15

Примерный парень

Утром в понедельник Селеста вместе со своей двоюродной сестрой Аннабет крутились на кухне их дома, уже наполненного множеством скорбящих людей. Аннабет с бесстрастным усталым лицом хлопотала у плиты, готовя еду, когда Джимми, свежий после душа, просунул голову в дверь и спросил, не может ли он помочь чем-нибудь.

В детстве отношения между Селестой и Аннабет были такими, что их скорее можно было принять за родных сестер, чем за двоюродных. Аннабет — единственная девочка в семье, состоящей из одних мужчин, а Селеста — единственное дитя у родителей, которые терпеть не могли друг друга. Значительную часть времени девочки проводили вместе, а в юношеские годы почти каждую ночь говорили по телефону. Однако с годами все постепенно изменилось, потому что отчужденность между матерью Селесты и отцом Аннабет нарастала; их отношения, поначалу сердечные, стали холодными, а под конец и откровенно враждебными. Но каким-то образом, безо всяких на то причин, эта отчужденность между братом и сестрой, подобно инфекционному заболеванию, начала распространяться и на их дочерей. Кончилось тем, что Селеста и Аннабет стали встречаться друг с другом только по формальным поводам — на свадьбах, торжествах по случаю рождения детей, следующих за этим крестинах; иногда на Рождество и на Пасху. До истинной причины охлаждения отношений доискаться было невозможно, и, видимо, именно это столь сильно повлияло на Селесту: ее до глубины души уязвило то, что взаимоотношения людей, раньше казавшиеся нерушимыми, могут легко развалиться ввиду таких малозначимых причин, как прошествие времени, семейные неурядицы и неожиданные скандалы.

Однако после смерти матери Селесты в отношениях между сестрами произошли небольшие изменения к лучшему. Прошлым летом они с Дэйвом получили от Аннабет и Джимми неожиданное приглашение на пикник, а зимой обе пары два раза встречались в ресторане за обедом с выпивкой. С каждой встречей беседы между сестрами становились более легкими и непринужденными, и Селеста почувствовала, что десятилетие непонятной и ненужной оторванности друг от друга закончилось и даже нашла имя для этого периода: «Розмари».

Аннабет пробыла при ней неотлучно три дня, когда Розмари умерла. В течение этих трех дней она приходила к Селесте рано утром и оставалась с ней дотемна. Она пекла и готовила, хлопотала насчет похорон и сидела с Селестой, когда та оплакивала мать, которая, хотя никогда и не проявляла к ней особой любви, но тем не менее была ей матерью.

Теперь Селеста намеревалась быть рядом с Аннабет, хотя она осознавала, что такому грозному и хорошо владеющему собой человеку, каким была Аннабет, не требуется ничья, в том числе и ее, Селесты, поддержка.

И все-таки она стояла подле своей двоюродной сестры, когда та готовила еду, подносила ей из холодильника продукты, которые та просила, и отвечала почти на все телефонные звонки.

И вот сейчас появился Джимми; не прошло еще и суток с того момента, как он узнал, что его дочь мертва, а он уже спрашивает жену, не нужно ли ей что-нибудь. Его все еще мокрые волосы не причесаны, а едва приглажены, рубашка прилипла к влажной груди. Он был босой с опухшими от горя и бессонницы глазами. Все что могла подумать Селеста при взгляде на него было: господи, Джимми, что с тобой? Ты когда-нибудь думаешь о себе?

Все остальные люди, которые набились в дом, заполнив гостиную, столовую, толкущиеся в прихожей, побросавшие свои пальто на кровати в спальне Надин и Сэры, — все смотрели на Джимми, как будто у них не было другой заботы сейчас, кроме как приглядывать за ним. Как будто он один только и мог объяснить им эту злодейскую шутку судьбы; утихомирить гнев, кипевший в их головах; поддержать их, когда шоковое состояние пройдет и их тела обмякнут под вновь нахлынувшими волнами боли и ужаса. Аура предводителя, которой обладал Джимми, распространялась вокруг без каких-либо усилий с его стороны. Селеста частенько задумывалась над тем, знал ли он сам об этом, и, если он считал это за бремя, то, должно быть, только тогда, когда наступали моменты, подобные нынешнему.

— О чем ты? — спросила Аннабет, не отрывая взгляда от черной сковороды, на которой, потрескивая, жарился бекон.

— Может быть, тебе что-нибудь нужно? — спросил Джимми. — Если хочешь, я могу постоять немного у плиты.

Аннабет, на мгновение оторвав взгляд от плиты, со слабой, едва заметной улыбкой взглянула на Джимми и, покачав головой, ответила:

— Нет, я в порядке.

Джимми посмотрел на Селесту, как бы спрашивая взглядом: «Это правда?»

Селеста утвердительно кивнула.

— Мы здесь справимся, Джимми.

Джимми снова посмотрел на жену, и Селеста поразилась, сколько болезненной нежности было в этом взгляде. Она не могла не почувствовать, как сильно кровоточит сердце Джимми и какая страшная тоска и безысходность переполняют его грудь. Он перегнулся над плитой и указательным пальцем стер капельку пота, блестевшую на скуле Аннабет.

— Не надо, — отстранилась Аннабет.

— Посмотри на меня, — прошептал Джимми.

Селеста, почувствовав себя лишней, решила уйти из кухни, но побоялась, что ее нарочитый уход, нарушит что-то между ее кузиной и Джимми, что-то очень хрупкое.

— Я не могу, — сказала Аннабет. — Джимми, если я стану смотреть на тебя, у меня все пригорит. Представляешь, что будет? Ведь собралось столько народу. Пожалуйста…

Джимми выпрямился и отошел от плиты.

— Хорошо, родная. Хорошо.

Аннабет, опустив голову вниз, прошептала:

— Просто не хочу, чтобы все пригорело.

— Я понимаю.

На мгновение Селеста почувствовала себя так, как будто видит их перед собой голыми, как будто она является свидетелем чего-то, происходящего между мужчиной и его женой, что касается только их двоих; почувствовала себя подсматривающей за ними, когда они занимаются любовью.

Вторая дверь в дальнем конце прихожей открылась и отец Аннабет, Тео Сэвадж, вошел в дом и прошел через прихожую, неся на каждом плече по ящику с пивом. Это был громадный, дородный мужчина с двойным отвисшим подбородком — некое подобие медведя, обладающего грацией танцора, которую он продемонстрировал, пробираясь через тесную прихожую, да еще с ящиками пива на широченных плечах. Селесту всегда несколько удивляло, как такой громила оказался производителем столь многочисленного потомства, состоящего в основном из низкорослых отпрысков — только Кевину и Чаку перепало немного отцовского роста и дородности, а единственным ребенком, унаследовавшим его физическую грациозность, была Аннабет.

— Пожалуйста, в сторонку, Джим, — попросил Тео, и Джимми отошел в сторону, дав тестю плавной походкой обойти его и пройти в кухню. Он коснулся губами щеки Селесты, произнеся при этом проникновенным голосом: «Рад видеть тебя, дорогая», поставил оба ящика на кухонный стол, а затем, обхватив руками живот дочери, прижался подбородком к ее плечу.

— Ты все хлопочешь, моя радость?

— Стараюсь, папочка, — ответила Аннабет.

Он поцеловал ее в шею под ухом и прошептал:

«Девочка моя», а затем, повернувшись к Джимми, сказал:

— У тебя ведь есть еще холодильники, давай поставим в них пиво.

Они заполнили пивом холодильники, стоявшие в кладовой, и Селеста снова принялась разворачивать еду, купленную и принесенную друзьями и родственниками, начавшими собираться в доме с раннего утра. Они принесли слишком много всего — ирландский хлеб на соде, пироги, круассаны, оладьи, бисквиты, три различных картофельных салата, пакеты с булочками и рулетами, нарезки деликатесных копченостей, большущий глиняный горшок с мясными кругляшами по-шведски, два варено-копченых окорока и одну громадную индейку, запеченную в фольге. Аннабет вполне могла ничего не готовить — они все это знали, но в то же время все понимали: готовить ей необходимо. Поэтому она и готовила, жарила бекон, отваривала связки сосисок, на двух огромных сковородах готовился омлет. Селеста носила еду на стол, который был придвинут к стене в столовой. Ее занимала мысль, не является ли это обилие еды попыткой хоть как-то успокоить тех, кого любила покойная, или они надеялись этим обилием еды заглушить свою скорбь, отвлечься от грустных мыслей, смыть их потоками кока-колы и алкоголя, кофе и чая — есть и пить до тех пор, пока их до отказа набитые желудки не раздует, а их самих не начнет клонить ко сну. Именно так и происходит, когда люди собираются вместе по столь печальным поводам — на поминки, на похороны, на поминальные службы, или — как сегодня: вы едите, вы пьете, вы говорите до тех пор, пока оказываетесь не в состоянии ни есть, ни пить, ни говорить.

В толпе, набившейся в гостиную, она увидела Дэйва. Он сидел на диване рядом с Кевином; они разговаривали, но их лица казались потухшими и обеспокоенными. Разговаривая, они так сильно наклонились вперед и вытянули головы, что, казалось, соревнуются в том, кто первым свалится с дивана. Селеста, при взгляде на мужа, почувствовала какую-то пронзительную жалость к нему — всегда, хотя это и не сразу бросалось в глаза окружающим, он был как бы белой вороной в любой компании, но сегодня это было особенно заметно. Но, в конце-то концов, ведь все они знали его. Все они знали, что случилось с ним в детстве, однако, даже если они и могли бы примириться с этим и не судить его (а они и вправду могли), то Дэйв не мог полностью и без оглядки чувствовать себя свободно и раскованно с людьми, которые знали все подробности его прошлой жизни. Всякий раз, когда он с Селестой выбирался куда-нибудь в небольшую компанию сослуживцев или приятелей, живущих не по соседству, Дэйв держался уверенно и с достоинством, шутил и быстро реагировал на шутки, — в общем воспринимался как самый спокойный и беззаботный человек, какого не часто встретишь в наши дни. (Ее подруги из салона причесок «Озма» и их мужья любили Дэйва). Но здесь, где он вырос и где пустил корни, он всегда выглядел так, как будто с ним только что на полуслове прервали беседу, как будто он только что посторонился на полшага, чтобы пропустить кого-то вперед; как будто с ним шутят только потому, что кроме него нет никого, с кем можно было бы пошутить.

Она попыталась встретиться с ним взглядом и улыбнуться, чтобы дать ему понять: пока она здесь, он не в полном одиночестве, но как раз в это время плотная толпа людей сгрудилась в арочном проеме, отделяющем кухню от столовой, заслонив Дэйва от Селесты.

По большей части в многолюдном собрании на ум приходят мысли о том, как мало ты видишься и как мало приятного времени проводишь с человеком, которого любишь и с которым живешь. На прошедшей неделе они с Дэйвом ни разу не были вместе, кроме той их субботней ночи на кухонном полу, после того злополучного нападения. И сегодня она практически не видела его со вчерашнего дня, после того как Тео Сэвадж позвонил в шесть часов, чтобы сказать:

— Послушай, родная, у нас плохие новости. Кейти умерла.

— Не может быть, дядя Тео… — такова была первая реакция Селесты.

— Дорогая моя, если бы ты знала, как тяжело мне говорить тебе об этом… но это так, она умерла. Бедную девочку убили.

— Убили.

— В Тюремном парке.

Селеста не отрывала глаз от экрана телевизора, стоявшего на кухне, когда в шестичасовых новостях сообщали об этом, показывая репортажи непосредственно с места происшествия; снимки, сделанные с вертолета и запечатлевшие большое скопление полицейских со стороны экрана заброшенного кинотеатра; репортеры все еще были в неведении относительно имени жертвы преступления — им было известно лишь то, что найдено тело молодой женщины.

Но не Кейти. Нет, нет, нет.

Селеста сказала Тео, что сейчас же идет к Аннабет, и она пробыла там почти все время с момента дядиного звонка, домой ушла уже в три часа ночи лишь для того, чтобы немного вздремнуть и снова вернуться сюда в шесть часов утра.

И все-таки она и сейчас не могла поверить в это. Даже после того, как долго плакала вместе с Аннабет, Надин и Сэрой. Даже после того, как в течение жутких пяти минут хлопотала над Аннабет, свалившейся на пол в гостиной в сильнейших спазматических судорогах. Даже после того, как обнаружила Джимми, когда он стоял в темной спальне Кейти, уткнувшись лицом в подушку своей дочери. Он не плакал, не говорил сам с собой. Не издавая ни звука, он просто застыл в этой позе. Он просто стоял, прижав подушку к лицу и вновь и вновь вдыхал запах волос и щек своей дочери. Вдох — выдох, вдох — выдох…

Даже после всего этого случившееся все еще не стало для нее реальностью. Кейти… она просто ушла, но в любую минуту может вернуться, может войти в дверь, проскользнуть в кухню и стащить ломтик бекона со стоящей на огне сковороды. Кейти не может быть мертвой. Не может…

Возможно, причиной было что-то, логически бессмысленное, но застрявшее намертво где-то в самой дальней области мозга Селесты; то, что пришло ей в голову, когда она увидела машину Кейти в новостях, логически не поддавалось объяснению, но все же выражалось в формуле: кровь = Дэйв.

И вот сейчас она всем своим существом ощущает присутствие Дэйва в другом конце гостиной, заполненной людьми. Она чувствует, как он одинок, но уверена, что ее муж хороший человек. Не без изъянов, конечно, но хороший. И она любит его, а если она любит его, тот он хороший, а если он хороший, то между кровью, которую она смывала ночью в субботу с его одежды, и кровью в салоне машины Кейти нет ничего общего. А поэтому Кейти должна каким угодно образом, но быть живой. Поскольку любые другие альтернативы были бы чудовищными.

И противоречащими всякой логике. Абсолютно лишенными всякой логики, и в этом Селеста нисколько не сомневалась, идя на кухню за новой порцией еды.

Она чуть не столкнулась с Джимми и своим дядюшкой Тео, которые тащили холодильник через кухню в столовую. Тео, толкавший холодильник сзади, приговаривал, обращаясь к Джимми:

— Давай, Джимми, объедем эту штуку. Он же на колесиках.

Селеста изобразила на лице застенчивую улыбку, так, по мнению дядюшки Тео, положено улыбаться женщинам, и вновь ощутила обычное волнение, которое охватывало ее всякий раз, когда дядюшка Тео смотрел на нее, — волнение, впервые испытанное ею, когда ей исполнилось двенадцать. Правда, сейчас его взгляд задержался на ней несколько дольше.

Когда они, натужась, волокли громадный холодильник мимо нее, она невольно подивилась, как странно они смотрелись рядом, борясь с неподъемным холодильником — Тео, пышущий здоровьем верзила с громовым голосом, и Джимми, спокойный, симпатичный, со стройным телом, на котором не было ни жировых отложений, ни вообще ничего избыточного; он всегда выглядел как новобранец, только что прибывший из учебного лагеря. Протаскивая холодильник, они заставили расступиться толпу, которая толклась перед дверным проемом, и, втащив его в столовую, поставили у стены. Селесте бросилось в глаза, что все, находившиеся в комнате, разом повернулись и стали внимательно смотреть, как они затаскивают холодильник под стол, как будто эта ноша, внезапно перестав быть огромным холодильником из красного пластика, превратилась в дочку Джимми, похороны которой должны состояться на этой неделе. Они собрались сегодня здесь, чтобы пообщаться, поесть и проверить, хватит ли у них духу назвать усопшую по имени.

Наблюдая, как они зигзагами перемещают по полу холодильник, прокладывая ему путь в толпе, заполнившей гостиную и столовую — Джимми, проходя мимо каждого из гостей, задерживался и с кротким благодарным лицом пожимал ему руку своими обеими ладонями, то же самое делал и Тео, но только в своей шумной и показной манере — некоторые из присутствующих не могли не отметить вслух, насколько близкими друг другу стали они за эти годы, ведь тащить через комнату столь неподъемный ящик таким слаженным тандемом могли бы только отец и сын.

Такое было бы немыслимо в первое время после женитьбы Джимми на Аннабет. Тогда Тео не входил в число его друзей. Он слыл выпивохой и скандалистом; на жизнь он зарабатывал тем, что служил диспетчером такси, а по ночам подхалтуривал вышибалой в различных подозрительных заведениях, где кровопролитие не считалось событием. Он был общительным, часто смеялся, но при этом в его рукопожатии всегда чувствовался вызов, так же как в смехе слышалась угроза.

Джимми же, наоборот, вернулся из Оленьего острова спокойным и серьезным человеком. Он был настроен по-дружески, но, однако, проявлял сдержанность и на сходках всегда старался не выпячиваться и даже оставаться в тени. У него была репутация человека, которого надо слушать, если он вдруг заговорит. Правда, говорил он чрезвычайно редко, так редко, что многие задавались вопросом, открывается ли вообще его рот хоть когда-нибудь.

Тео в общении был приятным, хотя и не особенно привлекательным. Джимми в общении был привлекательным, хотя и не особенно приятным. Те, кто были с ними знакомы, меньше всего ожидали, что эти двое станут друзьями. Но вышло именно так. Тео не отрывал глаз от спины Джимми, как будто намеревался в нужный момент подставить руку и не дать Джимми при падении разбить затылок об пол; Джимми время от времени останавливался, чтобы сказать что-то прямо в громадную ушную раковину Тео, прежде чем снова двинуться со своей ношей через толпу. Лучшие друзья, говорили люди. Смотрите на них, это воистину настоящие друзья.

Время приближалось к полудню — было еще одиннадцать часов, но до полудня оставалось недолго — большинство приходивших приносили выпивку вместо кофе и мясо вместо сладостей. Когда холодильник оказался заполненным, Джимми и Тео Сэвадж, поднялись за холодильными камерами и льдом на третий этаж, в квартиру, где вместе с Вэлом обитали Чак, Кевин и жена Ника Элейн, одевавшаяся во все черное, поскольку во время отсидки Ника считала себя вдовой, однако некоторые говорили, что черный цвет ей к лицу, поэтому она и предпочитает рядиться в черное.

Тео и Джимми нашли два холодильника в кладовке около сушильного аппарата и несколько пакетов со льдом во фризере. Они взяли кулеры, погрузили пластиковые мешки на подносы и поспешили обратно, но вдруг Тео сказал:

— Послушай, Джим, задержись-ка на секунду.

Джимми посмотрел на тестя.

Тео кивком указал на стул.

— Разгрузись и присядь.

Джимми послушно поставил кулеры рядом со стулом, опустился на него, посмотрел на Тео, ожидая, когда тот перейдет к делу. В этой квартире Тео Сэвадж вырастил и поставил на ноги семерых детей, в маленькой квартире всего с тремя спальнями, перекошенными полами и гудящими трубами. Тео в разговоре с Джимми однажды сказал, что, по его глубокому убеждению, уже только за это он до конца своей жизни не должен извиняться ни перед кем и ни за что.

— Семеро детей, — говорил он Джимми, — да еще с разницей в возрасте меньше чем два года; и все они верещали во всю силу своих легких в этой засранной квартире. Люди толкуют о радостях, которые получаешь от детей, верно? А ты представь себе, я приходил с работы в этот бедлам, и причем каждый день одно и то же осточертевшее шоу. Какая уж там радость. Одна головная боль. Боль, от которой голова раскалывалась.

По рассказам Аннабет, когда ее папаша приходил домой к своим головным болям, то задерживался дома ровно на столько, чтобы пообедать, а потом снова скрывался неизвестно куда. Сам Тео уверял Джимми, что ему ни разу не пришлось выспаться, когда его детям пришла пора взрослеть. Его потомство состояло в основном из мальчиков, а с мальчиками, по его мнению, много проще — их надо кормить, учить правильно драться и играть в футбол, а с этим у него не было с ними никаких трудностей. Ласку и нежность, которые им необходимы, они могут получить от мамаши; к своему старику они приходят, когда им нужны деньги либо на машину, либо для того, чтобы внести за кого-нибудь залог. А вот дочери, поучал Тео Джимми, дочери — вот кого мы портим.

— Он что именно так и говорил? — удивилась Аннабет, когда Джимми рассказал ей об этом.

Джимми совершенно не интересовало бы, каким отцом был Тео, не пользуйся он каждым удобным случаем, чтобы упрекнуть Джимми и Аннабет в том, какие они никудышные родители и чтобы с добродушной улыбкой, как бы между прочим, не сказать им, что он никогда бы не потерпел такого от своих детей.

Джимми обычно согласно кивал и благодарил тестя, но пропускал его советы мимо ушей.

А теперь Джимми видел в глазах сидящего напротив него Тео искры мудрости старого, многое испытавшего человека. Тео опустил глаза, а потом поднял их и посмотрел с горестной улыбкой на Джимми; склонив на бок голову и прислушавшись к доносящимся снизу голосам и топоту ног, он произнес:

— Похоже, Джимми, тебе удается повидать всю свою семью на свадьбах или на поминках. Разве я не прав, Джим?

— Конечно, прав, — ответил Джимми, снова пытаясь стряхнуть с себя оцепенение, охватившее его еще в середине вчерашнего дня; в этом состоянии его истинное «я», находилось как бы вне его тела, парило над ним, рассекая воздух отчаянными беспорядочными взмахами, стараясь снова попасть в телесную оболочку, прежде чем он, устав от этих взмахов, провалится, подобно камню, в черную бездну.

Тео, положив руки на колени, смотрел на Джимми, ожидая, когда тот поднимет голову и взгляды их встретятся.

— Ну как ты сейчас?

Джимми пожал плечами.

— Пока до меня еще полностью не дошло то, что случилось.

— Вот когда дойдет, будет адски больно, Джим.

— Понимаю.

— Адски больно. Ты уж поверь мне.

Джимми снова пожал плечами и почувствовал, как что-то, пока еще едва заметное, зашевелилось в глубинах его сознания — что это, злость? — бурлит и переполняет его желудок. Только этого ему и не хватало сейчас: бодрящего разговора с Тео Сэваджем о предстоящей боли. Черт бы его побрал.

Тео подался вперед.

— Когда умерла моя Джейни, да благослови Господь ее душу, я был не в себе целых шесть месяцев. Сегодня она была здесь со мной, моя красавица жена, а завтра? Назавтра она ушла. — Он щелкнул своими толстыми пальцами. — В тот день Бог получил еще одного ангела, а я потерял святую. Но дети мои, слава Богу, уже подросли к тому времени. Поэтому-то я и мог позволить себе предаваться печали в течение шести месяцев. Я мог позволить себе такое удовольствие, дабы утешиться. Но ты-то ведь не можешь.

Тео откинулся на спинку стула, и Джимми вновь почувствовал, как что-то закипело у него внутри. Джейни Сэвадж умерла десять лет назад, но Тео Сэвадж присосался к бутылке не на шесть месяцев, а на более долгое время. Больше чем на два года. С этой самой злосчастной бутылкой он шел в обнимку почти всю свою жизнь, ради нее он и закладную на дом получил после того, как умерла Джейни. Когда она была жива, Тео проявлял к Джейни такой же интерес, как к прошлогоднему снегу.

Джимми терпел Тео, потому что должен был терпеть его — он ведь был отцом его жены. Если смотреть со стороны, то они действительно выглядели как друзья. Возможно, Тео и представлял себе их отношения именно такими. Годы преобразили Тео и смягчили его характер настолько, что он не стеснялся открыто проявлять любовь к дочери и баловать своих внучек. Одно дело — не осуждать человека за его прошлые грехи, но совсем другое — следовать его советам.

— Так ты понимаешь, что я хочу сказать, — продолжал Тео. — Ты не должен допустить, чтобы горе стало твоей индульгенцией, Джимми. Ну ты понимаешь, что я имею в виду, и не освободило бы тебя от ответственности за твой дом и за твоих домашних.

— Ответственности за мой дом и за моих домашних, — машинально повторил Джимми.

— Да. Пойми, ты должен заботиться и о моей дочери, и об этих маленьких девочках. Это должно стать для тебя сейчас самым главным.

— Угу, — ответил Джимми. — Тео, ты никак решил, что я могу сойти с круга?

— Я не сказал, что сойдешь, я сказал, что можешь. Только и всего.

Джимми пристально смотрел на левую ляжку Тео, мысленно представляя ее себе в виде толстой красной подушки.

— Тео…

— Да, Джим.

Джимми перевел взгляд на другую ляжку Тео, расплывшуюся под опертым об нее локтем.

— А чего, по-твоему, можно ожидать от этого разговора?

— Чтобы такого больше никогда не случилось. — Тео усмехнулся; смех его скорее походил на рык, и в нем слышалось предостережение.

— Дальше, — Джимми оторвал взгляд от левого локтя Тео и посмотрел ему прямо в глаза. — Так вот, дальше наверняка все должно быть нормально. А ты что, в это не веришь, Тео?

— Что я имею ввиду, когда говорю об этом, Джимми? — В голосе Тео послышалось волнение. Он был громилой, да еще и со взрывным характером, и Джимми знал, что на многих это наводит страх, знал он также и то, что Тео, видя страх в глазах людей, принимал его по недомыслию за уважение к своей персоне. — Послушай, если я правильно понимаю то, что произошло, сейчас не время для такого разговора. Согласен? Поэтому, я думаю, надо закончить его как можно скорее, и точка.

— Конечно, — ответил Джимми, — ведь ты же сам сказал, чтобы такое больше не повторилось, так ведь?

— Все правильно. Ты хороший парень. — Тео хлопнул Джимми по колену и встал со стула. — Ты справишься с этим, Джимми. Пройдешь через это. Боль тебе не избыть, но ты не остановишься. Потому что ты мужчина. Я сказал Аннабет — в первый вечер после вашей свадьбы, — я сказал: «Дорогая, тебе достался настоящий мужчина, мужчина старой закалки. Отличный парень, сказал я. Первый во всем. Парень, который…»

— А ведь они положили ее в мешок, — прервал его Джимми.

— О чем ты? — недоуменно посмотрел на него Тео.

— Так выглядела Кейти, когда мне показали ее прошлой ночью на опознании в морге. Как будто кто-то запихал ее в мешок, а потом бил по этому мешку трубами.

— Да ну, не надо…

— Даже и не поймешь, к какой расе она принадлежала, Тео. Вроде к черной, а вроде к пуэрториканской, как ее мать. А может, и к арабской. Но белой она не выглядела. — Джимми смотрел на свои руки, зажатые между коленями, потом стал рассматривать пятна на кухонной двери и горчичные подтеки на левой ножке стола. — Джейни ведь умерла во сне, Тео. Все было, вроде, как и должно быть, сам понимаешь. Легла спать и не проснулась. Что называется, с миром почила в своей постели.

— Давай не будем говорить о Джейни. Согласен?

— А моя дочь? Она была убита. Это совсем не то.

На некоторое время на кухне наступила тишина — тишина на фоне гула, а что еще можно услышать в тихой квартире, если ниже этажом полно народу, — и в этой тишине Джимми задумался, хватит ли у Тео ума и такта на то, чтобы прекратить эту беседу. Ну давай же, Тео, скажи еще какую-нибудь глупость. Ведь я сейчас как раз в том настроении, когда необходимо поддержать кипение у меня внутри и выплеснуть его на кого-нибудь.

Тео сказал:

— Послушай, я понял. — И Джимми, прикрыв глаза, с облегчением сделал долгий выдох, выпустив воздух через ноздри. — Я понял. Но Джимми, ты не должен…

— Что? — спросил Джимми. — Я не должен что? Кто-то приставил к телу моей дочери пистолет и снес ей весь затылок, и ты хочешь убедиться, что я не должен… не должен что? — сдерживаться, поддаваться своему горю? Да? Отвечай же. Ты считаешь, что это мне подойдет больше всего? А ты будешь стоять рядом, выполняя роль великого патриарха? Да на кой черт мне это?

Тео, опустив голову, смотрел на носки своих туфель, тяжело дыша и сжав кулаки.

— Мне кажется, я такого не заслужил.

Джимми встал, придвинул стул, на котором сидел, к кухонному столу и поднял с пола холодильник. Бросив взгляд на дверь, он произнес:

— Может, пойдем вниз, Тео?

— Пошли.

Тео, оставив свой стул на прежнем месте, поднял с пола свой холодильник.

— Ладно, ладно, — сказал он. — Дурная мысль пришла мне в голову — начать говорить с тобой сегодня утром обо всех делах сразу. Для тебя еще не время говорить об этом. Но…

— Тео, брось вообще эту затею. Не стоит вообще говорить ни о чем. Согласен?

Джимми поднял холодильник и начал спускаться по лестнице. Он испытывал неловкость из-за того, что оскорбил Тео в его добрых чувствах и намерениях, но решил, что даже если это и так, то ему по большому счету наплевать. Наплевать. Как раз сейчас они приступили к вскрытию тела Кейти. Джимми все еще ощущал запах ее комнаты… а в прозекторской они уже, наверное, раскладывают скальпели и щипцы для раскрытия грудной клетки, подключают к сети пилы для распиливания костей.

Позже, когда гости частично разошлись, Джимми вышел на заднее крыльцо и сел под хлопающим на ветру бельем, свисающим с веревок, протянутых от самого входа еще в субботу днем. Он сидел на пороге под теплыми лучами солнца, и штанины джинсов Надин, висевших на веревке и раскачивающихся туда-сюда, трепали его по волосам. Аннабет и девочки проплакали всю ночь, наполняя квартиру всхлипываниями и причитаниями, а Джимми с трудом, но сдерживал себя, хотя в любую секунду мог тоже расплакаться вместе с ними. Но он сдержался. Он не сдержался и закричал лишь тогда, на склоне, когда перехватил взгляд Шона Девайна и понял, что его дочь мертва. В этот крик он, казалось, вложил все. И после этого он уже ничего не мог чувствовать. Сейчас он сидел на пороге своего дома и не противился слезам, подступавшим к его глазам.

Он сам устроил себе пытку… пытку тем, что в подробностях вспоминал детские фотографии Кейти. Вот Кейти на Оленьем острове сидит по другую сторону стола с выщербленной столешницей; вот через полгода после его возвращения из тюрьмы Кейти с плачем засыпает у него на руках, спрашивая сквозь слезы, когда приедет ее мамочка. Он видел Кейти плачущую в ванночке во время купания; видел восьмилетнюю Кейти, возвращающуюся на велосипеде из школы. Он видел Кейти улыбающуюся, видел Кейти надутую, видел Кейти с искаженным от злости лицом, которое потом зарделось от смущения, когда он, усевшись за кухонным столом, помогал ей освоить деление в столбик. Вот Кейти постарше сидит на раскачивающихся качелях спиной к Дайане и Ив; летний день, они бездельничают; все трое выглядят угловатыми и неуклюжими, как и должны выглядеть девочки-подростки, когда грудь и ноги растут быстрее, чем остальные части тела, и потому смотрятся, как неправильно подобранные элементы из кукольного конструктора. Вот Кейти, лежит на кровати на животе, а Надин и Сэра ползают по ней. Он видел ее в первом праздничном юношеском платье. Вот она сидит рядом с ним в его машине «Гранд Маркиз»; подбородок у нее трясется — она только что съехала с поребрика, это было в первый день, когда он начал учить ее ездить на автомобиле. Вот ей десять лет, и она, плача, выкрикивает что-то обидное ему в лицо. Да… такие моменты он почему-то любил вспоминать больше, чем радостные и безоблачно-солнечные…

Он видел ее, видел ее, видел ее… а слез все равно не было.

