Топор со стола VII
Хортим устало запрокинул голову – над ним стягивались облака. Сизые вихры на светлом утреннем небе. Изо рта вспорхнуло облачко пара: кажется, в Девятиозёрном городе было холодно, очень холодно, только сейчас грудь Хортима горела, а наполовину расстёгнутая рубаха липла к спине. Князь скинул все верхние одежды.
– Эй, Горбович! – весело крикнул Чуеслав. – Живой?
Славно бьёшь, сын кожемяки. Хортим убрал с лица взмокшие чёрные пряди и разогнулся: не всё его дружине пировать. Чуеслав Вышатич позвал их размяться на собственном ратном дворе – липовом мостке размером с добротный дом. Тот, как и все улочки в Девятиозёрном городе, едва покачивался на дымящейся студёной воде. Хортиму и так было непросто, а тут ещё земля норовила уйти из-под ног.
– Живой, – криво усмехнулся он. – Что со мной станется.
Звон оружия – к беде, так решил Чуеслав Вышатич, и оттого все воины бились на кулаках. В дружеском поединке князь вышел против князя, и Хортим оказался не в лучшем положении. У сына кожемяки кулаки были пудовые, да и сам он – коренастый и крепкий, пышущий здоровьем. Расставив ноги, Чуеслав твёрдо стоял на покачивающемся мостке, миролюбиво улыбался и откидывал за спину толстую тёмную косу. А ещё бил так, что у Хортима в ушах звенело, хотя чувствовалось, что озёрный князь берёг гостя и сражался не в полную силу. Чуеслав был обнажён по пояс – Хортим, до сей поры остерегавшийся морозного воздуха, понял, насколько это мудрое решение. Поэтому рывком содрал собственную потную рубаху, смял и кинул куда-то под ноги соратникам. А потом глубоко выдохнул:
– Ну давай.
Рядом с Чуеславом он казался тщедушным мальчишкой. У Хортима – узкое жилистое тело, наполовину изуродованное драконьим огнём: кожа бугрилась и морщилась. Страшные рубцы шли от лица до живота и бока, испещряли руку, делая её похожей на старческую. Да и искусным воином Хортим не слыл, но ему не хотелось позориться перед ратниками, которые сидели кто на краю мостка, кто на крыльце дружинного дома.
Он нырнул под кулак и нанёс Чуеславу удар под дых. Хотя что у Хортима были за пальцы – тонкокостные, длинные, ещё хранившие отпечаток былой холёности. Сколько ни стирай об вёсла – не исправишь. Такими руками бы не соперника молотить, а сжимать золотой княжеский жезл, но эти мысли были пустыми и ненужными: Чуеслав едва не поймал Хортима в захват. Тот выскользнул чудом и покачнулся, будто подрубленное дерево.
Неправильно делаешь, одёрнул себя Хортим. Переступил босыми ногами, вскинул раскрасневшееся лицо и выдохнул в морозное небо. Смоляные пряди мазнули по блестящей спине. Скоростью он не возьмёт – Чуеслав ловчее. На следующий раз поймает, развернёт его одним резким ударом в плечо и перехватит у горла так, что Хортим уткнётся в сгиб его локтя породистым горбатым носом. Про силу и говорить нечего – оставалась только сообразительность, но что тут придумаешь?
Чуеслав немного согнул ноги в коленях, приготавливаясь к удару; Хортим сделал то же самое, но перед этим оглянулся – он успел увидеть нескольких воинов из Сокольей дюжины, расположившихся на левом краю мостка. Рассмотрел Фасольда, сидевшего на крыльце напротив, а за ним, у самого входа в дружинный дом, – круглолицую рыжую девушку, одетую в лисий полушубок. Рынка, сестра князя Чуеслава, прижимала к груди тяжёлый кувшин и пыталась сдуть прядь, выскочившую из сложенных на темени кос. Рынка глядела на Хортима во все глаза: нашла кем любоваться, девица, мысленно хмыкнул тот. Вокруг него – десятки молодых воинов, статных и умелых, не изуродованных ожогами.
А потом Хортим посмотрел на тучи, пятнавшие холодное голубое небо – солнце спряталось. Нельзя было вывернуться так, чтобы Чуеслава ослепили яркие лучи. Значит, нужно по-другому…
Удар выбил из Хортима воздух, а крепкие руки потянули его за бока, норовя перевернуть и швырнуть наземь. Вот тебе твои знания и рассудительность, Хортим Горбович: если не выстоял в дружеском бою, как выстоишь в настоящем, если рядом не окажется Сокольей дюжины?.. Единственное, что он успел – предугадать, как именно Чуеслав захочет его схватить. И подался навстречу: сам перехватил Чуеслава за шею, пригнул к земле тяжестью собственного тела.
