ПРОЛОГ

— Слоны, господин! — выдохнул разведчик, осаживая коня перед командиром. — Десятки тварей. И у них есть катафракты — их сотни, это всё — не считая тьмы пеших воинов!

— Успокойся, парень, — мягко произнёс Родерик. — Незачем паниковать: римляне повидали и слонов, и вооружённую кавалерию. Теперь — только факты, пожалуйста. Расположение? Построение? Численность?

Слегка смущённый разведчик спешился и встал по стойке смирно, сняв шлем и прижав его рукой к боку.

— Персы продвинулись на несколько миль от Евфрата, господин, двигаются в нашу сторону! — сообщил он куда более бесстрастным голосом. — Всего около 20 тысяч, я полагаю.

— Спасибо, солдат, отличная работа. Иди на кухню, поешь горячего, скажешь — я приказал, — Родерик усмехнулся и похлопал юношу по плечу. — Но сначала проследи, чтобы коня расседлали и покормили. Свободен!

— Конечно, господин! Спасибо, господин!

Разведчик бойко отсалютовал командиру и пошёл прочь, ведя коня под уздцы; теперь он явно успокоился, это было ясно и по виду, и по голосу, в котором мгновения назад звучала неприкрытая паника.

Уйдя с агоры — главной площади города, — Родерик вернулся в свой дом в цитадели Пальмиры — стратегически важного приграничного города, расположенного между Восточной Римской Империей и Персией.

Он подумал, что сделал всё, чтобы остановить в зародыше распространение паники и уныния среди однополчан парня. Однако на самом деле следовало признать, что ситуация выглядела паршиво. В настоящее время почти все имперские войска были передислоцированы на север и занимались подавлением очередного восстания исавров — диких племён, населявших горные районы Анатолии. Родерик остался в Пальмире с небольшим отрядом лимитанов-пограничников для охраны восточной границы в отсутствие своего начальника, главнокомандующего Восточной армией. В обычных, мирных условиях это было бы рутинным занятием, обычным полицейским надзором за границей — ведь официально Рим и Персия находились в состоянии мира.

Но правящий Царь Царей, Кавад, как известно, находился под влиянием своего верховного главнокомандующего Тамшапура — удачливого и независимого военачальника, одержимого опасными идеями экспансии. Тамшапур лелеял мечты о захвате восточных областей Империи — тех самых, что до походов Александра Великого входили в состав Империи Трона Павлина. Донесение разведчика подтверждало опасения: судя по всему, Тамшапур, пользуясь тем, что восточные границы Империи были практически незащищёнными, решил, что это прекрасная возможность начать вторжение и превратить свои мечты в реальность.

Меряя шагами по-спартански скудно обставленный таблинум, превращённый с недавних пор в командный центр, Родерик пытался разработать план, чтобы противостоять страшной угрозе. У него было два варианта: остаться в цитадели или вступить в открытый бой. При первом варианте им удастся продержаться некоторое время против любой осады, запланированной Тамшапуром, а он наверняка шёл во главе своего войска. Стены Пальмиры были крепки, но даже если они падут, гарнизон сможет укрыться в неприступной цитадели в ожидании подкрепления. Проблема при этом заключалась лишь в том, что такое решение позволит Тамшапуру практически без боя овладеть провинцией, оставив Пальмиру полностью изолированной в самом сердце оккупированной территории, — и Рим может оказаться не в состоянии вернуть эту территорию себе.

Альтернативой мог стать бой с персами — и Родерик мрачно подумал, что это будет похоже на бой Давида с Голиафом... только вот закончится он наверняка полным разгромом его крошечного подразделения. Понятно, что в такой нелёгкой ситуации две головы лучше, чем одна. Родерик предпочёл бы, чтобы второй головой стала голова Виктора, его верного викариуса, второго по званию в отряде, — к его мнению всегда стоило прислушаться.

Виктор Марцеллин, праправнук знаменитого солдата, а затем историка, Аммиана Марцеллина, и викариус пограничной заставы шагал вдоль Великой колоннады Пальмиры — великолепного проспекта не менее километра длиной. По всему проспекту высились колонны в роскошном коринфском стиле. Бывший царский дворец, теперь превращённый в казармы, проспект связывал с агорой и цитаделью. Идя по вызову своего командира в цитадель, Виктор Марцеллин размышлял о Пальмире — и её сложной и запутанной истории.

В прошлые века Пальмира была столицей независимого города-государства и перекрёстком главных торговых путей от Римской Империи на западе до Персии, Индии и Китая на востоке. Она успешно лавировала между Римом и Персией, стравливая их, но при этом, ухитряясь оставаться друзьями с обоими. Затем, чуть менее 200 лет назад, царица Пальмиры — грозная Зенобия, воспользовавшись неразберихой вокруг престолонаследия в Риме, вторглась в Сирию и Египет, тогда — римские владения. Это стало серьёзной ошибкой.

Императором стал сильный и влиятельный Аурелиан: восстановив стабильность дома, он обрушился на Пальмиру с несколькими легионами, разгромил силы честолюбивой королевы и присоединил земли Пальмиры к Римской Империи. Однако, и потеряв независимость, Пальмира — благодаря тому, что являлась координационным центром торговых путей, и близости к персидской границе — сохранила своё экономическое и стратегическое значение. Тот, кто контролировал Пальмиру, управлял балансом сил между Персией и Римом.

Отдавая честь в ответ солдатам, мимо которых он шёл, Виктор отметил по их поведению, что по пограничной заставе — Нумерус Евфратенсис — быстро распространяется возбуждение, смешанное с ожиданием. Гарнизон пограничников состоял в основном из новобранцев, его закалённые ветераны были призваны в действующую армию Диоцеза Ориенс, уведённую на север в результате исаврийского кризиса. Виктор думал о том, что может быть причиной такого настроения, и о том, что офицеры обычно последними узнают о причинах возникновения таких слухов.

— Кажется, мы попали между Сциллой и Харибдой, командир! — так высказался Виктор после того, как Родерик подробно обрисовал ему ситуацию.

— Сцилла и Харибда? — Родерик нахмурился, непонимающе уставившись на своего викария.

— Простите, командир, — поправился Виктор, мысленно обругав себя за промах. Было так легко забыть, что, в отличие от подавляющего большинства уроженцев Восточной Римской Империи — наследников культуры, уходившей корнями в греческую мифологию и песни Гомера, — никакие классические аллюзии не приходили в голову Родерика, гота, уроженца отдалённой и глухой провинции Дардания. Виктор сам себе напомнил о том, где и как вырос его командир.

Несмотря на активную миграцию на Запад двух крупнейших готских племён — вестготов и остготов, — некоторые из них оставались внутри Римской Империи (ныне состоявшей лишь из уцелевшей восточной её части): мирное меньшинство, формально считавшееся римскими гражданами, однако презираемое и ненавидимое коренными римлянами.

После прибытия в Константинополь молодой варвар долго взбирался по тернистому пути продвижения по службе, игнорируя оскорбительные выпады и презрение «правильных римлян» и добиваясь своего, благодаря простому мужеству, настойчивости и способностям он стал истинно уважаемым военачальником лучшей армии мира.

Виктор изучал простоватое лицо своего командира — совсем не по-римски окаймлённое жёсткой щетиной и увенчанное копной светлых, как солома, волос — со смешанным чувством любви и тревоги. Если Родерик не придумает какой-то чудесный план, чтобы противостоять Тамшапуру, то консул Павел — единственный в этом году кандидат не с Запада — хорошо представляет себе не только конец карьеры военачальника, но и конец его собственной жизни — последствия поражения будут одинаковыми для обоих, Виктор вдруг понял это, и холодок пробежал по его спине.

— По легенде, — объяснил Виктор в ответ на вопросительный взгляд командира, — Сцилла и Харибда были морскими чудовищами, охранявшими обе стороны пролива Мессины и убивавшими моряков. Таким образом, выражение «между Сциллой и Харибдой» означает...

— Между молотом и наковальней, — вздохнул Родерик. — Почему бы тебе не сказать именно так? — он покачал лохматой головой и грустно улыбнулся. — Вы, римляне... Теперь о нашем персидском друге. Какие идеи? В переводе на обычный греческий, если нетрудно?

— Его надо остановить, командир, если это вообще возможно. Если мы отсидимся в Пальмире, он захватит весь диоцез. Наша армия не сможет добраться с севера вовремя, чтобы помешать ему.

— Ну, прям мои мысли. Гонцы уже отправлены и находятся на пути в Константинополь и Исаврию — я боюсь, это бесполезно. Любая армия прибудет сюда только для того, чтобы найти власть персов свершившимся фактом. Но мы должны попытаться.

Родерик встал и вновь зашагал по комнате; его брови сошлись над переносицей, свидетельствуя о напряжённой работе мысли. Виктору сперва показалось, что идея противостоять армии Тамшапура силами одного гарнизона — это скорее план самоубийства. Он беспомощно пожал плечами.

— Дела могут оказаться не так плохи, как кажется, — сказал он. — Помимо слонов и катафракт очевидным преимуществом Тамшапура является огромное превосходство в численности. Если бы найти способ заставить это работать против него... Так уже бывало раньше. Александр против Дария в Иссе, Ганнибал против Варрона в Каннах, а более поздний пример — гот Фритигерн против наших же войск в Адрианополе. Все они столкнулись с превосходящими силами противника, но сумели повернуть ситуацию в свою пользу.

— Мы должны заставить их сражаться на узком фронте, — пробормотал Родерик. — Таким образом, они смогут использовать лишь часть своих войск. Слоны и катафракты — вот что тревожит меня больше всего. Особенно слоны. Судя по всему, римские солдаты всегда боялись этих тварей. Я сам, однако, никогда с ними не сталкивался; персы, кажется, в основном отказались от них — слишком старомодно. До сих пор, во всяком случае, отказывались. Помоги мне, Виктор; я уверен, что у твоего выдающегося предка, великого Аммиана, найдётся что-нибудь по этой теме.

— И довольно много, командир, но, к сожалению, всё это не слишком-то полезно нам. Описывая персидскую кампанию императора Юлиана, Аммиан описывает и боевых слонов, честно говоря, с утомительной дотошностью. Кажется, он был одновременно очарован и потрясён ими. Лошади не выносят их запаха; как кавалериста его это тревожило. К моему раздражению и сожалению, он не объясняет, как нашим войскам удавалось с ними справляться. Как и многие историки, он скуп на тактические детали, словно они недостойны упоминания в серьёзном труде. Однако у Арриана можно найти совет, который окажется нам полезным: он рассказывал о досках с шипами, которые Александр приказал разложить на пути слонов. Их слабое место — нежные подошвы, знаешь ли.

Заметив недовольную гримасу на лице Родерика, Виктор поспешно добавил:

— Однако и это может иметь неприятные последствия. Возможно, нам больше подойдёт тактика Сципиона против Ганнибала в битве при Заме.

Несмотря на старания Родерика поддерживать образ жёсткого и лишённого сентиментальности солдата, Виктор давно подозревал, что в душе командир мягкосердечен. Он много раз был свидетелем того, как Родерик старался уберечь своих солдат от ненужных страданий или опасностей, — это же относилось к лошадям и вьючным животным. Такое отношение, особенно неправильно истолкованное, было весьма рискованно, ибо могло повлечь за собой подозрение в фастидиуме, что способно было привести к крушению карьеры. Потому-то Родерик и изображал из себя стального и несгибаемого бойца.

Виктор помедлил и продолжил:

— Согласно Полибию, когда Ганнибал отдал приказ выпустить боевых слонов...

— Высокопреосвященнейший! Римляне вышли из Пальмиры, — разведчик стоял на коленях перед Тамшапуром. — Самое большее две тысячи человек идут боевым порядком не более чем в пяти милях отсюда. Мы схватили одного из их всадников.

Он указал на связанного римлянина, которого крепко держали двое персидских солдат.

Это была лучшая из всех возможных новостей, и Тамшапур преисполнился злобной радости, жестом отпуская своего человека. Пленник может оказаться полезен. После уничтожения жалкой горстки римлян он займёт Пальмиру, горожане вряд ли осмелятся закрыть ворота перед персами, узнав о судьбе гарнизона. С Пальмирой при полном отсутствии сопротивления — весь диоцез Ориенс от Евфрата до Красного моря сам упадёт ему в руки, словно спелая слива. А после этого — Египет? Имя Тамшапура навеки войдёт в анналы как имя полководца, который вернул Персии земли, украденные за века до этого Александром, а затем аннексированные Римом. Эйфория переполняла Тамшапура, когда он отдал своим войскам приказ к наступлению.

Когда клубы пыли вдалеке сообщили о приближении персидского войска, пограничники отошли на позиции, которые Родерик и Виктор определили несколько дней назад, проведя рекогносцировку. Это был узкий проход между двумя высокими скалами из песчаника — широкий у входа в ущелье, но к середине сужавшийся так, чтобы там могли пройти лишь трое солдат в шеренге. На эту диспозицию приходились основные силы римлян, за исключением лучников и небольшого кавалерийского отряда, которых Родерик расположил в другом месте.

Сжимая овальные щиты из клеёного дерева, в длинных кольчугах и традиционных греческих шлемах, пехотинцы настороженно ждали; юные лица были бледны от попыток сдержать снедавший их страх. Командиры, напротив, всячески демонстрировали беспечность и уверенность, блистая начищенными кирасами, играя мышцами, небрежно развалившись в сёдлах или прогуливаясь среди своих солдат, улыбаясь и бурча грубоватые слова поддержки. Чуть впереди остальных верхом на лошадях сидели командир и его викариус.

Снаряжение пехотинцев было стандартным кроме одной важной детали. Вместо обычных семифутовых копий они были вооружены длинными, футов в 20, пиками.

— Ничего не напоминает, командир? — нарочито небрежно спросил Виктор, пытаясь снять напряжение, усиливающееся с каждой минутой ожидания, и махнул рукой в сторону молчаливых шеренг позади них.

— А должно?

— Триста спартанцев в Фермопилах — разумеется, ты о них слышал?

— Ты всё время забываешь, Виктор, что твой командир — невежественный варвар. Просвети меня.

— Что ж... Для того чтобы выиграть время до подхода основных сил, триста спартанцев под предводительством их царя Леонида добровольно перекрыли узкий проход между скалами. Они противостояли персидской армии, насчитывающей 300 тысяч воинов. Тысяча к одному, — Виктор усмехнулся. — У нас десять к одному. Это можно считать лёгкой прогулкой.

— Что случилось с теми спартанцами?

— В другой раз, командир. Слышишь?

Слабый шум, словно ветер в поле пшеницы, был слышен издалека. Постепенно он приближался, превращаясь в грохот, а затем в приглушённый раскатистый гул. В то время как вся армия персов была ещё не видна, небольшой кавалерийский отряд показался перед входом в ущелье, ярдах в пятистах от пограничников. Над головами всадников, ехавших впереди, вздымалось знамя Драфш-и-Кавиан — громадное золотое полотнище, расшитое серебром, царский флаг Сасанидов. Глашатай вырвался вперёд и натянул поводья, осадив коня лишь перед Родериком и Виктором. Развернув свиток, он начал читать (на вполне приличном греческом) громким и презрительным тоном:

— Тамшапур, благороднейший и знатнейший слуга Царя Царей, защитник Священного пламени и Ужас всех врагов Иранского царства, по великой доброте душевной соизволил проявить милосердие к римлянам, которые, понуждаемые лишь собственным упрямством, решились выйти против него с оружием. Сложите же его в знак капитуляции, и жизни ваши будут спасены. Какой ответ я должен передать всемилостивейшему и победоносному Тамшапуру?

— Ты можешь сказать своему хозяину, — спокойно отвечал Родерик, — что если он обязуется уйти вместе со всем своим войском из диоцеза Ориенс и немедленно вернуться за Евфрат, то Рим готов на этот раз простить столь незаконное и беспричинное вторжение на свою территорию. Если же он на это не согласен, то мы вынуждены будем поговорить с ним серьёзно.

В течение нескольких мгновений глашатай изумлённо смотрел на Родерика, а затем, обретя голос, прорычал:

— Да падёт это на твою голову, римлянин! Знай, что ни один из твоих людей не выживет после этой битвы. Такую расплату вы навлекли на себя сами.

Он пришпорил коня и помчался обратно к своему конному отряду.

Над головами персов внезапно поднялся массивный деревянный крест, к которому был привязан несчастный пленник, захваченный персидскими разведчиками. Крест установили на массивном основании, затем очень быстро и слаженно обложили его охапками хвороста — и, прежде чем охваченные ужасом римляне успели вмешаться, подожгли их. Затем персы со смехом развернули коней и помчались прочь, а Родерик, Виктор и другие пограничники кинулись, чтобы спасти несчастного, однако было слишком поздно. Ревущий столб огня взметнулся вверх, охватив пленника, отчаянно кричавшего и корчившегося в путах, — до тех пор пока милосердная стрела одного из его товарищей не прекратила его агонию. Когда римляне вернулись обратно на позиции, Виктор заметил, что выражение безнадёжного отчаяния и страха на лицах солдат сменилось яростью и скорбью.

— Если они хотели запугать нас, то добились скорее обратного, — заметил он.

Внезапно земля задрожала, и из-за поворота показались слоны — огромные животные с серой морщинистой кожей и устрашающими бивнями.

— Боюсь, это африканские, командир, — заметил Виктор. — Обрати внимание на большие уши и широкий круп — у индийских слонов уши меньше, а зад закруглён. Кроме того, они более послушны, чем их африканские собратья, которые весьма свирепы в атаке...

— Спасибо, Виктор, это как раз то, что я и хотел услышать. Что ж, мы можем только надеяться, что наши люди не впадут в панику и вспомнят то, чему мы их научили.

Опасаясь, что лошади взбесятся от запаха слонов, мужчины спешились и увели своих скакунов за линию обороны, в тыл.

Раздался пронзительный визг персидских труб, и слоны двинулись вперёд, постепенно набирая скорость. Они двигались всё быстрее, дико трубя; огромные уши развевались, словно паруса, — они катились на римлян огромным серым валом. На спине каждой твари прочными цепями были закреплены корзины, в которых стояли махауты-погонщики.

— Этот парень, Полибий... лучше бы он оказался прав! — мрачно пробормотал Родерик, а затем резко взмахнул рукой, давая сигнал Виктору. Викарий, у которого внезапно пересохло во рту, поднял свисток — над позициями римлян пронёсся резкий, пронзительный сигнал (они давно обнаружили, что в грохоте и рёве битвы свисток слышнее любой трубы или рожка).

Шагая среди солдат, сержанты выкрикивали приказы, и в тот момент, когда ничто, казалось, не в силах было спасти Нумерус Евфратенсис от неминуемой гибели в кровавом месиве, идущие тремя рядами римляне каким-то неуловимым, размытым движением перестроились — и шеренги превратились в три длинные колонны, разделённые широкими проходами. Каждая колонна ощетинилась длинными пиками.

Слоны, как и лошади, наделены инстинктом самосохранения. Не желая чувствовать жалящие укусы железа, они кинулись в эти проходы, стремясь вырваться на пустую равнину. В это время стрелки, размещённые наверху ущелья и в его расщелинах, заранее очищенных от смертельно опасного скользкого снега, расстреляли махаутов в их корзинах, и теперь слонов некому было развернуть обратно. Чтобы обезумевшие от страха твари не останавливались, солдаты из обоза гнали их дальше, оглушительно стуча в котлы, сковородки и железные крышки полевых кухонь. Возвращаясь, они на всякий случай засыпали землю металлическими ежами, или калтропами, — подчиняясь приказу викария (этот приказ он отдал втайне от своего командира).

Вновь взревели персидские трубы. Теперь вперёд шли катафракты — сверкающая стена железа, полностью скрывающая тела всадников и лошадей. Громадные кони-тяжеловозы были, подобно людям, полностью покрыты кольчугой, грудь и голову каждого животного защищали литые стальные пластины. Всадники были также с ног до головы закованы в железо, и лишь прорези в глухих круглых шлемах придавали им пугающий и зловещий вид. Шаг сменился рысью, рысь — галопом, копья дружно опустились вперёд и вниз... Всё это должно было представлять ужасающее зрелище для римлян. Во второй раз за этот день казалось, что пограничникам не избежать гибели.

Вновь по сигналу Родерика Виктор дунул в свисток — и вновь сержанты заорали приказы; римляне быстро и слаженно выставили вперёд пики: под наклоном, уперев рукояти в землю.

Атака катафракт казалась неотразимой. Защищённые броней всадники и их кони были неуязвимы для копий, а громадный вес катафракты гарантировал то, что она способна проломить любую линию укреплений и смять пехоту, противостоящую ей. Тем не менее, применив тактику Александра Великого, которую он использовал в своих персидских кампаниях — построение фалангами, — римляне додумались до той хитрости, которая переломила ход битвы в их пользу.

Как волны разбиваются о скалы, так и катафракты налетели на стену из острых пик, чья длина втрое превышала обычное оружие пехоты. Римляне держались изо всех сил, крепко ухватив пики, — и всё же удар налетевших катафракт был ужасен, его почувствовал каждый из солдат. Однако, к их громадному облегчению и восторгу (смешанному с удивлением), римские ряды устояли. Поодиночке любая пика разлетелась бы в щепки, но вместе они рассеяли силу удара. Снова и снова бросались в прорыв катафракты — безрезультатно. Наконец трубы просигналили отступление — и катафракты ушли на фланги, давая место персидской пехоте.

Там, где римскую оборону не смогли прорвать тяжеловооружённые воины, вряд ли можно было ожидать успехов пехоты — легковооружённых пеших солдат. Так и случилось. Узкое ущелье не позволяло им использовать единственное преимущество — численность. Идущие впереди налетали на пики, а сзади напирали их же товарищи, и вскоре персам приходилось карабкаться на груды мёртвых тел, чтобы двигаться вперёд. И когда персидский строй начал разваливаться, командиры римлян дали сигнал к началу подготовленного ими сюрприза.

Скрывавшаяся до этого времени римская кавалерия по сигналу солдат на скалах вырвалась из укрытия и врезалась в незащищённый тыл персидской пехоты. Застигнутые врасплох, не имеющие ни времени, ни возможности хотя бы развернуться лицом к своей смерти, персидские пехотинцы падали, точно колосья под серпом, сражённые длинными римскими мечами-спатами, окованными вдоль лезвия остро заточенной сталью.

Теперь, когда римские фаланги начали наступление, моральный дух персов был начисто разрушен. Их дисциплина всегда основывалась на страхе, а не на патриотизме — и теперь паника стремительно охватывала ряды персидской армии. С удивительной скоростью армия, казавшаяся непобедимой, превращалась в кучку перепуганных до смерти людей, чьим единственным желанием было — бежать.

Тамшапур не верил своим глазам. Он смотрел, как распадается его армия, — и не верил! Он выкрикивал проклятия и сыпал угрозами, обещая покарать за дезертирство (самым мягким наказанием можно было считать закапывание в землю заживо); он призывал своих командиров, чтобы они восстановили порядок. Но напрасно его офицеры — все из касты фанатиков, безоговорочно преданных своему повелителю и воинскому долгу, — угрожали и умоляли: они были не в силах остановить распад персидского войска.

Почувствовав, что нужный момент настал, Родерик и Виктор отозвали кавалерию, предоставив персам спасаться бегством из ущелья, ставшего для них смертельной ловушкой. Уничтоженный морально, униженный и опозоренный Тамшапур начал позорное отступление своей растерзанной армии обратно за Евфрат. Восточная Римская Империя могла вздохнуть свободно. Диоцез Ориенс был в безопасности.

Чувствуя себя крайне неловко, почти испуганный окружающим великолепием, Родерик вошёл в огромный зал с колоннами, направляясь на приём в Большой дворец Константинополя. Он подошёл к трону в дальнем конце зала, на котором сидел старик, закутанный в пурпурную мантию.

— Август... ваш покорный слуга имеет честь повиноваться... — пробормотал Родерик, неловко опускаясь на одно колено и склоняя голову.

Несмотря на своё высокое звание, он впервые видел императора, и ему было неловко осознавать, что незнание придворного этикета может стать причиной какой-нибудь позорной оплошности.

— Хорошо сделано, добрый и верный слуга, как говорил святой Матфей! — мягко произнёс император Анастасий, и улыбка осветила его доброе лицо.

Он указал рукой на кресло возле себя — неслыханная честь! Родерик почувствовал это.

— Мы у тебя в большом долгу, — не остановился на этом император. — Благодаря твоему мужеству и инициативе удалось избежать большой опасности, угрожавшей нашим землям. Вполне естественно, что ты должен быть награждён соответствующим образом. Мы назначаем тебя Магистер Сколарум, а также, поскольку ты теперь член Сената, даруем титул Вир Клариссимус (Прославленный).

Командующий императорской гвардией и сенатор в придачу! У Родерика кружилась голова. Одним махом переменились и его положение, и обстоятельства всей жизни. Из среднего военачальника, которому часто приходилось изрядно постараться, чтобы сводить концы с концами, он превратился в обладателя самого престижного поста в армии, получив к тому же место в августейшем собрании тех, кто — по крайней мере, теоретически — вершил законы Империи. Вместе с этими почестями пришло и богатство. Теперь Родерик мог наконец выполнить обещание, данное его сестре, оставшейся в Дардании. Он пошлёт за Управдой — своим племянником и её сыном — и обеспечит мальчику лучшее образование, какое только может предложить Константинополь.

ОДИН

Трус называет себя осторожным...

— Крещу тебя именем Отца, Сына и Духа Святого... — дребезжал голос священника, старого гота, опускавшего в купель младенца недели от роду и чертившего пальцем знак креста у него на лбу.

Затем, в виде особой милости, дарованной лишь очень немногим родителям, заслужившим привилегии путём щедрых приношений церкви в течение многих лет, он начал записывать имя и дату рождения ребёнка в церковную Библию — величайшее сокровище храма. Это была драгоценная копия священной книги, переведённая на готский язык миссионером по имени Ульфилас, который и принёс слово Божье своему народу почти полтора столетия назад.

Сперва готы были арианами — те, что поселились в Римской Империи, — но позднее, по указу императора Феодосия, были вынуждены принять католическую веру, официально принятую в Империи. Таким образом, обряд крещения был проведён в соответствии с римскими обрядами.

«Управда Юсток», — писал священник на пустой пергаментной странице в конце книги — «Natus pridie Kalendas Septembris Trocundo et Severrino consulibus».

— Наконец-то, Биленица, у нас есть сын! — гордо сказал отец ребёнка, Валарис Юсток, своей жене, когда они втроём возвращались домой. Домом их была соломенная хижина в деревне Тауресиум — скопище таких же невзрачных строений, стоящих на большой поляне посреди дремучего леса.

— Сын... он будет работать на нашей земле, когда я сделаюсь слишком стар, чтобы управляться в одиночку.

— У нас будет много сыновей, мой дорогой! — прошептала Биленица, с обожанием глядя на спящего младенца. — Наш первенец проживёт другую жизнь, он не будет пахать землю.

Биленица была женщиной с сильным характером и достаточно образованной; она сама утверждала, что происходит из древнего фракийского рода, того же, что и Спартак. Валарис был готом и бывшим рабом, работавшим на богатого римского землевладельца; ему дали вольную и достаточно денег, чтобы он смог купить небольшой надел земли и обзавестись хозяйством, после того как он героически спас из пожара жену и детей своего господина. Их брак с Биленицей у многих вызывал недоумение, но люди не знали о крепкой любви и взаимном уважении, связывавших эту пару.

За пределами Дардании, совсем не касаясь жизни её обитателей, бушевали волны штормов истории. Юлий Непот, последний претендент на императорский трон Запада, умер; германец Одовакар стал законным и признанным королём Италии; между Восточным Римом и Персией был ратифицирован и пока сохранялся мирный договор; вестготы, которым вскоре бросят вызов франки, пока сохраняли свои владения в Галлии и Испании; внутри Империи грозный лидер готов, Теодорих, объединил два крупных племени остготов, а затем, в качестве вице-регента императора Зенона, повёл их в Италию, чтобы там свергнуть с престола и убить Одовакара; Зенон умер — ходили слухи, что его похоронили живым, а на крики из гробницы не обращали внимания, потому что он был ненавистным исавром по рождению, — его сменил старик Анастасий; в Африке свирепое правление вандалов начало постепенно смягчаться — жаркий климат и римская роскошь размягчили нрав суровых и свирепых завоевателей.

Тем временем Управда превратился в высокого, сильного, поразительно красивого парня с большими серыми глазами и золотистыми вьющимися волосами. «Мой прекрасный ангел» — не уставала называть его Биленица. Он был вечно погружен в свои мысли, но неизменно приветлив и учтив со всеми. Крестьянская жизнь была тяжела и однообразна, но Управда доказал, что он хороший сын, помогая родителям на их маленьком участке земли, сначала — с домашним скотом, а потом, как только научился и смог управляться с орудиями, — на поле, с отцом. Труд земледельца и пахаря был самым тяжёлым, и сердце Биленицы обливалось кровью, когда она видела своего мальчика, устало бредущего на закате с поля, с руками, покрытыми кровавыми волдырями от плуга или косы. Верная своему обету, несмотря на то что сыновей у них с Валарисом больше не было, она непоколебимо верила, что Управда должен прожить иную жизнь. «Если за ростком ухаживать, он пробьётся наверх!» — говорила она. Именно с этой целью она поддерживала связь со своим братом Родериком, передавая ему письма с путешественниками и торговцами, следующими в Константинополь; тот стал солдатом и обосновался в столице Империи. Она умоляла его помочь мальчику получить образование, чтобы он смог сделать карьеру на государственной службе или, возможно, в армии.

— Жарко, аж печёт! — проворчал Крисп, когда отряд шёл через узкое ущелье, прорубленное в скале четыре века назад инженерами императора Траяна. Крисп был одним из пехотинцев Пятого Македонского легиона, посланного на охрану севера провинции Дардания после жалоб местных жителей на участившиеся набеги разбойников-сарматов. Расстегнув ремешки шлема, Крисп снял его и повесил на поясной ремень.

— Так намного лучше! — вздохнул он, чувствуя, как ветер обдувает вспотевшую голову. — Гораздо лучше.

— Надень его, идиот! — буркнул легионер, идущий рядом. — Мы в зоне боевых действий. Командир твои кишки на подвязки пустит, если узнает.

— И как же он узнает? — усмехнулся Крисп. — Заложишь меня? О, Иисус! — небрежно закреплённый шлем со звоном упал на каменистую дорогу.

Опустив копьё, Крисп рванулся за шлемом — но поздно, он откатился к краю дороги и упал с насыпи, отскочив на добрую сотню футов и застряв в кустах, росших из расщелины в крутом обрыве.

Обрадованная внезапной передышкой, колонна остановилась, взводный подошёл, чтобы выяснить причину остановки.

— Так-так-так, рядовой Крисп... — вкрадчиво произнёс он, качая головой в притворном изумлении и заглядывая вниз. — Кто бы мог подумать? Ах, боже мой! Потерял шлем, как я вижу? Ну, солдат? — он оглянулся на довольные физиономии подошедших солдат. — Мы все хотели бы, я полагаю, узнать, что ты сбираешься с этим делать? Твои предложения?

— Ну... Мы могли бы стать в цепочку, командир... Нет? — пробормотал смущённый Крисп.

— В цепочку! — понимающе закивал взводный. — Отличная мысль!

Тут голос его мгновенно изменился, в нём прорвались сарказм и откровенное рычание:

— Если ты думаешь, что я позволю рисковать шеей любому из твоих товарищей, чтобы спасти твою бесполезную шкуру, то ты ещё глупее, чем я думал. И если тебе какой-нибудь сармат вышибет мозги из своей пращи только потому, что ты был без шлема, это будет для тебя отличным уроком! — он наклонился к самому лицу Криспа и рявкнул: — Ты, маленькое ничтожество, ты знаешь кто ты есть?!

— Маленькое ничтожество, взводный! — браво рявкнул в ответ Крисп, смутно догадываясь, что любой другой ответ навлечёт на него ещё большие неприятности. Включая наказание за то, что он снял шлем без приказа.

— Слушать меня! — рыкнул взводный. — Вот что мы сделаем, солдат. Когда вернёмся в расположение, ты заплатишь за два шлема из своего жалованья.

— Но... это несправедливо, командир! Я потерял только один!

— Именно, солдат. Именно, — промурлыкал взводный и добавил с неопровержимой военной логикой: — Ты возьмёшь себе другой шлем из обоза, так? Стало быть, заплатишь и за потерянный, и за новый.

Он повернулся к остальным.

— Ну, всё, ребята, спектакль окончен. Строимся в шеренгу! Шагом марш!

Однажды летним вечером, незадолго до того, как Управде должно было исполниться четырнадцать, его разыскали два приятеля — Атавульф и Вамба; оба были взволнованы, судя по всему, какими-то важными новостями, которыми им не терпелось поделиться с товарищем. Несмотря на то что Управда никогда не выпячивал себя, его физическое совершенство и спокойное достоинство давно сделали его лидером среди сверстников. Хотя он и был зачинщиком и организатором всяческих шалостей, но, как ни странно, его никогда не ловили и не наказывали за них.

— Эй, Ради, ты не поверишь, что мы нашли! — воскликнул Атавульф, белобрысый крепыш. — Это шлем, настоящий солдатский шлем! Одна беда — он застрял в кустарнике, посерёдке скалы.

Управда улыбнулся.

— Тогда пошли! — кивнул он, не заставив себя уговаривать ни минуты.

Было воскресенье, день отдыха от любого тяжкого труда, не считая чисто женских занятий, вроде дойки коров, — и мальчики были свободны до вечера. Они отправились в путь по лесной тропе, зорко осматриваясь, чтобы не стать жертвой диких зверей или разбойников-сарматов, которых в последнее время видели в окрестностях. На самом деле риск был невелик. На протяжении нескольких столетий профессиональные ловцы-венаторы поставляли диких зверей в Рим, на Игры гладиаторов, и опасные животные — медведи, рыси, лоси и зубры — почти исчезли из здешних лесов. Лишь теперь, после распада Западной Римской Империи 20 лет назад, их поголовье постепенно восстанавливалось. Что касается сарматов, то их интересовали крупный рогатый скот, товары и деньги, а не юнцы из глухой лесной деревушки. Но даже если бы враги атаковали их, то мальчишки, выросшие в Дардании и всю жизнь проведшие на пастбищах, давно зарекомендовали себя истинными мастерами в обращении с пращами. Удара камнем в лицо бывало, как правило, достаточно, чтобы остановить любого нападавшего.

Мальчики пробирались сквозь заросли елей, бука, дуба — некоторые из деревьев достигали громадной высоты. Пройдя около мили, они вышли на цветущий луг, вдоль границы которого протекал широкий, но довольно мелкий ручей. На противоположном берегу возвышались светлые скалы, кое-где расцвеченные тёмно-зелёными пятнами, — там, где их покрывали мох и лишайник, а также трава и низкорослый кустарник, пробившиеся из расщелин между камнями.

— Он там, Ради! — с гордостью сообщил Атавульф, указывая на сверкающее пятно высоко на скале.

Перейдя вброд через ручей, они подошли к самому основанию скалы, откуда было хорошо видно шлем, застрявший в кусте. Он был увенчан алым гребнем из конского волоса, с налобником и металлическими пластинами, защищающими щёки и шею. Бронзовый, он сверкал на солнце, словно золотой. Управда подумал, что шлем, скорее всего, уронил какой-то солдат, проходивший по верхней дороге. И в самом деле драгоценная находка, способная вызвать зависть всех мальчишек в Тауресиуме, если только суметь её достать. Это будет нелегко, понял Управда, глядя на отвесные скалы. Взобраться на них мог лишь человек со стальными нервами и достаточно искушённый в этом деле.

— Позволь мне попытаться, Ради! — взмолился Атавульф. — Я хорошо лазаю по скалам.

Управда колебался. У Атавульфа и впрямь была безупречная репутация в скалолазании. В округе вряд ли осталось дерево, на которое он не залез бы; покорены были и стены заброшенной римской крепости, и баптистерий местной церкви. Тем не менее штурм такой крутой скалы мог оказаться смертельно, самоубийственно рискованным — сам Управда не испытывал большого желания лезть наверх.

Но всё же... В своём воображении Управда видел себя (и Атавульфа с Вамбой) возвращающимся в деревню с трофеем, который немедленно привлечёт внимание и вызовет восхищение всех сверстников. Быть владельцем такой роскошной находки — а он знал, что его друзья будут настаивать, чтобы он взял шлем себе, — значит, очень сильно повысить свой статус. Такой шлем мог бы носить Персей, сражаясь с Горгоной, мечтал мальчик, или даже Александр, отправляясь покорять Азию. С малых лет он слушал сказки и легенды от потомков эллинов, осевших в этих местах, — они перемешались с римской мифологией: о Ясоне и аргонавтах, о десятилетней Троянской войне, о Горации, который удерживал мост против целой армии; о Леониде и его трёх сотнях спартанцев; об Александре, Цезаре и Спартаке, героически сражавшемся против мощи всего Рима. Эти истории вызывали в нём смутное, но сильное желание добиться каких-то великих целей, намного более высоких, чем простая жизнь в деревенской глуши.

— Ладно, Вульфи, — услышал он свой голос. — Давай попробуем. Но сразу слезай, если почувствуешь, что не получается!

— Спасибо, Ради! Вот увидите, я достану этот шлем.

Атавульф бросил на Управду благодарный взгляд. Гораздо дороже шлема для него было одобрение их признанного предводителя. Затем он окинул скалу оценивающим взглядом — искал удобный путь, чтобы взобраться наверх. На первый взгляд она казалась совсем неприступной и гладкой, но при более внимательном взгляде становились видны трещины и уступы — вполне достаточно для того, чтобы взобраться. А почти к самым кустам вела большая вертикальная расщелина, «труба», по которой можно было добраться до шлема.

— Идёт, — пробормотал Атавульф. — Это можно сделать...

Сочетая осторожность и скорость — потому что на одном месте он не смог бы долго удерживаться одними лишь кончиками пальцев, — Атавульф начал подниматься. Поймав нужный ритм, он двигался наверх всё более уверенно, словно слившись со скалой, демонстрируя врождённый талант скалолаза. Добравшись до длинной расщелины, он ловко ввинтился в неё, затем упёрся в стенки плечами и пятками — и так же ловко полез к самым кустам.

Всё шло хорошо, пока, к своему ужасу, он не столкнулся с неожиданным препятствием, которое ребята не могли разглядеть снизу. Горловина «трубы» была перегорожена упавшим камнем! Поглядев вверх, мальчик увидел просвет между камнем и стеной расщелины. Он попытался протиснуться сквозь неё, но она была слишком узкой, и после третьей попытки он сдался. Оставался ещё один путь: попробовать забраться по самому камню, снаружи — но это был опасный путь. Камень был слишком велик и выдавался из расщелины: забираясь на него, Атавульф рисковал попросту не удержаться. Кроме того, он не знал, будет ли камень держаться под его весом достаточно крепко. А если нет...

Что ж, был всего один способ выяснить это — Атавульф мрачно ухмыльнулся, подумав об этом. Он подтянулся к камню, тщательно ощупывая неровную поверхность пальцами и ладонями, цепко держась даже пальцами ног. Хорошему сцеплению с камнем помогала и грубая ткань туники. Теперь он был на одном уровне с верхней частью камня. Настало время решать, лезть ли ему дальше, или отказаться от восхождения. Но разочаровать Ради и вернуться в Тауресиум с пустыми руками? Это было немыслимо. Атавульф отбросил все сомнения.

Левой рукой он нащупал удобный выступ и вцепился в него. Начал ощупывать камень правой рукой — но под пальцами была лишь гладкая поверхность валуна. Безуспешно он водил по ней рукой — зацепиться было не за что. Потом рука попала в расщелину... Он попытался выдернуть руку — и сделал ужасное открытие: это было невозможно без того, чтобы не потерять равновесия! Чувствуя приступ паники, мальчик замер, прижавшись к камню.

— Вульфи застрял! — закричал Вамба, указывая на неподвижного Атавульфа, замершего высоко над ними. Вамба с тревогой обернулся к Управде: — Что мы будем делать, Ради?

Управда хотел ответить, но его мозг был словно парализован ужасом. Секунды текли, и сверху донёсся слабый крик о помощи.

— Ради! — теперь в голосе Вамбы звучало отчаяние.

Управда заставил себя очнуться. Он должен придумать план — и побыстрее! Мальчик внимательно разглядывал скалу. Чуть выше того места, где застрял Атавульф, вдоль скалы тянулся выступ (на котором и росли кусты, в которых находился шлем). Если ему или Вамбе удастся достичь его, а оттуда дотянуться до Атавульфа... Однако один взгляд на пепельное от страха лицо Вамбы и его дрожащие губы сказали Управде, что решать эту задачу придётся ему самому. Это было ужасно. Управда никогда не умел хорошо лазать. Любая ошибка на этой крутой скале могла стоить ему жизни. Ему предстояло проползти по скале выше, до уступа, и забраться на него — при условии, что это вообще окажется возможным.

— Давай свой пояс и перевязь! — сказал он Вамбе. — И зови мужчин из деревни — с верёвками. Поспеши!

Вамба кинулся бегом, а Управда крикнул Атавульфу:

— Попробуй продержаться! Помощь уже близко! Я постараюсь добраться до тебя и вытащить сверху!

Атавульф вряд ли расслышал его, но голос друга внушил ему уверенность. Однако как долго он сможет удерживаться практически на весу?

Управда карабкался так быстро, как только мог, и залез довольно высоко, примерно на четверть мили вверх, когда заметил, что крутая скала стала более отлогой. Ещё через сотню ярдов, к его огромному облегчению, склон стал настолько пологим, что нам росла трава, — и здесь уже не нужно было быть искусным скалолазом. Управда лёг и постарался восстановить дыхание, а сам между тем связывал свои пояс и перевязь с оставленными Вамбой. В результате у него в руках оказалась довольно длинная и прочная верёвка, которая, как он надеялся, достанет до того места, где замер, прижавшись к камню, Атавульф, — он всё ещё находился выше Управды.

Управда через силу поднялся на присмотренный выступ, по которому мог передвигаться уже без всякой опасности сорваться... Теперь он ясно видел впереди шлем — тот сиял, словно маяк, отражая лучи солнца. А всего в нескольких ярдах под ним висел Атавульф, цепляясь за огромный валун, выступающий из трещины в скале.

Волна эйфории захлестнула Управду. Он закричал, чтобы подать сигнал тем, кто должен прийти к ним на помощь. Потом радостное возбуждение начало спадать.

Прямо перед ним уступ резко обрывался и продолжался дальше через некоторое расстояние. Между двумя этими частями расстояние было не больше трёх локтей, его можно было просто перешагнуть, сделав шаг пошире. Однако Управда уставился на зияющую пустоту в ужасе, прижавшись спиной к скале. Ладони у него вспотели, а во рту пересохло. Он подобрался к самому краю и замер. Он говорил себе, что здесь нет никакого риска, что на земле он запросто сделал бы такой шаг... Но здесь ничего не получалось, он не мог решиться.

Он старался не обращать внимания на жалобные крики Атавульфа — сперва полные надежды, потом отчаяния. Потом настал страшный момент — и Управда увидел, как силы оставили его друга, и он заскользил по камню. Раздался вопль ужаса — и мальчик рухнул вниз...

В мрачном молчании маленькая процессия принесла тело разбившегося Атавульфа в Тауресиум. После похорон и печальной тризны должна была прийти расплата, но никто так и не обвинил в случившемся Управду напрямую. По его собственному утверждению, он пытался спасти Атавульфа, но тот сорвался, прежде чем его друг смог хоть что-то сделать. Это не было неправдой, но и правдой было не до конца. Во сне Управда часто видел тот шлем — символ его честолюбивых амбиций... и напоминание о его трусости.

В ветвях кустарника пара соколов нашла прекрасную круглую штуку, идеально подходящую для гнезда. На протяжении многих лет шлем Криспа служил домом для соколиного потомства. Из блестящего и золотого он стал матовым и голубовато-зелёным...

ДВА

Тот, кто потерял честь, более ничего

потерять не может.

— Ну, и в заключение, — произнёс Олимпий, декан кафедры права в университете Константинополя, — наш судья, выслушав все доказательства защиты и обвинения, должен вынести своё суждение. Как же он это сделает?

Ища ответа, Олимпий окинул взглядом переполненные ярусы университетской аудитории.

— По Закону о цитировании он должен обратиться к изысканиям юрисконсультов в подобных же делах и следовать вердикту большинства! — наконец предположил один молодой человек весьма энергичного вида.

Олимпий одобрительно кивнул.

— Правильно — если всё идёт гладко. Но давайте предположим следующее: Гай и Папиний выносят обвинительный приговор, Ульпиан и Павел — оправдательный, а Модестин воздерживается. Ничья, одним словом. Что же тогда?

Глухой гул пронёсся по аудитории, студенты переглядывались и пожимали плечами; затем шум иссяк. Наступившую тишину нарушил высокий молодой человек со спокойными серыми глазами.

— Папиний имеет право решающего голоса, магистр. Судья должен будет вынести обвинительный приговор.

— Хорошо, молодой Пётр, — одобрительно кивнул магистр. — Вижу, ты прочитал «Ответы», — он снова обвёл взглядом аудиторию и добавил с притворной строгостью: — Как следовало бы сделать и остальным!

Затем он собрал свои свитки и кодексы.

— В следующий раз мы с вами рассмотрим, что говорит Требатий в работе «О равенстве преступления». Например: тот, кто берёт горсть зерна из мешка, виновен так же, как и тот, кто крадёт весь мешок.

Последняя фраза лектора сопровождалась обильными брызгами слюны — за это он давно получил прозвище Олимпий-Кропило, и по этой же причине два первых ряда на его лекциях всегда пустовали.

Шумно переговариваясь и смеясь, студенты вышли через главный вход, Олимпий же прошёл в узкую дверь позади кафедры.

— Ну и как, есть ли в этом году среди новичков будущие Цицероны? — спросил Олимпия Деметрий.

Два старых друга и коллеги неторопливо прохаживались в тени колоннады университета. Деметрий — скромный грамматик — обучал сыновей аристократов в Дворцовой школе; всего в жизни он достиг только благодаря трудолюбию и таланту и теперь занимал место декана кафедры риторики.

Олимпий покачал головой.

— Боюсь, не повезло. Ты же знаешь, как это бывает с младшими сыновьями в роду: армия, право, государственная служба, в крайнем случае — церковь. Всё это вряд ли способно вдохновлять и быть истинным призванием, — он помолчал и задумчиво добавил: — Впрочем, я забыл, есть один студент, который подаёт исключительные надежды. Пётр Савватий, воистину замечательный молодой человек. Он прибыл в столицу из богом забытой провинциальной глуши и едва-едва говорил по-гречески. А три года спустя, окончив Дворцовую школу лучшим учеником, поступает в университет. Пожалуй, это самый честолюбивый студент из тех, что я знал. Жаден до успеха в такой степени, что иногда это пугает. Однако не нагл и не высокомерен. Просто очень себе на уме.

— Звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой. Не могу себе представить, чтобы такого студента любили.

— И очень ошибёшься. Он так популярен среди своих товарищей, что собрал целую группу студентов, которые буквально смотрят ему в рот. Есть и поклонницы. Впрочем, последнее неудивительно, выглядит он потрясающе — похож на Аполлона резца Праксителя. Однако девицы зря теряют время, как мне кажется.

— Ты полагаешь, он подвержен греческому пороку — как описано в «Симпозиуме» Платона?

Олимпий рассмеялся:

— Ничего подобного. Просто он слишком сосредоточен и не отвлекается от занятий ни на минуту, даже ради романтических развлечений. Кстати, имей в виду, что, хоть он и похож на вашего эллинского бога, в его жилах нет ни капли греческой крови. От одного своего приятеля при дворе я знаю, что он — гот. И племянник командующего императорской гвардией, Родерика.

— Ну, если он надеется пробиться, ему придётся использовать все достоинства, которыми, как ты говоришь, он обладает. Как мы знаем, быть германцем — серьёзное препятствие для карьеры внутри Империи, — взгляд Деметрия смягчился. — Я обучал Теодориха, ты знаешь. Мой лучший ученик в Дворцовой школе — в те годы он, наследный царевич остготов, был здесь заложником. Он хорошо распорядился своей судьбой. Король Италии и вице-регент императора Анастасия. Но добился он этого благодаря титанической борьбе... и лучше бы при этом погибло поменьше людей. Это неоспоримый факт — германец всегда должен быть в два раза лучше римлянина, чтобы добиться чего-то. Мы не дискриминируем другие нации. У нас были императоры-испанцы, галлы, африканцы, иллирийцы, даже арабы. Но никогда — германцы. Обсудим? Как ты сказал бы своим студентам.

— Не так уж удивительно, что ты думаешь об этом, — заключил Олимпий. — Кроме каледонцев германцы были единственным народом в Европе, которых так и не удалось поработить Риму. В конце же концов именно германцы и завоевали сам Рим. Запад Рима я имею в виду. Римляне — и западные, и восточные — до сих пор не могут этого простить. Однако, несмотря на эти укоренившиеся страх и ненависть наших людей к германцам, я бы удивился, если бы наш молодой друг Пётр не захотел бы отличиться... И я так думаю, тянуть с этим он не будет.

В гимнасии университетских бань шла игра в гарпастум — две команды оживлённо гоняли мяч.

— Лови! — Валериан сильным ударом закрутил мяч по низкой дуге над головами противников своему капитану и другу, Петру, который как раз занял выгодную позицию у чужих ворот. Высоко выпрыгнув, тот схватил мяч, прежде чем цепкие руки защитников сомкнулись на нём, проскользнул между двумя рослыми игроками, столкнувшимися в результате, и метко послал мяч в очерченный круг. Команды не успели занять свои места после следующего розыгрыша мяча, арбитр объявил об окончании игры и победе команды Петра. Победители разразились радостными криками.

Когда игроки направились в купальни, чтобы смыть с себя пот и переодеться в чистую одежду, Пётр, принимавший поздравления от товарищей по команде, чувствовал себя счастливым, как никогда. В памяти неожиданно вспыхнули события трёхлетней давности — тот день, которому суждено было изменить всю его жизнь...

Вскоре после трагической гибели Атавульфа из Константинополя прибыл конный отряд. Помимо письма от Родерика — дяди Управды и брата его матери — посланники привезли большой железный ларец. Надежды Биленицы наконец-то сбылись. Благодаря своему последнему продвижению по службе Родерик мог предложить племяннику учиться в Дворцовой школе — лучшем учебном заведении столицы. В железном ларце было достаточно золотых солидов, чтобы родители Управды могли безбоязненно и в полном достатке встретить свою старость, когда они будут слишком немощны, чтобы работать на земле...

Отчаяние и скорбь Управды, вызванные расставанием с родителями — особенно с Биленицей, которой он и был обязан переменой своей участи, — были отчасти компенсированы радостным волнением и предвкушением той блистающей новой жизни, на пороге которой он стоял и которая воплощала все его тайные мечты.

— Сделай так, чтобы мы гордились тобой, Управда! — сказала ему на прощание мать, когда Управда собирался в долгое путешествие до Константинополя.

Никогда ему не забыть тот день, когда впервые увидел он город, которому предстояло стать его новым домом: колоссальные тройные стены Феодосия, увенчанные массивными башнями и проложенные усиливающими стены кирпичными клиньями; ниже раскинулись колоннады и купола, купола без числа и счёта, и над всем этим возвышалась величественная арка акведука. Въехав в город с юго-запада через Золотые Ворота, они двигались вдоль главной улицы Меса, через четыре больших городских форума — Аркадию, Оке, Феодосий и Константин; миновали Ипподром и выехали к Большому дворцу — россыпи великолепных, выполненных в разных стилях зданий, чья пышная гряда тянулась вниз, до Пропонтия.

Здесь Управда был представлен его дяде и благодетелю, Родерику, похожему на добродушного медведя, грубому и неотёсанному на вид мужчине, в чьих манерах, однако, проскальзывали теплота и мягкость.

Во время долгого путешествия, разговаривая с солдатами из эскорта, Управда достаточно поднаторел в греческом, чтобы без проблем влиться в ряды учеников Дворцовой школы и уже на школьной скамье совершенствовать знание официального языка Империи. Получил он и новое имя — Пётр Савватий, и эта перемена удивительным образом повлияла на молодого человека. На смену молодому крестьянину-готу пришёл уравновешенный и уверенный в себе молодой гражданин Римской Империи. Он быстро обрёл популярность среди товарищей — молодой, харизматичный, амбициозный юноша; с первого же взгляда казалось, что в стенах Константинопольского университета его ждёт великое будущее. Уважаемое, но неотвратимо состарившееся здание казавшегося незыблемым римского права вполне созрело для реформ; именно в этом таился тот вызов молодому Петру, ответив на который он мог в полной мере реализовать свою энергию, подтвердив и оправдав выбор и щедрость своего дяди и выполняя завет, данный ему на прощание матерью. Это был шанс, который бывший Управда, ныне Пётр Савватий мог использовать...

