28

Мы сохраним твой дом

Утром в воскресенье Джимми разбудил отдаленный грохот барабанов.

Это была не ритмическая дробь вперемешку со звоном тарелок, какую можно услышать на танцевальных тусовках, это был глухой, сочный грохот, похожий на звук тамтамов, призывающих на войну с противником, построившимся в боевом порядке где-то совсем рядом. Затем неожиданно и фальшиво заблеяли медные горны. После паузы все повторилось снова, отдаленные звуки плыли по утреннему воздуху с расстояния десяти или двенадцати кварталов от его дома и почти сразу же замирали. Затем наступала тишина, и Джимми лежал, прислушиваясь к звенящей тишине позднего воскресного утра — ясного и яркого, если, конечно, смотреть на незатененную сторону улицы. Он слышал клекот и воркование голубей, сидевших на ограде, слышал сухой отрывистый лай собаки на улице. Открылась и снова захлопнулась дверь машины; он ждал, когда заурчит мотор, но все было тихо; затем он снова услышал звуки тамтамов, теперь они звучали более резко, более уверенно.

Он посмотрел на часы, стоявшие на прикроватном столике: 11 часов. Последний раз он спал до такой поздноты, когда… Он не мог припомнить, когда последний раз так долго оставался в постели. Когда это было, сколько лет (а может и десятилетий) назад? Он вспомнил, насколько мучительными и утомительными были прошедшие дни; когда гроб с телом Кейти сначала приподняли, а потом стали опускать в могилу, у него было такое ощущение, что кладбищенский подъемник прошел по его телу. А затем, когда он после изрядной доли алкоголя сидел ночью на диване в гостиной с пистолетом в руке, к нему в гости заявились Просто Рей Харрис и Дэйв Бойл; он смотрел, как они махали ему руками, стоя на коленках на заднем сиденьи машины, пахнущей яблоками. А между ними, когда машина ехала по Ганнон-стрит, виднелся затылок Кейти, но Кейти так и не оглянулась назад, и только Просто Рей и Дэйв, как сумасшедшие, махали руками, скалились в улыбках, как дураки, а пистолет, зажатый в руке у Джимми, буквально жег его ладонь. Он вдыхал запах смазки и думал о том, чтобы сунуть ствол себе в рот.

Поминки вообще превратились в кошмар. Около восьми часов вечера заявилась Селеста и, при всех обзывая Джимми убийцей, набросилась на него с кулаками.

— У тебя есть хотя бы ее тело! — голосила она. — А что есть у меня? Где он, Джимми? Где?

Брис Рид и его сыновья оттащили ее от Джимми и силой увели из траурного зала, но Селеста не унималась и продолжала кричать изо всех сил:

— Убийца! Он убийца! Он убил моего мужа! Убийца!

Убийца…

Потом были похороны и поминальная служба у могилы. Джимми стоял рядом, когда они опускали в могильную яму его дитя и засыпали гроб глыбами земли и камнями, и Кейти исчезала, исчезала под землю, как будто она никогда и не жила на этом свете.

Тяжесть всего того, что ему пришлось испытать прошлым вечером, была настолько велика, что, казалось, навечно застыла в нем; в его глазах все время колыхался вверх-вниз, вверх-вниз гроб с телом Кейти. Будучи совсем без сил, он сунул пистолет обратно в ящик стола и плюхнулся на постель не в силах даже пошевелиться, словно его костный мозг перестал функционировать, а кровь превратилась в сплошной сгусток.

О, Господи, подумал он. Я никогда не чувствовал такой усталости, такой тоски, такой ненужности и такого одиночества. Я измотан и опустошен ошибками, которые совершил, своей злобой, чувством горечи от всего, безысходной тоской. Как отмыться от своих грехов? О, Господи, оставь меня и позволь мне умереть, чтобы я впредь не совершал неправильных поступков, не чувствовал бы усталости, не страдал бы больше от бремени собственной натуры и от горестей, которые приносит любовь. Избавь меня от всего этого, потому что я слишком устал, чтобы сделать это самому и обойтись без твоей помощи.

Аннабет пыталась понять, в чем он винит себя, понять ужас, вселившийся в него, но так и не смогла. Ведь это не она нажимала на курок пистолета.