Оба кубарем полетели на липовый мосток, и первым на лопатки рухнул Чуеслав – Хортим, едва не свернув шею, распластался рядом. Из горла Чуеслава сначала вырвался свист, потом – ухающий смех. Хортим был бы рад засмеяться в ответ, но от натуги во рту стало солоно: не хуже, чем у Вигге, кашляющего кровью.
– Добро, Горбович, – Чуеслав, не прекращая смеяться, поднялся, оперевшись рукой о мосток. И подал ладонь Хортиму – вставая, тот неуверенно улыбнулся. – Достаточно.
Хортима усадили на крыльцо рядом с Фасольдом – кто-то, кажется, Арха, накинул ему шубу на голые, липкие от пота плечи. Рынка, протиснувшись меж воинов, подала ему кувшин с водой, и Хортим пил так жадно, будто неделю шёл по сухой степи. Поперхнулся, закашлялся и, отняв губы от горлышка, судорожно утёр подбородок.
– Ну давай-давай, – Фасольд грозно свёл брови, хотя тут же улыбнулся и похлопал Хортима по спине. – Ещё надорвись и сляг.
– Не слягу, – Хортим отдал кувшин и рассеянно поблагодарил девушку, высматривая краем глаза, как её брат. Чуеслав держался молодцом: набирал полные пригоршни снега и растирал напряжённое тело – Хортим же кутался в шубу. Порой ему сильно не хватало гуратского тепла.
Арха сполз на ступень рядом. Солнце, на мгновение просочившееся сквозь тучи, осветило его лицо – точёное и серовато-прозрачное, с алой дымкой подкожных сосудов.
– Девица, а девица, – весело сказал он Рынке. – Ты гляди осторожнее, а то просмотришь в моём князе дырку – будут новые ожоги.
– Твоему князю хуже уже не станет, – Хортим устало опустил веки, а Рынка зарделась и дёрнулась, будто её саму обожгло.
Фасольд хохотнул, поглаживая седой ус костяшкой пальца. Чуеслав обернулся – от снега его кожа стала ещё краснее.
– Дело говоришь, воин, – он вскинул бровь. – Эй, Рынка, а мне воды не полагается? Я, конечно, не Горбович, но всё же брат тебе. – На озёрную княжну было жалко смотреть: кровь отхлынула от её алого лица, и Рынка побелела. Тогда Чуеслав смягчился. – Ну полно, сестра, мы же шутим.
Хортим приоткрыл правый, начавший заплывать глаз и укоризненно заметил, что порой Чуеслав чересчур строг – так ему стало жаль эту девицу, нелепо и смущённо замершую среди воинов. Рынка втянула голову и ничего не ответила брату. Только поставила кувшин у ног и поспешно скрылась в дружинном доме, словно боялась, что смех ратников ударит ей в спину.
– Ну вот, – вздохнул Чуеслав. Кто-то из его друзей подал ему рубаху и дублёнку: князь одевался, то и дело похрустывая костяшками пальцев. – Можешь сказать, что я жесток, Хортим Горбович. Но она моя сестра – мне за ней и следить.
– Твоё право, – признал Хортим, поудобнее устраиваясь на ступенях. Шуба приятно грела тело. – Я-то, может, со своей сестрой всю жизнь не слишком ладил. И никогда не думал её оберегать – а что я делаю сейчас?
Я пытаюсь её спасти.
– Эй, отшельник, – свистнул Арха. Крикнул ни с того ни с сего: Вигге держался обособленно – сидел на том же крыльце, только низко, у самого мостка. И, казалось, думал о своём, глядя на других воинов, сходящихся в кулачном бою. – Отшельник, поди сюда.
Вигге медленно обернулся и столь же медленно выпрямился во весь рост. Поднялся по ступеням, оказавшись напротив Хортима и присоединившегося к нему Чуеслава. Посмотрел на князей сверху вниз холодными глазами – так спокойно, будто не его только что подзывали, словно пса.
– Послушай, отшельник, – начал Арха с любопытством, – мы тут говорили о сестре Чуеслава Вышатича, за которую он радеет – это ведь его семья. А моя семья – дружина моего князя, когда семья Хортима Горбовича – это мы. И вот что я думаю, отшельник: как же ты прожил так много лет совсем один? Если не считать женщину, которую ты, кажется, совсем не любишь.
