Когда Грей снова открыла глаза, свет зари уже окрасил в золотистый цвет промасленное полотно, которым были затянуты окна. В размытых разноцветных пятнах угадывались отраженные оттенки предрассветного неба, проникавшие сквозь полотно и бросавшие теплые отблески на стены.

«Что я делаю в трапезной?» – удивилась Грей и, нахмурясь, перевела взгляд на мерцающий огонек лампы, подвешенной справа от окна. Если ее найдут здесь, то наставница Германа сочтет неподобающим, что она спит в помещении, предназначенном исключительно для приема пищи. Тогда у Германы появится еще один повод обременить Грей дополнительной работой и запретить выходить в сад. Еще один повод пройтись плетью по спине.

Может быть, удастся проскользнуть обратно в келью, подумала Грей, но потом нахмурилась еще сильнее. Да, она могла бы сделать это, но отсутствие во время утренней молитвы не должно было остаться незамеченным.

Грей решила, что будет легче встретиться лицом к лицу с суровой наставницей, если успеть привести себя в надлежащий вид. Она повернулась на бок, чтобы встать, но голова сразу же начала раскалываться от боли.

Откинувшись назад, она выпростала обе руки из-под одеяла и коснулась своего лица. На скуле обнаружился глубокий порез, а над левым глазом – только сейчас она заметила, что он закрыт, -небольшая припухлость.

Теперь Грей поняла, что находится не в трапезной монастыря, а в комнате, принадлежавшей ее отцу, в той самой комнате, где она перевязывала раненого барона. Неужели это было вчера?

Вернувшись к действительности, она опустила руки и с трудом сделала выдох – горло оказалось пересохшим и распухшим.

– Тебе досталось больше, чем ты заслуживаешь, а? – раздался среди тишины знакомый бесстрастный голос. Рядом с постелью стоял барон, одной рукой он держался за столбик кровати, другой упирался в бедро. С высоты своего исполинского роста он смотрел на Грей.

Но не неожиданное присутствие барона Бальмейна поразило девушку – хотя одного этого было бы уже достаточно, – а то, что он был полуодет, насколько могла она разглядеть одним здоровым глазом. Словно не замечая утренней прохлады, он не надел ночной рубашки, и широкая сильная грудь была обнажена, если не считать повязок, которые закрепила Грей на его плече. Всю его одежду составляли лишь просторные штаны, видно, натянутые впопыхах, так как шнурки на поясе не были завязаны. «Неужели он торопился одеться ради меня?» – подумала Грей.

Она отвернулась, поморщившись от боли, но радуясь, что хотя бы так может ускользнуть от пристального взгляда. Мелькнула мысль о том, как ужасно она, должно быть, выглядит, однако не ее тщеславие страдало от пытливого взгляда, а уязвимые глубины души, куда так настойчиво пытался заглянуть этот человек. Грей понимала, что нужно защитить себя от еще большей боли, и чем скорее возведет она барьер, ограждающий ее от происшедшего, тем больше окажется шансов пережить эти тяжелые времена.

Устремив невидящий взгляд влево, она размышляла над словами барона. Да, такой кары она не заслуживала.

На протяжении нескольких недель перед нею развернули видение прекрасного будущего, а затем с ужасающей жестокостью вырвали счастье из пальцев, тщетно пытавшихся его удержать. Отчаяние – и еще что-то, чему она не осмеливалась дать определение, – заставило ее оказаться в объятиях этого человека, чтобы потом подвергнуться разоблачению. А теперь отец попытался сжечь ее, надеясь отправить к дьяволу, откуда она, как он считал, пришла. Он окончательно пересек ту черту, которая отделяла его от безумия, и сошел с ума.

Последовавшая затем горькая мысль едва не вызвала улыбку. Нет, даже самый тяжкий день в аббатстве не сравнится с тем, как жестоко обошлась жизнь с нею сейчас.

Хоть она и почувствовала, как прогнулся тюфяк под тяжестью тела барона, присевшего на край постели, но упорно отворачивалась, устремив взгляд на дверь.

«Откройся, – умоляла она неодушевленный предмет. – Освободи меня от его ненависти, потому что больше я не выдержу». Но никто не пришел и не спас ее от неминуемого столкновения.