И вот теперь он проспал до одиннадцати утра. Проспал двенадцать часов подряд, проспал мертвым сном, не услышав даже, как проснулась и встала Аннабет.

Он прочел где-то, что признаком глубокой депрессии является постоянное чувство усталости, постоянная сонливость, но сейчас стоило ему сесть на кровати и прислушаться к грохоту барабанов, перемежающемуся с почти мелодичным гудением медных инструментов, как он почувствовал себя свежим и бодрым. Он ощутил себя таким, каким был в двадцать лет. Он радовался необъятности мира, чувствовал такую необычайную бодрость, словно сон ему уже никогда не потребуется.

Так это парад, сообразил он. Звуки барабанов и горнов возвещали репетицию оркестра, который готовился в полдень пройти маршем по Бакингем-авеню. Он встал, подошел к окну и отдернул занавески. Он понял, почему услышал хлопанье дверцы машины, но не услышал шума мотора: Бакингем-авеню была перекрыта от района «Квартир» до самого Римского пруда. На протяжении тридцати шести кварталов. Он высунулся в окно и посмотрел вдоль улицы. Перед ним лежала чистая полоса сине-серого асфальта, освещаемая ярким солнцем. Джимми не мог припомнить другого случая, когда бы улица сверкала такой ослепительной чистотой. Голубые барьерные стойки перекрывали выезды из боковых улиц, пересекая их от одного поребрика до другого на всем протяжении авеню, насколько мог видеть Джимми.

Люди понемногу начали выходить из домов и собираться кучками на тротуарах. Джимми наблюдал, как они ставили рядом с собой сумки-холодильники, переносные радиоприемники, корзины для пикника. Он помахал рукой Дэну и Морин Гаден, когда они вытащили шезлонги и разложили их перед радиатором своей машины. Они помахали ему в ответ, и он слегка расчувствовался, заметив участливую озабоченность на их лицах. Морин сложила ладони рупором и что-то закричала, обращаясь к нему. Джимми, открыв окно, перегнулся через проем; на него брызнули лучи утреннего солнца, его обдул легкий ветерок, поднявший остатки летней пыли, осевшей на оконных стеклах.

— В чем дело, Морин?

— Послушай, как ты? — закричала Морин. — Ты в порядке?

— Да, все нормально, — ответил Джимми и удивился тому, что действительно чувствует себя нормально. Кейти все еще пребывала внутри него, как второе бьющееся злое сердце, которое, в чем он был абсолютно уверен, уже никогда не перестанет биться. В отношении этого у него не было никаких иллюзий. Печаль будет с ним всегда, будет представлять собой как бы часть его тела, причем более важную, чем рука или нога. Но во время своего долгого сна он каким-то непонятным образом уже сумел сжиться с этим, хотя и в самой малой степени. Вот она, часть его существа, а он сможет сосуществовать с ней, придерживаясь определенных правил. И вот, даже в таких обстоятельствах, он чувствует себя намного лучше, чем ожидал.

— Я… все в порядке, — прокричал он Морин и Дэну. — Так мне, по крайней мере, кажется. Понимаете?

Морин кивнула, а Дэн спросил:

— Может, тебе что-нибудь нужно, Джим?

— Не стесняйся, мы можем помочь тебе в любом деле, — уточнила Морин.

Джимми охватила гордость; одновременно с ней на него внезапно нахлынуло какое-то всеобъемлющее чувство любви к этой паре и не только к ней, а ко всему, что расположено по соседству.

— Нет, я в порядке. Так что, спасибо. Большое спасибо. Ваша поддержка много значит для меня сейчас.

— Спускайся вниз, — прокричала Морин.

— Да, скоро спущусь, — ответил Джимми, хотя до того, как эти слова слетели с его губ, он не знал, пойдет ли на улицу. — Встретимся внизу, немного погодя.

— Мы займем тебе место.

Они снова помахали ему руками, Джимми помахал им в ответ и отошел от окна. Грудь его все еще распирало от гордости и любви. Это были люди его круга. Это было место, где он жил. Его дом. Они займут место для него. Они, конечно же, займут место для Джимми из «Квартир».