Это придет, — эти слова произнес спокойный внутренний голос. — Сейчас ты еще в состоянии шока.

Но ведь шок-то понемногу проходит, — ответил его мозг этому внутреннему голосу. — Он начал проходить уже тогда, когда Тео затеял со мной этот идиотский разговор там, наверху.

А как только шок пройдет совсем, ты почувствуешь себя иначе.

Я уже чувствую себя иначе.

Это горе, — возразил голос. — Это печаль.

Это не горе. Это не печаль. Это злость.

Ты почувствуешь и это тоже. Но от этого ты избавишься.

Я не хочу избавляться от этого.

 

16

Я тоже рад тебя видеть

Дэйв вел Майкла из школы, когда они, завернув за угол, увидели Шона Девайна и какого-то мужчину, прислонившимися к багажнику черного седана, припаркованного напротив входа в квартиру Бойлов. Номерной знак на черном седане обозначал его принадлежность к государственным службам, а антенна, торчащая над крышкой багажника, была настолько велика, что, наверное, могла бы обеспечить связь с Венерой. Дэйв одним взглядом, брошенным на спутника Шона с расстояния пятнадцати ярдов, определил, что он, как и Шон, коп. У него, как и у большинства полицейских, был типичный наклон подбородка: он выступал чуть вверх и чуть вперед, а также и типичная для полицейского поза: когда он отклонялся всем телом назад, опираясь на пятки, создавалось впечатление, что он вот-вот прыгнет вперед. Но даже, если абстрагироваться от всего, то мальчишеская прическа ежиком этого приятеля, которому около сорока пяти, да еще в сочетании с солнцезащитными очками в золотой оправе, какие носят пилоты, не оставляла никаких сомнений насчет его принадлежности к полиции.

Дэйв буквально вцепился в Майкла, почувствовав в груди такой холод, как будто кто-то взял нож, лежавший в ледяной воде, и приложил его лезвие плашмя к груди Дэйва. Он почти замер на месте, ступни его ног как будто приросли к тротуару, но что-то толкнуло его и он пошел вперед, надеясь, что его походка выглядит нормальной, плавной. Шон повернул голову; его глаза, поначалу веселые и пустые, вдруг сузились, как только встретились с глазами Дэйва.

Мужчины одновременно улыбнулись друг другу: Дэйв растянул лицо в улыбке во всю ширь, улыбка Шона тоже получилась довольно широкой. Дэйв удивился и озадачился, чем может быть вызвана радость, которой светилось сейчас лицо Шона.

— Дэйв Бойл, — произнес Шон, отходя от машины и протягивая руку, — как жизнь?

Дэйв пожал протянутую руку и снова слегка улыбнулся, когда Шон похлопал его по плечу.

— Время течет, как вода из крана, — сказал Дэйв. — Мы ведь лет шесть не виделись?

— Да. Что-то около этого. А ты хорошо выглядишь, приятель.

— А у тебя как дела, Шон? — спросил Дэйв и почувствовал, как какая-то тепловая волна распространяется по всему телу, а сознание подсказывает, что ему надо бежать.

Но почему? Ведь их, товарищей прежних дней, осталось уже так мало. И дело здесь не в традиционных жизненных причинах — тюрьма, наркотики, полиция — вмешавшихся в их судьбы. Многие обосновались в пригородах. Или даже в других штатах, поддавшись соблазну приспособиться к чему-то новому, образовав сообщество игроков в гольф, любителей прогулок, владельцев малых бизнесов, белокурых жен и телевизоров с большими экранами.

Нет, здесь остались немногие из них, а поэтому Дэйв чувствовал волнующие покалывания гордости и счастья, а также и какой-то странной печали, когда пожимал руку Шона и вспоминал тот день на платформе подземки, когда Джимми прыгнул вниз на рельсы; вспоминал он и те субботы, которые были для них днями, в которые все позволено и все возможно.

— Я в порядке, — ответил Шон, и его ответ прозвучал так, как он и хотел, хотя Дэйв уловил какую-то натянутость в его улыбке. — А это кто?

Шон склонился к Майклу.

— Это мой сын, — сказал Дэйв. — Майкл.

— Привет, Майкл. Рад тебя видеть.

— Привет.

— Меня зовут Шон, я старый-старый приятель твоего папы.

Дэйв заметил, что при звуках голоса Шона лицо Майкла просветлело. У Шона действительно был какой-то особый голос, как у одного из тех парней за кадром, чей голос делает весь фильм интересным, и Майкл просиял при его звуках, воспринимая, возможно, как сказку, что его отец и этот высокий, уверенный в себе незнакомец, будучи детьми, играли на одних и тех же улицах и мечты у них были такими же, как у самого Майкла и его друзей.

— Я тоже рад вас видеть, — произнес Майкл.

— Отлично, Майкл, — Шон пожал руку мальчика и, подняв лицо, посмотрел на Дэйва. — Симпатичный паренек. Дэйв, а как Селеста?

— Спасибо, отлично. — Дэйв пытался вспомнить имя женщины, на которой женился Шон, но не мог и припомнил только то, что они познакомились в колледже. Лора? Эрин?

— Передай ей привет, не забудешь?

— Ну что ты, конечно, передам. А ты все еще работаешь в штатном ведомстве? — Дэйв сощурился: солнечный луч, неожиданно нашедший прореху в тучах, ярко засиял на выпуклой крышке багажника седана.

— Да, — кивнул Шон. — Познакомься, Дэйв, это мой шеф, сержант Пауэрс. Отдел по расследованию убийств в управлении полиции штата.

Дэйв пожал руку сержанту Пауэрсу. Убийство — это слово как будто повисло между ними.

— Как поживаете?

— Все нормально, мистер Бойл. А вы?

— Нормально.

— Дэйв, — сказал Шон, — если у тебя найдется минута, мы очень хотели бы задать тебе пару вопросов.

— Да-да, конечно. А в чем дело?

— Мы можем пройти в дом, мистер Бойл? — кивнул сержант Пауэрс в сторону входной двери в квартиру Дэйва.

— О чем разговор, конечно. — Дэйв снова взял Майкла за руку. — Пойдемте, джентльмены.

Поднимаясь по лестнице и проходя мимо квартиры Мак-Аллистера, Шон сказал:

— Я слышал квартплата повышается даже здесь.

— Даже здесь, — подтвердил Дэйв. — Пытаются сделать это место таким же, как Округ, антикварный магазин чуть ни в каждом квартале.

— Как Округ… да, — произнес Шон как бы про себя и негромко хихикнул. — Помнишь дом моего отца? Теперь это кондоминиум.

— Неужели? — удивился Дэйв. — Вот черт, у вас же был прекрасный дом.

— Он продал его до того, как цены подскочили.

— И теперь это кондоминиум? — спросил Дэйв, и его голос гулко прозвучал на узкой лестнице. Он покачал головой. — А яппи, которые купили там квартиры, наверное заплатили за каждую столько, сколько твой старик получил за весь дом.

— Примерно так, — согласился Шон. — Ну а ты сам-то что думаешь делать, а?

— Не знаю, но мне думается, должен быть какой-то способ их остановить. Отправить их туда, где они выросли, вместе с их проклятыми сотовыми телефонами. Ты знаешь, Шон, что сказал на днях один мой приятель? Он сказал: «Если что и необходимо показать нашим новым соседям, так это то, что здесь совсем не тихий рай, а настоящий, черт возьми, криминальный отстойник», — Дэйв засмеялся. — Я думаю, что случись так, цены на недвижимость стали бы прежними, да и квартплата тоже. Верно?

Ему ответил сержант Пауэрс:

— В парке продолжают убивать девушек, мистер Бойл, так что все происходит в соответствии с вашими желаниями.

— Да что вы, это вовсе не мое желание, что вы, — ужаснулся Дэйв.

— Разумеется, я понимаю, — успокоил его сержант Пауэрс.

— Папа, ты сказал плохое слово, — обратился к отцу Майкл.

— Ну прости, больше это не повторится. — Он, глядя из-за плеча, подмигнул Шону, и открыл дверь в квартиру.

— Ваша супруга дома, мистер Бойл? — спросил сержант Пауэрс, входя в квартиру.

— Что? Нет. Ее нет. Послушай Майкл, садись-ка сразу за уроки. Ладно? Мы скоро пойдем к дяде Джимми и тете Аннабет.

— Ну, пап, я лучше…

— Майкл, — произнес Дэйв строгим голосом и посмотрел на сына. — Иди наверх. Мне надо поговорить с этими дяденьками.

Майкл обвел всех удивленными глазами, какими дети смотрят на взрослых, отсылающих их прочь от себя, собираясь поговорить, и поплелся к лестнице; плечи его обвисли, ноги шаркали по полу, как будто к каждой было привязано по гире. Он вздохнул — так вздыхает его мать — и начал подниматься по ступенькам наверх.

— Как все похоже, — сказал сержант Пауэрс, усаживаясь на диван в гостиной.

— Вы о чем?

— О том, как он, опустив плечи, выразил все свои чувства. Мой сын, когда был в возрасте вашего сына и его отправляли спать, делал точно так же.

— Да? — протянул Дэйв, усаживаясь на свое излюбленное место за кофейным столиком.

С минуту Дэйв смотрел на Шона и сержанта Пауэрса, а Шон с сержантом Пауэрсом смотрели на него; в глазах у всех было ожидание, а брови были слегка подняты, что говорило о некотором удивлении.

— Тебе ведь известно, что случилось с Кейти Маркус, — начал Шон.

— Конечно, — подтвердил Дэйв. — Я все утро был у них в доме, а Селеста и сейчас там. Господи, Боже мой, Шон, какое страшное преступление!

— Ваша оценка совершенно правильная, — кивнул головой сержант Пауэрс.

— Вы уже взяли преступника? — спросил Дэйв. Он левой ладонью потер свою правую распухшую кисть и вдруг спохватился, заметив, что делает не то. Он отклонился на стуле назад и, сунув обе руки в карманы, попытался расслабиться.

— Мы как раз этим и занимаемся. Занимаемся, поверьте, мистер Бойл, очень серьезно.

— Ну, а как держится Джимми? — поинтересовался Шон.

— Одним словом не скажешь, — ответил Дэйв, радуясь возможности отвести взгляд от сержанта Пауэрса. Что-то в его лице не нравилось Дэйву, особенно взгляд, который он вперял в собеседника, как будто чувствуя, что тот лжет; каждый такой взгляд заставлял чувствовать то, что вы чувствовали когда впервые в своей распроклятой жизни вам пришлось солгать.

— Вы же знаете, как Джимми, — сказал Дэйв.

— Да нет, не знаем. Нам ничего об этом не известно.

— Ну… пока он держит все в себе, — подбирая слова, медленно произнес Дэйв. — Но кто может сказать, что происходит сейчас в его голове.

Шон согласно кивнул.

— Дэйв, мы оказались здесь по следующей причине…

— Я видел ее, — перебил Шона Дэйв. — Я не знаю, известно ли вам это.

Он посмотрел на Шона, а Шон слегка развел руки и ждал, что Дэйв скажет дальше.

— В ту ночь, — продолжал Дэйв, — я говорю о той ночи, когда ее убили, я видел ее в «Макгилл-баре».

Шон и его босс переглянулись, Шон подался вперед, уставясь на Дэйва дружелюбным взглядом.

— Ты полагаешь, Дэйв, что именно это и привело нас сюда. Твое имя мы обнаружили в списке посетителей, который в ту ночь как нельзя кстати составил бармен. Мы слышали, что Кейти устроила там настоящее шоу.

Дэйв кивнул.

— Она с одной из своих подружек отплясывала в баре.

— Они были в сильном подпитии, верно? — задал вопрос старший коп.

— Да, но…

— Но что?

— Но, они вели себя совершенно безобидно. Они танцевали, но не раздевались при этом и не допускали никаких неприличностей. Ведь им… не знаю, как бы это сказать… им же всего по девятнадцать лет. Понимаете?

— Если девятнадцатилетним продают в баре алкогольные напитки, то для бара это означает лишение лицензии на приличный срок, — как бы невзначай заметил сержант Пауэрс.

— А вы этим не грешили?

— Чем именно?

— Вы никогда не пили в барах до достижения совершеннолетия?

Сержант Пауэрс улыбнулся, и эта улыбка проникла в сознание Дэйва точно так же, как и его взгляд, которым он насквозь пронизывал каждый дюйм тела своего собеседника.

— И в какое же время, мистер Бойл, вы покинули «Макгилл-бар»?

Дэйв пожал плечами.

— Где-то в час или что-то около этого.

Сержант Пауэрс записал ответ Дэйва в блокноте, разложенном на колене.

Дэйв посмотрел на Шона. Тот, глядя на Дэйва произнес:

— Для того чтобы расставить все точки над «i», Дэйв, скажи, ведь ты неотлучно находился рядом со Стенли Кемпом, так? С Громилой Стенли?

— Да.

— Кстати, как он поживает? Говорят, у его сына, подозревали рак.

— Лейкемию, — уточнил Дэйв. — Два года назад. Он умер, а было ему всего четыре года.

— Да-а-а-а, — протянул Шон, качая головой, — чего только не бывает. Чертова жизнь. Никогда не знаешь, что и когда она тебе подкинет. В эту минуту ты несешься на всех цилиндрах, а в следующую, свернув за угол, подхватываешь какую-нибудь немыслимую болезнь, от которой через пять месяцев умираешь. Таков нынешний мир, дружище.

— Да, таков нынешний мир, — согласился Дэйв. — Стен в общем-то в порядке. Сейчас у него хорошая работа в «Эдисоне». Он все еще не отказывает себе в удовольствии пострелять вечерами по мишеням в парке по вторникам и четвергам.

— И все еще наводит ужас, возвышаясь над забором? — со смехом спросил Шон.

Дэйв тоже засмеялся.

— Нет, он стреляет лежа. Опершись на локти.

— Так когда, ты говоришь, девушки ушли из бара? — спросил Шон голосом, в котором еще слышались нотки смеха.

— Не знаю, — ответил Дэйв. — Игра «Сокса» вроде уже заканчивалась.

Интересно, Шон намеренно так ловко подготовил его к тому, чтобы задать этот вопрос? Он ведь мог задать его сразу же, так к чему было убаюкивать внимание Дэйва расспросами о Громиле Стенли. Он сделал это намеренно? А может, он просто задавал вопросы по мере того как они приходили ему в голову. Ни в том, ни в другом Дэйв не был уверен. А может, сам Дэйв подозреваемый? Может, они действительно подозревают его в гибели Кейти?

— Игра транслировалась поздно, — раздумчиво произнес Шон. — По калифорнийскому времени это…

— Что? Да, наверное, десять тридцать пять. Думаю, что девушки ушли минут за пятнадцать до того, как я ушел.

— Ага, так значит, примерно в двенадцать сорок пять, — подсчитал второй коп.

— Да, похоже, что так.

— Вы не предполагаете, куда девушки могли пойти?

Дэйв покачал головой.

— Больше я их не видел.

— Да? — ручка в руке сержанта Пауэрса застыла над раскрытым блокнотом, лежащим на его колене.

— Да, — кивнув головой, подтвердил Дэйв.

Сержант Пауэрс что-то писал в блокноте; стержень ручки, словно крошечный коготок, царапал по бумаге.

— Дэйв, а ты помнишь, как какой-то парень швырнул ключи в другого парня?

— Что?

— Один парень, — пояснил Шон, перелистывая страницы своего блокнота, — по имени… минутку… по имени Джо Кросби. Его приятели пытались отобрать у него ключи от машины. А он взял да запустил этими ключами в одного из них. Понимаешь, потом они все смылись. Ты видел это?

— Нет. А что?

— Да как-то все выглядит немного забавно, — ответил Шон. — Парень пытается не отдавать ключи от своей машины, а потом швыряет их прочь. Пьяная логика, согласен?

— Похоже, что так.

— Ты не приметил ничего необычного в ту ночь?

— В каком смысле?

— Ну, скажем, может, кто-нибудь в баре следил за девушками с не очень-то дружескими намерениями? Ты же знаешь таких типов — они смотрят на молодых женщин с какой-то черной ненавистью, они сидят дома раздраженные, озлобленные тем, что когда-то были отвергнуты, а ночью они выходят прогуляться. И пусть это произошло с ними пятнадцать лет назад, но то, что было, гложет их по сию пору? Они смотрят на женщин так, как будто во всем виноваты только они. Ты же знаешь таких типов?

— Да. Встречались.

— Кто-нибудь из похожих был в ту ночь в баре?

— Нет, по крайней мере, я не видел. Я в основном следил за игрой. Я даже и на девушек-то не обратил внимания, Шон, до тех пор, пока они не начали скакать по бару.

Шон понимающе кивнул.

— Хорошая была игра, — подтвердил сержант Пауэрс.

— Да, — согласился Дэйв, — один Педро чего стоил. Против него и поставить-то некого. Если бы еще он не выбил мяч за пределы поля в восьмом периоде.

— Но все равно получилось неплохо. Он отработал свое. Верно?

— Я думаю, что в сегодняшней игре он покажет класс.

Сержант Пауэрс повернулся к Шону, и они одновременно встали со стульев.

— Уже все? — спросил Дэйв.

— Да, мистер Бойл. — Пауэрс пожал руку Дэйва. — Мы благодарим вас за помощь, сэр.

— О чем разговор… рад был…

— Да, черт побери, забыл спросить, — вдруг хлопнул себя по лбу сержант Пауэрс, — куда вы направились, выйдя из «Макгилл-бара», сэр?

Слово, казалось, сорвалось с губ Дэйва прежде, чем он успел его произнести:

— Сюда.

— Домой?

— Да, — Дэйв смотрел прямо, не отводя глаза; в голосе чувствовалась уверенность.

Сержант Пауэрс снова раскрыл свой блокнот.

— Стало быть, домой вы пришли примерно в час пятнадцать, — сказал он, водя ручкой по листу блокнота. — Я не ошибаюсь?

— Примерно в это время я и пришел.

— Тогда все, мистер Бойл. Еще раз спасибо.

Сержант Пауэрс направился к лестнице, а Шон остановился в дверях.

— Приятно было повидаться с тобой, Дэйв.

— Мне тоже, — сказал Дэйв, пытаясь вспомнить, что ему не нравилось в Шоне, когда они были детьми, но так и не нашел ответа.

— Как-нибудь выберемся попить пивка, — предложил Шон. — В ближайшее время.

— Буду рад.

— Ну пока. Всего тебе хорошего, Дэйв.

Они пожали друг другу руки. Дэйв сделал над собой усилие, чтобы не сморщиться от боли, когда Шон пожимал его все еще распухшую саднящую кисть.

— И тебе того же, Шон.

Шон спускался по лестнице, Дэйв, стоя наверху на площадке, смотрел ему вслед. Шон, не оборачиваясь, махнул через плечо рукой; Дэйв махнул ему в ответ, хотя знал, что Шон этого взмаха увидеть не может.

Перед тем как идти к Джимми и Аннабет, он решил выпить пива на кухне. Он надеялся, что Майкл не бросится стремглав вниз, услышав, как Шон и второй полисмен уходят. Дэйву необходимо было хоть несколько минут побыть одному и собраться с мыслями. Он не мог гарантировать того, что ничего в гостиной не привлекло их внимания. Шон и его спутник-полицейский задавали ему вопросы так, как если бы он был свидетелем или подозреваемым, а мягкий тон, которым они говорили во время беседы, оставил Дэйва в неведении об истинных причинах их визита. И эта неосведомленность и неуверенность вызывали у него сильную головную боль. Во всех случаях, когда Дэйв не был полностью уверен в ситуации, во всех случаях, когда почва, как ему казалось, колебалась под его ногами, его мозг стремился разделиться на две половины, словно кто-то невидимый расчленил его острым ножом. Этому всегда сопутствовала головная боль, а иногда и кое-что похуже.

Ведь иногда Дэйв не был Дэйвом. Он был Мальчиком. Мальчиком, Который Ускользнул от Волков. Больше того, Мальчиком, Который Ускользнул от Волков и Вырос. А это было уже совсем другое существо, нежели просто Дэйв Бойл. Мальчик, Который Ускользнул от Волков и Вырос, был животным, обитающим во тьме, странствующим по лесам, безмолвным и невидимым. Это животное обитало в мире, недоступном для остальных людей. А люди никогда для него и не существовали. Это животное обитало в мире, подобном черному потоку, который стремительно проносился мимо всего окружающего. Настолько стремительно, что, мелькнув на долю секунды, весь этот окружающий мир тут же исчезал, оставляя в сознании Мальчика одну лишь тьму.

Это и был мир, в котором подолгу обитал Дэйв. Но не как Дэйв, а как Мальчик, который на самом деле так и не вырос окончательно. Просто он стал злее, у него развились параноидальные наклонности, он стал способен совершать такое, о чем реальный Дэйв не мог бы и помыслить. Обычно Мальчик жил в мире, существующем в мечтах реального Дэйва, мире жестоком, мгновенно меняющемся, беспощадном, а в реальности дающем знать о себе лишь кратковременными вспышками ярости. Пока Мальчик пребывал в густой чаще воображения Дэйва, он был не опасен.

С детства Дэйва мучили приступы бессоницы. Они вдруг, как гром среди ясного неба, могли свалиться на него после многих месяцев безмятежного сна, и тогда он погружался в беспокойный, полный ужасающих звуков мир, находясь в котором, он постоянно просыпался, а потом никак не мог заснуть. Несколько дней такого состояния, и Дэйв начинал видеть боковым зрением какие-то предметы — по большей части мышей, пробегающих по доскам пола, по столу; иногда черных мух, роящихся в углах и перелетающих в другие комнаты. Воздух у его лица вдруг начинал колыхаться от пролетающих мимо крохотных шариков, излучающих горячий свет. Люди становились резиновыми. И Мальчик переставлял их ноги, чтобы они могли выйти за границу существующего в его мечтах леса и войти в реальный мир. Обычно Дэйв мог управлять Мальчиком, но иногда Мальчик пугал его. Мальчик кричал истошным голосом прямо Дэйву в уши. У Мальчика была привычка смеяться в самые неподходящие моменты. Мальчик угрожал Дэйву тем, что выскочит из-за маски, обычно прикрывающей лицо Дэйва, и покажет себя во всей красе людям, находящимся вокруг.

Дэйв почти не спал в течение трех последних суток. Он просто лежал в постели, наблюдая за спящей рядом женой; Мальчик отплясывал на губчатой поверхности его мозгового вещества; вспышки света мелькали перед глазами Дэйва.

— Мне надо привести в порядок голову, — шептал он, отхлебывая пиво. — Мне только и надо, что привести в порядок голову, и все будет нормально, — убеждал он себя, слыша, как Майкл спускается вниз по лестнице. — Мне просто надо держать ее в порядке столько времени, чтобы все улеглось, тогда мне удастся как следует выспаться, и Мальчик уйдет назад в свой лес, люди перестанут казаться резиновыми, мыши залезут в свои норки, черные мухи тоже скроются с глаз.

Когда Дэйв с Майклом пришли в дом Джимми и Аннабет, было уже половина пятого. Гости почти разошлись, и повсюду чувствовался дух увядания и тления — он исходил от наполовину опорожненных подносов с пончиками и пирожками; от насквозь прокуренных стен гостиной; сама смерть Кейти, казалось присутствовала здесь. С раннего утра и в первой половине дня в доме царило спокойствие и единодушие, созданное горем и любовью, но ко времени, когда в доме появился Дэйв, в отношениях людей, еще находившихся там, почувствовалась какая-то прохлада, как будто уход гостей послужил этому причиной: в крови нарастало волнение от непрекращающегося скрипа отодвигаемых стульев и следующих за этим шумных и долгих прощаний в прихожей.

По словам Селесты, Джимми большую часть послеобеденного времени провел на заднем крыльце. Он несколько раз появлялся в доме, чтобы проведать Аннабет и принять от вновь прибывших гостей соболезнования по поводу постигшей их утраты, но затем снова направлялся к порогу заднего входа, сидел там под развешенным бельем, которое давно уже пересохло. Дэйв спросил Аннабет, не может ли он чем-либо помочь, принести что-нибудь, но она отрицательно покачала головой, не дав ему даже досказать, и Дэйв понял, что глупо было спрашивать ее об этом. Да если бы Аннабет и впрямь было что-нибудь нужно, рядом с ней находилось не меньше десяти, а то и пятнадцати человек, к которым она обратилась бы прежде, чем к Дэйву, а он зачем-то пытался напомнить ей о том, что он здесь, да еще и докучал своим присутствием. Дэйв в общем-то понимал, что он не из тех, к кому люди обращаются за помощью. Его как будто вообще не было на этой планете, и он, с глубоким и безропотным сожалением, чувствовал себя человеком, который так и проплывет, словно по течению, оставшуюся часть своей жизни и на которого никто, если только в безвыходной ситуации, не захочет положиться.

У него вдруг появилось чувство, что он может облегчить страдания Джимми. Он подошел к нему сзади; Джимми все еще сидел на старом пляжном шезлонге под висящим на веревках бельем и лишь слегка повернул голову в бок, заслышав приближающиеся шаги Дэйва.

— Я побеспокоил тебя, Джим?

— Дэйв, — произнес Джимми с улыбкой, глядя на Дэйва, приближающегося к его шезлонгу. — Да нет. Садись.

Дэйв сел на пластиковый ящик из-под молочных бутылок, стоявший напротив Джимми. Из-за спины Джимми из квартиры слышалось гудение голосов, звяканье посуды и стук столовых приборов — шум жизни.

— У меня весь день не было возможности и словом перекинуться с тобой, — сказал Джимми. — Как жизнь?

— Как жизнь? — переспросил Дэйв. — Хуже не бывает.

Джимми обхватил голову руками и широко зевнул.

— Понимаешь, люди задают мне этот вопрос. Я думаю, каждый ожидает, что его спросят об этом. — Дэйв опустил руки и пожал плечами. — Она ведь с каждым часом меняется. И сейчас, согласен? Я вроде в порядке. Однако, жди перемен. Наверняка дождешься. — Он снова пожал плечами.

— А что у тебя с рукой? — спросил Джимми.

Дэйв взглянул на руку. Он целый день размышлял над тем, как объяснить, что у него с рукой, а вот сейчас уже начал забывать свою легенду.

— Это? Помогал приятелю ставить диван на место, оперся рукой о дверной косяк, а в это время диван съехал вниз по лестнице.

Джимми наклонил голову и посмотрел на суставы, на распухшие фаланги пальцев.

— А-а-а, понятно.

Дэйв почувствовал, что Джимми не купился на его легенду и решил, что ему надо подготовить более убедительный рассказ для следующего любопытного, кто проявит интерес к его руке.

— Ужасно глупо вышло, — сказал Дэйв. — Существует столько способов пораниться, верно ведь?

Джимми, позабыв про руку, смотрел Дэйву прямо в лицо и, казалось, что-то обдумывал.

— Рад видеть тебя, дружище, — произнес он.

— Ты серьезно? — чуть не вырвалось у Дэйва.

За те двадцать пять лет, что он знал Джимми, он не мог припомнить ни одного случая, когда Джимми был рад повидаться с ним. Иногда, правда, он чувствовал, что Джимми не имеет ничего против того, чтобы повидаться с ним, но все это было не то. Даже после того, как их жизни соприкоснулись, когда они женились на женщинах, доводившихся друг другу двоюродными сестрами, Джимми и тогда держался с Дэйвом, будто они были не больше чем случайные знакомые. Через некоторое время Дэйв и сам принял как факт такую версию их взаимоотношений.

Все было так, как будто друзьями они не были никогда. Никогда не играли ни в стикбол, ни в кикбол возле дома на Рест-стрит. Никогда не ходили по субботам в течение целого года к дому Шона Девайна, где можно было играть в ямах. Недалеко от Харвеста, откуда брали гравий, можно было играть в войну или прыгать с крыш гаражей, стоявших рядом с Тюремным парком, смотреть «Челюсти» в кинотеатре «Чарльз», свернувшись калачиком на стуле и повизгивая от страха. Никогда вместе не совершали прыжков на своих велосипедах и не спорили, кто будет Старским, кто будет Хатчем, кому придется быть Колчаком из «Ночного охотника». Никогда не ломали свои санки, съезжая на них с Сомерсетского холма как камикадзе в первый же день после памятной снежной бури 1975 года. И эта машина, из которой пахло яблоками, никогда не въезжала на Ганнон-стрит.

Да… и вот таким был Джимми Маркус. На второй день после того как его дочь была найдена мертвой, он говорит: «рад видеть тебя», а Дэйв — после того как провел два часа в компании Шона — согласен, что так оно и есть.

— И я рад видеть тебя, Джим.

— Как там управляются наши подруги? — спросил Джимми, и в его взгляде на мгновение мелькнула почти игривая улыбка.

— Нормально, мне кажется. А где Надин и Сэра?

— Они у Тео. Да… поблагодари от меня Селесту, хорошо? То, что она пришла сегодня, — очень кстати.

— Бог с тобой, Джимми, о какой благодарности ты говоришь? Мы с Селестой будем рады сделать для тебя все, что угодно.

— Я знаю, — Джимми благодарно сжал руку Дэйва. — Спасибо тебе.

Дэйву, почувствовавшему при этих словах необычайный душевный подъем, показалось, что сейчас он мог бы поднять весь дом Джимми, прижать его к груди и держать так, покуда Джимми не укажет ему место, куда этот дом поставить.

Он почти позабыл, зачем пришел сюда, к этому порогу. А на самом деле ему необходимо было сказать Джимми, что он видел Кейти в ту субботнюю ночь в «Макгилл-баре». Ему необходимо было выложить эту информацию, потому что иначе он так и будет откладывать и откладывать, а ведь он уже сказал об этом Шону; Джимми наверняка будет озадачен тем, почему Дэйв раньше не сказал ему об этом. Нет, ему надо поговорить с Джимми еще до того, как он узнает об этом от кого-либо другого.

— Ты знаешь, кого я видел сегодня?