С тоской осознала Грей, что ничего не выиграет, пытаясь защищаться. Неважно, в чем обвиняет ее рыцарь, лучше всего хранить молчание.

Когда рука барона коснулась ее подбородка, она не стала сопротивляться. Грей сама повернула голову и взглянула на Гильберта Бальмейна, сидевшего перед нею.

Встретившись с незабываемыми глазами, она была потрясена искрой сострадания, мелькнувшей в холодной глубине его очей, но тут же строго приказала своему сердцу искать способ укрыться от страданий, а не обольщаться бредовой игрой воображения. И снова она видела только жесткое выражение глаз сурового барона Бальмейна.

– Ну, убедилась, какой жестокий человек твой отец? – сказал Гильберт. Сузив глаза, он смотрел на ее распухшее око, потом перевел взгляд на глаз, не закрытый опухолью, ожидая подтверждения своим словам, и был уязвлен, не получив желаемого ответа.

Гильберт погладил ее по щеке.

– Если бы не твоя лохматая собака, которая стала бегать с оглушительным лаем по всей главной башне, то ты и вправду сгорела бы, как замыслил твой отец, – продолжал он, потом снова взглянул на Грей, ожидая ее ответа.

Грей попыталась освободить свой подбородок из его цепких пальцев, но он пресек все попытки, хотя его прикосновение не было лишено нежности. Девушка сжала губы, но выбрала другой способ не обращать внимания на эту настойчивость и стала смотреть на изножье кровати.

Решив все же поймать ее взгляд, Гильберт наклонился ниже.

– Почему ты сделала это? – спросил он. Она поморгала, потом подняла руку и дотронулась пальцем до груди Гильберта.

– Ты, – одними губами выговорила она. Ни один звук не сорвался с ее уст, но смысл был ясен.

Гильберт нахмурился. Так, значит, она говорила правду, что отец не знал об их связи, что старик не принуждал ее соблазнять его? По этой причине Чарвик пытался лишить ее жизни?

Да, велика была его ненависть к Бальмейнам. Эта девица действовала в одиночку… Гильберт вспомнил свое объяснение с Грей в часовне, но сразу же отбросил ее доводы. Нет, не мог он поверить, что она отдалась незнакомому мужчине только для того, чтобы избежать монашеского пострига. И все-таки грустное лицо со следами побоев вызывало сочувствие и смягчало гнев.

Нахмурившись, глянул он на то место, где маленький пальчик коснулся его кожи. Тысячи искр желания разбегались по всему его телу от этой точки. Теплая волна нахлынула на Гильберта, но он вдруг пришел в ярость из-за того, что не мог держать в узде предательские плотские инстинкты. Даже красивая леди Этрис не возбуждала в нем таких безудержных порывов.

Это просто похоть, успокоил он себя. Чисто животная похоть, не имеющая ничего общего с глубоким чувством, которое он питал к той другой женщине, что была сейчас так далеко от него, вне пределов досягаемости. Тоска по ней причиняла незатухающую боль. Гильберт так и не смог до конца оправиться от горя, причиненного ее безвременной кончиной всего за несколько недель до их свадьбы.

Заставив себя вернуться к действительности, чтобы приглушить всколыхнувшуюся душевную муку, Гильберт снова поднял глаза на Грей.

Заметив, как омрачилось его лицо, Грей торопливо опустила руку, догадавшись, что вызвала недовольство молодого рыцаря. Какую ошибку допустила она на этот раз?

Хотя глаза жгли подступавшие слезы, Грей не хотела плакать перед этим суровым человеком.

Гильберт склонился к девушке, опершись рукой о тюфяк рядом с ее плечом.

– Теперь я скажу вам, леди Грей, – произнес он тихим голосом, таящим угрозу. – Оскорбление, которое нанес мне ваш отец, не останется неотомщенным. Я не успокоюсь, пока он не присоединится к своему сыну в преисподней.

Глядя в его лицо, Грей поразилась ярости, звучавшей в его голосе, а еще больше тем словам, которые он выбирал. Неужели этот гнев вызван тем, как отец обошелся с нею?