Да… именно так и называли его повзрослевшие мальчишки в те самые прежние дни, перед тем как он отбыл на Олений остров. Они водили его в свои клубы по интересам на Принс-стрит в Норт-Энде и, представляя его друзьям, говорили:

— Привет, Карло, это мой друг, тот самый, о котором я тебе говорил. Джимми, Джимми из «Квартир».

И Карло, или Джино, или кто-то другой, чья фамилия начиналась на «О'» приближался к нему со словами:

— Без трепа? Тот самый Джимми из «Квартир»? Рад познакомиться, Джимми. Я уже давно торчу от твоих дел.

А затем начинались шуточки на тему его юного возраста.

— Это верно, что ты свой первый сейф расколол ковровой иглой?

Но в их словах Джимми чувствовал уважение, если не сказать благоговение — вот как действовало на парней его присутствие.

Да… он был Джимми из «Квартир». В семнадцать лет он был уже предводителем своей первой шайки. В семнадцать лет — вы можете этому поверить? Он был серьезным парнем. Таким, с которым лучше не шутить. Он был человеком, у которого язык за зубами, а план действий в голове. Кроме того, он знал, как, когда и к кому проявлять уважение. Человек, друзья которого всегда были при деньгах.

Он был тогда Джимми из «Квартир» и сейчас он тоже был тем же Джимми из «Квартир», и все эти люди, которые стояли вдоль улицы, дожидаясь парадного шествия, — все они любили его. Они переживали за него, стараясь изо всех сил взять на себя хотя бы малую толику его печали. А что он мог дать им взамен? Интересно, что, в действительности, он мог дать им взамен за их любовь?

После того, как федералы, действующие в соответствии с Законом о борьбе с коррупцией и рекетом, ликвидировали несколько лет назад гангстерскую банду Луи Желло, кто отравлял своим присутствием жизнь в округе? Действительно, кто? Бобби О'Доннелл? Бобби О'Доннелл и Роуман Феллоу. Два поганых червяка, промышляющих торговлей наркотой, которые сейчас снова надумали заняться рекетом, причем самым безжалостным, похлеще самого Шейлока . До Джимми доходила молва о том, как эти ублюдки провернули дело против банд вьетнамцев, действующих в районе Римского пруда, поначалу запретив им применение физического воздействия, а затем лишив их территории; под конец они устроили в честь этого праздничный фейерверк, спалив дотла цветочный магазин Конни в назидание тем, кто откажется им платить.

Ты никогда не действовал подобным образом. Ты делал свои дела, вел свой бизнес вдали от родных мест; ты никогда не использовал своих соседей в качестве средства для добывания денег. Ты следил за тем, чтобы твои соседи были чистыми перед законом, чтобы им ничто не угрожало, а они, в благодарность за это, прикрывали тебе спину и были твоими ушами, улавливающими малейший шорох приближающейся опасности. И если вдруг их благодарность выражалась в виде конверта, пирога или автомобиля, то это было их добровольное решение отблагодарить тебя за то, что ты обеспечивал их безопасность.

Вот так ты жил в своей среде. В атмосфере великодушия и благожелательства. Одним глазом ты следил за их интересами, другим глазом — за собственными. Ты не позволял Бобби О'Доннеллу и его косоглазым приспешникам считать, что они здесь хозяева и могут творить все, что захотят. Ведь они же думали о том, как бы поскорее и подальше убраться отсюда на своих ногах, дарованных им Господом.

Джимми, выйдя из комнаты, обнаружил, что в квартире никого нет. Дверь в конце прихожей была открыта, и до его слуха донесся голос Аннабет, раздававшийся из квартиры над ними, а также и голоса дочерей и топот ног — они гонялись по комнатам за котом Вэла. Он зашел в ванную, открыл душ; подождав пока вода нагреется, он вошел в кабину и подставил под струи лицо.

Единственной причиной, почему О'Доннелл и Фарроу никогда не пытались брать дань с магазина Джимми, были его близкие отношения с Сэваджами. И как всякий, у кого в голове есть хотя бы одна извилина, О'Доннелл боялся связываться с ними. Но если он и Роуман боялись Сэваджей, то, значит, они соответственно боялись и Джимми.

