Констанций нервничал, что было ему совсем не свойственно. Он уже начал сожалеть о том, что продал предназначавшиеся Аттиле подарки. Но возможность получить наличные для оплаты стремительно растущих долгов и прийти к компромиссу с сенатором, чью жену он соблазнил, была слишком заманчивой – даже с учетом того, что ростовщик-сириец в Арелате предложил ему лишь малую часть от реальной стоимости врученных ему Аэцием ценностей. Зато теперь он мог вернуться домой с высоко поднятой головой и зажить привычной жизнью. Парочку менее ценных предметов, вроде стеклянного рога для вина, найденного Аэцием на поле битвы у селения Хелена, он все же сохранил. Возможно, пытался успокоить себя Констанций, подобные, ничего не стоящие безделушки впечатлят этого дикаря Аттилу гораздо больше, нежели какое-нибудь украшенное изысканным узором серебряное блюдо.

Надев свой лучший далматик, Констанций вышел из своего жилища в гуннской столице, огромной, расползшейся на многие мили деревне, где большинство населения жило в шатрах и лишь некоторые знатные гунны – в топорно сбитых деревянных домах. Выделялось на общем фоне одно поражавшее своей неуместностью строение – огромное каменное здание, построенное в чистом греко-римском стиле, которое возвышалось над непрочными крышами из парусины или шкур животных, словно военная галера над лодками рыбаков. То была баня Онегесия, сооруженная греком, плененным во время вторжения Аттилы в Восточную империю. Получив статус вольноотпущенного, грек этот сделался банщиком у Онегесия, фаворита Аттилы, и прислуживал во время мытья ему самому и его родственникам. Чем дальше Констанций шел по петлявшим грязным тропам, считавшимся у гуннов улицами, тем больше вокруг него собиралось детворы. За те три недели, в течение которых римлянин ожидал аудиенции у Аттилы, он успел заслужить необыкновенную популярность у мальчишек – благодаря дару подражания и знанию множества фокусов. Сегодня Констанций изображал медведя. Он носился между маленьких гуннов, ревя и из стороны в сторону качая головой, скрючив, наподобие когтистых медвежьих лап, руки, в то время как дети пронзительно визжали от восторга и, изображая испуг, бросались врассыпную.

Дойдя до подножия высокого холма, на котором стоял деревянный королевский дворец, Констанций разогнал малышню и остаток пути проделал уже в одиночестве. Взойдя на вершину, римлянин сделал небольшую остановку, пытаясь восстановить дыхание, но и этих нескольких секунд ему хватило для того, чтобы оценить всю красоту открывавшегося внизу пейзажа: бескрайняя зеленая рябь бегущих к голубым вершинам Сарматских гор травяных полей – с одной стороны, блестящие воды описывающей причудливые петли Тисы – с другой. Вдали, медленно, словно дрейфующие тени, скользили по земле пасущиеся овцы. У ворот украшенного башнями палисада, окружавшего дворцовый комплекс скорее красоты ради, нежели в целях безопасности, стоял караул. После того как Констанций назвался и сообщил стражникам, что ему назначено, посланника проводили – мимо домов, в которых проживали многочисленные жены Аттилы – к главному строению, огромным хоромам, построенным из бревен и хорошо выструганных досок. Король ожидал Констанция в приемном покое.

В одеждах из звериных шкур, Аттила сидел на простом деревянном троне. Неподвижный, с непомерно большой головой и светящимися умом глубоко посаженными глазами, он походил на хищника, отдыхающего, но в любой момент готового броситься на жертву и разорвать ее в клочья. Убедить его в том, что принесенные безделушки имеют хоть какую-то ценность, мне не удастся, понял Констанций. Сгорая от стыда, он выставил дары на стол – оловянный кубок, украшенный «камнями» из цветного стекла, эмалированную бронзовую брошь, небольшой серебряный дискос, стеклянный рог для вина – и, отвесив низкий поклон, объявил:

– Мой господин, Аэций, Патриций и Магистр Армии Валентиниана Августа, Императора Восточных римлян, приветствует Аттилу, Короля гуннов, Правителя всех земель и народов от Германского океана до Каспийского моря, и просит его принять эти жалкие дары как знак уважения. – Облизав губы, он добавил: – Прошу прощения, ваше величество, за эту безвкусную мишуру – вот все, что мне удалось спасти из моего багажа, унесенного бурными водами Тисы. – Ничего лучшего Констанций придумать не смог.

– Неважно, – бросив косой взгляд на украшенный вышивкой далматик посланника, сказал низким голосом Аттила. – Рад, что твоя одежда не пострадала. Скажи мне, римлянин, зачем прислал тебя ко мне твой господин?

– Ваше величество, патриций уполномочил меня заявить от его имени, что он желает – со всем смирением и искренностью – возобновить ту дружбу, которая вас когда-то связывала.

– То есть ему снова нужны солдаты, – прорычал Аттила. – Что может он предложить взамен? Мои осведомители сообщают, что западная казна не менее пуста, чем черепа тех римлян, что полегли в битве у Херсонеса Фракийского.

– Он полагает, господин, что с вашей помощью сможет возродить Запад – вернуть Африку и Британию, сокрушить свевов в Испании, вынудить федератов в Галлии сложить оружие и зажить мирной жизнью, уплачивая, наряду с прочими гражданами, налоги и сборы. Если в империи воцарятся мир и стабильность, а в казну вновь потекут деньги, Запад быстро исцелится от всех своих болезней. И тогда Аэций сможет предложить вам титулы не только патриция и Magister militum , которые вы сможете разделить с ним, но и соимператора Запада, которым вы будете править вместе с Валентинианом, а также половину всех доходов империи. – Обретя прежнюю самонадеянность, Констанций, со свойственным ему красноречием и энтузиазмом, принялся рисовать яркие и соблазнительные картины римско-гуннской конфедерации, простирающейся от Атлантического океана до предгорий Имая, – величайшего политического образования в мировой истории, включающего в себя даже больше земель, чем их было в империи Александра. Почувствовав себя в своей стихии, Констанций вышел далеко за пределы данных ему Аэцием полномочий. О соимператорстве полководец не говорил ни слова; Аттиле посланник уполномочен был предложить лишь пятую часть от всех доходов империи; в конфедерацию, в которую Констанций в порыве вдохновения включил еще и всю Восточную империю, на самом деле должны были войти лишь Запад и владения Аттилы. Ничего, решил посланник, главное для меня сейчас – заинтересовать Аттилу, детали же можно будет обсудить и потом.

Впрочем, определить, какой эффект – если таковой вообще имелся – возымели его слова на короля, было невозможно. Аттила оставался бесстрастным и неподвижным на всем протяжении выступления Констанция.

– Мы подумаем над словами Аэция, – сказал он, когда римлянин закончил. – А пока соизволь быть моим гостем – до особого распоряжения.