Немыслимо, сказала она сама себе. Барон разгневан, потому что замку нанесен ущерб, а больше всего, конечно же, потому что во время пожара пострадали люди. Тягостные мысли камнем лежали ее на сердце.

– Тебе нечего сказать? – спросил Гильберт. Медленно, словно опасаясь всколыхнуть горестные мысли, причинявшие боль, она покачала головой.

Взгляд Гильберта стал жестким.

– Тебя совсем не интересует, к каким разрушениям и потерям привел твой поступок?

Грей закрыла глаз, которым могла видеть, чтобы не смотреть на возмущенное лицо Бальмейна. Если у нее не было возможности отвести взгляд от пронизывающих глаз рыцаря, то, по крайней мере, она вообще уберет его из поля зрения.

Нет, она не хотела знать, что натворила из-за неверного понимания людей и событий, – Грей не перенесла бы ответственности за чью-то гибель. Может быть, потом она найдет в себе силы принять на себя эту тяжесть, но избави Боже ее слышать сейчас все подробности, да еще от человека, один вид которого ранил ее сердце.

– Грей, – окликнул Гильберт, его звучный голос стал более мягким и настойчивым.

Обманывает ли ее сердце, или это просто разыгравшееся воображение? Ее обычное имя, без титула, необходимого при обращении к дочери знатного человека, рыцарь произнес с фамильярностью, тем более удивительной, что их отношения зашли в тупик. Грей снова глянула на барона Бальмейна.

От одного лишь взгляда на это лицо, склонившееся к ней так близко, что дыхание овевало ее губы, Грей испытала необыкновенный взлет чувств, заставивший на время забыть о телесных муках. Безо всякого стыда и подавленности она поняла, что больше жизни хотела бы снова оказаться в кольце этих надежных рук.

Словно почувствовав ее настроение, Гильберт отстранился.

– Никто не погиб, – сообщил он.

– Правда? – вырвалось у Грей. Она поморщилась от острой боли, возникшей в горле от этого выкрика.

Взгляд Гильберта приобрел неопределенное выражение. Кивнув, он выпустил Грей и встал с кровати.

Девушка испытала такое облегчение, что слезы навернулись на глаза, и она не попыталась удержать их.

– Сторожевая башня разрушена, – продолжал Бальмейн странно безучастным голосом. – Однако огонь потушили, и стены замка не пострадали.

Гильберт отвернулся, устало провел ладонью по лицу и пробормотал:

– Хотя ничего бы не изменилось, даже если бы все сгорело в пламени.

– Мне так жаль, – сказала Грей таким тихим, напряженным голосом, что вряд ли Гильберт услышал ее. Так или иначе, но он ничем не подтвердил произнесенные слова извинения и сожаления, хотя широкая мускулистая спина слегка напряглась.

– Мы не нашли твоего отца, – сказал барон Бальмейн, снова оборачиваясь к Грей. – Ты должна сказать, куда он отправился.

Удивленная этим требованием, Грей отрицательно мотнула головой.

Всего два шага потребовалось Гильберту, чтобы оказаться у изножья кровати.

– Во имя Господа, женщина, ты не обязана хранить ему верность. Он не только избил тебя, но этот негодяй пытался тебя сжечь. И ты так легко забыла это?

Конечно, она не забыла. Да и как забыть? Если ли бы Грей могла, она бы сказала. И все-таки, даже если бы она знала ответ на вопрос барона, ей вовсе не хотелось думать о том, каким был бы этот ответ.

– Нет, – проговорила она, наконец, с трудом проглотив слюну, чтобы смягчить горящее горло, прежде чем объяснить подробнее.

Гильберт неправильно истолковал ее отрицательный ответ, выражение его лица стало еще более жестким, за несколько секунд оно превратилось в угрожающее.

– Ты можешь защищать его сколько угодно, – прорычал он, – но моего клинка он еще изведает, и я отправлю его прямо в ад.

Грей обхватила себя руками.

– Я не знаю, где он, – прошептала она, надеясь, что Гильберт услышит ее слова в обуревавшем его гневе.

Не дожидаясь новых обвинений в лживости, Грей решила воззвать к разуму.