Они боялись его, Джимми из «Квартир». Потому что он и сам мог за себя постоять, да и мозгами Бог его не обделил. Сэваджи прикрывали ему спину, а в случае необходимости они предоставляли ему и физическую подмогу и защиту его домашних. Если бы объединить Джимми Маркуса с братьями Сэваджами для настоящих дел, то они могли бы….

Что?

Обеспечить соседям безопасную жизнь, как они того заслуживают и как это должно быть.

Подчинить себе весь этот проклятый город.

Стать его хозяевами.

— Пожалуйста, Джимми, не надо. Господи. Я хочу увидеть свою жену. Я хочу наконец начать жить своей жизнью. Джимми! Пожалуйста, не лишай меня этого. Посмотри на меня!

Джимми закрыл глаза и подставил голову под тугие горячие струи.

— Посмотри на меня!

Я смотрю на тебя, Дэйв. Я смотрю на тебя.

Джимми видел перед собой умоляющее лицо Дэйва; пузырьки слюны на его губах не сильно отличались от пузырьков слюны на нижней губе и подбородке Рея Харриса тринадцатью годами ранее.

— Посмотри на меня!

Я смотрю, Дэйв. Я смотрю. Ты никогда, должно быть, и не выбрался из той машины. Ты понимаешь это? Ты, должно быть, так и уехал в ней навсегда. Ты пришел сюда, в наш дом, но ты, по сути, был уже кем-то другим. Ты никогда так и не стал прежним, Дэйв, потому что они отравили тебя и этот яд только и ждал удобного случая, чтобы убить кого-нибудь.

— Я не убивал твою дочь, Джимми. Я не убивал Кейти. Нет. Нет. Нет.

Может быть, ты и не убивал, Дэйв. Теперь я знаю это наверняка. Теперь все выглядит так, что ты в действительности не причастен к этому. Копы использовали этот слабый шанс и взяли этих малолетних отморозков, и я в конечном счете допускаю, что ты не виновен в смерти Кейти.

— Ну так?

Но ты же убил кого-то, Дэйв. Ты убил кого-то. Селеста была права, говоря мне об этом. А к тому же, ты знаешь, каково быть ребенком, которого растлили и совратили.

— Нет, Джим. Может быть, ты расскажешь мне об этом?

Они сами становятся совратителями и растлителями. Рано или поздно, но становятся. Тот яд, который в тебе, должен выйти наружу, Дэйв. Возможно, это произойдет с твоим сыном.

— Только не вмешивай в это моего сына.

Хорошо. Тогда, это может случиться с кем-нибудь из его друзей. Но, Дэйв, рано или поздно, но ты должен был обнаружить свое истинное лицо.

— Так как же ты живешь с этим?

Раз уж ты влез в ту машину, Дэйв, тебе никогда уже не выбраться из нее. Вот как я живу с этим. Ты уже не наш. Ты понимаешь это? Все те, кто живет здесь по соседству, они образуют некое сообщество, группу людей, живущих в одном месте единой жизнью. А других просят не соваться и держаться на расстоянии.

Голос Дэйва, слышимый из струй воды, колотил Джимми по голове, как в барабан:

— Теперь я живу в тебе, Джимми. И ты не сможешь от меня избавиться.

Нет, Дэйв, я смогу.

Джимми выключил душ и вышел из кабины. Он вытер тело полотенцем и вычистил влажные распаренные ноздри. Что бы там ни было, душ хорошо «промывает мозги». Он протер запотевшее маленькое оконце в углу ванной комнаты и посмотрел сквозь него на аллею позади дома. День был таким ясным и светлым, что даже эта аллея казалась чистой и ухоженной. Господи, до чего же хороший день. Истинно воскресный день. Самый подходящий день для парада. Он вместе с женой и дочерьми выйдет на улицу, они будут держаться за руки и смотреть на марширующих, на оркестры, на проплывающие по воздуху шары и флаги, на политических деятелей, проходящих мимо них в ярких лучах солнца. Они будут есть горячие сосиски и сахарную вату; он купит девочкам Бакингемские флажки и футболки, украшенные городскими символами. И процесс выздоровления начнется под грохот барабанов, гром литавр, пение труб и веселые возгласы толпы. И он разом обнимет их всех, в этом он не сомневался, они будут стоять на тротуаре и праздновать годовщину основания места, в котором живут. А когда ближе к вечеру смерть Кейти омрачит их праздничное настроение и плечи их слегка сгорбятся при воспоминании о ней, у них впереди будут еще послеобеденные развлечения, которые хоть немного смягчат испытываемую ими горечь утраты. Это и будет началом выздоровления. Они все осознают это, ведь, по крайней мере в течение нескольких сегодняшних предвечерних часов, их ждет радость, а может быть, даже и удовольствие.