— Кого? — поинтересовался Джимми.

— Шона Девайна, — ответил Дэйв. — Помнишь его?

— Конечно, — кивнул головой Джимми. — Я до сих пор храню его перчатку.

— Что?

Джимми помахал рукой, смахнув детскую бейсбольную перчатку с ладони.

— Он же коп, и сейчас расследует дело Кейти… Расследование идет, и, я думаю, он должен зайти к нам.

— Да, — подтвердил Дэйв. — Он и ко мне приходил.

— Да? — удивился Джимми. — Хм… а что ему надо было у тебя, Дэйв?

Дэйв приложил максимум стараний, чтобы тон ответа был беззаботным, как будто речь шла о ничего не значащем событии.

— Я был в ту ночь в «Макгилл-баре». И Кейти тоже была там. Я попал в список посетителей этого бара.

— Кейти была там, — произнес Джимми; его глаза, смотревшие на порог, сузились. — Так ты видел Кейти в ту ночь, Дэйв? Мою Кейти?

— Я и говорю об этом, Джим. Я был там, и она там была. А потом она ушла с двумя своими подружками…

— Дайаной и Ив?

— Да, с этими девушками, с которыми она постоянно бывала вместе. Они ушли… вот и все.

— Вот и все, — повторил Джимми, пристально глядя куда-то вдаль.

— Ну., понимаешь, поскольку я видел ее, да и попал в этот список…

— Ты попал в список, ну и ну, — Джимми улыбнулся, все еще глядя куда-то в сторону мимо Дэйва, как будто рассматривая что-то вдалеке. — А ты говорил с ней в ту ночь?

— С Кейти? Нет, Джим. Я вместе с Громилой Стенли смотрел по телевизору игру. Просто, поздоровался с ней. Когда я через некоторое время оглянулся, она уже ушла.

Джимми сидел молча, вдыхая воздух через ноздри, обдумывая что-то и кивая при этом головой. Вдруг он, посмотрев на Дэйва, улыбнулся ему какой-то неестественной улыбкой.

— Хорошо.

— Что? — не понимая, о чем он, спросил Дэйв.

— Сидеть здесь. Просто сидеть. Хорошо.

— Да?..

— Просто сидеть и смотреть на то, что делается вокруг, — сказал Джимми. — Ведь вся твоя жизнь проходит в работе, в заботах о детях, в возне со всякой ерундой; передохнуть ты можешь только, когда спишь, а о том, чтобы расслабиться, можешь только мечтать. Ну вот, возьми, например, сегодняшний день. В прямом смысле слова необычный, если вообще его можно так назвать, но мне все равно надо заниматься разными мелочами. Я должен созвониться с Питом и Сэлом, дабы убедиться в том, что они справляются в магазине. Я должен быть уверен в том, что девочки будут чистыми и нормально одетыми, когда встанут. Я должен проявлять заботу о своей жене, следить, чтобы она держалась. Понимаешь? — Он, хитро улыбнувшись Дэйву, наклонился вперед, чуть качнувшись, и сжал обе руки в один большой кулак. — Я должен пожимать руки, принимать соболезнования, находить место в холодильнике для всей этой принесенной еды и пива, терпеть выходки своего тестя, а также — позвонить в прозекторскую, чтобы узнать, завершено ли вскрытие и исследование тела моего ребенка, поскольку мне надо согласовать время погребения с похоронным бюро Рида и отцом Вера из церкви святой Сесилии, определиться с доставкой продуктов на поминки и залом для встречи после окончания погребальной процедуры, и….

— Джимми, — перебил его Дэйв, — мы же можем тоже что-то сделать.

Но Джимми продолжал, словно не слышал того, что сказал Дэйв, словно его вообще не было рядом:

— …я ничем не могу пренебречь, не могу упустить из виду ни одной даже самой плевой мелочи, потому что для нее это будет еще одна смерть, потому что все до единого запомнят из последних десяти лет ее жизни только то, что похороны получились ни к черту, а я не могу допустить, чтобы людям запомнилось такое — понимаешь? — потому что о Кейти, приятель, ты можешь сказать только одно, а именно то, что, скажем, с шести лет эта девочка всегда была опрятной, она следила за собой и за своей одеждой, и все у нее было в порядке, потому-то каждый может прийти сюда сегодня и просто посидеть, просто посидеть и посмотреть на соседей; попытаться вспомнить что-нибудь о Кейти, что-нибудь, от чего у меня польются слезы. К тому же, Дэйв, клянусь тебе, я уже начинаю сходить с круга, из-за того что я еще не оплакал ее, мою доченьку, потому что я, черт возьми, не могу плакать.

— Джим.

— Да?

— Ты же сейчас плачешь.

— Да нет. Это ерунда.

— Дотронься до своего лица, дружище.

Джимми поднял руку и ощутил пальцами слезы, текущие по скулам. Он вытянул ладонь перед собой и некоторое время смотрел на свои мокрые пальцы.

— Господи, — еле слышно произнес он.

— Может, мне уйти, ты хочешь остаться один?

— Нет, Дэйв. Нет. Посиди здесь немного, если тебя это успокаивает.

— Конечно, Джимми. Это успокаивает.

 

17

Беглый взгляд

За час до встречи, намеченной в офисе Мартина Фрейда, Шон и Уити остановились у дома Уити, так как сержанту надо было переодеть испачканную за обедом рубашку.

Уити вместе с сыном Террансом жили в многоквартирном доме из белого кирпича на южной окраине города. Полы в квартире были сплошь застланы бежевым ковролином, а стены окрашены в не совсем белый цвет, и во всем жилище, казалось, царил тот мертвенный дух, какой вдыхаешь в мотельных номерах или больничных коридорах. Когда они вошли в квартиру, телевизор работал, стереосистема негромко звучала, хотя в квартире никого не было; части игровой приставки «Сега» были разбросаны по ковру, лежащему перед низким столом, на котором возвышалась громадина развлекательного центра. Сбоку от развлекательного центра стоял диван, покрытый бугристым ватным матрасом; рядом с диваном стояла мусорная корзина, набитая, как показалось Шону, обертками и пакетами из «Макдоналдса», а чуть поодаль — фризер, наполненный обедами, предназначенными для поедания во время телевизионных просмотров.

— А где Терри? — спросил Шон.

— Наверное, играет в хоккей, — ответил Уити, — а может, в бейсбол, что больше подходит для этого времени года, но хоккей для него превыше всего.

Шон однажды видел Терри. Тогда ему было четырнадцать лет, и он был громадным парнем, прямо Гаргантюа какой-то, но с совершенно детским лицом. Шон мог только смутно догадываться, каких размеров достиг сын его шефа за два прошедших года; ему стало страшно за других детей — что может статься с ними, налети он на них всей своей массой на полной скорости.

Уити считался единственным опекуном Терри, поскольку его супруга добровольно передала ему свои права. Несколько лет назад она бросила и мужа, и сына ради некоего адвоката по гражданским делам, у которого обнаружились склонности к употреблению наркотиков, за что его в одночасье лишили права на адвокатскую практику, да еще и возбудили против него дело о растрате. При том, что она и теперь не бросила своего нового избранника, отношения между ней и Уити по-прежнему оставались близкими. Иногда, слушая его рассказы о ней, Шон вынужден был напоминать себе о том, что они в разводе.

Вот и сейчас, когда Уити привел Шона в гостиную и, расстегивая пуговицы на рубашке, увидел систему «Сега» на полу, то сразу пустился в объяснения:

— Сьюзанн говорит, что мы с Терри, поддавшись каким-то юношеским фантазиям, превратили наше жилище черт знает во что. При этом она закатывает глаза, но ты же понимаешь, кому-кому, а мне-то наверняка известно, что ею движет ревность. Что будешь пить, пиво?

Шону вспомнилось, что говорил Фрейл в отношении проблем Уити с выпивкой, и он представил себе, какую мину скроит шеф, если во время встречи почует смесь запахов мятных леденцов и пива «Будвайзер». К тому же, зная Уити, предложение выпить могло быть своего рода тестом и для Шона; сейчас все только и делали, что следили за ним во все глаза.

— Лучше воды, — ответил он. — Или коки.

— Молодец, — изрек Уити, улыбаясь и как будто радуясь удачному результату теста, но Шон разглядел в глазах сержанта и в том, как он облизал кончиком языка уголки своих губ, признаки желания выпить чего-либо покрепче. — Сейчас принесу две коки.

Уити вернулся из кухни с двумя банками содовой и протянул одну Шону. Потом он, пройдя через прихожую, удалился в небольшую ванную комнату, дверь в нее находилась рядом с дверью в гостиную, и Шон услышал, как он снимает рубашку, а затем послышался шум воды.

— Вся эта история становится все более и более непонятной, — послышался его голос из ванной комнаты. — Тебе не кажется?

— Да, что-то много непонятного.

— Алиби Феллоу и О'Доннелла выглядят вполне надежными.

— Но это не значит, что они не могли нанять кого-то, — предположил Шон.

— Согласен. Ты тоже думал об этом?

— По-настоящему, нет. Уж больно много хлопот, чтобы получилось удачно.

— Но отметать эту версию тоже нельзя.

— Вы правы, нельзя.

— Надо бы еще разок побывать у Харрисов и побеседовать с мальчишкой, хотя у него и нет алиби, я не представляю себе, чтобы он был замешан в этом. Пойми, парень просто кисель, иного слова и не подберешь.

— Но мотив, — возразил Шон, — ну, скажем, он испытывал ревность к О'Доннеллу или что-то в этом роде.

Уити, вытирая полотенцем лицо, вышел из ванной. Его белый живот был украшен багровым змеевидным шрамом, похожим на растянутые в улыбке губы.

— Да… так что же все-таки этот мальчишка?

Он снова пошел в спальню.

Шон вышел в прихожую.

— Мне он тоже не нравится, но ведь этого недостаточно, нужны факты.

— Да… а вспомни ее папашу, ее ненормального долбаного дядюшку, правда я уже послал ребят порасспрашивать соседей. Но не думаю, что это даст хоть что-нибудь.

Шон, прислонившись к стене, пил коку.

— Если все действительно произошло случайно, сержант, тогда вообще…

— Послушай, скажи-ка вот что. — Уити вошел в прихожую в наброшенной на плечи свежей рубашке. — Эта старая дама, мисс Прайор, — сказал он, принимаясь застегивать пуговицы, — она не слышала крика.

— Слышала выстрел.

— Мы считаем, что это был выстрел. И вполне возможно, мы правильно считаем. Но она не слышала крика.

— А возможно, эта девушка старалась ударить нападавшего дверью машины и затем попытаться скрыться.

— Допустим. Но когда она в первый раз увидела его? Он подошел к ее машине? — спросил Уити, обходя Шона и направляясь на кухню.

Шон оторвался от стены и последовал за ним.

— Это значит, что она наверняка знала его. Потому она и сказала «эй».

— Да, — согласился Уити. — И именно поэтому она и остановила свою машину.

— Нет, — возразил Шон.

— Нет? — переспросил Уити, нагнувшись над столом и с удивлением глядя на Шона.

— Нет, — повторил Шон. — Машина наехала на что-то, колеса заскребли по поребрику.

— Но ведь нет никаких следов.

Шон кивнул.

— Возможно, она ехала со скоростью пятьдесят миль в час и что-то вынудило ее наехать на поребрик.

— И что же?

— А черт его знает. Вы же босс, вам и знать.

Уити улыбнулся и залпом осушил свою банку с кокой, а потом открыл холодильник и взял вторую.

— Что может заставить водителя наехать на поребрик и не нажать на тормоза?

— Что-то, находящееся на дороге, — подсказал Шон.

Уити поднял вторую банку с кокой, призывая к вниманию.

— Но ведь, когда мы оказались около машины, на дороге ничего не было.

— Мы оказались там на следующее утро.

— Но ведь кирпич или что-то похожее должно было бы остаться?

— Кирпич слишком малозаметный предмет, вам не кажется? Тем более в ночное время.

— А может быть, глыба шлака?

— Возможно.

— Что-то все-таки было, — раздумчиво произнес Уити.

— Что-то было, — согласно кивнул Шон.

— Она резко сворачивает в сторону, ударяется о поребрик, ее нога соскакивает с тормоза, и машину подбрасывает.

— В этот момент и появляется преступник.

— Которого она знает. А потом что же, он просто подходит и наносит ей удар?

— А она бьет его дверцей и…

— Тебя когда-нибудь били автомобильной дверцей? — спросил Уити, после чего поднял воротник рубашки, набросил на шею галстук и принялся завязывать его.

— В этом у меня, к сожалению, пока что пробел.

— Это же подобно шлепку. Если ты стоишь достаточно близко и если принять во внимание вес женщины и маленькую дверь «тойоты», то такой удар ты вряд ли почувствуешь. Карен Хьюз сказала, что преступник, когда выстрелил в первый раз, возможно, находился на расстоянии шести дюймов. Шести дюймов.

Шон понял суть объяснения сержанта.

— Согласен. Но, может быть, она, отпрянув назад, рванула дверь на себя. Это было бы чувствительно.

— Дверь для начала надо открыть. Женщина могла тянуть ее на себя хоть целый день, но если дверь закрыта, она так и останется в прежнем положении. Она должна была открыть дверь, открыть рукой и толкать ее рукой. Поэтому убийца либо отошел назад и схватился за дверь, не дожидаясь, пока она ее захлопнет, либо…

— Он легковесный, субтильного телосложения.

Уити опустил воротник и поправил узел галстука.

— А это снова приводит меня к мысли о следах.

— Да… черт бы побрал эти следы, — в сердцах сказал Шон.

— Да! — завопил Уити не своим голосом. — Проклятые следы. — Он застегнул верхнюю пуговицу и подтянул узел галстука под горло. — Шон, преступник гонится за жертвой через весь парк. Она бежит что есть сил, он должен бежать за ней, как обезьяна, которой наскипидарили задницу. Я хочу сказать, он все подготовил к тому, чтобы она бежала в парк. И ты будешь утверждать, что он не оставил хотя бы одного четкого следа?

— Но ведь ночью шел дождь.

— Но мы же обнаружили три ее следа. Нет… Тут что-то не то.

Шон, прислонившись головой к буфету, стоявшему позади, пытался мысленно представить себе, как это могло произойти — Кейти Маркус цепляется растопыренными пальцами рук, спускаясь по черному откосу позади экрана; ветви царапают ее кожу, волосы мокрые от дождя и пота, кровь капает на руки и на грудь. И убийца, темный и безликий в воображении Шона, появляется на возвышении спустя несколько секунд; он тоже бежит, в ушах его шум и звон, его гонит вперед жажда крови. Громадный мужчина, хотя по мнению Шона — урод. Однако он по-своему находчив. Находчивости его хватает на то, чтобы положить что-то посреди дороги и заставить Кейти Маркус врезаться передним колесом в поребрик. Находчивости его хватает и на то, чтобы выбрать место на Сидней-стрит, где вряд ли кто-то сможет хоть что-нибудь услышать. Тот факт, что старая дама, миссис Прайор слышала что-то, оказался случайным отклонением от задуманного, чего убийца просто не мог предвидеть, потому что даже Шон удивился, узнав, что кто-то еще живет в этом обгоревшем здании. За исключением этого прокола, все у убийцы шло гладко.

— Вы думаете, он достаточно ловок, чтобы замести следы? — вдруг спросил Шон.

— Что?

— Я говорю, преступник мог убить ее, а потом вернуться и забросать грязью свои следы.

— Возможно, но как тогда ему удалось запомнить все места, куда ступала его нога? Ведь было темно. Предположим, у него даже был фонарик. Ведь потребовалось бы много земли, чтобы закрыть все следы; к тому же надо было еще найти именно свои следы среди множества других и именно их засыпать.

— Но ведь дождь.

— Согласен. — Вздохнул Уити. — Я соглашусь списать следы на дождь, если мы найдем человека весом не более ста пятидесяти фунтов. А иначе…

— Брендан Харрис, поставь его на весы, мне кажется, не намного превысит этот весовой предел.

Уити аж захрипел.

— Ты что, и вправду думаешь, что этот парень способен на такое?

— Нет.

— Я тоже. А как насчет твоего приятеля? Он ведь тоже тощий.

— Кто?

— Бойл.

Шон приподнялся над столом.

— Когда мы им займемся?

— Да прямо сейчас и займемся.

— Нет, постой…

Уити поднял руку, прося Шона дать ему высказаться:

— Он ведь утверждает, что ушел из бара около часу? Чушь. Связка ключей грохнула по этим гребанным часам без десяти. Кейти Маркус ушла из бара в двенадцать сорок пять. Это точно, Шон. В алиби этого парня есть пятнадцатиминутный провал, о котором мы знаем. А откуда нам знать, во сколько он пришел домой? Я имею в виду, в котором часу он действительно пришел домой?

Шон усмехнулся.

— Уити, но ведь он просто один из тех, кто был в баре.

— В последнем месте, куда она заходила. В последнем месте, Шон. Ты сам на это напирал, вспомни.

— На что я напирал?

— Нам надо искать парня, который провел эту ночь не дома.

— Да, но я…

— Послушай, я вовсе не утверждаю, что это дело его рук. Я даже и не рассматриваю это как версию. Пока. Но с этим парнем что-то не так. Ты же слышал, какой бред он нес, утверждая, что городу необходима хорошая криминальная встряска. И ведь этот бред он излагал вполне серьезно.

Шон поставил пустую банку из-под коки на стол.

— Вы сдаете банки в переработку?

— Нет, — нахмурившись, ответил Уити.

— Даже по никелю за банку?

— Шон…

Шон бросил банку в корзину для мусора.

— Так, по-вашему, такой парень, как Дэйв Бойл, мог убить… кем же она ему приходится?.. двоюродную племянницу своей жены, и этот вывод вы делаете на том основании, что он чересчур резко выступил против джентрификации? Простите, но уж это глупее глупого.

— Мне случилось брать парня, который убил свою жену лишь за то, что ей не понравилась его стряпня.

— Так то был женатый мужчина. Злоба и неприязнь друг к другу с годами накапливаются у двух людей, живущих вместе. Вы же сейчас говорите о человеке, который жалуется: «Черт возьми, эта проклятая квартплата режет меня без ножа. Пойду-ка я да и убью нескольких человек, может тогда они приведут квартплату в норму».

Уити рассмеялся.

— Ну, что скажете? — вопросительно посмотрел на него Шон.

— Тебе все это видится в каком-то таком свете, — помолчав немного, начал Уити. — Хорошо. Возможно, ты и прав. И все-таки, с этим парнем не все так уж ясно. Не будь у него этой прорехи в алиби, я бы и не возникал. Если бы он не видел жертву за час до ее смерти, я бы тоже не возникал. Но у него есть прореха в алиби, и он видел ее, и с этим парнем не все чисто. Он утверждает, что сразу пошел домой? Мне хотелось бы, чтобы его жена подтвердила это. Я хочу, чтобы соседи, живущие ниже этажом, подтвердили, что слышали, как он входил в дом в пять минут второго. Понимаешь? Вот тогда я забуду о нем. Кстати, а ты обратил внимание на его руку?

Шон молча смотрел на Уити.

— Его правая рука распухла и как минимум в два раза толще, чем левая. Явно этот парень недавно во что-то ввязался. И я хочу знать, во что. Как только я узнаю, что это результат выяснения отношений где-то около бара или что-то в роде того, я успокоюсь. И забуду об этом.

Уити осушил вторую банку коки и бросил ее в корзину для мусора.

— Дэйв Бойл, — задумчиво произнес Шон. — Так вы серьезно хотите посмотреть на Дэйва Бойла?

— Посмотреть? — неуверенно произнес Уити. — Да нет, скорее бросить на него еще один мимолетный взгляд.

Встреча происходила на третьем этаже здания окружного прокурора в небольшом конференц-зале, который использовался и отделом по расследованию убийств, и отделом по расследованию серьезных уголовных дел. Фрейл обычно предпочитал проводить встречи в этом зальчике, поскольку там всегда было прохладно, а прохлада располагает к работе; стулья были с жесткими сиденьями, столы черные; шлакоблочные стены серые. Интерьер комнаты не располагал ни к остроумным высказываниям, ни к выводам, не соответствующим посылкам. По этому залу никто просто так не слонялся; сотрудники время от времени появлялись здесь, чтобы доложить начальству о ходе расследования, а затем — снова вернуться к своей работе.

В тот день в конференц-зале было девять стульев, и все они были заняты. Фрейл сидел во главе стола. Справа от него сидела Мэгги Месон, заместитель районного прокурора округа Саффолк, курирующая убойный отдел; слева — сержант Роберт Бюрк, руководитель второй группы по расследованию убийств. Уити и Шон сидели по разные стороны стола друг против друга; Джо Соуза, Крис Коннолли и два других детектива, Пейн Бракет и Шира Розенталь, из отдела по расследованию убийств полицейского управления штата, заняли остальные места. Перед каждым участником встречи лежали протоколы осмотра мест или копии протоколов осмотра мест, а также фотографии места преступления, заключения судмедэкспертов, сводки оперативной информации, а также их собственные отчеты, блокноты с записями и пометками, несколько салфеток с написанными на них именами и примитивно сделанными эскизами места преступления.

Уити и Шон отчитались первыми, рассказав о беседах с Ив Пиджен и Дайаной Сестра, миссис Прайор, Бренданом Харрисом, Джимми и Аннабет Маркусами, Роуманом Феллоу и Дэйвом Бойлом, которого Уити (за что Шон был ему благодарен) упомянул лишь как «свидетеля, находившегося в баре».

После них выступали Бракет и Розенталь, причем в основном говорил Бракет, хотя именно Розенталь (в чем Шон по опыту прежних дел был уверен) проделал большую часть работы.

— Все работники магазина, где Кейти Маркус работала вместе с отцом, имеют твердое алиби и не имеют очевидных мотивов к совершению данного преступления. Что касается преступника, то все они заявили, что жертва, насколько им известно, не имела врагов, не имела неоплаченных долгов и не была наркозависимой. Осмотр комнаты жертвы также не выявил ничего интересного; было обнаружено семьсот долларов наличными, ни дневника, ни интересных записей найдено не было. Анализ банковского счета жертвы показал, что на него поступали только суммы денег, которые она зарабатывала. Крупных депозитов или значительных съемов денег со счета в банке не выявлено. В пятницу, пятого числа, она закрыла свой счет в банке. Упомянутая сумма, изъятая из ящика комода во время обыска, была приобщена к документам, добытым сержантом Уити, на основании которых можно заключить, что она планировала покинуть город в воскресенье. Предварительный опрос соседей не выявил никаких данных, свидетельствующих о неприязненных отношениях в семье.

Бракет собрал разложенные по столу бумаги в стопку, показывая этим, что его доклад закончен. После этого Фрейл повернулся к Соузе и Коннолли.

— Мы обошли всех, кто был указан в списках, полученных нами в барах, где жертву видели в последнюю ночь. Мы опросили двадцать восемь постоянных клиентов из семидесяти пяти, не считая тех двух, которых упоминали сержант Пауэрс и инспектор Девайн… да, Феллоу и этот Дэйв Бойл. Детективы Хьюлет, Дартон, Вудс, Сеши, Мюррей и Истман занимались остальными сорока пятью лицами из списков. Мы уже получили от них предварительные сообщения.

— А что по поводу Феллоу и О'Доннелла? — обратился Фрейл к Уити.

— Сами они, вроде бы, чистые. Но нельзя исключать возможности того, что они наняли кого-то на эту работу.

Фрейл, откинувшись на спинку стула, слегка задумался.

— Я просматривал множество дел, связанных с наемными убийствами за последние годы, и должен сказать, что этот случай не совсем подходит к разряду таковых.

— Если это было запланированное убийство, — вступила в разговор Мэгги Месон, — почему не прикончить ее прямо в машине?

— Они так и сделали, — ответил Уити.

— Я думаю, леди имеет ввиду, что они должны были выстрелить не один раз, сержант. Они что жалели патроны?

— Пистолет могло заклинить, — сказал Шон. А потом, сощурившись и обведя взглядом всех присутствующих, добавил: — Такую версию мы тоже рассматриваем. Оружие заедает. Катрин Маркус реагирует на это. Она сшибает преступника с ног и пускается бежать от него.

Шон замолчал, и в зале наступила тишина; Фрейл задумчиво смотрел на свои руки, постукивал пальцами по столу.

— Это возможно, — прервав паузу, произнес он. — Возможно. Но зачем бить ее палкой, битой или еще чем-то вроде этого? Мне кажется, подобное не свидетельствует о профессионализме.

— Я не знаю, водят ли О'Доннелл и Феллоу компанию с профессиональными киллерами, — сказал Уити. — Они могли попросту нанять нескольких отморозков, пообещав им по две дозы и по простенькой шариковой ручке.

— Но ведь вы говорили, что та самая старая дама слышала, как девушка Маркус приветствовала убийцу. Стала бы она приветствовать наркомана под кайфом, приближающегося к ее машине, ну, может, если только ради того, чтобы подбодрить себя?

Телодвижение, которое произвел Уити, должно было, по всей вероятности, означать кивок согласия, после чего он произнес:

— Хороший вопрос.

Мэгги Месон, склонившись над столом, решительно сказала:

— Все сводится к тому, что мы должны признать как факт, что она была знакома со своим убийцей. Так?

Шон и Уити переглянулись, затем, как по команде, посмотрели на шефа и согласно кивнули.

— Итак, дело не в том, что в Ист-Бакингеме нет своих наркоманов, их там хватает, в особенности в «Квартирах», но что общего у Катрин Маркус могло бы быть с ними?

— Еще один хороший вопрос, — вздохнул Уити и, как бы убеждая себя, подтвердил: — Да.

— Я согласен с общим мнением, это было преднамеренное убийство. Но вот дубинка? А что, если это какой-то внезапный приступ бешенства. Потеря контроля над собой.

Уити кивнул.

— Вполне возможно. И мне думается, что такое предположение нельзя полностью исключить из рассмотрения.

— Согласен с вами, сержант.

Фрейл посмотрел на Соуза, который, казалось, был слегка огорошен тем, по какому пути пошло обсуждение.

Соуза, кашлянув, прочистил горло и начал говорить, не отрывая взгляда от бумаг.

— Мы тем временем побеседовали с одним из парней — неким Томасом Молданадо — выпивавшим в тот вечер в «Последней капле», то есть в последнем баре, куда зашла Катрин Маркус, прежде чем довести до дома своих подруг и расстаться с ними. Оказалось, что в баре всего один туалет, и этот самый Молданадо утверждает, что перед его дверью скопилась очередь, причем как раз тогда, когда он заметил, что три девушки собрались уходить. В силу указанного обстоятельства, он вышел на парковку, чтобы помочиться, и заметил какого-то парня, сидевшего в машине; освещение салона и сигнальные огни в машине были выключены. Молданадо утверждает, что это было точно в час тридцать. Он сказал, что только что купил себе новые часы и как раз решил проверить, светится ли их циферблат в темноте.

— Ну и каков результат проверки?

— Все в полном порядке.

— А вы не думаете, что этот парень в машине просто заснул в пьяном виде, — высказал предположение Роберт Бюрк.

— Первое, что мы сделали, сержант, так это проверили высказанное вами предположение. Молданадо сказал, что поначалу и ему пришла в голову эта мысль, но парень в машине сидел прямо и глаза его были открыты. Молданадо сначала принял его за копа, однако машина, в которой тот сидел, была небольшая и иностранного производства, что-то наподобие «хонды» или «субару».

— Немного помятая, — добавил Коннолли. — Вмятина спереди перед сиденьем пассажира.

— Точно, — подтвердил Соуза. — Поэтому Молданадо решил, что это сутенер или клиент, поджидающий проститутку. По его словам, около этого бара по ночам собирается много подобной публики. Но если так, то чего ради этот парень торчал на парковке, а не курсировал в машине по улице?

— Так, ну и… — поторопил его Уити.

— Секундочку, сержант, — Соуза поднял руку, останавливая нетерпеливого Уити, потом посмотрел на Коннолли горящими, бегающими глазами. — Мы произвели осмотр парковки и обнаружили кровь.

— Кровь…

Соуза кивнул.

— Если пройти по парковке и дойти до места, где кто-то менял масло, возле него вы увидите лужу крови. Когда мы обнаружили эту лужу крови, кровь уже свернулась. Мы, осмотрев все вокруг, нашли в нескольких местах капли крови. Нашли несколько капель на стенах и на полу в проходе позади бара.

— Детектив, — не выдержал Фрейл, — что за глупые сказки вы нам тут рассказываете?

— Я говорю это к тому, что еще кого-то ранили около «Последней капли» той ночью.

— А откуда вы знаете, что это произошло именно той ночью? — спросил Уити.

— Криминалистическая лаборатория дала заключение. Ночной дежурный поставил свою машину на парковку той ночью, прикрыв корпусом машины разлив крови и тем самым защитив его от дождя. Послушайте, потерпевшему в ту ночь, кем бы он ни был, были нанесены серьезные телесные повреждения. А что касается нападавшего… Он также был ранен. Кровь, обнаруженная нами на парковке, разных групп. Мы сейчас проверяем больницы и таксомоторные компании на тот случай, что потерпевший мог остановить такси. Мы обнаружили окровавленные волосы, частички кожи, ткани из области скальпа. Мы запросили все травмопункты и приемные отделения больниц и ждем ответов еще из шести мест. Пока все полученные ответы отрицательные, но я все еще уверен в том, что мы найдем потерпевшего; он наверняка обратится в воскресенье утром в приемное отделение какой-нибудь больницы по поводу серьезной травмы головы, полученной на исходе субботней ночи.

Шон поднял руку.

— Вы рассказываете нам, что той самой ночью, когда Катрин Маркус выходит из «Последней капли», кто-то грохает кого-то по черепу на парковке этого бара?

Соуза, улыбнувшись, подтвердил:

— Да.

Коннолли поспешил на помощь напарнику:

— Криминальная лаборатория сделала анализы крови: группа А и В, резус отрицательный; крови группы А намного больше, что дает нам основание сделать вывод о том, что у потерпевшего кровь группы А.

— Кровь Катрин Маркус была группы О, — напомнил Уити.

Коннолли кивнул и добавил:

— Анализ найденных волос свидетельствует о том, что потерпевшим был мужчина.

— Ну, и какое оперативное заключение можно сделать по полученным данным? — спросил Фрейл.

— Пока никакого. Мы только выяснили, что в ту ночь, когда была убита Катрин Маркус, кого-то еще огрели по голове на парковке у последнего бара, в который она заходила.

— Ну, а если это была просто драка, затеянная посетителями бара на парковке, что из этого? — спросила Мэгги Месон.