— Лови! — передразнивая победный проход Петра к воротам противника, капитан проигравшей команды, Неарх, стремительно швырнул что-то в сторону молодого человека. Вырванный из задумчивости и воспоминаний, Пётр не успел вовремя среагировать — и вскрикнул от неожиданности и острой боли; в висок ему ударила его собственная сандалия.

— Криворукий! — усмехнулся Неарх; в его голосе отчётливо прозвучала враждебность.

В бане установилась напряжённая тишина — все поняли, что выходка Неарха отнюдь не была невинной шуткой; в ней сквозила плохо скрываемая злоба.

Завладев вниманием аудитории, Неарх — крупный, малопривлекательный молодой человек — на этом не остановился.

— Гляньте-ка на Золотого Мальчика! — он презрительно вздёрнул подбородок, глядя на Петра. — Гордость класса, лучший игрок, любимчик преподавателей! Не дайте себя обмануть! Пётр Савватий — это пустышка, ничтожество. Я тут покопался и кое-что раскопал. Его настоящее имя — Управда Юсток. Он — гот! Он из тех самых желтоволосых дикарей, которых мы изгнали из этого города сотню лет назад и которые всегда были занозой в заднице Империи. Хотите знать больше? Этот пример для подражания, ходячая добродетель полагает, что гораздо лучше нас, но сам он, оказывается, родом из захудалой деревушки в Дардании. Хуже того: наш самозваный друг — сын раба!

Неарх, торжествуя, оглядел ошарашенные лица молодых людей и улыбнулся, а затем издевательски посмотрел на Петра:

— Ну, давай, Золотой Мальчик! Посмей сказать, что это неправда?

Потрясённый и возмущённый этим выпадом, Пётр был буквально уничтожен. Откуда взялась эта ненависть, водопадом хлещущая из Неарха? Пётр оглянулся на тех, кого ещё мгновение назад считал своими друзьями... но там, где раньше он встречал исполненные тепла взгляды товарищей — каковыми он их считал, — теперь он видел лишь сомнение... и отчасти ростки презрения. Неужели всё, чем он жил, оказалось ложью, и все его мечты — лишь дворцы на песке?! Разве он, гот, — презираемый всеми варвар, потомок рабов — мог, смел надеяться хоть когда-нибудь войти в избранное римское общество?

Волна горького разочарования и отчаяния нахлынула на молодого человека. Он подхватил свои сандалии, одежду и опрометью бросился на улицу.

Ведомый какой-то непонятной силой, Пётр пришёл в себя лишь через некоторое время — и увидел, что находится в западной части города, посреди переполненной улицы. Всё вокруг казалось слишком ярким и громким — шум уличной толпы, пронзительные крики торговцев, многоголосая болтовня и перебранка греков, сирийцев, евреев, арабов, индийцев, чернокожих мужчин из Аксума, лежащего далеко на юге...

Гремели медными чашами нищие, брезгливо морщась, проплывали мимо знатные дамы в паланкинах; от рабов несло острым запахом пота; верхом на мулах и лошадях ехали сенаторы и государственные чиновники; праздно шатались солдаты, свободные от караула, — в своих круглых шлемах и простых туниках из неокрашенного льна, с синими нашивками на плече и бедре; надменно взирали на остальных жрецы Синего круга — в долгополых гуннских кафтанах и с длинными волосами... Каким-то образом вся эта пульсирующая, кипящая жизнь, ещё вчера казавшаяся простой и знакомой, теперь стала чужой — это был мир, к которому он, Управда, больше не принадлежал.

Он миновал величественные арки Акведука Валента, пересекавшего северную часть Месы, и оказался на форуме Аркадия, раскинувшемся у подножия колонны в центре площади.

Монумент в виде закрученной спирали представлял собой фриз, украшенный изображениями фигур людей, застывших в момент стремительного движения. На первый взгляд всё выглядело достаточно безобидно, но при ближайшем рассмотрении изображённой сцены кровь застывала в жилах: одни фигуры убегали — судя по длинным волосам, это были готы, а другие, коротко остриженные римляне, их преследовали, угрожая мечами и дубинками. Сцена представляла собой известный эпизод из истории города, случившийся веком раньше: тогда из Константинополя были изгнаны почти все готы, тысячи людей были жестоко убиты. Вряд ли можно выразиться яснее, подумал Пётр. В камне было наглядно и ясно высечено официальное отношение римлян к его народу — как и германцы, готы были для Рима врагами, и им не было места на римской земле.

Несмотря на новое, римское, имя, несмотря на почти полное погружение в римскую культуру, он всегда будет чужим для этих людей, в мрачном отчаянии думал Пётр. Надежды матери, доброта дяди, его собственные амбиции — всё это ничего не значило. Не стоило и покидать родной Тауресиум — всё равно теперь придётся туда вернуться. Самонадеянный маленький варвар вздумал прыгнуть выше собственной головы — и был наказан...

— Так и думал, что найду тебя здесь! — голос Валериана прозвучал сурово и обвиняющее, вырвав Петра из горьких раздумий. — Утопаешь в жалости к себе? Не поможет, сам знаешь. Сдашься перед Неархом — признаешь, что он прав!

— А разве это не так? — рыдание вырвалось из груди Петра. — Мне просто показали, кто я есть на самом деле. Надо смотреть правде в глаза, Валериан, гот, да ещё воспитанный в семье бывшего раба... я никогда бы не смог здесь чего-то добиться!

— Послушай себя! — резко оборвал его Валериан. — Великий боже, парень, где твоё достоинство? Человек может стать всем, чем захочет, если он верит в себя. Павел был иудеем — но гордился тем, что он римлянин. Император Веспасиан разводил мулов, прежде чем стать в ряды римских легионов. Диоклетиан был варваром — и его купили на рынке рабов, — но это не помешало ему стать одним из величайших римских императоров. Я мог бы продолжать...

— Так ты всё ещё друг мне?

— Даже отвечать не желаю! — в голосе Валериана зазвенело презрение. — Твоими товарищами останутся и другие, но только если ты сумеешь постоять за себя. Убегая от драки, ты просто подтверждаешь всё, сказанное Неархом, — и он остаётся победителем. Ответь ему — и всё, им сказанное, потеряет цену и вес. Единственное, что сейчас действительно важно: твоей чести брошен вызов — и ты должен защитить её.

— Но как?! Я не в состоянии обвинить его в клевете или подать на него в суд, я ведь всё ещё ученик! А что касается моего дяди Родерика, то я не хотел бы втягивать его в это. Кроме того, сказанное Неархом фактически является правдой!

— Послушай, Пётр... ты сейчас думаешь, как римлянин. Но мы говорим о твоей личной репутации. Что бы сделал в подобном случае гот?

Пётр задумался, вспомнив деревушку, в которой вырос.

Формально подчиняясь римским законам, независимые жители Тауресиума предпочитали решать все споры по обычаям своих предков. Там, дома, мужчина, не ответивший на вызов, считался ничтожеством и вскоре становился изгоем...

— Что ж... у нас любой может защитить свою честь, вызвав обидчика на бой. Это называется Суд битвы — и судья в нём только бог.

— Другими словами — дуеллум, поединок двоих... Кстати, что интересно, это архаичная форма беллум, войны. Мне нравится! Сразу вспоминаются Ахилл и Гектор в Троянской войне. Это мало напоминает римские способы сведения счетов, но зато сразу положит хвастуна Неарха на лопатки. Вот теперь передо мной прежний Пётр, а я-то уже боялся, что потерял его навсегда. — Валериан ухмыльнулся и похлопал друга по плечу. — Я знаю тут неподалёку маленькую винную лавку возле Феодосийской гавани — там можно купить неплохое вино. И без примеси смолы! Чаша-две-три хорошего вина помогут нам составить план действий.

Что-то щёлкнуло в мозгу Петра, и без того кипящем от этого мучительного личностного кризиса, который он сейчас переживал. Плохо ли, хорошо ли это было, но теперь он — Пётр Савватий, юный римлянин, которому прочат прекрасное будущее в юриспруденции, и это его судьба, его путь. Гот Управда принадлежал прошлому, и там он и должен остаться.

— Спасибо, Валериан! — тихо произнёс молодой человек, чувствуя огромную благодарность к другу, который помог ему взглянуть на всё со стороны. — Одна лишь мысль тревожит меня: почему Неарх так озлоблен? И откуда у него сведения обо мне? Насколько я помню, я никогда и ничем не задел его.

Валериан рассмеялся.

— Это не имеет значения. Ты ещё зелен... в некотором отношении, Пётр. Ты популярен, красив, успешен — у тебя есть всё, чего нет у Неарха. Более чем достаточно, чтобы заставить его позеленеть от ревности и зависти. Он состоит в родстве с управляющим, а тот имеет доступ к конфиденциальным сведениям об учащихся. Люди такого сорта, как наш Неарх, тешат своё ущемлённое самолюбие тем, что стараются любыми способами низвести других до своего уровня. Природа человеческая непостоянна, мой друг. За спиной каждого Марка Аврелия, которого ты встретишь в жизни, вполне может скрываться Калигула.

— Как я начинаю понимать — да! — мрачно кивнул Пётр. Потом улыбнулся чуть веселее: — Ладно. Пойдём, оценим твой винный погребок.

Между Феодосийскими стенами и старинным валом Константина, уже частично разобранным, протянулись западные окраины Константинополя — странный район, где огромные пространства были заняты монастырями, храмами, рынками и виллами. Здесь же находились городские цистерны — резервуары, частью открытые, частью спрятанные под землёй, носившие имена знатных военачальников и именитых горожан (Аэций, Аспар, Мокий и т.п.). Одна из таких огромных подземных цистерн, Цистерна Нома, блестящего деятеля времён войны с Аттилой, была выбрана для проведения поединка между Петром и Неархом.

Что касалось безопасности и секретности — власти университета неминуемо вмешались бы, узнай они о публичном сведении счетов между студентами, — то выбор места был идеален. Доступ в цистерну был получен благодаря взятке, поднесённой нескольким служащим из Управления акведуками и канализацией, находившегося в ведении префекта.

Объявление о поединке — борьбе врукопашную — свидетельствовало о вызове, брошенном Петром Неарху, чтобы обелить себя в глазах своих товарищей. Этот вызов был встречен с энтузиазмом и восторгом всеми теми, кто был свидетелем сцены в купальнях. Симпатии склонились в сторону Петра, что привело Неарха в бешенство и заставило принять вызов. Пётр приобрёл нечто вроде статуса героя, который проявил силу духа и храбрость в ответ на подлую провокацию, — и это мнение уже не мог изменить даже результат поединка.

Однако чем ближе становился час схватки, тем большие сомнения одолевали Петра. Борьба врукопашную не считалась запрещённой, но была крайне жестокой: здесь, в соответствии с правилами, допускались удары руками, ногами, укусы и даже выдавливание глаз. Неарх же был не тем противником, от которого стоило ждать благородства. В конечном итоге Пётр может оказаться раненым или даже покалеченным — и эта мысль вселяла в юношу ужас. Не раз и не два приходила ему в голову мысль отказаться от поединка, впрочем, он гнал её от себя: это навсегда и бесповоротно погубило бы его репутацию. Затем, неожиданно, пришло решение... постыдное, но слишком заманчивое...

Сердце Петра бухало в груди всё болезненнее, пока они с Валерианом спускались по лестнице, ведущей на дно цистерны. В свете факелов, висящих на стенах, открылась величественная и мрачная картина. Каменные столбы, увенчанные коринфскими навершиями, высились, словно каменный лес, вырастая из подземного озера и поддерживая тяжёлый каменный потолок.

Ступив в плоскодонку, пришвартованную у последней ступени лестницы, Пётр крепче сжал в кулаке некий круглый и твёрдый предмет, боясь, что он выскользнет из вспотевшей ладони. Валериан взял весло и искусно повёл лодку между колоннами к небольшому «островку» из каменных плит, возвышавшемуся в центре цистерны. Пётр вздрогнул при виде двух каменных изображений головы Медузы, злобно глядящих на него из воды с двух сторон импровизированной пристани, — казалось, змеи на них извиваются, баламутя воду.

По небольшой лестнице Пётр и Валериан поднялись на площадку, служившую для швартовки лодок обслуживающих цистерну работников и складирования инструментов. Сегодня здесь, на пространстве величиной около 30 футов в ширину, собрались те, кто недавно был свидетелем сцены в купальне. Одетый лишь в простую тунику и сопровождаемый секундантом, Неарх уже ждал своего соперника в центре площадки.

Раздевшись, Пётр подошёл к нему — его рост и изящное телосложение резко контрастировали с приземистым и коренастым Неархом. Судья заставил секундантов выйти за границу очерченного круга, а сам шагнул вперёд, встав между противниками.

— Никакое оружие не разрешено! — провозгласил он громко. — Кто первым положит противника на лопатки, тот и выиграл.

Он отступил назад и скомандовал:

— Начинайте!

Двое юношей осторожно кружили по площадке; затем, со скоростью и ловкостью, которые трудно было предположить в его грузном теле, Неарх кинулся на Петра, размахивая кулаками. Пётр вскинул руки к голове, издал громкий крик — и упал навзничь. Секунданты и арбитр бросились к нему и склонились над бездыханным телом.

— Грубая игра! — воскликнул Валериан, указывая на шишку, наливающуюся на лбу его друга. Арбитр подобрал круглый камень, валявшийся рядом с Петром, и поднял его высоко вверх.

— Использовав недозволенное оружие, Неарх нарушил правила состязания! Я объявляю Петра победителем!

Напрасно Неарх гневно заявлял о своей невиновности. Он кричал, что вряд ли оставил бы камень на виду, если бы действительно ударил им Петра, однако это не помогало, все симпатии собравшихся уже перешли на сторону Петра, и никто не верил словам Неарха.

С тех пор сокурсники избегали его, и он стал ещё более озлобленным и одиноким. Его звезда закатилась, зато популярность Петра резко выросла после поединка с Неархом.

Ночами, однако, Петра вновь стали беспокоить прежние сны из прошлого.

Начиналось всё с видения, в котором он с друзьями разглядывает шлем, застрявший в кустах на крутом склоне горы. После этого, уже зная, что будет дальше, он начинал изо всех сил бороться с забытьём, чтобы проснуться... но сон длился и длился, и повторялся с проклятой неизбежностью: его заминка перед опасным шагом, Атавульф, отчаянно цепляющийся за камень, и, наконец, отчаянный крик ужаса, вырвавшийся из груди друга, уже сорвавшегося и летящего в пропасть... Только в этот момент Пётр просыпался, дрожащий и мокрый от пота.

Потом, словно против своей воли, он прильнёт к зеркалу и будет изучать звездообразный шрам на лбу — клеймо его трусости.

В такие мгновения вся его уверенность исчезала, и он ловил себя на мысли, что Неарх в итоге оказался прав: разве может варвар и сын бывшего раба надеяться на то, что Рим когда-нибудь примет его?..

ТРИ

Император Цезарь Юстиниан... принявший Империю

по высшей воле... Наша забота — твоё процветание.

— Пётр!

— Валериан!

Два друга (чьи пути разошлись после студенческой скамьи 15 лет назад) крепко обнялись, встретившись у подножия Колонны Марциана, высившейся в престижном районе столицы — Одиннадцатом регионе «Та Юлианес». Валериан, ныне младший офицер в действующей армии (после недолгого романа с официальной карьерой законника), предложил Петру встретиться в письме, написанном с фронта боевых действий во время подавления очередного мятежа, вспыхнувшего в горах Таурус.

— Первая седина! — заметил Пётр, когда они разомкнули крепкие объятия.

Валериан грустно усмехнулся.

— Эти исаврийцы любого заставят поседеть. Упрямые маленькие педерасты! Мы продолжаем их бить — беда в том, что им, кажется, никто об этом не сказал, — он пристально и с нескрываемым любопытством изучал Петра. — Что это за военная форма на тебе? Я всегда думал, что ты гражданский до мозга костей и сидишь, уткнувшись в очередной свод законов?

Пётр слегка смущённо улыбнулся.

— Я — кандидат, офицер специального дворцового полка. Боюсь, что я — солдат только для парадов. В последнее время я всё больше работаю вместе с моим дядей Родериком, который ныне стал главой экскубиторов, а это уже боевое подразделение. Поскольку он ещё и сенатор, я пишу для него речи и помогаю во время заседаний — делаю всё то, что он ненавидит делать сам. Он, кажется, думает, что военная форма делает меня представительнее. Но я не забросил право. Я работаю над нововведениями для радикального пересмотра нашего правового кодекса — вообще-то с тех самых пор, как наш Кропило читал нам лекции «О цитатах и ответах» юристов.

Валериан усмехнулся.

— Дорогой старина Олимпий! Никогда он не понимал, почему на его лекциях вечно пустовали первые два ряда, — помолчав, он хитро подмигнул другу. — А скольких женщин завоевал наш Византийский Аполлон — помнится, так тебя называли девушки в былые времена?

— Ну, вообще-то... никого! — с робкой улыбкой признался Пётр.

Плотская любовь, по его мнению, отнимала слишком много времени и сил, которые могли бы быть потрачены с большей пользой, и не стоила того, чтобы во имя неё отказываться от изучения права и теологии. Пётр пожал плечами и растерянно развёл руками.

— У меня никак не хватает на это времени, — добавил он негромко.

Валериан вздохнул и покачал головой в притворном отчаянии.

— Сдаётся мне, не то ты призвание выбрал — тебе бы быть священником! — он хитро посмотрел на друга и усмехнулся. — Впрочем, я с трудом могу представить тебя с бородой. Но я спрашиваю себя, друг мой, почему это мы стоим здесь и тратим драгоценное время, отпущенное на выпивку? Таверна Диогена ждёт нас, мой друг!

В это же утро — четвёртого дня Июльских ид в год правления консулов Магнуса и Анастасия Августа — во дворце царила тревога, постепенно переходящая в панику. Мрачные силентиарии бродили по коридорам дворца, стремясь пресечь любую утечку слухов, пока Целер, главный распорядитель, и Родерик, комес экскубиторов, построив своих людей, руганью и угрозами заставили их замолчать.

Ибо той ночью, в разгар страшной грозы, умер император Анастасий — в возрасте 87 лет, не оставив преемника.

Из-за этого наступил вакуум власти — и это было особенно опасно. В десяти днях перехода к северу от Константинополя стояли войска амбициозного генерала Виталиана — армия готов и булгар. Дважды за последние 5 лет он безуспешно пытался свергнуть Анастасия. Сейчас любая проволочка в деле избрания нового императора давала Виталиану шанс на успешный переворот.

Другой потенциальный бунтовщик и претендент на императорскую порфиру — Ипатий, племянник императора и главнокомандующий войсками на Востоке. Он находится в Антиохии, и весть о кончине императора дойдёт до него не скоро, кроме того, потребуется изрядно времени, чтобы его армия дошла до столицы. Однако и его нельзя скидывать со счетов — как потенциального претендента на престол.

Таким образом, все ингредиенты для кровавой гражданской войны были собраны вместе — в наихудшей комбинации.

В связи со всеми этими обстоятельствами именно на плечи Целера и Родерика — двух самых сильных и влиятельных фигур во дворце — легла обязанность предпринимать быстрые и решительные действия, чтобы новый император был провозглашён до того, как Виталиан или Ипатий вступят в игру. И хотя скорость принятия решения была очень важна, кандидата на престол следовало выбирать тщательно и взвешенно. Его должны были одобрить и принять не только Сенат и армия, но и люди — порывистые, решительные и страстные граждане Константинополя, чьи взгляды, словно микрокосм, отражали мнение всей Империи и без поддержки которых ни один император не мог надеяться удержаться на престоле.

Отрывисто переговариваясь, двое вельмож отправились в Двенадцатый регион, не столь престижный, как Одиннадцатый, но всё же достаточно респектабельный, раскинувшийся на берегах Феодосийской гавани.

— Фу! После Исаврийской кампании я и забыл, как раскалён этот город в июле! — пробормотал Валериан, вытирая пот со лба, когда они пересекли Месу с её бесконечными лавками, торгующими шёлком, драгоценностями, благовониями и прочими предметами роскоши.

Вокруг них кипела и бурлила яркая, многоголосая и разноязычная толпа: богатые горожане в роскошных одеждах и драгоценностях шествовали в сопровождении целой армии слуг и прихлебателей; члены нового ордена патрициев выделялись своими белоснежными с пурпуром одеяниями; монахи и священники, солдаты в увольнении; голубоглазые германцы, сразу заметные благодаря светлым волосам и бледной коже; крестьяне с повозками, груженными овощами; египетские матросы с барок, привозивших зерно из Александрии; скромно одетые купцы...

Показалась группа Синих, вокруг которых сразу же образовалось пустое пространство. Однако, проходя мимо Петра и Валериана, они приветствовали их, с уважением отсалютовав.

— Не связан же ты с этой кучкой бандитов? — воскликнул Валериан.

— Чисто деловые отношения. Назовём это взаимовыгодным нейтралитетом: я берегу их задницы от преследований префектуры, они в ответ выполняют кое-какие услуги для моего дяди. Ты не представляешь, какие рогатки ставит бюрократия, если идти исключительно законным путём.

— А ты тёмная лошадка, — Валериан покачал головой, отчасти с неодобрением, отчасти с восхищением.

Когда они миновали узкие улочки, застроенные деревянными домами, ведущие к гавани, то услышали вдалеке крики. Шум шёл с восточной стороны, накатывая, словно волна, на город. Постепенно в неясном гуле прорезались слова, и стало слышно: «Анастасий умер!.. У нас нет императора... Нашего отца больше нет с нами...»

Усилия дворцовых служб оказались тщетными — им не удалось остановить распространение печальной новости. Неудивительно, учитывая, что дворец был не одним зданием, а целым комплексом отдельных построек — павильонов, пиршественных залов, парадных резиденций, служебных построек, часовен и казарм... При таком состоянии дел полная секретность была попросту невозможна.

— Я должен вернуться во дворец! — воскликнул Пётр, искренне встревоженный назревающим кризисом, к которому могли привести обрушившиеся на город новости. — Как офицер дворцового полка, я уже должен быть там, но благодаря моему дяде я избавлен от необходимости жить в казармах. Я надеюсь только, что с божьей помощью Целер и мой дядя Родерик контролируют ситуацию и успеют возвести на престол нового императора прежде, чем вмешаются Виталиан или Ипатий.

Он виновато улыбнулся своему другу.

— К сожалению, посещение таверны Диогена нам придётся отложить до лучших времён, когда... — он не закончил, и лицо его вдруг стало мертвенно-бледным. — Слушай! Слышишь?

Стремительно приближающийся рёв толпы превратился из бессвязного скорбного гула в ритмичное и отчётливое скандирование требования провозгласить новым императором...

— Родерик Август! Родерик Август!

— Глупцы! — ахнул Пётр, и его лицо исказилось мукой, когда он повернулся к Валериану. — Мой дядя не может быть императором — он никогда не справится с таким бременем!

— Слишком поздно! Он уже провозглашён. Это означает, что его будут считать конкурентом в борьбе за трон те, кто решится предъявить свои права. И если он будет побеждён... — Валериан, вне себя от волнения, схватил друга за руку и мрачно уставился ему в глаза. — Что ж, мы оба знаем, что это будет означать!

— Ослепление или смерть! — прошептал Пётр. — О Боже, Валериан, что же делать...

Он пытался мыслить ясно, но его мозг отказывался работать, его словно парализовало тревогой и страхом. Валериан же воскликнул:

— Пётр! Только брать власть! Твоего дядю спасёт только одно — если он станет императором. А это означает, что действовать нужно немедленно!

— Но что, что мы должны делать?! — сознание Петра понемногу прояснялось, однако противная слабость всё ещё не покидала его, и ужас дрожал глубоко в груди, словно заячий хвост.

— Немедленно отправляться в Сенат! Убеди сенаторов, что твой дядя — лучшая кандидатура на престол. Ты сам знаешь, что нужно говорить; ты же проходил курс риторики во время учёбы. Я тем временем направлюсь на Ипподром, где собирается толпа, и постараюсь склонить людей на сторону твоего дяди. Если мы получим поддержку Сената и народа, армия присоединится. Пошли!

Двое друзей торопливо зашагали на восток, к громадному комплексу зданий, включавшему Ипподром, императорский дворец и грандиозный храм Святой Софии, а также здание Сената.

Узнав племянника комеса в лицо, привратники пропустили его в величественные двери Сената, украшенные искусной резьбой и слоновой костью. Внутри царила суматоха; встревоженные сенаторы в тогах сновали по коридорам, приглушённо переговариваясь друг с другом.

Не получивший никаких официальных распоряжений из дворца Мефодий, глава Сената, согбенный и почтенный старец, в нерешительности мялся перед трибуной. Равнодушным и спокойным выглядел только патриарх Епифаний, одетый в парадное облачение и спокойно сидевший за своей кафедрой.

— А, вот и ты, Савватий! — рявкнул Целер. Широкоплечий и лысый, одетый в кирасу из позолоченной бронзы, командир дворцовой стражи буквально излучал властность и уверенность в себе. — Лучше поздно, чем никогда, я так полагаю. Я собирался выдвинуть свою кандидатуру в качестве наиболее подходящей замены нашего почившего императора. Поскольку ты племянник генерала Родерика — который имеет некоторое влияние, не спорю, — твоя поддержка была бы мне очень полезна.

«События развиваются так быстро, что я больше не могу оказывать на них никакого влияния!» — подумал Пётр... и замер, поняв, что его первой реакцией стало огромное облегчение.

Целер собирался участвовать в борьбе за власть, Родерика здесь не было, некому было оспорить его слова — и, значит, результат был практически предрешён. Волнение по поводу возможного обращения к сенаторам бесследно испарилось. Мгновение спустя волна стыда окатила Петра с головы до ног. Даже если сейчас уже поздно что-либо предпринимать, было бы непростительной трусостью не возвысить свой голос за человека, которому Пётр был обязан всем. Уже дважды в жизни, в обстоятельствах, навеки отпечатавшихся в его памяти позорным клеймом, он позволил трусости в своей душе взять верх. Но только не сегодня!

— Мне очень жаль, господин! — услышал Пётр свой собственный голос. — Мне очень жаль, но я не могу поддержать вас. Люди провозгласили имя моего дяди. Я должен помочь ему. Разумеется, вы сами это понимаете и видите.

— Ничего такого я не вижу! — яростно фыркнул Целер. — Генерал Родерик — император? Сама идея нелепа, он не продержится и недели. Что касается тебя, Савватий, могу ли я напомнить, что как офицер дворцовой стражи, которой я командую, ты попросту обязан поддержать именно меня? Откажешься — последствия будут очень серьёзными для твоей карьеры!

С этими словами Целер повернулся и направился к Мефодию, с которым вскоре погрузился в негромкий и серьёзный разговор.

К тому времени как Валериан добрался до Ипподрома, там собрался, казалось, весь Константинополь. Толпа разделилась на два основных противоборствующих лагеря: одни, подстрекаемые Зелёными, провозглашали императором Целера, другие, при поддержке Синих, требовали избрания Родерика. Вооружённые до зубов экскубиторы и дворцовая стража патрулировали громадный Ипподром, являвшийся точной копией римского Большого цирка.

Заметив Валериана, Родерик — чьё лицо выражало некоторую загнанность — торопливо подошёл к нему. Он был всё ещё силён и энергичен, несмотря на то что ему уже исполнилось шестьдесят восемь.

— Слава богу, хоть одно дружеское лицо! — воскликнул генерал. — Мне понадобится помощь, если дела обернутся совсем плохо. Эти игрушечные солдатики из дворцовой стражи открыто встали на сторону Зелёных и закрывают глаза, если бьют Синих, вмешиваясь, лишь когда нет другого выхода. Да и от Синих мало толку: они лишь нагнетают обстановку, провозглашая меня императором. Они с ума посходили, вот что. Я последний человек в мире, который достоин облачиться в императорский пурпур, — я понятия не имею, что с ним делать!

— Но вы должны, господин! — умоляюще воскликнул Валериан, давно знавший и любивший генерала и даже некоторое время служивший под его началом, во время приграничных конфликтов Рима и Персии, касавшихся сфер влияния двух империй. — Если Целер победит — не говоря уж о Виталиане или Ипатии — вы будете обречены!

— Ты правда так думаешь? Но последнее, чего я хочу, — так это претендовать на престол. Никому из них нет нужды меня бояться.

— Я это знаю! Знают и наиболее информированные люди. — Валериан вынужден был почти кричать, чтобы заглушить гул толпы, вливавшейся внутрь Ипподрома. — Но мы же говорим о безжалостных и коварных людях. Если любой из них станет императором, его первой задачей станет ликвидация тех, кто представляет хоть малейшую угрозу его положению.

— Я тебя услышал! — в голосе Родерика прорезалось отчаяние. — Но я был бы безнадёжен в качестве императора. Дипломатия, администрирование, проблемы с законами, религиозные диспуты — это всё не для меня.

— У вас были бы советники. Ваш племянник Пётр мог бы править кораблём, пока вы изучаете снасти, — простите мне эти морские метафоры. Он прямо сейчас находится в здании Сената, защищая вашу кандидатуру. И в любом случае вы были бы лучшим императором, чем кто-то из них, стремящихся лишь к собственному обогащению и власти.

— Ладно, хорошо! — безропотно кивнул Родерик. — Давай сделаем это. Передай экскубиторам и их сторонникам, что я согласен.

Через несколько минут торжествующие экскубиторы, по обычаю, заимствованному римлянами у германцев, подняли своего командира над толпой на сомкнутых щитах. Это возымело немедленный эффект: крики в пользу Целера начали стихать, зато вопль «Родерик Август» превратился в оглушительное ритмичное скандирование. Экскубиторы в сопровождении торжествующей толпы направились к Сенату.

Ударив своим жезлом о мраморный пол, Мефодий призвал Сенат к порядку. Предчувствуя принятие важного решения, сенаторы притихли и заняли свои места.

— Учитывая, что это чрезвычайная сессия, — задребезжал голос Мефодия. — Патриарх и я согласились отказаться от привычных молитв и речей, чтобы перейти сразу же к решению важнейшего вопроса, собравшего нас всех в этот час здесь: выбор имени преемника приснопамятного императора Анастасия, который, к прискорбию нашему, покинул нас нынешней ночью. Я вызываю Целера, командира дворцовой стражи, чтобы он обратился к Сенату.

Целер взошёл на трибуну, вскинул голову и крепко обхватил трибуну с обеих сторон — этот жест словно говорил о том, что этот человек способен взять в свои могучие руки ответственность за всю Империю и ему можно доверить управление ею.

— Римляне! Сограждане! — звенящий голос Целера разнёсся под сводами Сената. — Как покорный слуга нашей славной республики, я счёл бы легкомыслием для себя стоять в стороне в этот критический и опасный момент и не предложить свою кандидатуру для избрания нового императора. Это означало бы оставить опустевший престол на волю тех людей, кто недостоин носить царский пурпур. Узурпатор, слабак и некомпетентный человек — любой из них способен разрушить наше процветание и подорвать нашу мощь, поколебать нашу способность сопротивляться врагам, которые угрожают нам со всех сторон и только и ждут малейшего проявления слабости со стороны Рима: булгары, славяне и лангобарды на севере и западе, персы на востоке и дикари Эфиопии и Нубии на юге.

Давайте же внимательно посмотрим на тех, кто может запятнать древнейшее и почётное звание «Аугустус Романорум». Первый из них, Виталиум, — властолюбивый мятежник, уже дважды пытавшийся свергнуть нашего любимого императора Анастасия, увы, ушедшего сегодня от нас. Не должны мы забывать и того, что Виталиум принадлежит к этой жестокой и лживой расе — германцам. Более пятисот лет Рим терпит от этих варваров лишь агрессию и ложь. Арминий, Аларих, Стилихон, Гаинас — все германцы, сражавшиеся за Рим, рано или поздно Рим предавали. Можем ли мы ждать чего-то иного от Виталиана?

Целер оглядел суровые лица сенаторов и усмехнулся.

— Я думаю, мы все знаем ответ на этот вопрос. Далее. Ипатий. Профессиональный солдат, который стал командующим Восточной армией лишь благодаря покровительству своего дяди, покойного императора. Его военные успехи вряд ли способны кого-то впечатлить — он был побеждён Виталианом, когда скрепя сердце решился всё же выступить против него. Итак, если вы хотите, чтобы на престоле сидел сломанный тростник, Ипатий — ваш император. И, наконец, Родерик. — Целер сделал паузу и покачал головой, словно бы в весёлом недоумении. — Человек-недоразумение, полуграмотный крестьянин, который не мог даже имя своё написать, когда впервые приехал в столицу. Как императору, этому дряхлому старику, которому ещё несколько лет назад пора было удалиться на покой, пришлось бы ежедневно иметь дело с министерствами и департаментами, хозяйственными ведомствами и службами дворца, чиновниками и прислугой, тайными службами, губернаторами диоцезов и провинций... даже перечислять всех долго, а ведь я назвал лишь немногое из обязанностей императора. Как можно ожидать от обезьяны, что она поймёт устройство клепсидры? Хотел бы я напомнить вам и то, что Родерик, как и Виталиан, — германец, гот, варвар. По-моему, я сказал достаточно.

Целер с улыбкой склонил голову, отвечая на довольно дружные аплодисменты, и вернулся на своё место на мраморной скамье.

Заняв его место на трибуне, Мефодий объявил:

— Если никто более не хочет высказаться, то я объявляю кандидатуру Целера в качестве выбора Сената, и её должны подтвердить солдаты и народ. Согласно...

Пётр, который, не будучи сенатором, вынужден был стоять в боковом проходе, поднял руку. Он сам не узнавал свой голос, откуда-то со стороны донеслись до него его собственные слова:

— Как племянник генерала Родерика, я прошу дать мне сказать от его имени.

Гул удивления, смешанного с раздражением, прокатился по залу. Мефодий сердито уставился на Петра и неодобрительно заметил:

— Посторонний не может говорить на этом собрании!

— Это смотря о чём! — вскочил и перебил его седовласый сенатор. — Если один из нас не имеет возможности присутствовать на заседании Сената, он может делегировать вместо себя того, кто будет говорить от его имени, таковы правила.

Громкий шёпот одобрения зашелестел над скамьями в ответ на эти слова.

— Что ж, молодой человек... — злобно буркнул Мефодий, поворачиваясь к Петру. — Значит, командир экскубиторов назначил тебя своим доверенным лицом?

— Не совсем, — Пётр даже слегка вспотел от смущения. — Но только потому, что у него не было никакой возможности связаться со мной. Как и всех нас, этот кризис застал его врасплох. Думаю, первостепенной задачей он счёл под держание порядка на Ипподроме, а не выступление в Сенате.

— Вполне возможно! — раздражённо огрызнулся Мефодий. — Но мы не можем допустить, чтобы правила каждый раз менялись с учётом новых обстоятельств. В выступлении вам отказано.

Давешний сенатор опять подал голос:

— Да бросьте вы! Вам не кажется, что это немного несправедливо? Генерал Родерик бескорыстно ставит общественное благо выше собственных интересов, хотя и пропускает при этом незапланированное, чрезвычайное заседание Сената. Неужели он будет наказан за это ради рабского соблюдения всех процедурных тонкостей?

По залу пронёсся одобрительный гул: «Верно!.. Пусть племянник скажет слово за дядю!.. Какая разница?..»

Мефодий вновь ударил жезлом об пол, призывая к тишине, и сердито обратился к Петру:

— Хорошо. Тебе слово, молодой человек.

Словно приговорённый к казни, как в тумане, Пётр поднялся на трибуну. Чувствуя себя неловко в своей дурацкой форме, он одновременно с трепетом понял, что в этом зале он самый молодой; он смотрел на сенаторов в их белых тогах, видел их мудрые лица, оценивающие, суровые взгляды... Внезапная волна паники захлестнула его; он почувствовал, как пересохло во рту и ладони стали мокрыми от пота. На мгновение в голове стало совсем пусто, и Пётр испугался, что не сможет произнести ни слова. Он заставил себя вспомнить все слова Целера — полные насмешки и презрения к его дяде, к человеку, которого он уважал и любил больше всех на свете, — и оцепенение спало, уступая место негодованию.

— То, что Целер рассказал вам о Виталиуме и Ипатии, вполне может быть правдой, — медленно начал Пётр, собираясь с мыслями. — Я не настолько хорошо информирован, чтобы судить об этих людях. Однако в своём стремлении бросить тень на имя моего дяди, генерала Родерика, Целер не только позорит честь своей службы, всегда стоявшей на стороне справедливости, но и клевещет на доброго и верного слугу Империи.

В душе Петра нарастал гнев по поводу несправедливого нападения Целера на Родерика. Однако навыки, полученные на занятиях по риторике, предупреждали: будь осторожнее! Гнев нужно использовать правильно, тогда он становится оружием, придавая речи убедительность; безудержный гнев может всё уничтожить, спутать мысли и обесценить аргументы.

— Перенеситесь памятью назад, в годы правления консула Павла, когда Восточная Римская Империя стояла, возможно, перед самой большой опасностью в своей истории, опасностью даже большей, чем нашествие Аттилы: попыткой завоевания персами Диоцезов «Восток» и «Египет» — половины всей территории Империи. Императорская армия завязла в Исаврии, и единственные, кто встал на пути громадной армии персов, были пограничники под командованием моего дяди.

Столкнувшись с подобной мощью, многие командиры — без всякого бесчестия для них — избрали бы тактическое отступление. Но только не Родерик. Зная, что поставлено на карту, он вышел против персов и — сочетая хладнокровие, мужество и талант полководца — нанёс им сокрушительное поражение.

Внезапно в голове Петра промелькнула мысль: что, если теперь, когда он реабилитировал своего дядю в глазах аудитории, попытаться нанести удар Целеру — такой, который действительно повредит его репутации?

Это означало бы принять на себя громадный риск, и Целер станет его врагом на всю жизнь — опасным, беспощадным и могущественным врагом. Пётр колебался, чувствуя, что стоит на берегу своего личного Рубикона...

Одной из сильных сторон имперской бюрократии всегда были её открытость и сравнительная доступность. Вооружённый соответствующим пропуском, Пётр не раз выполнял поручения своего дяди (когда он уже стал сенатором) и просматривал разные учётные записи и архивные документы. Год правления консула Павла был памятен не только победой Родерика над Тамшапуром и не только скудным урожаем, из-за которого даже в столице начались перебои с хлебом.

Примечателен этот год был и тем, что именно тогда в официальных документах начинает всё чаще появляться имя Целера — по самым разным ведомствам, особенно в департаментах финансов и резервов. За последующие годы продвижение Целера по карьерной лестнице было довольно устойчивым и необъяснимо стремительным: от простого клерка до секретаря комитета, затем до комеса-таможенника, а следом — до инспектора. Переход в другое дворцовое ведомство сопровождался столь же быстрым взлётом: от agens in rebus до главного распорядителя — наиболее могущественной должности в Империи, носитель которой подчинялся лично императору.

В ходе своих исследований Пётр не обращал особого внимания именно на Целера — тот был лишь одним из многих. Но многолетняя практика исследовательской работы с документами развила его память — и Пётр мог в любой момент вспомнить нужные разделы документов, которые он когда-либо изучал, а с ними — и имена. В предшествующий консульству Павла год имя Целера в документах не упоминалось вовсе; после — упоминалось постоянно. «Что-то там случилось, — лихорадочно размышлял Пётр. — Что-то произошло в тот год, изменившее судьбу Целера навсегда...»

Чтобы занять высокие посты, требовались деньги, протекция или талант. Семья Целера не была ни богатой, ни знатной, а сам Целер, будучи исполнительным и добросовестным, звёзд с неба не хватал. Разумеется, не обошлось без взятки — это было незаконно, но прибегали к этому способу все. Вслух об этом не говорилось, и формальная экспертиза утверждала, что все кандидаты на государственные должности обладают исключительными способностями...

Целер в тот год обзавёлся деньгами. Достаточно большими, чтобы купить себе пост в администрации.

Инстинкт, который часто подсказывал Петру, виновен или невиновен обвиняемый — каков бы ни был официальный вердикт, — сработал и на этот раз. Пётр знал, откуда Целер взял деньги. Он заработал их на спекуляциях зерном!

Пётр с лёгкостью представил себе эту сцену: молодой честолюбивый Целер (без гроша за душой, но зато с уймой знакомых и приятелей) заключает сделку с капитаном одной из александрийских барок — сделку, которая принесла прибыль им обоим. Партия «испорченного» зерна будет передана на один из государственных складов, и его начальник получит щедрое вознаграждение, а затем зерно будет продано голодающим людям по завышенной цене...

Все эти картины пронеслись в мозгу Петра за несколько секунд. Сердце колотилось в груди, губы пересохли.

— Досточтимые члены этого почтенного собрания! Мне осталось сказать только одно. Спросите сами себя: когда мой дядя рисковал своей жизнью, чтобы спасти Империю от персов, а бедняки Константинополя просили хлеба — чем таким занимался Целер, что совершенно неожиданно принесло ему богатство и власть?!

Туника его намокла от пота, ноги дрожали. Пётр медленно сошёл с трибуны и вернулся на своё место в проходе.

Звенящее молчание воцарилось в зале заседаний Сената. Пётр с тревогой ждал гневных опровержений Целера — если его обвинения были голословны...

Наконец тишину нарушил Целер, бросивший с нервным смешком:

— Если лучшее, что может сделать этот мальчишка, чтобы оправдать своего дядю, — это предъявить мне столь дикие обвинения... полагаю, мы просто проигнорируем его.

Ему не хватало сил нанести ответный удар, с облегчением понял Пётр, видя, что его авантюра удалась. Целер не смел ответить — потому что думал, будто у Петра есть доказательства столь сокрушительной информации. То, что этих доказательств не существовало, никакой роли не играло, Целер не мог рисковать. Его неспособность оспорить слова Петра ясно доказывала, что ему было что скрывать.

Атмосфера в зале неуловимо изменилась. Редкие хлопки, возгласы одобрения — всё это постепенно превратилось в овацию. Пётр понял, что выиграл этот поединок. Его речь была несовершенна, он даже ни разу не упомянул о том, что Родерик должен стать императором, да и на обвинение Целера в некомпетентности дяди он толком не ответил (задним числом он знал: на это можно было бы возразить, что он, Пётр, мог бы управлять администрацией, пока дядя знакомится с делами). Однако всё это сейчас казалось несущественным.

Когда аплодисменты постепенно стихли, стало слышно, как с улицы доносятся вопли толпы: «Родерик Август! Родерик Август!» Мефодий едва успел дать знак открыть двери — и торжествующие экскубиторы внесли в зал Сената на своих щитах генерала Родерика, которого дружно приветствовали все сенаторы.

Экскубиторы встали стеной вокруг своего командира, а когда разомкнули строй, стало видно, что он одет в пурпурную мантию, — зрелище было впечатляющим, учитывая рост Родерика, его широкие плечи и гриву седых волос. Вперёд величаво выступил патриарх. Он возложил на голову Родерика императорскую диадему и провозгласил:

— Вот новый Август, и имя ему — Юстин, что значит «наиболее подходящий». Это достойное имя для того, кто верой и правдой служил Империи.

Счастливый и немного растерянный, новоявленный император поднял руку, чтобы остановить аплодисменты, которыми сенаторы встретили слова патриарха. Хриплым от волнения голосом он провозгласил:

— Благородные сенаторы Нового Рима! Имя, данное мне при рождении, означает «хороший ответ». Я всегда старался жить так, чтобы не запятнать его, однако сейчас я с радостью меняю его на то, которое даровали мне вы, оказав великую честь — такую же, какую оказали мне солдаты и народ — назвав «наиболее подходящим» для того, чтобы носить императорский пурпур. Я клянусь, что буду делать всё от меня зависящее, чтобы оправдать ваше доверие, и способствовать процветанию Империи.

Позднее, уединившись в тихом уголке сада и пытаясь собраться с мыслями, Пётр подумал, что у каждого человека есть предел храбрости. Как деньги, положенные для безопасности в сундук ювелира, — ими можно пользоваться, лишь пока запас не иссякнет. Сколько же своей храбрости он истратил сегодня в зале Сената? И сколько ещё у него осталось? Достаточно ли, чтобы справиться с огромным грузом ответственности, ныне лёгшим ему на плечи? Только сейчас он начал понимать, насколько важные изменения произошли за последние несколько часов в его судьбе и судьбе его дяди. Внезапно и без всякого предупреждения Родерик (теперь надо было привыкать звать его «Юстином»), суровый, опытный солдат — но ребёнок в сфере высокой политики, — стал самым важным человеком в Империи. А поскольку Пётр всегда был его правой рукой, теперь он становился вторым человеком по значимости. Но готов ли он принять столь сложный и страшный вызов? Пётр вновь и вновь возвращался к событиям десятилетней давности, когда он только-только завершил обучение в университете...

В какой-то момент его карьера застопорилась. Блестящий молодой юрист, лелеявший планы реформирования всей римской правовой системы, каким-то образом превратился в дилетанта-учёного, позволившего личным интересам взять верх над высокими целями. Желание помочь дяде позволило ему, впрочем, удовлетворять свой научный интерес, без труда попасть в архивы и узнать всю внутреннюю кухню римской администрации, при этом не работая в полной мере ни в одном из департаментов. К счастью, он был так поглощён этими исследованиями, что едва заметил, как со второго десятка перебрался на третий десяток, а затем впереди замаячил средний возраст, волей-неволей заставивший остановиться и подвести некоторые итоги...

В результате довольно откровенного самоанализа Пётр почувствовал смутное раздражение от собственной жизни. В материальном смысле всё было хорошо, удобно и приятно (об этой стороне всегда заботился дядя), и даже его скромная репутация изрядно улучшилась, когда он получил воинское (пусть и условное) звание. Но чего же он в самом деле достиг?

«Сделай так, чтобы мы тобой гордились!» — сказала на прощание его мать.

Мог ли он с чистой совестью сказать, что выполнил её наказ?

Как бы то ни было, теперь колесо фортуны повернулось так, что все его заслуги и достижения, все его навыки и таланты могут быть использованы наилучшим образом, когда он станет полномочным и самым доверенным помощником своего дяди-императора. Глубокое знание скрытых механизмов работы имперской администрации давало Петру возможность руководить — и при необходимости вносить коррективы. Теперь, через своего дядю, он имел доступ к рычагам власти и мог наконец осуществить свои мечты о правовой реформе всей Римской Империи! Помимо этого его давний интерес к богословию мог помочь ему играть жизненно важную роль посредника в конфликте между двумя ветвями христианской религии, царившими в Империи. С одной стороны — халкидонцы, считавшие, что Христос обладал и божественной, и человеческой ипостасями. С другой — монофизиты, веровавшие, что у Христа была лишь одна, божественная, сущность. Этот спор не был разрешён, по крайней мере в сознании людей, и мог дойти до той стадии, когда Империя раскололась бы на два враждующих лагеря.

Отрезвляла и ещё одна мысль. Родерику... нет, Юстину! Юстину было уже 68. Разумно предположить, что его преемник взойдёт на престол в не столь отдалённом будущем. И поскольку Юстин бездетен — тут холод пробежал по спине Петра — преемником его может стать его родной племянник! У него не было военного опыта — но это уже давно перестало быть обязательным условием для тех, кто стремился завладеть престолом Империи. Формально же военное звание имелось — и потому Пётр вполне мог рассматриваться как преемник императора Юстина.

С каким-то важным поручением спешил мимо придворный. При виде Петра он склонился в почтительном поклоне.

Вчера Пётр был рядовым римским гражданином. Сегодня, по странному и неожиданному стечению обстоятельств, он стал одним из тех, кто принадлежал к высшему римскому обществу! Пётр чувствовал себя смущённым и растерянным и потому напомнил себе, что он всё тот же человек. Однако в глубине души он знал, что это не так и уже никогда не будет так, и судьба его переменилась в одночасье и навсегда.

ЧЕТЫРЕ

Она была очень умна, имела резкий, ясный

ум — и в результате стала популярна.

Сидя в театре Сирены рядом со своим «покровителем» Гекеболом, Феодора томилась от жары, скуки и неудобства. Зонтик, который держал над её головой раб, был скудной защитой от палящего африканского солнца, а шёлковые подушки не могли смягчить мрамор скамьи. Сама же пьеса — «Антоний и Клеопатра», — написанная одним влиятельным другом Гекебола, чьи литературные амбиции оплачивал губернатор, была невыносимо скучной; Антоний, в реальной жизни бывший, как известно, любвеобильным гедонистом, в ней был изображён в качестве отъявленного злодея, которого следовало сурово покарать за преступления, позорящие имя Рима.

Когда Клеопатра открыла корзинку с аспидом (разумеется, его роль играла безобидная древесная змея) и собралась возложить змею себе на грудь, «аспид» сбежал. Во время последовавшего за этим перерыва — когда челядь кинулась в оркестр в тщетных поисках сбежавшей рептилии — Феодора лениво позволила своей памяти перенести её на 15 лет назад, когда она была маленькой 5-летней девочкой, дочерью Акакия, дрессировщика медведей константинопольского Ипподрома...

Мир Ипподрома, в котором она родилась, был груб и жесток. Здесь выживали только благодаря смелости, умению приспособиться, сообразительности и расчётливости. И всё же, несмотря на жестокость, этот мир был прекрасен и красочен. Его населяли горластые зазывалы, разносчики еды и воды, танцоры, акробаты, воры-карманники, клоуны, сутенёры и проститутки — все они работали по специальной лицензии, полученной от миньонов двух влиятельных фракций — Синих и Зелёных, которые ведали всеми повседневными делами и сделками этого района города...

До поры до времени должность Акакия — дрессировщика диких животных—давала семье безопасность и достаток, но на 6-м году жизни Феодоры Акакий неожиданно умер, и семья погрузилась в пучину нищеты. Мать быстро нашла себе нового сожителя и стала умолять Астерия, управляющего от Зелёных, позволить её новому мужу, у которого не было, к сожалению, никакой работы, занять место Акакия. Однако она опоздала — заплатив солидную взятку, это место уже получил другой.

Отчаяние породило смелость — и мать Феодоры обратилась за помощью к рядовым членам группировки Зелёных, выйдя прямо на арену Ипподрома перед самой гонкой. Она вывела с собой всех трёх своих маленьких дочек; их головки были украшены венками, они умоляюще протягивали к зрителям свои ручки... Никогда не забудет Феодора то чувство отчаяния, растерянности и страха, которое охватило её, когда Зелёные откликнулись на просьбу матери гоготом и шквалом насмешек.

Испуганная и униженная мать поспешила к выходу, но их остановили Синие. Управляющий пообещал найти работу для отчима Феодоры. Нет сомнений, что он сделал это не из сострадания, а из желания уязвить своих давних противников, Зелёных, но Феодора никогда не забывала проявленной щедрости и с тех самых пор была ярой сторонницей Синих и столь же ярым врагом Зелёных.

Безопасность и достаток вернулись в семью. Старшая сестра Феодоры Комито с 15 лет начала зарабатывать, выступая на сцене, а 12-летняя Феодора сопровождала её в качестве костюмерши. Очень быстро её озорной юмор и актёрский дар были замечены зрителями, и Феодора составила серьёзную конкуренцию сестре... Вскоре она уже играла небольшие роли; в 16 лет она оставила Комито далеко позади и становилась настоящей звездой сцены...

Обратной стороной успеха было то, что актрис в то время приравнивали к проституткам, и потому они стояли на самой нижней ступени социальной лестницы; законом им было запрещено вступать в брак с теми, кто стоял выше. И действительно, когда театр не приносил заработка, Феодора была вынуждена продавать своё тело — это было нетрудно, поскольку она превратилась в восхитительную красавицу, миниатюрную и стройную, с огромными тёмными глазами и овальным личиком, исполненным очарования. Подобные связи с мужчинами она считала чисто деловыми операциями и относилась к ним ответственно и без лишних эмоций.