Он отошел от окна, плеснул себе на лицо теплой воды, а затем намылил щеки и горло кремом для бритья, когда он приступил к бритью, его неожиданно поразила мысль, что он — олицетворение зла. Не вселенского зла. При этой мысли ничего особенного не произошло, в его сердце не зазвучали колокола, раскачиваемые землетрясением. Просто эта мысль внезапно пришла ему в голову, и ощущение от нее было такое, словно неясные цепкие пальцы поглаживают его грудь.

Да, такой уж я есть.

Он посмотрел в зеркало и почти ничего не почувствовал. Он любил своих дочерей и он любил свою жену. А они любили его. Он чувствовал уверенность в них, абсолютную уверенность. Немногим мужчинам, немногим людям дано такое.

Он убил человека за преступление, которое этот человек вернее всего не совершал. Не будь этот поступок сам по себе плохим, он не слишком сожалел бы о содеянном. Давным-давно он убил другого человека. И оба тела он утопил, они исчезли в глубинах Таинственной реки. А ведь он искренне любил их обоих — Рея даже чуть больше, чем Дэйва, но он действительно любил их. И все-таки он их убил. Из принципа. Стоя на камне, возвышающемся над поверхностью реки, он наблюдал, как лицо Рея белеет и исчезает под водой, а глаза открыты и безжизненны. И все эти годы он не чувствовал за собой большой вины за это, хотя старался внушить себе обратное. Но то, что он считал виной, было в действительности страхом перед отягощенной или плохой кармой — он боялся того, что кто-то сделает с ним или с теми, кого он любит, то же самое. И смерть Кейти, как он предполагал, была исполнением этой плохой кармы. При внимательном рассмотрении это не что иное, как завершающее действо — Рей появляется из чрева жены и убивает Кейти безо всякой на то причины, если не считать кармы.

Ну а Дэйв? Они пропустили цепь через отверстие в шлакоблоке, а концы ее, крепко обмотав вокруг его тела, накрепко связали друг с другом. А потом, когда они тужились, чтобы приподнять его тело над бортом лодки, всего-то не больше чем на девять дюймов, чтобы сбросить его в воду, у Джимми перед глазами всплыл явственный образ Дэйва-ребенка, не взрослого, а именно ребенка, опускавшегося на речное дно. Кто точно может указать место его упокоения? Известно лишь то, что он лежит на дне Таинственной реки под водой с глазами, смотрящими вверх. Оставайся там, Дэйв. Оставайся там.

Сказать по правде, Джимми, что бы он ни сделал, никогда не чувствовал сильных угрызений совести. Да и причин особых для этого не было. С помощью одного из своих нью-йоркских приятелей он сделал так, что семейству Харрисов ежемесячно в течение последних тринадцати лет пересылалось по почте по пятьсот долларов, совесть здесь ни при чем, скорее это продуманная ловкая афера — ведь пока они думают, что Просто Рей жив, они никогда не обратятся с просьбой объявить его в розыск. К тому же, сейчас, когда малолетний сын Рея сядет в тюрьму, черт бы его подрал, он вообще может прекратить посылать деньги. Им можно найти и более достойное применение.

Он уже решил, что использует их для своего района. Использует их для того, чтобы сделать жизнь здесь более безопасной. И, глядя на себя в зеркало, он решил, что именно так и будет, поскольку это его территория. Отныне она принадлежит ему. Тринадцать лет он жил ложной жизнью, прикидываясь примерным, законопослушным гражданином, а вокруг было не счесть благоприятных возможностей наварить денег буквально из воздуха. Было решено построить поблизости стадион. Отлично. Давайте обсудим условия оплаты труда рабочих, которых мы рекомендуем. Нет? Ах так, ну хорошо. Позвольте только дать вам на прощание совет: не спускайте глаз со своих машин, мальчики. Будет так обидно, если их подожгут или изуродуют камнями.

