— Вы знали, что это Филипп?
— Да ничего я не знала! — оправдывалась Одиль. — Слышала звериный вой и видела светящийся призрак, который носился по лесу!
— Ну, вы его и треснули…
— Он подверг опасности детей! И что ему взбрело в голову устроить такое? Он должен был нас предупредить.
— Слава богу, все обошлось. Он ведь мог серьезно постра дать. Вы представляете?
— Что за идея гоняться за детьми на велосипеде с большим прожектором и приклеенным к лицу скотчем мегафоном! Да еще накрывшись простыней!
Блейк крепился, чтобы не рассмеяться.
— Он, когда падал, сильно ударился коленом о батареи.
— А дети? Вы о детях подумали? Их еще долго теперь будут мучить кошмары. И через тридцать лет, увидев висящую простыню, которую поднимает ветер, или просто человека на велосипеде, они станут дрожать от страха.
— И все же вечер удался на славу.
— Ага, один больной чуть не свел с ума всех остальных!
— Одиль, расслабьтесь. Филипп чувствует себя хорошо. Никаких последствий, кроме разве что отметины от вашей сковородки на лбу.
Ворчливость Одиль плохо скрывала ее беспокойство по поводу Манье.
— Он очень на меня обиделся? — спросила она.
— Он не знает, что это вы его огрели.
— Как это?
— Вчера вечером, после всех событий, он не помнил даже, какой был день недели. И что происходило в последние два дня. Когда я помог ему раздеться и лечь, он назвал меня мамой…
— Вы шутите?
— Нет, клянусь. Еще он спросил, принесет ли ему Дед Мороз красный велосипед…
Одиль не знала, что и думать, а Блейк еле сдерживал хохот.
— И вы сегодня утром ходили его навестить…
— Когда вы меня встретили, я как раз возвращался, чтобы принять душ и переодеться. Всю ночь я просидел у его постели, в костюме и загримированный. Я вот думаю, на кого была похожа его матушка…
— К нему так и не вернулась память?
— Частично возвращается. Он помнит, что ездил на велосипеде. Он узнал Юплу. Однако спросил, почему у бедного пса галстук-бабочка весь в грязи…
— Так он не помнит, что это я его ударила?
— Я ему сказал, что он наткнулся на ветку. Так что никто не виноват. Я об этом позаботился.
— Я умираю со стыда.
— Если он на Рождество решит прийти через камин, не вздумайте зажечь огонь.
— Вы иногда такое несете…
— Сковородкой по голове… Н-да.
— Может, мне пойти его проведать?
— Он станет думать, почему это вы проявляете к нему такое сострадание, и может что-нибудь заподозрить. Он ведь далеко не дурак… несмотря на то, что еще вчера вечером был твердо убежден, что, если он написает в постель, за ним приедут жандармы.
— Бедняга…
— Мне скорее жаль жандармов. В любом случае не беспокойтесь, на следующей неделе у него день рождения. Можно устроить ему маленький сюрприз. Что вы на это скажете?
— Даже если бы я не чувствовала себя такой виноватой, я бы сказала «да».
Когда Одиль поднялась к Мадам, чтобы помочь ей одеться, то нашла ее в гораздо лучшей форме, чем в предыдущие дни.
— Петарды и фейерверк вас не очень побеспокоили?
— Это длилось недолго.
— Филипп и Эндрю все здорово устроили. Дети были в восторге. Вы бы видели парк и фейерверк, все было так необыкновенно.
— Одиль, что у вас с зубами?
— С зубами?
— У вас зубы, как у крестьянки в пятнадцатом веке, какие-то старые гнилые пеньки…
Кухарка, бросившись к зеркалу в ванной, вскричала от ужаса:
— Боже мой!
— Вы наряжались?
— Месье Блейк уговорил меня сделать черные зубы, как у пирата, но он нашел только маркер.
Мадам засмеялась.
— Какой ужас! — со стоном сказала Одиль.
— Для Хэллоуина это очень даже годится, но на следующий день…
Одиль закрыла рот руками и еще громче воскликнула:
— Господи, помилуй нас!
— Что такое?
— Этим же маркером он нарисовал шрамы на лице мумии!
— Какой еще мумии?
— Манон! Только бы не отразилось на ребенке…