Никогда еще Аттила не ощущал столь сильного беспокойства. Совет, который должен был решить, что делать в этот переломный момент, проходил в атмосфере нервного разажения и сомнений. Весть о том, что Восток отказывается платить дань, распространилась среди гуннов со скоростью выпущенного катапультой каменного ядра, и некоторые горячие головы тут же завопили о необходимости решительных ответных действий. Встретившись со столь непреклонным сопротивлением, гунны пришли в замешательство. С того самого момента, как, семьдесят лет назад, они впервые возникли на европейской арене, никому еще не удавалось эффективно им противостоять. Но потом было сражение на реке Ут. Времена, так или иначе, изменились, подумал Аттила, окинув взором забитую до отказа комнату. Когда еще был жив его отец, на Совет могли являться все взрослые мужчины племени, которые собирались где-нибудь в открытом поле и даже не слезали со своих лошадей. Теперь же он созывался тайно, и приглашение на него получало лишь ограниченное число глав выдающихся фамилий, – модель эту гунны переняли у римлян.

Шум на сегодняшнем Совете стоит не меньший, чем в растревоженном пчелином улее, отметил Аттила, усаживаясь на стоявшую посередине круглого покоя скамью. Уж не кажется ли некоторым из присутствующих, что авторитет его ослабевает? Не хотят ли они, словно собравшиеся в стаю волки, бросить вызов своему, немолодому уже, вожаку? Что ж, если так, то следует сразу же направить собрание в нужное ему русло. Аттила кивнул в сторону Онегесия, который всегда придерживался умеренных взглядов и, кроме того, приходился ему другом.

– Говори, Унгас, – призвал он, употребив гуннскую форму имени Онегесия, которую тот, любитель всего римского, латинизировал.

– Господин, если Маркиан отказывается платить нам дань, – начал Онегесий, – то, возможно, пришло время гуннам задуматься о том, чтобы изменить свой образ жизни. Мы не сможем вечно жить за счет одних лишь грабежей и набегов. Глупо было не сознавать того, что, рано или поздно, римляне обретут смелость и волю противостоять нам. После сражения на реке Ут и то и другое у них появилось.

Выступление Онегесия Совет встретил недовольным гвалтом: «Трус!», «Предатель!» неслось со всех сторон.

– Молчать, – рявкнул Аттила и обвел собравшихся столь суровым взглядом, что в комнате тут же воцарилась тишина. – На Совете каждый может говорить то, что думает, ничего не страшась, и не должен Аттила напоминать вам об этом. Евдоксий, твой голос звучал громче других. Чем ты недоволен?

Беглый предводитель багаудов, худой, энергичный мужчина с горящими глазами, прокашлялся.

– Раз уж это дозволено, ваше величество, скажу прямо. Совет Онегесия столь постыден, что даже в обсуждении не нуждается. У вас нет другого выбора, кроме как организовать поход на Восток, либо же – если подобное предложение королю гуннов не по душе – напасть на Запад, который сейчас как никогда уязвим. Половина франкского народа желает видеть на престоле брата Меровеха и с удовольствием присоединится к гуннам. Не успеете вы перейти Рейн, как Арморика возьмется за оружие. Едва вы протрубите в рог, как примкнет к вам и Гейзерих. Римская армия в Галлии с каждым днем становится все слабее и слабее; солдаты голодают и месяцами не получают жалованья. Но если Аттила предпочитает остаться дома и пасти свои стада… – Оставив мысль незаконченной, Евдоксий пожал плечами и оскалил зубы в вызывающей улыбке.

– Попридержи свой язык, римский пес, – прорычал Аттила. – Будь ты гостем вандалов, а не гуннов, уже давно бы его лишился, так что можешь считать себя счастливчиком. Советую тебе не злоупотреблять больше нашим гостеприимством. У того, что ты сказал, есть и другая сторона. Половина франков может поддерживать брата Меровеха, но другая-то хранит верность своему королю, который, по общим отзывам, правит своим народом справедливо и со знанием дела. Гейзерих хочет, чтобы мы напали на Запад, потому что боится, как бы визиготы не объединились с римлянами и не поперли его из Африки. Если же говорить о стоящей в Галлии римской армии, то соглашусь: она знавала времена и получше, но по-прежнему сильна и не разучилась выигрывать сражения. Или ты забыл битвы у Нарбо и Хелены?

– Простите меня, ваше величество, – Евдоксий изобразил на своем лице смирение. – Вы правы, что напоминаете мне о тех победах. Одна из них была добыта не без помощи гуннов, другого же, не менее славного триумфа римляне достигли, одолев практически безоружное гражданское население. Да то и неважно; римляне – воистину отважные воины, и проявляя осторожность, прежде чем атаковать их, Аттила поступает мудро. – Еще одна провокационная улыбка.

– Уж не думаешь ли ты, что я снизойду до споров с тобой, римлянин, – презрительно бросил в ответ Аттила, проклиная тот день, когда он приютил у себя этого агитатора. – Ты говоришь, что у нас есть лишь две альтернативы. Я же вижу и третий выбор. – И он выложил перед Советом предложение Аэция, сделанное через Тита Валерия Руфина, посланника западного полководца: военная служба с целью сдерживания федератов-германцев; дележ доходов Запада; возможность будущего союза с Западной империей.