– Кого я люблю или не люблю, – хрипло ответил Вигге, – то не твоё дело. Будь ты хоть правая рука своего князя, а будь хоть сам князь.
– Справедливо, – согласился Хортим. – Арха, ты чего лезешь?
– Прости, княже, – тот склонил голову так, будто каялся. – Да только мы этого человека взяли к себе на борт. Делились с ним пищей, везли до Девятиозёрного города – и что мы о нём узнали? Ничего.
– А тебе, я смотрю, больно любопытно, – Вигге не менялся в лице.
– Страх как любопытно, отшельник, – Арха улыбнулся, показывая бесцветные клыки.
Тут вмешался Фасольд – подбоченился, отвёл взгляд от воинов, мерившихся силой на мостке. Слегка согнул затекающие ноги и сказал:
– Арха, может, и лезет куда не нужно, но говорит здраво. Ты ходил с нами на одном корабле, Вигге, а мы до сих пор не знаем, кто ты таков.
– Так спрашивай, – бросил тот, устраиваясь на одной из ступеней. Хортим, предчувствуя неладное, поднял лицо – облака, будто гигантские змеи, оплетали хмурящийся небосвод.
– Что же, – продолжал Фасольд, почёсывая небритые щёки, – у тебя нет семьи? Ни сестёр, ни братьев?
– Братья есть, – сухо ответил Вигге. – Семьи нет.
– Похоже, ты с ними не очень ладишь, – протянул Чуеслав, осушив чарку, которую подали ему соратники. Перед дружинным домом было шумно: кто-то сражался, кто-то смеялся, кто-то шутил… Мелькали рубахи и кулаки, дублёнки и шубы. Кувшины и пузатые корчаги, плывущие на девичьих руках.
Только Вигге говорил неизменно тихо, даже не пытаясь повысить голос:
– С моими братьями мало кто ладит.
– Неужели? – удивился Фасольд. – Настолько они у тебя суровые?
Казалось, что с каждым словом Вигге становился всё серьёзнее.
– Да нет, – проговорил он. – Один мой брат хитрый и жадный, и на его руках столько крови, что он не сумел бы отмыться от неё, даже если бы захотел. Он любит богатства, но больше самых древних сокровищ ценит себя. И он трус, каких поискать.
– Говоришь, что твои братья трусливы? – фыркнул Фасольд. – А сам ты – смелый?
– Другой мой брат не трус, – мрачно произнёс Вигге. – Он воин, и притом великий.
– О, – засмеялся Арха, – прямо-таки великий?
Арху боги сшили на славу. Они вложили в него такое воинское бешенство, что в пору было завидовать – где найдёшь того, кто встал бы с ним вровень?
– К сожалению. – Хортиму стало жутко от того, как холодно и прямо говорил отшельник – глаза у него были неживыми. – Говорят, нет в Княжьих горах того, кто способен его одолеть.
– Говорят, кур доят, – Фасольда это задело. – Так болтают про каждого рослого парня в деревне. Твой брат и вправду настолько силён?
– Силён.
– Что же мы тогда про него не слышали?
– Готов поспорить, воевода, – Вигге сверкнул льдистым инеем из-под век, – что ты слышал.
Фасольд не терпел, когда при нём возвышали незнакомых воинов. Тем более, если утверждали, что такому бойцу и сам Фасольд – не противник.
– А сам-то ты что? – рассердился он, хмуря брови. – Храбр ты или труслив, хорошо ли держишь удар? Как мне понять, чего стоят твои рассказы, если я не знаю, чего стоишь ты? Может, ты слаб настолько, что каждого мнишь великим.
Отшельник откинулся назад, расправляя плечи.
– Я не касался оружия уже много лет, хотя и в молодости не слыл первым мечником. Мои кулаки куда слабее кулаков моего брата, но если ты хочешь, чтобы я вышел против тебя на этом мостке – говори.
И Фасольд сказал.