Они соберутся с Вэлом и Кевином, чтобы обсудить будущее. Этот город необходимо открыть заново. А Бобби О'Доннелл? Его будущее, по мнению Джимми, будет не вполне безоблачным, если он не сделает ноги из Ист-Бакингема.

Закончив бритье, он еще раз придирчиво оглядел свое отражение в зеркале. Неужто он олицетворение зла? Вероятно, да. Он мог жить с этим, потому что в сердце у него была любовь и была уверенность. И пока были возможны компромиссы, все было не так уж плохо.

Он оделся и прошел через кухню с таким чувством, что человек, которым он прикидывался все эти годы, только что смыт в сливное отверстие в ванной комнате. Он слышал смех и крики своих дочерей, до полусмерти затискавших и заласкавших кота Вэла, и подумал: «Господи, как приятно слышать эти звуки».

На улице Шон и Лорен нашли свободное место у входа в кафе «У Нейта и Ненси». Нора спала в коляске, которую они поставили в тень под оконный тент. Прислонившись к стене, они ели мороженое, и Шон, глядя на жену, мысленно пытался ответить на вопрос, сами ли они сотворили все это или это трещина в отношениях, продолжавшаяся в целый год, так сильно изломала и обесцветила их любовь и перечеркнула все прежние прекрасные годы, прожитые в браке до того, как наступила эта сумятица и неразбериха, продолжающаяся два последних года. Лорен крепко держала его за руку, а он глядел на свою дочь и думал, что ее нельзя не любить, не боготворить, что это — маленькая богиня, которая, по всей вероятности, заполнит собой всю его жизнь.

Сквозь проходящие мимо них ряды участников парадного шествия Шон рассмотрел Джимми и Аннабет Маркусов, их двух очаровательных дочерей, сидящих на плечах Вэла и Кевина Сэваджей; девочки махали руками, приветствуя и каждую проходящую группу людей, и людей, проезжавших мимо в кабриолетах с открытым верхом.

Шон помнил, что двести шестнадцать лет назад здесь была построена первая тюрьма, располагавшаяся по берегам канала, который благодаря этому и получил в конечном счете свое название. Первыми поселенцами в Бакингеме были тюремщики и члены их семей, а также жены и дети тех, кто сидел за решеткой. В этом месте никогда не царило спокойствие. Когда заключенные освобождались, они часто были слишком усталыми или слишком старыми, чтобы ехать куда-то, и Бакингем вскоре приобрел известность свалки человеческих отбросов. Вдоль грязных улиц как грибы выросли многочисленные питейные заведения, а тюремщики обосновались по холмам, то есть, если говорить точно, построили свои дома в Округе и смогли таким образом снова наблюдать за жизнью людей, которых они прежде загоняли в камеры. В 1800-м году разразился скотоводческий бум, и множество скотобоен появилось там, где сейчас проходит автострада: по обеим сторонам Сидней-авеню были проложены пути железной дороги, которая разгрузила улицы, ведущие к центру, откуда сейчас брало начало парадное шествие. И поколения заключенных и работников скотобоен вместе со своими отпрысками трудились над тем, чтобы продвинуть район «Квартир» дальше, вплотную к скотопрогонным полосам. Тюрьма была закрыта в соответствии с программой какого-то ныне забытого движения за реформирование; скотоводческий бум сошел на нет, и лишь питейные заведения продолжали появляться и украшать собой улицы. За волной ирландских иммигрантов нахлынула волна иммигрантов из Италии, которых было почти вдвое больше, чем ирландцев; утром вагоны железной дороги, перешедшей на электрическую тягу, нагруженные рабочей силой, устремлялись в город, а на исходе дня возвращались сюда. А куда еще им было возвращаться, если они построили здесь свое поселение, они знали, чего там надо было опасаться и чему радоваться, и, главное, они не удивлялись ничему, что бы там ни случалось. На все была своя логика: на коррупцию, на кровопролития, на потасовки в барах, на игру в стикбол , на занятия любовью по утрам в воскресенье. Их логика была непостижимой для других; в этом-то все и дело. Никто не был здесь желанным гостем…

Лорен склонилась к Шону, положив голову ему на грудь и уперевшись макушкой в его подбородок. Шон всеми фибрами души чувствовал одолевающие ее сомнения; ей надо было восстановить свою веру в него.

