– Превосходно, посланник, просто превосходно, – тепло и сердечно произнес Аттила, когда Констанций поделился с ним добытой в Константинополе информацией. – Всего за пару недель тебе удалось добиться большего, чем сделали все прочие мои представители с того самого дня, как был заключен мир. Поэтому, в знак моей глубокой признательности, изволь принять небольшой подарок, – с этими словами Аттила протянул римлянину массивную золотую цепь, с которой свисал огромный рубин, отбрасывавший во все стороны красноватые блики, словно вечный огонь.

«Лучшей возможности уже не представится, – подумал Констанций. – Как только цепь окажется у меня в руках, я стану полностью беззащитен и не смогу отразить внезапный удар». Настал момент проявить решимость и бесстрашие. У деревушки Хелена, в пылу битвы, он убивал легко и без промедления. Но заколоть человека хладнокровно, лишить жизни того, кто к тебе благоволит и тебе доверяет – совсем другое дело. Сложность еще заключалась и в том, что за все время беседы Аттила ни разу не повернулся к нему спиной, а в честном бою, лицом к лицу, Констанцию убивать не доводилось.

– Ты кажешься обеспокоенным, мой юный друг, – добродушно заметил Аттила. – Что привело тебя в такое волнение?

– Все в порядке, господин, – прохрипел в ответ Констанций внезапно осипшим голосом. – Просто… просто вы слишком добры ко мне, господин. – Теперь или никогда. Ладони его вспотели, сердце рвалось из груди. Констанций сделал несколько шагов в направлении короля. Склонив голову, словно в ожидании того, как на шею опустится цепь, он выхватил из-под далматика кинжал и резко выкинул руку вперед, целясь Аттиле в живот. К ужасу и удивлению Констанция, в ту же секунду он услышал, как хрустят его пальцы; боковым зрением, не находя себе места от боли, заметил, как куда-то в сторону летит его клинок. Забыв о цепи, Аттила медвежьей хваткой сжал запястье римлянина, выворачивая тому руку. Кинжал еще продолжал бряцать по полу, а Аттила уже кричал: «Стража!» В мгновение ока в комнату ворвались вооруженные воины, и уже через несколько секунд Констанций лежал ничком перед Аттилой со связанными за спиной руками.

– Кольчуга, которую делают мастера-оружейники в Ратиарии – а такую теперь ношу и я, – прекрасного качества. Я давал тебе шанс, римлянин, – пророкотал Аттила, с сожалением качая головой. – Был бы ты честен со мной – сохранил бы золото Хрисафия, получил мое благословение и вернулся на Запад с невестой, живой и невредимый. Как видишь, мне известно о твоем уговоре с Хрисафием. Две тысячи фунтов золота – неужели ты, Констанций, ценишь мою жизнь так дешево? Тебе следовало запросить впятеро большую сумму – и ты получил бы ее без вопросов. – Гунн невесело рассмеялся. – Зря ты не позволил Хрисафию заглянуть в шкаф.

– Так значит, за мной следили? – прохрипел Констанций.

– Ну а как же! Тот, кто хочет обмануть Аттилу, должен быть гораздо лучше обучен искусству предательства, нежели ты, мой друг. Не желаешь ли ты поведать нечто такое, что смогло бы убедить меня сохранить тебе жизнь?

– Я лишь орудие в чужих руках, господин, молю вас, верьте мне, – в отчаянии воззвал к Аттиле Констанций. – Я ничего не знал о заговоре до тех пор, пока Хрисафий не заговорил со мной. То была его идея – его и вашего брата Бледы.

– Это мне уже известно, – произнес Аттила тем тоном, каким снисходительный землевладелец выговаривает не выполняющему своих обязательств арендатору. – Расскажи мне о том, чего я не знаю.

– Аэций, господин, – он тоже хотел бы видеть вас мертвым, – пробормотал Констанций, хватаясь за соломинку. – За этим и послал меня к вам.

– Ты лжешь, римлянин. Аэций никогда не возжелал бы моей смерти. Без моих солдат ему не сдержать федератов. Даю тебе последний шанс.

– Но это правда, клянусь! – вскричал Констанций, судорожно пытаясь отыскать в закромах своей памяти то, что могло бы послужить подтверждением его слов. – Он убежден в том, что, закончив опустошать восточные земли, вы обратите свой взор на запад. Федератов он боится гораздо меньше, чем гуннов. По его словам, несмотря на то, что федераты могут быть неуправляемыми и вероломными, они, по крайней мере, не вырезают целые селения и не превращают целые провинции в выжженные пустыни. «Если Аттилу не остановить, города Италии и Галлии повторят судьбу Сирмия и Сингидуна», – видит бог, такими были его слова, господин.

«А что, похоже на правду», – подумал Аттила; мозг его разъедали черви сомнения. Откуда Аэцию знать, что лишь обстоятельства вынудили его пойти войной на Рим, вынудили против его воли? Откуда ему знать о том, что лишь ради спасения их давней дружбы он вторгся в Восточную империю, оставив в покое Запад? По всей вероятности, Аэций, пребывавший в блаженном неведении о попытках Бледы узурпировать власть брата, усмотрел в нашествии гуннов на Восток ничем не вызванную агрессию, а не то, чем в действительности оно являлось, – актом политической необходимости, к которому Аттилу подтолкнула борьба за лидерство. Любой сторонний, более или менее знакомый с военным делом наблюдатель мог бы решить, что вторжение гуннов на Запад – лишь вопрос времени, и не более того.

– Я склонен верить тебе, римлянин, – медленно, растягивая слова, произнес Аттила. – Но то, что ты мне поведал, тебя не спасет. Впрочем, тебе, возможно, приятно будет узнать, что я намерен пожаловать тебе ту же смерть, которой умер ваш христианский бог. Когда тебя прибьют к кресту, подумай над словами, которые, по-моему, именно он и сказал: «Кесарю – кесарево». Распните его, – приказал он стражникам, устало улыбнувшись.