— Никто из завсегдатаев этого бара не припоминает никаких драк — ни в баре, ни вне его. Между половиной второго ночи и часом пятьюдесятью никто не выходил из бара, кроме Катрин Маркус, ее двух подруг и самого свидетеля Молданадо, который сразу же вернулся обратно в бар, опорожнив свой мочевой пузырь на парковке. И никто больше не заходил в бар. Молданадо приметил кого-то типа, бродившего по парковке примерно в час тридцать; он описывает его как человека с «обычной внешностью», в возрасте, возможно, тридцати пяти лет, темноволосого, но его уже не было на парковке, когда Молданадо возвращался в бар в час тридцать.

— Как раз в это время мисс Маркус бежала через парк.

Соуза кивнул.

— Мы не утверждаем, что здесь существует прямая связь. Возможно, между этими событиями и нет ничего общего. Но совпадение все-таки вызывает определенные подозрения.

— Вынужден снова повторить прежний вопрос, — сказал Фрейл. — Каково ваше оперативное заключение?

Соуза пожал плечами.

— Я не знаю, сэр. Допустим, это было покушение на убийство. Этот парень на парковке… он следил за мисс Маркус, ждал, когда она выйдет из бара. Она выходит, он звонит по телефону убийце. С этого момента убийца поджидает девушку.

— И что потом? — спросил Фрейл.

— Что потом? Он убивает ее.

— Нет, тот парень сидит в машине. Это наблюдательный пункт. И что он делает? Просто сидит, а потом вдруг решает пробить какому-то парню голову камнем или чем-то еще? За каким чертом ему это понадобилось?

— Может, кто-нибудь пристал к нему.

— Пристал с чем? — спросил Уити. — Хотел воспользоваться его мобильным телефоном? Да чушь все это. Мы не знаем, связано ли это хоть как-то с убийством мисс Маркус.

— Сержант, — поморщившись, сказал Соуза, — вы хотите, чтобы мы бросили копаться в этом? Так и скажите: все это чушь и не стоит тратить на это время.

— Разве я это имею в виду?

— Ну так…

— Разве я это имею в виду? — повторил свой вопрос Уити.

— Нет.

— Нет, я имею в виду не это. Прояви уважение к старшим, Джозеф, иначе нам придется снова послать тебя отслеживать пути доставки и распространения таблеток мета вокруг Спрингфилда, трясти байкеров и их шлюшек, от которых воняет и которые трескают свиной жир прямо из консервных банок.

Соуза, чтобы сдержаться, сделал медленный выдох и, помолчав секунду, сказал:

— Я думал, что в этом что-то есть. Только и всего.

— Кто спорит, детектив? Я просто хотел сказать, что вы поставили нас перед необходимостью разделить наши силы и направить часть из них для расследования инцидента, не связанного с тем, над которым мы сейчас работаем. К тому же, «Последняя капля» находится в зоне юрисдикции управления полиции Бостона.

— Мы установили с ними контакт, — сказал Соуза.

— И они сказали вам, что это их дело?

Соуза молча кивнул.

Уити только развел руками.

— Ну вот, хоть теперь-то вы поняли, куда заехали. Постоянно держите связь с начальником оперативно-розыскной группы и постоянно держите нас в курсе, а иначе вообще бросайте заниматься этим делом.

— Ну вот, наконец-то, мы подошли к обсуждению плана оперативной работы, — объявил Фрейл. — Сержант, каковы ваши выводы и предпосылки на данный момент?

Уити пожал плечами.

— Я бы хотел указать на два момента. Катрин Маркус скончалась от огнестрельной раны в затылок. Ни одно из других полученных ею телесных повреждений, в том числе и пулевое ранение в бицепс левой руки, не является смертельным. Удары по ее телу были нанесены деревянным предметом с плоскими гранями — типа палки сечением два на четыре. Медэкспертизой установлено, что она не подвергалась сексуальному насилию. По нашим сведениям, полученным оперативным путем, она планировала сбежать со своим возлюбленным по имени Харрис. Ее прежним бой-френдом был Бобби О'Доннелл. Проблема здесь состоит в том, что он еще не смирился с новым титулом «прежний». Отцу девушки не нравится ни О'Доннелл, ни Харрис.

— А что он имеет против Харриса?

— Этого мы не знаем. — Уити бросил взгляд на Шона и продолжал. — Однако мы работаем и над этим. На данный момент мы с полной достоверностью можем сказать следующее: утром она планирует уехать из города. Она устраивает что-то вроде прощального девичника с двумя своими подругами; ее вынуждает бежать из бара Роуман Феллоу; она развозит подруг по домам. Начинается дождь, а ее дворники ни к черту и ветровое стекло грязное. Она либо не заметила поребрик, потому что была пьяной; возможно, что по той же причине на секунду задремала за рулем, а возможно, что и пыталась объехать что-то на дороге. По какой-то из названных причин, машина упирается в поребрик. Она останавливается и кто-то подходит к ней. По словам найденной нами свидетельницы, пожилой дамы, Катрин Маркус произносит «эй!». И тогда, мы полагаем, убийца делает первый выстрел. Ей удается ударить его дверцей машины — а может быть, пистолет заело, я не знаю, — и она бежит в парк. Она выросла в этих местах, и, возможно, считала, что у нее больше шансов скрыться от него там. Повторяю, мы пока не можем уверенно сказать, почему она побежала в сторону парка, кроме того, что бежать в ту или другую сторону по Сидней-стрит означало бежать по открытому месту, а до обитаемых домов, откуда ей могли бы прийти на помощь, не меньше четырех кварталов. Попытайся она бежать от убийцы по открытому месту, он мог бы догнать ее на своей машине или легко выстрелить по ней еще раз. Поэтому она бросается в парк. От исходной точки она бежит в направлении южной части парка, через кооперативный сад, затем пытается спрятаться в расселине под пешеходным мостиком, а уже оттуда направляется к экрану кинотеатра под открытым небом. Она…

— Ее следы на всем пути ведут в глубь парка, — подала реплику Мэгги Месон.

— Почему?

— Почему?

— Да, сержант. — Она сняла очки и положила их на стол перед собой. — На месте женщины, за которой гонится преступник по городскому парку, а территория парка ей хорошо знакома, я могла бы начать с того, что завела бы своего преследователя в глубь парка, надеясь, что он там заблудится или просто прекратит гнаться за мной. Но, выбрав момент, который показался бы мне удобным, я повернула бы назад. Почему же она не пошла на север в направлении Роузклер-стрит или не пошла назад по своим же следам к Сидней-авеню? Почему она продолжала бежать в глубину парка?

— Возможно, шок. И страх. Страх лишает людей способности думать. И вспомните, что содержание алкоголя у нее в крови было ноль один. Она же была пьяна.

Мэгги Месон покачала головой.

— Нет, я не могу согласиться с вашими доводами. Помимо этого, есть еще кое-что — из вашего доклада можно сделать вывод, что мисс Маркус фактически бежала быстрее, чем ее преследователь, так?

Уитни открыл рот, но, казалось, сразу же позабыл, что он хотел сказать в ответ.

— Вспомните свой доклад, сержант. Мисс Маркус решила спасаться бегством. Затем она укрылась в частном саду. Затем она укрылась под пешеходным мостиком. По-моему, это наводит на размышления о двух обстоятельствах — первое, она была проворнее, чем ее преследователь, иначе у нее не было бы достаточно времени, чтобы попытаться спастись бегством и спрятаться. И второе, то, что ею, по всей вероятности, овладело некое парадоксальное чувство, а именно: оторваться от своего преследователя еще не значит спастись. На это вы сами непроизвольно указали, сказав, что она практически не предпринимала попыток покинуть парк. О чем, по-вашему, это говорит?

На этот вопрос ни у кого не нашлось ответа.

— А что вы сами думаете об этом, Мэгги? — прервав молчание, спросил Фрейл.

— Меня это наводит на подозрение о том, что, возможно, она чувствовала себя как бы в окружении.

На мгновение Шону показалось, что воздух в зале стал неподвижным, словно его пронизали какие-то невидимые электрические нити.

— Шайка или что-то вроде преступной группы? — как бы про себя произнес Уити.

— Или что-то вроде, — подтвердила Мэгги. — Я не знаю, сержант. Я просто основываюсь на том, что услышала в вашем докладе. Хоть убей, не могу предположить иной причины, почему эта женщина, явно более быстрая и проворная, чем нападавший, не решилась бежать назад из парка, а наоборот, стала углубляться в парк, кроме той, что она знала: кто-то еще обходит ее с фланга.

Уити в задумчивости опустил голову.

— Со всем уважением, мэм, отношусь к вашим доводам, но, для того чтобы принять их и учесть в дальнейшей разработке, необходимо иметь физические подтверждения их в местах, обследованных нами.

— Ведь вы сами в своем докладе несколько раз ссылались на дождь.

— Ссылался, — согласился Уити. — Но если вы предполагаете действия шайки — пусть, черт возьми, даже двоих — преследующих Катрин Маркус, мы все-таки должны были что-то заметить. Ну, по крайней мере, больше следов. Ну хоть что-нибудь мы должны были заметить, мэм.

Мэгги Месон снова надела очки и, посмотрев в бумаги, которые держала в руках, сказала после непродолжительной паузы:

— Это — рабочая версия, сержант, вытекающая из вашего доклада и требующая подробного расследования.

Голова Уити все еще была опущена вниз, хотя Шон, глядя на то, как двигаются его плечи, чувствовал, что недоверие и даже презрение к указанию, данному руководящей дамой, переполняют его до краев.

— Ну так как, сержант? — обратился к нему Фрейл.

Уити поднял голову и посмотрел на них с усталой улыбкой.

— Буду держать это в памяти. Обязательно. Но нужно принять во внимание и то, что групповые преступления случаются в данном районе довольно редко. Мы рассматривали такую версию, когда анализировали возможность совершения этого убийства двумя преступниками. Именно она навела нас на мысль, что это убийство может быть заказным.

— Хорошо…

— Допустим, именно такая ситуация имела место в нашем случае — и все здесь присутствующие единодушно принимают ее за основную версию, — тогда второй стрелок должен был пустить в ход свое оружие в тот момент, когда Катрин Маркус ударила его напарника дверью. Единственно возможная версия, которая имеет под собой реальную основу, это то, что стрелок был один против напуганной, пьяной женщины, возможно теряющей силы от потери крови и не соображающей ясно, что делать… к тому же ее все время преследовали злоключения.

— Но я все же прошу вас держать в голове мою версию, — обратилась к нему Мэгги Месон. В ее глазах читалось нескрываемое ехидство.

— Обещаю, мэм, — галантно склонил голову Уити. — Я, наконец-то все понял. Бог свидетель, она знала своего убийцу. Любого другого человека, пусть даже с логически обоснованным мотивом, решено в расчет не принимать. С каждой минутой нашего расследования этого дела все более и более отчетливо вырисовывается тот факт, что нападение не было преднамеренным и заранее не готовилось. Дождь уничтожил две трети улик; у мисс Маркус не было заклятых врагов, она не обладала финансовыми секретами; она не была наркозависимой; она не числилась свидетелем ни по каким уголовным делам. Ее убийца, как мы уже говорили, не оказал услуги никому.

— Кроме О'Доннелла, — вставил реплику Бюрк. — Он наверняка не хотел, чтобы она покидала город.

— Кроме О'Доннелла, — согласился Уити. — Но у него железное алиби, и убийство не выглядит как заказное. Так кто же еще может быть причислен к ее врагам? Никто.

— И тем не менее она убита, — резюмировал Фрейл.

— Да, и тем не менее она убита, — снова согласился Уити. — Вот почему я и отношу это убийство к разряду непреднамеренных. Мы не рассматриваем ни деньги, ни любовь, ни ненависть в качестве возможных мотивов — и что же тогда остается? Остается тупой, озверевший убийца, у которого, возможно, есть даже собственный веб-сайт, рассказывающий о его жертвах или подобной кровавой бредятине.

Брови Фрейла удивленно поползли вверх.

Шира Розенталь впервые подал голос:

— Мы уже пошарили по паутине, сэр. Пока ничего.

— Так пока вы и сами не знаете, что вы ищете, — заключил Фрейл.

— Конечно, — согласился Уити. — Парня с пистолетом. Ах да, и еще с палкой.

 

18

Слова, которые он знал когда-то

Дэйв остался сидеть на пороге, глаза и щеки Джимми стали сухими, и он во второй раз в течение этого дня пошел принимать душ. Он по-прежнему чувствовал внутри себя настойчивую потребность выплакаться. Она не только будоражила его, она сжимала сердце и грудь так, словно внутри у него раздули воздушный шар, который не дает возможности дышать.

В душ он пошел еще и потому, что хотел уединиться на тот случай, если слезы вдруг хлынут из его глаз безудержным потоком, а не несколькими капельками, прочертившими влажные следы по его щекам, как там, на пороге. Он боялся, что может не выдержать, сорваться и буквально изойти слезами, что неоднократно бывало с ним в детстве, когда он, тогда совсем еще маленький мальчик, рыдал в своей темной спальне, уверенный, что его рождение на свет едва не убило маму, и именно за это папа так его ненавидит.

Стоя под душем, он почувствовал, как это состояние находит на него вновь — прежняя волна печали, та самая, что еще оставалась в его памяти с прежних времен, вновь заполняла его сознание предчувствием, что в будущем ему уготована трагедия, сравнимая по тяжести с массивной многотонной строительной плитой из бетона. Словно один из ангелов предсказал ему его тяжкое будущее, когда он пребывал еще во чреве матери, словно Джимми появился на свет с этими словами, слетевшими с губ ангела и намертво засевшими где-то в глубинах его сознания.

Джимми поднял глаза к льющимся сверху струям. Не произнося вслух слов, он сказал:

— Я сознаю в душе, что в смерти моего ребенка есть моя вина. Я чувствую это. Но я не знаю, в чем именно я виноват.

— Узнаешь, — ответил ему спокойный ровный голос.

— Так скажи мне.

— Нет.

— Да пошел ты…

— Я еще не все сказал.

— Ну?

— Ты сам узнаешь, в чем ты виноват.

— И это знание повиснет на мне как проклятие?

— Это будет зависеть от тебя.

Джимми опустил голову и подумал, что Дэйв видел Кейти незадолго до ее смерти. Кейти живую и пьяную. Танцующую и счастливую.

Так вот, что это за знание — кто-то еще, кроме Джимми хранит в сознании образ Кейти, но более недавний, чем тот, что хранится в душе Джимми — и именно это вызывает необходимость выплакаться.

В последний раз Джимми видел Кейти, когда она шла по проходу магазина в конце своей субботней смены. Было половина пятого, и Джимми разговаривал по телефону со своим поставщиком кукурузных чипсов «Фритоз». Согласовывая заказ, они никак не могли договориться о времени поставок, когда Кейти, наклонившись, поцеловала его в щеку и сказала:

— Пока, папочка.

— Пока, — произнес Джимми, провожая ее глазами до дверей служебного входа.

Но нет… Все было не так. Он не смотрел ей вслед. Он слышал ее шаги, а глаза его были сосредоточены на графике поставок, лежавшем перед ним на столе.

Поэтому в действительности последнее, что он видел — это половина лица дочери в тот момент, когда она оторвала губы от его щеки и произнесла: «Пока, папочка».

Пока, папочка.

До Джимми вдруг дошло, что значит это «пока» в категориях времени — поздние вечерние часы, последние минуты ее жизни — словно острый нож кольнул его в сердце. Если бы он был там, если бы в тот вечер он мог хоть немного подольше побыть со своей дочерью, сейчас в его памяти сохранился бы ее более поздний образ.

Но он не смог. А вот Дэйв смог. И Дайана, и Ив. И ее убийца.

Если суждено было тебе умереть, размышлял Джимми, если такой жизненный конец был заранее предопределен, то я желаю, чтобы, умирая, ты могла смотреть мне в лицо. Кейти, конечно, для меня было бы пыткой, смотреть, как ты умираешь, но я, по крайней мере, знал бы, что ты, глядя в мои глаза, не чувствуешь себя абсолютно одинокой.

Я люблю тебя. Я очень сильно люблю тебя. И если уж говорить правду, я люблю тебя сильнее, чем любил твою мать, больше, чем я люблю твоих сестер, больше, чем я люблю Аннабет, — поэтому, Господи, помоги мне. Я люблю их всей душой, но тебя я люблю больше, ведь когда я вернулся из тюрьмы и мы сидели с тобой на кухне, мы тогда были единственными родными друг другу людьми на всем белом свете. Всеми забытыми и никому не нужными. И мы оба были так перепуганы, так растеряны, так безнадежно одиноки. Но мы поднялись над жизнью, ведь поднялись же? Мы переделали наши жизни на лучший лад, а поэтому наступил день, когда мы перестали бояться, когда мы перестали чувствовать себя одинокими. Без тебя мне всего этого было бы не сделать. Я бы просто не смог. У меня не было бы сил на это.

Ты бы, повзрослев, превратилась в прекрасную женщину. Возможно, стала бы примерной женой. Чудесной матерью. Ведь ты была моим другом, Кейти. Ты видела мой страх, но не убегала. Я люблю тебя больше жизни. Для меня потерять тебя — все равно, что умереть от рака. Это убьет меня.

На мгновение, стоя под струями воды, Джимми словно почувствовал, как на его спину легла ладонь Кейти. Точно так же Кейти прикоснулась к нему в последний миг их последней встречи, а он об этом позабыл. Она положила свою ладонь ему на спину, когда наклонялась, чтобы поцеловать его в щеку. И тогда он почувствовал исходящее от ее ладони тепло. Он стоял и стоял под струями воды с ощущением ее руки на своем теле, покрытом мелкими пузырьками воздуха, и чувствовал, как желание выплакаться проходит. Он снова почувствовал себя сильным; горе придавало ему силы. Он чувствовал, что дочь любила его.

Уити и Шон нашли место, чтобы припарковать свою машину, лишь за углом дома, в котором жил Джимми, из-за этого им пришлось пройти назад по Бакингем-авеню. Заметно похолодало, приближался вечер; небо из голубого стало темно-синим. Шон вдруг подумал о Лорен: а что, если она стоит сейчас у окна и видит то же самое небо, что и он, и так же, как он, чувствует надвигающуюся прохладу.

Первым, кого они увидели, подойдя к трехэтажному дому, в котором средний этаж занимал Джимми с семьей, а на двух других— над ним и под ним — обитали многочисленные полоумные Сэваджи со своими женами и сожительницами, был Дэйв Бойл, склонившийся над пассажирским сиденьем «хонды», припаркованной возле входа. Дэйв порылся в бардачке, потом захлопнул его крышку и вылез из машины, держа в руке бумажник. Заперев на замок дверцу, он заметил Шона с Уити, и его лицо расплылось в широкой улыбке.

— Опять вы.

— Мы — как грипп, — ответил Уити. — Всегда появляемся неожиданно.

— Как дела, Дэйв? — спросил Шон.

— Мало что изменилось за четыре часа. Вы приехали к Джимми?

Они кивнули.

— Вам удалось узнать что-нибудь по этому делу?

Шон покачал головой.

— Мы просто заехали выразить соболезнования и посмотреть, как вообще дела.

— Вроде, все у них пока в порядке. Но мне кажется, они держатся из последних сил. Насколько я знаю, Джимми со вчерашнего дня все время на ногах. Аннабет не выпускает изо рта сигарету, вот я и пошел купить для нее сигарет, да забыл бумажник в машине. — И действительно, в его распухшей руке был бумажник, который он сразу сунул в карман.

Уити, копируя жест Дэйва, сунул свою руку в карман и, повернувшись на каблуках, изобразил на лице улыбку, которая получилась несколько натянутой.

— Похоже, рука тебя сильно беспокоит? — сочувственно произнес Шон.

— Это? — Дэйв вытащил руку из кармана, посмотрел на нее и ответил: — Да нет, не очень.

Шон кивнул и посмотрел на Уити с такой же натянутой улыбкой; некоторое время они стояли молча; полицейские выжидательно смотрели на Дэйва.

— Я играл в пул прошлой ночью, — сказал Дэйв. — Шон, ты, наверное, помнишь, что в «Макгилл-баре» есть стол? Добрая его половина стоит настолько близко к стене, что надо брать специальный укороченный кий.

— Помню, — подтвердил Шон.

— Представляешь себе, шар которым можно бить, лежит почти на середине стола, а шар, который можно выбить, на другом конце стола. Я отвел руку для удара, напрягся, начисто забыв, что стою против стены. И бам! Моя рука чуть не пробила эту чертову стену насквозь.

— О-й-й, — сочувственно простонал Шон.

— Ну и как? — уточнил Уити.

— Что?

— Удар.

Дэйв нахмурился.

— После такого удара — штраф. Конечно, игрок из меня после этого был никакой.

— Уж это точно, — согласился Уити.

— Да, — сказал Дэйв. — Обидно, потому что до этого удара я был в зоне.

Уити, сочувственно кивая, смотрел на машину Дэйва.

— Ой, да у вас те же самые проблемы, которые были у меня с машиной?

Дэйв оглянулся на свою машину.

— У меня никогда не было никаких проблем. Нет, никогда.

— Да что вы, распределительная шестерня после шестидесяти пяти тысяч миль пробега дышит на ладан. Точно такое же произошло и с машиной моего приятеля. А сколько надо выложить, чтобы устранить это… да почти столько, сколько стоит новая машина, хотя в технических условиях и инструкции по эксплуатации сказано, что это пустячная работа. Вот так-то.

— Нет, слава Богу, нет. С моей машиной все в порядке, — сказал Дэйв, глядя на двух полицейских из-за плеча. — Надо идти за куревом. Встретимся в доме?

— Встретимся, — с улыбкой ответил Шон и помахал Дэйву рукой, а тот сошел с тротуара и пошел на другую сторону улицы.

Уити не сводил внимательного взгляда с «хонды».

— Хорошенькая вмятина примерно на четверть передней панели.

Шон хохотнул и ответил с подколом:

— Сержант, вот уж не думал, что вы ее заметите.

— А эта глупая сказка про то, как он поранил руку кием? — присвистнул Уити. — Представляешь себе — он держит кий так, что его торец упирается ему в ладонь?

— Вот и еще одна проблема, — задумчиво произнес Шон, наблюдая, как Дэйв вошел в магазин «Выпивка для орла».

— И что это, по-вашему, за проблема, господин суперполицейский?

— Если допустить, что Дэйв — это тот самый парень, которого видел свидетель Соузы на парковке у «Последней капли», значит это он грохнул кого-то по башке в ту ночь, когда была убита Кейти Маркус.

Уити посмотрел на Шона с нескрываемым разочарованием.

— Ты так думаешь? Лично я посчитал бы его тем парнем, который сидел на парковке, когда девушка, которой предстояло через полчаса умереть, вышла из бара. По-моему, в час пятнадцать, как он утверждает, дома он не был.

Через стекло витрины им было видно, как Дэйв, стоя у прилавка, разговаривает с продавцом.

— Кровь, взятая на анализ с парковки, не могла находиться там несколько дней. У нас нет никаких фактов, с помощью которых можно было бы объяснить, откуда она там появилась; мы можем лишь предположить, что это результат обычной драки, какие часто возникают в барах. Парни в баре утверждают, что ничего подобного в ту ночь не случилось? Так это могло случиться накануне. Это могло случиться во второй половине дня. Не вижу связи между кровью на парковке и тем, что Дэйв Бойл сидел в своей машине в час тридцать. Но вот чертовски интересно, зачем он сидел в машине, когда Кейти Маркус вышла из бара. — Он хлопнул Шона по плечу. — Ладно, давай поднимемся наверх.

Шон в последний раз оглянулся на витрину винного магазина, за которой Дэйв протягивал деньги продавцу. Ему стало жаль Дэйва. Дэйв выглядел жалким, неотесанным и даже чуть безобразным, податливым, словно сделан он был из мягкой глины. А замешан он в чем-либо или нет, это уже совсем другой вопрос.

Селеста сидела на кровати Кейти, когда услышала, как полицейские поднимаются по лестнице; услышала, как скрипят под их тяжелыми башмаками старые ступени, расположенные по другую сторону стены. Несколько минут назад Аннабет послала ее сюда, чтобы взять платье Кейти, которое Джимми понесет в похоронное бюро. Обращаясь с этой просьбой, Аннабет извинилась перед ней за то, что не в силах даже зайти в комнату Кейти. Это было голубое платье с открытыми плечами, и Селеста вспомнила, что видела Кейти в нем на свадьбе Карлы Эйген. Тогда в ее прическу еще были вплетены желто-голубые цветы. Взглянув на нее многие буквально застывали на месте с открытыми ртами, пораженные ее красотой. Селеста, зная, что никогда в жизни не выглядела красивой, поражалась тому, с каким спокойствием и даже безразличием Кейти относится к своему ослепительному великолепию. Стоило Аннабет упомянуть голубое платье, как Селеста сразу же поняла, какое платье она имеет в виду.

И вот она пришла в ту самую комнату, в которой прошлой ночью видела, как Джимми прижимал к лицу подушку Кейти, вдыхая ее запах, и тогда она открыла окна, чтобы проветрить комнату, казалось, насквозь пропитанную стойким запахом утраты. В глубине шкафа она нашла платье, спрятанное в чехол на застежке-молнии, вынула его оттуда и на мгновение присела на кровать. Снаружи доносились звуки и шум улицы — хлопанье автомобильными дверцами, гудки машин, приглушенный говор людей и шарканье ног по тротуару, шипение открываемых дверей на автобусной остановке на углу Кресенд-стрит, — а Селеста смотрела на фотографию Кейти с отцом, стоящую на ночном столике. Фотография была давнишняя; Кейти, сидя на плечах отца, улыбалась, демонстрируя корректирующие пластины, надетые ортодонтом ей на зубы. Джимми, держа руками ее лодыжки, смотрел прямо в камеру с беззаботной, открытой улыбкой, способной удивить человека, мало знающего Джимми и считающего его замкнутым, поскольку такая улыбка говорила явно об обратном.

Она взяла фотографию, чтобы убрать ее с ночного столика, когда до нее снизу донесся голос Дэйва:

— Опять вы.

Она так и осталась сидеть, слушая разговор Дэйва с полицейскими; сердце и душа ее при этом обмирали все сильнее и сильнее, а затем, когда Дэйв перешел через улицу, чтобы купить сигарет для Аннабет, она услышала разговор Шона Девайна с напарником.

В течение нескольких секунд с ней творилось что-то невообразимое: ее чуть не вырвало прямо на голубое платье Кейти. Она делала частые и глубокие вдохи, но все равно задыхалась; горло сдавило, как петлей; содержимое желудка, казалось, кипело. Она перегнулась пополам, стараясь подавить подступающую тошноту. Нечеловеческими усилиями она справилась с этим внезапным припадком, однако несколько отрывистых сухих хрипов вырвались из ее горла — хрипы, но, слава Богу, не рвота. И вот все, кажется, прошло.

Тошнота, однако, не отступила. Рот был забит липкой слюной, а ее мозг как будто жгли раскаленные угли, насыпанные под черепную крышку. Она вся горела, какая-то непонятная злоба закипала у нее внутри, глаза заволокло полупрозрачным туманом, острая боль, пронизавшая пах, отдавалась в голове.

Она лежала на кровати, слушая, как Шон с напарником преодолевали ступени, и мысленно обращалась к всевышнему с мольбой поразить ее ударом молнии, обрушить на нее потолок или просто прислать неведомую силу, которая подняла бы ее и выбросила из распахнутого окна. Все, что бы ни случилось, было намного предпочтительнее того, что ожидало ее сейчас. А вдруг он действует исключительно ради того, чтобы защитить кого-то, или он видел что-то такое, чего не должен был видеть, и теперь ему угрожают. Может быть, его допрос полицейскими означает, что он просто рассматривается ими как возможный подозреваемый. Но ничто — тут она абсолютно не сомневалась — не указывало на то, что ее муж был убийцей Кейти Маркус.

История о том, как на него напали, — его обычная ложь. В этом она уверена. Последние два дня она постоянно гнала от себя эту мысль, старалась вытеснить ее из головы, как ветер разгоняет облака, закрывающие солнце. Но еще после той ночи, когда он рассказал ей свою историю, она знала, что грабители никогда не бьют одной рукой, если есть возможность бить двумя, и они никогда не обращаются к своим жертвам с избитыми словами, вроде «Кошелек или жизнь, падла. Я уйду, но одно из двух я прихвачу с собой». И их не под силу разоружить и избить таким людям, как Дэйв, который после начальной школы ни разу и не дрался.

Вот если бы такую историю, придя домой, рассказал Джимми, это выглядело бы совсем иначе. Джимми, хотя и худой, и щуплый, выглядел так, как будто убить человека для него — обычное дело. По его виду было ясно, что он знает, как надо драться и у него достаточно жизненного опыта, чтобы решить, в каких ситуациях необходимо действовать жестоко. Уже одно лишь присутствие Джимми вызывало чувство опасности и страх перед разрушительной силой, таившейся в этом человеке.

Дэйв был окружен аурой совершенно иного рода. Это была аура человека себе на уме, нечистые помыслы прокручивались в его нередко нечистой голове, его неподвижные глаза наблюдали какую-то иллюзорную жизнь, в которую никому не было доступа. Вот уже восемь лет она замужем за Дэйвом, и ей все эти годы постоянно казалось, что вдруг, в одночасье, его тайный мир наконец-то раскроется перед ней, но этого так и не случилось. Дэйв больше жил в мире, существующем в его голове, чем в том, где живут все остальные люди. Возможно, оба эти мира смешались друг с другом, а поэтому темнота, царившая в голове Дэйва, смешалась с темнотой на улицах Ист-Бакингема.

Мог ли Дэйв убить Кейти?

Он же всегда любил ее. Ведь верно?

И, если уж говорить начистоту, был ли Дэйв — ее муж — вообще способен на убийство? На то, чтобы загнать дочь своего старого приятеля в парк? На то, чтобы бить ее и слышать ее крики, мольбы? На то, чтобы выстрелить из пистолета ей в затылок?

Почему? Почему вообще кто-то способен на такие дела? И если вы все же допускаете, что в принципе кто-то способен, то почему именно Дэйв?

Да, твердила она себе, он живет в каком-то тайном мире. Да, он, очевидно, уже никогда не будет полностью нормальным, после преступления, совершенного против него в детстве. Да, он, конечно, наврал о том, что подвергся нападению, но, может быть, существовала реальная причина, заставившая его прибегнуть ко лжи.

Например, какая?