Однажды в столицу прибыла труппа прославленных танцовщиц из Антиохии. Они всего один вечер выступали в том же театре, где играла Феодора, и получили заслуженные аплодисменты от восторженных зрителей за свои чувственные экзотические танцы. Перед очередным выходом одна из танцовщиц — красивая брюнетка, на несколько лет старше Феодоры — заметила, что Феодора ждёт своего выхода в проходе за сценой, и помахала ей, приглашая выйти вместе с ними. Изумлённая, но заинтригованная, Феодора вышла, и девушки схватили её за руки, вовлекая в танец.

Смущена она была всего раз в жизни — когда её мать публично просила Зелёных о милости на Ипподроме, — но сейчас тоже смутилась. Я не танцовщица, подумала она, делая первые скованные шаги. Затем она почувствовала тепло, её тело расслабилось — и она откликнулась на движения девушек. Внезапно вся её скованность куда-то делась, спали все запреты — и она обнаружила, что двигается абсолютно синхронно с остальными. Танец становился всё быстрее и сложнее, и Феодора почувствовала странное возбуждение, которого никогда раньше не испытывала, а по всему телу разлилось тепло... Когда танец достиг апогея, Феодора встретилась взглядом с другой девушкой. Взаимное и жаркое желание полыхнуло в глазах обеих, Феодора, почти не осознавая этого, наклонилась вперёд — и через мгновение они с партнёршей слились в страстном поцелуе.

Вся дрожа, с бешено бьющимся сердцем Феодора убежала со сцены. Разум её был в смятении, а зрители разразились бурными аплодисментами и непристойными воплями...

Воспоминание об этом странном случае не желало уходить из памяти, и временами Феодору начинали мучить беспокойство... и снова желание. Неохотно она заставила себя на время забыть об этом происшествии. Миром правят мужчины, убеждала она себя; только отношения с мужчиной помогут ей пробить себе дорогу в этом мире. Цинично? Возможно, но зато это оправдало себя, когда однажды вечером после спектакля она получила записку. Если она может выкроить немного времени, то благородный господин хотел бы встретиться с ней.

Благородным господином оказался Гай Семпроний Гекебол, недавно назначенный губернатором Пентаполиса. Среднего возраста, напыщенный и пузатый Гекебол заявил, что находится под большим впечатлением от таланта Феодоры. Для него будет большой честью, если она согласится сопровождать его в Кирену в качестве его спутницы, чтобы принять участие в важных празднествах в его честь и стать хозяйкой его резиденции.

Кирена была родным городом Эратосфена, великого математика, измерившего окружность Земли; в городе был театр, один из самых старинных и роскошных во всей Империи. Гекебол сказал, что если она пожелает, то может играть на его сцене.

Феодора не строила никаких иллюзий относительно намечающейся сделки. В обмен на лёгкую безбедную жизнь и статус «мистриссы» губернатора она должна была стать куртизанкой. Что до роли в театре — о ней в этом случае придётся забыть, социальный кодекс не позволяет чиновникам такого высокого ранга иметь связь с актрисой.

Впрочем, с тех пор у Феодоры было мало причин для жалоб. У неё были прекрасные наряды, драгоценности, рабы, красивый дом, вкусная и обильная еда. Всё, что от не требовалось взамен, — развлекать гостей, к чему у неё обнаружился природный талант, да терпеть время от времени секс с губернатором, который чаще всего напивался настолько, что даже не успевал овладеть ей и засыпал.

Как ни странно, но Феодора признавалась себе, что скучает по Константинополю — со всеми его яркими красками, шумом, волнением и дикостью — и по сцене, несмотря на то что жизнь актрисы была полна лишений и унижений. По сравнению со столицей Кирена была невыносимо скучна — респектабельная, провинциальная и сонная. А Гекебол — надутый дурак, пытающийся казаться интересным, хотя слушать его разглагольствования по поводу налоговых деклараций и ремонта стоков было невыносимой пыткой.

Бесконечно нудная пьеса тянулась и тянулась, вместе с ней, казалось, затянулся и жаркий полдень — и зрители откровенно устали и заскучали. Наконец занавес опустился для финальной сцены с Антонием, выглядевшим нелепо и смешно на котурнах и в шлеме с громадным плюмажем, и бездыханным телом Клеопатры (вопреки истинной истории). Актёр, игравший Антония, прижал руку к сердцу и патетически воскликнул: «Увы! Что же мне делать?»

Феодора не смогла совладать с собой. Играя в столичном театре, она была известна своим даром вовремя подавать остроумные, но похабные реплики, вот и сейчас довольно громко произнесла:

— Так отымей её, пока тёплая!

Это было сказано очень естественным тоном дружеского совета, и аудитория на мгновение замерла, а затем взорвалась хохотом. Даже принципалы — знатные горожане Кирены — лишь недолгое время могли бороться с душившим их смехом, пытаясь выказать своё неодобрение. Слёзы струились у них по щекам, они хватались за бока и даже слегка подвывали от хохота.

Казалось, один лишь Гекебол ничуть не веселился. Бросив на Феодору яростный взгляд, он схватил её за руку и потащил прочь из театра.

— Ты, маленькое уличное отребье! — взревел он за пределами театра, отвешивая Феодоре оглушительную пощёчину. — Я должен был подумать об этом, когда подбирал тебя в грязи! Мало того что ты сорвала первый спектакль и опозорила будущий литературный шедевр, ты меня — меня, губернатора! — выставила на посмешище!

— О, прошу тебя, Гай, не гневайся! — молила Феодора; лицо горело от удара. Постепенно до неё начало доходить, какую оплошность она совершила. — Прости меня, прости, я не подумала... Я клянусь, что такого больше никогда не повторится!

— А у тебя и не будет шанса повторить это! Проваливай! Я даже видеть тебя больше не желаю!

— Но ты не можешь просто выкинуть меня на улицу, Гай! — воскликнула Феодора, перед которой отчётливо замаячил призрак нищеты. — Куда я пойду?

— Не моё дело. Надо было раньше думать.

— Но мои платья! Мои драгоценности!

— Это Я их купил и Я заплатил за всё, что ты имела, будучи моей мистриссой. Ты на них претендовать не можешь. А теперь убирайся с глаз моих, шлюха, пока я не кликнул стражу!

Оставшись одна, без друзей и знакомых, за тысячу миль от единственного города, который она знала, Феодора получила запрет выходить на сцену — об этом позаботился Гекебол. Она была вынуждена зарабатывать единственным известным ей способом, чтобы не умереть с голоду и накопить денег на дорогу в Александрию. В этом большом городе она наверняка сможет найти работу в театре и тогда уже накопит денег и на дорогу в Константинополь.

Феодора поклялась, что никогда больше не позволит мужчине распоряжаться её жизнью. И вообще чем меньше она будет иметь с мужчинам дела — тем лучше...

ПЯТЬ

Хотя и отличные по природе своей, огонь и

железо сходятся вместе и, слившись воедино,

становятся раскалённым слитком.

Настаивать на том, что у Христа две сущности — человеческая и божественная, — значит отрицать, что Богородица Дева Мария родила Его! Патриарх Александрийский Кирилл ясно сказал об этом на Эфесском соборе 90 лет назад!

Ирена, игуменья одного египетского христианского монастыря, улыбнулась и ответила Феодоре слегка извиняющимся тоном:

— Прости меня, моя дорогая, но почему я должна прислушиваться к словам мирянина, вроде тебя, озабоченного истинной природой Христа?

Две женщины стояли у борта «Арго» — небольшого торгового судёнышка, находящегося в двух днях пути от Аполлонии, порта Кирены и следующего в Александрию. Как и другие пассажиры, они спали и ели в рубке, разделённой посередине занавеской из грубого холста — чтобы отделить мужчин от женщин.

— Но мне это кажется интересным! — настаивала Феодора.

К своему собственному удивлению, она действительно нашла разговоры с настоятельницей о религии очень увлекательными. Она мельком подумала, не греческая ли кровь в ней говорит (её родители были родом с Кипра), — ведь Греция подарила всему миру лучших мыслителей и математиков.

Даже став жертвой внезапного и болезненного удара судьбы, Феодора чувствовала себя на удивление спокойной, почти счастливой, хотя её будущее было совершенно неопределённым. Решение вести самостоятельную жизнь после разрыва с Гекеболом укрепило её душевные силы и веру в себя. Вместе с тем слабее стало и намерение использовать свой актёрский дар — карьера актрисы потеряла для неё большую часть привлекательности.

— Если, по твоим же словам, Мария родила Бога, то Христос, её сын, и был Богом? — продолжала Феодора. — А это то, насколько я знаю, во что верят монофизиты Сирии и Египта... Однако наш новый император Юстин, а с ним и патриарх Константинопольский говорят, что это ересь. Теперь мы должны принять постановление Халкидонского собора о том, что Христос имеет две природы: человеческую и божественную. По меньшей мере это непонятно!

Она криво усмехнулась, а Ирена покачала головой.

— Это никак нельзя назвать приемлемым. Возродив память о Халкидонском соборе, проходившем 70 лет назад, при императоре Маркиане, Юстин расколол Империю: север и запад стоят за Халкидон, юг и восток — за монофизитов. К счастью, Юстин кажется разумным правителем, ибо не сталкивает их между собой. Монофизиты Египта — а Египет снабжает Империю зерном — не подвергаются преследованию, а так называемым еретикам разрешено искать там убежища.

— Что это за яркая звезда? — спросила Феодора, указывая на сверкающую точку на горизонте.

— Это не звезда, — отвечала Ирена, становясь рядом с ней. — Это Фарос — маяк Александрии; говорят, это самый яркий огонь, горящий на самой высокой из построенных людьми башне.

В лучах субтропического рассвета свет маяка быстро померк, и взошедшее солнце осветило колоссальные стены и башни, за которыми виднелись фризы куполов и колонн, обелиски, крыши храмов и дворцов, а на переднем плане, над гаванью, возвышалась немыслимая громада древнего маяка.

За неделю плавания Феодора крепко подружилась с Иреной и доверилась ей, рассказав о своём бедственном положении. Ирена не осуждала и сочувствовала, кроме того, на неё произвёл впечатление острый и живой, пусть и неискушённый ум Феодоры. Прежде чем расстаться, игуменья снабдила девушку письмом к патриарху Александрийскому Тимофею — он симпатизировал монофизитам и был мудрым и добросердечным человеком. Ирена уверила Феодору, что архиепископ поможет ей избрать новый путь в жизни.

Сойдя с корабля в порту Эуностос, отделённом от Великой гавани Гептастадионом — громадным, около двух миль в длину молом, — женщины тепло простились и разошлись в разные стороны: Ирена отправилась на городскую почтовую станцию, чтобы продолжить своё путешествие; Феодора же поспешила к дворцу патриарха.

Она была потрясена и очарована громадным мегаполисом, основанным восемь с половиной столетий назад юным македонским завоевателем мира. В отличие от Константинополя с его холмами и узкими улицами, Александрия была плоской и широкой — с просторными улицами и огромными площадями.

Город был разделён пополам великолепным проспектом — Canopus Via, он был более 100 локтей в ширину и считался самой длинной улицей в мире. Проспект пересекали такие же широкие улицы, Argeus — они вели на север и на юг, одновременно разделяя муниципальную и административную части города. Повсюду можно было заметить служителей церкви (монахи, монахини, священники, отшельники в рваном тряпье), большинство из них, как полагала Феодора, помня рассказы Ирены, были беженцами-монофизитами, спасающимися от преследований. Один из них и показал ей дорогу к жилищу патриарха — скромной вилле, примыкавшей к собору Святого Марка.

Прождав с остальными просителями около часа в прихожей, Феодора была допущена в покои архиепископа. Она вошла в скудно обставленный таблинум, где отсутствие столов и стульев компенсировалось бесчисленными полками, заваленными свитками и рукописями. Патриарх Тимофей, полный бородатый гигант, источал энергию и уверенность. Он указал Феодоре на единственный стул в комнате — судя по всему, свой собственный. Феодору очень удивило то, что патриарх одет в простую рясу священника, а не в богатое патриаршее облачение.

— Что ж, кажется, мой добрый друг, игуменья Ирена, сестра наша во Христе, очень высокого мнения о тебе! — пробормотал Тимофей, просматривая письмо игуменьи. — Она намекает, что прошлое твоё было разнообразным и не лишённым бед и тягостей, но теперь, по её словам, ты хочешь следовать новым путём. Говорит она также и о том, что, несмотря на отсутствие богатства и образованности, ты обладаешь преимуществом молодости, мужества, щедрого на добро сердца и прекрасным умом...

Он поднял голову от письма и усмехнулся:

— ...от которых тебе не будет никакого проку, если нет самого главного — удачи!

— А разве не удача, Ваше Святейшество, что я встретила Ирену, а теперь и вас?

Епископ посмотрел на Феодору и покачал головой, снова усмехнувшись:

— Из тебя будет толк. По крайней мере, язык у тебя на месте. Чем же я могу помочь тебе... — бросив на Феодору острый взгляд, он продолжал: — Я мог бы рекомендовать тебя в монастырь в качестве послушницы.

Феодора чуть заметно покачала головой, и патриарх торопливо поправился:

— Хотя нет! Как насчёт того, чтобы раздавать милостыню нуждающимся, пока ты ещё не нашла себе дела по душе? У тебя будут бесплатное жилище и еда, хотя, боюсь, и то, и другое не слишком роскошные.

— Я согласна! — отвечала Феодора без колебаний, с радостью представив, что будет помогать нуждающимся ещё более, чем она, людям.

Так начался самый счастливый период в жизни Феодоры — странный, бурный спектакль, во время которого она, помогая беднякам, обнаружила в своей душе и сочувствие, и умение общаться с самыми разными людьми. Иногда в своих бесконечных странствиях по Александрии она оказывалась возле величественного театра, стоявшего на берегу моря; к своему удивлению, она поняла, что ни единая струна воспоминаний не зазвенела в её душе, она не испытывала ни тоски, ни сожаления по прошлой жизни.

Из своей скромной кельи в монастыре Святой Екатерины, расположенном в Ракоте — бедном квартале на западе города, — она время от времени посылала патриарху подробные отчёты о том, что успела сделать. Он казался лично заинтересованным в её успехах и благоволил к ней. Заметив её интерес к своей библиотеке, он позволил ей свободно пользоваться ею, что несказанно обрадовало Феодору. Она никак не могла насытиться чтением — её острый живой ум впитывал знания, словно губка — воду, и Феодора читала свиток за свитком, манускрипт за манускриптом. Платон, Аристотель, Исократ, Эсхил, Софокл, Полибий, Цезарь, Тацит, Дион Кассий, Аммиан — она буквально пожирала их труды, как только у неё выдавалось время (латинских авторов она читала в переводе; Константинополь был двуязычным городом, но Феодора плохо знала язык Вергилия и Цицерона). Изощрённая метафизика христианских богословов, таких, как Атанасиус (Афанасий) и Августин, была сложна для девушки, однако тем большее удовлетворение она испытывала, постепенно начиная разбираться в трудных вопросах.

— Как жаль, что я не могу поделиться с тобой величайшими драгоценностями человеческого разума! — посетовал Тимофей, читая очередной её доклад как-то раз. — Больше века назад христиане сожгли Великую библиотеку Александрии, это было при первом Феодосии. Несчастные фанатики... Фанатизм — вот проклятие восточного ума. Потому мы и находимся в таком бедственном положении на грани раскола между восточными монофизитами Сирии и Египта, несгибаемыми в своей вере, и сторонниками Халкидона на западе.

— Но Ирена говорила, что вы за монофизитов, отче?

— Это так. Но, боюсь, не слишком явно, — Тимофей виновато развёл руками и грустно усмехнулся. — Как патриарх, я представляю здесь нашего Императора и потому не имею права следовать зову своего сердца. Монофизиты, видишь ли, не чужды мистики в своей вере. Для нас Бог, хоть и рождённый женщиной, остаётся Богом, у него лишь одна, божественная, натура. Египтяне же, как я сам, а также сирийцы — семитские народы — не видят в этом никакого противоречия. Попробуй принудить нас силой отказаться от нашей веры — и ты рискуешь спровоцировать восстания и распри. Ты видела монахов и священников на улицах города? Из них вряд ли многие готовы отдать жизнь за веру и защищать её столь же фанатично, как это делаем мы. Хотя, если говорить обо мне, то я понимаю точку зрения халкидонцев и — между нами говоря — даже отчасти разделяю её. К счастью, нынешний правитель мудр и умеет закрывать глаза на многое, в том числе и на ересь монофизитов, по крайней мере здесь, в Египте. Четыре столетия назад Тит и Адриан уже сталкивались с подобной проблемой — когда разворошили осиное гнездо, вмешавшись в чужую религию, религию иудеев — ещё одного семитского народа.

— Но зачем же тогда правители настаивают на единоверии, если это грозит превратить половину жителей Империи в еретиков?

Тимофей поднялся и стал задумчиво мерить шагами таблинум. Потом пробормотал:

— У тебя греческое или римское мышление. Ваше наследие — греческая философия и римское право. Вы, жители Запада, никогда не успокаиваетесь, ваш разум беспрестанно в работе, вам нужно докопаться до сути вещей и явлений и найти им рациональное объяснение. Для вас логично, чтобы Христос имел две природы — божественную и человеческую, он и должен их иметь, поскольку жил на этой земле, но был Сыном Божьим. «Что и требовалось доказать», как сказал бы Евклид. Тот, кто не видит этого, просто упрямый глупец. Как для спасения души одного человека нужна твёрдая и единая вера, так и для единства внутри страны нужно единоверие, и православие должно победить. По крайней мере, так считают халкидонцы.

— Значит, халкидонцы глупы и ограниченны!

— О, моя дорогая! — Тимофей в притворном ужасе вскинул руки к потолку. — Подобные взгляды — без сомнения, свежие и искренние — тоже, увы, безнадёжно наивны, — он внезапно сурово вытянул указательный палец, словно обвиняя Феодору. — Да поможет тебе небо, если тебе когда-нибудь придётся отстаивать их в споре. Ты будешь наголову разбита — и совершенно справедливо. У меня есть предложение: завтра я собираюсь навестить старого друга, Северия, патриарха Антиохийского, — он ярый монофизит и в своё время бежал в Александрию. Во всём римском мире он известен своим мастерством в диспутах, а также прославлен как учитель и наставник. Если я попрошу, он с радостью примет тебя в качестве своей ученицы. Что скажешь?

Под благодушной и вместе с тем беспощадной опекой Северия Феодора научилась отстаивать своё мнение в богословских спорах и дискуссиях. Через три месяца жизни в Египте метаморфоза молодой женщины была завершена. Из бесформенного кокона выходит прекрасная бабочка — так и Феодора из загнанной беглянки превратилась в сияющий бриллиант. В мире, где она встречала так мало доброты, ей встретились наконец люди, подарившие ей истинную и бескорыстную любовь. То, что двое из них были мужчинами, помогло ей понять, что и мужчины способны ценить в ней человека, равного им по разуму, а не только красивое тело, предназначенное для плотских удовольствий. Защищённая дружбой двух этих выдающихся и уважаемых людей, которые помогли ей обрести уважение к себе и развили её ум, а также привили искреннюю симпатию и даже восхищение верой монофизитов, Феодора была готова перейти на следующую ступень собственного развития. Она должна была найти свою судьбу — чего бы ей это ни стоило — в своём родном городе, Константинополе, чьё притяжение не ослабевало благодаря могучему genius loci — душе этого великого города.

— Я понимаю тебя, моя дорогая! — грустно сказал патриарх Тимофей, когда Феодора призналась ему, что хотела бы двигаться дальше. — В доме Отца моего обителей много, и ты должна искать свою судьбу, где бы она ни ждала тебя. Не буду притворяться: я буду скучать по тебе, и тебя будет не хватать александрийским беднякам, которые полюбили тебя. Полюбил тебя и я — как родную дочь. Могу ли я предложить тебе для начала поехать в Антиохию? Там живёт мой старый друг — одна почтенная вдова. У неё много связей среди купцов и торговцев. Я был бы удивлён, если бы она не смогла помочь тебе найти занятие, которое ты сочтёшь подходящим для себя. Я напишу рекомендательное письмо.

.Тимофей сделал для неё ещё больше. Хотя она скопила достаточно денег на дорогу домой, он выдал ей большой кошель с солидами — на случай непредвиденных расходов. Однажды Феодора возместит ему его доброту, вернув этот долг тысячекратно.

Высадившись в Селевкии — антиохийском порту, находившемся в 14 милях от моря, на реке Оронт, — Феодора прибыла в «Корону Востока» через великие Водные Ворота этого славного города.

Перед ней раскинулся величественный городской пейзаж — со всеми пригородами и их тенистыми садами; оливковыми рощами и виноградниками, растущими на склонах горы Кассиус, милях в трёх от города. Несколько раз переспросив дорогу, она добралась к дому Македонии — к самым воротам, выходившим на красивую улицу богатого пригорода Антиохии — Дафны. Передав привратнику письмо архиепископа, Феодора была немедленно проведена в атриум — внутренний дворик, окружённый колоннадой и украшенный роскошными мозаиками.

— Домина сейчас выйдет к тебе! — с поклоном сообщил слуга и удалился. Несколько мгновений спустя в атриум вошла красивая, изящно одетая женщина. Не дойдя до Феодоры несколько шагов, она замерла, а затем в волнении воскликнула:

— Актриса из Константинополя!

— Танцовщица из Антиохии! — ахнула в ответ Феодора. .. и чувства, которые она так долго таила в себе, затопили её горячей волной...

ШЕСТЬ

И на мягком ложе... нежно... мы

удовлетворим нашу страсть.

Македония пришла в себя первой. Она взяла письмо из ослабевших рук Феодоры и быстро просмотрела его содержимое, а затем посмотрела на молодую женщину и улыбнулась.

— Надо же, кто бы мог подумать, что мы вновь встретимся... Что ж, я буду только рада помочь, если только смогу. Архиепископ Тимофей тепло отзывается о тебе, и я уверена, что мы что-нибудь придумаем. Но прежде, чем заняться делами, мы поужинаем и обменяемся новостями. Я горю от нетерпения.

Раскинувшись на ложе в триклинии, Феодора — чувствуя внезапное смущение — лепетала что-то несущественное о жизни в Александрии. Она едва притронулась к изумительным яствам, расставленным на низком столике. Наконец, смутившись окончательно, она сильно покраснела и умолкла.

— Всё в порядке, дорогая! — негромко произнесла Македония, в её голосе звучала смесь искреннего сочувствия и дружелюбной насмешки. — Ты не должна стесняться меня.

С этими словами она внезапно встала, пересела на ложе Феодоры, обняла её и нежно поцеловала в губы.

Неожиданно для себя Феодора пылко ответила на этот поцелуй. Потом, сама не понимая, что делает, уступила нежным рукам Македонии, и через несколько мгновений обе женщины, обнажённые, уже сжимали друг друга в объятиях.

— Готова ли ты к этому? — промурлыкала Македония, начиная вкрадчиво ласкать грудь подруги.

На краткий миг Феодора напряглась. Никогда раньше к ней не прикасалась другая женщина, по крайней мере — так. Её сексуальный опыт состоял из мимолётных связей с клиентами-мужчинами, но эти встречи она считала обычными торговыми сделками — в них не было ни свободного выбора, ни чувства, ни страсти, ничего, кроме лёгкой отстранённой брезгливости. Сейчас всё было иначе. От прикосновения нежных пальцев Македонии тепло разлилось по телу Феодоры, всё её сопротивление растаяло, и она прошептала, внезапно охрипнув от волнения:

— Да... я готова...

Она не сдержала стона, когда Македония начала ласкать её. Возбуждение накатывало волнами и стало почти невыносимым, когда её груди коснулись губы и язык Македонии. Она чувствовала, как руки бывшей танцовщицы скользят по всему её телу, как чуткие, нежные пальцы изучают, исследуют все укромные места... Не владея собой, Феодора громко вскрикнула и забилась, сотрясаемая сладкими судорогами, взмывая на вершину чувственного наслаждения. Впервые испытав сильнейший оргазм, она распласталась на ложе, обессиленная и неимоверно счастливая.

— Я даже не знала, что это может быть так прекрасно! — прошептала Феодора, с обожанием глядя в лицо Македонии. — Теперь я хочу попробовать доставить такое же удовольствие тебе. Я буду осторожно... хотя, возможно, я ничего и не смогу. Ты сама видишь, что у меня совсем нет опыта.

О чём беспокоиться ученику, у которого хороший учитель? — лукаво улыбнулась Македония, томно раскидываясь на ложе в предвкушении чувственных утех.

В краткий список имён своих немногочисленных друзей — Ирена, Тимофей, Северий — Феодора могла добавить отныне ещё одно: имя Македонии. Оно было связано с тем новым, что появилось в жизни Феодоры и называлось — страсть. Несколько следующих недель прошли в восхитительном безделье — они вели долгие, задушевные беседы, иногда длившиеся до глубокой ночи. На столе сменялись изысканные блюда, рекой лилось самое лучшее вино, а днём они совершали прогулки по великолепной Антиохии — с её широкими улицами, величественным цирком, театрами, банями и храмами. И все их дни и ночи были полны нежной и чувственной любви.

В минуты откровенности Македония рассказала Феодоре о своём недолгом браке: она была замужем за преуспевающим купцом, которого вскоре после свадьбы сразила лихорадка.

— Матфей был добрым и сердечным человеком. Он увидел меня во время выступления — и влюбился. Мне трудно было отказаться от его предложения, ведь он предложил мне безопасность, истинную любовь и роскошную жизнь — это ли не предел мечтаний для простой танцовщицы, девушки из бедной семьи? Я по-настоящему любила его. Нет, конечно же себя я любила больше — и всё же его смерть оставила меня с разрушительным чувством горечи и опустошённости. Он завещал мне свою торговую Империю, и, скажу без ложной скромности, у меня всё получается не хуже, чем получалось у него. Жизнь научила меня не брезговать малым — так из медных грошей рано или поздно складывается золотая монета.

— Тебе повезло, ты поймала свою удачу! — грустно усмехнулась Феодора. — Я начинала почти так же, как ты, только вот вместо благородного Матфея мне попался законченный ублюдок.

И она рассказала Македонии свою историю с Гекеболом.

Однако ничто не длится вечно. Дни становились всё короче, напоминая об осенних штормах, которые сделают невозможным путешествие морем. Феодора понимала, что её идиллия окончена.

— Ты не должна уезжать! — умоляла её Македония. — Мы могли бы быть вместе не только в любви, но и в делах!

— Дорогая, я обещаю, мы встретимся. Но сейчас я должна попытаться построить собственную жизнь.

Обливаясь слезами и обмениваясь бесконечными поцелуями, они наконец расстались. Феодора отплыла в Селевкию на судне, идущем к проливу Золотой Рог. Среди её вещей хранился подарок от Македонии — письмо с подробнейшим планом того, как организовать своё собственное прядильное дело. Кроме того, Феодора везла с собой несколько писем, среди которых было одно, на имя некоего Петра Савватия, молодого патриция и консула по прозвищу Прославленный...

СЕМЬ

Варвары знают... нашу мощь в войне.

Глядя через костёр на своего друга Петра — «Юстиниана!», поправил он сам себя, поскольку новое имя было даровано Петру Савватию в январе как одному из консулов прошедшего года, — Валериан почувствовал укол беспокойства. Вот они здесь, в дебрях Эфиопии, за две тысячи миль от Константинополя возглавляют опасную миссию, успех которой никто не может гарантировать... И тем не менее Пётр — «Юстиниан!», снова поправил он себя — ведёт себя так беззаботно, словно никакой опасности вовсе не существует на свете.

За пределами освещённого костром круга, в эфиопской непроглядной ночи мерцали тысячи огоньков других походных костров — римский экспедиционный корпус отдыхал, а вместе с ними — и африканские проводники. Возможно, Валериан зря осторожничает. До сих пор, надо признать, экспедиция проходила без сучка и задоринки. Приплыв от Золотого Рога три месяца назад, корпус — в основном кавалеристы Восточной армии — высадился в Пелусии, в дельте Нила.

Оттуда они коротким маршем прошли в Арсиною, расположенную на берегу Sinus Arabicus, откуда баржами переправились в порт Адулис на побережье Эфиопии, расположенный в тысяче миль к юго-востоку, на другой стороне залива. Благодаря попутному ветру они добрались очень быстро.

Затем в сопровождении местных проводников, присланных встречать их в порту, экспедиция отправилась вглубь континента, пересекла чахлую лесополосу и поднялась на каменистое плато, которое Валериан нашёл благословенно прохладным после изнуряющего зноя, мучившего их на берегу моря... Впереди возвышался огромный скальный массив, прорезанный узкими ущельями; у входа в одно из них и разбили лагерь на ночь. На следующий день корпус прошёл по Великому Пути — таково было название ущелья, — и по дороге римляне видели поразительные и постоянно меняющиеся ландшафты: рощи мимоз и лавра, цветущие долины, сосны и пихты на склонах гор — а ведь это была Африка, а не Исаврия или Кавказ, всё время напоминал себе Валериан, — а выше росли кактусы причудливой формы.

За перевалом пейзаж резко изменился; теперь тропа резко поднималась вверх, вдоль острых скал — кошмарного нагромождения пиков и утёсов причудливой формы; некоторые напоминали клыки, другие были плоскими, словно громадные столы или укороченные колонны. Между скалами пролегали овраги и ущелья, заваленные камнями. В течение нескольких недель колонна медленно двигалась на юго-запад, пробираясь сквозь эту дикую пустыню, где единственным напоминанием о присутствии человека была лишь одинокая каменная крепость, удивительным образом притулившаяся на вершине почти отвесной скалы. Наконец, ко всеобщему облегчению, тропа стала спускаться вниз, местность — понижаться, и безжизненные скалы уступили место плодородной степи-вельду — волнующемуся морю разнотравья, пересечённому кристально чистыми ручьями, на берегах которых росли величественные сикаморы. Песок был испещрён следами многочисленных антилоп, а ещё им встретились странные низкорослые лошади в черно-белую полоску.

Несмотря на то что, по расчётам Валериана, — если великий географ Птолемей не ошибался — они теперь находились примерно посередине между линией тропиков и экватором, климат из-за высокогорья здесь был скорее умеренный, тёплый, но не жаркий днём и прохладный ночью. Они миновали множество деревень — это были скопления конусообразных хижин, окружённые высоким частоколом. Жители деревень — высокие, смуглые, но не чернокожие; к удивлению Валериана, они были арабами, а не неграми — с удовольствием обменивали на кристаллы соли свежее молоко, хлеб и мясо. Всё это чрезвычайно обрадовало солдат, до этого многие недели находившихся на суровом и скудном пайке, состоявшем из сухарей и вяленого мяса.

Достигнув центра этого Элизиума, экспедиция подошла к воротам города Гондар, стоявшего на вершине холма большого поселения с каменными домами, лавками и храмами. Здесь должна была состояться встреча с королём Аксума.

Когда солдаты встали лагерем у стен города, Валериан вспомнил ту судьбоносную встречу в столице Империи, когда и была запланирована эта экспедиция...

В самом начале правления императора Юстина, в тот же год, когда друг Валериана Пётр Савватий стал консулом и получил имя Юстиниан — во дворце сочли, что это имя больше подходит племяннику императора, — Валериан получил приглашение во дворец. Юстиниан также был вызван.

Силентиариус провёл друзей в зал аудиенций, где уже сидели император Юстин, одетый в простую солдатскую тунику. Он ненавидел носить императорские регалии — диадему и порфиру — и при каждом удобном случае старался избежать этого. Рядом расположился высокий румяный гигант, в котором Валериан узнал Иоанна Каппадокийского, одного из армейских командиров и военных советников императора. Юстин помахал друзьям рукой, приглашая сесть на скамью.

— Зу-Нуваса вторглись в Arabia Felix! — сообщил Иоанн со своим заметным анатолийским акцентом. — О чём это вам говорит?

Он испытующе посмотрел на Валериана и Юстиниана.

Когда после долгой паузы ответа так и не последовало, Иоанн демонстративно вздохнул и продолжил:

— Кризис, господа, вот что это значит! Кризис, связанный с шёлком, специями и христианством.

Легко подняв своё массивное тело со скамьи, Иоанн подошёл к висевшей на стене большой карте, изображавшей Аравийский полуостров, Арабский залив и прилегающие побережья Африки. Взяв указку, он постучал по юго-западной оконечности Аравии.

— Арабия Феликс — Счастливая Аравия — родина древнего народа сабеев. Она входит в сферу влияния Эфиопии, которая распространила свою власть через пролив, который арабы называют Баб-эль-Мандеб — Ворота Слёз — из-за частых кораблекрушений, вызванных сильным течением. Счастливая Аравия сейчас фактически является колонией Эфиопии. Эфиопия — я уверен, что мне нет нужды напоминать вам об этом, — была христианской страной последние два столетия; сабеи были совершенно счастливы и, по-видимому, отказались от своего примитивного культа солнца и луны в пользу веры новых хозяев.

Юстиниан негромко заметил:

— Я не очень понимаю, при чём здесь Константинополь.

Иоанн нетерпеливо и картинно закатил глаза.

— Дай мне силы, боже... Эфиопия — христианская страна и, таким образом, имеет право на защиту и поддержку христианского императора. И контроль Эфиопии над Аравией фактически означает римский контроль над проливами.

— Простите мою глупость! — Валериан был явно уязвлён ехидным тоном Иоанна. — Эфиопы — христиане-копты, другими словами — монофизиты, А это означает — еретики. Так почему Рим должен поддерживать их? Кроме того, насчёт римского контроля над проливами... почему это так важно?

— Внутри Империи монофизиты — еретики, верно. Но вне её границ мы не можем себе позволить столь сурового отношения, — Иоанн говорил неторопливо, словно объясняя урок бестолковому ученику. — Если мы хотим расширить влияние Рима и заключить союзы с нашими соседями, мы должны быть терпимее. Что же до контроля Рима над проливами, — мне казалось, это совершенно очевидно, но если это не так, то я...

— Дядя! — перебил его Юстиниан с несвойственным ему жаром. — Неужели мы должны мириться с грубостью этого человека? Полагаю, немного вежливости — это не слишком суровое требование к разговору?

Юстин неловко поёрзал в своём кресле и смущённо улыбнулся.

— У него просто такая манера, племянник, ничего личного; он и со мной так говорит. Постарайся смириться с его прямотой. Я терплю её, ибо советы Иоанна всегда превосходны и полезны, ибо даны без страха и пристрастности. — Он повернулся к другу: — Иоанн, постарайся запомнить, что Флавий Юстиниан является любимым членом моей семьи, а Валериан — комес и римский офицер, имеющий большие заслуги. Немного такта не повредит.

— Я постараюсь запомнить это, твоё величество! — Иоанн склонил голову в притворном смирении, а затем продолжил с преувеличенной вежливостью. — Если позволено мне будет продолжить, то римское владычество над проливами важно для нас по двум причинам. Стратегически Рим выиграет, закрепившись в Аравии, — это позволит противостоять влиянию Персии, в то время как дружественная нам Эфиопия могла бы со временем и вовсе стать «карманным королевством», прокладывая нам путь к экспансии в Восточную Африку. Возможно, Рим навсегда потерял западные провинции, но кто сказал, что он не может расширить свои границы на юг и на восток — во владения пресвитера Иоанна и Александра? Это только мысли, конечно...

В коммерческом смысле проливы также имеют огромное значение, ибо владеющий ими контролирует морские пути, по которым везут специи из Индии и шёлк из Серики. Специи необходимы нам для сохранения мяса зимой. Шёлк же хоть и не для широкого потребления, но всё же имеет большое значение в римском обществе, подчёркивая престиж владельца, — он как награда за заслуги. Но мы не должны забывать и того, что специи и шёлк столь же важны и для Персии — вечного врага Рима. Формально сейчас мы в состоянии мира, но на самом деле отношения между двумя нашими Империями я бы назвал «холодной войной» — особенно на торговом фронте. Поскольку Персия контролирует сухопутные торговые пути, она теоретически может в любой момент перекрыть этим товарам путь в Рим. Именно поэтому контроль над морскими путями имеет огромное значение.

Юстин негромко добавил:

— И теперь этому контролю угрожает опасность. Упомянутый Иоанном Зу-Нувас — принц химьяритов, еврейского племени, живущего в Южной Аравии. Как и многие другие еврейские племена на полуострове, химьяриты пользуются особой протекцией Персии. В «холодной войне», о которой говорит Иоанн, персам выгодно иметь сильного еврейского правителя в Аравии, потому что это автоматически ставит заслон на пути христианства — а значит, и Рима. Надо ожидать вторжения Зу-Нуваса в Аравию и изгнания эфиопского гарнизона. Иоанн... полагаю, это более или менее точная картина?

Иоанн лишь кивнул, подтверждая сказанное, и император продолжал:

— Ко мне через патриарха Александрийского Тимофея обратился Элла Атсбеха, царь Эфиопии, — или негус Аксума, как он сам себя величает, — за восстановлением статус-кво.

Разговор сместился из области высокой политики в область военную, и Юстин чувствовал себя намного увереннее.

— Я предлагаю следующее: мы пошлём римский корпус в Эфиопию, где он присоединится к войскам негуса и отправится на восстановление его власти в Счастливой Аравии.

Император повернулся к Юстиниану с улыбкой.

— Я готов уволить нынешнего главнокомандующего Восточной армией, если ты согласишься занять эту должность. Как тебе идея? И заодно возглавишь римский корпус в Эфиопии. Твой друг Валериан мог бы стать твоим заместителем.

Изо всех сил стараясь скрыть тревогу, Валериан пытался прочитать на лице друга его реакцию: удивление и удовлетворение боролись в Юстиниане. Сердце у Валериана ухнуло в пятки, когда Юстиниан после долгой паузы ответил немного странным тоном:

— Я почту за честь, дядя... Что я могу сказать кроме слов благодарности?

— Ты заслужил это, племянник, — тепло отозвался император. — Без твоей помощи и помощи Иоанна я бы никогда не смог управлять Римской Империей.

Это, несомненно, было правдой, хотя Валериан нутром чувствовал, что его друг совершает большую ошибку, принимая на себя командование Восточной армией. Юстиниан умел вдохновлять людей своими речами и склонять на свою сторону даже противников, в этом он был несомненным лидером. Но, будучи блестящим администратором, он, по мнению Валериана, никогда не был решительным человеком, «человеком действия» — хотя было ясно, что сейчас он готов исполнить эту роль. Валериан не сомневался в том, что это был самообман, продиктованный гордыней. Военный опыт его друга ограничивался ношением парадной формы и чисто церемониальными обязанностями — как он сможет вести за собой армию в отдалённых и, несомненно, труднопроходимых местах, в опасной близости от полудиких племён, ведя борьбу против врага, об истинной мощи которого они пока могли только догадываться?

За время их долгой дружбы Валериан уже успел узнать, что Юстиниан подвержен нервным срывам в минуты опасности: случай с Неархом в студенческие годы, затем его реакция на провозглашение дяди императором три года назад... Что ж, возможно, если непредвиденных осложнений не будет, Юстиниан просто сможет играть роль полководца? Кроме того, Валериан будет рядом с ним и сможет помочь и подсказать другу.

Или всё пойдёт совсем не так и закончится катастрофой — как авантюра Красса против парфян несколько веков назад. Римский богач и политик вообразил себя полководцем — это имело фатальные последствия для него самого и для людей, которых он возглавил. Тем не менее отговаривать друга было бессмысленно, решил Валериан. Это всего лишь посеет между ними недоверие, а потом и вражду — в условиях, когда прежде всего необходимо ровно обратное.

Через два дня после того, как римские войска достигли ворот Гондара, негус — его полный титул был негуса Нагаст за-Итиопия (Царь царей Эфиопии) — прибыл туда же в сопровождении части своей армии — 10 тысяч худощавых горбоносых воинов, вооружённых копьями, мечами и щитами, обтянутыми сыромятной кожей. Состоялась официальная встреча римских командиров и негуса с его приближёнными.

Негус Элла Атсбеха выглядел, на взгляд Валериана, впечатляюще — высокий молодой человек с орлиными чертами лица, исполненный прирождённого достоинства, что сразу выделяло его из свиты. Его одежда мало чем отличалась от старинной римской тоги, которую носили только сенаторы, за исключением широкой пурпурной каймы.

Юстиниан, облачённый в полный доспех римского военачальника — в тяжёлой бронзовой кирасе, украшенной pteruges, защитными полосами кожи с бронзовыми шипами, — приветствовал эфиопского царя, уверив его (через переводчика), что, как друг Рима, тот может рассчитывать на помощь Империи в возвращении Счастливой Аравии под власть Эфиопии.

Валериан с одобрением отметил, что друг его, кажется, полностью в своей стихии: он был добр, сердечен, но при этом царственно спокоен, и это произвело на эфиопского царя и его придворных самое благоприятное впечатление.

Может быть, он недооценил Юстиниана, и всё будет хорошо? До сих пор придраться было не к чему — на марше Юстиниан вёл себя стойко и спокойно, был дружелюбен, приветлив, внимателен к солдатам, а они явно обожали его... Чем не второй Цезарь или Александр? Но Валериан тут же осадил себя: настоящие испытания ещё не пройдены.

Впрочем, ждать оставалось недолго. В тот же вечер пришли вести, ставившие под угрозу всю экспедицию...

ВОСЕМЬ

Он [Юстин] полагал, что жители Эфиопии,

покупая шёлк у китайцев и перепродавая

его римлянам, не будут тратить лишних денег,

переплачивая врагу [Персии].

В ночь своего прибытия в Гондар негус Элла Атсбеха приказал устроить большой праздник в честь своих союзников-римлян. Юстиниан, Валериан и с десяток их старших офицеров — трибунов — вместе с адъютантами-викариями были с почётом проведены в большой зал дворца губернатора и усажены за длинный низкий стол, вокруг которого стояли мягкие ложа. Когда все гости расселись — римляне чередовались с эфиопскими военачальниками и вельможами, одетыми в похожие на римские тоги шамбасы, — негус поднял кубок, в котором был тедж — крепкий напиток из мёда и ячменя. Через переводчиков, стоящих по одному на каждую пару гостей, он предложил тост:

— За Рим и Эфиопию — братьев по оружию!

Выпив, все расселись и принялись закусывать огненный напиток. Были поданы индийский карри и вкусные солёные шарики. Как потом обнаружил Валериан, это был порошок из сушёной саранчи, смешанный с маслом и солью. Всё это запивали всё тем же тедж.

Вскоре атмосфера стала сердечной, хотя и шумной. Валериан обнаружил, что их хозяева на удивление хорошо осведомлены о событиях в мире: об отношениях Персии и Рима, о новых германских королевствах, возникших на бывших землях Западной Римской Империи; о религиозном расколе между халкидонцами и монофизитами; о торговле с Китаем и Индией.

Затем страшно взревели трубы — и подали огромные блюда с алыми кусками сырой говядины. Борясь с отвращением, Валериан в ужасе смотрел на кровоточащие куски плоти, поняв, что их вырезали из живых животных. Эфиоп, сидевший рядом, широко улыбнулся ему.

— Брундо! Вкусно! Специальная почесть для римских гостей!

Валериан с застывшей улыбкой отрезал кусок парившего, горячего мяса и начал мужественно жевать его. Заметив, что побледневший Юстиниан замер и уставился в свою тарелку, Валериан прошипел:

— Ради бога, постарайся съесть это, хоть немного. Иначе ты их оскорбишь!

Лицо Юстиниана исказилось мукой.

— Я не могу! Валериан, это невозможно... меня вырвет!

Шумное веселье, царившее за столом, сменилось гробовым молчанием при виде отвращения на лице Юстиниана. Проклиная про себя чрезмерную брезгливость друга, Валериан забормотал извинения, лепеча что-то про сырое мясо, которое Юстиниан не может есть из-за своих верований. Через несколько минут ему принесли жареную цесарку, и пиршество продолжилось, однако теперь веселье было искусственным, улыбки — вежливыми, но холодными. Напряжение усилилось ещё больше после важного события. Запылённый гонец вбежал в зал и с поклоном зашептал что-то на ухо негусу. Выслушав, молодой царь поднялся с каменным лицом.

— Римские друзья и эфиопские братья, плохие вести! Один из командиров Зу-Нуваса пересёк пролив и с помощью наших старинных врагов из племени галла захватил нашу великую крепость Магдалу. Один из путей к морю теперь закрыт!

То ли из-за позора с мясом на пиру, то ли из-за дурных вестей о Магдале Юстиниан совсем упал духом. Валериан наблюдал это с отчаянием. Перед Гондаром Юстиниан был бодр и весел, иногда даже чрезмерно, однако после ухода из города он стал тихим, замкнутым, редко общался с солдатами, передавая все приказы через своих адъютантов. Он словно пробудился от сна — и реальность ужаснула его. С каждым днём груз ответственности за римский корпус, лёгший на плечи Валериана, становился всё тяжелее, и это его беспокоило и раздражало.

Объединённое войско становилось всё больше и больше по мере того, как в него вливались новые воины из окрестных городов и поселений; и, наконец, армия вышла к озеру Тана, роскошному синему покрывалу на зелёной поверхности вельда. Фыркали на отмелях гиппопотамы, бродили в высокой траве непуганые антилопы и буйволы. Повсюду цвели цветы, дурманя воздух своим ароматом. Отсюда армия повернула на восток, по реке Абай миновала водопады Тисисат и дошла до места впадения Абая в реку Бечело.

Вдоль Бечело они прошли через лесистые холмы и вышли на голое плато, прорезанное ущельями и скальными грядами, — река здесь текла по каменному ложу. Единственным признаком жизни в этой каменистой пустыне были орды больших и злобных обезьян с собачьими головами — они сердито кричали на людей и скалили громадные клыки.

По небу с юга неслись грозовые тучи, и на экспедицию обрушивались ледяные дожди и шквалы с градом. Затем, так же неожиданно, небо прояснялось, и перед продрогшими и мокрыми людьми открывалась мрачная перспектива: впереди вздымались горы с плоскими вершинами, а за ними, далеко, на высокой и абсолютно голой скале, высилась могучая крепость.

— Магдала! — сказал негус Валериану.

Они вдвоём ехали впереди, указывая армии направление движения и за время марша очень сблизились. Умный, много знающий Элла Атсбеха помимо родного амхарского говорил на многих языках: гёз — языке аборигенов, родственном арабскому и теперь использовавшемуся только в богослужениях; на собственно арабском и немного на греческом. Ежедневные беседы с Валерианом помогли ему усовершенствоваться в последнем до такой степени, что теперь они обходились без переводчика...

— Это невозможно! — выдохнул Юстиниан, подъехав к ним. — Это место совершенно неприступно. Его можно взять только длительной осадой.

— Его можно и нужно взять! — откликнулся Элла Атсбеха, чьи отношения с Юстинианом, в отличие от явно дружеского расположения к Валериану, стали холодными и натянутыми с тех пор, как они оставили Гондар.

Валериан подумал, что причина этой холодности кроется в большей степени в том, что негусу не нравится пассивное поведение Юстиниана и его склонность сомневаться и размышлять, а не в инциденте на празднике.

— В Магдале достаточно запасов провизии и воды, чтобы выдерживать многомесячную осаду. Стоит ли нам тратить на это время, пока персы, без всякого сомнения, будут и дальше распространять своё влияние на Счастливую Аравию? Постоянно...

— Я думаю, что мы можем просто обойти эту крепость стороной, — примиряюще заметил Валериан. — Сначала разобраться с Зу-Нувас, а потом уже с Магдалой?

Негус покачал головой.

— Это было бы катастрофой. Ты не знаешь галла, мой друг, — он невесело улыбнулся. — Южное племя необузданных дикарей — они мои подданные, официально. Но они никогда не жили по эфиопским законам или, уж если на то пошло, по христианским законам. Пока нашей армии нет в Аравии, галла, словно яростная саранча, будут совершать набеги из Магдалы и со своих земель на юге и опустошать земли огнём и мечом.

— Понимаю, — кивнул Валериан. — Тогда единственный выход — штурмовать крепость.

— Даже если бы нам это удалось! — воскликнул Юстиниан. — А мне кажется, тут главное слово «если»... последствия, потери наши будут ужасающими.

— Необязательно, — возразил Элла Атсбеха. — Вы, римляне, привезли с собой машины, способные, как вы говорите, разрушить самую мощную оборону. Ниже скалы, на которой стоит крепость, раскинулась равнина, называемая Ислам-ги. Если вы сможете разместить на ней свои машины...

Недоговорив, он вопросительно посмотрел на обоих римлян.

— Хороший план, ваше величество! — отвечал Валериан. — Я и сам думал, как нам лучше разместить наши катапульты. Хорошо, предположим, что нам удастся ударить по воротам или пробить брешь в стене — что дальше? Отсюда эти скалы выглядят неприступными.

— Не совсем так. Путь наверх есть, разумеется, очень узкий и опасный, но по нему возможно подобраться к крепости и атаковать, хотя она прекрасно укреплена. Это будет дорого нам стоить, надо признать честно.

В ту же ночь за ужином в палатке Юстиниан яростно воспротивился плану негуса.

— Если мы решимся на безумный штурм Магдалы, мы все погибнем! Этот план обречён на провал! Мы должны отказаться от него и осаждать крепость!

Что-то надорвалось в душе Валериана.

— Ради бога, Пётр, перестань во всём видеть только плохое! — Он с удивлением слышал свой крик и то, что назвал товарища его старым именем. — Если бы ты слушал негуса, то знал бы, что осада бесполезна. Это ты должен нести ответственность и принимать решения, не я! — обида и раздражение, которые он сдерживал неделями, прорвались кипящей волной. — Я устал брать на себя ответственность и тащить тебя! Ты называешь себя римлянином?! С тех пор как мы покинули Гондар, от тебя нет никакого толку. Ты стал обузой!

Юстиниан уставился на Валериана, ошеломлённый его вспышкой. Когда значение сказанного дошло до него, он медленно покачал головой, словно стряхивая наваждение. Казалось, как у Павла, следующего в Дамаск, с глаз у него упала невидимая пелена, и он посмотрел на себя и своё поведение со стороны.

— Ты прав, старый друг! — тихо произнёс он. — Спасибо за правду — мне было это нужно.

Он робко улыбнулся.

— Завтра... что скажешь, если мы пошлём на равнину Ислам-ги разведчиков и прикинем, где лучше установить катапульты? Хорошо?

— Хорошо, — Валериан улыбнулся в ответ и протянул другу руку. — Хорошо и... с возвращением!

Громадные осадные машины, до этого бывшие лишь непонятным грузом из брёвен и металлических деталей, которые везли в телегах мулы и вьючные лошади, были должным образом собраны на равнине прямо напротив твердыни Магдала. Под присмотром Валериана работал целый отряд механиков и инженеров, выполняя свою работу даже под шквалистым ветром и ледяным дождём до самого рассвета. Прикрывая их, на равнине расположились римский кавалерийский отряд и рота эфиопских копейщиков под командованием Юстиниана и одного из офицеров негуса. Это было простой предосторожностью, потому что гарнизон крепости едва ли решился бы на вылазку, учитывая превосходящие во много раз силы римлян и негуса.

Юстиниан был почти счастлив. Полностью придя в себя после разговора с Валерианом, он испытал очищающее чувство стыда, которое помогло ему найти себя. Теперь он с тихой гордостью видел, что выглядит как настоящий солдат, полководец, ведущий за собой мужчин в бой. Даже ужасная погода и ледяной ливень приносили ему нечто вроде удовлетворения — потому что безразличие к подобным трудностям он считал признаком настоящего мужчины и солдата.

Метко прицелиться позволяли специальные приспособления — онагры, или ослиные ноги. Каждый онагр состоял из длинного шеста, который натягивала мощная тетива из свитых бычьих жил, — она же смягчала отдачу после того, как спусковое устройство приводили в действие. На конце шеста закреплялся снаряд — большой каменный или железный шар. Когда тетива спускалась, снаряды с огромной силой летели в цель; несколько таких снарядов были способны разбить в щепки мощные деревянные ворота, а со временем — и каменные стены превратить в руины.

Другой вид римской артиллерии назывался баллиста и предназначался для убийства людей. Витой шнур соединял два зарядных устройства, в которые закладывались дротики, болты или короткие копья, — после освобождения шнура такое оружие могло пробить любые доспехи, словно гвоздь — глину.

Хотя союзники-иудеи — их можно было отличить по форме шлемов и более светлой коже — наверняка предупредили галла о разрушительной силе римских катапульт, те скорее выказывали любопытство, а не страх, осыпая насмешками римлян, неторопливо собиравших огромные механизмы на равнине.

— Когда будешь готов, дуценариус, — Валериан коротко кивнул сержанту, командовавшему первым онагром.

Шестеро артиллеристов оттянули тетиву, и гигантское «плечо» первого онагра опустилось к земле, принимая в своё ложе первый железный шар.