— Ты сильно испугался, — спросила она, — когда этот мальчишка наставил на тебя пистолет?

— Говорить правду?

— Конечно, пожалуйста.

— Чуть не потерял контроль над мочевым пузырем.

Она отняла голову от его подбородка и посмотрела на него снизу вверх.

— Я серьезно.

— Так оно и было.

— А ты подумал обо мне?

— Подумал, — ответил он. — Подумал о вас обеих.

— И что ты подумал?

— Я подумал о том, — сказал он, — о чем и сейчас думаю.

— О параде и обо всем прочем?

Он кивнул.

Она поцеловала его в шею.

— Дорогой мой, ты хороший мешок с дерьмом, но как это мило, что ты говоришь правду и не лукавишь.

— Конечно, не лукавлю, — подтвердил он. — Все правда и только правда.

Она посмотрела на Нору.

— У нее твои глаза.

— И твой нос.

Лорен, пристально глядя на спящего ребенка, сказала:

— Я надеюсь, что все будет хорошо.

— Я тоже, — произнес Шон, целуя ее.

Они снова прислонились к стене. Плотная толпа людей плыла по тротуару мимо них и из нее вдруг появилась Селеста. Ее лицо было мертвенно-бледным, волосы спутаны и усыпаны перхотью; сплетя пальцы рук, она тянула их в стороны, словно пытаясь оторвать от ладоней.

Часто мигая глазами, она посмотрела на Шона.

— Здравствуйте, инспектор Девайн, — сказала она.

У Селесты был такой вид, что она вот-вот свалится на землю, поэтому Шон вытянул вперед руку, надеясь в случае необходимости поддержать ее.

— Здравствуйте, Селеста. Называйте меня просто Шон. Так будет лучше.

Она пожала протянутую руку. Ее ладонь была липкая и вялая, пальцы горячими, и она отдернула свою руку, едва коснувшись руки Шона.

— Это Лорен, моя жена, — сказал Шон.

— Здравствуйте, — Лорен с улыбкой посмотрела на Селесту.

— Здравствуйте.

Наступила короткая пауза, никто не знал, что и о чем еще можно сказать. Они стояли молча и чувство неловкости и отчужденности между ними нарастало с каждым мгновением. Селеста пристально смотрела на противоположную сторону улицы. Шон посмотрел в том же направлении и увидел Джимми, стоявшего рядом с Аннабет, которую он нежно обнимал за талию. У обоих были сияющие лица, как раз под стать ясному дню, вокруг них теснились друзья и родственники. Они выглядели так, как будто в будущем им не грозят уже никакие потери.

Взгляд Джимми скользнул по лицам Селесты и Шона. Он приветствовал их едва заметным кивком головы, на который Шон ответил точно также.

— Он убил моего мужа, — сказала Селеста.

Шон почувствовал, как Лорен снова приникла к нему.

— Я знаю, — ответил он. — Но я не могу пока этого доказать, хотя я это знаю.

— А вы сможете?

— Что?

— Доказать это, — пояснила она.

— Я буду стараться, Селеста. Клянусь Богом.

Селеста, устремив взгляд вдоль улицы, принялась с каким-то тупым неистовством чесать голову, словно ее допекли насекомые.

— Мне кажется, я в последнее время частенько несу чепуху, — засмеялась она. — Наверное, меня тошно слушать. Но я не могу сдержаться. Я никак не могу сдержаться.

Шон протянул руку и пожал ее запястье. Она посмотрела на него своими карими глазами, которые казались глазами безумной старухи. Ей показалось, что он собирается ее ударить.

Но он сказал:

— Я могу порекомендовать вам врача, Селеста, который специализируется на работе с теми, чьи любимые стали жертвами преступлений.