…Хортим думал, что его воевода переносил холод лучше, чем кто-либо. Колодезников сын, выросший в северных фьордах, он приехал в Пустошь наёмником, но вскоре стал доверенным гуратского князя – если не ему, то кому чувствовать себя уверенно в Девятиозёрном городе? Как и полагалось, Фасольд был бос и обнажён по пояс. Он стоял на покачивающемся мостке так же крепко, как и на палубе драккара, и выглядел внушительно и грозно – Малика, Малика, и не побоялась же ты отказать ему при всём дворе… У Фасольда – широкие плечи и грудь, мощные руки, до сих пор не утратившие силы. Хортим знал, что из всей Сокольей дюжины лишь Арха сумел бы одолеть Фасольда, да и то потому, что был младше почти на тридцать лет. Седые волосы лизали воеводе плечи – Фасольд дышал стылым воздухом, выпуская изо рта облачка пара. Казалось, он совсем не испытывал холода, только его кожа, как и у всякого человека, краснела на морозе.
Но кожа Вигге не меняла цвета. Отшельник стоял напротив Фасольда – жилистый и поджарый, чуть ли не обгоняющий воеводу в росте, хотя и уступающий ему в ширине плеч. Вигге не казался болезненным или хрупким: под его рубахой скрывались рубленые мышцы. А когда соперники обошли мосток кругом, будто волки, желающие вцепиться друг другу в глотку, Хортим увидел, что на спине Вигге тоже были ожоги. Смятая, рубцеватая полоса ползла вдоль позвоночника и напоминала скошенный гребень. Позже князь высмотрел длинные шрамы, обрывающиеся повыше середины предплечий – будто кто-то распорол отшельнику руки.
Кто же тебя так, Вигге?
Фасольд нанёс первый удар. Его кулак мог пробить дерево, но когда врезался Вигге в грудь, то даже не заставил его покачнуться. Будто тот был вытесан из камня или… Хортим, вскинув от удивления брови, пытался подобрать нужное слово. Или вырезан из огромной ледяной глыбы. Кровь булькнула в горле Вигге, просочилась изо рта. Утерев губы, отшельник выдохнул из ноздрей струи белого пара. Переступил босыми ступнями по мостку, криво дёрнул уголком губ. А затем метнулся к Фасольду и обхватил его так, что затрещали кости – но воевода был несгибаем и крепок, словно мачта на драккаре. Вигге не смог его повалить, а когда его руки стиснули чужие бока, Хортима ужалила странная мысль: какие длинные у Вигге пальцы, какие тонкокостные, такими бы не соперника молотить, а…
Фасольд отшвырнул соперника одним рывком. Другой бы уже распластался на мостке, беспомощный и оглушённый, но Вигге только потерял равновесие и осел. Поднявшись, распрямил плечи и сощурил глаза, ясные и внимательные. Фасольд перехватил Вигге поперёк туловища, норовя не то переломить пополам, не то сбросить у ног бесполезной грудой. А тот вырвался, потянув Фасольда к земле – напряг мышцы, ударил по хребту и выскользнул огромной, сильной змеёй. Не давая воеводе опомниться, ткнул кулаком в грудину – так, что на виске Фасольда взбухла алая жила. Фасольд тяжело опустил кулаки на плечи Вигге, подминая его под себя, грозя расщепить ему кости, но тот в один прыжок оказался за его спиной – и обвил шею руками.
Воевода вздыбился, освобождаясь – мышцы под кожей Вигге проступили так чётко, словно собирались порваться. Отшельник тут же ослабил хватку и покачнулся, прижимая ладони к лицу, хотя Фасольд больше не нанёс ему ни одного удара. Воевода распрямился и замер – ждал.
Вигге, до этого момента ничем не уступивший Фасольду, рухнул на колени. Его сотряс такой страшный кашель, что мосток заходил ходуном. Кровь хлынула из его горла, залила липовые доски – отшельник царапал по ним укороченными ногтями, и его спина тряслась, будто лист на ветру. Хортим не помнил, как оказался рядом, как вместе с Фасольдом отнял Вигге от земли и как усадил его на крыльцо, накрыв собственной шубой, словно призрачное тепло могло помочь; как Чуеслав Вышатич велел позвать лекаря и как Вигге, едва отойдя от кашля, спокойно и жутко улыбнулся.
– Ни к чему мне твой лекарь, князь. – Зубы у него были багровые. И язык, ворочающийся во рту – багровый. – Не гоняй его зазря.
А потом в его глазах, светлых и холодных, будто древние ледники, мелькнули такие тоска и боль, что стало горестно.