— Jacite! — скомандовал дуценариус. Спусковой рычаг был нажат, и огромная машина послала снаряд в цель. Шар ударил в бруствер над воротами крепости, подняв целый фонтан каменного крошева. Артиллеристы возбуждённо и радостно переговаривались.

— Хорошая стрельба, — одобрительно сказал Валериан. — Стрелять по готовности.

— Заряжай!

На этот раз ворот, натягивающий тетиву, провернули на один раз меньше — и шар ударил в деревянные ворота. Словно осознав всю опасность катапульт, галла на стенах крепости затихли.

Вскоре все четыре онагра были приведены в действие, и могучие «плечи» взмывали вверх по очереди, нанося серьёзные повреждения стенам и воротам Магдалы. Залпы из баллист не давали противнику возможности высунуться. Наблюдая за происходящим, Юстиниан задавался вопросом, как долго сможет вход в крепость выдерживать такую страшную атаку.

Внезапно на равнину обрушился проливной дождь — такой сильный, что уже за несколько шагов ничего не было видно. Однако инженеры, уже найдя правильный прицел, продолжали метать снаряды в крепость. Когда же небо так же неожиданно и резко очистилось и дождь прекратился, Юстиниан с ужасом увидел, как большая группа галла выбралась из крепости — вероятно, под прикрытием стены дождя, — и бежит прямо на катапульты. Он уже мог рассмотреть воинов — высоких, с угольно-чёрной кожей, безбородых, с головами, увенчанными копной вьющихся волос; тонкие, почти женственные черты их были искажены безумием и яростью боя, устрашающего вида копья занесены над головами.

Юстиниан хотел отдать приказ — но не смог вымолвить ни звука. Казалось, он замёрз в седле.

— Ras! — в отчаянии закричал его заместитель, и Юстиниан ожил. Обернувшись к своим людям, он скомандовал:

— Вперёд!

Римские конники и бойцы-эфиопы обрушились на галла, но слишком поздно — инженеры катапульт погибли все до единого, нанизанные на страшные копья. Юстиниан увидел, как валится наземь Валериан, и поперёк спины у него разбухает широкая, с ладонь, полоса крови.

Несмотря на свой свирепый нрав и мужество, галла не умели сражаться против конницы и потому погибали десятками, а потом применили единственную возможную тактику: очертя голову кинулись обратно в крепость.

Снедаемый гневом и скорбью, ругая сам себя, Юстиниан вместе с негусом и старшими офицерами бросился организовывать новую атаку на галла. Дикари не успели повредить катапульты, и вскоре новые расчёты артиллеристов возобновили обстрел крепости; к полудню ворота Магдалы были разрушены. Бой длился ещё долго — защитники крепости отчаянно защищали вход — но, в конце концов, римлянам удалось расчистить широкий проход для кавалерии... И крепость Магдала была взята.

Как обычно и бывает в таких случаях, никакой милости к побеждённым не проявили: их убивали, как крыс.

После падения Магдалы серьёзных сражений больше не было. Римский корпус вышел на побережье, и римские суда переправили его в Аравию. Зу-Нувас и его армия были разгромлены, химьяритский лидер убит в бою. Власть Эфиопии и христианство были восстановлены по всей Аравии, к радости сабеев, после чего негус со своей армией возвратился в Африку, а Юстиниан — победоносно, но с болью в душе — отплыл вместе со своими людьми в Константинополь.

ДЕВЯТЬ

Они [Теодора и Юстиниан] освободились

от распущенности, достойной лишь рабов;

женщины, сражавшиеся с крайней нищетой,

получили хороший уход и поддержку [40] .

— Благословен будь во имя Отца, Сына и Святого Духа! — произнёс Епифаний, патриарх Константинопольский, завершая таинство бракосочетания в храме Святой Софии, украшенном великолепными мозаиками и бесчисленными статуями императоров и святых; с высокими окнами, обрамленными полупрозрачными пластинками полированного мрамора. Юстиниан и Феодора причастились Тайн Тела Христова, а затем и крови Его, поданной им в серебряной ложке. Вуаль, наброшенная на них, была откинута, теперь на головах их сверкали венцы. Рука об руку двинулись они к выходу из храма — мимо придворных, сенаторов, патрициев, экскубиторов, гвардейцев; все собравшиеся были одеты в лучшие свои наряды или парадную военную форму. С галереи за церемонией с восторгом наблюдали женщины, и среди знатных дам и девиц находились мать, сёстры Феодоры, Комито и Анастасия.

Выйдя на высокое крыльцо храма, Юстиниан и Феодора приветствовали восторженную толпу, собравшуюся в ожидании завершения церемонии. Ропот неодобрения был слышен лишь среди знати, сопровождавшей новобрачных:

— Выскочка... Он не один из нас... Пара выскочек... Говорят, его предки были варварами, а она — она была актрисой!.. Юстину пришлось отменить закон, запрещавший актрисам выходить замуж за знатных людей... Свадьба была отложена, слышали?.. Ждали смерти старой императрицы, Эуфемии... Она не собиралась мириться с тем, что на трон взойдёт плебейка... Видели вы её мать и сестёр на галерее? Разодеты в пух и прах в эти ужасные наряды и воображают, что похожи на жён и дочерей сенаторов!.. Я слыхал, старшая сестра, Комито, выходит замуж за генерала... К чему мы катимся? Скоро дочери патрициев начнут выходить за возничих...

Сердце Феодоры переполняла гордость; видя радость толпы, она злорадно подумала: «Сожри своё сердце, Гекебол! И вы, Зелёные, твари, издевавшиеся над моей семьёй, когда моя мать умоляла вас о помощи на глазах всего Ипподрома. И вы, снобы-аристократы, нувориши, смотревшие на меня свысока только потому, что я выступала на подмостках сцены. Теперь я выше вас, выше вас всех; я замужем за человеком, которому суждено стать властителем нового Рима; я жена самого могущественного человека в мире!»

Она доверчиво и нежно взглянула на высокого красивого мужчину, идущего рядом с ней; доброго, умного, чувствительного, амбициозного... и уязвимого человека, человека, которого она сама создала и которому никто не посмеет причинить вред, пока она рядом с ним. Феодора вспомнила их первую встречу год назад...

После своего возвращения из Антиохии в столицу Феодора вложила часть денег Тимофея в недвижимость, купив дом в восьмом районе, возле бухты Юлиана, — здесь жили мелкие ремесленники, а арендная плата была не очень высока. Помимо жилых комнат в доме был просторный и светлый чердак, который Феодора, следуя совету Македонии, превратила в небольшую мастерскую по прядению шерсти. Минуя посредников, она связалась с поставщиками, рекомендованными той же Македонией, от которых и стала получать тонкую шерсть высокого качества, — от овец, пасущихся на высоком плато в Центральной Анатолии. Затем, по зову сердца, она набрала в мастерскую безработных актрис. По собственному горькому опыту она знала, что у них мог возникнуть соблазн заняться проституцией, чтобы свести концы с концами. Для обучения она наняла опытных мастериц — и вскоре её производство уже процветало, поскольку на рынке её пряжа быстро завоевала репутацию самой лучшей.

Ей хотелось бы предложить честную работу всем девушкам, вынужденным работать в публичных домах, но пока, к сожалению, это было не в её власти. Положение таких женщин было особенно жалким, граничащим с рабством. Феодоре требовался мощный союзник — и она решила обратиться к Петру Савватию. Став консулом, он сменил имя, как она выяснила, и теперь звался Юстинианом. Для него у неё было припасено письмо от Македонии. Внушительный список его титулов и заслуг давал возможность надеяться, что он поможет Феодоре, а ещё больше уверенности придавал тот факт, что Юстиниан был племянником самого императора.

Она пришла в «Бронзовый дом», названный так из-за массивных бронзовых дверей парадного входа в императорский дворец, и передала стражникам своё рекомендательное письмо.

— Удачи тебе! — бросил один из них, пробежав письмо глазами. — Нобилиссимус не принимает никого в последнее время, с тех самых пор, как вернулся из Аравии, однако попытка не пытка. Иди в главный зал аудиенций.

Пройдя бесконечную череду дворцовых построек, парков и портиков, Феодора хоть и с трудом, но всё же разыскала главный зал аудиенций. Силентиарий, дежуривший в коридоре, прочитал письмо и покачал головой.

— Боюсь, ты зря проделала весь этот путь! — с явным сочувствием произнёс он. — Благороднейший патриций не хочет никого видеть.

— О, прошу! — взмолилась Феодора, улыбаясь самой очаровательной из своих улыбок. — Это очень важно для меня! Он единственный человек, который может мне помочь!

Она уже нащупывала в кошельке, прикреплённом к поясу, несколько оболов, как вдруг вовремя вспомнила, что силентиариев набирали из людей знатного происхождения и такую подачку дворцовый страж может счесть оскорблением. Однако обаяние Феодоры и её убеждённость, в своё время пленившие даже епископа Тимофея, уже и без того пробили брешь в броне вежливой неприступности силентиария, несмотря на его профессиональное умение вежливо, но твёрдо отказывать назойливым просителям.

— Подожди здесь! — сказал он, скупо улыбнувшись. — Бог знает, почему я это делаю...

С этими словами он скрылся в коридоре, а возвратившись через несколько минут, объявил:

— Патриций уделит тебе время прямо сейчас!

Бесконечными коридорами он провёл её в маленький внутренний дворик, полный цветов и окружённый изящной колоннадой. Возле фонтана она увидела одинокую фигуру, человека, который сидел, положив подбородок на скрещённые пальцы.

— Патриций, это Феодора, за которую просит Македония из Антиохии! — негромко объявил силентиарий и удалился.

Человек поднялся и улыбнулся Феодоре, а она мгновенно оценила его: высок, красив, спокойного нрава. Приветливое выражение лица говорило о мягкости, но тени под глазами и резкие складки возле рта выдавали тайную тревогу и беспокойство, владевшие им в данный момент.

— Македония — очаровательная женщина, насколько я помню, — голос у него был низкий и приятный, немного грустный. — Она поставляет нам оливковое масло и вино. Буду рад помочь и ей, и тем, за кого она просит.

Феодора подробно рассказала, как с помощью бесценных советов Македонии открыла прядильную мастерскую, как наняла безработных актрис, тем самым спасая их от необходимости торговать своим телом, и о том, что самым горячим её желанием является желание спасти тех несчастных, что уже вынуждены заниматься проституцией.

— Не хочу показаться бессердечным, — мягко заметил патриций, — но ведь они сами выбрали это ремесло, от чего же их нужно спасать? Августин, возможно, спорил бы, но бог, как отмечает Пелагий, всем нам даровал свободу выбора...

— Но, патриций! — страстно перебила его Феодора. — Девушки, которые работают в борделях, не имеют никакого выбора! Позволь мне объяснить. Проституция — доходное дело, помогающее бесчестным людям, жадным паразитам, быстро и легко сколотить целое состояние. Эти сутенёры путешествуют по провинциям, убеждая бедняков расставаться со своими дочерями за несколько монет, — иногда это целое состояние для колона, бедняка, погрязшего в долгах и не имеющего возможности заработать иначе. Обещания и посулы всегда одинаковы — девушкам обещают безбедную и счастливую жизнь в Константинополе или другом большом городе, работу в качестве няньки или служанки в семье богатых аристократов. Однако несчастных ждёт страшное разочарование, когда они приезжают в город. Сутенёры продают их в бордели, а хозяева борделей заставляют их подписать контракт, обрекающий девушек на пожизненное занятие проституцией. Никакой нарядной одежды и вкусной еды, никакой работы по дому и денег, что им обещали, когда забирали из родительского дома. Только унизительное рабство и омерзительная повинность, единственное спасение от которых — старость или болезнь. Тогда хозяин выкидывает их на улицу, предоставляя самим себе.

— Но это же ужасно! — в голосе патриция звучало искреннее потрясение. — Признаюсь, я не знал, как обстоят дела. Благодарю тебя, Феодора, за то, что привлекла моё внимание к этой беде. Будь уверена, я поговорю об этом со своим дядей. Скажу по секрету: с помощью Прокопия, блестящего молодого юриста, который уже хорошо потрудился для нас, мы сможем разработать проект тех мер, которые со временем станут законами!

— Это же замечательно! — пролепетала Феодора, не веря, что её обращение к патрицию возымело такой молниеносный эффект. — Осмелюсь спросить... как долго придётся ждать?

— К сожалению, Феодора, такие вещи всегда требуют много времени. Из того, что ты рассказала, я заключаю, что порочная эта практика достаточно давно укоренилась и распространилась и занимаются всем этим постыдным делом люди безжалостные и корыстные. Однако императорские указы помогали разгрызть орешки и потвёрже. Не сомневайся, дело пойдёт, едва только мы сможем сдвинуть колесо закона. Приходи ко мне через неделю, в этот же день и в это же время — и я скажу тебе, что мне уже удалось сделать.

В радостном возбуждении покидала Феодора дворец. По дороге домой она вспоминала то, отчего её сердце билось чаще. Когда они с патрицием прощались, ей показалось, что признаки беспокойства и тревоги стали менее заметны на его красивом лице. Что это — игра её воображения? Или результат того, что она возбудила в нём интерес и сочувствие к несчастным? Почему он согласился помочь ей — из альтруизма или для того, чтобы произвести на неё впечатление доброго и совестливого человека, у которого слова не расходятся с делом?

На протяжении следующих недель Феодора регулярно встречалась с патрицием. Вначале их разговоры касались лишь юридических деталей правового статуса проституток. Однако с течением времени Феодора и патриций обнаружили сходство интересов в области богословия, некоторых аспектах философии — и беседы их становились всё оживлённее. Когда Феодора благодаря своему запойному чтению книг из библиотеки Тимофея процитировала в своей речи Исократа, Юстиниан был откровенно потрясён и с тех пор взял привычку советоваться с ней на равных по любым важным вопросам.

Его уважение позволило Феодоре однажды осмелиться замолвить слово и за монофизитов.

— Патриций, народы Сирии и Египта — подданные Рима. Их единственное желание — поклоняться богу по-своему. Преследуя их, вы рискуете расколоть Империю и утратить половину. Я спрашиваю тебя: стоит ли оно того? И разве справедливо, что великие умы, краса и гордость Рима, Тимофей и Северий, должны страдать за веру?

Патриций заметил с улыбкой:

— Если я Нерон, то ты быстро становишься моим Сенекой. Надеюсь, что я — Нерон молодой, ещё до того, как власть ударила ему в голову. И, как всегда, Феодора, твои слова заставляют задуматься. Ты права — в своём стремлении к единству страны мы с дядей могли и переусердствовать. Я обдумаю то, что ты сказала.

Они сами не осознавали, что между ними зародилась глубокая и прочная дружба, — и наконец настал тот день, когда патриций сам попросил называть его по имени, Юстинианом. После этого вполне естественным показалось и то, что однажды, когда на патриция вновь накатила чёрная тоска, что бывало с ним периодически, Феодора по-дружески спросила, что беспокоит Юстиниана.

Он вскинул на неё глаза — и лицо его превратилось в маску страдания.

— Я так рад, что ты спросила! Я слишком долго держал свою тоску в себе. Но ты, мне кажется, единственная, кто способен меня понять, а возможно, и помочь советом, — он помолчал, а затем перешёл почти на шёпот. — Я проклят, Феодора! Мне кажется, у меня есть дар — увлекать за собой людей. Это ужасный дар — схожий с тем, которым боги удостоили Мидаса. Только в случае со мной страдаю не я, а те, кто идёт за мной!

Прошлое хлестало из него волной боли и раскаяния — гибель Атавульфа и Валериана, поединок с Неархом, фатальная нерешительность перед Сенатом в день избрания Родерика императором... Каждый раз его трусость мешала ему действовать, оставляя после себя чувство стыда и раскаяния.

— Я всё ещё вижу тот шлем во сне! Я до сих пор слышу голос Атавульфа и его отчаянный призыв о помощи! У меня перед глазами Валериан, которого сразило копьё галла... и я чувствую боль от удара, который нанёс сам себе в цистерне Нома! Гляди! От него остался шрам! — Юстиниан указал на звёздочку шрама у себя на лбу. — Правда в том, Феодора, что я приношу несчастье тем, кто сближается со мной.

Он бросил на неё отчаянный взгляд.

— Боюсь, что и тебе я принесу несчастье, а этого я боюсь больше всего на свете. Возможно, нам не стоит больше встречаться...

Феодора инстинктивно рванулась к нему и заключила его в объятия. Её переполняли боль и сострадание.

— О, дорогой мой... — прошептала она, баюкая его голову, склонившуюся к ней на грудь. — Нет ничего такого, чего нельзя было бы исправить. Думаю, я понимаю причину твоих терзаний. В прошлом ты — как многие римляне — считал себя человеком Марса... сильным, смелым, решительным лидером. Но, возможно, ты просто... не человек действия! И в этом нет ни стыда, ни позора. Ты вдохновляешь и направляешь — такие люди не обязаны вести за собой в бой. Ты не думал, что твой истинный талант — правильно выбирать исполнителя твоих планов?

— Возможно... ты права! — прошептал он с надеждой и добавил, немного помолчав: — Да... я чувствую — ты права! Почему, ну почему я не понял этого раньше!

— Иногда лишь взгляд со стороны способен разглядеть в нас то, чего мы сами не видим. Разве ты не помнишь тот стих в Писании, где говорится о сучках и брёвнах?

— «Почему ты смотришь на сучок в глазу брата твоего, но не замечаешь бревна в собственном глазу?» — со слабой улыбкой откликнулся Юстиниан.

С того дня разум его начал исцеляться. Освободившись от чувства вины, Юстиниан начал строить планы и придумывать проекты — и мысль его расцвела бурно и пышно, превращая в реальность и облекая в чёткие формы то, что так недавно ограничивалось лишь расплывчатыми размышлениями. Словно это было самой естественной вещью в мире, он обсуждал все свои идеи с Феодорой: реформу римского права, планы грандиозного строительства небывалых и невиданных доселе храмов, а также то, о чём раньше он едва осмеливался мечтать, — возрождение Западной Империи и освобождение её от власти варваров.

— Вместе мы сделаем Рим ещё более великим, чем он был раньше! — восклицал он.

— Вместе? — Феодора улыбнулась. — Ты льстишь мне, Юстиниан. Говоришь со мной на равных, заставляя меня поверить в то, что мы партнёры...

Внезапно наступила звенящая тишина — они оба поняли, что перешли некую невидимую границу в отношениях.

— Мы могли бы ими стать, Феодора, — медленно произнёс Юстиниан и улыбнулся. — Я безнадёжно влюблён в тебя. Ты знаешь, я никогда не испытывал ничего подобного раньше, ни к одной женщине. Феодора... Я прошу тебя, будь моей женой!

Рассудок Феодоры пылал, словно в огне. Она очень любила Юстиниана, а после того, как смогла ему помочь обрести веру в себя, испытывала ещё и покровительственное, смешанное с ревностью чувство. В её нежности к нему было что-то материнское... но разве это была истинная любовь? Наверное, да. Феодора, по крайней мере, так думала. Это была любовь... своего рода. От любви к Македонии она отличалась, как тихий родник отличается от бурного горного потока. Но стать женой Юстиниана означало обрести такие возможности, о каких она и мечтать не могла. После истории с Гекеболом Феодора поклялась, что никогда больше не будет зависеть от мужчины. Однако положение супруги будущего императора трудно было назвать зависимостью. Она сама обретала ранг патрицианки; дворец, золото, доход — всё это было бы её собственным. Но Македония раскрыла ей её истинную сущность — и если она выйдет теперь замуж... не будет ли это означать, что она живёт во лжи? Что бы она ни решила, ясно одно: с Юстинианом, этим добрым и благородным человеком, она будет честна до конца.

Были и соображения иного, не личного порядка, заставлявшие её принять предложение Юстиниана. Она хотела помочь проституткам. Став женой патриция, она получала неизмеримо больше возможностей для этого. Так зачем же отказывать в помощи несчастным женщинам? Статус всех женщин в Римской Империи определялся законами, которые писали мужчины. В качестве супруги Юстиниана Феодора могла бы повлиять на эту ситуацию, изменив её к лучшему. Кроме того, не следовало забывать и о семье — матери и двух сёстрах; их жизнь она тоже могла полностью изменить, вытащить их из бедности, обеспечить безопасность и комфорт. Монофизиты, особенно её дорогие друзья, Тимофей и Северий, до сих пор страдающие от гонений и преследования? Она уже положила неплохое начало решению этой проблемы, заронив в душу Юстиниана сомнение в правильности позиции властей, — а сколь многого она могла бы добиться в качестве его жены?

Юстиниан мягко улыбнулся и тихо спросил:

— Могу я надеяться?

Феодора взяла его за руку и с нежностью посмотрела ему в глаза.

— Я должна быть откровенна с тобой, мой друг, мой дорогой! Я не смогу любить тебя так, как любят друг друга мужчина и женщина, — это противно моей природе. Но я люблю тебя — во всяком случае, испытываю к тебе тот род любви, о котором говорит Платон: «Истинно любящий любит красоту души, а не красоту тела». Если ты согласен взять меня на этих условиях, то я с радостью выйду за тебя замуж.

Во взгляде Юстиниана промелькнуло нечто, очень похожее на облегчение, — да, это была не просто радость от того, что его предложение приняли, но именно облегчение... неужели и он испытывал к ней точно такую же любовь, не помышляя и страшась плотского союза? Если так, то их брак будет счастливым, ведь их любовь — самая прочная разновидность этого чувства, любовь единомышленников, любовь между родственными душами, любовь — агапэ...

За время, проведённое Феодорой во дворце, случился лишь один неприятный инцидент, на некоторое время омрачивший её спокойствие и испортивший настроение. В один прекрасный день, придя во дворец, она обнаружила, что вместо Юстиниана её встречает миловидный и невозмутимый молодой человек, представившийся «Прокопием из Кесарии, юристом, литератором и гражданином мира». Он объяснил, что сегодня Юстиниан не может присутствовать на встрече и прислал Прокопия на замену. Они собирались обсудить вопрос компенсации хозяевам борделей за освобождение проституток и в случае, если проституция будет вовсе запрещена законом. Феодора протянула молодому человеку списки.

— Вот здесь сведения из провинций Империи о том, сколько платят в публичных домах за покупку девушек. Как ты можешь увидеть, цена колеблется достаточно сильно. Лучшим решением было бы установление среднего размера выплат в качестве основы, который удовлетворил бы всех владельцев борделей.

Когда истекло время встречи, несмотря на то что работа была сделана едва ли наполовину, Прокопий, укладывая свои свитки, неожиданно заметил с едва заметной усмешкой:

— Если ты надеешься стать его любовницей, то тебе придётся долго ждать. Юстиниан холоден, как рыба. Его не тронет, даже если ты преподнесёшь себя на блюдечке.

— Эта мысль не приходила мне в голову! — холодно ответила Феодора. — У тебя грязные мысли, Прокопий, и тебе лучше уйти.

— Да ладно тебе! — рассмеялся он. — Я знаю женщин твоего сорта, Феодора. Немного лицедейства, не так ли? Думаешь, я не знаю, что ты выступала на сцене? Актриса всегда готова выкинуть трюк. Так позволь мне просветить тебя, моя дорогая. Ты теряешь с Юстинианом время. Почему бы тебе не разделить ложе со мной? Ты очень красива, я признаю это. Я заплачу тебе хорошие деньги.

— Ты мне отвратителен. Убирайся!

— Играешь в неприступность? Что ж, я не против добавить перчику, это возбуждает.

С похотливой улыбкой Прокопий обнял её за талию, а другой рукой приподнял подбородок Феодоры. Быстрым рывком она освободила голову, извернулась и впилась зубами ему в руку.

— Сука! — взвыл Прокопий, отдёргивая руку. Он уставился на отметины зубов и выступившую кровь.

— Ты за это поплатишься! — рявкнул он, повернулся и ушёл.

После свадьбы процесс передачи власти от Юстина к Юстиниану пошёл быстрее. Учитывая, что психическое и физическое здоровье старого императора ухудшалось, Юстиниан фактически в одиночку управлял государством. Через полтора года после свадьбы он официально был назначен соправителем, а Феодора получила статус императрицы. Четыре месяца спустя Юстин скончался, и его племянник стал полновластным правителем Римской Империи.

Памятуя совет Феодоры, Юстиниан отказался от личного участия в собственных начинаниях, передавая свои полномочия доверенным людям, — при их выборе он руководствовался своим природным чутьём и никогда не допускал ошибок. Он ориентировался не на знатность происхождения, а на способности и решительность своих избранников, и это заставляло недовольно хмуриться римских аристократов, угрюмо ненавидевших «выскочку из Тауресиума», — однако команда у него подобралась мощная, и поделать с этим ничего было нельзя. Чтобы упрочить свою власть, Юстиниан заключал со своими сторонниками долгосрочные контракты, таким образом разрушая вековые римские традиции краткого пребывания государственных чиновников на одной должности. Среди его военачальников — один из которых, Ситтас, женился на сестре Феодоры Комито — было два выдающихся и очень разных человека. Один — Велизарий, лихой кавалерийский офицер и ветеран — в двадцать один год! — персидской кампании; другой, гораздо более старший — Нарсес, евнух из захваченной персами Армении. Хрупкий и слабый на вид Нарсес был монофизитом и потому заслужил поддержку Феодоры. Опровергая сложившееся мнение о евнухах, Нарсес был смелым, честным и очень энергичным человеком.

Реализуя свой давний план реформирования римского права, Юстиниан приблизил к себе исключительно одарённого юриста и прекрасного администратора Трибониана. Для исполнения же строительных и архитектурных задач был избран великолепный инженер и архитектор, Артемий из Тралл. Наконец, для наведения порядка в государственных учреждениях и институтах им был призван человек, который уже однажды произвёл на него сильнейшее впечатление, ещё когда был жив Юстин: Иоанн Каппадокийский.

Верные Синие прикрывали Юстиниану спину, готовые кинуться на любого, кто посмел бы бросить вызов его власти. Теперь он чувствовал себя бесспорным хозяином положения — и настоящим правителем. Однако, не желая того, одним из своих нововведений он невольно посеял семена будущей смуты, которая едва не привела к падению его власти...

ДЕСЯТЬ

Каппадокийцы всегда плохи: ещё хуже

они на службе, ещё хуже — когда дело

касается денег, но хуже всего — когда

они едут на царской колеснице.

Воспрянув духом, с новыми силами — и при поддержке преданных помощников — Юстиниан взялся за воплощение своего грандиозного плана по восстановлению

Западной Империи и установлению единоверия на всей территории римского мира.

Ждали своего часа и другие проекты, столь же великие, но требующие меньше людей и затрат: реформа римского права; примирение с монофизитами, чьи ошибочные взгляды были основаны на простом заблуждении, — и это недоразумение могло быть разрешено на обычном заседании синода; улучшение правового статуса женщин в целом и проституток в частности — оба этих вопроса особенно близко к сердцу принимала Феодора; амбициозная программа строительства, в которой должны были найти отражение свершения, знаменующие начало новой главы в истории Рима; дипломатические миссии к персам и варварам с предложением о мире — это было необходимым условием для реализации задуманного.

Однако ещё нужнее для всего задуманного были... деньги! К большому сожалению, запас, который удалось накопить в казне при осторожном Анастасии, был почти полностью истрачен при Юстине — во многом из-за слишком частых срывов перемирия с персами. Постоянная угроза войны заставляла строить многочисленные укрепления вдоль восточной границы — в частности, больших и очень дорогостоящих крепостей в Даре и Месопотамии. Тем не менее Юстиниан был уверен, что Иоанн Каппадокиец, назначенный префектом, сможет решить эту проблему...

— Не бойся, цезарь! Я найду тебе деньги, — заявил Иоанн, когда они с Юстинианом сидели в личном кабинете императора. — Империя богата — нужно просто знать, где надавить, чтобы тебе дали всё, что нужно. Это как с актрисами, — он хмыкнул и потёр кончик носа. — Для начала посмотрим на чиновников высшего ранга — администрация перегружена ими, и все они держатся за свои синекуры, решая личные проблемы. Мы можем вычистить их ряды и положить конец злоупотреблениям. Затем привилегированные классы — богатые землевладельцы, богатые купцы... Ранее они ловко уклонялись от уплаты налогов, зная, как обойти закон. Налоговое бремя из-за этого ложилось на плечи бедноты и крестьян. Не пора ли положить этому конец, император? В отличие от своих предшественников, я не боюсь тряхнуть сливки нашего общества. Более того, мне удовольствие доставит прижать их так, чтобы они и пискнуть не могли. Думаю, и ты со мной согласен?

Иоанн заговорщицки подмигнул Юстиниану.

Император понимал, почему Иоанн так говорит, — в конце концов, они оба были «выскочками», простолюдинами, на которых аристократы смотрели свысока, и потому Каппадокиец стремился любым способом сравнять счёт. «Этот человек получил слишком много свободы, — с глухим раздражением подумал Юстиниан, — но считает себя незаменимым для императора и потому будет безнаказанно пользоваться своим положением».

— Я поставлю вопросы, которые ты поднял, перед Сенатом и советом, — Юстиниан постарался обуздать своё раздражение. — Не думаю, что они будут не согласны.

— Да кого волнует, даже если и будут? — усмехнулся Иоанн.

Он громко рыгнул, поудобнее устроил свой обширный зад на стуле и беззастенчиво почесал его.

— Вот так намного лучше! Да. Очнись, цезарь. Сенат и совет — анахронизм, единственный смысл их существования заключается в том, чтобы подарить аристократам иллюзию, будто с их мнением кто-то считается. В новой Империи им места не будет. Единственный, у кого в руках должна быть вся власть, — ты, император. Было бы куда лучше, если бы ты прямо сказал им об этом и прекратил бессмысленный фарс под названием «обсуждения в Сенате».

«Иоанн прав», — подумал Юстиниан, и пьянящее предчувствие близкого освобождения охватило его. Разве можно счесть случайностью то, что варвар, бедный парнишка из глухой деревушки в Дардании стал императором Нового Рима? Это настолько невероятно, что не может быть ничем иным, кроме божественного провидения. Бог послал ему в горестный час и Феодору — в этом тоже нет сомнений.

Окрылённый и взволнованный этими мыслями, он частично пропустил мимо ушей то, что префект толковал по поводу срочных и радикальных мер. В тот же день всем сенаторам и консулам, проживавшим в столице и её окрестностях, было послано распоряжение в течение трёх дней явиться во дворец на аудиенцию к императору.

— Это возмутительно! — дрожащим голосом воскликнул старик Мефодий, глава Сената, когда консулы и сенаторы вышли из зала аудиенций. — У него даже не хватило порядочности самому прийти к нам в Сенат!

— Нахальный выскочка! — вторил ему один из консулов. — Анастасий и даже Зенон — этот исаврийский деревенщина — никогда себя так не вели!

— Да кем он себя возомнил? — взорвался седовласый сенатор. — Воображает, что сможет управлять Империей без нас — представителей народа! Конец настаёт S.P.Q.R. — мы должны признать, что живём в тоталитарном государстве!

— Я бы назвал это тиранией! — мрачно поддакнул другой. — Печально, что племянники Анастасия — Ипатий, Проб и Помпей — не выступили в качестве возможных преемников. Любой из них был бы в десять раз лучше Юстиниана. В лучшем случае он был бы одним из нас.

Другой фракцией, затаившей обиду на императора, стали Синие.

— Император думает, что нас можно отшвырнуть в сторону, словно старые сандалии, только потому, что он восседает на троне! — говорили недовольные главари во время сборищ группировки. — Когда ему стало это выгодно, он забыл, что это мы его возвели на престол. Что ж, в игру всегда играют двое! Мы можем устроить так, что на Ипподроме станет жарко, очень жарко! Близится открытие сезона скачек — там и посмотрим. Согласны?

— Согласны! — ревела толпа...

Стремясь достичь единоначалия в церкви, Юстиниан начал диалог с монофизитами. Верный обещанию, данному Феодоре, что гонения на монофизитов прекратятся, он разрешил их лидерам вернуться из ссылки, а Тимофей и Северий были приглашены в Константинополь — на религиозную конференцию под руководством самого Юстиниана. Когда синод нашёл приемлемую для всех формулировку, в которой тщательно избегалось упоминание «двух сущностей» и подчёркивалось единоначалие Троицы, император был удовлетворён, о чём и заявил открыто. Однако эффект примирения был не так заметен, как ярость ортодоксальных католиков, — а католицизм был официальным вероисповеданием Империи, — считавших позором любые уступки еретикам.

Религиозной политикой императора были встревожены и возмущены интеллектуалы по всей стране — а в совокупности это была достаточно мощная и влиятельная группировка, — особенно после того, как, продав казне свои активы, закрылся древний Афинский университет. Поскольку в состав университета входила знаменитая академия, в которой когда-то блистали Платон и Аристотель, Юстиниан рассматривал это заведение как оплот язычества. Два ведущих профессора, Дамаский и Симплиций, а также ещё пятеро их коллег сразу вслед за этим приняли предложение Трона Павлина и уехали в Персию. Это стало громадным и унизительным оскорблением для Юстиниана, да и для всей Римской Империи, которую он теперь олицетворял.

Иоанн Каппадокийский, простолюдин по происхождению, давно был зол на аристократов и потому не нуждался в поощрении, чтобы незамедлительно поквитаться с теми, чьи клевету и презрение ему приходилось в недавнем прошлом сносить с бессильной злобой. При помощи своих подручных — подозрительно напоминавших бандитов — он принялся «убеждать» особо несговорчивых платить налоги, в особенности — налоги на недвижимость. Так, он приехал на виллу Максентия, богатого анатолийского землевладельца, и вошёл без всякого приглашения в обеденный зал.

— Что это значит?! — Максентий поднялся с ложа с потемневшим от ярости лицом. — Как ты смеешь врываться в мой дом без приглашения?

— Боюсь, это всё неуплата налогов, почтеннейший! — промурлыкал Иоанн обманчиво-извиняющимся тоном. — Ты, вероятно, позабыл указать некоторые источники своего дохода. Простая небрежность, я уверен. Возможно, ты прояснишь этот вопрос?

— Обратись к моему управляющему! — рявкнул Максентий. — Ты увидишь, что все мои бумаги в порядке, а налоги полностью уплачены.

— Да, но только с этого поместья! — с сожалением и почти искренним сочувствием в голосе протянул Каппадокиец. — Видишь ли... нам всё известно о твоих складах в Тарсусе и твоём «взаимопонимании» с начальником порта. Он с удовольствием нам всё рассказал, после того как случайно сломал два пальца. Несчастный случай, да. Шёлк из Китая, ввезённый контрабандой из Персии. Амфоры с оливковым маслом — с Крита. Вино — из Сирии... Мне продолжить, уважаемый?

— Я не знаю, о чём ты говоришь! — Максентий страшно побледнел, говоря это.

— Ц-ц-ц! — Иоанн предостерегающе вскинул палец и надул щёки. — Крайне неразумно и недальновидно так говорить.

Он коротко кивнул своим спутникам, и они двинулись вперёд, снимая с поясов короткие дубинки.

— Я декурион! Почётный гражданин города! — завопил Максентий. — Вы не можете меня трогать! Это противозаконно!

— Боюсь, это не так, уважаемый. Времена изменились. Теперь все, кто уклоняется от налогов, подвергаются наказанию. Разумеется, только те, кто будет не слишком... сговорчив, так скажем.

Десять минут спустя Максентий — с двумя сломанными рёбрами и свежими ссадинами на лице — безропотно подписывал бумаги, в которых указывалась сумма недоплаченных им налогов.

— Всё, что нужно, вы получите у моего управляющего! — бормотал Максентий разбитыми и опухшими губами.

— Благодарю вас, добрый господин! Вы действительно нам очень помогли, — вежливо откликнулся Иоанн Каппадокийский.

На второй год своего совместного правления Юстиниан и Феодора получили известие, что Антиохия опустошена ужасным землетрясением. Щедрые и отзывчивые по натуре, император и императрица выплатили из казны — личной и имперской — огромные суммы, чтобы восстановить город и поддержать его граждан. Отдельную помощь получила Македония.

— Мы должны сделать всё, чтобы помочь нашей подруге! — сказал Юстиниан своей супруге. — Пока её дом восстанавливается и дела не приведены в порядок, она будет жить в императорском дворце.

Феодора предвкушала приезд своей любовницы со странной смесью трепета и восторга. Её любовь к Юстиниану была глубока и сильна — но это был ровный и мягкий свет агапэ... Ревущую страсть эроса она познала лишь с Македонией. Разгорится ли это пламя вновь, когда они встретятся? Она никогда не изменяла Юстиниану, да и не была искушена в тайных любовных связях. До сего момента не была.

Будет ли её связь с Македонией считаться прелюбодеянием? Наверное, нет — в строгом юридическом смысле...

В римском праве вопрос о прелюбодеянии возникал лишь тогда, когда были сомнения в законности происхождения наследников. Пока ничего не грозило наследству, внебрачные связи особенно не преследовались — хотя и не поощрялись церковью. Вряд ли кто-то заговорит о прелюбодеянии, но всё же... лучше им с Македонией остаться добрыми подругами. Ничего больше. Феодора не станет совершать ничего, что могло бы ранить Юстиниана или причинить ему вред. Однако соблазну предстояло находиться на расстоянии вытянутой руки; июль Феодора обычно проводила в своём летнем дворце в Гиероне, небольшом городке на берегу Босфора, и была ошеломлена, когда Юстиниан, вместо того чтобы поселить Македонию в императорском дворце, предложил ей погостить у Феодоры в Гиероне.

— Вам двоим надо вволю посплетничать! — ласково улыбался Юстиниан. — Во дворце бедная Македония заскучает, хотя вы виделись бы и в этом случае.

Итак, после официального приёма и обеда в честь Македонии во дворце обе подруги переправились через Босфор на пароме. Рабы отнесли вещи в покои гостьи и удалились; Феодора и Македония остались наедине.

Теперь, когда они были одни, Феодора чувствовала странную неловкость. Она не знала, что ей делать дальше...

— Тебе... всё нравится? — тихо спросила она.

Македония ответила не сразу. Она медленно протянула к императрице руки и прошептала:

— Иди ко мне...

Вся решимость Феодоры растаяла. Она кинулась в объятия Македонии, и уста их слились в жарком поцелуе. Потом они торопливо раздевались, в восхищении разглядывая наготу друг друга.

— Так долго, любимая! — прошептала Македония, и в глазах её полыхнула страсть.

— Слишком долго! — отозвалась Феодора, нежно гладя грудь Македонии кончиками пальцев. Дрожь удовольствия пробежала по телу бывшей танцовщицы, она тоже начала ласкать подругу и, когда возбуждение стало непереносимым, толкнула её на ложе, а сама опустилась сверху, властно раздвинув ей ноги и лаская Феодору губами. Утопая в горячих волнах наслаждения, она ответила подруге тем же — и вскоре они обе испытали бурный оргазм, после чего, обессиленные и счастливые, заснули, сжимая друг друга в объятиях.

На рассвете Феодора выскользнула из постели, стараясь не разбудить свою любовницу. Её мучило раскаяние, чувство вины перед Юстинианом, и она отказалась от каждодневного ритуала — завтрака в постели, ванны... затем служанки обычно помогали ей причесаться, накрасить лицо, выбрать драгоценности; но сегодня Феодора облачилась в простую тунику, поверх которой накинула плащ с капюшоном. Вскоре, никем не замеченная, Феодора вышла из дворца и направилась к пристани, откуда лодочник перевёз её через Босфор в гавань Фосфорной на Золотом Роге.

Прошедшая ночь была безумием, твердила себе Феодора, прекрасным, блаженным безумием; однако это не должно повториться. Она не сможет жить в мире с самой собой, если не признается во всём Юстиниану. Ключом к её счастливому замужеству всегда была полная и безусловная честность в отношениях с мужем. Разумеется, он поймёт и простит её — ведь секс никогда не был главным в их отношениях. Но, с другой стороны... он может прийти в ярость, может даже развестись с ней! Риск был велик, но она должна была рискнуть.

Войдя в город через уже открытые ворота Святой Варвары, она прошла узкими улочками Четвёртого района — здесь уже кипела обычная утренняя жизнь; на работу вышли кузнецы, плотники, ремесленники, открылись лавки, отовсюду слышался перезвон инструментов. Потом она миновала Пятый район с его широкими улицами, зернохранилищами, запахом нефти и ароматом свежеиспечённого хлеба, от которого рот непроизвольно наполнялся слюной... Феодора пересекла невидимую границу, отделявшую Пятый район от Первого, — здесь была территория аристократов, здесь стояли дворцы и роскошные виллы, высились величественные здания государственных учреждений.

Феодора уже много лет не поднималась так рано и позабыла, как прекрасен Константинополь ранним утром, пока его улицы ещё не заполнила шумная толпа вечно спешащих куда-то людей. Справа от неё высилась арка Акведука Валента; солнце позолотило статуи на вершинах колонн форумов Константина и Феодосия, а перед Феодорой уже выросли сверкающий полированным мрамором дворец, Ипподром и храм Святой Софии...

— Августа! — изумлённо пробормотал сонный стражник возле парадного входа во дворец, не сразу поверив, что видит перед собой императрицу — в простом платье, да ещё в такую рань. Быстро пройдя в бронзовые двери, миновав казавшийся нескончаемым лабиринт дворцовых переходов, она нашла Юстиниана — с некоторых пор его называли Неспящим — в его личном кабинете. Император был уже одет и работал — стол был завален свитками и толстыми сводами законов. Элегантно одетый человек с привлекательным, породистым лицом сидел напротив императора. Оба мужчины встали, приветствуя императрицу. Сердце Феодоры бешено заколотилось в груди при мысли о том, что она собирается рассказать своему мужу...

— Дорогая! Какой приятный сюрприз! — радостно воскликнул Юстиниан. — Знакомься — это Трибониан, один из самых выдающихся юристов Империи.

Второй человек низко и почтительно поклонился, послав Феодоре чарующую улыбку.

— Мы с Трибонианом начали чрезвычайно важную работу — то, чего раньше никто и не пытался сделать. Это будет полная реформа римского права! — голос Юстиниана прерывался от радостного возбуждения. — Наш Кодекс заменит Кодекс Феодосия II, которому уже сто лет. Старый кодекс — это просто сборник императорских указов, новый будет совсем иным. Мы исключим все неопределённые и неясные толкования, уберём всё, что устарело.

Император похлопал Трибониана по плечу.

— Вообрази, этот образцовый юрист уверяет меня, что мы сможем закончить работу через 18 месяцев! — Юстиниан покачал головой, на лице его смешались радостное недоверие и восхищение. — Это невероятно! Но что же привело тебя ко мне в столь ранний час?

Впервые Феодоре изменила её смелость. Она видела, что муж её счастлив, что все его мысли обращены к тому, что, как она хорошо знала, было его давней мечтой... нет, она не могла испортить ему настроение. Она подождёт и всё расскажет ему при более удобном случае.

— О, я просто захотела увидеть тебя. Мне почему-то не спалось, и я решила взглянуть на наш город в его утреннем убранстве. Маленькое приключение, если угодно.

— Каприз женщины! — с улыбкой заметил Юстиниан, обернувшись к Трибониану и шутливо разводя руками. Затем он вновь повернулся к Феодоре: — Ты, должно быть, голодна? Прикажи подать нам завтрак в саду? Там, где мы с тобой обычно встречались?

— О, дорогая моя! Какое счастье, что ты ему ничего не сказала! — вскричала Македония, когда Феодора рассказала ей о своём утреннем бегстве и планах признаться во всём мужу. — Не только потому, что это поставило бы под угрозу наши с тобой отношения, но потому, что это могло бы создать трудности и в ваших с мужем отношениях! Мужчины гораздо чувствительнее к таким вещам, особенно, если речь идёт об их самолюбии. Большинство мужей, узнав такое, начали бы ревновать — пусть это иррационально — и сердиться. Из того, что ты рассказала о Юстиниане, я заключаю, что он может быть выше подобных чувств, но мне не хотелось бы рисковать.

Взяв Феодору за руку, Македония испытующе заглянула ей в глаза.

— Дорогая, ты не должна выбирать между нами. Мы — я и твой муж — не соперники в борьбе за твою любовь. Помнится, один китайский мудрец, Кун-Фу-Цзы, говорил, что для спокойной и счастливой жизни, свободной от внутренних противоречий, умный человек не должен смешивать разные стороны своего бытия. Гречанки в прежние времена любили друг друга — и это не мешало браку. Вскоре я вернусь в Антиохию, мы не увидимся, возможно, долго. Так давай же будем радоваться жизни, пока боги позволяют нам это делать!

— Хорошо, любовь моя! — мягко сказала Феодора, обнимая подругу за талию. — Я ничего не скажу Юстиниану. Ты меня убедила, иногда молчание — самый мудрый и предпочтительный путь. В любом случае я вряд ли смирилась бы с тем, что нам нужно расстаться. Я сделаю всё так, как ты говоришь, и замкну нашу любовь в потайной ларчик, на котором будет написано «Македония». Это будет наш особенный, специальный секрет!

При содействии своих помощников — носивших говорящие имена вроде «Александр-Ножницы» или «Иоанн-Свинцовая Челюсть» — Каппадокиец рьяно пополнял государственную казну, не гнушаясь никакими методами, пусть и весьма непопулярными. Неплательщиков он преследовал безжалостно, невзирая ни на какие обстоятельства. Петроний — уважаемый горожанин, житель Филадельфии — был прикован к лошадиному стойлу; его избивали до тех пор, пока он не отдал все фамильные драгоценности в счёт недоплаты нового налога на наследство. В том же городе, не выдержав пыток, повесился старый солдат — от него требовали денег, которых у него просто не было. Такие примеры были типичны — новый префект не останавливался ни перед чем, лишь бы поток денег в казну не ослабевал.

В государственных институтах шло жёсткое сокращение. Несмотря на отчаянные, но беспомощные протесты, чиновников выкидывали с должностей, упраздняя целые департаменты. Когда вся администрация была очищена «от лишнего жира», префект обратил своё рвение на Курсус Публикус — имперскую почту. Её не сократили, а практически полностью уничтожили, оставив нетронутым всего один маршрут — стратегически важную дорогу от Константинополя до границы с Персией. На всех остальных дорогах Империи почтовых станций больше не существовало — отныне нельзя было нанять почтовых лошадей или транспорт. Эффект этих разрушительных мер был немедленным и ужасным. Земледельцы отдалённых провинций в одночасье лишились возможности, которой они пользовались уже несколько столетий, — переправлять свою продукцию в порты, из которых провизия поставлялась в Константинополь и другие крупные города. Теперь транспортировка товаров была не по карману большинству тех, кто эти товары производил, и лишь немногие могли себе позволить привезти их в порты своими силами...

Глядя на валявшийся на обочине дороги труп и рассыпанное рядом с ним зерно, Василий — мелкий фермер из провинции Лидия, направлявшийся в Эфес, — медленно опустил тяжёлый тюк с плеч. Он повернулся к жене, которая шла позади него, пошатываясь под тяжестью огромного мешка пшеницы.

— Хватит! — горько бросил он, кивая на труп. — Мы возвращаемся немедленно — пока не закончили так же, как этот несчастный.

— Но как же мы будем жить, если не продадим зерно? — всхлипнула женщина. — Если мы не отвезём его на рынок, урожай сгниёт на поле.

— Тише, любовь моя! — Василий устало обнял жену за плечи. — Пусть гниёт. Нам хватит запасов на зиму, а на будущий год император, возможно, придёт в себя и назначит другого префекта. Нам остаётся надеяться только на это.

Точно так же думали тысячи других колонов — мелких фермеров и арендаторов пахотных земель. Обанкротившись, они стекались в города в поисках работы, пополняя армию голодных и безработных городских бедняков. Срыв поставок продовольствия грозил обернуться массовым голодом.

Земледельцы были не одиноки в своих обидах. В начале необычайно холодного января в шестой год правления Юстиниана — 203-й от основания Нового Рима — в столицу начали собираться разгневанные граждане Империи: сенаторы, консулы, крупные и мелкие землевладельцы, богачи и бедняки, сторонники Синих, священники, философы и художники... и все те, кто особенно жестоко пострадал от действий префекта и его людей, потому что у них не было денег ни на уплату, ни на взятки Трибониану — блестящему юристу и любимцу императора... но мздоимцу и взяточнику. Все эти люди вряд ли могли объединиться при других обстоятельствах, но сейчас их объединяла одна цель — заставить императора выслушать их требования и жалобы, направленные прежде всего на Иоанна Каппадокийского. Момент был выбран не случайно — император должен был открыть сезон гонок на колесницах на Ипподроме, в первые дни Январских ид.

Тем временем Юстиниан пребывал в полном восторге от мощного потока доходов в казну — считая это божьим благословением — и даже не догадывался о зреющем бунте и надвигающейся буре. Юстиниан был занят другим — он намеревался построить на месте своей родной деревни прекрасный город и назвать его в свою честь — Юстиниана Прима. Этим он собирался почтить память своей матери и выполнить её завет.

«Чтобы мы могли гордиться тобой...»

ОДИННАДЦАТЬ

Ника! Ника! [51]

Девятый день января этого года, 203-й от основания Нового Рима, выдался холодным и пасмурным. Резкий ветер с Босфора гулял по улицам Константинополя, и бездомные нищие ютились в подворотнях, пытаясь поплотнее обернуть жалкие лохмотья вокруг своих дрожащих рук и ног. Жизнь в городе не затихла — обозлённые толпы бурлили на улицах и площадях, повсюду собирались группы угрюмых горожан. Из толпы то и дело раздавались возгласы: «Дайте нам работу!», «Дайте хлеба!», «Долой Трибониана!», «Повесить

Каппадокийца!» К вечеру настроение толпы стало ещё более грозным, напряжённость разливалась в воздухе. Люди начали искать, на кого излить скопившуюся ярость. И мишень их гнева не заставила себя ждать...

Эвдемон, префект столицы, был весьма озабочен. Только что в Преториум гонец принёс доклад от куратора Пятого района, информировавшего префекта о том, что агрессивно настроенная толпа собирается на форуме Константина.

— Слишком близко к дворцу, чтобы чувствовать себя спокойно, Фока! — пожаловался Эвдемон своему заместителю. — Возможно, пора вмешаться.

— Никаких сомнений! — откликнулся Фока. — Нам надо было вмешаться ещё несколько часов назад. Арестовать зачинщиков. Рассеять толпу силой. Теперь же нам очень повезёт, если удастся избежать бунта.

— Ты забываешь, Фока! — вздохнул префект. — У этих людей есть повод гневаться.

Он мрачно и с неодобрением взглянул на заместителя: здоровяк шести футов ростом, с перебитым в нескольких местах носом...

— Это не обычные бунтовщики и нарушители спокойствия, наподобие тех, кого ты привык видеть в цирке. Большинство из них — обычные граждане, испуганные и отчаявшиеся во многом благодаря действиям Каппадокийца. Им не нужно угрожать — их нужно успокоить.

— Прямо сердце кровью обливается от жалости! Между прочим, пока мы здесь сидим и обсуждаем ситуацию, она выходит из-под нашего контроля. Вы позволите вызвать охрану?

Через несколько минут Эвдемон и Фока во главе полицейской когорты покинули Преториум и двинулись к форуму Константина. Каждый из солдат был в шлеме, вооружение составляли щит и дубинка, в добавление к которым всем выдали перевязи с мечами-спатами. Едва люди префекта через восточные ворота вступили на площадь, в середине которой высилась колонна, украшенная статуей основателя города, сердце Эвдемона упало. Большое скопление людей превратилось в самое опасное на свете соединение — толпу. Толпу всегда вела коллективная воля, а она могла в любой непредсказуемый момент обернуться неуправляемой яростью... как бы разумны ни были поодиночке все те, кто толпу составлял.

Стали слышны крики главарей Зелёных и Синих, науськивавших своих людей на полицейских. Крики, брань, топот, насмешки... Эвдемон попытался урезонить собравшихся, уверяя их, что все жалобы будут рассмотрены, если люди разойдутся по домам. Его почти не слышали — и тем не менее его речь взбесила толпу, ответившую оглушительным свистом и градом проклятий и насмешек.

Затем кто-то бросил камень — и дела пошли совсем плохо. В воздухе засвистели палки и камни, один из них ударил префекта по голове как раз тогда, когда Эвдемон снял шлем, чтобы выглядеть не так воинственно. Обливаясь кровью, он упал на руки своих людей, и они быстро уволокли его с импровизированной трибуны.