Она кивнула, хотя слова Шона, похоже, не оказали на нее никакого успокаивающего воздействия. Ее запястье выпало из его руки, и пальцы снова сцепились друг с другом. Она заметила на себе внимательный взгляд Лорен и расцепила пальцы. Ее руки безвольно повисли вдоль тела, но она сразу подняла их и, положив на грудь, крепко ухватилась ладонями за локти, словно удерживая их на месте. Шон заметил, как Лорен еле заметно, но ободряюще улыбнулась ей. В ее улыбке была какая-то унизительная жалость, однако, к его удивлению, Селеста ответила ей едва заметной улыбкой и взглядом поблагодарила за сочувствие.

Сейчас он любил свою жену так сильно, как никогда прежде, и одновременно слегка завидовал ее способности быстро находить подход к тем, чьи души страдают от потерь. Сейчас он был больше чем уверен в том, что именно он, и никто другой, внес смуту в их брак своим поверхностным видением событий, присущим копам; своим вечным презрением и нетерпимостью к ошибкам и моральным слабостям людей.

Он коснулся рукой щеки Лорен и жестом попросил Селесту посмотреть вперед.

Она посмотрела на движущуюся по улице платформу, на которой стояла группа людей, построившаяся в форме огромной бейсбольной перчатки, по краям перчатки стояли малолетки из детских команд бейсболистов и игроков в тибол . У мальчиков были сияющие лица, они махали руками и, видя, что на них смотрят, творили невесть что.

Глядя на эту грушу, Шон ощутил какой-то холодок в груди, возможно, бейсбольная перчатка напомнила ему о многом, возможно, вид подростков-бейсболистов, а возможно, и обрамляющие группу малыши, смеющиеся и кривляющиеся, как сумасшедшие.

Все, кроме одного. Он стоял ровно, выглядел собранным и точно держался своего места в строю. Шон сразу узнал его. Сын Дэйва.

— Майкл! — закричала Селеста, махая ему рукой, но мальчик даже не оглянулся. Он продолжал стоять, опустив глаза в землю, словно не слыша, как мать снова и снова окликала его:

— Майкл, деточка! Ну, посмотри на меня! Майкл!

Платформа двигалась вперед, Селеста кричала, а ее сын по-прежнему отказывался смотреть в ее сторону. Шону вдруг показалось, что он видит лицо маленького Дэйва… тот же самый наклон подбородка, тот же самый добрый и застенчивый взгляд.

— Майкл! — закричала Селеста и снова сцепив пальцы, сошла с тротуара на проезжую часть улицы.

Платформа проплыла мимо них, Селеста двинулась за ней, пробираясь сквозь толпу, махая руками и выкрикивая имя сына.

Шон, чувствуя, как Лорен ласково перебирает его пальцы, посмотрел на другую сторону улицы, туда, где стоял Джимми. Он без колебания отдал бы остаток своей жизни, ради того, чтобы воздать ему по заслугам. Ну подожди, Джимми! Это еще не конец. Посмотрим, что будет.

Джимми повернул голову. Он улыбался, глядя на Шона.

Шон поднял руку, выставил указательный палец, большой палец согнул в виде курка пистолета, затем согнул его, имитируя выстрел.

Улыбка Джимми сделалась еще шире.

— А что это за женщина? — спросила Лорен.

Шон посмотрел вслед Селесте, шедшей вдоль строя зрителей за платформой; ее фигура становилась все меньше и меньше по мере удаления платформы; ветерок, дующий вдоль улицы, раздувал полы ее пальто.

— Она потеряла мужа, — ответил Шон.

И он снова вспомнил Дэйва Бойла, пожалел, что не купил ему пива, как обещал в тот второй день расследования. Он пожалел, что был недостаточно добр к нему в детстве; пожалел Дэйва за то, что отец бросил его; за то, что его мать была постоянно не в себе, и за все то многое, что случилось с ним в жизни. Наблюдая парадное шествие вместе с женой и ребенком, он многого желал Дэйву Бойлу. Но больше всего успокоения. Больше, чем чего бы то ни было. Он надеялся, что Дэйв, где бы он ни пребывал сейчас, обретет наконец хоть малую его толику.