Кейти была убита в парке вскоре после того, как вышла из бара «Последняя капля». Дэйв утверждает, что отбивался от напавшего на него бандита на парковке этого самого бара. Он утверждает, что на месте их схватки остался бандит в бессознательном состоянии, но никто так и не обнаружил этого пострадавшего. Хотя полиция, правда, упоминала, что на парковке обнаружена кровь. Так, может быть, Дэйв говорил правду. Может быть.

И вот теперь она все время мысленно прокручивает все случившееся. Ей Дэйв говорил, что он был в «Последней капле». Полиции он, очевидно, об этом не сказал. Кейти была убита между двумя и тремя часами ночи. Дэйв пришел домой в три часа десять минут, весь перепачканный чьей-то кровью и с неубедительной историей о том, что и как с ним случилось.

Да… уж больно явное, даже кричащее, совпадение — Кейти убита, Дэйв возвращается домой весь в крови.

Если бы она не была его женой, стала бы она доискиваться до истины?

Селеста снова перегнулась в талии, стараясь сдержать позывы к рвоте и заглушить звучащий в ее голове хриплый голос, произносящий зловещим шепотом:

«Дэйв убил Кейти. Господи, Боже мой. Дэйв убил Кейти».

О, милостивый Боже. Дэйв убил Кейти, я тоже хочу умереть.

— Так вы не считаете подозреваемыми ни Бобби, ни Роумана? — спросил Джимми.

Шон покачал головой.

— Не совсем так. Мы не исключаем возможности того, что они могли нанять кого-то.

— Что-то, по-вашему лицу это не заметно, — заявила Аннабет. — Вы и сами не верите тому, что говорите.

— Нет, миссис Маркус, тут вы не правы.

— Но вы кого-нибудь подозреваете? — задал вопрос Джимми. — Или пока еще никого?

Уити с Шоном переглянулись, и как раз в этот момент в кухню вошел Дэйв, разрывая целлофан на пачке сигарет; развернув пачку, он протянул ее Аннабет.

— Вот, Анна, твои сигареты.

— Спасибо. — Она, немного смутившись, посмотрела на Джимми. — Очень захотелось курить.

Он с кроткой улыбкой потрепал ее по руке.

— Милая моя, сейчас делай все, что хочешь… Если это утешает.

Она, закурив сигарету, повернулась к Уити и Шону.

— Я бросила курить десять лет назад.

— Я тоже, — сказал Шон. — Можно стрельнуть у вас сигарету?

Аннабет засмеялась; зажатая между губами сигарета затряслась, а Джимми подумал, что это, возможно, первый нормальный и естественный звук, который он слышит за прошедшие сутки. Он заметил, как Шон улыбнулся, вытаскивая сигарету из пачки, протянутой его женой, и ему захотелось хоть чем-то отблагодарить его за эту улыбку.

— Вы плохой мальчик, инспектор Девайн, — объявила Аннабет, поднося зажигалку к сигарете Шона.

— Мне и раньше говорили это, — в тон ей ответил Шон, выдыхая дым.

— Если я не ошибаюсь, — подыграл им Уити, — на прошлой неделе вы слышали это от начальника.

— Что вы говорите? — изумилась Аннабет и с сочувственным интересом посмотрела на Шона. Аннабет отличалась редким даром: она слушала, что говорят другие с таким же усердием, с каким говорила сама.

Шон ответил на ее вопрос широкой улыбкой, наблюдая при этом, как Дэйв усаживается на стул; Джимми почувствовал, что атмосфера в кухне становится более непринужденной.

— Я только что приступил к работе после временного отстранения от должности. Вчера был мой первый рабочий день.

— А что произошло, почему тебя отстранили? — спросил Джимми, склонившись к нему над столом.

— Это служебная тайна, не подлежащая разглашению, — ответил Шон.

— Может быть, сержант Пауэрс не будет таким стойким хранителем служебных тайн? — предположила Аннабет.

— Ну, раз инспектор Девайн присутствует здесь собственной персоной…

Шон с притворным вызовом посмотрел на него.

— Я могу и о вас рассказать кое-что.

— Хорошенькое дельце, — изумился Уити. — Заранее извиняюсь, миссис Маркус.

— Ой, ну расскажите же.

— Да нет, не могу. Так что простите.

— Шон, — произнес Джимми, и когда Шон посмотрел на него, Джимми сделал все возможное, чтобы глазами попросить его рассказать эту историю, поскольку это было бы именно то, что нужно, и нужно именно сейчас. Перерыв. Беседа, не имеющая отношения ни к убийству, ни к похоронным хлопотам, ни к невосполнимости утраты.

Лицо Шона, просветлевшее и смягчившееся во время разговора, сейчас преобразилось еще больше и стало таким, каким было в детстве. Он согласно кивнул головой.

Шон повернулся к Аннабет и сказал:

— Я наехал на одного парня ложными штрафами за нарушение правил уличного движения.

— Что? Чем вы на него наехали? — спросила Аннабет, подавшись всем телом вперед; сигарета в ее губах сдвинулась в бок, почти к уху; глаза расширились.

Шон, откинув голову назад, затянулся поглубже и выпустил струю дыма в потолок.

— В общем, был один парень, которого я не любил, а за что, это, я думаю, не важно. Так вот, примерно раз в месяц, я вводил его номерной знак в базу данных Бюро регистрации транспортных средств на предмет нарушения им правил парковки. При этом я разнообразил нарушения, якобы совершенные им, — в одном месяце он припарковался у счетчика времени, который уже не действовал; в другом месяце он припарковался в торговой зоне, и так далее, и тому подобное. В общем, парень вместе со своим номером оказался введенным в компьютерную систему, но сам он об этом и не догадывался.

— Потому что никогда не получал штрафного талона, — сообразила Аннабет.

— Совершенно верно. И через каждые три недели ему начисляются пятидолларовые пени за неуплату штрафа, и задолженность его все растет и растет, и вот в один прекрасный день ему вручают повестку в суд.

— И извещают его о том, что он задолжал казне Соединенных Штатов почти тысячу двести долларов, — добавил Уити.

— Тысячу сто, — поправил его Шон. — Но послушайте, что было дальше. Он утверждает, что никогда не получал штрафных талонов, но суд не верит ему. Подобная отговорка для суда не новость. Бедного парня развели на бабки. Он ведь, в конце концов, в компьютере, а компьютеры не ошибаются.

Дэйв буквально зашелся от восторга.

— Вот это да! Здорово. Ты часто такое проделываешь?

— Нет! — отрубил Шон, и Аннабет с Джимми засмеялись. — Нет, Дэвид, я этого не делаю.

— Тебя назвали «Дэвид», — изумился Джимми. — Будь начеку.

— Я сделал такое лишь однажды, в отношении лишь этого парня.

— Ну, и как же тебя вычислили?

— Тетка этого парня работает, где бы вы думали? — сделав загадочное лицо, спросил Уити. — В Бюро регистрации транспортных средств. Вы можете в это поверить?

— Ну и ну! — только и могла сказать Аннабет.

Шон кивнул.

— Кто же мог знать? Парень заплатил штраф, но потом подключил к делу свою тетку, которая направила соответствующую телегу в наш участок, а поскольку у меня с данным джентльменом в недалеком прошлом случилась не совсем приятная история, после которой я имел на него зуб, то начальству было очень легко, сопоставив мотивацию с имеющимися у меня возможностями, сузить до минимума круг подозреваемых, ну я и получил по полной.

— И во что тебе это обошлось? — спросил Джимми. — Воображаю, сколько дерьма тебе пришлось съесть!

— До отвала, — подтвердил Шон, и все четверо слушателей разом расхохотались. — Вагон и маленькую тележку. — Шон поймал взглядом веселый блеск в глазах Джимми и тоже расхохотался.

— Да, прошлый год был не самым лучшим для старины Девайна, — подытожил Уити.

— Еще хорошо, что об этом не пронюхали газетчики, — сказала Аннабет.

— Нет, своих мы в обиду не даем, — успокоил ее Уити. — Мы, конечно, могли бы надрать ему задницу, но эта дама из Бюро регистрации транспортных средств располагала только номером участка, откуда приходили штрафные талоны, а личного номера сотрудника, выписывавшего их, она не знала. Поэтому мы сразу нашли, на кого списать этот инцидент — описка, опечатка при вводе данных.

— Компьютерный сбой, — подсказал Шон. — Однако начальник заставил меня полностью оплатить все убытки, которые понес парень, сумму штрафа, расходы, связанные с рассмотрением дела в суде и все прочее, отстранил меня на неделю от работы без выплаты зарплаты и назначил мне трехмесячный испытательный срок. Хотя, надо признать, что все могло бы закончиться значительно хуже.

— Его могли бы понизить в должности, — пояснил Уити.

— И что их остановило? — спросил Джимми.

Шон притушил в пепельнице окурок и, картинно воздев вверх руки, ответил:

— Да потому что я — суперполицейский. Ты что, Джим, не читаешь газет?

— Этот идеализирующий себя человек пытается в данный момент довести до вашего сведения, что за последние месяцы он раскрыл несколько серьезных преступлений. В моем подразделении у него самые высокие показатели по раскрываемости. Поэтому нам приходится ждать, пока его средние показатели немного опустятся, а уж потом решать, как от него избавиться.

— Этот дикий случай на дороге, — вдруг встрепенулся Дэйв. — Я видел однажды твое имя в газете.

— Дэйв читает, — сказал Джимми, хитро подмигнув Шону.

— Наверное, не только книги по игре в пул, — с улыбкой произнес Уити. — Кстати, как ваша рука?

Джимми взглянул на Дэйва, встретился с ним глазами, когда Дэйв опускал свои, и буквально тут же почувствовал, что этот верзила коп заводит Дэйва, подталкивая его к чему-то. За вчерашний день Джимми достаточно поднаторел, чтобы по тону Уити определить, куда он клонит; сейчас он понял, что интересует копа прежде всего рука Дэйва. Но при чем тут игра в пул?

Дэйв уже открыл рот, чтобы ответить, и тут его лицо исказилось внезапной гримасой, а взгляд устремился куда-то выше плеча Шона. Джимми оглянулся, и каждая клетка его тела напряглась, словно в столбняке.

Шон тоже повернул голову в ту же сторону и увидел Селесту с платьем Кейти; она держала свешивающееся с плечиков платье рядом с собой, благодаря чему создавалось впечатление, будто платье надето на невидимое тело.

Селеста, взглянув на лицо Джимми, сказала:

— Я отнесу его в зал, где будет прощание, хорошо, Джим?

Джимми, казалось, находился в параличе. Аннабет первой пришла в себя и протестующе взмахнула руками.

— Нет, нет, не делай этого.

— Но мне хочется, — упорствовала Селеста и вдруг засмеялась каким-то странным смехом, в котором не слышалось ничего, кроме отчаяния. — Правда, мне хочется. На это потребуется всего-то несколько минут. Для меня это будет истинным счастьем, Анна.

— Ты действительно так думаешь? — хриплым, каким-то нутряным голосом спросил овладевший собой Джимми.

— Да, конечно, да, — с горячностью подтвердила Селеста.

Шон не мог припомнить ни единого случая, когда человек проявлял бы столь отчаянное желание как можно скорее уйти из комнаты. Он встал со стула и, протянув руку, шагнул к ней.

— Мы ведь с вами встречались, и не однажды. Я — Шон Девайн.

— Да, правильно, — рука Селесты, нырнувшая в его ладонь, была скользкой от пота.

— Вы ведь меня стригли, — напомнил Шон.

— Я знаю. Я знаю. Я помню.

— Ну, так… — начал Шон.

— Да?

— Не смеем вас задерживать.

Селеста снова засмеялась тем же странным, полным отчаяния смехом.

— Нет, нет. Так приятно было встретить вас. Ну я пойду.

— Всего хорошего.

— Всего хорошего.

— Всего хорошего, дорогая, — произнес Дэйв, но Селеста уже шла, почти бежала через прихожую к входной двери, как будто спешила поскорее выскочить из помещения, в котором вот-вот взорвется газ.

— О, черт возьми, — поморщился Шон и, повернув голову, посмотрел на Уити.

— В чем дело? — спросил тот.

— Позабыл свой блокнот в машине.

— Да, придется сходить за ним, — сочувственно произнес сержант.

Идя через прихожую, Шон слышал, как Дэйв обратился к Уити с вопросом:

— А почему он не может использовать страницу из вашего блокнота?

Ему не удалось услышать, какую лапшу Уити повесил Дэйву на уши; он поспешно пересек прихожую, сбежал вниз по лестнице и остановился на пороге двери подъезда как раз в тот момент, когда Селеста подошла к машине со стороны дверцы водителя, открыла ее, а затем открыла замок задней дверцы. Распахнув ее, она аккуратно уложила платье на заднее сиденье. Когда она закрывала заднюю дверцу, то увидела Шона, спускавшегося по ступенькам крыльца; Шон мгновенно заметил, как ее лицо исказил ужас, какой охватывает человека, на которого вот-вот наедет автобус. Надо действовать, и действовать сейчас.

Он решал, как действовать: искусно, утонченно или идти напрямую, напролом, но один-единственный взгляд на ее лицо уверил его в том, что действия напрямую, напролом — единственная его надежда на успех. Надавить на нее сейчас, сейчас, когда она была не в себе, правда не известно по какой причине.

— Селеста, — сказал Шон, — я хотел бы вас кое о чем спросить.

— Меня?

Он кивнул головой, подошел к машине и, положив ладонь на ее крышу, встал напротив Селесты.

— В какое время Дэйв вернулся домой ночью в субботу?

— Что?

Он, глядя прямо ей в глаза, повторил вопрос.

— А почему вас так заинтересовало, когда Дэйв вернулся домой ночью в субботу? — вопросом на вопрос ответила она.

— Да, это сущая мелочь, Селеста. Мы сегодня уже задавали Дэйву несколько вопросов; ведь он же был в «Макгилл-баре» в то же самое время, когда там была Кейти. Некоторые ответы Дэйва не согласуются между собой, вот это и беспокоит моего напарника. Что касается меня, то по-моему Дэйв хватил чуть больше нормы и поэтому ему не упомнить всех подробностей, но мой напарник… он липучий, как смола, ему надо выяснить все до мельчайших деталей. Вот поэтому-то мне и нужно знать, когда точно Дэйв пришел домой; тогда мой напарник успокоится и мы, не отвлекаясь ни на что, займемся поисками убийцы Кейти.

— Вы думаете, Дэйв убил ее?

Шон, отойдя на шаг от машины, склонился к ее лицу.

— Селеста, я не сказал и не имел в виду ничего подобного. Как, в самом деле, вы могли даже подумать такое?

— Ну… я и сама не знаю.

— Но ведь вы же только что сказали это.

— А что? О чем вообще мы говорим, — смешалась женщина. — Я ничего не понимаю.

Шон, глядя ей в глаза, улыбнулся, стараясь этой доброй улыбкой максимально успокоить Селесту и унять ее волнение.

— Чем скорее я узнаю, в котором часу Дэйв пришел домой, тем скорее я смогу переключить внимание моего напарника на другие дела и выбросить из головы эти мелкие несоответствия в рассказе вашего мужа.

На какой-то момент на ее лице появилось такое выражение, как будто она вот-вот бросится под машину. Она озиралась по сторонам, словно решая, в какую сторону бежать, потом на лице ее появилось выражение смущения и безысходности, и Шона в самое сердце пронзила такая же необъяснимая жалость к ней, какую он часто испытывал к ее мужу.

— Селеста, — начал он, уверенный в том, что Уити, услышь он то, что Шон собирается сказать дальше, поставит ему отметку «очень плохо» в своем отчете о прохождении испытательного срока. — Я не думаю, что Дэйв совершил что-нибудь. Ей-богу. Но мой напарник не уверен, а он старше меня по званию. Он принимает решение, по какому пути пойдет следствие. Вы только скажите мне, в какое время Дэйв пришел домой, и больше нам от вас ничего не надо. И Дэйву никогда не придется волноваться при нашем появлении.

— Но вы же видели его машину, — сказала Селеста.

— Что?

— Я слышала ваш разговор перед тем, как вы вошли в дом. Кто-то из вас сказал, что эта машина была припаркована возле «Последней капли» в ту ночь, когда была убита Кейти. Ваш напарник думает, что Кейти убил Дэйв.

Черт возьми, Шон мог представить себе что угодно, но только не это.

— Мой напарник просто хочет получше присмотреться к Дэйву. А это совсем не то, о чем вы думаете. У нас пока нет ни одного подозреваемого, Селеста. Понимаете. Ни одного. То, что нас интересует, это небольшие проколы в рассказе Дэйва. Просто нам надо их прояснить и больше ничего. Так что беспокоиться вам не о чем.

«На него напали, — хотела сказать Селеста. — Он явился домой весь залитый кровью, потому что кто-то пытался напасть на него. Но Кейти он не убивал. Даже, если предположить, что он мог бы, то и в этом случае интуиция подсказывает мне, что Дэйв не из тех, кто способен на такое. Я люблю его. Я вся принадлежу ему. Я его жена. И я никогда бы не вышла замуж за убийцу, запомни это, чертов коп».

Она рылась в памяти, пытаясь припомнить, как она планировала сохранять спокойствие, если полицейские нагрянут с допросами. Той ночью, когда она отмывала одежду от крови, она была в полной уверенности, что с помощью придуманных ею приемов, она отлично справится с этим. Но тогда Селеста не знала, что Кейти убита и копы будут допрашивать ее о причастности Дэйва к смерти Кейти. Как она могла предвидеть такое? А этот коп, он такой спокойный, самоуверенный и симпатичный. Он не пузатый, не старомодный, не занудный, ворчливый тип, который — в соответствии с ее домашними заготовками — должен был бы ее допрашивать. Он был старым приятелем Дэйва. Дэйв рассказывал ей, что этот человек, Шон Девайн, был вместе с ним и Джимми Маркусом тогда на той самой улице, откуда Дэйв был похищен. И вот он вырос и стал таким высоким, обходительным, красивым парнем с голосом, который можно слушать всю ночь, и с глазами, взгляд которых, кажется, проникает в самую глубину твоего существа и сознания.

Милостивый Боже, ну как она может справиться с этим! Для этого ей нужно хотя бы время. Ей нужно время, чтобы все обдумать, прийти в себя и посмотреть на ситуацию спокойными глазами. Сейчас платье мертвой девушки, глядящее на нее с заднего сиденья, и этот коп, который стоит по другую сторону машины, уставившись на нее своим раздевающим ядовитым взглядом, ей совсем не в тему.

И она сказала:

— Я спала.

— Да?

— Я спала, — повторила она. — В субботу ночью, когда Дэйв пришел домой, я уже была в постели и спала.

Коп согласно кивнул. Он снова склонился к машине, побарабанил пальцами по крыше. Он выглядел вполне удовлетворенным, и по его виду можно было предположить, что он получил ответы на все интересовавшие его вопросы. Она вдруг вспомнила, что его волосы очень густые и цвет их почти такой, как у кофейной ириски, однако в области макушки есть несколько небольших светло-коричневых подпалин. Она вспомнила, как подумала, подстригая его, что он никогда не полысеет.

— Селеста, — произнес он проникновенно-сладким голосом, — мне кажется, вы чего-то боитесь.

Селеста вздрогнула, как будто ее сердце сжала какая-то сильная и грязная рука.

— Мне кажется, вы чего-то боитесь и вам что-то известно. Я хочу, чтобы вы поняли — я на вашей стороне. Я также и на стороне Дэйва. Но больше все-таки на вашей, потому что, как я уже сказал, вы чего-то боитесь.

— Я ничего не боюсь, — справившись с собой, ответила она, открывая дверцу машины.

— Нет, вы боитесь, — сказал Шон, отходя от машины.

Селеста села за руль, и через несколько секунд машина уже несла ее по улице.

 

19

Кем они решили стать

Поднявшись в квартиру, Шон застал Джимми в прихожей, с прижатым к уху телефоном.

— Да, хорошо, что ты напомнил про фотографии. Спасибо, — сказал Джимми. — Похоронное бюро Рида, — пояснил он. — Они сказали, что уже взяли ее тело из судебного морга и пригласили меня принести все необходимое для украшения тела и гроба. — Он замолчал и пожал плечами. — Понимаешь, надо еще окончательно оговорить с ними подробности панихиды и прощания, вот такие дела.

Шон молча кивнул.

— Ты взял свой блокнот?

— Да, — хлопнув себя по карману, ответил Шон.

Джимми несколько раз постучал себя телефоном по бедру.

— Так я, пожалуй, поеду в похоронное бюро.

— Что тебе сейчас нужно больше всего, дружище, так это хоть немного поспать.

— Да нет, я в порядке.

— Ну ладно.

Шон уже направился в кухню, когда Джимми вдруг остановил его неожиданным вопросом.

— Я все время думал, могу ли попросить тебя об одной услуге.

— Конечно, о чем разговор, — с готовностью отозвался Шон.

— Дэйв, очевидно, скоро должен будет уйти, чтобы забрать Майкла домой из школы. Я не знаю ваших планов, но, может быть, вы сможете побыть немного с Аннабет, чтобы не оставлять ее одну, понимаешь? Селеста, вероятно, скоро вернется, так что много времени у вас это не отнимет. Наверное, Вэл с братьями пошли с девочками в кино, поэтому в доме сейчас никого нет, а Аннабет, я чувствую, не хочет ехать в похоронное бюро, ну… просто… я не знаю, возможно ли…

— Думаю, это не проблема, — сказал Шон. — Мне надо согласовать это с сержантом. Официально наша рабочая смена закончилась два часа назад. Сейчас я поговорю с ним. Идет?

— Спасибо, ты меня очень выручишь.

— Пустяки, — отмахнулся Шон, направляясь в кухню, но вдруг остановился, посмотрел на Джимми и сказал: — А ты знаешь, Джим, я хочу спросить тебя кое о чем.

— Давай, — ответил Джимми, заметив в глазах Шона подозрительность, присущую абсолютно всем без исключения копам.

Шон, уже наполовину пересекший прихожую, вернулся и снова подошел к Джимми.

— У нас есть пара свидетельских показаний, что у тебя были проблемы с тем парнем, которого ты упоминал сегодня утром, этим Бренданом Харрисом.

Джимми пожал плечами.

— Да какие там проблемы, мне в общем-то наплевать на этого мальчишку.

— Что так?

— Да даже и не знаю, — Джимми сунул телефон в нагрудный карман. — Есть люди, которые способны неизвестно почему вызывать неприязнь.

Шон подошел вплотную к Джимми и положил руку ему на плечо.

— Он встречался с Кейти, Джим. Они приняли решение сбежать вместе.

— Чушь, — произнес Джимми, глядя в пол.

— В ее вещах, Джим, мы нашли брошюры о Вегасе и бронь на два билета на авиарейс компании ТВА. Брендан Харрис это подтвердил.

Джимми вцепился в руку Шона.

— Он убил мою мочь?

— Нет.

— Ты уверен на сто процентов?

— Почти. Он без единого сбоя прошел тестирование на полиграфе, дружище. К тому же этот парень просто поразил меня, как личность. Мне кажется, он по-настоящему любил твою дочь.

— Чушь, — задыхаясь, бросил Джимми.

Шон прислонился к стене, давая Джимми время прийти в себя после услышанного.

— Сбежать вместе? — спросил Джимми после продолжительной паузы.

— Да. Джим, по словам Брендана Харриса и обеих подруг Кейти, ты был решительно против того, чтобы они встречались. Правда, я совершенно не понимаю, почему. От этого юноши, по-моему, нельзя ожидать никаких проблем. Или я ошибаюсь? Может, он немного скрытный. Не знаю. Но мне он показался приличным и очень хорошим парнем. Поэтому я несколько озадачен.

— Ты озадачен? — Джимми покачал головой и даже усмехнулся. — Я только что узнаю, что моя дочь — которая, как тебе известно, убита — намеревалась сбежать… Шон.

— Понимаю, — ответил Шон, понизив голос почти до шепота, надеясь, что Джимми последует его примеру и не даст волю своим чувствам, как это было вчера днем у заброшенного кинотеатра в парке. — Мне просто интересно, дружище, почему ты был настолько твердым и непреклонным, запрещая дочери встречаться с этим юношей?

Джимми прислонился к стене рядом с Шоном и сделал несколько глубоких вдохов, перемежая их с долгими выдохами.

— Я знал его отца. Его звали Просто Рей.

— А что означало это прозвище?

Джимми пожал плечами.

— Да так, просто тогда вокруг было множество парней по имени Рей — Рей Бучек-ненормальный, Рей Дориан-псих, Рей Лейн-чурбан — а к Рею Харрису прилипло прозвище Просто Рей, потому что все крутые прозвища уже были розданы. — Джимми снова пожал плечами. — Что касается меня, я никогда не дружил с этим парнем, а когда он удрал от жены, беременной его ребенком, который сейчас немой, и от Брендана, которому тогда было шесть лет… не знаю, но я помню поговорку «Яблочко от яблони недалеко падает», а поэтому и не хотел, чтобы он встречался с моей дочкой.

Шон понимающе кивнул, хотя и не полностью поверил тому, что услышал от Джимми. В голосе Джимми, когда тот говорил, что никогда не дружил с этим парнем, он уловил легкую заминку, и Шону, в свое время выслушавшему от Джимми бесчисленное количество выдуманных историй, не составило труда распознать еще одно подобное творение, несмотря на логически стройную основу сюжета.

— Вот оно что, — произнес Шон. — И это единственная причина?

— Да, — ответил Джимми и пошел к входной двери.

— Удачная мысль, — сказал Уити, когда они вышли из дома. — Сблизься на некоторое время с семьей, стань своим, возможно, это даст нам дополнительную информацию. Кстати, а о чем ты говорил с женой Бойла?

— Сказал ей, что ее вид наводит на мысль, что она чего-то боится.

— Она подтверждает его алиби?

Шон покачал головой.

— Говорит, что спала.

— Но тебе кажется, что она запугана?

Шон бросил взгляд на окна дома, выходящие на улицу. Он жестом руки и кивком головы предложил Уити пройти вперед по улице, и Уити последовал за ним. Они зашли за угол.

— Она слышала наш разговор у машины.

— О, черт! — не сдержался Уити. — Она поделится с супругом, а он может дать деру.

— Интересно, куда? Он единственный ребенок в семье, мать совсем опустилась, денег не густо, друзей почти никого. Он не из таких, кто готов сбежать за границу и попытаться обосноваться, к примеру, в Уругвае.

— Это еще не значит, что риск его побега полностью исключен.

— Сержант, — стараясь говорить как можно убедительнее, произнес Шон, — да у нас и предъявить-то ему нечего.

Уити сделал шаг назад и посмотрел в лицо Шона, освещенное уличным фонарем.

— Ты стараешься внушить мне местные обычаи, суперполицейский?

— Я просто не вижу причины, по которой он может быть замешан в этом деле. Во-первых, мотив?

— Его алиби — это чушь, Девайн. Его легенда — сплошные прорехи и нестыковки. Ты говоришь, его жена была напугана. Не обеспокоена. А именно напугана.

— Ну хорошо, пусть так. Она определенно чего-то не договаривает.

— И ты действительно веришь тому, что она спала, когда он пришел домой?

Говоря с Уити, Шон мысленно видел Дэйва во времена их детства; вот он с плачем садится в эту машину. Он видел, как его лицо, смотрящее на них через заднее стекло удаляющейся машины, темнеет и размывается, и вот машина скрывается за углом. Ему нестерпимо захотелось удариться головой о стену, да так, чтобы это проклятое видение немедленно пропало и больше не возникало перед ним.

— Нет. Я думаю, она знает, когда он пришел домой. А теперь, подслушав наш разговор, она знает, что он был в ту ночь в «Последней капле». А поэтому, она, имея столь разноречивые сведения относительно той ночи, скорее всего пытается собрать из них единую картину.

— И эти нестыкующиеся элементы картины заставляют ее дрожать?

— Возможно. Я не знаю. — Шон пнул ногой камень с дороги в сторону фундамента дома. — Но я чувствую…

— Что?

— Я чувствую, что мы перетасовываем эти элементы, пытаемся состыковать их друг с другом, но единой картины нам тоже пока не сложить. Я чувствую, что нам чего-то не хватает.

— Ты действительно не думаешь, что Бойл сделал это?

— Я не исключаю его из числа возможных подозреваемых. Я бы ни минуты не сомневался в необходимости проверить его как следует, если бы можно было четко сформулировать мотив.

Уити отступил на шаг и, подняв ногу, уперся каблуком башмака в фонарный столб. Он посмотрел на Шона таким взглядом, каким, по наблюдениям Шона, смотрел на свидетелей, прикидывая, стоит ли вызывать их в суд.

— Согласен, Шон, — сказал он, — то, что отсутствует мотив, меня тоже беспокоит Но, скажу честно, не очень сильно. Я думаю, что должно найтись что-то, что свяжет все фрагменты воедино. А иначе, скажи, за каким чертом ему понадобилось врать нам?

— Послушайте, — попытался урезонить его Шон. — В этом-то все и дело. Люди врут нам безо всякой причины, врут просто для того, чтобы почувствовать, как это получается. А что такое этот квартал, в котором расположена «Последняя капля»? По ночам это зона, где вовсю кипит серьезная коммерция — там постоянно торчат уличные проститутки, трансвеститы, услуги малолеток обоего пола предлагаются на каждом шагу. Может, Дэйв просто затащил какую-нибудь красотку в свою машину, о чем его жене не обязательно знать. Может, у него есть возлюбленная на стороне. Кто знает? Но пока ничто даже и отдаленно не связывает его с убийством Катрин Маркус.

— Ничто, кроме нагромождения лжи и моего предчувствия, что с этим парнем не все чисто.

— Это всего лишь ваше чувство, — бесстрастно резюмировал Шон.

— Шон, — едва сдерживая себя, возразил Уити и, выставив перед носом напарника растопыренную пятерню, приготовился загибать на ней пальцы, — этот парень обманул нас со временем своего ухода из «Макгилл-бара». Он обманул нас со временем своего прихода домой. Он сидел в машине, припаркованной у «Последней капли», когда жертва преступления вышла из этого бара. Он был в двух тех же самых барах, что и она, однако пытается скрыть это. У него сильно поранена рука, а он сплел нам какую-то идиотскую историю о том, как это произошло. Он был знаком с убитой; по нашему с тобой общему мнению, со своим убийцей Кейти тоже была знакома. Он, наконец, соответствует обобщенному психосоциальному портрету типового убийцы молодых женщин: он белый, в возрасте между тридцатью и сорока, с маленькой зарплатой, а также — с учетом того, о чем ты говорил мне вчера — подвергся сексуальному насилию в детском возрасте. Так что ты морочишь мне голову? Если ориентироваться на данные, собранные за это время и зафиксированные в наших отчетах, этот парень давно должен сидеть в камере.