***
Хортим, накрытый ворохом шкур, полулежал на скамье. Его пальцы грела чаша с дымящимся варевом – пахло иргой и мятой. Та комната дружинного дома, в которой отдыхал князь, была просторной, но почти пустой: дубовый стол и запертые ставни с бронзовой вязью, несколько длинных лавок, застланных бордовым полотном. Высокие своды и стены, сложенные из крупных брёвен. Сквозь пар, поднимавшийся от варева, Хортим видел, как, сидя на полу, Латы и Инжука играли в кости. Арха, устроившись у скамьи князя, не то дремал, не то следил за ними из-под ресниц-струн. И поглядывал за Фасольдом, пившим горячее вино из собственной чаши.
В тепле Хортим чувствовал себя расслабленно – так и лежать бы здесь, в мехах, щекочущих лицо и руки. Засыпать бы под стук игральных костей и чужое бормотание, но вскоре, через день или два, дружина Хортима покидала Девятиозёрный город, а Вигге оставался здесь, и ещё многое было с ним неясно. Сейчас отшельник сидел под самым окном – настолько бесстрастный, что казался здоровым. Он, словно выжидая, наблюдал за воинами Сокольей дюжины и за Фасольдом, который после боя проникся к нему если не уважением, то чем-то похожим.
Когда ещё представится более удобный случай?
– Вигге, – позвал Хортим, приподнимаясь. Шкуры сползли с его одежды, заботливо высушенной над огнём, и князь отбросил их на край скамьи. – Вигге, я хочу тебя спросить.
Не этого ли ты ждал, отшельник?
– Спрашивай, – умиротворённо ответил тот.
Хортим спустил ноги в сапогах на пол, но не спешил вставать. Сцепил пальцы вокруг тёплой чарки и вскинул лицо:
– Чуеслав сказал, что ты можешь быть из Войличей. И что ты едва ли не брат князя Мстивоя – это так?
Вигге холодно усмехнулся, но никто, кроме него, не нашёл ничего смешного. Шумно вздохнув, Фасольд отставил чашу на лавку рядом, а Арха приоткрыл бесцветный глаз, показывая, что не спит. Затих стук игральных костей.
– О нет, – слова передёрнули тонкие губы Вигге. – Я не из Войличей.
– Думаю, ты честный человек. – Хортим чуть не рассмеялся от облегчения: по счастью, судьба не свела его с беглым родичем Мстивоя. Юноша подался вперёд, смущённо и весело улыбаясь: – Просто Чуеслав так убеждал, что ты из княжьего рода…
– Я сказал, что я не из Войличей, – перебил Вигге. – Но я не говорил, что я не из княжьего рода.
Внутри Хортима что-то оборвалось, а в натопленной комнате внезапно потянуло морозцем. Язык присох к нёбу, в голове засвербило – как нельзя кстати пришёлся Фасольд, который, нахмурив брови, хрипло потребовал:
– Объяснись.
Но Вигге ему не ответил.
– Хорошо, – тогда протянул Хортим, – хорошо… Что же ты раньше молчал?
– А ты не спрашивал.
К этому времени гуратский князь уже взял себя в руки и даже отхлебнул ароматного варева из чарки. Покачал головой и произнёс:
– И что у тебя за род?
– Не моложе твоего.
– Быть такого не может, – хохотнул Арха, хотя глаза у него стали настороженными, словно у охотника. Хортим удивился: Арха не смел вмешиваться в разговоры своего князя, если только тот сам не просил. А здесь… Неужели всех так задела история Вигге? – С родом моего государя может сравниться только род Мстивоя Войлича. Других нет.
– Есть, – мягко возразил Вигге, прижимаясь спиной к стене. Казалось, он совсем не испытывал неловкости или волнения, а разговор шёл так, как ему хотелось.
– И какое же твоё родовое имя? – Голос Хортима сделался тихим, но твёрдым – так бывало всегда, если происходило что-то важное.
– Оно тебе ничего не даст.
– Странно, – юноша недобро сощурил глаза. – Какие у вас владения?
– Такие же, как и у тебя, – ответил Вигге. – Обратившиеся в прах.
– Довольно, – рявкнул Фасольд, поднимаясь. Словно рассеялось всё призрачное уважение, которое воевода испытывал к Вигге – до того он стал гневен и зол. – Что ты всё юлишь, отшельник? Ври, да не завирайся. Может, мне стоит вытряхнуть из тебя слова? Пусть вырвутся вместе с кашлем из твоего горла!
– Не вытряхнешь, – Вигге пожал плечами. – Нет у тебя таких сил.
Зря, зря он это сказал – Фасольд выпустил из ноздрей воздух, будто рассерженный бык. Даже Латы и Инжука поднялись – разнимать, если что случится, – да так и застыли.