— Довольно! — рявкнул Фока, ни к кому конкретно не обращаясь. Не посоветовавшись со своим раненым начальником, он повернулся к солдатам и скомандовал: «К бою!»

Горя желанием отомстить за своего командира, солдаты сомкнули щиты и врезались в толпу, молотя направо и налево дубинками. Под градом ударов безоружная толпа дрогнула и вроде отступила, но крикуны-зачинщики, Синие и Зелёные, принялись подбадривать людей, призывая их бросать в солдат камни и вооружаться тем, что попадётся под руку. Вскоре на площади развернулось настоящее сражение, и с обеих сторон стали падать на землю раненые. Полицейские потеряли терпение — и в воздухе блеснули мечи. Толпа в панике бросилась врассыпную, оставив на форуме несколько окровавленных тел, однако несколько зачинщиков беспорядков были окружены и схвачены.

— Введите обвиняемых и свидетелей! — рявкнул командир. В сопровождении охраны и приставов две группы людей вошли в базилику. Сегодня предстояло судить тех, кто устроил вчерашние беспорядки на форуме Константина. Обвиняемые сели на скамью слева от Трибониана. Лица задержанных выражали испуг, гнев, безразличие — в зависимости от того, что им предстояло. Свидетелей посадили на скамьи справа от судьи. Судьёй был Трибониан — с недавних пор наделённый полномочиями квизитора, судьи, расследующего нарушения общественного порядка.

После вчерашних событий в городе было объявлено чрезвычайное положение, и префект, которому император дал соответствующие полномочия, объявил, что над зачинщиками немедленно состоится суд. На этот раз обошлись без лишних тонкостей — не было защитников, которые должны были бы взвесить доказательства обвинения и защиты; не было и экспертов по правовым вопросам, которые обычно консультировали защитников по различным тонкостям закона... Кроме того, суд был закрытым. В зале присутствовали только полицейские, участвовавшие в разгоне толпы, да префект Эвдемон с забинтованной головой.

Было оглашено первое обвинение — и перед судьёй встал перепуганный и дрожащий человек. Выражение лица у Трибониана сделалось необычайно приветливым, едва ли не дружеским.

— Твоё имя Пётр? Ты торговец обувью из Афродизия в Карии?

Человек судорожно кивнул.

— Обвинения против тебя очень серьёзны, Пётр. Ты мятежник, преступно и злонамеренно бросил камнем или иным тяжёлым предметом в префекта города, нанеся ему рану в голову. Что ты ответишь на это обвинение?

— Я бы никогда не стал так делать, всемилостивейший! — в отчаянии вскричал обвиняемый. — Я в жизни никому не причинил увечья. Я... я просто был там вместе со всеми... когда префекта ударили!

— Это был он, всемилостивейший! — подтвердил слова обвинения свидетель, один из самых страшных людей на суде — делатор или информатор, на чьи показания обычно опирался суд, рассматривая дела о нарушении общественного порядка. — Я узнаю его по этому родимому пятну на щеке.

— Тогда, Пётр, я признаю тебя виновным! — грустно произнёс Трибониан. — Согласно показаниям свидетеля, ты совершил то, в чём тебя обвиняют, и участвовал в жестоком побоище, в результате которого погибли и были ранены несколько человек. Приговор в этом случае может быть лишь один: смерть через повешение. Уведите заключённого.

Когда Петра, бледного и слабо протестующего, выводили из зала, один из приставов подошёл к судье и прошептал ему на ухо:

— Следующий — большая шишка у Синих. Сообщество обещало пять сотен солидов за его освобождение.

Следующий обвиняемый был оправдан, несмотря на то что двое свидетелей — один из них был полицейским — показали, что видели, как он призывал толпу к бунту...

Огромная толпа собралась во Влахерне — пригороде столицы, примыкавшем прямо к Стене Феодосия там, где она спускалась к Золотому Рогу. Люди замолчали, когда последний из осуждённых взошёл на эшафот. Потея и нервничая, палач дрожащими руками накинул ему на шею ремённую петлю; лицо осуждённого стало пепельно-серым. Палач не мог дождаться окончания казни. Обычно толпа встречала повешение радостным гулом одобрения, однако на этот раз люди каждый раз выражали своё сочувствие к приговорённым и осуждение приговора; напряжение всё возрастало. Палач кивнул своему помощнику.

Тот вышиб деревянный костыль, помост рухнул вниз, и повешенные задёргались в воздухе. Один умер сразу — его шея была сломана страшным рывком петли, однако двое других упали на землю невредимыми. Они извивались и корчились, руки у них были связаны за спиной; толпа ревела, люди угрожающе подались вперёд, и палач испугался ещё сильнее, но попытался доделать свою работу. Прозвучал вопль «Вздёрните их!» — однако это говорилось не о приговорённых, а о палачах. В этот же миг к лежавшим на земле бросились монахи из близлежащего монастыря Святого Конона, подхватили их и под охраной толпы унесли в церковь Святого Лаврентия, где несчастные и нашли убежище.

На следующий день — в понедельник, 12 января — по городу разнеслась весть, что двое спасшихся от казни принадлежали к разным группировкам, Синим и Зелёным. После этого обе фракции заключили перемирие и объединились, чтобы возглавить толпу. Массовые демонстрации горожан прошли перед Преториумом, императорским дворцом и зданием суда — люди требовали отставки префекта, Трибониана и Иоанна Каппадокийского, а также помилования для двух приговорённых, скрывавшихся в церкви Святого Лаврентия.

— Лучше дать им то, что они хотят, чтобы они успокоились! — прокричал префект на ухо своему заместителю, ибо рёв толпы на улице заглушал его голос. — Когда на Ипподроме начнутся скачки, они смогут обращаться со своими требованиями прямо к императору. Юстиниан — порядочный и честный человек. Я уверен, он их выслушает и попытается исправить ситуацию.

— Что ты говоришь! — вздохнул Фока, качая головой. — Бывают моменты, когда твоя вера в человеческую природу выглядит особенно трогательно. К сожалению, события зашли уже слишком далеко — разум здесь бессилен.

Он проворно отскочил от окна, в которое влетел очередной камень, и сардонически ухмыльнулся:

— Впрочем, не исключено, что это я ошибаюсь, — будем надеяться именно на это. Помолись лучше о хорошем дожде, Эвдемон. Ливень с градом разгонит их куда быстрее, чем солдаты.

Однако погода подвела городские власти. Вторник 13 января — начало Январских ид — выдался ясным и солнечным. Рано утром толпы народа собрались возле Ипподрома. Людей было заметно больше, чем обычно, все трибуны были заполнены до отказа, особенно плотно набились люди на стоячие места, в самом верху. Было и ещё одно отличие от того, как обычно проходило открытие сезона скачек. Над Ипподромом царила мрачная, гнетущая тишина. Однако сидящий вместе со своим секретарём-мандатором и префектом Эвдемоном в кафизме — императорской ложе — Юстиниан, казалось, не замечал нарастающего напряжения.

— Как твоя голова? — сочувственно поинтересовался император у Эвдемона, чья голова всё ещё была перебинтована.

— Всё ещё побаливает, цезарь, но мне намного лучше. Мой врач заверил, что серьёзных повреждений нет, — Эвдемон слегка понизил голос. — Осмелюсь посоветовать, император: чем скорее мы начнём, тем лучше. Мне не нравится настроение толпы.

— Правда? Я полагаю, столь необычная тишина вызвана тем, что они осознали, насколько далеко зашли, и теперь раскаиваются. — Юстиниан улыбнулся Эвдемону и потрепал его по плечу. — Впрочем, я доверяю твоему мнению. Скажи эдитору — пусть начинают.

Вскоре посланный к эдитору слуга сообщил, что тот решил не проводить традиционный торжественный парад и начать скачки немедленно. Взревели трубы, и в открытые ворота стадиона ворвались колесницы — очень лёгкие, со специальными широкими колёсами для лучшего сцепления. Каждая была запряжена четвёркой лошадей; внутренняя пара впряжена в саму колесницу, ещё две лошади — пристяжные по краям. Колесницы выстроились вдоль центрального барьера — спины, но к тому моменту уже стало совершенно очевидно, что зрители собрались не для того, чтобы смотреть на скачки, а для того, чтобы выступить против императора. Первый заезд прошёл всё в том же оглушительном молчании, после него два демарша — официальных представителя обеих фракций, Синих и Зелёных, — обратились к Юстиниану.

— Трижды августейший, зная, что ты справедлив и милосерден, мы просим, чтобы ты простил двух приговорённых к казни. Они нашли убежище в церкви Святого Лаврентия.

Тон говоривших был уважительным, но в голосах явственно звучала сталь. Их вряд ли удовлетворил бы отрицательный ответ на их просьбу... вернее, на вежливое требование.

Пока демарши ожидали ответа, Юстиниан шёпотом поинтересовался у Эвдемона:

— Преступники надёжно спрятаны? Нам не хотелось бы, чтобы их силой вытаскивали из храма.

— Разумеется, цезарь! — отвечал Эвдемон. — Я расставил вокруг церкви вооружённую охрану. Никто не войдёт и не выйдет. Вместе с тем, мне кажется, было бы разумно удовлетворить просьбу. Это разрядит ситуацию, а мы всё ещё сможем действовать с позиции силы...

— Разумеется, нет! — негромко перебил префекта император. — Я удивляюсь тебе, Эвдемон. Отпустив этих двоих, мы покажем свою слабость, а не силу. Если мы пойдём на уступки, плебс будет устраивать бунты всякий раз, когда ему что-то не понравится.

Он повернулся к мандатору и приказал:

— Ничего не отвечать!

Скачки продолжались. После каждого заезда невозмутимые демарши повторяли своё обращение — только для того, чтобы на него вновь не последовало никакого ответа. Постепенно зловещее молчание на Ипподроме сменилось ещё более угрожающим гулом гнева и разочарования. Даже науфрагии — столкновения колесниц — не смогли отвлечь толпу.

Синяя колесница в седьмой и последний раз обогнула край спины, заходя на последний круг. Однако преследовавшая её по пятам зелёная колесница внезапно совершила резкий манёвр — и в трёхстах шагах от финиша подрезала соперника. Тогда возница синей колесницы натянул поводья и силой ударил соперника в бок, бортом прямо по колесу. Зелёная колесница перевернулась в воздухе и обрушилась прямо на барьер-спину; во все стороны брызнули щепки и обломки. У несчастного возницы не было времени, чтобы обрезать постромки, он погиб, погребённый под собственной колесницей.

В обычное время подобное событие вызвало бы общий вопль ужаса и возбуждение на трибунах... Однако на этот раз все были заняты другим зрелищем — безмолвным поединком между демаршами и мандатором.

Закончился финальный, двадцать второй по счёту, заезд, но император так и не проронил ни слова. Тогда демарши внезапно разразились громкими воплями: «Да здравствуют Синие и Зелёные!» — и трибуны подхватили этот крик, что свидетельствовало о предварительном сговоре. Крик повторялся снова и снова, Ипподром ревел, а потом сквозь этот рёв прорезался новый клич...

— Ника! Ника! Ника!

Люди требовали от власти ответа.

Растерянный Юстиниан повернулся к Эвдемону.

— Что происходит?!

— Их терпение лопнуло, цезарь. Я пытался тебя предупредить. Кто знает, на что они способны сейчас! Ты должен немедленно вернуться во дворец. Я же отправлюсь в Преториум и постараюсь взять ситуацию под контроль. Что мне им сказать?

Встревоженный происходящим, Юстиниан колебался. Затем он вспомнил: разве он не получил подтверждений, что он — наместник божий? Раз все его действия одобрены Иеговой и свершаются по его воле — стоит ли бояться? Самообладание вернулось к нему, и он спокойно ответил Эвдемону:

— Им? Разумеется, ничего.

— Но, цезарь!..

— Будь мужественным, мой друг! Сейчас мы не должны колебаться. Если мы будем твёрдо стоять на своём, люди поймут, что ничего не добьются насилием или наглыми требованиями.

Император и префект спустились по винтовой лестнице, ведущей из кафизмы в короткий переход, соединявший Ипподром и дворец. Пока Юстиниан отдавал приказы придворным и дворцовой страже, префект отправился в Преториум, в отчаянии качая головой. На полпути он столкнулся с встревоженным и растрёпанным Фокой.

— Возвращайся! — закричал Эвдемону его заместитель. — Назад! Ты ничего не сможешь сделать! Толпа уже ворвалась в Преториум, заключённых освободили из камер. Они убивают охранников, солдат... всех, кто встаёт у них на пути. Я едва спасся. Взгляни — они подожгли префектуру!

Он указал на освещённое заревом вечернее небо.

Эвдемон и Фока едва успели вернуться во дворец. Не успели захлопнуться тяжёлые ворота, толпа, распалённая лёгким захватом префектуры, ворвалась на Августеум — площадь перед самым дворцом — выкрикивая имена императора и префекта. На их призыв вновь никто не ответил, и грозный клич «Ника!» понёсся над городом, а затем бунтовщики начали поджигать здания.

Караульная у ворот превратилась в огненный ад; бронзовые ворота плавились от жара; обезумевшая, опьянённая успехом толпа ревела «Ника! Ника!!» Вот уже и Айя-София охвачена пламенем, вот запылало здание Сената...

— Ника! Ника!! Ника!!!

Бунтовщики сожгли ещё несколько правительственных зданий на Месе, а потом толпа, устав от событий этого дня, рассеялась по городу.

Между тем гвардия — скорее декоративная, нежели боевая, — никак не противостояла злоумышленникам, предпочитая отсиживаться во дворце.

В своих личных покоях божий избранник, растерянный и испуганный, взывал к императрице:

— Бог отрёкся от меня, Феодора! Народ против меня, верность гвардии сомнительна... я чувствую, что не могу доверять придворным и сенаторам даже здесь, во дворце! Если я избранник божий, почему всё это происходит?!

— Бог не отказался от тебя, дорогой! — твёрдо сказала Феодора, взяв супруга за руки. — Он испытывает тебя, как испытывал он Иова, как испытывал собственного сына, когда сатана искушал его на горе. Завтра ты выйдешь к народу и выслушаешь, чего они хотят. Возможно, твои недостойные слуги были несправедливы к людям — ты пообещаешь всё исправить, и всё будет хорошо.

Успокоенный её словами, Неспящий ушёл в опочивальню, чтобы хотя бы на несколько часов забыться сном и отдохнуть от событий этого страшного дня.

В это же самое время в Первом районе, в доме главы Сената Мефодия, собрались сенаторы, консулы и крупные землевладельцы. Один из аристократов обратился к собравшимся:

— Друзья мои! Зелёные и Синие сослужили нам хорошую службу, подняв плебс против Юстиниана...

Это был Гай Аникий Юлиан, сенатор, который с момента своего избрания настаивал на подобном сборе. Юлиан происходил из знатной римской фамилии. Аникии бежали из Италии от остготов.

— Однако то, что они устроили, — это просто бунт, который не сегодня-завтра сам сойдёт на нет. Мы же, пока этого не случилось, должны взять всё под контроль и склонить общественное мнение к ...

— Революции?! — в ужасе прервал Юлиана испуганный Мефодий. — Аникий, здесь, на Востоке, так дела не делаются!

Юлиан кивнул.

— Узурпация власти амбициозными политиками и военными — проклятие Западной Империи. В результате нестабильности государство слабеет, открывая путь варварам. Но иногда, для общего блага, узурпация необходима, чтобы избавиться от дурного правителя. Вспомните Нерона, Калигулу или Коммода.

— Но они были тиранами, ужасными и безумными! — возразил один из канцлеров. — Юстиниана вряд ли можно сравнивать с этой поганью.

— Согласен и здесь. Отчасти. Он в какой-то степени хуже — он навязчив. Он строит грандиозные планы строительства и мечтает возродить Запад. Чего это стоит? Огромных денег. И пока он их получает, он не обращает внимания на то, каким образом эти деньги получены и как страдают от этого люди.

— У тебя есть план? — спросил Максентий, земельный магнат, пострадавший от рук головорезов Каппадокийца.

— Да, есть. Сейчас идеальный момент для переворота. Юстиниана ненавидят. Он же слаб. Армии в столице нет — лишь несколько сотен наёмников-германцев да дворцовая стража. Последних вообще можно не считать — игрушечные солдатики, которые к тому же сразу перейдут на нашу сторону, если мы победим. Присоединятся к нам и придворные, и дворцовые сенаторы — все они аристократы. На место Юстиниана есть три прекрасные кандидатуры: три племянника покойного Анастасия, все они сейчас в Константинополе... И все они — настоящие римляне, как и мы с вами. Ипатий, возможно, был бы наилучшим выбором, он популярен в армии, успешный и удачливый полководец. Но нам придётся учитывать лишь одно: сейчас он и его брат Помпей заперты во дворце и наверняка останутся там, пока не стихнут беспорядки. Таким образом, в нашем распоряжении только третий племянник — Проб.

— А сам Проб в курсе, что его ожидает порфира? — сухо спросил один из сенаторов.

— Нет — и не должен об этом знать. — Юлиан пристально оглядел собравшихся, подчёркивая важность момента. — Проб — осторожный человек, он никогда не пойдёт на захват власти. Его нужно возвести на трон, преподнеся это как свершившийся факт. Завтра на Ипподроме мы объявим его императором, и плебс поддержит нас — обязательно поддержит! — а тогда уже Проб не сможет отказаться.

— А ты готов взять на себя роль Нимфидия? — спросил Мефодий.

Аникий скромно поклонился.

— При условии, что большинство из вас одобрит мой план, — да.

— В таком случае я назначаю Гая Аникия Юлиана нашим представителем! — торжественно сообщил Мефодий. — Кто против, поднимите руку.

Не поднялась ни одна рука...

ДВЕНАДЦАТЬ

Ипатий и Помпей заплатили отступные

и потеряли Империю прежде, чем

получили её...

В среду, в четырнадцатый день января, восход солнца осветил дымящиеся руины. Вскоре из дворца пришли известия, что гонки на колесницах состоятся и сегодня; император вновь будет на них присутствовать. Изрядно труся, но вместе с тем надеясь, что совет его супруги был верным, Юстиниан, сжимая в руках Евангелие, поднялся по винтовой лестнице в кафизму в сопровождении мандатора и префекта города. На этот раз он и сам чувствовал почти осязаемую враждебность, исходящую от молчаливой толпы. Чуть помедлив, он послал эдитору распоряжение отменить гонки — люди явно были не в том настроении, чтобы развлекаться.

— Боюсь, они будут требовать твоей отставки! — шепнул Юстиниан префекту Эвдемону. — Я вынужден буду согласиться... но не волнуйся, это ишь временная уловка. Как только всё успокоится, я восстановлю тебя в должности.

Демарши приблизились к императорской ложе и повторили свою просьбу: укрывающиеся в церкви Святого Лаврентия должны быть помилованы и отпущены.

— Кроме того, цезарь, мы требуем, чтобы ты уволил троих: Трибониана, который продаёт правосудие, словно торгаш на рынке; Эвдемона, который на требования народа отвечает ударами дубинок; и, наконец, самое главное — Иоанна Каппадокийца, виновного в непомерной жестокости по отношению к римским гражданам. Его жадность и безжалостность разрушили жизнь тысяч добрых людей по всей Империи.

Толпа одобрительно загудела. Юстиниан поднялся со своего места. Сжимая Евангелие левой рукой, он возложил правую руку на Священное Писание и кивнул мандатору:

— Передай им, что я согласен.

Выйдя вперёд, доверенный секретарь провозгласил зычно и торжественно:

— Наш мудрый и милосердный Август услышал ваше ходатайство и согласен помиловать двоих преступников, укрывающихся ныне в церкви Святого Лаврентия! Квестора же и префекта города император отстраняет от их должностей немедленно и прямо сейчас.

Приглушённый вздох, словно рокот далёкого прибоя, прокатился по толпе, и Юстиниан с облегчением решил, что кризис миновал. Молчаливое одобрение людей, несомненно, означает — как это уже бывало и раньше, с другими императорами, — что народ успокоился и возвращается к нормальной жизни...

Тем неожиданнее для него прозвучал громкий и звучный голос:

— Ты лжёшь, свинья! — затем говоривший обратился к толпе. — Не позволяйте себя обмануть! Его обещания ничего не стоят, они даны лишь по принуждению, потому что он слаб. Он нарушит их, едва вы разойдётесь по домам.

Настроение толпы мгновенно изменилось — на смену согласию пришли подозрения. Вчерашняя оргия разрушения отнюдь не утолила их жажды справедливости и обиды на власть имущих. Слова говорившего напомнили им о том, что вчера они властвовали над городом и могут отомстить. По Ипподрому вновь раскатился зловещий гул.

— Давайте изберём нового императора! — продолжал оратор, высокий властный человек, в котором Юстиниан узнал Гая Аникия Юлиана, одного из влиятельных сенаторов и члена римской диаспоры, бежавшей от власти варваров с Запада. — Давайте заменим его на того, в ком сочетаются честность, смелость и стойкость, на племянника покойного императора Анастасия. Граждане Нового Рима, я предлагаю избрать Проба Августа!

Над Ипподромом воцарилась тишина. Все были ошеломлены. Потом над толпой взмыл одиночный крик — и его быстро стали подхватывать ряд за рядом.

— Проб Август! Проб Август! Проб Август!

Недоверие обернулось паникой. Юстиниан едва ли не бегом скрылся во дворце. Здесь он собрал военный совет. Помимо него присутствовали Марцелл, капитан дворцовой стражи, и двое самых доверенных его офицеров — командиры двух когорт германских наёмников: молодой Велизарий и опытный ветеран нескольких кампаний Мундус. Этим троим Юстиниан, едва удерживая рыдания, рассказал о случившемся на Ипподроме.

— Друзья! Я признаю: я в полной растерянности и не знаю, что мне делать! — заключил император полным отчаяния тоном. — Я был бы очень благодарен вам за совет.

Первым заговорил Велизарий.

— Цезарь, мне кажется, положение трудное, но не безвыходное. Снаружи собрался сброд, у которого пока нет лидера. Я очень удивлюсь, если мы с Мундусом, нашими германцами и дворцовой гвардией не разгоним их немедленно.

— Но ваших людей здесь менее двух тысяч, а дворцовой гвардии вдвое меньше! — в отчаянии воскликнул император. — Соотношение, по крайней мере, сто к одному, как ты можешь рассчитывать на успех?

— Цезарь, простым численным преимуществом нельзя взять хорошо обученных и опытных солдат, если в подразделении царит строгая дисциплина! — отвечал Велизарий.

Высокий, красивый, беззаботный и спокойный, он излучал уверенность и производил впечатление лихого кавалерийского — в его случае, впрочем, пехотного — командира.

Его оптимизм, казалось, передался и Юстиниану — император приободрился.

— Хорошо. Если ты уверен в успехе... тогда я благословляю вас — и благодарность моя будет безмерна.

— Всё будет в порядке, цезарь! — отозвался Мундус, и его монголоидные черты лица осветила усмешка. — Наши германцы рвутся в бой.

— А вот мои гвардейцы — не очень, — признался Марцелл. — Их обязанность — защищать цезаря, а не воевать с гражданами Рима. Они встанут на пути у тех, кто попытается проникнуть во дворец или будет угрожать тебе лично, цезарь, но их нельзя посылать против безоружных горожан.

— Да мы и без тебя обойдёмся! — усмехнулся Мундус. — Твои люди нам только мешали бы.

— Да, мы бы не хотели, чтобы они запачкали свою нарядную форму, — серьёзно поддакнул Велизарий и повернулся к императору. — Что ж, цезарь, если ты разрешишь, мы отправимся немедленно.

Выкрикивая имя Проба, толпа хлынула с Ипподрома; люди направились к дому сенатора. Однако эта птичка уже улетела — Проб был хорошо осведомлён о судьбе неудачливых узурпаторов. Найдя дом пустым, с заколоченными окнами и дверями, разочарованная толпа подожгла его и направилась в сторону дворца. Гнев владел людьми. На площади перед дворцом их встретили германские наёмники Велизария и Мундуса — и пролилась кровь. Жёсткий отпор смутил бунтарей, они были уже готовы обратиться в бегство, когда ситуация неожиданно изменилась.

Пытаясь спасти жизни людей — вполне похвальное стремление, — группа священников и монахов с крестами, святыми мощами и молитвенниками попыталась успокоить толпу и уговорить горожан разойтись по домам. В результате началась драка, в которой пострадали и сами священнослужители, и святыни. Святые мощи ничего не значили для германцев-ариан — и были безжалостно растоптаны. Подобное святотатство воспламенило ярость толпы: упавший было дух воспрянул — и люди начали сражаться с удвоенной силой, к бунтовщикам примкнули даже те, кто до сей поры лишь наблюдал за событиями, опасаясь вступать в драку. Наёмники теснили бунтовщиков, и те отступили, однако довольно организованно — людское море растеклось ручейками и реками по улицам Четвёртого и Пятого районов. Гнев людей не остыл, и теперь возмущение распространялось, как лесной пожар: с германцами сражались целыми семьями. Женщины бросали черепицу с крыш и всё, что попадалось под руку, на головы наёмников лили кипяток и нечистоты. В лабиринте узких улочек германцы потеряли своё тактическое преимущество — ситуацией они владели лишь на открытом пространстве, вроде площади Аугустеум, теперь же инициатива полностью перешла к горожанам. Ситуация становилась безнадёжной; признавая это, Велизарий и Мундус командовали своим людям отход и вернулись во дворец.

Между тем окрылённая успехом толпа бесчинствовала в городе; сожгли церкви Мира Божия (Айя-Ирена), Святого Феодора Сфориакийского и Святой Акилины, больницы Еввула и Сампсона, Александрийские бани и множество зданий, которые бунтовщики сочли похожими на правительственные.

— Давайте смотреть правде в глаза! — сказал Юлиан, обращаясь к тем же людям, что собирались здесь, в доме Мефодия, прошлой ночью. — Мы начали игру — и проиграли. Мой вам совет: постарайтесь незаметно исчезнуть на время. Уезжайте в деревню, если у вас есть там дома, или к родственникам. Я благодаря сегодняшнему выступлению на Ипподроме стал слишком заметной фигурой. Если о ком-то из вас прознают, что вы встречались со мной, вас могут схватить...

— Обвинение на основе слухов? — изумился один из консулов, встревоженный и бледный.

— Боюсь, что так! — Юлиан беспомощно развёл руками, словно извиняясь. — Возможно, Римская Империя сейчас и выглядит более цивилизованно, чем во времена Суллы... но разве принудительное заточение в монастырь намного лучше, чем приказ вскрыть себе вены?

— Но зачем нам бежать немедленно? — возразил один из сенаторов. — Городом управляет плебс. Попытка Велизария и Мундуса подавить бунт провалилась, они укрылись во дворце...

— И он неприступен и неуязвим, пока они укрываются там вместе со своими солдатами, — пожал плечами Юлиан. — Так что же нам это даёт? Ничего. Тупик. Но долго так продолжаться не будет. Проб бежал, его братья во дворце — у плебса больше не осталось ни цели, ни вождей. Вскоре они устанут бесчинствовать и разойдутся по домам. Всё, что нужно Юстиниану, — ждать. Что до меня, то я покидаю вас немедленно, друзья мои, и возвращаюсь в Италию. Для меня было великой честью...

Дверь распахнулась с грохотом, прервавшим Юлиана на полуслове, и в комнату вбежал, запыхавшись, молодой человек — «ухо» Юлиана, его лазутчик во дворце.

— Прокопий! Что привело тебя в этот дом? — воскликнул Аникий.

— Отличные новости! Опасаясь предательства сенаторов и консулов, оставшихся во дворце, Юстиниан только что приказал им всем уйти! Среди них — Ипатий. У нас есть новый Август!

— А ну, соберись! И прекрати носиться, словно курица, которой отрубили голову! — прикрикнула жена Ипатия,

Мария на своего супруга, нервно мерившего шагами атриум своей виллы. — Мы должны последовать примеру твоего брата Проба и немедленно уехать — сейчас, пока есть время!

— Дорогая, но, если они найдут наш дом пустым, они же сожгут его, как и дом брата. А как же моя бронза, мой родосский мрамор! — вскричал старый вояка. — Мой серебряный кратер, подаренный Анастасием... Не могу представить, что потеряю его!

— Лучше потерять его, чем жизнь! — огрызнулась супруга, а потом вдруг прислушалась и вскинула руку: — Слышишь?! Они идут!

До них донёсся слабый, но неуклонно нарастающий гул. Прежде, чем Ипатий успел сообразить, что ему делать, дом окружила ликующая толпа, скандировавшая: «Ипатий Август! Ипатий Август!»

— Ну вот, теперь поздно! — горько вздохнула Мария. — Как обычно. Вечная история, всю жизнь! Когда умер Анастасий, если бы ты сразу покинул Антиохию, а не медлил, ты бы уже был императором.

— Скажи им, что меня нет! Может быть, они уйдут...

— Страус несчастный! Ты же знаешь, что они не уйдут. И тебе надо притвориться, что ты с ними! При первой же возможности ты отречёшься и всё объяснишь Юстиниану, он поймёт. В конце концов, он твой друг! — смягчившись, Мария нежно поцеловала мужа в щёку. — Иди, любовь моя. И пусть Господь пребудет с тобой.

Чувствуя себя больным от страха, Ипатий позволил людям поднять его и на плечах пронести по тёмным улицам, освещаемым лишь факелами, к Ипподрому, где, кажется, собрался весь Константинополь. Вокруг гремели ликующие крики: «Да здравствует Ипатий!» Ипатия на руках внесли в кафизму. Затем на голову ему возложили диадему — вернее, чью-то золотую цепь-ожерелье, — а на плечи вместо мантии накинули пурпурную занавесь.

Отчаянно мечтая оказаться где угодно, лишь бы подальше отсюда, Ипатий, когда глаза его привыкли к свету факелов, заметил, что среди ликующих граждан довольно много людей в тогах или шёлковых официальных одеждах, — это были сенаторы и консулы, многих он знал лично. Тут Ипатия осенило: его коронация была не просто прихотью толпы, её поддерживали те, кто в Империи считался наиболее уважаемым и привилегированным классом, людьми, способными обеспечить стабильность и лидерство и сделать любое восстание успешным. Это обстоятельство всё меняло. В душе Ипатия ужас боролся с восторгом... неужели... он действительно может стать императором?

Вскоре по Ипподрому пронёсся слух — и его подхватили, закричали на разные голоса: «Юстиниан бежал!.. Тиран скрылся!.. Да здравствует новый император — Август Ипатий!»

Смешанное с облегчением чувство пьянящей эйфории захлестнуло Ипатия. Я это заслужил, твердил он себе.

Всю жизнь он служил и играл по чужим правилам, всю жизнь лучшее забирали у него те, кто знал, как играть в политические игры. Но это у него, у Ипатия, в жилах текла благородная кровь, это он был племянником покойного императора, и это он — а не выскочка-варвар Юстин — должен был стать преемником Анастасия; это он должен был получить высший военный чин — Верховного главнокомандующего, — а не довольствоваться командованием над Восточной армией. И даже это жалкое звание ему приходилось уступать дважды: первый раз — временно, Юстиниану, во время экспедиции на Зу-Нувас, и второй раз — этому молодому наглецу и выскочке Велизарию.

Наслаждаясь моментом, Ипатий встал и вскинул руку в традиционном императорском приветствии. В толпе зашикали, призывая к тишине.

— Римляне! Вы оказали мне честь, провозгласив меня своим императором. Я клянусь перед Богом, что главной моей заботой всегда будет — служить вам по мере моих возможностей. Кроме этого я торжественно обещаю вам, что вы никогда больше не будете страдать от жестокости Эвдемона, несправедливого суда Трибониана или алчности Иоанна Каппадокийского. Они уйдут, как ушёл их хозяин, Юстиниан. Скатертью дорога — так я скажу им вслед, а мы с вами вместе начнём новую счастливую главу в истории Нового Рима.

Разразившиеся овации стали музыкой для ушей Ипатия; он в один миг забыл все недавние сомнения и тревоги, а также застарелые обиды на несправедливость.

Между тем в почти опустевшем дворце — теперь его покинули почти все придворные и сенаторы — стояла жуткая тишина. Лишь горстка преданных императору людей да наёмники-германцы, вот и все, кто остался с Юстинианом. Внизу, в помещениях для слуг и на кухнях, всё громче раздавались разговоры, полные неуважения к своему господину.

В кабинете Юстиниана собрались самые близкие: Феодора, Велизарий и Мундус, Иоанн Каппадокийский, молодой Прокопий и придворный хроникёр-историк Марцеллин; двое последних были ещё и искусными стенографами, а потому вели подробнейшие записи о происходящем. Кроме того, здесь же присутствовали два доверенных тайных агента секретных служб, которые действовали в качестве лазутчиков и гонцов, — в их обязанности входило всё, от шпионажа до тонкой дипломатии.

Доносившиеся от Ипподрома приветственные крики и овации не прибавляли собравшимся бодрости, напротив, поставили их на грань отчаяния, омрачившего это безрадостное собрание. Один из агентов — угольно-чёрный нубиец Крикс — только что вернулся с Ипподрома и сообщил о «коронации» Ипатия.

Мундус нарушил тягостное молчание, вызванное сообщением Крикса, необычайно мягким голосом произнеся:

— Август, мудрость полководца состоит и в том, чтобы честно признать своё поражение... Возможно, настало время покинуть поле боя.

— Мундус прав! — решительно заявил Каппадокиец. — Опереди врагов, отправляйся морем в Гераклею Понтийскую на южном берегу Понта Эвксинского. Там ты будешь в безопасности, по крайней мере в ближайшее время.

— И притом достаточно близко к столице, чтобы в нужный момент начать контрпереворот! — поддакнул Прокопий.

— Спасибо, друзья мои! — печально откликнулся Юстиниан. — Я понимаю, вы хотите подбодрить меня и смягчить горечь этой минуты. Но, я думаю, все мы понимаем, что если я уеду, то уже никогда не вернусь обратно. Скрепя сердце, я должен согласиться с Мундусом и префектом, единственный выход для меня — это бегство.

— Прежде чем мы окончательно сдадимся, — заметил Велизарий, — нужно рассмотреть ещё одну возможность.

— Продолжай! — поднял голову император.

— Благодаря Криксу мы знаем, что Ипатий в настоящее время наслаждается единодушной поддержкой своих сторонников в кафизме Ипподрома. Мы знаем также, что из дворца в кафизму существует короткий потайной ход. Если я с моими верными германцами пройду по нему... мы могли бы застать Ипатия врасплох и либо арестовать его, либо убить. Как только его голова скатится с плеч, восстание заглохнет само собой.

— Мне нравится эта идея! — воскликнул Мундус. — Как и все хорошие планы, этот прост и сулит удачу. Думаю, нам стоит согласиться и рискнуть.

— Я согласен! — лицо Юстиниана просветлело, и он оглядел собравшихся. — Если вы все согласны с идеей Велизария, которую я считаю блестящей, то давайте пожелаем ему удачи и сил! — он повернулся к Велизарию. — Мы даём тебе наше соизволение. Приведи Ипатия живым, если тебе это удастся.

«Если он поторопится, то успеет предупредить Марцелла насчёт Велизария и его германцев», — думал Прокопий, торопясь по коридорам дворца в помещения дворцовой гвардии. Всё ведь шло так хорошо, его план мести проклятой meretrix sordida, Феодоре, почти увенчался успехом. Сосланная в захолустье Империи, прозябая в нищете и позоре, — о, у неё будет время, много времени, чтобы тысячу раз пожалеть о том дне, когда она ему отказала, и о проклятом укусе. Рана оказалась глубокой, едва не началось заражение, и Прокопий чуть не потерял руку. Жаль, что для исполнения мести Феодоре пришлось свергать и этого жалкого щенка, её мужа, — «сопутствующие потери», как говорят в армии. Прокопий не имел никаких претензий к Юстиниану лично, но Юлиан обещал ему место Трибониана в случае успеха. Человек должен сам о себе заботиться — такова жизнь.

Именно Прокопий распустил ложные слухи о бегстве Юстиниана. Без этого старый слюнтяй Ипатий вряд ли столь охотно согласился бы стать императором. Однако теперь весь прекрасный план оказался под угрозой — из-за этого проклятого Велизария и его чёртовой храбрости... Прокопий ускорил шаг.

— Прости, цезарь! — Велизарий выглядел непривычно удручённым. — Путь на Ипподром оказался перекрыт дворцовой гвардией, они, по всей видимости, только и ждут возможности перейти на сторону противника. Не имело смысла затевать с ними бой — они могли предупредить Ипатия. Не могу понять одного: как они узнали о нашем плане.

— Думаю, нам пора идти, цезарь! — негромко и озабоченно сказал Мундус. — По крайней мере, отъезд ваш будет безопасен, об этом позаботимся мы с Велизарием.

— Я тронут вашей преданностью и преданностью всех вас, друзья мои. — Юстиниан прилагал усилия, чтобы голос его не дрогнул. — Низвергнутому императору повезло, что у него такие друзья. Те, кто хочет остаться, благословляю вас. Остальные — пора собираться.

Феодора, всё это время хранившая молчание, внезапно поднялась на ноги.

— Я знаю, что женщине не пристало говорить на совете мужчин, — сказала она тихо, но твёрдо. — Тем не менее нынешняя ситуация позволяет отринуть условности. Ты собираешься бежать, цезарь? Что ж, есть корабли, есть море... ты можешь выбрать жизнь и безопасность. Но спроси самого себя: что же это будет за жизнь? Позорное изгнание в чужой стране! Смерть не минует никого из нас, рано или поздно. Что до меня, я не хочу жить лишённой своей императорской мантии. Есть поговорка — и мне она кажется очень верной — «порфира есть лучший саван».

Она села, и вокруг воцарилась полная тишина; мужчины избегали смотреть друг на друга, отводя глаза в смущении. Побег, который ещё минуту назад казался единственным спасением, благодаря краткой, но проникновенной речи Феодоры стал едва ли не позором.

Вскоре был разработан новый план. Разделив германцев на два отряда, Велизарий и Мундус должны были окружить Ипподром и войти с двух противоположных сторон. Существовал большой риск — такие большие группы вооружённых людей не могли остаться незамеченными, и тревога могла подняться раньше, чем они завершили бы свой манёвр. Однако отчаянная ситуация требовала отчаянных мер.

— Я проверю, свободен ли путь! — пробормотал Прокопий, пока обсуждали детали плана. — Мы же не хотим, чтобы кто-то узнал наши планы?

Он выскользнул из кабинета. Ипатия надо было предупредить. Прокопий заторопился... но не успел сделать и десяти шагов, как на его плечо опустилась тяжёлая рука Крикса. Прокопий в ярости отпрянул.

— Убери руки, ты, чёрная образина! — Прокопий скривился от боли, потирая плечо.

— И куда это ты направляешься? — мягко поинтересовался нубиец. — Не на Ипподром ли? Я ведь приглядывал за тобой, сынок. Интересно, кто предупредил дворцовую стражу? Давай-ка вернёмся обратно и присоединимся к остальным.

В мерцающем свете факелов Велизарий с горделивым трепетом смотрел на своих людей — светловолосых гигантов, каждый был одет в кольчугу из металлических колец и пластин, а их головы защищали конические тевтонские шлемы. Все были вооружены спатами, длинными и смертоносными римскими мечами, одинаково пригодными для того, чтобы колоть и рубить. Щиты оставляли в казарме, в них не было надобности. Велизарий подумал, что эти люди, нанятые на римскую службу и хорошо обученные, стали лучшими солдатами в мире — бесстрашные, верные и свирепые бойцы. Так можно было сказать лишь про тех, кто служил под командованием римских командиров; на службу к Риму поступали целые племена под началом своих вождей, то был совсем другой случай. Жадные, алчные, неуправляемые, они сыграли немалую роль в падении Западной Империи.

— Ну что же, ребята, пошли! — тихо скомандовал Велизарий. Наёмники бесшумно вышли из дворца, по широкой дуге обходя казармы дворцовой стражи.

Встретившись с Мундусом и его герулами — это германское племя славилось особой жестокостью — на развалинах сгоревших Бронзовых ворот, Велизарий прошептал своему товарищу на ухо:

— Будем считать до тысячи, потом заходим. Времени будет более чем достаточно, и войти сможем одновременно. Хорошо?

Мундус кивнул, и оба отряда — в каждом насчитывалось по тысяче бойцов — разошлись в разные стороны. Они шли по тёмным улицам, не производя ни единого лишнего звука, а это было совсем не просто среди развалин и груд вывороченных из мостовой камней. Задолго до того, как счёт был окончен, Велизарий и его люди тихо выстроились за воротами Некра, ведущими на Ипподром. Изнутри слышались ликующие крики.

— Девятьсот девяносто девять... Тысяча! — пробормотал Велизарий себе под нос.

Вскинув руку, он указал на ворота. Его люди были проинструктированы заранее и знали, что делать. В полной тишине они вошли на Ипподром, залитый светом факелов.

Когда люди увидели железные ряды мрачных германцев, крики радости смолкли, наступила гробовая тишина... а потом она сменилась воплями боли и ужаса, когда германцы принялись за свою зловещую работу. Бунт достиг своего апогея, разумные доводы больше не действовали, теперь в ход шла только грубая сила — лишь она могла привести людей в чувство.

Люди были пойманы в ловушку, стиснуты между отрядами Велизария и Мундуса, у них просто не было шансов на спасение. В отличие от уличных боёв предыдущего дня, когда толпа могла рассеяться по узким переулкам или швырять в напавших черепицу с крыш, здесь, в замкнутом пространстве Ипподрома, она превратилась в стадо овец, обречённое на заклание. Ипподром стал ареной кровавой бойни; германцам была по вкусу такая работа, и они продвигались вперёд с неотвратимостью и ужасающим бессердечием машин. Наконец, командиры отозвали своих бойцов — уставших и залитых кровью, — позволив тем, кто выжил в этой мясорубке, бежать, спасаться по домам. На траве и залитых кровью дорожках Ипподрома остались 30 тысяч трупов.

Когда солнце поднялось над дымящимся, полуразрушенным городом, никто из вчерашних бунтарей не вышел на улицы. Испуганные до полусмерти, раненые и избитые, люди предпочитали оставаться по домам.

Бледного и трясущегося Ипатия привели во дворец к императору. Он не мог ответить на вопрос, почему он решил узурпировать власть. Отрицать же факт узурпации было бесполезно — половина населения города была свидетелем вчерашней «коронации».

— Пощади, цезарь! — бормотал несчастный. — Я позволил себе поддаться гласу народа. Это было неправильно — неправильно и глупо. Я бы и сам это понял, очень скоро понял — и отрёкся бы в твою пользу!

Глядя на уничтоженного, трясущегося старика, ползающего перед ним на коленях и умоляющего сохранить ему жизнь, Юстиниан почувствовал приступ жалости. Этот человек не представлял угрозы. Ипатий всегда нравился Юстиниану, он считал его почти другом. Император был уже готов простить его, но натолкнулся на взгляд Феодоры; она предостерегающе покачала головой, не произнося ни слова. Юстиниан вынужден был признать — она, как и всегда, была права: всякую попытку узурпировать власть следовало пресекать жёстко и беспощадно. Поколебавшись мгновение, он отдал приказ казнить Ипатия. Не пощадили и Помпея — чуть позже тем же утром тела обоих братьев были сброшены в море. Восстание завершилось.

В своих покоях Юстиниан больше не мог сдерживаться и разрыдался. То были слёзы облегчения, вины, скорби — ведь в результате этих событий погибло столько людей, — но ещё это были слёзы благодарности и любви к женщине, которой отныне он был обязан своим троном и, скорее всего, жизнью.

ТРИНАДЦАТЬ

Если вы не будете соблюдать дисциплину,

мы кончим тем, что предадим африканцев,

кои являются римлянами, в руки вандалов.

Даже во дворце Юстиниан не мог укрыться от мрачного грохота телег, вывозивших трупы с Ипподрома в течение двух дней и ночей; это было болезненным напоминанием и укором императору, потому что и на нём лежала вина за беспорядки в столице. Но хотя ему трудно было простить самого себя, он верил, что бог его простит непременно (он считал, что вмешательство Феодоры и было знаком божьего благоволения к нему). Всё случившееся свидетельствовало о том, что бог возлагает на него большие надежды, — прежде всего Юстиниан думал о своём Великом Плане, восстановлении единой и неделимой Империи наряду с установлением единой истинной веры по всей Новой Римской Империи.

Для начала, однако, следовало искоренить всякие мысли о бунтах. Чтобы задобрить людей, он отправил в отставку Эвдемона, Трибониана и Иоанна Каппадокийского, впрочем, намекнув им, что это всего лишь временная мера; им продолжали выплачивать жалованье. Все трое были слишком ценны для него, чтобы отстранять их по-настоящему. Кроме того, их верность Юстиниану была неоспорима — верность того качества, что Юстиниан ценил больше всего.

Несмотря на возражения некоторых министров, император одобрил не слишком жестокие репрессии против тех, кто был повинен в беспорядках. Некоторые аристократы, сенаторы и консулы были отправлены в ссылку (им было позволено вернуться из неё при условии хорошего поведения; в этом случае им даже могли вернуть конфискованное имущество), кроме того, был закрыт Ипподром — вечное и традиционное место сборищ недовольных. До таких пределов распространилась месть государства бунтовщикам; что касается недовольных, то, хотя большинство их жалоб было оставлено без внимания, они испытали немалое облегчение от подобной примирительной политики, чтобы протестовать и дальше — по крайней мере пока.

Главным для Юстиниана в этот период стало выражение благодарности богу за освобождение и спасение — а что могло бы более выразить такую благодарность, как не восстановление храма Айя-София? Император задавался вопросом: не было ли разрушение храма предопределено свыше для того, чтобы храм был отстроен в ещё более великолепном и славном виде, как дань уважения к Всевышнему со стороны его избранника?

В столице нашлось бы множество замечательных и опытных мастеров, способных восстановить храм. Разумеется, они могли построить и более величественное здание. Однако, как и любая церковь того времени, оно было бы возведено на традиционной римской базилике — муниципальном здании прямоугольной формы, в котором могли размещаться торговые ряды и общественные учреждения. Однако императору хотелось чего-то иного. Ему нужен был символ слияния мира земного и мира небесного, говоря коротко, ему нужно было нечто одухотворённое. Юстиниан знал всего лишь одного человека в Империи, способного ответить на подобный вызов: это был Антемий из Тралл — талантливый инженер и математик, происходивший из образованнейшей семьи юристов, врачей и грамматиков. Только такой человек, обладающий исключительным талантом, был способен на новое, отличное от традиционного, видение — и на воплощение этого видения, как надеялся Юстиниан, в камне. Антемий был нужен ему; он пошлёт за ним немедленно.

— Великолепно! — в благоговейном восторге выдохнул Юстиниан, когда двое слуг поставили на стол в его кабинете готовый макет будущей церкви. Обращаясь к его создателю, император произнёс:

— Этот храм — когда его построят — будет великолепен. Каковы его истинные размеры?

— Сто футов в поперечнике, цезарь, — отвечал Антемий.

Маленький, толстый и лысый, он совсем не походил на измождённого аскета, которого воображал себе Юстиниан накануне их встречи. Наяву Антемий напомнил ему статуэтку из слоновой кости, виденную им однажды в лавке Месы: пухлый и улыбающийся мудрец Сиддхартха, восточный святой, живший тысячи лет назад.

— Сотня футов! Масса должна быть непомерна. Такое давление сокрушит любые несущие стены, если не сделать их толще...

— Не совсем так, цезарь. Взгляни! — маленький архитектор снял купол, чтобы показать внутреннее устройство церкви, искусно раскрашенное под мрамор всех цветов.

— Четыре этих мощных контрфорса соединяются на высоте 70 футов, образуя четыре арки, на которых покоится купол.

— Даже так? — в голосе императора звучало сомнение.

— Будь уверен, цезарь, опоры и арки не рухнут. Купол будет построен из лёгких материалов.

— Дерево?! — в голосе Юстиниана прозвучал ужас. — Один удар молнии — и купол вспыхнет!

— Не дерево, цезарь, — Антемий усмехнулся и покачал головой. — Пемза. Такая лёгкая, что даже не тонет в воде. Тем не менее жёсткая и крепкая. Этот материал позволит сделать купол тонким, но прочным; всё будет покрыто мраморной плиткой, разумеется. Представь себе половину яичной скорлупы, покоящуюся на четырёх детских кубиках.

— Чистый гений! — радостно рассмеялся император, в восторге всплеснув руками. — Я сделал правильный выбор, призвав тебя, Антемий, для воплощения моего замысла.

— Цезарь, эта модель слишком мала, чтобы ты мог оценить истинное величие главного здания. С внешней стороны оно будет казаться огромным, малые купола по углам придадут ему особую элегантность. Внутри, однако, всё будет иначе. Стоя в центре нефа, молящийся увидит над собой бесконечное пространство, купол будет словно парить в воздухе... — Он сделал паузу, и тон его голоса изменился на тихий и торжественный. — Словно он спущен с неба на золотой цепи!

С тех пор почти каждый день жители Константинополя, проходя через Аугустеум, могли видеть необычное зрелище: их император в простой льняной тунике самозабвенно бродил в хаосе строительной площадки нового храма, то и дело расспрашивая, проверяя и восхищаясь; его присутствие одновременно мешало и вдохновляло. Никогда Юстиниан не чувствовал себя счастливее...

В том же году Хосро — великий шах Персии (старый Кавад, так долго бывший шипом в боку Империи, умер в прошлом году) — подписал с Римом договор о вечном мире. Всё благоприятствовало Юстиниану; теперь его руки были развязаны, и он мог заниматься возвращением западных провинций Рима — планами, которые он недавно вынужден был отложить.

Какое-то время казалось, что Африка может воссоединиться с Империей бескровно. Король вандалов Гильдерик — внук Гейзериха, захватившего римскую Африку, — по всей видимости, настолько гордился своим римским происхождением, что занял проримскую позицию и был готов на альянс с Империей, будучи одновременно враждебно настроен по отношению к остготам в Италии. Он даже отрёкся от своей арианской веры, чтобы стать католиком: его мать Евдокия, дочь западного римского императора Валентиниана III, была частью добычи, которую Гейзерих привёз в Карфаген после покорения Рима; впоследствии она стала женой сына Гейзериха, и Гильдерик был рождён от этого брака.

Однако всё в одночасье изменилось. Вандалы — вечные противники Рима — испытывали отвращение к самому Гильдерику и его заигрыванию с Римом. Они взбунтовались, свергли Гильдерика и возвели на престол его двоюродного брата Гелимера, который был им гораздо больше по сердцу. Юстиниан вмешался — пока на уровне дипломатии, — заступившись за брошенного в тюрьму союзника, однако получил резкий отказ от Гелимера. Теперь не могло быть и речи о том, чтобы использовать ещё недавно дружественную Африку в качестве плацдарма для вторжения в Италию. Для того чтобы вернуть Гильдерика на престол, следовало сначала завоевать королевство вандалов. «А кто лучше Велизария справится с этой задачей», — думал Юстиниан. Блестящий молодой полководец, чья верность и решительность спасли императора во время Никейского мятежа! Теперь, когда с Персией был заключён мир, император спешно отозвал Велизария от восточных границ.

— На этот раз, друг мой, мы добьёмся успеха! — радостно сказал Юстиниан, хлопая Велизария по плечу. Они стояли на стенах дворца, глядя на флот, который только что благословил престарелый патриарх Епифаний. Корабли бросили якоря в бухте Ормисдаса в Мраморном море. Могучая армада состояла из пяти сотен кораблей; четыреста из них были транспортными судами, остальные — дромонами, лёгкими военными галерами, снаряженными смертоносными таранами; на борту было 6 тысяч солдат, а также 30 тысяч моряков и морских пехотинцев. Никому из этих двоих не надо было напоминать, что последняя попытка освободить Африку от вандалов — 65 лет назад — закончилась катастрофой: обе Империи проиграли, а Западная через 8 лет пала.

— В тот раз, цезарь, Базилиск колебался слишком долго, а некоторые говорят, что он был подкуплен Гейзерихом и потому тянул до тех пор, пока ветер не переменился. Флот выбросило на рифы, а затем вандалы отправили брандеры... — Велизарий выразительно пожал плечами, а затем усмехнулся: — Не волнуйся, я не совершу подобной ошибки. Высадка на захваченном врагами побережье — очень сложная операция, чтобы быть полностью уверенным в успехе. Однако благодаря успехам твоей разведки в Сардинии, цезарь, у меня появился отличный шанс произвести высадку почти беспрепятственно.