— Вы сами сейчас упомянули, что он был жертвой сексуального насилия, сделав на этом факте особый упор, но ведь Катрин Маркус не подвергалась сексуальному насилию. Так что, сержант, в вашем умозаключении маловато смысла.

— А может, он просто мастурбировал перед ней.

— Спермы на месте преступления не обнаружено.

— Так ведь шел дождь.

— Но ее тело было найдено в укрытии. В случаях, когда совершается заранее не спланированное убийство молодой женщины, удовлетворение сексуального желания — это часть всего процесса, занимающая девяносто девять и девять десятых процента всего времени преступления. Как это, по-вашему, соотносится с данным случаем?

Уити, склонив голову, похлопал ладонью по фонарному столбу.

— Ты дружил с отцом погибшей девушки и потенциально подозреваемый входил в вашу..

— Ах, вот к чему вы клоните.

— …компанию. А это уже компрометирующий факт. Только не нужно уверять меня, что это не так. В данном случае ты, черт знает как, сознательно или бессознательно, но чувствуешь определенную предрасположенность.

— Я?.. — Шон, задохнувшись, перешел почти на шепот, но, через секунду овладев собой, сказал: — Послушайте, суть наших разногласий всего лишь в том, что мы по-разному представляем себе облик подозреваемого. Я ведь не говорю, что, если, сосредоточившись на Дэйве Бойле всего лишь из-за нескольких несогласовок в его рассказе, вы примите решение тащить его в камеру, я не буду действовать за одно с вами. Вы же знаете, что я буду исполнять все ваши приказы. Но если вы сейчас пойдете к районному прокурору с тем, что у вас есть, как вы думаете, что он сделает?

Ладони Уити сильнее захлопали по фонарному столбу.

— Ну так скажите, — повторил свой вопрос Шон, — что он, по-вашему, сделает?

Уити, подняв руки, закрыл ладонями лицо; его рот широко раскрылся в долгом зевке. Закрыв рот, он встретился глазами с Шоном, его усталое лицо нахмурилось.

— Ваше мнение учтено и принято. Но, — он поднял вверх палец, — но, ты как был так и остался чертовым юристом-чистоплюем. Я должен найти палку, которой ее били, или пистолет, или окровавленную одежду. Я пока не знаю, что именно, но что-то найти я должен. А когда я найду это, твоему дружку конец.

— Он не мой дружок, — возразил Шон. — Если вы окажетесь правы, я отстегну свои наручники с пояса быстрее, чем вы свои.

Уити отошел от столба и, почти вплотную приблизившись к Шону, произнес:

— Не рискуй своей репутацией из-за него, Девайн. Компрометируя себя, ты скомпрометируешь и меня, а я тебе этого не прощу. Я устрою так, что тебя переведут куда-нибудь в богом забытый Беркширс, где ты будешь заниматься зафиксированными радаром случаями превышения скорости езды на снегоходах.

Шон провел обеими руками по лицу, затем по волосам, стараясь смахнуть с себя гнетущую усталость.

— Баллистики, наверное, уже подготовили данные, — сказал он.

— Да, туда я как раз и еду, — ответил Уити. — Данные лабораторных исследований также должны быть на нашем компьютере. Поеду, посмотрю, что там. Надеюсь, скоро у нас будут результаты. Мобильник у тебя с собой?

— Да, — кивнул Шон, хлопнув себя по карману.

— Позвоню тебе позже, — произнес Уити и, отойдя от Шона, направился вдоль по Кресент-стрит к патрульной машине, а Шон, чувствуя себя облитым с головы до ног начальственным недовольством и разочарованием, понял, что испытательный срок — это кое-что посерьезнее, чем ему казалось еще сегодня утром.

Шон свернул на Бакингем-авеню и направился к дому Джимми. Как раз в это время Дэйв, держа за руку Майкла, спускался по ступенькам крыльца.

— Вы домой?

Дэйв остановился.

— Да. Не могу понять, почему Селесты еще нет. Она ведь поехала на машине.

— Я уверен, что с ней все в порядке, — успокоил его Шон.

— Да, я тоже, — ответил Дэйв. — Просто нам придется идти пешком, только и всего.

Шон засмеялся.

— А сколько тут идти? Пять кварталов?

Дэйв улыбнулся.

— Да нет, дружище, почти шесть. По-твоему, это близко?

— Тогда вам лучше идти, — посоветовал Шон, — пока еще не совсем стемнело. Майкл, выше голову.

— Пока, — помахал рукой Майкл.

— До встречи, — сказал Дэйв, и они ушли, оставив Шона на ступеньках входа. Шаги Дэйва, как показалось Шону, стали немного менее упругими, видимо, от выпитого у Джимми пива. Если ты это сделал, Дэйв, то лучше выкладывай все прямо сейчас, подумал Шон. Тебе надо будет напрячь до последней клетки весь свой скудный мозг, если мы с Уити возьмем тебя в оборот. До самой последней клетки.

В этот поздний вечерний час казалась, что по поверхности Тюремного канала разлито расплавленное серебро; солнце уже село, но слабые световые отблески еще украшали западный край неба. Вершины деревьев стали черными, а темный силуэт экрана смотрелся, как тень, отбрасываемая чем-то невидимым и громадным. Селеста сидела в машине на Шаумутском бульваре и смотрела отсюда на канал, на парк, на расположенный за ними Ист-Бакингем, который, если смотреть отсюда, походил на мусорную свалку. Парк почти закрывал собой «Квартиры»; кое-где торчали колокольни да верхушки крыш высоких зданий. Дома в Округе, стоявшие на холмах, возвышающихся над «Квартирами», смотрели вниз, стоя вдоль мощеных извивающихся по спирали улиц.

Селеста не могла припомнить, бывала ли она здесь когда-нибудь раньше. Она передала платье одному из сыновей Брюса Рида, юноше в траурно-черном костюме, настолько чисто выбритому и с такими по-юношески ясными глазами, что казалось, будто он собрался на студенческий бал или на первое свидание. Едва отъехав от похоронного бюро, она сразу же поняла, что дорога, на которой она находится, пролегает вдоль тесно стоящих корпусов завода металлоконструкций, мимо пустых помещений, похожих на ангары. Когда она доехала до тупика, где надо было повернуть, бампер машины задел гнилую сваю, но и это не отвлекло ее взгляда от еле заметного волнения на поверхности канала, текущего к шлюзам, через которые открывался путь в гавань.

Едва услышав разговор двух полисменов о машине Дэйва — их машине, машине, в которой она сейчас сидела, — она почувствовала себя так, как будто была пьяна. Но пьяна не по-хорошему, когда после щадящей дозы все кажется простым и легким. Нет, сейчас она чувствовала себя так, словно всю ночь напролет пила какую-то дешевую дрянь, потом пришла домой и провалилась в небытие, затем проснулась все еще с затуманенным сознанием, одеревеневшим языком, ядовитой горечью во рту, тупой, вялой, неспособной ни на чем сосредоточиться.

— Вы чего-то боитесь, — сказал ей коп, буквально подрезав ее под корень, а поэтому, возможно, и ответ ее был ясный и агрессивно отрицательный. «Нет, не боюсь». Как в детстве: Нет, не я. Нет, ты. Нет, не я. Нет, ты. Я знаю, это ты боишься, а не я. Тра-та-та-та-та-та.

Она боялась. Ее охватил ужас. Страх буквально превратил ее тело в студень.

Она поговорит с ним, убеждала она себя. Он ведь все-таки Дэйв. Хороший отец. Мужчина, который никогда не поднял на нее руку и не проявил никаких склонностей к супружескому насилию за все те годы, что она его знала. Даже выйдя из себя, он мог лишь хлопнуть дверью или ударить кулаком по стене. Она была в полной уверенности, что она сможет поговорить с ним.

Она спросит, Дэйв, чью кровь я смывала с твоей одежды?

Дэйв, спросит она, что в действительности произошло ночью в субботу?

Ты можешь мне сказать. Ведь я твоя жена. Ты можешь сказать мне все.

Именно так она и сделает. Она поговорит с ним. У нее нет причин бояться его. Это же Дэйв. Она любит его и он любит ее, и все как-нибудь обойдется. В этом она была уверена.

А пока она находилась здесь, на другом берегу канала, вокруг нее громоздились заброшенные корпуса мертвого завода, недавно купленные каким-то предпринимателем, который намеревается построить здесь автомобильную парковку, если на противоположном берегу построят стадион. Она пристально вглядывалась в темноту парка, где была убита Кейти Маркус. Она ждала, чтобы кто-нибудь объяснил, как ей выйти из этого ступора.

Джимми сидел с Амброзом, сыном Брюса Рида в офисе его отца, обсуждая детали панихиды и похорон, жалея, что ему приходится иметь дело не с самим Брюсом, а с этим юношей, который выглядел так, будто только что выпорхнул из стен колледжа. Для Джимми много легче было представить его, играющим во фрисби, чем украшающим гроб; в его голове не укладывалось, как такие мягкие холеные руки могут там, в комнате для бальзамирования, прикасаться к мертвым.

Он сообщил Амброзу дату рождения Кейти и ее номер в системе социального страхования, и парень, взяв ручку с золотым пером, занес эти данные в форму, закрепленную на наклонном пюпитре с зажимами, а затем бархатным голосом — видимо, так его отец говорил в молодые годы — произнес:

— Хорошо, хорошо. Скажите, пожалуйста, мистер Маркус, вы предпочитаете традиционную католическую церемонию? Поминки, мессу?

— Да.

— Давайте сделаем поминки в среду?

Джимми согласно кивнул.

— Мы уже договорились с церковью на девять часов во вторник.

— Девять часов, — повторил юноша и записал эту цифру. — Вы уже решили, когда устраивать поминки?

— Мы решили провести их в два приема. Один с трех до пяти, а второй с семи до девяти.

— С семи до девяти, — повторил юноша, записывая и эти цифры. — Я вижу вы принесли фотографии. Очень хорошо.

Джимми посмотрел на стопку фотографий в рамках, лежащих у него на коленях: Кейти в день окончания школы. Кейти с сестрами на пляже. Кейти вместе с ним на торжественном открытии магазина, тогда ей было восемь лет. Кейти, Ив и Дайана. Кейти, Аннабет, Джимми, Надин и Сэра в аквапарке «Шесть флагов». Кейти в свой шестнадцатый день рождения.

Почувствовав невыносимое жжение в горле, он положил стопку фотографий на стул, стоящий рядом; после нескольких глотательных движений жжение прошло.

— Что вы решили в отношении цветов? — спросил Амброз Рид.

— Сегодня я передал заказ Кнопфлеру, — ответил Джимми.

— А извещение?

Глаза Джимми впервые встретились с глазами молодого человека.

— Извещение?

— Да, — ответил юноша, устремив взор на пюпитр. — Как, по-вашему, должно выглядеть извещение. Мы, конечно, можем сами составить его, но вам тогда необходимо сообщить нам основную информацию насчет того, что должно быть указано в нем. Может быть, вы предпочитаете денежные пожертвования вместо цветов, ну и прочие ваши желания.

Джимми отвел взгляд от успокаивающих глаз юноши и стал пристально смотреть в пол. Под ними, где-то в подвальном этаже этого белого здания, построенного в викторианском стиле, в комнате для бальзамирования лежит Кейти. Брюс Рид, этот мальчишка, и два его брата будут видеть ее голой, когда начнут ее обмывать, будут трогать ее руками, гримируя и украшая ее. Их холодные ухоженные руки с наманикюренными пальцами будут сновать по ее телу. Они будут поднимать ее руки и ноги; они будут брать ее за подбородок большим и указательным пальцами, чтобы повернуть голову, как надо. Они будут расчесывать ее волосы.

Он думал о своем дитя. Голое, ничем не прикрытое тело его Кейти, медленно теряющее свой естественный цвет, лежало, ожидая, когда эти чужие ей люди в последний раз прикоснуться к ней — возможно, прикоснуться осторожно и аккуратно, но это будут казенная осторожность и профессиональная аккуратность. А потом они положат в гроб сатиновые подушечки, на которых упокоится ее голова, а потом ее, с кукольным застывшим лицом, обряженную в любимое голубое платье, вкатят в ритуальный зал. Ее будут рассматривать, над ней будут читать молитвы, будут обсуждать ее кончину и горестно причитать, а затем, в конце концов, придет черед погребения. Ее опустят в глубокую яму, вырытую людьми, никогда ее не видевшими и не знавшими, и Джимми услышит, как комья земли падают на крышку гроба с таким глухим для его слуха звуком, словно сам он находится вместе с ней там внутри.

И она останется лежать в темноте под шестифутовым слоем земли, на котором скоро вырастет трава, которую будет обдувать свежий ветер, но ей уже никогда не увидеть травы и не почувствовать свежего дыхания ветра. Она будет лежать там тысячи лет и не сможет услышать даже шагов людей, приходящих на ее могилу, до нее не дойдет ни единого звука из мира, оставшегося там, наверху, потому что между ней и этим миром будет земляная толща.

Я убью его, Кейти. Не знаю, как, но я найду его раньше, чем его найдет полиция, и я убью его. Я затолкаю его в яму, более страшную, чем та, в которую собираются положить тебя. Я сделаю так, что похоронщикам и гримировать будет нечего. Некого будет оплакивать. Я сделаю так, что он вообще исчезнет, как будто никогда и не жил, как будто его имя и все, кем он был или кем себя сейчас считает, стало мгновением, промелькнувшим во сне других людей, о котором они, проснувшись, забыли.

Я найду того, кто уложил тебя на этот стол в полуподвале, я уничтожу его. И те, кого он любит, — если такие есть — почувствуют боль и муки сильнее, чем ты, Кейти. Потому что они никогда точно не узнают, что с ним произошло.

И не сомневайся, девочка моя, в том, что я смогу сделать это. Твой отец сможет. Ты никогда этого не знала, но раньше твоему отцу приходилось убивать. Твой отец делал то, что было необходимо. И он сможет сделать это вновь.

Джимми снова повернулся к Брюсу-младшему, который, не меняя позы и с тем же выражением лица, ждал ответа на заданный вопрос. Он еще не настолько втянулся в работу, чтобы внезапная прострация клиента нервировала его.

— Я хочу, чтобы было напечатано следующее: «Маркус, Катрин Хуанита, горячо любимая дочь Джеймса и покойной Мариты, падчерица Аннабет и сестра Сэры и Надин…»

Шон сидел на заднем крыльце вместе с Аннабет, неторопливо потягивающей белое вино, перемежая каждый глоток затяжкой, и гасившей сигареты, едва докуривая их до половины; свет висящей над ними ничем не закрытой лампы освещал ее лицо. Это было сильное лицо, никогда, по всей видимости, не отличавшееся красотой, но в нем всегда было что-то особое и привлекательное. Ей не привыкать к тому, что ее внимательно рассматривают, подумал про себя Шон; она попросту не понимала, что именно привлекает к ней такое внимание окружающих. Она чем-то отдаленно напоминала Шону мать Джимми, но в ней и следа не было той безликой покорности, присущей свекрови, поэтому она напоминала Шону его собственную мать, всегда и безо всяких внутренних усилий владевшую собой, а благодаря этому, она чем-то напоминала ему и Джимми. Он мог представить себе Аннабет веселой женщиной, которая не прочь подурачиться, но только не фривольной.

— А что, скажите, — спросила она Шона, поднесшего зажигалку к ее сигарете, — вы собираетесь делать сегодня вечером, после того как кончите скрашивать мое одиночество?

— Я… да ничего…

— Так я и поверила, — шутливо отмахнулась Аннабет. — Так что же вы все-таки будете делать?

— Пойду проведаю маму.

— Серьезно?

Он кивнул.

— Как раз сегодня — день ее рождения. Пойдем куда-нибудь и отметим вместе с ней и со стариком.

— Так-так, — кивнула головой Аннабет. — А давно вы в разводе?

— Это что, заметно по моему виду?

— Конечно, это так же ясно видно окружающим, как костюм, который на вас.

— О-о-о! Да, мы действительно живем врозь чуть больше года.

— А она живет здесь?

— Уже нет. Она путешествует.

— Вы сказали это с ехидством: «Путешествует».

— Серьезно? — пожал плечами Шон.

Аннабет, как бы извиняясь, сделала рукой жест и почти коснулась плеча Шона.

— Поверьте, мне крайне неловко отвлекаться от мрачных мыслей о Кейти. Поэтому вы вольны не отвечать на мои вопросы. Я просто чрезвычайно любопытна, а вы мужчина, который может заинтересовать.

— Я? — с удивленной улыбкой спросил Шон. — Вы, к сожалению, ошибаетесь. Я навожу на всех смертную скуку, миссис Маркус. Если не принимать в расчет мою работу, то я просто и не существую.

— Зовите меня Аннабет, — сказала она, — хорошо?

— С радостью.

— Вы знаете, инспектор Девайн, я никак не могу поверить в то, что вы скучный. Но кое-что мне кажется странным.

— И что же?

Она, повернувшись на стуле, пристально посмотрела на него.

— Меня поразило, что вы способны превратиться в парня, который может повесить на кого-то ложные штрафы.

— И почему же?

— Это кажется ребячеством, — ответила Аннабет. — А вы не похожи на человека, который может опуститься до детских шалостей.

Шон пожал плечами. По его наблюдениям, каждый человек в то или иное время может вести себя как ребенок. Именно к этому вы подчас и прибегаете, когда жизнь заливает вас ушатами дерьма.

Вот уже больше года он ни с кем не говорил о Лорен — ни со своими родителями, ни со своими приятелями, ни даже с полицейским психологом, — хотя начальник однажды вскользь упомянул о том, что Лорен уехала, после чего эта новость стала известна всему участку. Но вот теперь перед ним сидела Аннабет, практически незнакомая ему женщина, сама переживающая утрату и проявляющая интерес к утрате, понесенной им; желающая узнать о ней, а может, разделить с ним боль или подарить ему какое-то иное облегчение, но для этого ей надо знать суть дела — сейчас Шону казалось, что в этом не было ничего особенного.

— Моя жена — помощник режиссера, — начал он, стараясь сдерживать себя и говорить спокойно. — Их разъездная труппа гастролирует в разных местах, понимаете. Со спектаклем «Король танца» они в прошлом году объехали всю страну — постановка моей жены. Это такая особая работа. Сейчас она работает над новой вещью — «Анни, бери свой пистолет», кажется, так называется. Я не уверен, что не путаю. Но дело не в этом, сейчас они повторяют свое турне. Мы были с ней странной парой. Я имею ввиду то, чем мы занимались, более разные занятия трудно себе даже представить, верно?

— Но вы любили ее? — спросила Аннабет.

Он утвердительно кивнул.

— Да. И все еще люблю. — Он глубоко вдохнул, откинулся на спинку стула, а затем сделал долгий выдох. — Ну, а этот парень, на которого я повесил штраф, он был… — У Шона пересохло во рту, он завертел головой, вдруг почувствовав жгучее желание вскочить с этого порога и бежать ко всем чертям прочь от этого дома.

— Он был вашим соперником? — спросила после паузы Аннабет, подобрав наконец слово, которое, по ее мнению, было бы в данной ситуации наиболее мягким и тактичным.

Шон взял из пачки сигарету, зажег ее и затянувшись, утвердительно кивнул.

— Вы нашли абсолютно точное слово. Да, именно им он и был. Соперником. И нам с женой пришлось в течение некоторого времени без конца выяснять отношения, а это, как вы понимаете, грязные дрязги и нервотрепка. Тогда мы немного времени проводили вместе. А этот… соперник… он форсировал свои отношения с ней.

— И вам, разумеется, это не понравилось, — сказала Аннабет, и эта ее фраза прозвучала не как вопрос, а как утверждение.

Шон, выкатив от удивления глаза, посмотрел на нее и спросил:

— А вы знаете кого-нибудь, кто пришел бы от этого в восторг?

Взгляд Аннабет стал серьезным; она как бы давала ему понять, что сквозь его сарказм ей видно, насколько неприятна ему эта ситуация, а возможно, ей просто хотелось показать, что лично она не сторонница подобных действий.

— Но вы все равно ее любите.

— Да. И думаю, черт знает почему, что и она меня любит. — Он притушил сигарету о дно пепельницы. — Она постоянно звонит мне. Звонит и ничего не говорит.

— Постойте, она…

— Да именно так, — упредил ее вопрос Шон.

— …звонит вам и не произносит ни слова?

— Да. И такое продолжается почти восемь месяцев.

Аннабет рассмеялась.

— Простите и не обижайтесь, но, скажу вам честно, ничего более странного я в жизни не слышала.

— Да… не спорю, — задумчиво произнес он, глядя на муху, летающую вокруг голой лампочки. — Однажды мне показалось, что она хочет поговорить. Вот я и надеюсь, что такой разговор все-таки состоится.

У него вырвался какой-то вымученный смешок, эхо которого, прозвучавшее и замершее в ночи, смутило его. Некоторое время они сидели молча, курили, прислушиваясь к гудению мухи и наблюдая за ее отчаянными пике на свет.

— А как ее зовут? — первой прервала паузу Аннабет. — Ведь за все время нашего разговора вы ни разу не назвали ее по имени.

— Лорен, — ответил Шон. — Ее зовут Лорен.

Звук ее имени повис на некоторое время в воздухе, как нить паутины, раскачиваемая ветром.

— И вы любите ее со времен вашей юности?

— С первого года в колледже, — уточнил он. — Да… тогда мы оба были почти детьми.

В его памяти возникла та самая гроза, вдруг разразившаяся в ноябре, когда, застигнутые ею у входа в здание, они впервые поцеловались; он буквально почувствовал под руками ее покрытое гусиной кожей и дрожащее тело, приникшее к его дрожащему телу.

— Может, в этом как раз и заключается проблема, — вернула его к действительности Аннабет.

Шон посмотрел на нее и после паузы ответил:

— Но мы уже не дети.

— По крайней мере, один из вас, — согласилась Аннабет.

Шон не стал уточнять, кого именно она имеет в виду.

— Джимми рассказывал мне, что вам стало известно о планах Кейти тайно убежать с Бренданом Харрисом.

Шон утвердительно кивнул.

— Ну, так может, как раз в этом-то все и дело?

Шон повернул свой стул, чтобы лучше видеть ее лицо.

— Что именно?

Аннабет выдохнула дым, который заклубился вокруг пустых бельевых веревок, протянутых над их головами.

— Это такие же глупые мечты, какими была забита и ваша голова в дни молодости. Это точно, что Кейти и Брендан собирались начать жизнь в Лас-Вегасе? Интересно, сколько времени пробыли бы они в этом раю? Может быть, они дотянули бы до второго переезда на стоянку для жилых автоприцепов, может быть, до рождения второго ребенка, но, рано или поздно, все это достанет — ведь счастливая жизнь с золотыми закатами и прочей любовной дребеденью продолжается не слишком долго. Все когда-нибудь кончается. Тот, кого вы любите, редко оказывается достойным того большого чувства, которое вы ему дарите. Возможно, его вообще никто и не достоин, а возможно, никто и не заслуживает того, чтобы нести на себе бремя, которое вы на него громоздите в придачу к вашему чувству. Вы спускаетесь с неба на землю. Вы разочарованы, ваша вера подорвана, и для вас начинается череда нудных серых будней. Вы потеряли больше, чем приобрели. Вы столь же сильно ненавидите того, кого прежде столь сильно любили. Ну а что, черт возьми, остается делать? Да ничего, и вы засучиваете рукава и принимаетесь за работу — все равно какую — потому что наступило время, когда вы стали взрослым.

— Аннабет, — обратился к ней Шон, — кто-нибудь когда-нибудь говорил вам, что вы особая, несгибаемая женщина?

Она повернулась к нему лицом, глаза ее сузились, губы растянулись в мечтательной улыбке.

— Я это слышу постоянно.

Первое, что увидел Брендан Харрис, войдя в тот вечер в свою комнату, был стоящий под кроватью чемодан. Накануне он с трудом закрыл его, положив туда шорты, гавайские рубашки, спортивную куртку, две пары джинсов. Он не взял ни свитеров, ни шерстяных брюк. Он упаковал лишь то, что, по его мнению, носят в Лас-Вегасе, оставив зимнюю одежду дома, потому что они с Кейти решили впредь никогда не иметь дела ни с теплыми колготками, ни с термоносками, купленными на распродажах в «Кей Марте», ни с обледеневшим ветровым стеклом машины. Поэтому, когда он открыл чемодан, в глазах у него зарябило от ярких красочных узоров, от разнообразия цветовых сочетаний, словно он переместился в лето.

Такими они мысленно видели себя. Загорелыми и свободными, с телами, не отягощенными ни башмаками, ни многочисленными теплыми одеждами, ни от кого не зависящими. Они будут пить напиток с бестолковым названием «дайкири»; по вечерам будут плавать в бассейне отеля; их тела будут пахнуть солнцезащитным кремом и хлором. Они будут заниматься любовью в комнате, в которой кондиционер будет создавать прохладу, а горячие солнечные лучи все-таки будут проникать к ним сквозь просветы в неплотно сдвинутых шторах, а когда наступит ночная прохлада, они будут надевать свою самую лучшую одежду и отправляться на прогулку по Стрипу. Он, словно наблюдатель, видел себя и Кейти во всех этих ситуациях, он как будто глядел вниз с верхнего этажа и видел двух влюбленных, идущих сквозь неоновые облака — огни омывают их загорелые тела то бледно-красными световыми волнами, то желтыми, то голубыми. А они — Брендан и Кейти — расслабленные, идут не спеша посередине широкого бульвара, окаймленного по обеим сторонам зданиями, из раскрытых дверей многочисленных казино слышатся шум голосов и звяканье игральных автоматов.

«В какое ты хочешь пойти сегодня, моя радость?

Ты выбирай.

Нет, ты.

Ну давай же, выбирай.

Ну, хорошо. Что, если в это?

Выглядит, вроде, прилично.

Ну что, тогда в это.

Я люблю тебя, Брендан.

Я тоже люблю тебя, Кейти».

И они поднялись бы по накрытым ковром ступеням лестницы, обрамленной белыми колоннами и ведущей в шумное, окутанное клубами сигарного дыма помещение, в котором непрерывно слышится звон монет и лязг игровых автоматов. Они делали бы все то, что делают муж с женой, начав совместную жизнь. Пусть они еще дети, но Ист-Бакингем будет от них на расстоянии миллиона миль, и расстояние это будет увеличиваться с каждым их шагом еще на миллион миль.

Вот как все это должно было быть.

Брендан опустился на пол. Он вдруг почувствовал непреодолимое желание присесть, присесть хоть на секунду. Он скрестил ноги и обхватил руками лодыжки — в такой позе он любил сидеть в детстве. Тело его едва заметно качалось, голова свесилась на грудь, глаза закрылись. На мгновение он почувствовал, что боль чуточку ослабла. Успокаивающая темнота и эти медленные раскачивания, казалось, успокаивали боль.

Но вдруг все кончилось, и ужасная мысль о том, что Кейти больше нет на свете, — что ее вообще нет, — снова пронзила его сознание, а кровь забурлила в венах так, что, казалось, вот-вот прорвет их и хлынет наружу.

В доме хранился пистолет. Это был пистолет отца, и мать хранила его там же, где он хранился и при отце, — под сдвигаемой потолочной панелью над кладовкой. Можно было, сидя на полке в кладовке, оттянуть деревянный потолочный плинтус-карниз, просунуть руку под подвесной потолок и над третьей панелью пальцы натыкались на тяжелое тело пистолета. Требовалось лишь подтянуть его поближе, обхватить его крепко пальцами и вытащить оттуда. Он всегда, сколько мог помнить Брендан, находился в этом тайнике, и первое его воспоминание о пистолете было связано с тем, как он однажды ночью зачем-то вошел в ванную комнату и заметил, как отец поспешно рванул руку из-за карниза. Брендан однажды даже достал пистолет из тайника и показал его своему приятелю Джерри Дивенте, когда им обоим было по тринадцать. Джерри, глядя на пистолет круглыми от страха глазами, пролепетал: «Положи его обратно, положи его обратно». Пистолет был покрыт пылью и грязью, из него вряд ли когда-либо стреляли, но Брендан знал, что его требуется лишь почистить.

Он сегодня вечером может взять пистолет. Он может пойти в кафе «Светское Общество», где ошивается Роуман Феллоу, или в принадлежащую Бобби автошколу «Атлантик», где, по словам Кейти, он обделывал все свои темные дела. Он может пойти в любое из этих мест — а лучше в оба, — ткнуть пистолет своего отца им в рожи и нажать на этот проклятый курок, нажать на него снова, снова и снова, пока щелчок бойка не даст ему знать, что в обойме уже нет патронов и что ни Роуман, ни Бобби уже никогда не убьют ни одну женщину.

Он сможет сделать это. А сможет ли? Но ведь именно так поступают в кинофильмах. Брюс Уиллис, например, если бы кто-то убил женщину, которую он любит, не стал бы сидеть на полу, держа себя за лодыжки и раскачиваясь, как ученик школы для умственно отсталых. Он взял бы пистолет и пошел. Верно?

Брендан представил себе мясистую рожу Бобби; представил, как он жалобно скулит: «Не надо, Брендан, пожалуйста, не надо!»

Брендан отвечает ему, как мужчина, крутой мужчина: «Пожалуйста, получай сполна, жалкий ублюдок. Получай и катись в преисподнюю!»

По его лицу снова потекли слезы, тело снова стала бить мелкая дрожь, ладони по-прежнему сжимали лодыжки — он знал, что он не Брюс Уиллис и что Бобби О'Доннелл живой человек, а не какой-то слюнтяй из фильма; он знал, что пистолет нужно чистить, хорошенько чистить; к тому же он не знал, заряжен он или нет, он даже не был уверен, сможет ли он взвести курок: не знал, какая будет отдача после того, как курок будет спущен. Отскочит ли при отдаче его кулак, как это бывало в детстве, когда, припертый к стенке, он вынужден был пускать в ход кулаки? Ведь жизнь — это жизнь, а не какой-то дурацкий фильм… да, черт бы побрал эту жизнь. В жизни все по-другому, не так, как в кино, где добрый человек через два часа одерживает победу, а ты с самого начала знаешь, что он должен победить. Брендан не знал, способен ли он хоть на какой-то героический поступок; ему было-то всего девятнадцать, и за прожитые годы ему ни разу не представилось случая выяснить это. Он не был уверен, что может пойти туда, где вершат свои дела мужчины, — а что если двери не будут закрыты и там не будет всех тех парней, что вечно там околачиваются, — и выстрелить в морду этому типу. Он не был в этом уверен.