– Не знаю, княжеский ты отпрыск или нет, – медленно говорил Фасольд, переступая по скрипящему полу, – но пока ты прятался на севере, словно трус, я участвовал в битвах. Я возвеличивал своё имя, и я поливал свои руки кровью недругов и слезами их вдов.
Вигге рассмеялся. Это был холодный и серьёзный смех.
– Не говори мне о битвах, воевода. Я сражался в войнах, о которых бабка рассказывала тебе перед сном. И не говори мне о своём имени – моё старше, чем вся твоя семья.
– Вигге! – требовательно одёрнул Хортим. – Что за дело привело тебя на юг?
Отшельник отвёл взгляд от закипевшего, готового разразиться бранью Фасольда и с любопытством посмотрел на гуратского князя.
– О, – выдохнул он, кривя губы в новой, ещё более прохладной усмешке. И осмотрел каждый холмик ожогов, оставшихся на лице Хортима. – У меня с твоим Сарматом-змеем старый должок.
– Да брось, – Арха вскочил на ноги, будто хотел телом прикрыть своего князя. – Ты даже не знал, что он проснулся!
– Верно, – прошипел Хортим, твёрдо отодвигая Арху в сторону: голос стал очень, очень тихим. Юноша упёрся локтями в колени – он и Вигге оставались единственными, кто ещё сидел на скамьях. – Ты не знал.
– Я и говорю, княже, – зрачки Вигге вытянулись, пропахав густую голубую радужку. – Это очень старый должок.
Между Хортимом и Вигге – дубовый стол и донельзя взвинченные, сбитые с толку люди. Юноше казалось, что именно в это мгновение ему бросали вызов, пробовали его на излом. Вопрос спорхнул с губ:
– Кто ты?
– Хортим Горбович, – Вигге разочарованно покачал головой. – Ты же умен не по годам. Посуди сам, кто я. Лгун? Отшельник? Князь? Что тебе Чуеслав Вышатич – вот он я. Так слушай, как я говорю, и смотри, как держусь.
Только отчего-то смотреть на него стало тяжело и больно – Хортим на миг прикрыл ладонью глаза и утёр взмокший лоб:
– «Вигге». Так звала тебя мать?
– Нет, – рот искривился в печальной улыбке. – Мать звала меня иначе.
– И как твоё имя?
– У меня много имён, – просто ответил он. – Айхи зовут меня Тхигме. Тукеры – Кагардаш.
Кожа Инжуки внезапно стала плотной и восковой – воин отшатнулся, споткнулся о собственные ноги так, что Латы пришлось его поддержать, и выругался на своём языке.
– Высоко метишь, отшельник, – укоризненно сказал Латы, не выпуская локтя соратника, а Вигге невозмутимо продолжал:
– Но когда я родился, меня нарекли по-другому.
Он неспешно поднялся и словно заполнил собой всю комнату дружинного дома. И не стало внутри ничего, кроме него – какой Вигге высокий, какой осанистый, до чего же у него звучный голос и до чего нездешний взгляд.
– Я – Хьялма из рода князей Халлегатских. – Каждое слово – волна, бьющая в ледники. – Тот, кого вы называете Сарматом-змеем, мой брат. Тот, кого вы называете Ярхо-предателем, тоже, и предал он меня.
Повисла тишина, ледяная и страшная. И такая густая, что стало трудно дышать – вдох-выдох, и в груди щипало, будто в лёгкие вонзились инистые иглы. А потом раздался сиплый, надрывный смех Фасольда.
– Я-то думал, – звук клокотал в мощной груди. – Я-то всё думал, Хортим Горбович… Кого же ты взял на корабль? – Воевода резко перестал смеяться и сказал мрачно и зло: – Оказалось, умалишённого.
Вигге скучающе посмотрел сквозь него, а у Хортима сжалось сердце: надо же, как всё вышло. Он думал, что отшельник загадочен и мудр, а тот был совсем, совсем безумен. Надо успокоить его и оставить в Девятиозёрном городе, иначе ввяжется, куда не следует, и…
– Что же, – сухо произнёс Вигге. – Смотри, воевода. Внимательно смотри.
Он пересёк расстояние от скамьи до стола в несколько шагов и с чудовищной силой упёрся в столешницу ладонью. Будто захотел перемахнуть на другую сторону. Раздался тошнотворный хруст – не то лопнуло дерево, не то разверзлась плоть. Хортим дёрнулся, а Арха снова прикрыл его, будто пытался защитить.