Флот поднял паруса всего через полтора года после Никейского мятежа. Дул попутный ветер, и армада без помех вошла в Эгейское море, обогнула Пелопоннес, пересекла непривычно спокойное Ионическое море и пристала к берегу на юге Тауромениума в Сицилии, чтобы пополнить запасы питьевой воды. Там же пополнили и съестные припасы, потому что часть солдат уже успела заболеть из-за заплесневевших сухарей, которые поставил флоту восстановленный в должности Иоанн Каппадокиец.

Пока припасы и воду грузили на корабли, важное разведывательное задание было поручено... никому иному, как Прокопию. Юстиниан не подозревал о его предательстве и высоко ценил молодого амбициозного юриста и начинающего писателя, вследствие чего Прокопий обеспечил себе должность военного историка-хроникёра в африканской экспедиции.

Встретившись в Сиракузах с дружественным купцом — человеком, имевшим разветвлённую сеть контактов по всему Средиземноморью, — Прокопий узнал от него, что вандалы ничего не знают об экспедиции Велизария и потому их флот по-прежнему стоит возле Сардинии. Прежде чем покинуть Сиракузы и присоединиться к Велизарию, Прокопий отправил в Карфаген письмо со своим другом — за немалую сумму...

Выслушав рапорт Прокопия, Велизарий, радуясь такой удаче и успехам своего историка, немедленно отплыл к Африке через Мальту, и флот бросил якоря у Капут Вада — мрачного и одинокого мыса в пяти днях пути к югу от Карфагена. Благодаря дисциплине и отличной организации сложнейшая высадка тысяч людей и лошадей прошла гладко. На берегу Велизарий обратился к армии, запретив своим солдатам делать то, что может настроить против них туземцев. Он подчеркнул, что дружественное население окажет римлянам помощь в предстоящем испытании на прочность. Не успел Велизарий закончить свою речь, как с севера на загнанной лошади прискакал разведчик.

— Командир! — выдохнул разведчик, едва спешившись. — Вандалы пронюхали о твоём прибытии. Гелимер приказал казнить Гильдерика и движется тебе навстречу во главе трёх больших армий!

ЧЕТЫРНАДЦАТЬ

Лишь в государствах, где высшая власть

принадлежит народу, есть истинная свобода.

Щурясь на ярком африканском солнце, Прокопий вышел III вслед за своим проводником-бербером из тёмного туннеля и ахнул при виде открывшегося зрелища. Большая арена в форме эллипса была окружена бесчисленными рядами мраморных скамеек, ряды которых возвышались на сто с лишним футов. В дальнем конце амфитеатра, примерно в 150 ярдах от Прокопия, на подиуме сидела фигура, окружённая копейщиками. Выйти на подиум можно было только со стороны здания. В сопровождении проводника и Айгана — командира гуннов, служивших в армии Велизария, — а также нескольких гуннов, нёсших поклажу, Прокопий подошёл к трибуне. Идя, он вспоминал разговор с Аникием Юлианом, происходивший менее полутора лет назад...

Юлиан вызвал его к себе почти сразу после провала Никейского восстания, и Прокопий нашёл сенатора на его вилле, в окружении сундуков и тюков.

— Прости за беспорядок, мой мальчик! — голос Юлиана звучал на удивление невозмутимо, учитывая обстоятельства. — Tempus fugit, время бежит, как говорится, и мой корабль в Италию уже ждёт попутного ветра, — он протянул молодому человеку наполненный вином бокал. — Номентан — прекрасный урожай. У меня в подвале осталось несколько амфор, рекомендую забрать их, пока Каппадокиец не явился, чтобы конфисковать моё имущество. Ну, к делу, как говорит Гораций. Что касается «Ники» — мы проиграли сражение, но не войну. На кону важнейший вопрос: если Юстиниана не обуздать, он ввергнет Империю в катастрофу. Уже сейчас его политика, движимая слепыми амбициями, граничащими с паранойей, привела государство на грань разорения. Если его не остановить, то план отвоевания Запада у варваров довершит этот процесс.

— Но разве идея восстановления Империи так уж плоха?

— Запада больше нет, мой мальчик! — сенатор махнул рукой рабам, и они начали выносить сундуки. — Любая попытка повернуть время вспять в конечном итоге окажется пустой тратой сил и денег. Даже если мы добьёмся успеха и выгоним этих варваров, возле наших границ уже ждут другие: лангобарды, гепиды, герулы, славяне... и это лишь малая часть. Усилия по восстановлению Запада чрезвычайно ослабят Восток, и тогда придут персы — они едины, очень сильны и агрессивны. Кроме того, не стоит игнорировать другую потенциальную угрозу — Аравию.

— Разрозненные и дикие кочевые племена? Сенатор, разумеется, вы шутите!

— Возможно, я напрасно паникую. Однако свои предположения я основываю на наблюдениях за характером арабов — иногда они свирепы и фанатичны. Они создавали бесконечные проблемы на сирийской границе при Юстине; ходили слухи, что они пили кровь убитых римлян! Найдись лидер с сильной харизмой, и тогда... — сенатор улыбнулся и покачал головой. — Когда-то мы решили, что гунны — просто дикари, не заслуживающие внимания. Затем пришёл Аттила — и посмотри, что произошло. Однако я отвлёкся. — Юлиан вновь наполнил бокалы и продолжал: — Некоторые из нас, тех, кто предан Риму, объединились в движение под названием Либертас — Освобождение, — посвятив себя делу свержения режима Юстиниана и установлению конституционного правительства. Правительства, которое будет уважать права каждого римского гражданина. Права эти будет гарантировать Сенат, из рядов которого будут избраны консулы, чтобы давать императору советы. Одним словом, мы хотим восстановить традиционные римские институты, которые Юстиниан, по своей чрезмерной самонадеянности, практически уничтожил. Кроме того, тот, кому суждено будет носить порфиру, будет править только с согласия и одобрения Сената, армии и церкви. Таким образом, никто вроде Юстиниана никогда не встанет больше во главе Империи.

— Всё это звучит очень достойно, сенатор, — отвечал Прокопий, — но с разгромом «Ники» Юстиниан снова в седле — и сидит в нём прочно. Теперь его не так-то легко сбросить.

— Возможно, но мы должны попытаться. В настоящее время, после разгрома восстания, движение сильно ослаблено, его члены рассеяны и деморализованы. Однако всех нас объединяют решимость и готовность. Мы намерены оставаться на связи путём переписки и доверенных людей. Координатором всего этого, если ты не против, мы хотели бы видеть тебя. Таким образом мы сможем вести согласованную политику.

— Я не совсем понимаю...

— Как ты будешь участвовать во всём этом? — Юлиан внимательно смотрел на Прокопия. — Ты мог бы иметь неоценимое значение для движения. Ты близок к императору, ты — его доверенное лицо. Когда он отправится на Запад, для тебя не составит труда убедить его взять тебя с собой.

— В качестве кого?

— О, не знаю. Наблюдателем, посредником... ты умный и образованный юноша, ты что-нибудь придумаешь. Могу ли я считать, что ты согласен сотрудничать с Либертас?

— Может быть. Смотря какая в этом выгода для меня лично, — молодой человек пожал плечами. — Не поймите меня неправильно, сенатор. Я одобряю цели вашего движения, но я вовсе не такой альтруист, как вы и остальные его члены.

— Что ж, по крайней мере ты честен. — Юлиан криво усмехнулся и наполнил бокалы. — Вот о чём я тебя попрошу: как только западная кампания Юстиниана станет делом решённым, ты будешь присылать мне или моим агентам регулярные отчёты, чтобы наше движение было в курсе всего происходящего до мельчайших подробностей. Кроме того, периодически ты будешь получать инструкции по шпионажу и саботажу, действуя в качестве нашего агента-провокатора, сочиняя дезинформацию и тому подобное. Такие занятия требуют от человека железных нервов и инициативы — всеми этими качествами ты обладаешь и уже успел их наглядно продемонстрировать за недолгое время сотрудничества с нами. Тебе будет предоставлена специальная секретная информация о контактах, пунктах встреч и мест для передачи писем и сообщений, безопасное жилище и так далее. Твои услуги будут щедро оплачены, за каждое успешное дело ты получишь дополнительное вознаграждение. Большинство из нас всё ещё богаты, хотя состояние некоторых вскоре изрядно уменьшится — спасибо конфискациям. Всё, что ты сможешь сделать для дестабилизации обстановки во время западной кампании Юстиниана, поможет ослабить его власть — и таким образом, будет способствовать его свержению. Ну, Прокопий, что скажешь?

— Когда начинать?

— Считай, что с этого момента ты на жалованье. — Юлиан улыбнулся и передал молодому человеку увесистый, призывно звякнувший мешочек. — За Либертас! За освобождение!

— За Либертас!

Подойдя к подиуму, Прокопий взглянул на сидящего — мужчину плотного телосложения с густыми рыжими волосами.

— Римлянин Прокопий, ваше высочество! — Негромко произнёс проводник, а затем повернулся к молодому историку и объявил:

— Герцог Амматас, брат короля Гелимера!

Прокопий с раздражением подумал, что вся эта сцена напоминает пошлую и глупую пьесу, придуманную вандалами. Всё делалось для того, чтобы подчеркнуть высокий статус Амматаса и отвести римлянам вторые роли. Вытянув шею и фальшиво улыбаясь, Прокопий сказал:

— Я приветствую его высочество! Согласно достигнутым ранее договорённостям, я пришёл на эту встречу, чтобы почтительно сообщить следующее: в обмен на помощь гуннов вандалам в разгроме римских войск вы должны заплатить Айгану — командиру гуннов в армии комеса Велизария — тысячу фунтов золотом, половину — сейчас, оставшееся — после успешного завершения нашего дела.

— Хо-хо! Ты торгуешься, словно баба на ярмарке! — прогудел Амматас. — Слышишь, римлянин? В эту игру играют двое. Тысячу, говоришь? Ты наверняка хотел сказать — сто!

Прокопий стиснул зубы, глубоко вздохнул — и принялся торговаться, хорошо зная, что рано или поздно они согласятся на приемлемых условиях.

После казавшихся бесконечными из-за изнурительной жары переговоров обе стороны договорились о сумме и принялись обсуждать тактику совместных действий. Затем Амматас со своими людьми удалился с подиума, а Прокопий вернулся к туннелю — он выходил в коридор, ведущий к Двери Жизни, — воротам, через которые на арену выпускали гладиаторов и диких зверей.

Гунны с трудом тащили мешки с золотом. Маленькая процессия медленно зашагала по сырым, растрескавшимся плитам коридора, сжатого массивными каменными стенами, которые были построены римскими инженерами три века назад — когда Александр Север правил Империей безраздельно.

Выйдя из туннеля, они погрузили поклажу на ожидавших их в тени мулов, а затем незаметно вернулись в лагерь Велизария, разбитый неподалёку...

ПЯТНАДЦАТЬ

Поставлен в правление императора Флавия

Валерия Константина — Благочестивого,

благородного цезаря, в 10 милях от Карфагена...

Яростное африканское солнце палило с небес, жару лишь немного скрашивал прохладный морской бриз, дующий с Mare Internum, а армия двинулась маршем на север, увязая в песке. Потом песок сменился морем травы, увенчанной пушистыми венчиками соцветий; затем начались оливковые рощи и поля пшеницы, простиравшиеся до самого горизонта. Высоко над головами римлян тянулись стаи птиц — аистов, гусей, зябликов, — расчерчивая пунктиром ярко-синее осеннее небо. Они летели зимовать из Европы в жаркие и плодородные земли, лежащие за Великим Песчаным морем.

Поднявшись на холм, Велизарий и его заместитель, фракиец Дорофей, смотрели вниз, на длинную колонну кавалерии: конных лучников сменяли копейщики, за ними ехал корпус катафракт, следом — собственный корпус Велизария, наёмники-гунны: коренастые, одетые в кожу мужчины с желтоватым оттенком кожи и восточными чертами лица ехали верхом на громадных конях, вооружённые своими смертоносными, причудливо изогнутыми луками. За кавалерией, растянувшись на несколько миль, шла пехота.

Вдали показалось быстро приближающееся облачко пыли — возвращался разведчик. Через несколько минут всадник натянул поводья, осадив лошадь перед командирами.

— Вандалы! Их авангард всего в двух милях отсюда!

Дорофей воскликнул:

— Но гуннские разведчики говорили, что вандалы в одном дне пути отсюда! Наши войска слишком растянулись, я прикажу трубить отступление?

— Разумеется, нет! — возразил Велизарий. Впрочем, новость его сильно обеспокоила.

Из-за ложной информации, полученной от гуннских разведчиков, римляне не были готовы к столкновению с вандалами. Противник атаковал бы их первым, пока они разворачивали боевые линии, а пехота могла не успеть им на помощь. Однако перспектива отступления, для которого придётся ломать строй, была ещё хуже, в особенности для морального состояния солдат.

Волновало Велизария и то, что предстоящая стычка станет первой проверкой на прочность его самого. До сих пор его боевой опыт сводился только к службе на персидских границах. Именно там он заработал репутацию энергичного и решительного командира, однако там приходилось сражаться с цивилизованным противником, признающим правила ведения войны, понимающим, что разум — лучшая часть доблести. Вандалы же — германское племя, чьё имя стало нарицательным, символизируя агрессивность, жестокость и полное пренебрежение к личной безопасности, — могли оказаться гораздо более страшным противником. Надеяться на то, что нрав их смягчился благодаря сытой жизни в жарких странах, было бы глупо и неосмотрительно.

— Прикажи копейщикам изготовиться! — сказал он Дорофею. — Я возьму на себя центр вместе с тяжёлой кавалерией. На флангах пойдут лучники и лёгкая кавалерия.

Оба командира развернули лошадей и поскакали готовить войска к сражению.

Наблюдая с высокой дюны за вандалами, Прокопий в душе клял их на все лады. Эти идиоты шли тремя подразделениями — отдельно друг от друга, не имея возможности помочь друг другу. Даже отсюда он видел, что первым отрядом командовал Амматас, — в глаза бросалась его рыжая грива. Это шло вразрез с намеченным планом. Они ведь решили, что вандалы выступят единым фронтом и, когда к ним присоединятся гунны, будут иметь численный перевес для того, чтобы нанести серьёзный удар по римлянам. Гелимер же, командовавший основными силами вандалов, доделал бы остальное. Очередная попытка римского вторжения, как и все предыдущие, могла бы быть предотвращена... Однако теперь, из-за глупости Амматаса, весь план был в опасности. О чём только думает этот человек! Наверняка решил, что сможет победить римлян в одиночку и не делиться славой с другими. Типичный германец!

Внизу события разворачивались с какой-то ужасающей неизбежностью. Гунны были слишком хитры, чтобы рисковать своей жизнью, — вандалы сами обрекали себя на неминуемое поражение. Римское построение, спутавшееся лишь на короткое время, вновь стало идеальным; отдельные катафракты, устремившись в центр, словно капли воды к дну блюдца, образовали грозную стальную стену — и устремились на Амматаса. Конные копейщики, вооружённые тяжёлыми контосами — 20-футовыми копьями, способными проткнуть человека и насадить его, словно на вертел, врезались в толпу вандалов, у многих из которых даже не было доспехов. Крупные римские лошади разбили строй вандалов, шеренга их распалась на отдельные группы, а затем и вовсе рассредоточилась. Вслед за кавалерией пошла пехота — и под её мечами погибли все вандалы до единого, включая самого Амматаса.

Затем настала очередь гуннов. Быстро сообразив, на чьей стороне сейчас удача, они поскакали вперёд и взяли второй отряд вандалов в кольцо. Запели гуннские луки — и лишь немногие вандалы выжили под этим смертоносным дождём. Гунны отошли лишь тогда, когда подтянулись основные силы вандалов во главе с королём Гелимером.

Казалось, весы победы начали склоняться в пользу вандалов. Король Гелимер во главе шести колонн хорошо вооружённых солдат буквально врезался в самый центр римского построения, заставив римлян отступить и перегруппироваться. Велизарий в отчаянии пытался сохранить строй, заставляя римлян удерживать свои позиции. Ах, если бы ещё хоть несколько минут, чтобы они успели перестроиться...

А затем боги (в сердцах фракийцев Христос ещё не до конца вытеснил старый Олимпийский пантеон) смилостивились, словно услышав его горячие мольбы и решив вмешаться. Вандалы неожиданно замедлили своё неотвратимое движение, сбились, замешкались — и остановились. Как потом узнал Велизарий, Гелимер, найдя тело Амматаса, погрузился в столь великую скорбь, что просто перестал командовать своими войсками.

Этого оказалось достаточно для Велизария, чтобы перехватить инициативу. Разумеется, эти драгоценные минуты он использовал как следовало — и строй римской армии был восстановлен. Сразу же после этого знаменитая римская дисциплина в сочетании с чётким командованием и профессионализмом солдат дали свои плоды — и римляне стали теснить вандалов, которым в течение последнего столетия не приходилось иметь дела ни с кем, страшнее разрозненных племён мавров и берберов. Хвалёная храбрость германцев не устояла против римской армии, которая после этой победы неотвратимо и грозно двинулась вперёд.

Король больше не вёл и не воодушевлял вандалов, и в их рядах быстро распространились смятение и страх. Сломленные, они спасались бегством на запад, в сторону Нумидии, минуя Карфаген.

Мокрый от пота Велизарий вызвал к себе походного историка и указал ему на веху, стоящую на обочине дороги, построенной когда-то римлянами; на верстовом столбе было высечено: «IMP. CAES. FLAV. VAL. CONSTANTINO: PIO NOB. CAES: A CARTHAGO M. P X.».

— Пригодится в твоих «Хрониках», Прокопий?

Молодой человек кивнул. Достав навощённые таблички, он начертал на них стилусом под диктовку Велизария: «Знайте, что в сентябрьские иды 204 года от создания Нового Рима, в 10 милях к югу от Карфагена римляне одержали великую победу над вандалами, и тем завершились 104 года властвования варваров над Диозезом Африка».

Это был ещё не конец. Хотя римляне захватили Карфаген и положили конец правлению вандалов, Гелимер с остатками своего войска продержался здесь до середины декабря (гунны Велизария больше не желали принимать от него золота и оставались верны Риму), после чего бежал дальше на запад, в Трикамарум. Африка — в состав этого диоцеза теперь входили и Сардиния, и Корсика, и Балеарские острова — стала преторианской префектурой, поделённой на семь провинций, в которые немедленно примчался целый рой чиновников и сборщиков налогов. Гражданское население постепенно растворилось среди пришельцев или было перебито берберами и римлянами. Вандалы как нация были стёрты с лица земли, и никаких следов существования этого народа не осталось, не считая памяти об их жестокости и произведённых ими разрушениях.

Войдя в город через Золотые Ворота, огромная процессия торжественно двинулась по Месе, а восторженная толпа приветствовала её радостными криками. Впереди, возглавляя свою армию, ехал Велизарий, празднуя свой триумф — первый на протяжении нескольких веков. Следом за полководцем вели закованного в цепи Гелимера — по злой иронии римлян он был одет в царский пурпур, — с ним шли самые высокие и статные его воины, а в конце процессии двигались открытые повозки, нагруженные военными трофеями, среди которых была и Менора — золотой семисвечник, который ещё 500 лет назад привёз в Рим Тит, а Гейзерих, разрушив Рим, вернул его в Карфаген.

Колонна миновала форумы Аркадия, Окса, Амастрианума, Феодосия и Константина. Повсюду стояли новые дома, выстроенные на месте тех, что были разрушены во время беспорядков 2,5 года назад. Наконец, процессия приблизилась к Ипподрому, и вскоре Велизарий преклонил колено перед кафизмой, где сидели в окружении государственных мужей Юстиниан и Феодора.

— Хорошо, добрый и верный слуга! — процитировал император святого Матфея, и голос его был радостен. — Ты — завоеватель Африки и наш консул на весь следующий год.

Затем привели Гелимера и поставили перед августейшей четой. Вместо дикаря Юстиниан увидел человека с благородными и тонкими чертами лица, ведущего себя спокойно и с достоинством. Внезапно в голове пронеслась мысль: «Должно быть, так стоял Христос перед Пилатом...»

— Жри пыль, собака-вандал! — рявкнул один из римских офицеров, срывая пурпурную мантию с плеч Гелимера и сильно ударив его по спине.

Опускаясь на колени перед императорской ложей, последний король вандалов пробормотал слова сына Давидова: «Суета сует, всё — суета».

Юстиниан почувствовал прилив сострадания к этому человеку. Было что-то трогательное в благородстве этого человека, который, будучи в плену после долгих недель сопротивления, попросил лишь о трёх вещах: лиру, чтобы петь о своих несчастьях; платок, чтобы вытирать слёзы отчаяния, и хлеба, чтобы не умереть от голода.

— Поднимись, друг мой! — мягко промолвил император. — Оковы твои снимут, тебе вернут свободу и дадут спокойный уголок, где ты проведёшь остаток своих дней в мире.

Чувство радости и триумфа переполняло Юстиниана. Ужас и позор Никейского мятежа наконец-то ушли в прошлое. Даровав великую победу над вандалами, бог подтвердил, что Юстиниан — его избранник. Но Африка была только началом. Возрождая Римский мир, Юстиниан должен был теперь приступить к выполнению следующего пункта Великого Плана: к завоеванию Италии...

ШЕСТНАДЦАТЬ

Дитя, которое боится взглянуть на розгу

в руке учителя, никогда не осмелится поднять

глаза на меч.

Октябрьским вечером того же дня, когда Велизарий отпраздновал свой триумф, Кассиодор — седовласый вельможа, префект Италийской претории и секретарь Совета остготов — приветствовал Кетегуса, главу Сената, встретившись с ним на главной улице Равенны в районе Города варваров.

— Аве, Руфий! Тебе тоже приказали... прислали приглашение на праздник? — спросил префект.

— Боюсь, что так, Магнус, — отвечал Кетегус, человек, удивительно похожий внешне на императора Веспасиана Флавия. — Этот коронованный малёк желает сообщить что-то важное, потому и вытащил меня из Рима. И настоял на одежде сенатора, — сухо усмехнувшись, Кетегус, продемонстрировал старомодную тогу. — Я вижу, что и ты одет официально? Наверное, Аталарих желает продемонстрировать ручных римских сенаторов своим друзьям готам.

Дружески беседуя, старые друзья направились к казармам, которые молодой король — в знак неповиновения матери, королеве-регентше Амаласунте, — избрал в качестве места проведения праздника, предпочтя их королевскому дворцу.

Кассиодор и Кетегус получили высокие должности ещё при Теодорихе, великом вожде остготов, который от имени императора Востока долгие годы правил Италией в качестве вице-регента и снискал себе репутацию едва ли не идеального правителя. Его наследник, Эуфарих, муж Амаласунты, умер — и королём был объявлен 10-летний сын Амаласунты, Аталарих; мать правила от его имени, дожидаясь его совершеннолетия.

— Расскажи, что происходит при дворе? — спросил Кетегус, пока они шли по улицам красивого города с множеством арианских церквей, построенных при Теодорихе. Защищённая илистыми болотами и лагунами, Равенна стала столицей Западной Империи вместо Милана в самом начале варварского нашествия, более века назад. Расположенная в центре Паданской долины, теперь она была сердцем и административным центром двора Амаласунты.

— Как глава Сената, — сказал Кетегус, — я должен большую часть года находиться в Риме, а потому обычно не в курсе того, что происходит в здешних коридорах власти.

— Положение довольно напряжённое, мой друг Руфий! — вздохнул Кассиодор, задумчиво покачав головой. — Между Амаласунтой и остготами идёт борьба за власть над Италией, а малыш Аталарих — лишь пешка в этой игре. В основном проблема в следующем: Амаласунта — женщина; Амаласунта любит всё римское и хочет — вернее, уже всё для этого делает, — чтобы Аталарих получил римское образование и воспитание. У готской знати это вызывает отвращение и ненависть. Для жестоких и суровых воинов правление женщины — проклятие. В их глазах римляне — слабая и трусливая раса, и потому римское образование — это последнее, чего они хотят для своего короля. Они удалили от Аталариха всех римских наставников и приставили к нему учителей-германцев. Другими словами — никаких книг, никаких розог, он учится драться и — к сожалению — пить. Благодаря этому блестящему германскому образованию, малыш в свои семнадцать пьёт, словно бродяга-пьяница. Первый раунд за готами.

— Видишь ли, Магнус, я как-то не могу представить, что дочь Теодориха смирится со всем этим. Мне кажется, она унаследовала характер и волю своего отца.

— Это ещё мягко сказано, мой друг. Троих главных своих противников она отправила подальше, на границу — и там все трое были убиты. Чтобы подстраховаться, всё своё личное состояние она отправила через Адриатику, в Диррахиум — на всякий случай, если придётся бежать. До этого, конечно же, не дойдёт, поскольку главные её враги мертвы, а многие готы решили перейти на её сторону, так что власть она удержать сумела. Второй раунд за ней. Но если Аталарих умрёт — а его здоровье изрядно подточено пьянством — её положение станет очень тяжёлым, ведь править единолично она не сможет. Закон и порядок мгновенно рухнут, потому что duces и saiones восстанут против правления женщины, они и сейчас настроены решительно... и презирают мальчишку-короля.

— В общем и целом то, что ты описал, очень интересно, — протянул Кетегус. — Юстиниан только и ждёт своего часа, чтобы воспользоваться любым кризисом. Теперь, когда Африка возвращена Империи, на очереди Италия.

— Смелая уверенность, я бы сказал, — Кассиодор покачал головой и усмехнулся. — Как ты справедливо заметил, ситуация «интересная». Ну, вот мы и пришли — старые имперские казармы...

Он указал на римскую постройку довольно мрачного вида — каменное здание с высокими башнями по углам. Здесь размещалась личная гвардия короля. Теперь её составляли исключительно готы, римлян изгнали за предыдущее десятилетие, согласно повелению Теодориха, считавшего, что в армии должны служить только готы, а римляне — занимать административные посты.

В центре большого квадратного зала тянулись длинные столы и скамьи—любимые римлянами пиршественные ложа германцы считали признаком изнеженности, — за которыми сидели король и его гости. Все собравшиеся в зале кроме Кассиодора и Кетегуса были готами. Лишь они вдвоём были одеты в римские тоги, остальные, по германскому обычаю, были облачены в штаны и короткие туники; римская одежда среди готов была строго запрещена. За столами не было ни одной женщины, поскольку было объявлено, что это пир воинов, на котором мужчины могут пить вдоволь, хвастаться своими победами, есть досыта и никак себя не сдерживать, как это бывает в присутствии женщин. Сидя за главным столом, юный король представлял собой жалкую и комичную фигуру; лицо его опухло и было покрыто пятнами от неумеренного пьянства. Подражая, как он полагал, своим предкам-германцам, он носил плащ, подбитый волчьим мехом; плащ крепился на плече огромной золотой фибулой, украшенной эмалью. Фибула изображала орла в посеребрённом шлеме. Когда-то подстриженные на римский манер волосы отросли и сальными прядями падали на плечи. Ещё более неудачной попыткой придать себе мужественный вид были усы: верхнюю губу короля украшал жалкий юношеский пух.

Слегка покачиваясь, Аталарих встал и воздел к потолку кубок с вином — во всём остальном, кроме выпивки, он предпочитал всё германское, но крепкие римские вина пришлись ему по душе, и он пил их неразбавленными. Подданные следовали его примеру.

Король произнёс довольно невнятно:

— Мои дружественные... друзья! Готы и римляне! Через три недели мне исполняется 18 лет. Возраст, в котором мой проделал... прославленный дед Теодорих уже... прославил себя, завоевав великий город Сигна... Синга... Сингидунум. Мать говорит, мне ещё рано править. Сука. Посмотрим. В день своего рождения я скажу ей, что она больше не регент... ша! Пусть убирается! — он тупо обвёл взглядом собравшихся. — Верю в вашу поддержку. Выпьем же за моё саврш... саврашен... совершеннолетие!

Все покорно выпили — за исключением одного почтенного старца. Король, к сожалению, заметил это.

— Хильдебранд! Ты не выпил! — лицо Аталариха побелело от ярости. — Ты был виночерпием моего отца — и ты не выпил! От тоста за Теодориха ты бы не отказался!

— Ты, король, не Теодорих! — смело отвечал старик.

— Да как ты смеешь так со мной говорить?! — закричал король, а затем, повернувшись к Кассиодору, почти умоляюще воскликнул: — Скажи ему, что я достоин быть королём!

— Италии действительно повезло — иметь в качестве правителя потомка великого Теодориха! — невозмутимо отвечал префект.

— Вот видите! — обрадовался Аталарих, не заметив двусмысленности этих слов. — Даже Кассиодор — римлянин! — думает, что я должен сидеть на троне! Клянусь небом, Хильдебранд, ты выпьешь! Ты наглый, выживший из ума старик!

Он вскочил из-за стола и схватил Хильдебранда за нос. Задыхаясь, тот открыл рот и не мог помешать Аталариху влить ему вино прямо в горло.

— А теперь убирайся! — крикнул Аталарих, отшвырнув пустой кубок. — Я изгоняю тебя от двора — навсегда.

Красный, кашляющий и задыхающийся Хильдебранд тем не менее с достоинством вышел из зала, и за столами воцарилось неловкое молчание.

Постепенно разговоры возобновились, лютнист ударил по струнам и начал петь о подвигах великих готских героев, а с кухни потянулись слуги с блюдами из говядины, свинины и дичи. Бросалась в глаза простота кушаний — здесь не было изысканных римских яств, вроде языков фламинго, печени кефали или свиного вымени в анчоусном соусе. Тосты следовали один за другим, неразбавленное вино лилось рекой. Король каждый раз опустошал свой кубок, но остальные в большинстве своём ограничивались тем, что отпивали из кубков всего по одному глотку на каждый тост.

Через несколько часов факелы стали чадить и гаснуть, некоторые гости заснули прямо за столами. Аталарих — багрово-красный, с налитыми кровью глазами — с трудом поднялся, чтобы провозгласить последний тост.

— За мою любимую мать, Аталасунту! — пробормотал он неразборчиво. — Пусть она сгниёт в аду!

Внезапно он пошатнулся, кубок выскользнул из его пальцев. Крик вырвался из груди Аталариха, и он упал на пол. Позвали врача, он опустился на колени рядом с королём... После краткого осмотра он поднялся, оглядел замерших гостей и громко произнёс:

— Король умер!

СЕМНАДЦАТЬ

Если господин мой император недоволен,

то будет война.

— Помедленнее, август! — прохрипел Иоанн Каппадокиец, ковыляя по лестнице вслед за Юстинианом.

Не желая нарушать свой ежедневный ритуал — проверку строительства храма Айя-София, — император пригласил префекта претории присоединиться к нему во время инспектирования строительной площадки и прямо там сделать свой очередной доклад о положении дел.

Взобравшись на верхний ярус строительных лесов, охватывающих массивные арки, на которые в скором времени будет водружён купол, Юстиниан присел на край помоста; отсюда он мог следить, как работают строители, занятые возведением колонн из зелёного с красными прожилками мрамора и массивных оснований под колонны из разноцветного мрамора — зелёного, красного, жёлтого и синего. Пыхтя и отдуваясь, Иоанн наконец-то догнал его, однако уселся подальше от края помоста, с опаской взглянув вниз.

— Что ж, Иоанн, дела в Италии складываются для нас неплохо. Племянник Теодориха, некий Теодат — двоюродный брат Амаласунты и следующий за Аталарихом наследник престола, — предложил отдать всё своё богатство Константинополю в обмен на поддержку его кандидатуры. Странный и неприятный тип. Хочет быть более римлянином, чем сами римляне. Всё своё время проводит, либо захватывая земли в Тоскане, либо сочиняя латинские стихи, либо читая греческих философов. Амаласунта тайно связывалась со мной, намекая, что мы с ней сами могли бы захватить власть. И — это важно — мой указ о передаче собственности, обращённый к сенаторам Константинополя и Рима, в Равенне был воспринят если и не с радостью, то, по крайней мере, без возражений.

Вытащив из котомки круг кровяной колбасы, император разломил его и протянул половину Иоанну.

— В целом всё выглядит так, будто мы сможем завоевать Италию без боя.

— Боюсь, картина всё время меняется, август! — покачал головой Иоанн, набивая рот колбасой. — Идя к тебе, я встретил твоего посла в Равенне, Петра Патриция, он только что прискакал и торопился к тебе на доклад. Я сказал, что передам тебе новости. Так вот: в октябре Аталарих умер. Амаласунта была вынуждена сделать Теодата своим соправителем-консортом — ты же знаешь, готы не признают за женщинами права царствовать. В результате Теодат неожиданно для себя стал королём, и ему в голову пришло, что делить власть с сестрой ему совсем необязательно. Из любителя всего римского он превратился в ярого сторонника всего готского, и его главные союзники среди знати — родичи тех троих, которых Амаласунта приказала убить, сослав в приграничные гарнизоны. Это люди, имеющие большое влияние в Равенне.

Помрачнев, Юстиниан взглянул на Иоанна.

— Это ужасно, Иоанн. И как раз тогда, когда всё начало налаживаться...

— Приготовься, август, дальше будет ещё хуже. Теодат и его сторонники устроили переворот, свергли Амаласунту и заключили её в темницу на острове в Lacus Volsiniensis, в Умбрии, где, по слухам, жизнь её в большой опасности.

— Невероятно! Теодата стоит предупредить самым недвусмысленным образом, что мы вмешаемся, если он немедленно не вернёт Амаласунте свободу и власть!

— Совершенно верно, август. Теодату надо напомнить, что по закону он является наместником императора Востока, — этот титул и все полномочия передаются всем наследникам Теодориха. Разумеется, это относится и к Амаласунте, только в ещё большей степени. Наш готский королёк-философ должен ходить по струнке. Но это ты так думаешь, август. Как бы там ни было, Теодат — законный правитель... если мы закроем глаза на то, что он узурпировал власть у сестры. Таким образом, ты уже не можешь просто вторгнуться в Италию и захватить её. Это вызовет всеобщее осуждение и будет считаться откровенной агрессией. Тебе нужен казус белли — повод к войне. Колбаса очень, кстати, хороша, не откажусь, если предложишь мне ещё...

Через некоторое время, дожёвывая колбасу, Каппадокиец продолжил, метнув на императора острый и хитрый взгляд:

— Предположим, август, что до Теодата дойдёт и другое послание... кроме того, которое ты собираешься ему отправить.

— Объясни, Иоанн! — раздражённо бросил Юстиниан. — Ты же знаешь, я ненавижу загадки.

— Колбаса поистине великолепна! Август, ты должен рассказать, где ты её берёшь. Да! Так вот: допустим... ну, просто предположим, что Теодату намекнут — если с Амаласунтой произойдёт... эээ... несчастный случай, ему за это ничего не будет, несмотря на все твои угрозы. Голову заложу — он начнёт действовать немедленно, и у тебя будет железный повод вторгнуться в Италию. При необходимости ты всегда сможешь сказать, что не имеешь ко второму письму никакого отношения. В этом случае повод для вторжения будет выглядеть даже лучше, чем в Африке, где ты собирался «освободить Гильдерика».

— Это чудовищно! Не хочу больше слышать ни слова, Иоанн! Я категорически запрещаю — ты понял?! Это ясно?!

— Как день, август! — пробормотал Каппадокиец с загадочной улыбкой. — Как день...

Феодора подстерегла Петра Патриция, когда он вышел из покоев Юстиниана, собираясь незамедлительно отправиться в Равенну, и быстро сунула ему в руку плотный пакет.

— Передай это королю Теодату. Лично в руки! Это очень важно. И помни — никто, даже император, не должен знать, что я дала тебе это, — она улыбнулась и потрепала его по руке. — Я знаю, что могу тебе доверять, Пётр.

— Уста мои на замке, августейшая! — негромко ответил тот, пряча письмо в дорожную сумку, где уже лежало послание Юстиниана королю остготов. Как и все приближённые ко двору, Пётр Патриций давно был в плену обаяния императрицы...

Днём раньше Феодору можно было увидеть во внутреннем дворике, где когда-то встречались они с Юстинианом. Императрица в смятении мерила его шагами. Она слишком хорошо помнила ужас и отвращение, отразившиеся на лице Юстиниана, когда он рассказывал ей о намерении Каппадокийца намекнуть Теодату, что жизнь Амаласунты вовсе не так уж неприкосновенна.

Хотя её супруг был против, Феодора в душе одобрила этот план. До глубокой ночи она боролась с угрызениями совести. Она знала, как много значит для Юстиниана его Великий План. Африка стала блистательным началом, но Италия — самое сердце и колыбель Римского мира — была куда ценнее... ценнее всего. Феодора всегда страстно защищала права женщин: но разве не стоит жизнь всего одной женщины великой цели? Феодора — хотя этот змей в человеческом обличье, Прокопий, намекал, что она просто ревнует, видя заигрывания Амаласунты с Юстинианом, — не испытывала к королеве готов неприязни; более того, мужество Амаласунты вызывало её восхищение и сочувствие. Феодора никогда не встречалась с Амаласунтой лично — и потому чувство вины было не слишком сильным. Она вспоминала одну из философских сентенций: если ваше согласие принесёт вам большую выгоду, но одновременно послужит причиной смерти китайского мандарина — вы согласитесь?

С внезапным чувством отвращения к самой себе Феодора подумала, что переступает некую нравственную черту и уже не думает о дочери Теодориха, а прикидывает пользу, которую можно извлечь из её смерти. Стальной характер брал верх над мягкостью души, Феодора приняла решение. Интересы её супруга превыше всего. Она старалась не думать, что этим поступком может погубить свою бессмертную душу, это могло остановить Юстиниана — но не её. Интерес Феодоры к религии был в большей степени прагматичным, академическим. Уйдя в свои покои, она принялась сочинять письмо Теодату...

Интересно, использование имени Сократа — это всего лишь литературный приём или способ выражения собственных мыслей Платона? Теодат задумался, сжимая стило с пальцами. Одетый в римскую тогу, он сидел в своих покоях, украшенных бюстами греческих философов и римских поэтов. Королевский дворец в Равенне был тем местом, где король остготов ныне трудился над трактатом, который, как он надеялся, позволит и его считать серьёзным учёным и литератором. Опус о различиях между «Диалогами» Платона, написанных в разные периоды его жизни, будет озаглавлен «Крит против Горгия»... или, быть может, «Во избежание Разрыва»? Теодат надеялся, что после опубликования этого труда секретарь совета Кассиодор будет впечатлён успехами своего августейшего господина — и авторитет Теодата в глазах его римских подданных возрастёт. Впрочем, бесполезно ожидать, что этот труд прочтут готы; даже те немногие, кто умел читать, вряд ли слышали имя Платона.

Его раздумья прервал силентиарий — гот, не римлянин, так повелось ещё при Теодорихе, — бесшумно возникший в дверях и негромко произнёсший:

— Посол из Константинополя!

— А, это ты, Пётр Патриций! — король встал и дружески приветствовал человека в дорожном плаще, выступившего из-за спины силентиария. — Так быстро вернулся? И, вероятно, привёз мне известия от императора?

— Не только. От императрицы — тоже, ваше величество! — Пётр с поклоном достал из сумки оба послания.

Читая первое письмо, Теодат побледнел, но затем, после прочтения второго письма, лицо его прояснилось.

— Передай Юстиниану Августу, что с королевой Амаласунтой всё в порядке! — сказал он послу. — Она вовсе не под домашним арестом, она находится в... одном из моих поместий в Умбрии и ни в чём не знает отказа. Впрочем, здоровье её сильно пошатнулось из-за смерти любимого сына.

Когда Пётр ушёл, Теодат принялся расхаживать по кабинету, и тевтонские черты его лица стали ещё резче, пока он обдумывал свои дальнейшие действия. Послание Юстиниана однозначно говорило: Амаласунта должна вернуться в Равенну как королева, иначе войска Империи войдут в Италию, чтобы вернуть дочь Теодориха на престол. Однако письмо

Феодоры говорило ровно об обратном: от Амаласунты следовало немедленно избавиться, и Теодату не стоит волноваться за реакцию императора.

Король знал о влиянии Феодоры на Юстиниана — как знал и то, что отказать ей он не может. Если она наложит вето на Италийскую экспедицию — значит, она вряд ли состоится. Теодат был почти уверен в том, что может безнаказанно расправиться с Амаласунтой и остаться единственным королём Италии.

Но что же заставило Феодору послать ему это письмо? Теодат полагал, что причина кроется в ревности. Предположим, Амаласунта приехала бы в Константинополь, чтобы лично просить Юстиниана о помощи. Она моложе Феодоры и, возможно, даже красивее её. Таким образом, для Феодоры она — соперница, а потому императрица хочет от неё избавиться.

После нескольких часов размышлений Теодат принял решение. Пробормотав афоризм Эпикура — «Поэтому смерть для нас — ничто», — король послал за двумя своими верными телохранителями. Два бойца из племени гепидов, славившихся своей жестокостью, а также тупостью, получили секретный приказ и кошель солидов. Вскоре зловещая парочка выехала из дворца и направилась на юг, а затем на восток, по виа Эмилиа и виа Кассия — дорогам, ведущим в Лакус Волсиниенсис...

На хорошо охраняемой вилле, расположенной на острове Мартана, куда поместил дочь Теодориха её консорт, Амаласунта готовилась принять ванну. В тишине весеннего утра она неторопливо шла от дома в сторону бань — и остановилась, чтобы полюбоваться пейзажем. На противоположной стороне озера белоснежный пляж резко контрастировал с тёмно-зелёной хвоей сосен и кипарисов. Утки с резкими криками опустились на гладь воды, переливающуюся в лучах утреннего солнца. Это зрелище, как и всегда, вселяло в душу Амаласунты покой и уверенность, которых ей так не хватало с тех пор, как в декабре прошлого года её привезли сюда под стражей.

Ритуал купания был одним из немногих удовольствий в её нынешнем положении — желанный перерыв в бесконечной скуке, смешанной с тревогой, заполнявшей все её дни и ночи. Сперва она раздевалась в аподитериуме — раздевалке, затем с наслаждением погружалась в бассейн. После этого она шла в парную, где обильный пот вымывал всю грязь из пор, а затем по очереди переходила в лакониум, калдарий и тепидарий — помещения, где воздух становился всё прохладнее. Наконец, начисто отмывшись при помощи скребка-стригила, она отдыхала, завернувшись в мягкое полотенце, лёжа в фригидарии и испытывая почти неземное блаженство.

Сидя на деревянной скамье в парной, Амаласунта внезапно почувствовала первый укол беспокойства. Жар был сильнее, чем обычно: кожа женщины покраснела, пот лился ручьём. Вероятно, рабы переусердствовали, подкидывая в печь дрова... надо позвать управляющего... Амаласунта больше не могла оставаться в парной, жар стал невыносимым. Вскочив, она попыталась открыть дверь, чтобы перейти в лакониум, но дверь заклинило. Амаласунту охватила паника, она толкнула дверь сильнее, но та не поддавалась. Женщина кричала, звала на помощь рабов, билась в дверь — всё было напрасно. Между тем жар становился всё сильнее, пар обжигал, словно кипяток, на коже вздувались пузыри; дочь Теодориха закричала в предсмертной агонии, чувствуя, как закипает кровь у неё в жилах...

Когда известие о смерти королевы готов достигло Константинополя, Юстиниан испытал одновременно возмущение и облегчение. Наконец-то он получил долгожданный казус белли — повод к войне! Пётр Патриций, получивший известия о смерти Амаласунты перед тем, как отплыть из Равенны в Византию, уверил императора, что это событие вызвало возмущение не только среди римлян, но и среди готов, и против Теодата готовы взбунтоваться даже его соплеменники. С дочерью великого Теодориха так обходиться не следовало.

Заручившись поддержкой населения Италии — по крайней мере, римской его части, — Юстиниан приказал Мундусу, командовавшему войсками в Иллирии, вторгнуться в Далмацию, а Велизарию — отплыть на Сицилию. Начинался второй этап Великого Плана — война с готами...

Лишь много позже, на холодную голову, Юстиниан не на шутку встревожился. Ведь он ясно дал понять Теодату, что любая жестокость по отношению к Амаласунте недопустима, однако король готов предпочёл проигнорировать это предупреждение. Юстиниан, по обыкновению, рассказал о своей беседе с Каппадокийцем Феодоре — в том числе и о предложении послать Теодату ещё одно письмо. А не могла ли Феодора послать такое письмо, чтобы помочь своему мужу? Если это так, то это говорит о большой и бескорыстной любви, а также о железной воле и безжалостности, о чём Юстиниан до сих пор не подозревал. И ещё одно... Доверяясь Феодоре, не рассчитывал ли он в глубине души, что она возьмёт на себя воплощение плана Каппадокийца?

Раздираемый чувствами вины и страха, император провёл эту ночь на коленях в своей наполовину построенной церкви — молясь о спасении души своей жены...

ВОСЕМНАДЦАТЬ

Мы оставили большую часть солдат в гарнизоне на

Сицилии и в Италии, которую нам удалось завоевать,

сами же остались с пятью тысячами солдат — враг,

наступавший на нас, привёл с собой сто пятьдесят тысяч...

«Прокопий Кесарийский, секретарь Велизария и историк Римского экспедиционного корпуса в Италии, — Аникию Юлиану, сенатору и Vir Clarissimus — Прославленному — привет!

Дорогой “Катон”, я пишу тебе, чтобы рассказать, как идут здесь наши дела, а также о своих действиях от имени Либертас. Многое ты уже знаешь, но, думаю, не будет вреда, если услышишь ещё раз, “из первых уст”. Выделенные мне деньги пришлись как нельзя кстати. Прежде чем покинуть Карфаген, я успел подкупить недовольных в африканских гарнизонах, чтобы вовлечь их в серьёзный мятеж. Это обстоятельство постоянно тревожило Велизария, и он вынужден был вернуться в Африку с Сицилии, чтобы подавить восстание. Пока он занимался этим, мне удалось устроить маленькую весёлую заварушку в Сицилии — тем же самым способом. К тому времени, когда он со всем этим разобрался, планы его были безнадёжно нарушены. В целом, я думаю, мы неплохо замедлили продвижение армии — хотя жаль, что гунны предали нас в Африке, у этих людей совсем нет принципов. Как бы там ни было, в том бою на Десятой миле мы были очень близки к успеху.

Возблагодарим нашего безвольного императора: из-за него бедный старина Велизарий остался всего с пятью тысячами солдат — ровно столько, сколько требуется для содержания гарнизонов, — и руки у него полностью связаны. Я был вынужден написать по его приказу письмо Юстиниану с просьбой прислать подкрепление. К сожалению, даже и со столь малым количеством солдат Велизарий делает успехи — он взял Неаполь и сам Рим, прежде чем готы опомнились. На сегодня положение дел таково:

Теодат колебался, разрываясь между верностью своим людям и Константинополю, и склонялся каждый раз на сторону того, у кого было преимущество. Вполне предсказуемо, что готы потеряли терпение. Им надоел их монарх — почитатель Платона, и недавно они заменили его Витигисом; он не принадлежит к королевскому роду, но зато он опытный и жёсткий командир. Это хорошая новость, как я полагаю. Кстати, я принял меры, чтобы Теодат не смог вернуть себе трон, ибо, если это случится, он поднесёт Италию Юстиниану на блюдечке.

Обнаружив, что свергнутый король намеревается зализать раны, скрывшись в Равенне, я сообщил об этом одному из его старинных врагов — таких достаточно, — Теодат был перехвачен по дороге на Фламиниан, и его быстро избавили от страданий. Как нарочно, Велизарий пока обосновался в Риме. Он и его люди со всеми удобствами расположились в старом императорском дворце на Пинцианском холме. Между тем Витигис привёл к городу 150 тысяч готов.

Велизарий, наш голубоглазый мальчуган, ухитряется успевать везде: то со стен корректирует выстрелы из баллист, то подбадривает своё войско; организовывает вылазки и разведку, тайно раздаёт горожанам еду, чтобы воодушевить их... Эта его широченная улыбка и привычка от всей души хлопать по плечу — его солдаты готовы идти за ним в огонь и воду. В Риме выстраиваются в очередь, чтобы петь ему дифирамбы, объявляя его храбрым, щедрым, полным сострадания Великим Освободителем. Мне тошно это слушать. Мне почти удалось убить его — и это могло бы стать лучшим вкладом в дело Либертас. Он отправился на разведку один — я спрашиваю тебя, кто из нынешних полководцев так делает?! — от ворот Фламиниана, верхом на весьма приметном гнедом жеребце с белой мордой. Я успел шепнуть пару слов верному человечку среди готов — мы ему платим, — и Велизарий стал живой мишенью для тучи стрел и дротиков, однако каким-то чудом остался невредим. Это, разумеется, вознесло его репутацию в совсем уж заоблачную высь.

Хорошие новости: Витигис не только перерезал большинство акведуков, но и смог блокировать Римский порт, перекрыв поставки из Сицилии и Кампаньи. Таким образом, осада всё ещё имеет шансы на успех — Велизарий может сдаться и попытаться бежать, поджав хвост.

Я, как обычно, оставляю это послание у гробницы Цецилии Метеллы на виа Аппиа в известном тебе месте, чтобы его забрали твои люди; городские стены так тщательно охраняются, что я никак не могу переправить его лично.

Vale!

Написано в Домус Пинциана, в Риме, в сентябрьские календы, в год от основания Нового Рима 208-й.

Postscriptum: как датировать в наши дни письмо? На Западе консулы не избирались уже три года, а в этом году нет консула и на Востоке, так что подобная датировка может вскоре уйти в прошлое, тем более что наш драгоценный повелитель вскоре может стать единовластным правителем Империи. Представь себе письмо, подписанное “в год правления Юстиниана Августа”! Боже, упаси! Поэтому, за неимением лучшего, я подписываюсь A.R.U.C.».

«Аникий Юлиан, сенатор, — Прокопию Кесарийскому, хроникёру и летописцу. — Привет!

Мой дорогой “Регулус”, друг и соратник по Либертас, твоё письмо без всяких трудностей доставил мне мой доверенный человек “Гораций”. Прими мои поздравления в связи с отличной работой на Сицилии и в Африке. Что касается популярности Велизария и его влияния на умы граждан Рима, то я не думаю, что это должно нас сильно беспокоить. Нужно просто ждать, когда укусы голода станут нестерпимыми и осада Витигиса увенчается успехом. Как только горожане прочувствуют, что им в первую очередь придётся кормить армию, а потом уже есть самим, ореол вокруг Велизария сильно померкнет. Поверь мне на слово, в юности я видел, что случилось с Одовакаром во время осады Равенны, куда его загнал Теодорих.

Что до меня, то я сижу в Фануме, на берегу Адриатического моря — “словно огромный паук в центре паутины”, — как говорит мой заместитель, “Цинциннат” (довольно невежливо, как мне кажется). Моя основная база здесь, на перекрёстке дорог из Фламинии и Эмилии, севера и юга Италии, на восточном берегу Адриатики, — и это позволяет мне поддерживать контакты со всей Империей. Один из тех, с кем я держу связь, — некто “Катулл”, влиятельный сенатор при дворе. Да, все они вернулись во дворец после поражения “Ники”. Ты пишешь, что Велизарий надеется на подкрепление. А почему бы мне не поручить “Катуллу” повлиять на Юстиниана, чтобы тот послал к Велизарию Нарсеса с его армией? Если “Катулл” преуспеет, нам останется только усесться поудобнее и наблюдать за спектаклем. Велизарий стремителен и смел — Нарсес медлителен и труслив. Он похож на Фабия Максимуса в старости. Эти двое непременно схлестнутся. Авторитету Велизария будет брошен вызов, и римская армия будет расколота; готы смогут перехватить инициативу, и итальянская экспедиция будет разгромлена — или, по крайней мере, зайдёт в тупик.

Кстати, на протяжении последнего года Теодат (ныне покойный благодаря твоей инициативе) почти впал в панику, благодаря красноречию Петра Патриция, твердившего о передаче всей власти Юстиниану. Что ж, мы не можем позволить, чтобы это произошло, и потому, я полагаю, бедняге Петру пришло время, как говорится, “исчезнуть со сцены”. Не в буквальном смысле! У Либертас всё же есть принципы. Пусть просто побудет в тюрьме. Мои агенты успели убедить крайне милостиво настроенного к готам папу Сильверия опереться на помощь Теодатуса (так Теодата называли на римский манер) — и этого вполне достаточно, чтобы Пётр оказался в заточении. Я уверен, что в скором времени он будет выпущен.

Продолжай трудиться столь же рьяно. Дальнейшие инструкции ты получишь там же, возле гробницы Цецилии Метеллы, в последнюю неделю месяца.

Vale!