Он потерял ее. Потерял страшным образом, и боль от того, что ее нет рядом — и никогда уже не будет рядом — сжимала его зубы и настойчиво внушала мысль о том, что он должен сделать что-то, ну хоть что-нибудь для того, чтобы боль отпустила его хотя бы на одну секунду в его новой жалкой и опустевшей жизни.

Все, сказал себе он, я принял решение. Все! Завтра чищу пистолет. Чищу и проверяю, есть ли в обойме патроны. Решено! Первым делом чищу пистолет.

В комнату вошел Рей, все еще в ботинках с роликами и с хоккейной клюшкой в руке, на которую он опирался, ковыляя к своей кровати на подгибающихся ногах. Брендан торопливо вскочил на ноги и вытер слезы со щек.

Рей, глядя на брата, снял с ног ботинки и знаками спросил его:

— Ты в порядке?

— Нет, — ответил Брендан.

— Я могу что-нибудь сделать для тебя? — спросил Рей, жестикулируя пальцами.

— Да нет, все нормально, Рей, — ответил Брендан. — Да и чем ты можешь помочь? Не волнуйся.

— Мама говорит, что ты, наверное, уедешь.

— Что? — спросил Брендан.

Рей повторил.

— Да? — удивился Брендан. — И как она себе это представляет?

Пальцы Рея быстро замелькали в воздухе.

— Если ты уйдешь, мама этого не переживет и совсем сдаст.

— Ничего, она справится.

— А вдруг нет?

Брендан посмотрел на брата, сидящего на кровати и не сводящего пристального взгляда с его лица.

— Не приставай ко мне, Рей. Прошу тебя. — Он отвел взгляд в сторону, не в силах думать ни о чем, кроме как о пистолете. Помолчав, он добавил: — Я любил ее.

Рей, лицо которого было пустым, как резиновая маска, продолжал пристально смотреть на Брендана.

— Ты хоть знаешь, Рей, что это такое?

Рей покачал головой.

— Это так, как будто ты садишься за свою парту и сразу же знаешь все ответы на контрольные вопросы. Это так, как будто ты знаешь, что в твоей дальнейшей жизни все будет хорошо. У тебя все будет получаться лучше, чем у всех. У тебя все будет хорошо. Ты будешь всегда ходить с поднятой головой, чувствуя легкость, потому что ты выиграл. — Он отвернулся от брата и после паузы произнес: — Вот что это такое.

Рей постучал кончиками пальцев по столику, призывая внимание брата, а когда тот посмотрел на него, прожестикулировал: — Ты почувствуешь это снова.

Брендан, рухнув на колени, ткнулся лицом в грудь Рея.

— Нет, никогда! Что ты, черт возьми, плетешь? Никогда!

Рей, подтянув ноги на кровать и прижавшись спиной к стене, в испуге смотрел на брата, а Брендан, устыдившись своей вспышки, но все еще не остывший от гнева, подумал об особенности тех, кто лишен дара речи — они могут заставить вас понять, насколько глупо то, что вы говорите. Все, что говорил Рей, было кратко и сжато, так как он и хотел. Он не имел понятия о том, как мямлить или спотыкаться на словах, потому что его пальцы работали быстрее, чем мозг.

Брендану хотелось выговориться, излить душу; он хотел, чтобы слова слетали с его губ стремительным потоком страсти — пусть они будут глупые, бессмысленные, но зато все они будут искренними и посвященными только Кейти; в них он выразит, чем и кем она была для него; что значило для него, лежа в их постели, прижаться носом к ее шейке; обхватить согнутым в колечко пальцем ее пальчик; слизывать капельки мороженого с ее подбородка; сидеть рядом с ней в машине и наблюдать за внимательным прищуром ее глаз при подъезде к перекрестку; слушать, как она говорит, как дышит, как похрапывает во сне и…

Ему хотелось говорить об этом часами, не умолкая. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь, слушая его, понял, что речь, это не просто способ обмена идеями или мнениями. Иногда это попытка донести до слушателя всю человеческую жизнь. А когда, еще прежде чем открыть рот, ты знаешь, что из этого ничего не получится, то все равно попытка имеет значение. Кроме попытки тебе ничего и не остается.

Ясно, что понять это Рей был не способен. Для Рея слова воплощались в движения пальцев, в ловкие и быстрые подъемы, опускания и взмахи рук. Рей не говорил ничего лишнего, а только необходимое. Любое сообщение воспринималось им с предельной однозначностью. Вы говорите, а он воспринимает только то, что имеет для него смысл, и с этим вы должны мириться. Сама мысль о том, чтобы изливать свое горе и бурлящие внутри чувства перед братом с его тупым бессмысленным лицом вызывала у Брендана чувство неловкости и даже стыда. Да это и не принесло бы ему облегчения.

Он посмотрел на своего перепуганного братишку, прижавшегося к стене и уставившегося на него своими выпученными глазами, и протянул ему руку.

— Прости, — сказал он хрипло. — Прости, Рей. Не сердись. Я не хотел тебя обидеть.

Рей пожал руку брата и встал.

— Тогда порядок? — спросил он знаками, уставившись на Брендана таким взглядом, словно готов был выброситься в окно, если брат вдруг снова не сможет сдержать своих чувств.

— Порядок, — знаками ответил Брендан. — Думаю, что порядок.

 

20

Когда она снова вернется домой

Родители Шона жили в тридцати милях к югу от города в Уингагейт Эстейтс, в кондоминиуме, на обнесенной забором территории которого рядами стояли типовые дома с двумя спальнями и оштукатуренными наружными стенами. Каждые двадцать домов образовывали секцию со своим бассейном и рекреационным центром, где по субботним вечерам устраивались танцы. Небольшая, натри пара , площадка для гольфа примыкала к внешней границе комплекса, напоминая своими очертаниями отрезанную и упавшую на землю часть полумесяца. С конца весны до начала осени в воздухе почти постоянно слышался треск и гудение моторов мототележек, перевозивших игроков по площадке.

Отец Шона в гольф не играл. Давным-давно он решил, что гольф — это игра богатых и его участие в ней может быть истолковано как акт измены среднему классу, к которому он принадлежал. Мать Шона, правда, пыталась некоторое время играть, но бросила, поскольку ей казалось, что партнерши за ее спиной посмеиваются над ее никудышными башмаками и спортивным костюмом.

Родители вели здесь тихую, спокойную жизнь, хотя назвать их отношения дружескими было бы большим преувеличением. Шон знал, что его отец завязал знакомство с невзрачным на вид бедолагой-ирландцем по имени Райли, который еще до переезда в Уингагейт жил по соседству с ними в городе. Райли, также равнодушный к гольфу, частенько составлял компанию отцу Шона в баре «Граунд Раунд», расположенном по другую сторону 28-го шоссе. Мать Шона, все еще испытывавшую ностальгию по своей прежней службе, часто тянуло к престарелым соседям, страдающим от разных недугов. Она возила их в аптеку за лекарствами, к докторам за новыми рецептами; при этом она следила, чтобы более молодые пациенты не оказались в кабинете врача без очереди, оттеснив более пожилых. Мать Шона, а ей было уже за семьдесят, чувствовала себя значительно моложе и бодрее, выполняя эту волонтерскую работу, а поскольку большинство из тех, кому она помогала, были вдовами и вдовцами, то она верила, что ее собственное здоровье, равно как и здоровье ее супруга, даровано Всевышним за ее благие дела.

— Они же такие одинокие, — говорила она Шону, рассказывая о своих недужных друзьях, — и если врачи не захотят общаться с ними, они ведь могут даже умереть и от этого.

Часто, проезжая мимо будки охраны и двигаясь затем по главному проезду, на котором через каждые десять ярдов возвышались «лежачие полицейские» — эти поперечные окрашенные в желтый цвет асфальтовые гребни, замедляющие скорость машин и укорачивающие жизнь их шестерен и осей, Шон представлял себе некую выхолощенность, особого рода «пустоту» этих улиц, домов, да и самой жизни, которую обитатели Уингагейта уже прожили. Дома с водопроводом, стандартными белыми холодильниками, коваными пожарными лестницами и кричащими во все горло детьми — все это как в тумане проплывало мимо и тут же рассеивалось, подобно утренним сумеркам, практически не выходя из границ его периферийного зрения. Он, не понятно почему, чувствовал за собой какую-то иррациональную вину, вину сына, сбывшего своих родителей в дом престарелых. Иррациональность этой вины состояла, по мнению Шона, в том, что Уингагейт Эстейтс не был в прямом смысле обителью для людей старше шестидесяти (хотя Шон никогда не видел там никого младше этого возраста), и его родители, утомленные, по их словам, городом, его шумом, преступностью, уличными пробками, переехали сюда исключительно по своей доброй воле. Здесь, как говорил отец, «ты можешь гулять по ночам, не оглядываясь на то, что делается у тебя за спиной».

И все-таки Шон чувствовал себя так, словно он не сумел оправдать надежд, которые они на него возлагали; иными словами, не проявил достаточно желания и твердости, чтобы удержать их рядом. Шон понимал, что это за место; он знал, что такое смерть, а поэтому воспринимал Уингагейт Эстейтс как промежуточную станцию на жизненном маршруте, и ему не просто была ненавистна мысль о том, что родители его живут здесь — планируя свое время с учетом просьб соседей отвезти их к докторам — ему была ненавистна мысль о том, что и сам он когда-нибудь может очутиться в подобном месте. К тому же он знал, что шансов избежать этого у него весьма немного. Так уж оно получилось, что он остался без детей и без жены, и заботиться о нем будет некому. Ему уже тридцать шесть, он уже прошел чуть больше половины дистанции, отделяющей его от Уингагейт Эстейтс, а вторая половина этого пути пройдет намного быстрее, чем первая.

Мама задула свечи на именинном пироге, стоявшем на маленьком обеденном столике, передвинутом ради торжества в проход между крошечной кухней и более просторной гостиной, и они молча принялись за еду, а затем стали пить чай, тоже молча, слышно было лишь тиканье стенных часов да гудение кондиционера.

Когда трапеза закончилась, отец, вставший из-за стола первым, произнес:

— Я вымою тарелки.

— Нет, давай я.

— Тебе лучше посидеть.

— Нет, позволь я.

— Сиди, ты же новорожденная.

Мама, слабо улыбнувшись, снова опустилась на стул, а отец, собрав со стола тарелки отнес их на кухню.

— Будь внимательней с крошками, — напомнила мама.

— Конечно, буду.

— Если ты оставишь их в раковине, жди снова муравьев.

— Да к нам забрел всего-то один муравей. Один-единственный.

— Да нет, их было больше, — сказала она Шону.

— Полгода назад, — уточнил отец, перекрикивая шум льющейся воды.

— А мыши?

— Ну уж мышей-то у нас никогда не было.

— Зато у миссис Файнголд они есть. Целых две. Теперь ей нужно думать о капканах.

— Но у нас-то мышей нет.

— Их нет потому, что я всегда слежу за тем, чтобы в раковине не оставались крошки.

— О, Господи, — взмолился отец.

Мать поднесла в губам чашку и, отхлебывая чай, посмотрела на Шона.

— Я вырезала статью о Лорен, — сказала она, ставя чашку на блюдце. — Она должна быть где-то здесь.

Мать всегда вырезала статьи из газет, собирала их и отдавала Шону, когда он приезжал. А еще она, накопив с десяток, присылала их по почте, и Шон, вскрывая конверты, находил там аккуратно сложенные вырезки, невольно служившие и напоминанием о том, сколько времени прошло с его последнего визита к родителям. Мамины вырезки были на разные темы, но все они были либо о том, как лучше и безопаснее организовать свой быт, либо о том, как самому, не прибегая к посторонней помощи, выходить из затруднительных положений — способы предотвращения возгорания внутренней обшивки сушильного шкафа; как настроить фризер так, чтобы он внезапно не оттаивал; за и против «завещания о жизни» ; как не стать жертвой карманников на отдыхе; советы мужчинам, испытывающим стрессы на работе; как сохранить здоровье («Ходите пешком, и ваше сердце доживет до столетнего рубежа!»). Так мама посылала ему приветы и проявляла свою заботу; раньше это выражалось в том, что она застегивала ему пуговицы на пальто и поправляла шарф перед уходом в школу по утрам в январе. Шон все еще улыбался при воспоминании о той вырезке, которая пришла в мамином письме за два дня до того, как Лорен ушла, — «Зачатие ин витро » — его родители никогда не могли понять, что для Шона и Лорен бездетная жизнь была их выбором, но они всегда боялись, что, если этой жизни все-таки придет конец (хотя никогда не говорили об этом), то родителями они будут самыми никудышными.

Когда Лорен наконец забеременела, они скрывали это от родителей, пытаясь разрешить вопрос, развалится ли их брак в результате рождения ребенка, потому что Шон, узнав о ее романе с одним из актеров, прежде всего стал донимать ее расспросами.

— Лорен, чей все-таки это ребенок? — постоянно спрашивал он, на что она отвечала:

— Если тебя это так волнует, сделай тест на определение отцовства.

Они отказывались от приглашения родителей на обед, мотивируя свои отказы тем, что их не оказывалось дома, когда родители выбирались в город, а Шон чувствовал что его голова вот-вот лопнет от постоянных волнений и страха, что ребенок не его; к тому же он испытывал страх и иного рода — он вообще не хотел ребенка, даже если бы был его отцом.

Когда Лорен ушла и мать Шона узнала об этом, то она решила, что поступок невестки не что иное, как «тайм-аут в семейной жизни, для того чтобы все обдумать», и теперь все газетные вырезки так или иначе были связаны с ней, а не с ним, как будто ее задачей было наполнить ящик, в котором Шон хранил ее вырезки, до определенного уровня, тогда бы Лорен вернулась и они бы сошлись вновь.

— Ты говорил с ней в последнее время? — прокричал отец из кухни; лица его не было видно из-за стены, выкрашенной в густо-зеленый цвет.

— С Лорен?

— Угу.

— Ну а с кем же еще? — недоуменно спросила мать, прервав поиски газетных вырезок в ящике комода и повернув лицо к Шону.

— Она звонит. Но ничего не говорит.

— Возможно, она просто сводит все к светской беседе, потому что она…

— Да нет. Отец, я не то имею в виду — она вообще не говорит. Вообще.

— Ничего не говорит?

— Ни звука.

— А откуда ты знаешь, что это она?

— Знаю.

— Но как?

— Господи, — Шон умоляющим взглядом посмотрел на родителей, — я же помню, как она дышит. Понятно?

— Невероятно, — покачала головой мать. — Но ты-то сам хоть говоришь?

— Иногда. Все меньше и меньше.

— Ну, вы хоть как-то общаетесь, — рассудительно сказала мать, кладя последнюю вырезку на стол перед ним. — Расскажи ей, я думаю, ее это заинтересует. — Мать опять присела к столу и, проведя ребрами ладоней по скатерти, разгладила на ней складки. — Когда она снова вернется домой… — задумчиво произнесла она, глядя, как под ее руками складки на скатерти распрямляются.

— Когда она снова вернется домой… — повторила она тихим, чуть дрожащим голосом — таким голосом, наверное, говорят монахини, уверенные в том, что всему на свете присущ определенный порядок.

— Дэйв Бойл, — обратился Шон к отцу через час, когда они сидели на высоких табуретах у стойки бара «Граунд Раунд». — Тот, что пропал тогда с улицы напротив нашего дома.

Отец сперва нахмурился, а затем стал сосредоточено наливать пиво из кувшина в охлажденную кружку. Когда пена дошла до верха и крупные капли потекли по наружным стенкам кружки, он вдруг спросил:

— А что, в старых газетах ты об этом прочитать не можешь?

— Ну, конечно…

— А зачем тогда спрашивать меня? И на телевидении это было.

— Нет, я просто хотел узнать о том, что было, когда нашли похитителя, — ответил Шон, надеясь на этом прекратить разговор и избежать расспросов отца, почувствовавшего, что Шон неспроста подступил к нему с этим, а как и что ответить отцу Шон еще не придумал.

Вероятно, надо каким-то образом воздействовать на отца, внедрив его в контекст случившегося, а это поможет ему заново увидеть себя в той ситуации, но увидеть иным образом, не так, как описано в газетах или материалах этого давнего дела. А возможно, это еще поможет и разговорить отца, обсудить с ним повседневные новости, более важные, чем то, что команде «Красные носки» нужен как минимум еще один подающий левша.

Шону казалось — правда, лишь изредка — что они с отцом могли бы поговорить о чем-то более важном, чем о неглавных сиюминутных делах (как, по его мнению, бывало у них с Лорен), но за всю свою жизнь Шон не мог припомнить ни единого случая, когда такое случалось. В туманных воспоминаниях юности, сохранившихся в его памяти, он вроде бы мог отыскать доверительные отношения и откровенные беседы с отцом. Но на самом-то деле ничего подобного и тогда не было, а просто, по прошествии многих лет, самые незначительные мелочи разрастались в его памяти до мифических размеров.

Его отец был молчаливым человеком и часто говорил полупредложениями, которые, по сути дела, если их осмыслить, вели попросту в никуда; но Шон большую часть своей жизни посвятил осмыслению сказанного отцом, придумывая бесконечное число расшифровок для изреченных им эллипсисов , пытаясь разгадать, в чем все-таки заключался смысл того, что сказал отец. Впоследствии Шон часто размышлял, а что, если бы и он сам заканчивал предложения так же неожиданно, как это делал его отец, или, если бы он был молчуном… а ведь и Лорен тоже была молчуньей, а его это никогда сильно не волновало, по крайней мере до тех пор, пока это молчание не стало для него единственным, что от нее осталось. Ну еще звуки вдохов и выдохов в телефонную трубку, когда она звонила.

— А что тебя так заинтересовало это? — внезапно спросил отец.

— Ты знаешь, что произошло? Дочь Джимми Маркуса убили.

Отец пристально посмотрел на него.

— Так это та девушка, что нашли в Тюремном парке?

Шон кивнул.

— Я обратил внимание на ее имя, — задумчиво произнес отец, — но подумал, может, это кто из родственников, а это оказалась дочь?

— Да.

— Вы же с ним одногодки. И как он умудрился заиметь девятнадцатилетнюю дочь?

— Она появилась, когда Джимми было… я точно не знаю, наверное, семнадцать или что-то около этого. В общем, за два года до того, как он загремел на Олений остров.

— О, Господи, — вздохнул отец. — Несчастный сукин сын. А его старик все еще сидит?

— Да нет, отец, он умер, — ответил Шон, заметив, как изменился в лице отец, припомнив их кухню в доме на Ганнон-стрит, где он с отцом Джимми по субботам спокойно и мирно ублажали себя пивом, время от времени оглашая воздух громовыми раскатами хохота, а их сыновья тем временем играли на заднем дворе.

— Да, черт возьми, — снова вздохнул отец. — А умер он хотя бы на свободе?

Шон собрался было соврать, но неожиданно для себя покачал головой.

— В тюрьме. В Уолполе. От цирроза.

— И когда?

— Вскоре после того, как вы переехали сюда. Шесть лет назад, а может — семь.

Рот отца округлился, и он беззвучно произнес «семь». Он поднес ко рту кружку пива, и Шону под желтым светом, падающим сверху, бросилось в глаза, как обильно гречка осыпала кожу на кистях его рук.

— Как мало надо, чтобы сойти с круга. И как легко потерять время.

— Прости, отец, мне жаль…

На лице отца появилась гримаса. Так он обычно отвечал на проявление сочувствия или комплимент.

— За что? Ты здесь ни при чем. Ведь Тим, черт возьми, сам сотворил все своими же руками, когда убил Сонни Тодда.

— Кажется, это было во время игры в пул. Так?

Отец пожал плечами.

— Они оба были в приличном подпитии. Кто что знает? Оба они были пьяны, у обоих были луженые глотки и оба заводились с пол-оборота. Но надо сказать, что Тим был более заводной, чем Сонни Тодд. — Отец отхлебнул глоток пива. — А что общего между похищением Дэйва Бойла и тем, что у вас произошло… кстати, как ее зовут, не Катрин? Катрин Маркус?

— Да.

— Так что все-таки общего между этими делами?

— Я не говорю, что между ними есть что-то общее.

— Но ты и не говоришь, что между ними нет ничего общего.

Шон непроизвольно улыбнулся. Сослуживцы часто прибегали к его услугам, когда в камеру удавалось засадить прожженного многоопытного уличного гангстера, адвокат которого знал судебную систему лучше большинства судей. Делали они это потому, что Шон мог расколоть его. Но если взять какого-нибудь хмыря из поколения его отца стародавнего, закаленного до твердости булата и не верящего ничему, гордого тем, что свое он с лихвой отработал, но с презрением относящегося ко всякого рода государственным или муниципальным службам, — вы можете провозиться с ним всю ночь и, если он не захочет с вами говорить, то наутро у вас не будет ничего, кроме прежнего перечня вопросов, оставшихся без ответов.

— Да нет, па, не стоит волноваться по поводу того, связаны эти события между собой или нет.

— А почему?

— Почему? Да просто мне захотелось повеселиться, — ответил Шон, делая знак рукой, что тема исчерпана.

— О-о-о, понимаю, что держит меня на поверхности этой жизни: то, что я еще имею шанс развеселить собственного сына.

Шон почувствовал, как рука его невольно, сама собой, сжимает ручку стеклянной пивной кружки.

— Я просмотрел дело о похищении Дэйва. Детектив, который вел расследование, умер. Больше никто не помнит ничего об этом случае, а дело все еще числится в списке нераскрытых.

— Да?

— Да, а ведь я помню, как ты однажды, примерно через год, после возвращения Дэйва домой, пришел ко мне в комнату и сказал: «Все кончено. Этих парней взяли».

Отец пожал плечами.

— Действительно, одного из них взяли.

— Так почему же…

— Будучи как-то в Олбани, — ответил отец, — я увидел фотографию в газете. Парень признавался в совершении двух сексуальных домогательств в Нью-Йорке и еще нескольких подобных делах в Массачусетсе и Вермонте. Этот парень, писалось в газете, повесился в камере перед тем, как должно было начаться подробное расследование. Я узнал этого парня по рисунку, который коп сделал у нас на кухне.

— Ты в этом уверен?

Отец решительно кивнул.

— На сто процентов. Детектив, который вел это дело… постой, его фамилия была…

— Флинн, — подсказал Шон.

Отец согласно кивнул.

— Майк Флинн, точно. Я ведь, как ты знаешь, некоторое время контактировал с ним. Поэтому я, после того как увидел снимок в газете, позвонил ему, и он сказал, да, это именно тот парень. И сам Дэйв подтвердил это.

— Какой именно?

— Что какой именно?

— Какой парень?

— А, кто из них двоих? Тот, жирный, с сонным видом.

Шона слегка развеселило, что отец произносит сейчас те же самые слова, что он сам произнес когда-то в детстве.

— Пассажир.

— Да.

— А его подельник? — спросил Шон.

Отец покачал головой.

— Погиб в автомобильной катастрофе. Так, по крайней мере, сказал тот парень. И вот как мне это стало известно, но я не могу ручаться за то, что все это правда. Да, ты буквально огорошил меня тем, что Тим Маркус помер.

Шон допил пиво и, кивнув головой в сторону пустой кружки отца, спросил:

— Еще по одной?

Отец считал, что одна кружка, это, можно сказать, вообще ничего.

— Еще спрашиваешь, — ответил он. — Конечно.

Когда Шон вернулся с пивом, отец смотрел на экран телевизора, звук которого был выключен. Показывали фильм «Двойная угроза». Когда Шон сел, отец спросил, мотнув головой в сторону экрана:

— Кто такой Роберт Оппергеймер?

— Как ты можешь понять, о чем фильм, если звук выключен? — вопросом на вопрос ответил Шон.

— Могу, — буркнул отец, наливая пиво из кувшина в кружку. Он нахмурился, возмутившись глупостью вопроса, заданного Шоном. — Это вы все время занимаетесь чем-то. Я никогда не понимал, чем.

— Занимаемся чем? И кто это — мы?

Отец указал на Шона кружкой, которую держал в руке.

— Кто, кто, парни твоего возраста, вот кто, — ворчливо пояснил отец. — Вы задаете невесть сколько вопросов, не утруждая себя тем, чтобы немножко подумать, прежде чем открывать рот. Ведь можно абсолютно точно знать, что вам ответят… если, конечно, чуть-чуть подумать.

— Да, — протянул Шон. — Согласен.

— Также и с делом Дэйва Бойла, — продолжал отец. — Что, собственно, в том, что случилось с Дэйвом двадцать пять лет назад? Тебе известно, что случилось. Он на четыре дня исчез; его похитили двое преступников, занимавшиеся растлением малолетних. Что точно с ним произошло? Именно то, что, по-твоему, должно было с ним произойти. Но вот сейчас ты выуживаешь все это из памяти, потому что… — Отец прильнул губами к кружке. — Я, черт возьми, и не знаю, почему.

Отец посмотрел на него озадаченным взглядом, растянув губы в рассеянной улыбке, копируя, вероятно, выражение лица Шона в тот момент.

— Послушай, па.

— Да.

— Ты всегда говоришь мне, что в твоей жизни не было ничего такого, о чем ты не думаешь, так? А сейчас ты можешь покопаться в голове?

— Только не в связи с этим, — вздохнув, ответил отец.

— Нет, па, именно в связи с этим.

— Нет, это не тот случай. Гнусные вещи случаются со всеми, Шон. Со всеми. И ты не исключение. Так же, как и все ваше поколение собирателей струпьев. У тебя есть доказательства причастности Дэйва к смерти Кейти Маркус?

Шон рассмеялся. Старик обошел его с фланга, скрывая свои истинные намерения за дымовой завесой фраз типа «ваше поколение», а ведь все это время, что они провели в беседе, он старался выведать, причастен ли Дэйв к смерти Кейти.

— Ну, скажем, существует парочка косвенных улик, благодаря которым мы должны относиться к нему с несколько повышенным вниманием.

— И ты считаешь это ответом?

— А ты считаешь это вопросом?

На лице отца появилась широкая улыбка, которая стерла с него минимум пятнадцать лет, и Шон припомнил, как во времена его молодости эта улыбка меняла настроение в доме и, словно ярким светом, освещала все кругом.

— Так ты пытаешься расколоть меня в отношении Дэйва, потому что хочешь узнать, не превратили ли эти типы его в человека, способного убить молодую девушку?

Шон пожал плечами.

— Можно считать, что так.

Произнося последнюю фразу, отец вертел в руках чашку с арахисом, стоявшую между ними; услышав ответ Шона, он отпил немного пива из своей кружки и сказал:

— Я так не думаю.

Шон усмехнулся.

— Ты настолько хорошо его знаешь?

— Да нет. Но я хорошо помню его, когда он был ребенком. Ничего похожего в нем не было заложено.

— Сколько прелестных детишек, став взрослыми, делают такие мерзости, что ты и не поверишь.

Отец, выгнув бровь, посмотрел с насмешкой на Шона и спросил:

— Уж не собираешься ли ты прочесть мне лекцию о природе человека?

— Просто привычка полицейского, — покачав головой, ответил Шон.

Отец откинулся на спинку стула; в его взгляде, обращенном на Шона, и в углах рта все еще проглядывала улыбка.

— Ну что ж, давай, просвещай меня.

Шон почувствовал, что краснеет.

— Да нет, па, я просто…

— Давай, начинай.

Шон понял, что остался в дураках. Удивительно, как быстро его отец смог повернуть дело таким образом; Шон чувствовал, что набор его приемов, применяемых при сборе визуально доступных данных, которые нормально срабатывают при контактах с большинством людей, выглядят в глазах его отца так, как будто мальчишка Шон пытается действовать как взрослый, но все его потуги не дают ничего, кроме внешнего, да к тому же еще и смешного для окружающих эффекта.

— Почему ты относишься ко мне с таким недоверием? Мне кажется, я немного разбираюсь и в людях, и в мотивах, которые толкают их на криминальный путь. Это ведь моя работа.

— И поэтому, Шон, ты думаешь, что Дэйв мог убить девятнадцатилетнюю девушку? Дэйв, который играл у нас на заднем дворе, этот ребенок?

— Я исхожу из того, что каждый способен на все что угодно.

— Так тогда и я мог бы сделать это. — Отец приложил руку к груди. — Или твоя мать.

— Нет.

— Может, тебе стоит проверить наши алиби.

— Господи, да я же совсем не то хотел сказать.

— Я ведь пока, слава Богу, не оглох. Ты сказал, что каждый способен на все.

— Если на то есть причина.

— А-а-а, — манерно протянул отец, — Прости, эту часть твоей фразы я не расслышал.

Он снова начал прежнюю игру — ловил Шона в им же самим расставленные ловушки, на манер того, как сам Шон вел игру с подозреваемыми в камерах. Не удивительно, что Шон стал хорошим дознавателем. В детстве у него был хороший учитель.

Некоторое время они сидели молча, и вдруг отец неожиданно произнес:

— Послушай, а может, ты и прав.

Шон в растерянности смотрел на отца, ожидая, что он скажет дальше.

— Возможно, Дэйв сделал то, что ты думаешь. Я не знаю. Я ведь помню, каким он был ребенком. Но я не знаю, каким он стал мужчиной.

Шон пытался посмотреть на себя глазами своего отца. Он пытался понять, верно ли, что отец видит ребенка, но не мужчину, когда смотрит на своего сына. Едва ли может быть наоборот.

Он припомнил, как дядья бывало рассказывали о его отце, самом младшем из двенадцати братьев в семье, иммигрировавшей из Ирландии, когда его отцу было пять лет. «Старина Билл», говорили они, когда речь шла о Билле Девайне, который пропал еще до рождения Шона. «Дикий», говорили они о нем. И вот сейчас Шону как бы вновь слышались их голоса и чувствовалась забота, проявляемая старшим поколением по отношению к младшим; большинство Шоновых дядьев было на двенадцать, а то и на все пятнадцать лет старше своего братца-поскребыша.

Все они уже умерли. Все одиннадцать братьев и сестер его отца. Но оставался еще самый младший ребенок семьи, которому вот-вот стукнет семьдесят пять и который словно в зимней спячке прозябает здесь рядом с полем для гольфа, в который никогда не играл. Он, единственный, кто остался, и все-таки самый младший, навсегда оставшийся самым младшим, всегда готовый противостоять даже самому слабому проявлению снисходительности к себе, от кого бы она ни исходила, а уж тем более от сына. В случае необходимости он готов был противостоять всему миру; больше того — он всегда был готов к тому, что такая необходимость возникает, он чуял ее, как только она начинала маячить на горизонте. Хотя все, кто обладал правом вести себя так по отношению к нему, давно уже покинули этот свет.

Отец посмотрел на кружку Шона и бросил на стол несколько монет в качестве чаевых.

— На сегодня хватит? — спросил он.