Нечто вывернулось наружу из правой руки Вигге. Хортим смог разглядеть, что кожу отшельника пробила часть острого гребня, слепленного из крепкой белёсой чешуи. На тыльной стороне ладони набухли вены, а вгрызшиеся в столешницу ногти приподнялись, и из-под них выглянули зачатки когтей.
Руку Вигге пропахало то, что, если бы расправилось и раздалось, смогло бы стать драконьей лапой. Инжука тяжело ухнул, Латы стиснул кулаки, а Фасольд ошарашенно провёл пальцами перед глазами, будто проверяя, не ослеп ли.
– Я много слушал вас, – ровно проговорил Вигге. Хортим, не дыша, смотрел, как под истончившейся плёнкой кожи на его запястье переливалась чешуя. – И я понял, что мой брат зависим от украденного драконьего тела. Сармат подчиняется ходу луны, но я могу вырастить себе столько драконьих кож, сколько захочу. И когда захочу, но мне нужно время.
Он отнял руку от столешницы – зачатки когтей спрятались под ногтями, гребни слипшихся чешуй частично ушли в плоть.
– Здесь горы, – продолжал Вигге. – Вели своим людям присмотреть для меня ущелье или пещеру, Хортим Горбович. И вели своей дружине задержаться в Девятиозёрном городе. Когда придёт срок, вы увидите меня драконом.
Хортим стискивал переносицу двумя пальцами. И смотрел совершенно растерянным, совершенно стеклянным взглядом.
***
Пещера была глубокой и высокой. Её стены, вытесанные из серовато-голубой породы, едва переливалась во тьме: острые глаза Хьялмы уловили мерцание, призрачное, будто рябь на озёрной глади. Шаг, шаг, ещё один – каждый отдавался эхом. По пещере катился гул – глухая шаманская дробь, вдающаяся в нутро горы. Шаг-удар-шаг-удар: не то опускалась босая ступня, не то ладонь врезалась в бубен. Пещера расползалась льдистым мраком, щерилась наростами минералов. На уровне щиколоток плескалась студёная вода.
Хьялма остановился там, где грот расширялся, а земля становилась суше. Он сложил одежду у ног и, поведя шеей, выпустил из ноздрей струи белого пара, будто дракон – пламя. Тьма пещеры мягко обволакивала его, лизала спину и плечи, шевелила волосы, поседевшие до срока. Хьялма опустился на неровный, в каменных сгустках пол. Вытянулся, расслабляя мышцы – холод просочился сквозь его кожу, свернулся в груди кольцом. Но Хьялма продолжил дышать ровно. Холод – его союзник, его венец и колыбель. То, что замораживало болезнь в человеческом теле, и то, что давало ему приют.
Над лицом колыхнулся стылый мрак. Хьялма прикрыл глаза – ток крови разносил по его жилам силу, вязкую, будто смола. Её комья лениво пульсировали внутри. Пусть сила разбухает, пусть струится быстрее, расширяя сосуды и заполняя мышцы. И кости Хьялмы вспорют плоть и затянутся новой кожей, прочнее прежней.
Хьялма лежал на земле, прижимаясь спиной к ледяной породе. Пальцы его правой руки выбивали по камню дробь, и под ногтями расползались синие узоры. Потребуется не меньше двух недель: в это время Хьялма не будет ни есть и ни пить, не будет ни человеком и ни змеем – кем-то между. Раньше на то, чтобы вырастить драконье тело, уходили годы, но Хьялма учился. Учился тысячу лет, видел небеса и воды бескрайнего севера, летал над дальними горами, взрастившими настоящих драконов. Те гораздо крупнее и старше Хьялмы, не говоря уже о его брате. Да и что это за горы – исполинские зубья, прорезающие земную твердь. По сравнению с ними Княжий хребет – младенец подле воина-великана.