Написано на Инсула Меридиана, Порта Фламиниа, в Фануме, в Восьмые сентябрьские иды, A.R.U.C., 208-го».

ДЕВЯТНАДЦАТЬ

Соломон — я превзошёл тебя!

На следующий день после Рождества, в том же году, когда Велизарий взял Рим, а Витигис осадил его, Юстиниан и Феодора, в сопровождении нового патриарха Менаса и разодетой толпы придворных и священников в парадном облачении, торжественной процессией вышли из дворца, чтобы принять участие в церемонии освящения нового храма Айя-София, который, словно Феникс из пепла, поднялся над руинами старого храма.

Когда процессия пересекала Аугустеум (теперь она на греческий лад называлась Аугустеон), император мысленно обратился к событиям последних трёх лет, прошедших с момента триумфального окончания войны с вандалами. За это время случилось несколько непредвиденных потрясений — мятежи в Африке и на Сицилии, шок от сообщения Велизария, что война в Италии может быть проиграна из-за малочисленности войска, — тогда кажущаяся лёгкость победы в Африке заставила императора думать, что знаменитая римская дисциплина способна творить чудеса и помогать одерживать победы над любым противником, особенно над варварами, — усиление готов после замены робкого и нерешительного Теодата на грозного Витигиса и, наконец, долгие споры с Феодорой насчёт того, кто должен стать новым папой.

Однако в конце концов большинство этих проблем — по крайней мере, политических — были решены: буйные исаврийцы и фракийцы под командованием опытного полководца Иоанна Кровопролитного вошли в Рим, заставив Витигиса снять осаду; Феодора победила в споре, и папой стал монофизит Вигилий, а не ортодокс Сильверий... Последнее, возможно, было и к лучшему, думал император. Врождённое чувство справедливости подсказывало, что гонения на монофизитов были слишком бесчеловечны и неправедны, да и смысла большого не имели.

Все вокруг считали, что Великий План близок к завершению. В Италии всё складывалось в пользу Юстиниана; через несколько месяцев весь полуостров должен был перейти в руки римлян (а также Испания, Галлия — и, возможно, в один прекрасный день и Британия) — после того как на помощь Велизарию был отправлен опытнейший Нарсес со свежими силами.

Увидело свет второе издание Кодекса — свод римских законов, написанный Юстинианом и Трибонианом. Рано или поздно предстояло достичь и третьей важнейшей цели — установления единоверия в Империи.

Однако, словно легендарные яблоки Гесперид, прекрасные на вид, но во рту откусившего обращавшиеся в пепел, тайный страх таился на дне души Юстиниана, отравляя сладостный вкус триумфа. Бывали времена — иногда Юстиниан честно признавался в этом самому себе, — когда «в душе его воцарялся мрак» по поводу его отношения к жене. Он глубоко и искренне любил её... но временами видел в ней не богоизбранную, равную себе, но пособницу Лукавого, вовлекавшую и его, Юстиниана, в заговор с врагом рода человеческого. В эти мгновения Феодора виделась ему кем-то вроде Медеи, которая ради любви к Ясону убила собственного брата. Так случилось и в тот момент, когда в голову Юстиниану пришла мысль: а если это Феодора отправила королю готов письмо, из-за которого погибла Амаласунта?

Потом пошли слухи, что предыдущий папа, Сильверий, ярый противник монофизитов — а Феодора не менее яростно их защищала и поддерживала, — был убит по её приказу.

В такие мгновения возвращался старый страх Юстиниана. Что, если он проклят? Что, если его ненавидят? Он думал, что уже похоронил эти опасения в себе, но они возвращались, как возвращался и стыд: гибель Атавульфа и Валериана, нерешительность перед выступлением в защиту дяди в Сенате, подлый удар, нанесённый самому себе в цистерне Нома, отметину от которого он носил и по сей день... Теперь ко всем именам и воспоминаниям добавились ещё двое — Амаласунта и Сильверий.

Облачённая в корону и мантию императрицы, Феодора шла рядом с мужем и вспоминала события последних полутора лет — особенно то, что касалось монофизитов. То, чего она добилась для них — и для женщин, — было особенно дорого Феодоре.

Под давлением со стороны реакционного папы Агапита, который во время своего визита в Константинополь пришёл в ужас, увидев как свободно чувствуют себя здесь — да и во всей Империи — монофизиты, Юстиниан был вынужден уступить. Зажатый между Сциллой и Харибдой — понтификом и монофизитами — Юстиниан на переговорах принял сторону первого. Агапит намекнул, что может использовать своё влияние — а в Италии оно было огромным, — чтобы убедить италийцев не помогать Велизарию и его армии до тех пор, пока император не согласится на его требования. Требования же были таковы: удаление Анфимуса, монофизитского патриарха Константинополя, и отлучение от церкви всех иерархов монофизитов в столице.

Понимая, что действия папы ставят под угрозу его заветную цель — восстановление Империи, — Юстиниан нехотя, но согласился. В сущности, он поддался шантажу папы. Анфимус был смещён, его заменил Мина, ультраортодоксальный «халкидонец», который сразу же и с особой жестокостью начал гонения на монофизитов по всей Империи, особенно же в Сирии и Египте, где был развязан настоящий террор. После смерти престарелого Агапита почти ничего не изменилось, участь гонимой секты оставалась незавидной; преемником папы был избран не менее консервативный Сильверий.

Тем не менее Феодора, которая ненависти отдавалась так же страстно, как и любви, была не тем человеком, который легко сдаётся. У неё была хорошая союзница — Антонина, жена Велизария, имевшая на своего мужа даже большее влияние, чем Феодора на своего. Две закадычные подруги придумали заговор. Антонина должна была надавить на мужа, тогда всё ещё остававшегося со своей крошечной армией в осаждённом Витигисом Риме, чтобы тот сверг Сильверия и посадил на папский престол ставленника Феодоры Вигилия — беспринципного и амбициозного священника, происходившего из знатной римской семьи. Вигилий поклялся, что в случае своего избрания отменит всё, что предпринял против монофизитов патриарх Мина. Чтобы скомпрометировать Сильверия, заговорщики «обнаружили» подложные письма, написанные якобы от его имени Витигису с предложением открыть ворота Рима перед готами...

Раздираемый стыдом и сомнениями, Велизарий нервно расхаживал по мраморному полу зала приёмов в императорском дворце на Пинцианском холме. Папе Сильверию, чья резиденция находилась на Латеранском холме, он отправил приглашение приехать и обсудить важные дела — и теперь ожидал его приезда, впрочем, без всякого желания. Антонина, в сущности, приказала ему (по наущению этой дьяволицы, её подруги Феодоры) поставить Сильверию ультиматум: либо он заявит о поддержке монофизитов, либо его ждут неприятности...

Велизарию была ненавистна его нынешняя роль: словно второй Пилат, он был вынужден действовать против хорошего и ни в чём не повинного человека. Велизарий уважал Сильверия — человека, который, несмотря на сильнейшее противодействие оппозиции в Сенате и Ватикане, открыл ворота армии Велизария. За спасение Велизарий должен был отплатить предательством...

Он с непривычной яростью рявкнул на слугу, когда тот прервал его невесёлые мысли, осторожно постучав в дверь. Испуганный слуга склонился в поклоне.

— Г-господин... Госпожа хотела бы видеть тебя и святого отца у себя — если вам не удастся договориться...

— Понял! — уже чуть мягче ответил Велизарий, махнув рукой.

Вскоре прибыл папа — хрупкий на вид старец с открытым и бесхитростным выражением лица. Велизарий склонился перед ним в глубоком поклоне.

— Добро пожаловать, святой отец. Мне поручили передать тебе предложение... — в смущении Велизарий вновь начал расхаживать по залу. — Предложение, которое, как я надеюсь, ты сможешь принять. Оно заключается в том, что...

— Что я должен смириться с желаниями императрицы или распрощаться с престолом святого Петра. Что-то наподобие этого, я полагаю? — с мягкой улыбкой прервал его Сильверий.

— Так точно, святой отец! — в голосе Велизария отчётливо прозвучало облегчение, и он уселся напротив понтифика. — Ты избавил меня от необходимости произносить эти слова. Ради бога! Сделай так, как она предлагает! Если не сделаешь ты — это сделает кое-кто другой, и мы оба знаем кто! Лизоблюд и приспособленец Вигилий!

— Я понимаю, что ты в трудном положении, Велизарий! — мягко отвечал папа. — Полагаю, у тебя нет другого выхода, как только исполнить волю императрицы. Но ты должен понять меня: я не могу пойти на сделку со своей совестью, согласившись на её требования. Мне жаль, что я причиняю тебе неудобство, но я отвечаю перед судом небесным, а не земным. Как говорил Христос? Кесарю — кесарево, Богу — богово.

Покорно пожав плечами, Велизарий проводил Сильверия в покои своей жены. В триклинии уже собрались сановники и чиновники, а красивая женщина с властным взглядом спокойно раскинулась на ложе. Рядом с ней стоял бритый мужчина в богатой светской одежде — это был диакон Вигилий.

— Подойди, любовь моя, присядь рядом! — позвала Антонина Велизария, и тот покорно опустился на пол возле ложа. Антонина обратила свой взгляд на Сильверия и ледяным тоном произнесла:

— Нам стало известно, что ты собираешься предать нас готам. В первый час календ следующего месяца ты намереваешься открыть им Асинарианские ворота. — Антонина взглянула в один из свитков, поданных ей секретарём. — Что ты на это скажешь?

Сильверий только улыбнулся и развёл руками, словно подразумевая, что такой вопрос не стоит ответа. Антонина усмехнулась.

— Предатель! Своим молчанием ты сам себя выдал и приговорил. Если же нужны иные доказательства, то твой дворец на Латеранском холме стоит вблизи этих ворот.

Она махнула рукой солдатам — и с плеч Сильверия сорвали плащ понтифика, оставив его в простой рясе монаха. Затем цирюльник обрил ему голову, выбрив на макушке тонзуру.

Несчастного быстро вывели из дворца, разогнав всех его служек, и связанным доставили на корабль, отправлявшийся на восток. Уже на следующий день папой был провозглашён Вигилий, и во время оглашения его охраняли солдаты Велизария.

По прибытии в Империю Сильверий был заключён в монастырь близ Патары в Ликии, прибрежной провинции на юго-западе Анатолии. Услышав о том, какой гость появился — не по своей воле — в обители, епископ Патары рискнул посетить Сильверия, от которого и узнал все подробности произошедшего. Возмущённый до глубины души, епископ написал Юстиниану. Император чаще всего закрывал глаза на то, что делала Феодора, однако на этот раз чаша его терпения переполнилась. Полный негодования, он приказал освободить Сильверия и отправил его обратно в Рим, пообещав, что дело об измене будет пересмотрено. Услышав эту новость, Вигилий был в ужасе — что будет с ним, если Сильверия оправдают и восстановят в сане? — и немедленно обратился за помощью к Феодоре и Антонине...

Вблизи Неаполя судно, на котором в Рим плыл Сильверий, было перехвачено либурной — быстрой и лёгкой галерой, которой управляли четыре головореза. Они показали капитану письмо с печатью Велизария, и старший из четвёрки потребовал, чтобы Сильверий был им выдан. Ни у капитана, ни у опального папы не было иного выбора... Два часа спустя либурна бросила якорь близ каменистого островка, и Сильверий был высажен на берег. Один из головорезов усмехнулся на прощание:

— Видишь, твоё святейшество, это твоя новая епархия.

После этого либурна отчалила и быстро скрылась за горизонтом.

Ужасная правда открылась Сильверию — он был высажен на этот пустынный клочок суши, чтобы умереть в полном одиночестве. Быстро обойдя «новую епархию», он убедился, что она состоит лишь из камней, на которых кое-где растёт жёсткий и колючий кустарник. Ни воды, ни еды, ни крова — ничего из того, чем можно поддерживать жизнь и силы. Его ожидала медленная и мучительная смерть от голода и жажды. Если только...

Сын другого сильного духом понтифика, Ормисдаса, — постриг и сан принявшего уже на склоне лет, — Сильверий вырос на побережье Калабрии. Тогда его звали Марком, и он, подобно своим друзьям детства, плавать научился едва ли не раньше, чем ходить. Но это было 60 лет назад — разве мог он теперь, старый и больной, осилить расстояние, которое с лёгкостью проплывал в молодости? Он посмотрел на бирюзовые волны Тирренского моря. До изломанной и пустынной береговой линии было около пяти миль. Вдали из крошечного фиолетового конуса в голубое небо поднимался едва различимый дымок — это курился Везувий...

Сильверий никогда не уклонялся от сложных решений — вот и сейчас медлить не стал. Остаться на острове означало неминуемую смерть — вряд ли он успеет дождаться проходящего судна. Если же попытается доплыть до берега... скорее всего, тоже погибнет, но это будет смерть быстрая.

Сбросив рясу, старик вошёл в воду и поплыл.

Летнее солнце прогрело воду, и Сильверий медленно, но неуклонно продвигался вперёд. Он не утратил старые навыки и примерно через час с удовольствием заметил, что берег стал намного ближе. Несмотря на усталость, он отнюдь не выбился из сил, и опасаться ему стоило лишь мышечного спазма — в остальном у него были шансы добраться до берега. А что потом? Если повезёт, то у здешних крестьян он разживётся одеждой и едой. После этого можно будет пробираться в Рим, где у него много друзей среди готов и римлян, друзей влиятельных и сильных, они помогут ему скрываться, пока... Пока Юстиниан и Велизарий — люди порядочные, но подпавшие под власть своих жён, — не обуздают Феодору и Антонину. Сильверий был реалистом — это может произойти очень и очень не скоро.

И тем не менее — лучше уж жить, скрываясь, чем быть заточенным в дальнем монастыре или умирать от голода и жажды на крошечном островке.

Вскоре он уже мог разглядеть берег — прибрежные скалы, деревья — значит, он проплыл примерно две трети пути. Сильверий почувствовал прилив сил и оптимизма. Через мгновение радость сменилась ужасом — в 50 футах от него воду рассекал тёмный треугольный плавник.

Большая акула поднырнула под несчастного пловца, и мощный хвост ударил его по ногам. Удар он почувствовал, но боли ещё не было... он ощупал ногу — и оцепенел от ужаса, ощутив под пальцами лохмотья собственной плоти и осколки кости, жар бьющей из разорванных артерий крови... Затем пришла боль, и последний крик Сильверия быстро прервался — когда милосердные акульи челюсти сокрушили его тело, перекусив его пополам...

Строительные леса были уже сняты, и Юстиниан впервые видел храм во всём его величии. Хотя Антемиус подробно рассказывал ему, какой станет Айя-София, император всё равно был потрясён. В последнее время он намеренно воздерживался от посещения храма, чтобы насладиться зрелищем в полной мере, — теперь же он мог лишь ошеломлённо молчать, благоговейно озираясь в громадном пространстве, залитом ярким светом. Разноцветный мрамор переливался всеми цветами радуги, мягко мерцала мозаика, ослепительно сияло золото и серебро.

Юстиниан поднял голову — и у него перехватило дыхание при виде огромного купола. Как и говорил ему Антемиус, «словно подвешен на золотой цепи, идущей с самых небес...»

Императору показалось, что он прикасается к самой Вечности. Через эти немые камни Бог посылал ему знак, что он действительно избран и Феодоре даровано божественное право быть его верной опорой и помощницей. Все сомнения и страхи испарились, словно утренний туман над Босфором. Юстиниан упал на колени и прошептал: «Соломон!.. Я превзошёл тебя!»

ДВАДЦАТЬ

То, что может быть полезно для

государственной службы...

От цитадели Анкона — главного морского порта Италии на побережье Адриатики, недавно отбитого у готов, — Велизарий смотрел вниз, на громадную полукруглую гавань, в которую входили большие транспортные суда, везущие армию Нарсеса. Велизарий должен был бы чувствовать радость при виде подкрепления, но им владели смешанные чувства. Приход Иоанна Кровопролитного с его исаврийцами и фракийцами в ноябре прошлого года полностью изменил тактическую обстановку в пользу римлян. Позиции Витигиса были поколеблены, когда Иоанн по приказу Велизария захватил Ариминум, расположенный к югу от Равенны, столицы готов, и по всем Апеннинам была создана цепь укреплённых позиций, защищающих римские завоевания на юге полуострова, а также жизненно важные пути из Рима к Адриатике. В результате Витигис был вынужден отказаться от осады Рима и вывести свою армию — превратившуюся в жалкую тень самой себя из-за болезней и постоянных вылазок кавалерии Велизария — в долину Падуса, где скопились основные силы готов. Подход многотысячного римского подкрепления — вообще-то это были в основном герулы, то самое германское племя, с помощью которого Мундус и Велизарий подавили Никейское восстание, — означал новые тяготы для местного населения, которому предстояло кормить и давать кров солдатам. Кроме того, присутствие Нарсеса, который был намного старше Велизария, да и Юстиниан выделял его особо, создавало определённые сложности, которые могли привести даже к расколу в армии.

Велизарий думал. Что он знает о Нарсесе? Не так уж много — только то, что Нарсес был армянином и евнухом. В Римской Империи кастрация была запрещена, но Нарсес был родом из той части Армении, которая находилась под властью персов. У Нарсеса была репутация хладнокровного и надёжного человека. Велизарий помнил свои встречи с ним в связи с Никейским мятежом. Нарсес некоторое время патрулировал улицы Константинополя, чтобы предотвратить повторные вспышки бунта. Что касается герулов, которыми Нарсес теперь командовал, то это были неуправляемые и крайне непокорные бойцы, вечно отказывавшиеся подчиняться приказам своих командиров, если им запрещали делать то, к чему они привыкли. Впрочем, ни к чему было думать о неприятностях, пока они ещё не случились. Решив смотреть на ситуацию с оптимизмом, Велизарий направился вниз по склону холма к набережной, чтобы приветствовать нового командующего, чей флот прямо сейчас вставал на якорь вдоль Мола Траяна — массивного волнореза, построенного более четырёх столетий назад, во времена правления этого императора...

В большом зале цитадели Претории, где Велизарий собрал военный совет, собрались командиры и подчинённые обоих полководцев. Велизарий назначил совет, чтобы прежде всего выработать план дальнейшей борьбы с Витигисом, а кроме того, дать всем познакомиться с Нарсесом и обменяться мнениями.

Обменявшись приветствиями с Нарсесом, Велизарий вышел вперёд и обвёл взглядом собравшихся, а затем призвал всех обратиться к карте.

Он указал на линию, идущую с юго-востока от Рима до Анконы.

— Это наша нынешняя линия фронта. К югу от неё мы очистили земли от готов, так что половина Италии в наших руках. Мы сейчас в сильной позиции и можем выступить единым фронтом против врага. Мой план таков: мы должны занимать крепость за крепостью — Сена Галлика, Урбинум, Писариум. Готы не смогут сопротивляться нашему натиску, и вскоре мы оттесним их в долину Падуса, чтобы окружить и уничтожить.

Одобрительный шёпот пробежал над головами собравшихся, многие закивали.

— А как насчёт старика «Кровь и кишки»? — весело спросил молодой трибун.

Велизарий рассмеялся в ответ:

— Ты имеешь в виду Иоанна Кровопролитного? Он всё ещё в Ариминуме. Однако он рискует — Витигис отходит на север, и вскоре его войска могут наводнить город. Я собираюсь приказать Иоанну отходить в безопасную Анкону, пока у него есть такая возможность.

Нарсес поднялся — лёгкий, стройный, с тонкими чертами лица, всем своим видом опровергающий представление о жирных, расплывшихся евнухах.

— При всём уважении, Велизарий, я считаю это ошибкой.

Он говорил тихо, но властность, звучавшая в его голосе, казалось, заполнила весь зал, и взгляды всех присутствующих невольно обратились на него.

Впервые Велизарию противоречили — и он не знал, как на это реагировать. До сего момента его собственного авторитета и жизнерадостной уверенности бывало достаточно, чтобы люди шли за ним. Теперь же он был в замешательстве, но постарался, чтобы голос его звучал со всей возможной учтивостью:

— Может быть, ты пояснишь, что ты имеешь в виду?

— Твой план неплох, Велизарий. Но тебе не хватает воображения. Кроме того, смелость — то качество, без которого войну не выиграть. — Нарсес обвёл властным взглядом аудиторию и продолжил: — Иоанн в Арминиуме занимает превосходную позицию. Если угодно, это прекрасный задел на будущее. У моих герулов есть хорошее слово — blitxkreig. Молниеносная война! Она основана на стремительном наступлении — лёгкие соединения продвигаются вперёд, захватывая территории прежде, чем противник успевает собрать все свои ресурсы. Если же мы позволим готам взять Арминиум, мы тем самым отдадим в их руки ключевое, главное своё преимущество.

Гул одобрения показал, что слова Нарсеса достигли цели.

Блицкриг... Велизарий чувствовал недоумение и обиду. В вопросах стратегии они с Нарсесом говорили на разных языках. Парадоксально, но получалось, что он, Велизарий, известный своей безоглядной храбростью, практически обвинён в трусости. Инстинктивно Велизарий и сам всегда предпочитал стремительные атаки, но за прошлый год он успел узнать, что готы, в отличие от вандалов, были сильным и стойким противником, умели быстро восстанавливаться после неудач и собирались в единый кулак, когда все уже считали их рассеянными и побеждёнными. Именно потому он и не спешил предпринимать решительные действия, стремясь сначала закрепить успех.

— Возможно, покоритель Африки нервничает? — викарий произнёс это с вежливой усмешкой, но в ней чувствовалось и то, чего никогда не было раньше: сомнение в авторитете Велизария. Его власть, его неоспоримое влияние были поставлены под сомнение словами Нарсеса, и восстановить их будет нелегко.

Однако Нарсес викария не поддержал и смерил его неодобрительным взглядом.

— Подобные шутки неуместны. Давайте избегать их в дальнейшем. Ситуация проста: отступая, мы отдаём преимущество в руки готов. Разногласия в тактике не должны привести к поражению.

Он повернулся к Велизарию и сказал:

— Я думаю, тебе стоит пересмотреть своё решение и не отзывать Иоанна из Арминиума, а вместо этого идти из Анконы в наступление.

— Серьёзно? — уязвлённый Велизарий пытался укрыться за иронией. — Возможно, Нарсес, ты позабыл, кто здесь главнокомандующий?

— Я получил приказ подчиняться тебе, это правда, — спокойно отвечал Нарсес. Он сделал паузу и отчеканил тихо, но внушительно: — Но только до тех пор, пока государственные интересы не потребуют иного. Я не хотел смущать тебя перед твоими командирами, Велизарий, но в данном вопросе вынужден настаивать на своей правоте.

Велизарий чувствовал себя униженным и преданным, от этого кололо в сердце, внутри было так больно, словно его ударили ногой в живот. Нарсесу были даны особые полномочия, это было очевидно. Он будет решать, как надо действовать дальше. Юстиниан ясно дал это понять... и преданность императору победила обиду и гнев. Велизарий словно со стороны услышал собственный голос:

— Хорошо, Нарсес. Как только мы закончим, я прикажу войскам готовиться к освобождению Арминиума.

«Прокопий Кесарийский, хроникёр и летописец, — Аникию Юлиану, сенатору. Привет тебе!

Дорогой “Катон”, твой план, чтобы “Катулл” убедил Юстиниана отправить Нарсеса на помощь Велизарию, превзошёл все ожидания! Появление Нарсеса было подобно появлению кота среди голубей, и теперь — добавлю ещё метафору — все перегрызлись, словно хорьки в мешке. Одни приняли сторону Велизария, другие — Нарсеса. В результате репутация нашего “золотого мальчика” сильно запятнана, ему пришлось уступить Нарсесу — которого не без оснований считают “ушами” нашего драгоценного императора — и возглавить отряд, отправившийся в Арминиум на помощь Иоанну Кровопролитному. Скажу честно: германцы умеют давать имена. Иоанн — племянник генерала Виталиана, того самого гота — впрочем, ты наверняка помнишь это лучше меня, — который однажды пытался свергнуть Анастасия и сдался только тогда, когда старикан стал богом, как мы говорим. Как странно теперь придётся действовать Велизарию и Нарсесу — один стремится вперёд, другой старается закрепиться на месте. К сожалению, Велизарий всё равно делает успехи — он блестяще взял Арминиум и вынудил Витигиса снять осаду.

Хотя это ещё не поражение, но Витигис сильно проиграл, будучи вынужден отступить от Рима. Ты ведь знаешь — морально эти варвары легко разлагаются, когда дела их идут не очень. Витигис впал в свою “тевтонскую ярость” и убил нескольких важных заложников-римлян — сенаторов, которых он забрал с собой в качестве гарантии собственной безопасности. Для нас это плохие новости, но римляне вполне предсказуемо ополчились за это на готов. Старый и уважаемый римский сенатор Кассиодор подал в отставку в знак протеста и ушёл с поста секретаря совета готов. Он, что называется, “национальное достояние” Италии, поэтому мнение его имеет большой вес в глазах населения.

Новости поступают быстро — Медиоланум вновь в руках римлян. С Нарсесом никто не посоветовался, что означает: он так и не стал союзником в глазах Велизария. Велизарий отправил войска морем, вверх по западному побережью Лигурии, чтобы изматывать готов вылазками с тыла. Их было чуть больше, чем в обычном разведотряде, но им удалось захватить второй по величине город Италии без боя. Судя по всему, горожане — обозлённые на готов из-за убийства сенаторов — открыли им ворота. Говорят, Витигис был в ярости, только что огонь не изрыгал — назвал жителей Медиоланума предателями (вероятно, предателями готов?). С помощью франков из Галлии — во что он вздумал играть? Франки просто ищут повод захватить территорию — Витигис осадил город, пообещав при этом перебить всех горожан. Так что вполне возможно, что золотой мальчик откусил больше, чем может прожевать — будем на это надеяться.

“Гораций” знает, где забрать это письмо, — возле Арки Траяна, неподалёку от набережной. Для него это будет короткой прогулкой — твоя база в Фануме меньше чем в 30 милях отсюда. Vale!

Написано в Претории Анкона, в IV календы Августа, A.R.U.C. 209 года».

Post Scriptum: Герулы Нарсеса — истинный дар небес, они постоянно дерутся с греками Велизария, которых считают неженками. Центенарии сбились с ног, пытаясь развести противников в разные стороны. Герулы, возможно, и свирепые бойцы, но в совместных операциях на них нельзя положиться, так как они отказываются выполнять любые приказы кроме тех, что исходят от их командиров. Такая потеха!

— Я слышал, ты приказал взять Медиоланум? — Нарсес буквально обвинил в этом Велизария, при всех, во время общего обеда в Анконе, которая теперь стала штаб-квартирой римской армии в Италии.

— Город должен быть освобождён, Нарсес, люди голодают, мы не можем оставить их без помощи. — Велизарий занял своё место за столом, рядом с армянином. В его голосе пробились отчаянные нотки. — Разумеется, ты и сам это понимаешь. Мы не можем позволить городу пасть, тем более что Витигис пообещал перерезать всех горожан. Я был уверен, что ты согласишься, когда отдавал приказ. Если я ошибся, то прошу прощения.

— Твоё поведение выходит за рамки простого нарушения этикета, Велизарий! — сухо и холодно откликнулся Нарсес. — В вопросах стратегического планирования я настаиваю на своём главенстве. Ты должен немедленно отменить приказ.

— Но... отряд уже возле Сена Таллина! — воскликнул Велизарий, не веря своим ушам.

— Это всего 20 миль. Пошлёшь конного гонца, он успеет передать приказ.

— Невыносимо! — заорал Велизарий, давая волю своему гневу. — Всего месяц назад ты — против моего желания — настоял на освобождении Ариминиума. Теперь останавливаешь меня, когда я собираюсь освободить Медиоланум. Нарсес, я начинаю думать, что тобой движет личная неприязнь, а не стратегические соображения!

Разговоры за столом замерли, все напряжённо следили за разгорающейся ссорой двух полководцев. Нарсес выглядел невозмутимым.

— Это чушь, и ты сам это знаешь. С освобождением Ариминиума мы не только сохранили преимущество, но и продвинули фронт вперёд. С Медиоланумом всё обстоит совершенно иначе. Город находится в 200 милях к северо-западу отсюда. Чтобы подойти к нему, нам пришлось бы растянуть войска. Это означает открытие второго фронта.

— Вот вам и теория блицкрига! — с горечью бросил Велизарий.

— А вот теперь ты намеренно говоришь глупость! — вздохнул Нарсес. — Ускорение войны зависит от равномерного продвижения фронта. Пока мы не укрепим наши позиции в Центральной Италии — особенно в Ауксимуме и Фьезоле, — мы не сможем этого сделать.

— И потому ты спокойно будешь смотреть, как Медиоланум предают огню и мечу? Как ты сможешь жить, имея на совести столько невинных душ?

— На моей совести?! Я хотел бы напомнить, Велизарий, что эта проблема возникла исключительно из-за твоего решения! — недрогнувшей рукой Нарсес налил себе полный кубок вина и сделал большой глоток. — Мы теряем время.

Ты напишешь приказ своей рукой или предпочитаешь передать мне свои полномочия и тогда это сделаю я?

«Аникий Юлиан, сенатор, — Прокопию Кесарийскому, хроникёру и летописцу. Ave!

Дорогой “Регул”, мой соратник по Либертас! Может показаться, что после того, как Велизарий захватил Равенну после бескровного переворота, наши цели провалились: половина Западной Империи возвращена, Юстиниан по-прежнему на троне — и кажется, даже ещё сильнее, чем прежде.

Оглядываясь назад, я думаю, что с Нарсесом у нас вышло более чем удачно. В результате его перевода в Италию начались такие склоки и споры, что армия, как мы и планировали, раскололась. За этим последовал шок от падения Медиоланума — полумиллионный город был стёрт готами с лица земли, а его жители перебиты — это, к сожалению, заставило Юстиниана отозвать Нарсеса. После того как Велизарий остался единственным командующим, ему удалось покончить с Витигисом, которого Юстиниан списал со счетов, как и Гелимера. Неужели тебя не возмущает, кстати, как мы сегодня пресмыкаемся перед варварами? Когда Рим был Римом, Витигис был бы распят на кресте, как Спартак, или публично задушен, как Верцингеторикс.

Впрочем, Велизарий всё устроил мастерски, делая вид, что готов идти на переговоры, и если Витигис прекратит сражаться и подпишет мир с Юстинианом, то его сделают императором Запада. Велизария пустили в Равенну, и вот тут он показал своё истинное лицо, когда готы сдались: разумеется, бедному старому Витигису было поздно что-то исправлять — слепец, он не понимал, что делает.

Выше я писал, что Либертас кажется проигравшей стороной. Однако сдаваться, я думаю, преждевременно по двум причинам. Во-первых, успех Велизария в Италии — это замок на песке. Готы потерпели не военное поражение, их обманом вынудили подписать капитуляцию. Даже и без Витигиса у них есть другие лидеры — Ураис в Тицинуме, Хильдебальд в Вероне — и никто из них оружия не сложил. Когда Велизарий — вместе с тобой, разумеется, — будет отозван в Константинополь, его место займёт Виталий, вполне компетентный командир, однако при нём совершенно не исключена вероятность восстания готов.

Кстати, мои поздравления в связи с успехом операции “Отравленное перо”. Ваши письма нашему возлюбленному императору с предупреждением, будто бы Велизарий обдумывает предложение Витигиса признать его императором — как Юлий Цезарь, когда Антоний предложил ему корону, — возымели должный эффект. Семена подозрения посеяны в разуме Юстиниана, а мозг — это лучшая почва для подобных семян, и именно в этом кроется причина отзыва Велизария. На всякий случай...

Вторая причина такова: в прошлом году мои шпионы обнаружили, что Витигис, предвидя неминуемое поражение, обратился к Хосро, новому шахиншаху Персии. Его посланники убедили Хосро, что если Велизарий отвоюет Италию, то Римская Империя станет достаточно сильна, чтобы возобновить войну с Персией, даже при том, что договор о вечном мире никто не отменял. Иными словами, Витигис предполагал, что Хосро может нанести упреждающий удар, пока Рим занимается Италией. И даже теперь, со смертью Витигиса и завоеванием Италии, возможность такого удара всё ещё велика.

В общем, дорогой мой друг Прокопий, друзьям из Либертас всё ещё есть чем заняться, и кто знает, какие задания ждут тебя по возвращении в Константинополь вместе с Велизарием. Это письмо я доверил “Гракху”, и он, без сомнения, найдёт тебя в императорском дворце в Константинополе.

Написано в Фануме, Фламиния и Пиценум (это всё ещё провинции Римской Империи), в IV Февральские иды, в год консула Василия (чудо из чудес, похоже на то, будто бы Юстиниан смягчился сердцем и не стал обрекать институт консульства на забвение)».

— Господи! Означает ли захват Равенны то, что Ты всё ещё благоволишь к Юстиниану, твоему недостойному сыну? Твой слуга, Господи, вернул половину Западной Империи — земли Африки и частично Италии. Конечно, многое ещё предстоит сделать — варвары изгнаны из Галлии и Испании, и свет Твоей веры воссиял над нечестивыми монофизитами и арианами по всей Империи. Если, как говорили Константин и Августин, миссия Рима состоит в распространении и защите христианства по всему миру, то, возможно, я могу надеяться, что Ты действительно избрал меня, и я послужу твоим скромным орудием во спасение человечества...

Юстиниан переступил босыми ногами на холодном каменном полу. Здесь, в Айя-Софии, он провёл целую ночь на коленях, молясь и размышляя.

— Были времена, Господи, когда я боялся, что Ты отвратил лицо своё от меня, и покинул меня, и я проклят; словно легендарные Фурии — эти ужасные крылатые девы, у которых змеи вместо волос, а из глаз текут кровавые слёзы, — преследуют меня, посланные неумолимым роком. Например, Господи, я послал Нарсеса к Велизарию на помощь — и это привело к разрушению Милана и резне среди мирных жителей. Разве не был я виновен, Господи, в гибели полумиллиона невинных душ? Иногда мне кажется, что виновен, — ибо моя нерешительность вновь мучает меня. Моя робость, трусость, мои ошибки стали причиной гибели Атавульфа и Валериана, моих друзей. И по той же причине я готов был позволить готам держать Италию в своих руках, от Падуса до Альп, — но Велизарий не послушал моего приказа снять осаду Равенны и договориться с Витигисом. Я ошибался, Господи. Я поверил слухам, о которых донёс мне Прокопий, что Велизарий хочет сам стать императором Запада. Я поверил — и отозвал его в Константинополь.

Разве не виновен я в том, что был несправедлив к преданному и доброму моему слуге?

Может быть, я есть сосуд разбитый, Господи. Может быть, я слаб и недостоин быть императором. Временами я вспоминаю об Амаласунте и Сильверии и задаюсь вопросом: Господи, не должен ли я отказаться от любимой жены своей, Феодоры, ибо она заражена грехом Евы, а преступлениям её я потворствовал.

Но если Ты, Господи, действительно выбрал меня, несмотря на явные мои слабости, чтобы я был орудием Твоим, то дай мне знак, как дал Ты его Константину, блаженной памяти...

Юстиниан открыл глаза и стал ждать, словно в агонии, раздираемый надеждой и сомнениями. За стенами церкви разрастался шум — великий город просыпался навстречу новому дню. Скрип телег — значит, открылись ворота в Стене Феодосия...

Подтверждая его догадку, лучи рассветного солнца медленно заливали неф золотом и пурпуром.

Затем они ворвались в узкие окна и окатили золотом коленопреклонённую фигуру. Это и есть знак, сказал себе Юстиниан, и слёзы облегчения и благодарности заструились по его щекам. Он — Юстиниан Август, Возродивший Римский мир — и Избранный Богом.

Но, возможно, боги всего лишь смеялись. Так император Коммодус, находясь на вершине своей славы, предвидел своё падение и гибель.

В Персии шах Хосро подумывал о разрыве договора о вечном мире с Римом, в Италии никому не известный молодой гот по имени Тотила решил сопротивляться римским завоевателям, а в далёкой Эфиопии крошечные существа, скрывающиеся в мехе крыс, сеяли смерть и запустение и уже начали своё путешествие вниз по Нилу, направляясь в Египет...

ДВАДЦАТЬ ОДИН

Властвуй, о Царь! Это благоприятный момент —

Восток остался без защиты, ибо армии Юстиниана

с его прославленным полководцем во главе

находятся далеко на Западе...

В тронном зале Большого дворца в Дастагерде на Евфрате высокий красивый молодой человек пристально смотрел на бронзовый бюст императора Юстиниана, негромко бормоча себе под нос:

— Мы с тобой противники. Ты — и я, Хосро, великий шах Персии... Ты ещё об этом не знаешь. В вековечном споре Рима и Персии должен появиться победитель... Давай сравнивать наши силы и слабости, враг мой!

Молодой шах внимательно разглядывал черты бронзового изваяния, сходство с оригиналом было поразительным — скульптор пользовался монетами и медалями, отчеканенными в Константинополе в ознаменование побед Велизария.

— Я вижу доброту и сильную волю... вижу амбиции и желание править справедливо и хорошо... Но то, что ты считаешь благом для своего народа, сам народ благом не считает. Ты полон решимости восстановить Римскую Империю на Западе и распространить повсюду христианскую веру. Но в борьбе за эти цели ты сильно рискуешь. Во-первых, в борьбе за Запад ты сильно ослабил Восток. Во-вторых, разделил подданных на два враждующих лагеря — монофизитов и православных. Персия же не имеет таких проблем — у нас нет утраченных земель, нам не нужно тратить силы и средства, чтобы вернуть что-то утраченное, и мы не страдаем от разнообразия религий. Зороастрийцы, иудеи и христиане свободны в своей вере — и все в равной степени приносят нашей державе пользу, служа ей своими талантами.

Хосро усмехнулся, невольно представив, как он выглядит со стороны: правитель, беседующий с куском бронзы... Затем он продолжил всматриваться в бронзовое лицо своего противника.

— Я вижу, что ты не всегда уверен в себе... Это означает, что достигать своих целей тебе вечно мешают сомнения. В грядущей схватке, Юстиниан, именно я, Хосро, окажусь победителем. Ты слишком слаб духом, тебя раздирают противоречия. Старость уже ждёт своего часа, и вскоре твои силы и решимость начнут слабеть. Это будет битва между старым быком и молодым львом.

Улыбаясь, Хосро погладил украшенную драгоценными камнями рукоять меча. Затем вынул его из ножен, уселся на трон и поставил клинок между коленями — это был знак его генералам, которые вскоре должны были прибыть на совет, что следует готовиться к войне.

Войдя в зал, военачальники упали на колени перед тремя символическими тронами, стоявшими перед тем, главным, на котором сидел сейчас Хосро. Один из трёх тронов символизировал римский престол, другой — престол центральноазиатского ханаата, третий — престол императора Китая. Три трона стояли здесь на случай, если три этих властителя придут на поклон к Царю Царей.

— Поднимитесь! — скомандовал Хосро. — Как вы видите, меч покинул ножны. Мы снова начинаем войну против нашего старинного врага.

— Мудро ли это будет, великий шах? — спросил более пожилой сурена, Исадх-Гушнасп, единственный гражданский человек в группе сановников, чьи мудрость и опыт позволяли ему смело выражать свои взгляды, без оглядки на любое чужое мнение. — Договор о вечном мире сохраняется, его нельзя просто так нарушить.

— Слово персидского благороднорожденного незыблемо! — отвечал Хосро, цитируя любимую максиму персидской элиты, чьими основными принципами были честь, правдивость и почтительность. — И это правда — если говорить о личном. Однако время от времени отношения между государствами требуют более, так скажем, «гибкого подхода». И никакой мир не может быть вечным. Лишь достаточно долгим, чтобы решить насущные проблемы.

— Эти проблемы — спорные территории Лации, Армении, Месопотамии и Сирии?

— Точно так, мой сурена. Как мне кажется, при всех моих предшественниках баланс сил в этих областях всегда склонялся в пользу Рима. Теперь баланс уравновешен — и настало время пересмотреть договор.

— Одно твоё слово, великий шах! — воскликнул один из военачальников, седовласый и суровый. — Одно слово — и мы разрушим Константинополь и принесём тебе голову Юстиниана, как однажды уже сделали с Валерианом.

— Мы не стремимся к завоеванию Константинополя, Шаген, мой старый добрый пожиратель огня! — улыбнулся Хосро. — Мы просто напомним Риму, что с нашей Империей шутить нельзя. Рим нужен Персии — как тренировочная площадка, где наши юноши могут постигать искусство войны... и как источник доходов в мирное время. — Хосро обращался теперь ко всем собравшимся. — Пусть Равенна пала перед римлянами, но ситуация в Италии всё ещё нестабильна. Прежде чем они смогут вернуть свои армии с Запада, давайте — как и предложили нам посланники Витигиса — застигнем их врасплох, пока мирный договор в силе, и нанесём удар по их восточной границе. У меня есть законное право на трон Юстиниана. Впрочем, даже несмотря на это, завоевание, как я уже говорил, не является нашей целью. Зачем Персии нужны новые территории, когда наша земля простирается от Евфрата до Гималаев?

Напротив, мы сохраним их богатые города и обложим их данью, которая напитает нашу казну.

Повернувшись к сурене, Хосро продолжал с ироничной усмешкой:

— Надеюсь, это не вызовет твоих возражений, Исадх-Гушнасп?

Советник склонил седую голову в знак согласия.

— Я хотел бы лишь напомнить, великий шах, что теперь, когда Италия вновь стала римской, Велизарий может повести свою армию на Восток.

— Значит, нам не следует терять времени. Подготовьте армию. Я сам поведу её. Через три дня мы выступаем в Сирию.

— Я передаю вам приказ императора: разорвать любые соглашения и прекратить переговоры с Хосро, после чего немедленно готовиться к осаде.

Говоривший — знатный сановник Пруденций, только что прибывший в Антиохию из Константинополя, — обращался к Германусу, двоюродному брату Юстиниана, которого император назначил своим представителем в Антиохии после начала вторжения Хосро в Сирию. Двое мужчин разговаривали в главном зале Антиохийского дворца. Пруденций — цветущий, тучный, отчаянно потеющий в официальном облачении, которое он счёл необходимым надеть, несмотря на июньскую жару. Германус — худощавый мужчина с умным и нервным лицом — был одет в лёгкую тунику.

— Это безумие! — воскликнул он, в замешательстве выслушав Пруденция. — Мегас, архиепископ Бергеи, только что вернулся после переговоров с Хосро. Он говорит, что шах согласен отступить от Антиохии взамен на тысячу фунтов золота. Мне кажется, это небольшая цена, чтобы сохранить «Корону Востока».

— Это просто шантаж! — усмехнулся Пруденций, вытирая лицо шёлковым платком. — С каких это пор Рим склоняется перед Персией? Как тебе не стыдно, Германус? Прежде чем стать императором, Юстин командовал армией, которая прогнала персов, вторгшихся на Восток. Его племянник готов сделать не меньше.

— Но это же несопоставимо! — возразил Германус, с некоторым отчаянием глядя на невозмутимое лицо своего собеседника. — Юстин был вождём, лидером, ему противостояла всего лишь дикая толпа. Сейчас в Антиохии просто нет никого, кто мог бы сравниться с ним. В город может войти совершенно новая армия — это солдаты, закалённые в боях против степных кочевников — турок и эфталитов, —да ещё и под командованием самого Хосро, а он настоящий лидер, заслуживший истовую преданность своих людей!

Пруденций презрительно надул щёки.

— Это всё отговорки. Антиохия защищена массивными стенами, здесь много колодцев, зернохранилища заполнены — да она может месяцами держать осаду! Велизарий скоро придёт на помощь во главе громадной армии. Пока же у тебя есть 6 тысяч римских солдат из её головного отряда.

— Но Велизарий придёт слишком поздно! — в отчаянии вскричал Германус. — Неужели ты не понимаешь, что произойдёт? Шесть тысяч солдат — этого мало, чудовищно мало, они даже не смогут выстроиться вдоль всех стен. Персы ворвутся в город и отомстят за неповиновение — они вырежут мирное население! Так всегда бывает... Ты либо слеп, либо глуп, если не понимаешь этого.

— Да как ты смеешь! — Пруденций побагровел от гнева. — Не думай, что я промолчу и не сообщу об этом императору!

— Думаешь, мне есть до этого дело? — устало и презрительно бросил Германус в ответ. Пытаясь в последний раз достучаться до разума посла, он продолжал в примирительном тоне: — Хорошо, я не должен был так говорить, я погорячился. Но я бы плохо исполнил свой долг, если бы закрывал глаза на реальное положение дел. Хосро безжалостен, но он всего лишь человек, и с ним можно договориться. В Сирии он говорил: «Заплатите — и живите спокойно». Гиераполис уплатил две тысячи серебром — и был спасён. Бергея отказала — и её сожгли. Не думаю, что с Антиохией будет как-то иначе. По всей видимости, Юстиниан просто не понимает всей серьёзности положения. Победы Италии и вера в то, что Велизарий спасёт Восток, сделали его самоуверенным. Возвращайся к нему и расскажи, что с Хосро нельзя играть в подобные игры. Я уверен, у тебя достаточно влияния, чтобы император прислушался к тебе. Если мы заплатим персам, катастрофы можно будет избежать!

По высокомерному и презрительному виду Пруденция Германус видел, что слова его пропали даром. Посол насмешливо бросил:

— Ты так наивен, что думаешь, будто я пойду против приказов нашего императора?

Германус почувствовал отвращение к происходящему и страшную усталость. Пруденций действовал лишь в своих интересах, политика его не интересовала.

— Поступай, как знаешь. Что до меня, то я уйду в Киликию. Не окажу Хосро такой услуги, как захват в плен родственника императора.

Перед самым отъездом Германуса на север Пруденций сообщил гарнизону и населению города волю императора. Шеститысячный гарнизон встретил его слова с тревогой, а народ, в невежестве своём, торжествовал. Самоуверенность горожане унаследовали от своих предков — Селевкидов.

Пока горожане готовились защищать город, Пруденций, уверенный, что статус посла защитит его от персов — дипломатический этикет свято соблюдали и Рим, и Персия, — обосновался в тихом предместье Дафна в ожидании прихода Хосро.

Македонию разбудил громкий и требовательный стук в ворота её виллы, выходившие на тенистую улицу Дафны. Через мгновение в покои госпожи вбежал бледный управляющий, сжимая в трясущихся руках светильник.

— Госпожа... здесь персы! Думаю, это только разведчики, основные силы подойдут завтра.

— Впусти их! — Македония старалась, чтобы голос её звучал спокойно, хотя сердце женщины сильно билось от страха. — Скажи людям, чтобы не оказывали сопротивления и во всём угождали. Если надо, предложи им освежиться и отдохнуть с дороги.

Торопливо одевшись, Македония вышла в атриум, который, как она могла видеть в утреннем полумраке, был уже заполнен десятками всадников довольно дикого вида: на плечах воинов были плащи из грязной овчины. Перепуганная челядь жалась вдоль стен.

Злобно ухмыльнувшись, один из солдат схватил Македонию за руку и бесцеремонно поволок её в дом. Управляющий кинулся на помощь госпоже — но был сбит с ног ударом деревянного щита. Македония торопливо крикнула:

— Не надо сопротивления! Не пытайся мне помочь! Всё, что они могут со мной сделать, не стоит жизни никого из вас.

Втолкнув Македонию в её же покои, солдат грубо швырнул её на ложе. Легко прижав женщину одной рукой, он одним махом разорвал на ней платье. Вонь немытого тела и прокисшей овчины вызывала тошноту. Македония понимала, что беспомощна, и знала, что должно произойти, ещё до того, как перс грубо раздвинул ей ноги. То, что ей предстояло терпеть насилие от мужчины, было совсем невыносимо и вдвойне отвратительно...

Внезапно перс замер, судорожно всхлипнул — и изо рта его хлынула кровь, заливая оцепеневшую от ужаса и отвращения Македонию. Отяжелевшее тело рухнуло рядом с ней...

Когда она пришла в себя, то увидела первым делом труп несостоявшегося насильника залитый кровью из раны в спине. Возле ложа стоял другой перс — судя по одежде и вооружению, рангом гораздо выше убитого. В руках у него был окровавленный меч.

— Тысяча извинений, госпожа! — незнакомец говорил на хорошем греческом. — Мой солдат не должен был себя вести, словно животное, он запятнал этим и мою честь. Прости... он успел?..

— О, нет! — Македония дрожащей рукой потянула на себя окровавленные обрывки платья, пытаясь прикрыть наготу. — Ты вмешался вовремя!

— Бактрийская сволочь! — в голосе её спасителя зазвенел гнев. — Мы наняли их, потому что они прирождённые наездники и хорошие разведчики, но иногда я думаю, что от них больше проблем, чем пользы. Я здесь, чтобы решить вопрос с расквартированием армии великого шаха, и имел неосторожность оставить этих дикарей без присмотра, пока подыскивал конюшни и фураж для лошадей. Госпожа, надеюсь, ты простишь меня, ибо сам я себе прощения не нахожу!

Пообещав выставить возле дома вооружённую охрану, офицер удалился и увёл с собой присмиревших бактрийцев.

Первым признаком приближения персидской армии стала стена пыли, заклубившейся на горизонте с северо-востока. Затем стали видны сияющие на солнце катафракты, а потом показался отряд всадников в ослепительно-белых одеждах, и над головами их взметнулось знамя Драфш-и-Кавиан — священное знамя сасанидов, расшитое золотом, серебром и драгоценными камнями.

Через несколько часов на равнине перед городом выросли бесчисленные походные шатры персов, и к полудню берега Оронта почти скрылись из вида. Сам Хосро, в тяжёлом, сверкающем на солнце вооружении катафракта, по обычаю персидских военачальников, въехал в Дафну в сопровождении своих сатрапов, полководцев и советников. Для шаха и его приближённых были уже готовы лучшие виллы, а Пруденций и его люди приглашены на аудиенцию.

Македония, чей дом находился под охраной, как и обещал персидский офицер, вместе с остальными горожанами вышла встречать шахиншаха. Страх боролся с любопытством, и антиохийцы во все глаза разглядывали трон, установленный прямо под стенами Антиохии, на котором сидел Хосро. С одной стороны от трона стоял странный железный треножник, с другой — виселица.

Обменявшись формальными, хотя и весьма цветистыми, в восточном стиле, приветствиями, Хосро и Пруденций приступили к переговорам. Римлянин сообщил, что Антиохия, повинуясь приказу Юстиниана, полна решимости противостоять любым попыткам захвата города. На это Хосро заметил, что Антиохии лучше изменить своё решение и заплатить тысячу фунтов золота за своё спасение. Времени на раздумье он дал до утра, а жителям Дафны дал обещание, что осада их не коснётся, если они не вздумают присоединиться к антиохийцам.

Люди шаха расспрашивали жителей Дафны — по-гречески и с безупречной вежливостью, — не чинилось ли им каких-то обид. Македонию переполняла благодарность к благородному персидскому офицеру, и она пылко выразила её в самых изысканных выражениях — а потому через некоторое время была приглашена на аудиенцию к шахиншаху. Оробевшая и напуганная, Македония оказалась лицом к лицу с поразительно красивым молодым человеком, чьё лицо освещала приветливая улыбка.

— Так что это был за офицер, каллигения? — спросил Хосро на чистейшем греческом языке.

— Мне кажется, он говорил, что командует бактрийскими разведчиками, великий шах.

Шах повернулся к одному из своих сановников и что-то отрывисто произнёс, а затем вновь обратился к Македонии:

— Могу лишь принести свои извинения за неумение одного из моих офицеров поддерживать дисциплину в своём подразделении. Его слово ничего не значит, и будь уверена — его накажут должным образом.

Он кивнул, давая понять, что аудиенция окончена. Македония, ожидавшая, что её спасителя наградят или повысят в звании, была в настоящем шоке. Она уже хотела возразить, но один из сановников приложил палец к губам и покачал головой.

Македонию оттеснили назад, а через некоторое время конвой привёл несчастного персидского офицера к той странной железной треноге, которая стояла рядом с троном. Два здоровяка зловещего вида заломили бедняге руки — и на глазах охваченных ужасом римлян молодой человек был повешен.

На следующий день, провожаемые презрительными криками антиохийцев и насмешками персов, шесть тысяч римских солдат без оружия и доспехов вышли через открытые Северные ворота. Подкрепление, присланное Юстинианом, позорно бежало в Киликию, на север. Затем персидские глашатаи вновь подъехали к стенам и ещё раз повторили условия, которые Хосро поставил Пруденцию. Горожане встретили их слова возмущённым ропотом, и тогда персы двинулись в атаку.