Они перешли через 28-е шоссе и направились к дороге, ведущей в кондоминиум, с ее асфальтовыми гребнями, выкрашенными в желтый цвет и дождевальной установкой, проложенной вдоль нее.

— А знаешь, что нравится маме? — спросил отец.

— Что?

— Ей нравится, когда ты пишешь ей. Понимаешь, открытка время от времени, иногда и без повода. Она всегда говорит, что ты посылаешь ей именно те открытки, которые она любит, и ей нравится, как ты их надписываешь. Она все их хранит в ящике комода, в спальне. У нее все еще хранятся открытки, которые ты посылал ей из колледжа.

— Понятно.

— Время от времени, понимаешь? Посылай ей весточки по почте.

— Конечно.

Они подошли к машине Шона, и отец, подняв голову, посмотрел на черные окна их двухквартирного дома.

— Мама уже легла? — спросил Шон.

Отец утвердительно кивнул.

— Утром она повезет миссис Кохлин на физиотерапию. — Отец протянул руку и резко тряхнул протянутую руку Шона. — Рад был с тобой повидаться.

— Я тоже.

— Она вернется?

Шону не надо было уточнять, кто такая «она».

— Не знаю. Я в самом деле не знаю.

Отец задержал взгляд на лице сына; над ними в фонаре горела желтая лампа, и Шон, глядя на лицо отца, заметил плохо сдерживаемое волнение от того, что его сын не находит себе места, что его сына бросили, причинили ему зло и боль, которая никогда не пройдет, потому что есть вещи, которые, если от них отнять какую-то часть, никогда уже не восполнятся.

— Ну ладно, — сказал отец, — выглядишь ты довольно хорошо. Похоже, не забываешь ты следить за собой. Кстати, ты не много пьешь, у тебя усталый вид, или это от чего-то другого?

Шон покачал головой.

— Да просто много работаю.

— Работа — это хорошо, — произнес отец.

— Да, — подтвердил Шон и почувствовал, как что-то горькое неожиданно поднялось и встало у него в горле.

— Ну…

— Да, пока.

Отец положил руку ему на плечо.

— Пока. Не забудь позвонить маме в воскресенье, — сказал он и, оставив Шона у машины, пошел к входной двери походкой человека, который как минимум на двадцать лет моложе.

— Береги себя, — сказал Шон; отец жестом руки подтвердил согласие следовать пожеланию сына.

Шон щелкнул клавишей дистанционного устройства, чтобы открыть машину, но, когда он уже положил ладонь на ручку дверцы, отец окликнул его.

— Послушай.

— Да, — ответил Шон и, оглянувшись, посмотрел на отца, стоявшего у входной двери; верхняя половины его тела едва виднелась во мраке.

— Ты правильно поступил тогда, что не сел в эту машину. Не забывай об этом.

Шон, опершись ладонями о крышу машины, подался вперед, стараясь в темноте увидеть лицо отца.

— Мы все-таки должны были бы защитить Дэйва.

— Вы же были детьми, — сказал отец. — Вы и знать-то не могли об этом. Даже если бы вы и могли, Шон…

Шон старался вникнуть в смысл того, что говорил отец. Он, похлопывая ладонями по крыше машины, силился увидеть глаза отца.

— Так об этом я и говорю.

— Да?

Он пожал плечами.

— Мне все равно кажется, что мы должны были знать. Не знаю как, но должны были. Ты так не думаешь?

Довольно долго отец и сын стояли молча; Шон слышал только шипение воды в дождевальной установке.

— Спокойной ночи, Шон, — сказал отец; его голос отчетливо прозвучал на фоне шипения водяных струй.

— Спокойной ночи, — ответил Шон и, дождавшись, когда отец скрылся за дверью, сел в машину и поехал домой.

 

21

Гоблины

Селеста, вернувшись домой, нашла Дэйва в гостиной. Он сидел в углу на потрескавшемся кожаном диване; у стоящего рядом кресла выстроились два ряда уже опустошенных им банок из-под пива; одну, недопитую, Дэйв держал в руке; на коленях лежал пульт управления телевизором. Он смотрел фильм, в котором все персонажи только и делали, что кричали истошными голосами.

Селеста сняла пальто в прихожей и остановилась у вешалки, наблюдая за игрой света на лице Дэйва и прислушиваясь к крикам, которые становились все громче и отчаяннее и перемежались с голливудскими звуковыми эффектами грохотом разлетающихся на куски столов и еще чего-то, что скорее всего напоминало звук с размаху брошенных на эти столы огромных туш.

— Что ты смотришь? — спросила Селеста.

— Какой-то фильм про вампиров, — ответил Дэйв, не отрывая глаз от экрана и поднося к губам банку. — Главный вампир убивает всех, кто пришел к нему на сборище вампиров-убийц. Они работают на Ватикан.

— Кто?

— Вампиры-убийцы. О-о-о, черт возьми, — застонал Дэйв, — он только что оторвал голову одному парню.

Селеста, войдя в комнату, посмотрела на экран. Какой-то тип в черном перелетел через комнату и, схватив за лицо перепуганную насмерть женщину, перекусил ей шею.

— Господи, Дэйв.

— Да это же здорово, сейчас Джеймс Вудс пьян.

— Кто это Джеймс Вудс?

— Главный вампир-убийца. Отвратительный тип.

Так вот какой он, Джеймс Вудс — в кожаном пиджаке и джинсах в обтяжку; вот он взял в руки что-то напоминающее арбалет и начал целиться в вампира. Но вампир оказался чересчур проворным и одним ударом, словно пушинку, отправил Джеймса Вудса на другой конец комнаты: вдруг какой-то тип вбежал в комнату, стреляя из автомата в вампира. Однако от его стрельбы было мало проку, потому что все они гурьбой ринулись за вампиром, словно позабыв, где они находятся.

— Это один из братьев Болдуинов? — спросила Селеста и села на подлокотник дивана, а головой оперлась о стену.

— Думаю, что да.

— А какой?

— Не знаю. Я пропустил титры.

Селеста смотрела, как они бегали по комнате мотеля, заваленной таким количеством трупов, что ей было трудно представить, как они все смогли уместиться на такой сравнительно небольшой площади; вдруг супруг сказал:

— Ты знаешь, Ватикан собирается подготовить еще одну команду вампиров-убийц.

— А зачем Ватикану понадобились новые вампиры?

Дэйв засмеялся, повернув к ней свое детское лицо с прелестными сверкающими глазами.

— Они же создают огромные проблемы, дорогая. Они без зазрения совести, самым наглым образом воруют потиры.

— Воруют потиры? — переспросила она, чувствуя непреодолимую потребность пересесть поближе к нему и запустить всю пятерню ему в волосы — все раздумья, все ужасы, пережитые в течение дня, словно улетучились прочь за время их дурацкого разговора. — Подумать только, а я этого и не знала.

— Что ты, это же огромная проблема, — воскликнул Дэйв и осушил банку пива, которую держал в руке, а в это время Джеймс Вудс, брат Болдуин и какая-то девица с лицом наркоманки мчались по безлюдной дороге на пикапе, а за ними стремглав летел вампир. — А где ты была?

— Я завозила платье в похоронное бюро к Ридсам.

— Столько времени? — изумился Дэйв.

— Потом я почувствовала, что мне необходимо посидеть где-нибудь и подумать. Понимаешь?

— Подумать, — недоуменно произнес Дэйв. — Понятно. — Он встал с дивана и, пройдя на кухню, распахнул холодильник. — Ты не хочешь?

Ей не хотелось пива, но она почему-то согласилась:

— Ну давай.

Дэйв, вернувшись в комнату, протянул ей банку. Селеста нередко могла определить, в каком настроении пребывает Дэйв по тому, открывал он или нет для нее банку с пивом. Он подал ей открытую банку, однако сейчас она не могла сказать, хорошо ему или плохо. Ее система определения его настроения давала сбои.

— Так о чем же ты думала? — спросил он, открывая свою банку со звуком более громким, чем визг и скрип шин пикапа на экране, удаляющегося с сумасшедшей скоростью.

— Да ты наверняка знаешь, о чем.

— Откуда, Селеста? Поверь, я и предположить не могу.

— О разном, — ответила она и отхлебнула глоток пива. — О том, что было днем; о том, что погибла бедная Кейти; о несчастных Джимми и Аннабет, в общем, о разных вещах.

— О разных вещах, — в тон ей протянул Дэйв. — А ты знаешь, Селеста, о чем я думал, когда тащился с Майклом домой? Я думал о том, как, должно быть, ему неприятно слышать, что его мать уехала, не сказав никому, ни куда она смылась, ни когда она намерена вернуться. Вот о чем я думал всю долгую дорогу до дому.

— Я же сказала тебе, Дэйв.

— Что ты мне сказала? — Он посмотрел на нее, и на его лице снова появилась улыбка, но на этот раз улыбка была не мальчишеская. — Так что ты мне сказала, Селеста?

— Мне просто хотелось подумать. Прости, что я не позвонила. Но эти дни… такие тяжелые. Я попросту не в себе.

— Все не в себе.

— Что?

— Как в этом фильме, согласна? — оживился он. — Они не знают, кто из них люди, а кто вампиры. Я смотрел его кусками раньше, понимаешь, и помнишь этого брата Болдуина? Он влюбится в эту блондинку, даже зная о том, что ее укусили. Поэтому она должна превратиться в вампира, но ему на это наплевать. Она собирается высосать из него кровь и превратить его в живого мертвеца. Пойми, Селеста, весь фильм посвящен вампиризму — в этом точно есть что-то притягательное. Даже, если это убьет тебя, а твою душу предаст вечному проклятию, и ты сам всю свою жизнь посвятишь тому что будешь кусать людей в шеи, прятаться от солнца и, как ты видела, от специально обученных отрядов Ватикана. Возможно, проснувшись однажды утром, ты забудешь, что твой удел быть человеком. Такое может случиться, и тогда все встанет на свои места. Пусть ты был отравлен, но ведь яд не такая уж беда, если ты знаешь, как жить с ним. — Он вытянул ноги, положил их на кофейный столик и, поднеся к губам банку, сделал долгий глоток. — Таково, если тебе интересно, мое мнение.

Селеста молча сидела на подлокотнике дивана и смотрела на мужа.

— Дэйв, о чем ты вообще толкуешь? Это же бред.

— О вампирах, милочка, об оборотнях.

— Об оборотнях? Так это же чушь собачья. Ты и в самом деле тронулся?

— Я? Ну уж нет. Ты, Селеста, думаешь, что я убил Кейти. Вот эта, как ты говоришь, чушь собачья не дает покоя ни тебе, ни мне все эти дни.

— Я и не… Откуда ты это взял?

Он подцепил ногтем заглушку на крышке банки.

— Ты едва взглянула на меня, когда выходила из кухни в доме Джимми. Ты держала ее платье так, как будто оно все еще было надето на ней, а на меня ты даже и не взглянула. Над этим-то я и призадумался. Я раздумываю над тем, почему моя собственная жена с неприязнью относится ко мне? И тут я догадался — Шон. Он что-то сказал тебе, верно? Он и его гнусный напарник расспрашивали тебя.

— Нет.

— Нет? Кончай врать.

Его спокойствие бесило ее и одновременно вызывало отвращение. Она могла отчасти объяснить это его состояние количеством выпитого пива: Дэйв, выпив даже немного, всегда пребывал навеселе, но сейчас от его спокойствия отдавало чем-то гнусным и отвратительным, и это вызывало у нее чувство, что здесь кроется нечто слишком запутанное и загнанное вглубь.

— Дэвид…

— О-о-о, уже и Дэвид.

— …я ни о чем подобном не думаю. Просто я в растерянности.

Он склонил голову набок и взглянул на нее.

— Ну что ж, моя милая, тогда давай поговорим, ведь взаимопонимание — основа добрых отношений.

У нее на текущем счете было сто сорок семь долларов и пятисотдолларовый лимит на «Виза»-карте, половину которого она уже истратила. Даже если им с Майклом удастся выбраться отсюда, далеко им не уйти. Две-три ночи в каком-нибудь мотеле, и Дэйв найдет их. Кем-кем, но глупцом-то он никогда не был. Он легко выследит и накроет их, в этом у нее не было сомнений.

Мешок. Она могла бы передать мешок для мусора Шону Девайну, а он, в этом у нее тоже не было сомнений, мог бы обнаружить кровь на одежде Дэйва. Она слышала об успехах в области ДНК-технологий. Они обнаружат кровь Кейти на этой одежде и арестуют Дэйва.

— Ну так давай, — произнес Дэйв. — Давай, милая, поговорим. Только все начистоту. И по-серьезному. Я хочу, как бы это сказать, рассеять все твои страхи.

— А я и не боюсь.

— По твоему виду этого не скажешь.

— Я не боюсь.

— Хорошо, пусть так. — Согласно кивнул он и сбросил ноги с кофейного столика. — Тогда, моя милая, скажи мне, что тебя… беспокоит?

— Ты пьян.

Он кивнул головой.

— Да. Но не настолько, чтобы не быть в состоянии поговорить.

Вампиры на телеэкране снова кого-то обезглавили, на этот раз священника.

— Шон ни о чем меня не расспрашивал, — сказала Селеста. — Я слышала их разговор, когда ты ходил покупать сигареты для Аннабет. Я не знаю, Дэйв, что ты говорил им раньше, но твоим рассказам они не верят. Они знают, что ты был в «Последней капле» перед самым закрытием.

— Что еще?

— Кто-то видел твою машину на парковке примерно в то время, когда Кейти выходила из бара. И они не верят твоему рассказу о том, как ты поранил руку.

Дэйв вытянул руку перед собой, потряс ею.

— Это все?

— Это то, что я слышала.

— И о чем ты после этого подумала?

Она чуть не приникла к нему снова. На мгновение ей показалось, что он не чувствует опасности, и вдруг она ясно увидела, что он терпит неудачу и для него все кончено. Это было ясно видно и по его плечам, и по его спине; она хотела протянуть руки и приникнуть к нему, но не двинулась с места.

— Дэйв, расскажи мне, что за бандит на тебя напал?

— Бандит, как бандит. Что тут рассказывать.

— Да… Так может, тебе обратиться в суд? Или это очень сложно? По-моему, так это лучше, чем вешать на себя убийство.

Теперь самое время, подумала она. Скажи, что ты этого не делал. Скажи, что ты не видел, как Кейти выходила из «Последней капли». Ну скажи это, Дэйв.

Но вместо этого он сказал:

— Мне понятно, в какую сторону ты клонишь. Понятно. Я пришел домой в крови как раз в то самое время, когда была убита Кейти. Должно быть, ее убил я.

— Ну? — вырвалось у Селесты.

Дэйв поставил банку и захохотал. Он опустил ноги на пол, развалился на диванных подушках и хохотал, хохотал. Он хохотал, как припадочный, сопровождая каждый вдох раскатами хохота. Он хохотал так, что из глаз его потекли слезы, а тело начало трястись, как в ознобе.

— Я… я… я… — он не мог справиться с собой. Настолько сильным был этот приступ смеха. Он снова и снова накатывался на него, и слезы все обильнее текли по его щекам, затекали в открытый рот, пузырились на губах.

В этом было что-то ненормальное, патологическое: Селеста никогда в жизни не испытывала такого ужаса.

— Ха-ха-ха, Генри, — произнес он, когда хохот его, перейдя в хихиканье, наконец, стих.

— Что?

— Генри, — повторил он. — Генри и Джорж, Селеста. Так их звали. Так ли все это весело, черт возьми? А Джорж, позвольте вам сказать, был очень занятным. Генри, надо сказать, был простаком.

— О чем ты говоришь?

— О Генри и Джорже, — весело ответил он. — Я говорю о Генри и Джорже. Они посадили меня в машину, чтобы покататься. И катали четыре дня. Они засадили меня в крысиный погреб, бросив на каменный пол старый вонючий спальный мешок, и они, Селеста, здорово позабавились тогда со мной. Никто тогда не пришел на помощь Дэйву. Никто даже не почесался, чтобы спасти Дэйва. А потом Дэйв должен был делать вид, что все это случилось с кем-то другим. Его мозгу надо было тратить столько сил на это, что он как бы раскололся надвое. Вот что делал Дэйв. Черт возьми, Дэйв умер. Ребенок, который выбрался из подвала, был я даже и не знаю кем — нет, это в действительности был я, — но яснее ясного, это был уже не Дэйв. Дэйв умер.

Селеста словно онемела. За все восемь лет, прожитых вместе, Дэйв ни разу не говорил о том, что с ним случилось. Он лишь рассказывал ей, что, когда играл вместе с Шоном и Джимми на улице, был похищен, но ему удалось убежать — больше ничего он не говорил. Она никогда не слышала от него имен похитивших его людей. Он никогда ничего не говорил об этом спальном мешке. Она никогда не слышала ничего подобного. Все было так, как будто вот сейчас их пробудили от сна их семейной жизни и заставили увидеть реальность: постоянные приукрашивания, полуправду-полуложь, скрытые желаниями личины, которые они для себя создали и в которые все это время рядились. Сейчас они смотрели, как сквозь все это проглядывают мелкие обломки правды, которой они никогда друг о друге не знали, но все-таки надеялись когда-нибудь узнать.

— Дело в том, — начал Дэйв, — дело в том, Селеста, что все это похоже на то, что я только что говорил тебе о вампирах. Буквально в точности. Те же самые проклятые превращения.

— Какие те же самые? — шепотом спросила она.

— Это не выходит обратно. Если оно вошло в тебя, то и остается в тебе. — Он пристально смотрел на кофейный столик, а она чувствовала, как он снова отдаляется от нее.

Она взяла его за руку.

— Дэйв, что не выходит обратно? Что за те же самые превращения?

Дэйв посмотрел на ее руку так, как будто вот-вот с рычанием вонзит в нее зубы и откусит кисть.

— Я не могу доверять себе, Селеста. Предупреждаю тебя. Я не могу доверять своему сознанию.

Она отдернула руку, ощутив покалывание в пальцах и ладони, когда коснулась его тела.

Дэйв встал на нетвердые ноги. Он склонил голову и посмотрел на нее таким взглядом, словно хотел убедиться, что это именно она сидит на краю дивана. Он перевел взгляд на экран телевизора, где Джеймс Вудс пронзал из арбалета чью-то грудь, и еле слышно прошептал:

— Сметай их всех прочь, убийца. Сметай их всех прочь.

Повернувшись к Селесте, он с пьяной улыбкой сказал:

— Пойду пройдусь.

— Хорошо, — ответила она.

— Пройдусь и подумаю.

— Хорошо, — сказала Селеста. — Конечно, пройдись.

— Если мне удастся сделать так, что моя голова справится с этим, то, по-моему, все будет нормально. Мне надо сделать так, чтобы моя голова могла справиться с этим.

Селеста не осмелилась спросить, что значит «это».

— И тогда все будет нормально, — снова сказал он и пошел к входной двери. Он открыл дверь, переступил порог, когда заметил, что его рука все еще держится за наличник дверной коробки; тогда он остановился и повернул голову назад. Пристально глядя на нее, он несколько секунд молчал, словно собираясь с мыслями, а потом произнес:

— Да, кстати, о мешке для мусора я позаботился.

— Чего?

— Ну, о том самом мешке для мусора, — пояснил он. — Куда ты положила мою одежду и всю дрянь. Я недавно взял его и выбросил.

— О-о-о, — простонала она и мгновенно почувствовала, как к горлу подкатывает тошнота.

— Ну ладно, пока.

— Пока, — машинально ответила она; он повернулся и, выйдя на лестничную площадку, еще раз произнес:

— Пока.

Она прислушивалась к шуму его шагов вплоть до того момента, пока он не вышел на площадку перед входом в подъезд. Она слышала, как со скрипом распахнулась входная дверь, как Дэйв шаркнул ногами о порог и как спустился с крыльца. Селеста поднялась по ступенькам лестничного пролета, ведущего к комнате Майкла. Несколько секунд она прислушивалась к дыханию спящего сына, затем вдруг метнулась в ванную комнату, где ее вырвало.

Он не мог найти, где Селеста оставила машину. Иногда, особенно во время метелей, можно проехать целых восемь кварталов в поисках места парковки, поэтому Селеста, должно быть, оставила машину где-нибудь в Округе, подумал Дэйв, хотя, отойдя совсем недалеко от дома, заметил несколько свободных мест. Это было в общем-то к лучшему. Он был в слишком сильном подпитии, чтобы садиться за руль. Возможно, хорошая прогулка поможет ему проветрить мозги.

Он двинулся по Кресенд-стрит в сторону Бакингем-авеню, затем повернул налево, размышляя на ходу о том, что творилось в его голове, когда он объяснял суть вещей Селесте. Господи, да он ведь и имена ей назвал — Генри и Джорж. Он назвал имена этих оборотней во всеуслышанье. Вот уж, действительно, напасть.

А сейчас все подтвердилось — полиция у него на хвосте. И смотрит за ним в оба. О том, чтобы считать Шона прежним другом и речи быть не может. Все это давно позади, и Дэйв вдруг без труда вспомнил, чем именно Шон был противен ему в детстве: чувством уверенности в себе; чувством уверенности в том, что он всегда прав. Обычно этим отличаются дети, жизнь которых устроена и безоблачна — в общем, успешна — оба родителя, отличный дом, новая одежда и спортивные принадлежности.

Черт бы побрал этого Шона. Вместе с его глазами. И его голосом. И его манерой смотреть на женщин на кухне так, как будто первое, что они должны сделать при его появлении, это снять штаны. Провались он сам вместе со своими обольстительными взглядами. Провались он вместе со своей манией превосходства и со своими увлекательными рассказами, со своим коповским выпендрежем и блокнотом с именным логотипом.

Но и Дэвид был отнюдь не дурак. Раз ему брошен вызов, надо привести голову в порядок. Ему просто надо привести голову в порядок. Пусть даже для этого потребуется голову снять, а потом вновь крепко привинтить на место, он придумает, как это сделать.

Сейчас самой главной проблемой было то, что Мальчик, Убежавший от Волков и ставший взрослым, слишком часто засвечивается на публике. На мерзавца, которого он изничтожил, конечно, плевать. Дэйв рассчитывал, что его субботнее приключение сойдет ему с рук и Мальчик снова сможет укрыться в глубине лесной чащи, в глубине его, Дэйва, сознания. В ту ночь он жаждал крови, тот самый Мальчик, он жаждал причинить кому-нибудь боль — безразлично, за что и как. Сопротивляться этому Дэйв не мог.

Поначалу желание это будоражило его не сильно: несколько толчков, удар ногой. Но потом Дэйв утратил контроль над собой и почувствовал, что злость закипает в нем по мере того, как управление телом и сознанием переходит к Мальчику. И вот Мальчик стал главным и единственным распорядителем его воли. Мальчик почувствовал удовлетворение лишь тогда, когда увидел разбрызганный по земле мозг.

Но потом, когда все было кончено, Мальчик попросту скрылся. Он ушел, оставив Дэйва разгребать то, что осталось после него. И Дэйв сделал все, что было необходимо сделать. Он сработал чертовски здорово. (Может быть, не настолько здорово, как первоначально рассчитывал, но все-таки — здорово.) Он сделал свое дело — и сделал уникально — так что Мальчик может пребывать некоторое время в своем привычном укрытии.

Но Мальчик и не думал угомониться. Вот он снова здесь, стучится в дверь, предупреждает Дэйва о том, что скоро выйдет снова, не спрашивая, готов он к этому или нет… Дэйв, у него есть чем заняться.

Улица, по которой он шел, виделась ему как в тумане, дома, стоявшие по обеим ее сторонам, раскачивались, словно на волнах, однако Дэйв сообразил, что сейчас он рядом с «Последней каплей». Он приближался к загаженному двухэтажному дому, набитому наркоманами и проститутками. Каждый из обитателей этого дома с радостью продавал то, что Дэйв оторвал и отбросил от себя.

Оторвал и отбросил от меня, сказал Мальчик. Ты вырос, и не пытайся дальше тащить мой крест.

Хуже всего было с детьми. Они вели себя, как гоблины. Выскакивали изо всех дверей, из домов, из машин и предлагали заняться оральным сексом. Двадцать долларов — и любой секс к вашим услугам. Они были готовы на все.

Самому младшему из них, которого Дэйв приметил в ту субботнюю ночь, должно быть, было не больше одиннадцати. Вокруг его глаз были грязно-синие круги, кожа белая-белая, а на голове густая копна спутанных рыжих волос, что подчеркивало его сходство с гоблинами. Ему бы сидеть дома перед телевизором да смотреть мультфильмы, а он торчит здесь, на улице, предлагая оральный секс наркоманам.

Дэйв обратил на него внимание, когда, выйдя из «Последней капли», остановился на короткое время у своей машины. Мальчишка, дымя сигаретой, стоял на другой стороне улицы, прижимаясь спиной к фонарному столбу, а когда глаза их встретились, Дэйв вдруг почувствовал возбуждение. Желание сбросить с себя привычную личину и стать другим. Взять этого рыжего мальчишку за руку, найти тихое место и укрыться в нем вместе с ним. Какое это было бы облегчение, расслабление; с каким желанием он сбросил бы с себя все это, сбросил бы с себя то, что терзало его душу по крайней мере последние десять лет.

Да, сказал Мальчик. Давай, сделай так.

Но (и вот тут сознание Дэйва обычно раздваивалось) в глубине души он сознавал, что это будет самым страшным из всех грехов. Он знал, что этим шагом он перейдет черту — и не важно, кто и как подбивает его на это, — из-за которой он уже никогда не вернется назад. Он понимал, что, перейди он сейчас эту черту, он никогда не сможет почувствовать себя настоящим человеком, что он так и останется в том самом подвале с Генри и Джоржем до конца своей жизни. Он внушал это себе в минуты, когда его душа боролась с соблазном; когда он обходил стороной остановки школьного автобуса, а летом — игровые площадки и открытые плавательные бассейны. Он внушал себе, что не собирается быть ни Генри, ни Джоржем. Он был выше этого, лучше, чем они. Он растил сына. Он любил жену. У него хватит сил. И это он внушал себе постоянно, из года в год.

Но в ту субботнюю ночь это не сработало. В ту субботнюю ночь внезапный порыв был настолько сильным, каким не был никогда. А тот самый рыжий мальчишка, прислонившийся к фонарному столбу, казалось, почувствовал это. Он, держа в зубах сигарету, улыбался Дэйву, а Дэйв вдруг почувствовал, как какая-то сила потащила его к поребрику. У него было такое чувство, как будто он босыми ногами стоит на склоне, застеленном гладким атласом.

И после того, как какая-то машина пересекла улицу, мальчишка — после короткой беседы — влез в нее, перед тем посмотрев на Дэйва из-за ее корпуса жалостливым взглядом. Эту машину Дэйв приметил еще раньше; и вот сейчас двуцветный бело-голубой «кадиллак» пересек авеню и подъехал к его машине, стоявшей на парковке возле «Последней капли». Дэйв сел в машину, а «кадиллак» задним ходом двинулся в сторону огромных деревьев, растущих позади низкорослого забора. Водитель выключил огни, но оставил двигатель работающим, и Мальчик зашептал на ухо Дэйву: Генри и Джорж, Генри и Джорж, Генри и Джорж…

Сегодня вечером, идя к «Последней капле», Дэйв все время оглядывался назад, как будто чувствовал позади себя Мальчика, беспрестанно кричащего ему в ухо. Мальчик кричал: «Я это ты, я это ты».

А Дэйву хотелось остановиться и заплакать. Ему хотелось обхватить руками стену ближайшего дома и рыдать, рыдать, потому что он знал — Мальчик прав. Мальчик, Который Ускользнул от Волков и Вырос, сам стал Волком. Он стал Дэйвом.

Дэйв Волк.

Это превращение должно быть случилось совсем недавно, поскольку Дэйв не мог припомнить никаких телесных мук, которыми, как принято считать, сопровождается перерождение души, переход ее в новую телесную оболочку. Но такое превращение случилось. Возможно, случилось, когда он спал.

Он уже не мог остановиться. Эта часть авеню была слишком опасной, она так и кишела наркоманами, которые, конечно же, заприметили Дэйва, поняли, что он пьян и что он легкая добыча. Но тут он вдруг увидел медленно движущуюся машину, следящую за ним, приближающуюся к нему, — чтобы из открытой дверцы на него пахнуло запахом жертвы.

Он сделал глубокий вдох, выпрямился и твердой походкой двинулся вперед, стараясь выглядеть уверенным и независимым. Он слегка приподнял плечи, придал глазам такое выражение, что в них ясно читалось «да пошел ты!», и направился в ту сторону, откуда пришел, направился в сторону дома: и, хотя Мальчик все еще кричал ему в ухо, Дэйв решил не обращать на его крики никакого внимания. Ему это удалось. Он был сильным. Он был Дэйвом Волком.

И звук голоса Мальчика стал слабеть. Когда Дэйв шел через «Квартиры», это был уже не крик, а скорее вкрадчивый шепот.

«Я это ты, сказал Мальчик дружеским тоном. Я это ты».

Селеста, выйдя из дому с еще не проснувшимся Майклом на руках, голова которого покоилась на ее плече, с удивлением обнаружила, что Дэйв взял машину. Там, где она оставила ее, отыскав, к своему удивлению, свободное место вечером накануне уикэнда всего в половине квартала от дома, теперь стоял голубой джип.

Такого поворота событий она не предвидела. Она рассчитывала, посадив Майкла на пассажирское сиденье рядом с собой и положив вещи на заднее сиденье проехать три мили по автостраде до Эконо Лодж.

— Черт возьми, — не в силах сдержать злость, выкрикнула она и подавила подступившие слезы.

— Мама, — пробормотал в полусне Майкл.

— Все в порядке, Майкл, спи.

Так, к счастью, оно и вышло, потому что, оглянувшись назад, она увидела такси, выезжающее с Пертшир-стрит на Бакингем-авеню. Селеста подняла руку, в которой держала ранец Майкла, и таксомотор, подъехав, остановился перед ней, а она подсчитывала в уме, сможет ли потратить шесть баксов на то, чтобы добраться до Эконо Лодж. Сейчас она не пожалела бы и сотни, ради того, чтобы немедленно уехать как можно дальше отсюда, туда, где не надо будет с тревогой смотреть на дверь и замерев от ужаса, ждать, когда на ней повернется ручка и войдет человек, который считает ее вампиром, а потому собирается вонзить ей в сердце кол, а потом для верности обезглавить.

— Куда вы собрались? — приветливо спросил таксист, когда Селеста положила сумки на заднее сиденье и села рядом с ним, держа на руках сонного Майкла.

Куда угодно, хотела ответить она. Куда угодно, лишь бы подальше отсюда.