– Вы думаете, он стал бы мне рассказывать об этом, когда замыслил… – голос ее дрогнул, когда она осмыслила слова, которые едва не сорвались с языка. Одно дело слышать, как кто-то другой говорит о том, что собирался сделать ее отец, и совсем другое – самой высказать такие мысли. Грей просто не смогла произнести это вслух.

Обойдя кровать, Гильберт снова встал рядом с ложем Грей.

– Ты пыталась спасти его – своего отца, – потому что любишь его?

– Люблю? – недоверчиво выдохнула она. Да, верно, она хотела любви отца и отдала бы ему свою, если бы он позволил, но он не захотел. – Нет, – прошептала Грей, взглядом встретившись с Гильбертом. – Такому человеку, как мой отец, не нужна любовь. Я хотела лишь помочь ему.

Не облегчение ли увидела она на лице Гильберта, не это ли смягчило выражение его глаз, разгладило складки у рта, прежде чем – слишком быстро – наваждение исчезло?

Не решаясь осмыслить этот безумный вопрос, она мысленно вернулась к более насущным проблемам. Что будет теперь с нею? Станет ли барон по-прежнему настаивать на ее возвращении в аббатство или найдет другой способ наказать ее за тот безумный поступок, который она совершила? Грей повысила тон, хотя это причиняло ей сильную боль. Сухость собственного хриплого голоса была неприятна ей самой.

– Вы сказали, что не успокоитесь, пока не отправите моего отца в ад, – медленно начала она. – Я тоже принадлежу к семейству Чарвиков. Предадите ли вы и меня смерти?

Гильберт смотрел на девушку, глаза его сужались, пока не превратились в щелки.

– Если бы я хотел вашей смерти, леди Грей, – ровным голосом произнес он, – то не счел бы необходимым спасать вас из огня. Хотя в самом деле вы из семьи Чарвиков и более чем кто бы то ни было достойны этого имени, я вполне удовлетворюсь тем, что отошлю вас в аббатство.

Грей должна была бы испытать облегчение, услышав, что ей не причинят вреда, но это не принесло девушке утешения. Стараясь скрыть боль, которая – она знала – отражается на ее лице, она отвернулась к стене.

Мучительно долго тянулось молчание, потом Грей услышала, что барон Бальмейн сдвинулся с места. Едва начала она раздумывать, что он собирается делать, как дверь открылась и через некоторое время закрылась вновь.

Ворчун так тихо пробрался в спальню, что Грей не заметила его победного проникновения в комнату, куда ему было запрещено входить. С высунутым языком прошествовал он прямо к кровати и положил покорную голову на одеяло, глядя на хозяйку большими добрыми глазами.

Грей положила руку на голову собаки. Потом, свернувшись клубком, дала волю чувствам, которые изо всех сил сдерживала во время тягостного разговора с Бальмейном. Судорожно вздохнув, она потеряла всякий контроль над собой, лицо ее сморщилось уже в тот момент, как она подняла руки, чтобы скрыть слезы.

Стоявший в коридоре Гильберт почувствовал, насколько девушка удручена, и позволил псу войти в комнату. Теперь он слушал звуки, в происхождении которых сомневаться не приходилось. Его встревожило то, как он сам воспринял эти горестные всхлипывания. Женские слезы – слабость, которую он не мог себе позволить, но не мог и отрицать их сокрушительного воздействия на его очерствевшее, отгородившееся от нежности сердце.

Гнев оставил Гильберта. Он долго стоял, опустив голову, и воспоминания о сестре Лизанне нахлынули на него теплой волной.

Хотя разница в возрасте у них и была в семь лет, он всегда был готов утешить ее, пока она росла, превращаясь из ребенка в юную девушку. До недавних пор она нуждалась в нем как ни в ком другом. Теперь сестра вышла замуж и всей душой тянулась к другому человеку, к своему Ранульфу.

Помимо воли, движимый глубоко спрятанными чувствами, пробившимися сквозь толстую броню, в которую он заковал свое сердце, Гильберт протянул руку, чтобы открыть дверь, но сразу же опустил ее. Болью отозвалась в нем мысль об обмане Грей.

Она сделала из него дурака. Использовала для достижения своих целей, думая только о себе. Такая же, как все Чарвики.

Сочувствие отступило перед краем пропасти отчаяния. Сжав кулаки, Гильберт ушел.