Предложенный Аттилой план оценили немногие: лишь Онегесий и парочка пожилых, убеленных сединами гуннов выразили полное с ним согласие. Остальные старейшины хранили молчание. Увидев, что молодые гунны сгрудились вокруг Евдоксия, Аттила испытал новое, тревожное чувство: события постепенно выходили из-под его контроля, а сам он из главы Совета превращался в некого стороннего наблюдателя. Впервые с того дня, когда, незадолго до заключения маргского договора, они повздорили с Бледой, его авторитету был брошен вызов, и справиться с надвигающимся кризисом можно было лишь одним способом: напасть на зачинщика смуты и сокрушить его.

– Давай, Евдоксий, выскажись, – предложил Аттила. – Что ты там бормочешь, словно беззубый старик, – ничего не слышно. – К его облегчению, многие из собравшихся приветствовали этот выпад сардоническими смешками.

Но Евдоксий знал, куда следует жалить.

– Как скажете, ваше величество, – лицо бывшего знахаря налилось гневом. – Ваше превосходное предложение сводится к следующему: гунны должны стать наемными прислужниками римского полководца – того самого, заметьте, по чьей глупости лишились жизни шестьдесят тысяч их соплеменников. Все мы знаем, что когда-то он был вашим другом. Складывается впечатление, что, пользуясь своим высоким положением, вы скорее готовы оказать поддержку этому ненадежному человеку, нежели позаботиться о благополучии собственного народа. Иначе, зачем бы Аттиле скрывать от Совета содержание некого письма?

Удар был сильным, и пришелся он точно в цель, – такого развития событий Аттила и предположить не мог. Он-то думал, что о письме Гонории никто и не догадывается. Откуда о нем узнал Евдоксий, многое ли ему известно? Посыльный, евнух из персов, показался ему вполне надежным. Вероятно, Евдоксий узнал о его прибытии и подстерег на обратном пути, где-нибудь в степи. Момент крайне опасный; в отличие от римского императора, он, Аттила, предводитель варваров, правил своими людьми с всеобщего согласия. Увидят, что он слаб или неудачлив – изберут нового вожака. Вряд ли Евдоксий блефует, решил Аттила. Хотя и не похоже, что Гонория могла довериться евнуху, Евдоксий вполне мог заставить того признать, что письмо прислала лишенная братского расположения сестра западного императора и что к нему прилагался перстень – символ, который мог означать лишь одно. Предположи Евдоксий, что он, Аттила, скрыл от Совета некую важную информацию – и его, короля гуннов, позиции вмиг пошатнутся, и серьезно. Избежать смертельного укуса змеи можно, лишь опередив ее и не иначе, но тогда ему придется последовать тем курсом, идти которым он меньше всего желал. Ничего не поделаешь, другого выхода нет. Судя по всему, Евдоксий, этот коварный ренегат, победил.

– Так вот чем ты, неблагодарный негодяй, отвечаешь на наше гостеприимство? – ответил Аттила холодно, но спокойно, отчего слова его прозвучали еще более угрожающе. – Подкуп прибывшего к королю посыльного у нас, гуннов, считается изменой. Ты же, гость, пойдя на это, злоупотребил моим доверием, что лишает тебя предоставленного иммунитета. Забыл, что случилось с Констанцием? Наверное, мне следует просить Совет вынести тебе надлежащий приговор.

Евдоксий уже и сам понял, что перегнул палку, лишившись тем самым влияния на собрание и поставив жизнь свою под удар.

– П-п-прошу прощения, господин, – проквакал он. – Все, что я видел, – это лишь как приехал курьер. Что за весть он принес с собой, я не знаю.

– Тем лучше для тебя, – сурово ответил Аттила. – Я тебе верю, а потому дарую тебе твою никчемную жизнь. Впредь держи язык за зубами. Откроешь еще раз свой поганый рот, и я забуду о том, что могу быть милосердным. – Отвернувшись от дрожащего римлянина, он обратился к вмиг стихшему собранию. – Это жалкое подобие человека, – кивком головы он указал на Евдоксия, – осмелилось приблизить то, ради чего мы здесь собрались. А созвал я Совет для того, чтобы огласить перед вами содержание письма, о котором упомянуло это ничтожество. Но перед этим я решил рассказать вам о других альтернативах, – для того, чтобы вместе мы смогли выбрать тот путь, по которому пойдет наш народ. Письмо прислала мне Августа Гонория, которую на протяжении последних четырнадцати лет держит взаперти в одном из константинопольских дворцов позорящий равеннский престол император Валентиниан, ее брат. Гонория просит меня освободить ее от этой мучительной подневольности, взамен же обещает стать моей женой. В знак своей любви и доброй воли сестра императора вложила в письмо свой перстень. – Аттила обвел взором лица собравшихся, – теперь все они, как один, жадно ловили каждое его слово. – Если мы согласимся удовлетворить просьбу дамы, – улыбнулся Аттилу, – то, думаю, вполне сможем рассчитывать на солидное приданое – скажем, половину Западной империи. Ну, так как, ответим согласием?

Ответом королю гуннов стали восторженные крики его подданных. Аттила уцелел, лидерство его еще более упрочилось. Вот только далось ему все это ценой огромной личной жертвы.