Халегикаль. Имя поднялось паром из раскрывшихся сухих губ: Ха-ле-ги-каль, которую айхи называли не иначе, как госпожа Кыд-Аян. Божество высокогорников, страж между миром живых и миром мёртвых. Но Хьялма помнил её смертной женщиной, которая первой обрела тело крылатого змея. Она окунулась в вечность, когда Хьялма ещё не родился, а спустя годы стала его наставницей. Ах, Халегикаль, загадочная и древняя. Она сама вышла из племени айхов, а потом стала мифом, который старейшины передают юнцам. Она выглядела на сорок зим, носила шаровары и подбитый мехом полушубок. Волосы, длинные и чёрные, до самого пояса, делила на две части и перебрасывала на грудь, а у кончиков стягивала костяным зажимом – Хьялма помнил её до мелочей. Помнил раскосые глаза, светло-серые, удивительные для айхов, и резкое, шаманское лицо. Коричнево-смуглую кожу и излом усмешки: Халегикаль – одна из немногих, которая могла говорить с ним, мудрым, видавшим жизнь халлегатским князем, словно с ребёнком. В драконьем теле Халегикаль была меньше, чем истинные драконы, но массивнее, чем Хьялма. Она научила его зачерпывать пастью облака и не зависеть от луны и солнца. Хьялма мог летать годы до тех пор, пока человеческое нутро не напоминало о себе и не начинало тянуть вниз – тогда он задыхался в небе и опускался в ущелья, чтобы сбросить змеиную кожу. Сама Халегикаль могла летать веками. Она научила его вылеплять новые кости, но не сумела искоренить увечья, которые вбились в Хьялму сильнее прочих.
Сколько бы он ни выращивал себе тел, местами его крылья всегда были разорваны – однажды их распороли так, что шрамы остались даже на человеческих предплечьях. И между пластинами чешуи на драконьих морде и туловище змеились алые нити – дань старой болезни. И зубы у Хьялмы были будто закапанные кровью – острые, с редкими багряными трещинками.
Ах, Халегикаль, матерь оборотней. Хьялма любил столетия, проведённые рядом с ней: шаманство севера, древнее колдовство и путешествия к тому, что принято называть краем земли – фьорды и водопады, грохот студёной воды и мороз, оседающий инеем на гребнистой спине. Глаза величайших змеев и заледеневшие города павших империй. Но пришёл срок, и Халегикаль убили. Подло, в человеческом теле – Хьялма не раз возвращался к её гробнице. Та сейчас затеряна во вздувшихся за века ущельях.
И лежит Халегикаль – в каменной обрядовой домовине, почти не истлевшая в морозе. Рядом с ней, на вырубленном алтаре, – останки рабов и лошадей в богатейших сбруях. Над ней – курган и толщи снега, на её груди – костяные бусы, у её ног – заколки и кинжалы. Халегикаль хоронили с почётом, и айхи, передавая её историю из уст в уста, до сих пор верили, что её душа стоит на страже врат подземного царства.
Правда ли это, Хьялме неведомо.
С тех пор утекло много времени. Хьялма не раз терял тех, кто был ему дорог, жил князем и отшельником, вёл людей в битвы, которые позже становились легендой.
– Иногда я думаю, – говорил он Халегикаль, – что живу слишком долго. – Тогда он не знал, что проживёт ещё столько же, прежде чем встретится с гуратским князем и его дружиной. – Зачем мне так много времени?
– О, – смеялась Халегикаль, целуя его в поседевшую бровь. – У тебя ещё не всё закончено.
Она жила ещё дольше. И устала бы от своего существования, если бы не Хьялма – он был мудр и терпелив настолько, что смог стать не только её учеником, но и соратником.
– Твой брат…
– Спит.
– Разве ты не знаешь, Тхигме? – Халегикаль сверкнула серыми глазами, заправляя ему за ухо прядь волос. – Всем, кто спит, однажды суждено проснуться.
Хьялма вспоминал об этом, лёжа в холодном гроте. Белёсая чешуя выползала из-под его лопающейся кожи, а мышцы разбухали, и кости медленно удлинялись. Глаза горели – зрение рассеивалось, радужка выцветала, а зрачок окончательно превращался в узкую вертикальную щель. Каждый миг отдавался гулом: это до чудовищного больно – потрошить себя, чтобы потом сызнова собирать по раздавшимся кускам. Но из горла Хьялмы не шло ни звука. На его лбу плавно проступали наросты, а ушные раковины постепенно втягивались в череп. Сквозь позвоночник норовил прорваться хребтовый гребень – не сейчас, на второй или на третий день. Тогда не выдержит даже Хьялма и будет метаться по гроту, ощущая, как внутри перештопываются органы, как расходятся глазницы и раздувается сердце. Но пока…
Хьялма лежал и слышал, как в глубине ущелья завывали ветры. Что же, ветры, ветры, несите в Девятиозёрный город весть о том, что происходит в этом гроте. Летите на юг, в деревни и сёла, плачьте о приближающейся войне и лютом холоде.
Расскажите его братьям, что он идёт.