Первыми под грохот барабанов шло подразделение «тех, кто жертвует собой» — штурмовой отряд, несущий с собой длинные и прочные лестницы. Снова и снова падали лестницы на землю, защитники города безжалостно сбрасывали со стен персов... Но длина стены была слишком велика, людей для её защиты просто не хватало, и постепенно передовые отряды персов просачивались в город, хотя горожане и оказывали им отчаянное сопротивление.

Между тем другое подразделение делало подкопы и туннели под стенами, закладывая туда пороховые снаряды и мины. Жители Антиохии, слыша глухой рокот у себя под ногами, бросались в атаку, чтобы остановить персов, — и гибли в тёмных переходах и пещерах под землёй. Они не могли обнаружить всех подкопов, и вскоре персам удалось поджечь и подорвать прочные деревянные балки, поддерживавшие стену. Раздался ужасающий грохот, воздух потемнел от дыма и пыли — и часть крепостной стены осела вниз.

В зияющую брешь ринулись катафракты, безжалостно топча почти безоружных людей. За катафрактами шла тяжёлая кавалерия — согдианцы. Эти гиганты, пришедшие с отрогов Гиндукуша, были вооружены тяжёлыми топорами. Каждый удар сносил голову, с лёгкостью отрубал руку или ногу...

Затем в пролом хлынула пехота — и началось массовое избиение жителей несчастной Антиохии. Защитники города разом превратились в обезумевшую от ужаса и отчаяния толпу людей, всеми владела лишь одна мысль: бежать! Однако женщинам и детям, зажатым этой толпой, спасения было ждать неоткуда. До конца дня и всю ночь продолжалось это кровавое пиршество захватчиков, персы преследовали и убивали всех — мужчин, женщин, детей и стариков, всех, кого могли найти...

Несколько дней спустя Хосро невозмутимо осматривал со склона горы Касиус то, что осталось от Антиохии. Рядом с ним поник раздавленный ужасом Пруденций — шах милостиво «пригласил» его на эту страшную прогулку.

С моря дул сильный ветер, и пожары бушевали по всему городу. Далёкий треск огня и грохот лопающейся от жара каменной кладки смешивались со слабеющими воплями отчаяния — бойня всё продолжалась.

— Останови их, великий шах! — в отчаянии простонал Пруденций.

Всё его спокойствие и вальяжность как ветром сдуло. Теперь им владел лишь ужас.

— Во имя милосердия... умоляю тебя — положи этому конец!

Хосро равнодушно пожал плечами.

— Даже я, великий шахиншах Ирана, не всемогущ. Кровь кипит в жилах моих солдат, и ярости их нужен выход. Если я прикажу им остановиться — разве они подчинятся мне? Как можно приказать тигру не терзать свою добычу? — Хосро покачал головой и с лёгкой иронией взглянул на Пруденция. — Видишь ли, друг мой, в отличие от Юстиниана, на стороне которого бог, я всего лишь человек, который действует в пределах своих человеческих возможностей. Видишь этот пожар? Ты, вероятно, думаешь, что это я виновен в нём? Зря. Задумайся — ведь этого пожара легко было избежать, если бы... ну, я уверен, что повторять это нет нужды.

— Видеть Антиохию уничтоженной... невыносимо! — прошептал Пруденций, задыхаясь от рыданий. Хосро похлопал его по плечу.

— Мужайся, друг мой! Антиохия возродится. Для тех, кто пережил это несчастье, я буду строить новый город на берегу Тигра, где все они смогут жить в мире и покое... в качестве почётных гостей Персии. Греки уже давно оценили гостеприимство моего царства и стали истинным украшением нашего общества... как и те профессора, которых Юстиниан изгнал, закрыв Афинскую академию.

Когда ярость и жажда крови солдат были утолены, Хосро повёл свою армию через Северную Сирию, требуя дань с каждого города, — и теперь все они платили, помня о судьбе Антиохии. В Персию он вернулся лишь к осени, принеся с собой богатые трофеи — плоды кампании против Юстиниана. К числу его побед можно было отнести и согласие Юстиниана ежегодно выплачивать Персии дань золотом — якобы для «защиты» и персов, и римлян от степных кочевников.

Хосро возвращался во главе своего могучего войска, а за ними тянулся нескончаемый караван пленников, среди которых была и Македония, — всех тех, кто выжил в каменном мешке растерзанной Антиохии...

ДВАДЦАТЬ ДВА

Земля на большом протяжении стала заболоченной...

и место это превратилось в громадную трясину,

где роились комары и мухи...

Когда рёв рога известил об окончании дня пути, длинная вереница пленников наконец-то смогла остановиться на отдых. Слева от них золотой лентой струился Евфрат, от которого во все стороны раскинулась густая сеть оросительных каналов, питавших поля среди каменистых холмов.

Македония — вместе с молоденькой служанкой Пелагией и пожилой монахиней Агнес — оказалась в длинной очереди пленников, выстроившихся, чтобы получить причитающуюся им ежедневную пайку: ячменный или пшеничный хлебец и вяленую рыбу. Этим они должны были довольствоваться до следующей остановки, через сутки.

Три женщины, потерявшие всех своих близких, друзей и знакомых во время разрушения Антиохии, успели стать близкими подругами за время долгого путешествия к юго-востоку от Сирии. Теперь они находились на персидской земле, в Месопотамии, границы Рима они миновали два дня назад, пройдя через пограничный город Циркесиум. В отличие от большинства пленников, которые смирились со своей участью и с благодарностью восприняли известие о том, что в Персии их ждёт новый дом и новая жизнь, три подруги — каждая по своим собственным причинам — не оставляли надежды бежать и вернуться на римскую территорию. Пелагия была обручена с молодым пекарем из Апамеи — это был один из городов, которые Хосро пощадил, поскольку выкуп горожане заплатили; сестре Агнес сама мысль о возможности дышать всю жизнь воздухом язычников и иноверцев была сродни анафеме — проклятию; Македония же не могла смириться с тем, что больше никогда не увидит любовь всей своей жизни — Феодору.

План их был прост. Македония неплохо знала здешние края, поскольку поставщики её торгового дома приезжали и отсюда. Через три сотни миль вниз по течению Евфрата начиналась заболоченная местность. Обширные заросли тростника должны были скрыть беглянок и дать им возможность незаметно ускользнуть от бдительного ока надсмотрщиков. Да и следили за ними не слишком внимательно — антиохийцев вели не в рабство и не в плен, Хосро был намерен продемонстрировать своё великодушие и подтвердить звание «Нуширван» — «Справедливый». В результате охраняли их в основном от львов или от случайных разбойников, а не от возможного побега.

От болот женщины хотели бежать обратно, на римскую территорию, пройдя вверх по течению Евфрата к сирийской границе. Ежедневно они откладывали часть своего скудного рациона, воды на обратном пути им и так должно было хватить, если что и грозило — так это желудочная инфекция, но Пелагии удалось стащить небольшой котелок, а значит, они могли кипятить воду.

Через 20 дней после выхода из Циркесиума колонна достигла болот; дорогу сменила широкая дамба, уложенная на крепких сваях поверх пропитанной водой земли и глины. На второй день следования по дамбе подругам удалось ускользнуть. Они спрятались в зарослях тростника и несколько часов пролежали в полной тишине — пока всё не стихло окончательно и колонна пленников из Антиохии не скрылась за горизонтом.

Македония была счастлива и возбуждена. Свобода! Она снова свободна! Это было так замечательно... но и опасно. Вокруг беглянок раскинулся странный и незнакомый мир болот. Квакали лягушки, непрестанным звоном сверлили слух комары и мошки. Беглянки старались нащупать твёрдую почву под ногами, держась параллельно дамбе, но и не слишком приближаясь к ней. Поимённую перекличку в колонне не делали, но приблизительный подсчёт пленников вели, и, если бы их хватились, поиски велись бы тщательно и на совесть, ибо любой побег подрывал авторитет великого шаха.

Путь через болота был изнурительным и долгим. Августовская жара, укусы насекомых, мокрая одежда — женщины измучились и устали. К полудню они вышли к небольшому насыпному острову, где, к своему невыразимому облегчению, обнаружили заброшенную деревеньку. Тростниковые хижины почти все сгнили и развалились, но одна всё же подходила для жилья. Стояла она на отшибе, и беглянки смогли укрыться в ней от палящего зноя. Проспав несколько часов мёртвым сном, они отправились на разведку в мёртвую деревню — и вернулись с бесценными трофеями: лодкой и трезубцем для ловли рыбы. Лодка была длинной и узкой, представляла собой деревянный каркас, обтянутый кожей, и была хорошо просмолена. Женщины опустили её в воду и сразу обнаружили несколько трещин и пробоин, которые, впрочем, они быстро законопатили.

На следующий день они отправились дальше, теперь уже на лодке, хотя кому-то приходилось иногда подталкивать её, если заросли водорослей и тростника совсем замедляли движение. Веслом им служил длинный шест, который они позаимствовали в гостеприимной хижине, — он поддерживал тростниковую крышу и оказался самым прочным.

На пути им встретилось ещё несколько похожих заброшенных селений. По всей видимости, вся эта территория была когда-то заселена, но потом вода поднялась слишком высоко, и люди ушли. Македония предположила, что это произошло в результате сильных проливных дождей и подъёма грунтовых вод.

Лодка и трезубец изменили их жизнь. Теперь не надо было выбиваться из сил, увязая в иле, достаточно было лёгкого толчка шеста. Если бы не комары, их путешествие можно было назвать почти идиллическим. Плавно скользила лёгкая лодка по сине-зелёному и золотому морю камышей, по бирюзовым протокам, и в спокойной воде отражались стаи фламинго и пеликанов, цапель и аистов. Благодаря трезубцу беглянки не знали недостатка в рыбе; на заброшенных островках они разводили огонь и жарили громадных карпов и сомов.

Перед сном они рассказывали друг другу истории — сначала о своей прошлой жизни, а затем, когда их запас иссяк, принялись пересказывать сказки и предания, например, «Семеро спящих в Эфесе...» Македония знала множество историй, рассказанных ей купцами; Пелагия с молоком матери впитала древнегреческие мифы и легенды и взахлёб рассказывала о Ясоне и аргонавтах, о подвигах Геракла, о Персее, убившем Горгону Медузу, о Тесее, избавившем Крит от страшного Минотавра...

Сестра Агнес рассказывала жития святых и мучеников — преимущественно о прекрасных и твёрдых в вере девах, которых пытали раскалёнными щипцами, распинали на колёсах с шипами или отдавали на растерзание диким зверям на арене тогда ещё языческого Колизея...

Однажды вечером Македония предложила подругам рассказывать историю с продолжением, по очереди, чтобы каждая из них продолжала рассказ с того места, где остановилась предыдущая рассказчица. Предложение было с восторгом принято, и Македония стала первой рассказчицей.

— Однажды на острове к востоку от Тапробана жил бедный рыбак. Ловил он устриц и нашёл как-то в раковине жемчужину, огромную, как...

— Гранат?! — воскликнула Пелагия.

— Глупенькая! — рассмеялась Агнес. — Каждому ведомо, что такое невозможно. В крайнем случае — с виноградину.

Македония примиряюще заметила:

— Нечто среднее, я полагаю. Размером с абрикос. Во всяком случае, жемчужина эта стоила целое состояние, и рыбак понял, что может обеспечить своей семье счастливую и безбедную жизнь. Только вот беда — на этом острове не было ни одного богача, способного заплатить за драгоценную жемчужину... Пелагия, теперь твоя очередь рассказывать.

Глаза девушки загорелись восторгом, и Пелагия затараторила:

— Узнав о чудесной жемчужине, принц Аравии решил купить её, и тогда...

Агнес покачала головой.

— Опять торопишься. Ты не рассказала, откуда принц о ней узнал.

— Ах, я не знаю! — нетерпеливо отмахнулась Пелагия. — Ну, пусть будет: друзья-рыбаки рассказали другим рыбакам, и так эта новость разошлась по всему побережью. Так хорошо?

— Отлично! — улыбнулась Македония. — Продолжай, милая.

— Аравийский принц приказал самому смелому своему капитану найти тот остров и купить жемчужину у рыбака за несметные сокровища...

И Пелагия пустилась с жаром описывать самые разнообразные приключения, в которые попадал храбрый капитан. Он выжил после бури, кораблекрушения, схватки с пиратами, а потом добрался наконец до острова и купил жемчужину.

— Однако когда капитан собрался плыть домой... Теперь твоя очередь, сестра Агнес!

— За любовь к презренному богатству, за тщеславие и алчность Господь решил наказать обоих, и рыбака, и принца. Повелел он чудовищу Порфирию покинуть Босфор и плыть на остров...

Монахиня явно наслаждалась возможностью наказать грешников хотя бы в сказке, но Пелагия тут же перебила её:

— А как же он попал из Средиземного моря в Индийский океан? Ведь пути через Красное море нет!

— Для Господа, который отвёл море в сторону, чтобы дать пройти детям Израиля, ничего невозможного нет! — надменно отвечала Агнес.

— Так не годится! Мне же пришлось объяснять, как принц узнал о жемчужине? Что хорошо для гуся... Порфирий должен был проплыть вокруг всей Африки, но мы не знаем, можно ли это сделать.

— Это же сказка, а не урок географии! — рассмеялась Македония. — А вообще-то это вполне возможно, если Геродот был прав, говоря, что египтяне обогнули Африку на кораблях за сто лет до его рождения. Давайте будем считать, что он прав и что Порфирий достиг острова. Что же было дальше?

— Когда тот рыбак вышел в море, появилось ужасное чудовище. Оно ударило своим могучим хвостом и разбило лодку, а затем сожрало рыбака. Потом же чудовище догнало корабль, на котором капитан увозил жемчужину, и поплыло рядом с ним. Капитан и его команда решили, что спина чудовища — это маленький остров, и высадились с корабля. Тогда чудовище нырнуло, и все люди потонули.

Агнес перевела дух и откинулась назад с довольным видом — со всеми грешниками она расправилась.

— Ну вот! Ты испортила всю сказку! — до слёз расстроилась Пелагия. — А я хотела узнать, как зажили рыбак и его семья, что случилось с жемчужиной, и вообще...

— Не плачь, котёнок, это всего лишь сказка! — попыталась успокоить девушку Македония, одновременно бросив на Агнес укоризненный взгляд. — Если хочешь, мы придумаем другой конец, более счастливый.

Однако вечер был испорчен, и вскоре все трое улеглись спать на циновках из осоки и камыша.

Казалось, что испорченная сказка о рыбаке и жемчужине расстроила Фортуну — и удача изменила беглянкам. На следующий день они были разбужены странным, неестественным светом; затем небеса разверзлись, и хлынул проливной дождь. Он не закончился к вечеру, не иссяк и через несколько дней. Вскоре Македония заболела — её свалил приступ лихорадки, вызванной, как они полагали, ядовитыми миазмами болота. Состояние её всё ухудшалось, и женщины были вынуждены задержаться на одном из пустынных островков, где нашлась очередная хижина, пригодная для жилья. Здесь они могли укрыться от дождя и надеялись, что Македония оправится от болезни.

Однажды утром дождь немного утих, и Пелагия отправилась на берег, чтобы собрать и просушить пальмовые листья для растопки. Вскоре тяжёлые капли дождя ударили по лицу — временное затишье грозило смениться новой бурей. Загремел гром, Пелагия заторопилась, но вскоре с ужасом поняла, что помимо грома совсем близко от неё громко топает, храпит и фыркает какое-то большое животное. Окаменев от ужаса, девушка замерла на месте, боясь, что её выдаст бешеный стук сердца...

Камыши с треском развалились на две стороны, и прямо на Пелагию выскочил громадный буйвол. С лоснящейся морды капала пена, клочья жёсткой чёрной щетины стояли дыбом, зловеще изгибались мощные и острые рога, а крошечные глазки горели яростью.

Раздался оглушительный удар грома, совсем близко полыхнула молния — и Пелагия не выдержала. С громким криком она выронила собранные ветви и листья и кинулась бежать, однако буйвол, разъярившись ещё сильнее, кинулся за ней.

Буйволы довольно послушны в домашнем обиходе, но быстро дичают, попав в естественную среду. Вероятно, и эта тварь когда-то принадлежала крестьянской семье — но теперь она превратилась в дикое и неуправляемое животное.

У Пелагии не было ни единого шанса спастись. Через несколько мгновений буйвол настиг её. Страшные рога с лёгкостью сломали девушке спину, а затем буйвол растоптал Пелагию, превратив её тело в кровавые клочья.

Несколько часов спустя сестра Агнес нашла останки девушки. Она быстро пришла в себя — для монахини видеть мертвецов было делом привычным. Агнес похоронила Пелагию и даже воткнула на могиле грубый крест из ветвей — тех самых, что несчастная девочка так и не успела принести в хижину. Это было всё, что Агнес могла сделать для Пелагии. Бормоча молитвы, она вернулась в хижину, чтобы заботиться о Македонии.

Два дня спустя, несмотря на заботу Агнес, Македония умерла. Лишь перед смертью она пришла в себя и ясным, чистым голосом произнесла:

— Друг мой, сестра моя, прошу, исполни мою просьбу. Доберись до Константинополя и расскажи императрице Феодоре, что я любила её всем сердцем. Пусть она хоть иногда вспоминает свою Македонию. Я знаю, что прошу многого, но ты будешь щедро вознаграждена.

Македония в последний раз сжала пальцы Агнес — и тихо скончалась.

Любовь между женщинами — это мерзость, и Библия осуждает подобное, думала старая монахиня. Однако предсмертная просьба должна быть выполнена.

Ей было нечем вырыть могилу, и потому тело Македонии она оставила в импровизированной гробнице — той самой хижине, что служила им пристанищем. Помолившись за души своих подруг по несчастью, сестра Агнес села в лодку и отправилась на запад. Её вели лишь стальная воля и неукротимая вера...

ДВАДЦАТЬ ТРИ

Царь Царей свысока взирает на столь мелкие

приобретения [города Сирии] и на народы,

побеждённые его блистательным оружием;

римлян же среди них он почитает наименее грозными...

Сломленный Пруденций привёз известие о падении Антиохии и страшной резне — и это стало сокрушительным ударом для Юстиниана и Феодоры, хотя отреагировали на это они по-разному. После успехов Велизария в Африке и Италии Юстиниан стал считать римскую армию непобедимой, как во времена Траяна, и полагал, что он является его единственным и лучшим инструментом для выполнения Великого Плана. Кроме того, Юстиниан свято верил в то, что его План — это Божья воля. Однако капитуляция римского гарнизона в Бергее, а затем позорное бегство шести тысяч римских солдат из Антиохии — а ведь их в город отправил лично Юстиниан — посеяли в его душе страшные сомнения. Даже показное великодушие Хосро, собиравшегося построить для антиохийцев новый город, было ещё одним ударом по самолюбию императора и свидетельством персидского могущества. Внезапно ореол Божьего избранника, каковым мнил себя Юстиниан, померк — и вернулся его старинный демон: неуверенность в себе. За неуверенностью вернулся страх — что он всё-таки проклят, что расплатой за верность ему и его начинаниям стали сначала гибель Милана, а теперь — Антиохии.

Феодору же новости привели в состояние, близкое к агонии, — она беспокоилась о судьбе любимой Македонии. Что, если она погибла во время бойни? Или её вместе с другими пленниками угнали в Персию? Если верно последнее, то личной просьбы римской императрицы должно быть достаточно, чтобы шах освободил Македонию... Феодора уже почти убедила себя, что Македония находится в Персии, и собиралась отправить туда личного посла, как вдруг все её надежды были безжалостно разбиты.

Пожилая и до предела измождённая монахиня сообщила комесу у ворот дворца, что у неё есть новости, предназначенные лишь для «ушей императрицы», и её немедленно провели в покои Феодоры. Вопль отчаяния, который испустила императрица при известии о смерти Македонии, был слышен во всех уголках дворца. Сестру Агнес действительно щедро вознаградили — она стала настоятельницей монастыря Метаноя — и никогда никому не рассказала о том, что стало причиной столь глубокого горя императрицы.

Феодора на несколько дней запёрлась в своих покоях, и даже Юстиниан не мог к ней войти. Она вызвала к себе одного из лучших художников и приказала украсить церковь Святого Виталия в Равенне роскошной мозаикой. Церковь ещё только строилась в ознаменование присоединения Италии к Римской Империи и, по задумке Феодоры, её должны были украсить два великолепных панно, изображающих Юстиниана и Феодору в окружении их приближённых. Рядом с Феодорой художник должен был изобразить Македонию — её прелестное, полное жизни личико.

Феодора рыдала и шептала: «Вот так, моя любовь... теперь мы будем вместе... навечно!»

Когда она вновь появилась на людях, многие отметили, что императрица изменилась, — теперь лицо её несло печать тайного и неизгладимого отчаяния. Позднее некоторые даже предположили, что именно смерть Македонии заронила семена той болезни, которая сведёт Феодору в могилу через несколько лет.

Велизарий был отправлен на Восток, и Юстиниан немного воспрял духом. Разумеется, его непобедимый полководец сможет проучить дерзкого щенка Хосро так, что тот не скоро забудет этот урок. Между тем Губазес, царь той самой спорной Лацики, взбунтовавшейся после сирийской кампании Хосро против римлян под предлогом недовольства римскими налогами, обратился к Царю Царей, решив отойти под протекторат Персии. Хосро был только рад оказать подобную «услугу» — и персидская армия вошла в Лацику. Персы разгромили римские гарнизоны и получили выход в Чёрное море, захватив хорошо укреплённый порт Петра.

Однако Велизарий шёл в Месопотамию с громадной армией, увеличившейся за счёт более не требовавшихся подразделений из Италии, и выглядело это так, будто беспечность Хосро вскоре будет сурово наказана римским могуществом. Какое-то время казалось, что так и будет. Римляне не встретили никакого сопротивления со стороны внушительного гарнизона в Нисибисе, а затем захватили город-крепость Сисаурана на берегу Тигра. И когда уже всё готово было к вторжению в Лацику, римская армия внезапно остановилась... Ко всеобщему удивлению и ужасу самого Юстиниана, Велизарий развернул войска и повёл их обратно к римским границам!

Домыслов на предмет того, почему он это сделал, было много, большинство из них — совершенно дикие. Самым распространённым был слух, что до Велизария дошли сведения о неподобающем поведении его жены Антонины. Как правило, она сопровождала Велизария в походах, однако на этот раз решила остаться в Константинополе, чтобы возродить свой давний и бурный роман с молодым человеком по имени Феодосий, являвшимся, ко всему прочему, её приёмным сыном! Велизарий наивно надеялся, что с этими отношениями покончено, однако теперь его терпение лопнуло, и теперь он был намерен вывести жену на чистую воду и покончить с её изменами.

Юстиниан окончательно уверился, что бог отвернулся от своего избранника, тем более что патовая ситуация на Востоке совпала с падением того, кто был самым ценным и давним слугой и соратником императора — Иоанна Каппадокийского. Феодора ненавидела Каппадокийца и сумела найти доказательства его участия в заговоре против императора.

Гений Каппадокийца обогащал казну Юстиниана в течение долгих лет, обеспечивая выполнение Великого Плана. Теперь получалось, что крупнейшее политическое поражение нанесла императору... его жена! Это не могло не повлиять ещё сильнее на неуверенность Юстиниана в собственных силах. Единственное, чем он мог пока ещё утешать себя, — так это тем, что Африка и Италия стали частью Римской Империи. Это казалось нерушимым.

Но и это вскоре было разрушено...

ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ

Верни нам господство над Италией!

— Знаешь что-нибудь об этом новом короле готов? — спросил Артабаз — командующий римской армией в Италии — своего заместителя Бессаса. Артабаз был родом из Армении, смуглый, маленький и худощавый, с орлиными чертами лица. Бессас — немолодой гот из Фракии, ветеран многих кампаний, в том числе ещё тех, которые Анастасий вёл против персов. Двое мужчин сидели в шатре командующего, раскинутом в местечке Фавентия близ Тускии. Пейзаж вокруг был безмятежен и прекрасен — каштановые леса чередовались с аккуратными виноградниками и оливковыми рощами.

Вокруг шатра был разбит римский лагерь; солдаты спали, готовили ужин или просто болтали, смеялись.

— Не слишком много, — пожал плечами Бессас. Его морщинистое лицо покрывали многочисленные шрамы, а по плечам рассыпались седые кудри — как было принято у готов. — Я знаю, что он племянник Хильдебада, которого готы избрали королём после ухода Велизария из Италии полтора года назад. Тот долго не продержался. Вожди ссорились между собой, и король был убит. Его сменил Эрарик, но он даже не гот, он из ругов.

— Этот, я так полагаю, продержался ещё меньше! — усмехнулся Артабаз. — Убит через пять месяцев после избрания. Готы узнали, что он согласился подчиниться Юстиниану в обмен на хорошее жалованье и звание патриция в Константинополе. Жалкие тени Гелимера и Витигиса... Так что там с племянником Хильдебада?

— Молодой парень, звать Тотила. Почти мальчишка.

— Всё лучше и лучше! — Артабаз уже откровенно смеялся. — Ставлю на то, что он продержится ещё меньше Эрарика. Для готов король-мальчишка — лишь немного менее позорно, чем женщина-правитель. На них проклятие, честное слово! Вспомни об Амаласунте и её тошнотворном отпрыске, Аталарихе.

— Насчёт Тотилы я бы не был так уверен... — задумчиво протянул Бессас. — Говорят, он не по годам зрел и мудр, а кроме того, успел сколотить команду ещё при дяде. Готы его ценят. Но ещё тревожнее то, что его ценят и римляне — те, кого до сих пор не смогли убедить, что им выгодно вернуться в Империю. Да и кто может их винить за это? Сборщики налогов упустили время — и наши солдаты вынуждены заниматься грабежом, чтобы прокормить себя. Если Тотила сумеет сплотить свой народ, мы окажемся в большой беде. Против нас будут не только готы, но и римляне! — старый воин покачал головой и нахмурился. — О чём думал Виталий, когда позволил готам снова выбирать себе короля? Если однажды ты германцев победил, единственное, чего нельзя делать ни в коем случае, — так это давать им второй шанс. Я знаю, что говорю, я сам — германец!

— Быть может, Виталий просто не успел остановить готов? — пожал плечами Артабаз. — А быть может, решил, что если дать им возможность выбрать короля, то они утихомирятся. Безумный план нашего императора, перетряхнувшего весь командный состав, делу не помог, как ты знаешь. Он же до смерти перепугался, что Велизарий объявит себя императором Западной Империи. С тех пор политику «разделяй и властвуй» Юстиниан проводит среди собственных генералов. Этот человек безумен, он боится даже собственной тени — кстати, ты этого не слышал, а я этого не говорил. Ты и сам был главнокомандующим после Виталия, а теперь вот моя очередь. Прежде чем заменят меня, я твёрдо намерен сделать только одно: я задавлю это возрождение готской Империи в зародыше, пока они не стали реальной угрозой.

— Разведчики докладывают: Тотила сейчас в десяти милях от нас, вместе со своим войском. Хочешь взять его?

— Ещё бы! Армия — против нескольких тысяч готов! — Артабаз презрительно рассмеялся. — Он сам идёт к нам в руки. Завтра мы вынудим его сражаться, и италийская армия расправится с ним. Тогда мы раз и навсегда положим конец этой глупой идее — королевству готов.

В тот же вечер Тотила привёл пять тысяч самых отчаянных — или отчаявшихся? — готов и встал лагерем на горе, с которой открывался вид на долину, где стояли римляне.

— По крайней мере втрое больше, чем нас! — пробормотал Алигерн, мрачно глядя на бесконечные ряды «бабочек» — римских походных палаток, — позолоченных лучами заходящего солнца.

Алигерн был старшим советником короля, приближённым убитого Хильдебада и верным наставником его племянника и наследника.

— Нам понадобится не только мужество, но и хитрость, если мы хотим победить их. — Алигерн с затаённой нежностью посмотрел на молодого короля, золотоволосого стройного юношу, стоящего рядом. — Возможно, отступить сейчас — это не трусость, но доблесть. Нет стыда в том, чтобы временно отойти и собрать больше сил. Если мы вступим в бой сейчас... Это будет доблестью, но может означать конец народу остготов. Подумай хорошенько, государь, прежде чем примешь окончательное решение.

Не только мужество, но и хитрость... Тотила мысленно повторил это про себя. Мужества его людям не занимать. Если бы только храбрость приносила победы, его готы уже были бы победителями. Как это принято у германцев, каждый гот был воином с рождения, воспитанным с оружием в руках на примерах из славного прошлого его предков. Опасности и смерти готы не страшились. Однако — как и все германцы — они всегда стремились к собственной славе и не очень-то признавали дисциплину. Это могло стать настоящим бедствием — как стало во время того сражения, когда Тотила впервые выступил рядом с дядей. Тогда они взяли Трабезиум, римскую крепость к северу от Падуса. Тотила вспомнил, как вёл своих людей на штурм этой твердыни два года назад...

Поощряя в племяннике качества будущего вождя, Хильдебад поручил ему наступать. Тотиле пришлось столкнуться с трудностями: он, юнец, почти мальчишка, должен был уговорить суровых воинов, в два-три раза старше него, идти в атаку — это казалось самоубийством, учитывая гарнизон и укрепления города. Однако Тотила, сочетая остроумие и твёрдость характера, убедил готов согласиться с его дерзким планом. Под покровом темноты они взобрались по крутым горным тропам к неохраняемым боковым воротам крепости. Это требовало мужества, умения действовать сообща и того, что давалось германцам тяжелее всего — дисциплины и повиновения. Тотила узнал в ту ночь, что обладает самым ценным для вождя качеством — харизмой. Он сумел заставить своих людей захотеть идти за ним, превратил шайку отпетых вояк в сплочённый и боеспособный отряд.

Операция прошла без сучка и задоринки, Трабезиум пал под натиском готов...

— Я принял решение, Алигерн. Завтра мы с ними сразимся. Если мы отступим, мужество оставит воинов, они начнут разбегаться. Репутация моя будет утрачена, и я закончу так, как Эрарик, разделив его судьбу. Кроме того, я не думаю, что наши шансы так уж ничтожны. Италийская армия велика, спору нет, но так ли уж она хороша? Велизарий забрал лучших на Восток, здесь остались в основном наёмники. Этих людей ведёт в бой лишь жажда наживы, они будут биться только за себя. Сто шестьдесят лет назад наши предки победили превосходящего их числом противника при Адрианополе. Применим их тактику.

— Какова же она? — заинтересовался Алигерн.

— В самых общих чертах — так: вместо обычной массированной атаки готы — тогда ими командовал Фритигерн — сформировали плотную линию обороны против римлян, которые выдвинулись, как обычно, очень тесным порядком. Неожиданно готская кавалерия врезалась в левый фланг римлян, смяв их строй и внеся сумятицу. Люди побежали, сталкиваясь друг с другом, любые манёвры были невозможны. В результате — гибель римлян и полный разгром. А что, если мы поступим так...

— Лучники! — прорычал Алигерн на следующее утро при виде шеренги легковооружённых солдат, выстроившихся на переднем фланге римлян. Они двинулись на готов почти беззаботно — хотя их ожидала двойная стена щитов, между которыми готы просунули длинные копья и пики. Лучники были одеты в простые туники из неокрашенного льна, лишь синие кокарды имперского войска виднелись на плече и бедре каждого. Луки — в руках, колчаны — за спиной, они выглядели бы безобидными, если бы готы не знали, насколько смертоносны их стрелы.

— Как только они начнут стрелять, тебе понадобится весь твой авторитет, чтобы сдержать людей и не дать им броситься на римлян, — заметил Алигерн. — Римляне рассчитывают именно на это.

— Мы должны стоять и ждать. Пока люди прикрываются щитами, им ничего не грозит. Потери будут, но незначительные, с этим надо смириться. Если мы не будем реагировать, стрелков вскоре отзовут.

Молодой король повторял про себя: «Стоять и ждать!» Теперь всё зависело от проклятой дисциплины — от того, что противоречило самой натуре готов, но о чём он говорил им раз за разом. Если враг не сможет выманить готов из-под защиты щитов, численное превосходство будет бесполезным — и тогда мы сможем...

В ста шагах от готов лучники развернулись в цепь. Неторопливо натянули тетиву — у них были мощные композитные луки из дерева и рога — и прицелились почти под прямым углом в небо. Теперь они не выглядели безобидными — они были смертельно опасны.

Мягкое гудение наполнило завибрировавший воздух. Стрелы по крутой дуге летели в готов — но вонзились в прочные щиты. Несколько человек из числа слуг с криками боли упали на землю, но в остальном готы остались невредимы. Готы выдержали несколько залпов, однако среди них нарастало возбуждение — природные бойцовские качества требовали мчаться вперёд и покарать этих трусов, убивающих на расстоянии. Предчувствуя подобную опасность, Тотила отбросил гриву золотых волос назад и пустил лошадь вдоль переднего фланга готов, чтобы подбодрить своих воинов. Стрелы со звоном отлетали от его стальной брони, две или три ударили в окованный железом щит. Слова короля возымели должный эффект, готы успокоились и теснее сомкнули ряды.

Везде — кроме центра. Здесь горячие головы не выдержали и бросились вперёд. Они бежали под гору, у них было преимущество, и они могли бы настичь лучников... Но тут в рядах римлян произошло какое-то размытое движение — и вперёд вырвалась конница. Это была лёгкая кавалерия — но с пешими готами она расправилась за считаные секунды. Не уцелел никто — и это стало хорошим уроком для горячих голов. После этого ряды готов стояли, не шелохнувшись.

Прозвучал резкий сигнал трубы — и лучники вместе с кавалерией ушли с поля боя. Теперь вперёд двинулась римская пехота. Шеренга за шеренгой, закованные в броню солдаты двигались, словно неумолимая машина или сказочный монстр в железной чешуе.

С оглушительным грохотом и звоном сошлись две стороны. Светловолосые и крупные готы занимали более выгодную позицию — выше по склону. Кроме того, с обеих сторон их прикрывал лес, а это означало, что никто не сможет зайти к ним с тыла. Именно поэтому они выстроились двумя шеренгами против шести римских, а вооружение у них было гораздо легче и состояло лишь из мечей и лёгких деревянных щитов, окованных железом. Тяжёлая, хорошо вооружённая римская пехота теснила готов, они начали отступать...

...И в этот момент ловушка, подготовленная Тотилой, захлопнулась.

Победа римлян уже казалась неминуемой, когда с флангов, скрытые до поры до времени, вырвались тяжёлые копейщики. Это были два отряда в несколько сотен человек — хорошо вооружённые благодаря арсеналу Трабезиума и закованные в броню с головы до ног. Они ударили римлянам в спину, и те в отчаянии, спасаясь от смертоносных копий, стали рваться вперёд, сминая собственные ряды и напарываясь на мечи готов. Паника распространялась, как лесной пожар. С шокирующей скоростью римская армия распалась, превратилась в неуправляемую толпу, и вскоре её жалкие остатки бежали с поля боя, ища спасения за мощными стенами Фавентии.

Это была великая победа готов. Новость о ней распространилась стремительно, и вскоре к Тотиле стали стекаться отряды, увеличившие его армию за несколько дней в четыре раза. Потрёпанная и деморализованная римская армия отступила на юг, в сторону Флорентин, через длинную и узкую долину Муджелло. Здесь Тотила устроил засаду — и одержал вторую, теперь уже решающую, победу. Слишком растянутые колонны римских солдат стали лёгкой добычей для готов, ударивших с холмов. Единая армия распалась на отдельные отряды, каждый из которых спешил укрыться в какой-нибудь крепости Центральной Италии, — здесь римляне и остались зализывать раны.

Между тем по всему полуострову прокатилась волна восстаний. Тотилу приветствовали как спасителя все жертвы «освобождения» Юстиниана — и купцы, чью торговлю почти задушили римские налоги, и крестьяне, лишённые земли. Словно второй Спартак, юный правитель раздавал земли новым арендаторам, освобождал рабов, отменял налоги. Освобождённые рабы охотно вступали в армию. Гражданские учреждения были вычищены от коррумпированных и жадных чиновников, стремившихся лишь к собственному обогащению, на их место были поставлены честные римляне.

В течение всего лишь нескольких месяцев вся Италия, кроме Рима, Равенны и нескольких прибрежных городов Центральных Апеннин, полностью перешла под власть готов. Против Тотилы выступили только сенаторы, однако и им «юный варвар» нёс оливковую ветвь мира — надеясь вскорости привести их к повиновению — с неизменным почтением и уважением относясь к аристократам, попавшим к нему в плен. Тем временем изгнание землевладельцев, освобождение рабов и реформы управления шли своим чередом, и простые римляне с восторгом поддерживали своего нового вождя.

При получении этих новостей Юстиниана охватил ужас. Его Великий План рушился на глазах. Он снова и снова спрашивал себя, не совершил ли он ошибку, так часто меняя командующих. Теперь же требовалось предпринять радикальные шаги, чтобы не допустить полного распада Империи. Велизарий, к несчастью, был далеко, на Востоке, поскольку Хосро становился всё агрессивнее и угрожал восточным границам. Самые опытные и жёсткие его командиры, такие, как Бессас, принесли лишь разочарование, ибо не в силах были противостоять Тотиле. Впрочем, был один человек... и находился он в Константинополе. Ему такая задача могла оказаться по плечу. Его звали Максимин.

Сенатор и царедворец, Максимин недавно привлёк внимание Юстиниана, предложив довольно эффективные меры для исправления налоговой и бюджетной политики, в которой образовались заметные прорехи в результате отстранения Иоанна Каппадокийского. Мудрец, поэт, философ-софист, человек утончённый и культурный, Максимин мог стать вторым Петронием, обладая могучим интеллектом, позволяющим ему решать бесчисленные проблемы, возникавшие во время кризиса, разразившегося в Италии. Чем больше Юстиниан о нём думал, тем больше убеждался, что именно этот человек ему в Италии и нужен. Разумеется, ему не хватало военного опыта, но, учитывая недавние события, возможно, в этом его преимущество? Максимин подойдёт к работе со свежей головой, не имея за плечами никакого постыдного багажа поражений...

Однако прежде, чем этот спасательный круг был брошен Италии, на восточные провинции Империи обрушилась такая беда, ужаснее которой Рим до сих пор не знал...

ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ

В то время случилась эпидемия чумы,

из-за которой едва не пресёкся род людской.

— Говорят, чума уже добралась до Сирии! — заявил капитан небольшого судна Дамиану, хозяину винной лавки в гавани Фосфорион, находящейся у самого выхода в Золотой Рог.

— Старые новости, приятель! — бросил грузчик с хореи — баржи с зерном, одной из тех, что выстроились вдоль причала. — Чума уже во Фригии. Три сотни миль отсюда — потом наша очередь.

— Босфор её остановит! — в голосе медника звучала надежда.

— Ну, конечно! — в голосе моряка звучала явная издёвка. — Если мор прошёл три тысячи миль, что ему какая-то полоска воды?

— Покайтесь, ибо Судный день близок! — взревел Симон, портовый грузчик, здоровенный детина, известный всему городу своими пламенными речами о конце света и частым упоминанием адского пламени. — Грядёт день ужаса, и мёртвые восстанут из своих могил, а Христос отделит овец от...

— Заткни глотку, Симон! — устало отмахнулся хозяин лавки. — Раз мор и конец света так близки, нам лучше не тратить время впустую. Выпьем! Заказывайте, сограждане.

— В связи с тем, что эпидемия чумы добралась уже до Халкидона, а это в миле отсюда, через Босфор, я принял решение закрыть это заведение. Полагаю, никто не против? — обратился принцепс Кирилл к профессорам Константинопольского университета, собравшимся в Большом зале.

Гул согласия прокатился по рядам. Затем декан кафедры права спросил:

— Знаем ли мы что-то о причинах возникновения эпидемии и о том, как мы можем остановить её и снизить риск заражения?

— К сожалению, ответ на оба твоих вопроса один — нет! — отвечал Кирилл, крепкий мужчина цветущего вида, более похожий на крестьянина, чем на академика. — Всё, что я могу сказать вам, вы и так знаете. Чума поражает беспорядочно и произвольно, масштабы её ужасают. Там, где прошёл мор, обезлюдели целые деревни и города. Никакого средства защиты — кроме полной изоляции — нет. Лечить её невозможно. Треть заболевших может выздороветь, но две трети неминуемо погибнут. Что до причин возникновения ... возможно, это поветрие? Прикосновение к трупу? Отравление трупными миазмами? Мы можем только гадать.

— Иоанн Эфесский предполагает в своих трудах, что существует некая связь между чумой и крысами, — заметил грамматик. — Он упоминает, что там, где прошла чума, всегда видят много крыс.

— Думаю, это просто совпадение, — покачал головой принцепс. — Мор быстрее всего распространяется в густонаселённых областях, вероятно, люди заражаются друг от друга. Города и крупные поселения — а в них всегда полно свалок, на которых гнездятся полчища крыс. Во всяком случае, укушенных крысами среди заболевших совсем мало, так что прямой связи нет.

— Я слыхал, перед тем как заболеть, многих страдальцев посещали видения — безголовые фигуры приближались к ним по воде, стоя в бронзовых лодках и отталкиваясь бронзовыми шестами, — опасливо сообщил библиотекарь.

— Похоже, что эти страдальцы выпили слишком много вина за чересчур обильным ужином! — под общий смех заметил Кирилл.

— Я только говорю о том, что слышал! — обиженно возразил библиотекарь. — По каким же симптомам мы можем определить эту болезнь?

— Могу лишь повторить то, что знаю понаслышке: небольшой жар и появление опухолей — бубонов — в паху и подмышками, а затем чёрные пустулы с гноем по всему телу. После их появления начинается гангрена, и больной умирает. Однако если бубоны вскрываются и гной выходит, то больной может выздороветь.

— Возможно, Всевышний хочет преподать нам урок, и нам следует понять его смысл! — воскликнул профессор богословия.

Он был из новой породы назначенцев, наводнивших университеты для распространения идеалов халкидонцев и повышения собственного уровня образования.

— О, ради бога! — раздражённо бросил Кирилл, представитель и поборник классической рационалистической школы. — Давайте будем придерживаться фактов, а не верить слепо в некие фетиши.

Профессор богословия вспыхнул.

— Не думаю, что императору или патриарху понравятся такие речи!

— А я думаю, что у них есть дела и поважнее, — устало отмахнулся Кирилл. — Как и у нас всех. И потому я завершаю наше собрание, пойдёмте по домам — и надеюсь увидеть вас всех в добром здравии, когда моровая язва минует наши края.

Летом того же года чума с лёгкостью преодолела Босфор и обрушилась на Константинополь. В лабиринте тесных улиц, где дома стояли, плотно прижавшись друг к другу, а особенно в бедных кварталах чума распространялась, словно лесной пожар, и первые же признаки заражения становились смертным приговором всему кварталу. Симптомы были одинаковы и неизменны, заразившиеся в муках умирали через несколько дней, а то и в день заражения.

Смертность росла стремительно — пять тысяч умерших в день, десять тысяч... даже шестнадцать тысяч. Захоронение трупов стало почти непреодолимой проблемой. Справиться с этой жуткой задачей Юстиниан повелел своему приближённому, имперскому чиновнику по имени Феодор. Тот распорядился рыть для этих целей огромные рвы в пригороде Сикая, выходящем прямо на бухту Золотой Рог. Однако количество трупов росло с такой скоростью, что вскоре все рвы были заполнены. Феодор в полном отчаянии приказал бросать трупы прямо в башни городских стен, с которых были сняты крыши. Через несколько дней даже самый слабый северный ветер накрывал Константинополь невыносимым смрадом разлагающихся тел.

Жители города сидели по домам, боясь заразиться, — там же, в своих домах, они и умирали. Сотни зданий по всему городу стали склепами, и умершие гнили в них, потому что не находилось храбрецов, рискующих вынести и похоронить их...

Казалось, хуже уже и быть не может... но в этот момент чумой заболел император.

Юстиниан почти совсем утратил и популярность, и авторитет. Народ не мог простить ему жёсткую политику, подавление Никейского восстания и последовавшие за этим репрессии. Налоги, необходимые для содержания армий в Африке, Италии и Персии, невыносимым грузом легли почти на всех. Однако он был римским императором и в глазах простых людей — наместником Христа и защитником страны от сил зла и варваров, которые представляли собой постоянную и страшную угрозу Римскому миру.

Но если император заболел чумой — значит, Бог отвернулся от римлян? И если это случилось с Юстинианом, облечённым высшей властью и богатством человеком, — разве была надежда у всех остальных?

Если бы у молитвы был запах... то молитвы во здравие Юстиниана пахли бы вонью разлагающихся трупов, отравившей в те дни Золотой Рог.

Юстиниан лежал на смертном одре; все ждали его смерти и того, что Феодора примет на себя бразды правления Римским миром. Тяжкая болезнь мужа смогла отвлечь безутешную женщину от скорби по умершей любовнице, однако теперь она, неискушённая в государственных делах и высокой политике, оказывалась во главе Империи, простиравшейся от Атлантики до Евфрата, от Альп до Эфиопии. Повелительницей сотен миллионов — по крайней мере, до мора — людей...

«Прокопий Кесарийский, летописец, — Аникию Юлиану, сенатору. Привет тебе!

Многоуважаемый “Катон”, друг и соратник по Либертас, хотя я и не получал от тебя известий с тех пор, как Равенна пала пред Велизарием — что было лишь первым этапом Готской войны, — я всё же позволяю себе надеяться и верить: а) что ты в безопасности и добром здравии и б) что я, возможно, вскоре снова услышу о тебе в качестве главы Либертас — теперь, когда Тотила сметает всё на своём пути.

Полагая, что так и будет, я сообщу тебе о том, что в силах комментировать: о тех событиях, которые произошли с того момента, как мы переписывались в последний раз. Вероятно, многое из того, что я тебе сообщу, ты уже слышал, но опускать в рассказе я ничего не стану, чтобы избежать ненужных лакун.

К несчастью, Юстиниан не умер (его смерть от чумы сделала бы существование Либертас никчёмным!). Однако в течение того месяца, что он был болен, Феодора, благослови её Господь, невольно придала нашему движению мощный импульс. Каким образом? Выхолостив Велизария, единственного человека, который мог бы остановить Тотилу! Чума дошла и до Персии, Хосро приостановил боевые действия с Римом, и у Велизария отпала необходимость находиться на Восточном фронте. Но по порядку.

Поскольку чума убивала почти всех — по некоторым оценкам, в Константинополе умерла треть населения, 300 тысяч человек, — все решили, что Юстиниан умрёт. Здравый смысл не покинул лишь Велизария, и он заранее озаботился мерами, которые надлежало бы принять в случае кончины императора. Слабо веря — и правильно делая, — что Феодора сможет сделать разумный выбор относительно преемника, Велизарий сразу дал понять, что новый император должен получить одобрение армии и его, Велизария, лично. В противном случае может начаться гражданская война. Разумеется, Феодора — эта глупая сука, умеющая смотреть на происходящее исключительно с личной точки зрения, — усмотрела в этом оскорбление и принялась отбирать у Велизария всё нажитое; затем разогнала всех его приближённых и доверенных лиц, а его самого едва не бросила в тюрьму (как поступила с бедолагой Бузесом, заместителем Велизария).

Даже выжив после чумы, Юстиниан был слишком слаб и нуждался в восстановлении, а потому сделал Феодору регентшей. Велизарий был жив и здоров, но в опале, а император не осмелился перечить Феодоре и потому отправил в Италию Максимина — разбираться с Тотилой. Для нас это стало подарком, хотя для Юстиниана — катастрофой. Максимин, этот нерешительный слюнтяй, позволял Тотиле всё сильнее сжимать кольцо вокруг себя; Тотила взял Неаполь, заполучив морской порт и базу, имеющую огромное стратегическое значение для всей Италии. К этому времени Юстиниан достаточно оправился, чтобы вернуть бразды правления в свои руки. Собрав остатки мужества, он всё же возразил Феодоре — к большому её огорчению — и восстановил Велизария в должности. Затем отозвал несчастного Максимина и отправил Велизария (и твоего покорного слугу в довесок к нему) в Равенну, чтобы попытаться исправить ситуацию в Италии.

Как водится, наш мудрый и дальновидный император забыл при этом снабдить Велизария армией, так что тому вновь пришлось просить подкрепления у императора, а в ожидании его уговаривать италийских римлян бросить Тотилу и перейти на его сторону. Как нетрудно догадаться, после “прелестей” правления Юстиниана италийцы оказались глухи к этим мольбам. Пока Велизарий топтался на месте в ожидании подкрепления, Тотила взял несколько крепостей в Центральной Италии и начал осаду Рима.

Тебе будет интересно узнать, что, пока мой начальник в бессильном бешенстве метался по Равенне, я успел снова немного взбаламутить Африку. Через свои контакты в епархии я убедил Гунтарита — римского полководца, но вандала по рождению (к моему изумлению, казна задолжала его людям жалованье) — войти в сговор с вождями мавров и поднять мятеж против Рима. Зная, что ты вернёшь мне мою долю, когда Либертас вновь будет активна, я взял на себя смелость обещать материальную поддержку любым восстаниям. Рад сообщить: мне поверили на слово, в результате чего Артабан, командующий римской армией в Африке, сейчас не знает, куда деваться от бунтующих солдат и мавров.

Что касается войны в Италии, то я избавлю тебя от скучных подробностей — нудного перечисления осад с обеих сторон, вылазок, манёвров... скажу лишь, что Велизарий получил долгожданное подкрепление. Военная кампания нанесла страшный урон гражданскому населению и всей стране, скоро повсеместно начнётся голод. Несомненным плюсом для нас является то, что в результате Юстиниан быстро становится предметом всеобщей ненависти.

Но лучшее я приберёг напоследок. Вновь прибегнув к обещаниям и посулам, я уговорил часть исаврийцев — за деньги, естественно, — открыть Порта Асинария. Готы ворвались в город, и я счастлив сообщить, что Вечный город ныне во власти Тотилы.

Пребывая в полной уверенности, что вскоре получу от тебя весточку, я оставляю это письмо на старом месте, близ гробницы Цецилии Метеллы, на виа Аппиа. Думаю, этого ты и ждёшь, зная, что я нахожусь в непосредственной близости от Рима вместе с Велизарием. Vale!

Написано в Порте, в XIII Январские календы, в год от основания Рима 217.

Постскриптум. Прикрытие моё надёжно, как скала. В самый разгар болезни император вызвал меня и сказал, что хотел бы вознаградить всех тех, кто был с ним рядом в трудную минуту (полагаю — ха-ха! — что он имел в виду и Никейское восстание). Ужасным каркающим шёпотом он сообщил, что после войны, когда надобность в моих услугах в качестве историка и летописца отпадёт, он сделает меня префектом Константинополя или — если умрёт к тому времени — распорядится на сей счёт заранее. Признаюсь — я был тронут, и мне даже стало жаль старого лиса. Он лежал на своём ложе — жалкий скелет, наподобие тех отвратительных мумий, что покоятся в римских катакомбах. Кроме того, стоя так близко от него, я смертельно боялся подцепить чуму. Однако нельзя же игнорировать приказы императора. Феодора тоже — надо отдать ей должное, ухаживала она за мужем самоотверженно, не отходя ни на шаг, — выглядит так, словно одной ногой уже стоит в могиле. Глаза у неё ввалились, взгляд тревожный — возможно, это от недостатка сна, но возможно, и от проявления скрытой болезни, впрочем, это лишь моё предположение».

«Аникий Юлиан, сенатор, — Прокопию Кесарийскому, летописцу. Ave!

Дорогой “Регул”, самый верный, смелый и профессиональный из моих коллег — пишу в спешке, лишь для того, чтобы: а) поблагодарить тебя за успехи в деятельности во имя Либертас, б) чтобы сообщить — увы, Либертас распущена и с) чтобы предупредить: уничтожь всю корреспонденцию, относящуюся к нашему движению. Я полностью раскрыт. Агенты Юстиниана выследили меня, и теперь мне приказано явиться в монастырь Святой Екатерины на горе Синай, где я буду заточен до конца своих дней за “измену”. В отношении тебя я почти полностью уверен, что твоя связь с Либертас никому не известна, и так оно и останется, если ты будешь вести себя осмотрительно.

Прежде чем ловушка захлопнулась, я успел выполнить твои обязательства перед нашими друзьями в Африке и Риме. Да сопутствует тебе удача в жизни. Возможно, мы и проиграли, но нам удалось всё же нанести удар по римским ценностям. Vale!

Написано в Анконе, в Февральские ноны, A.R.U.C. 218.

Постскриптум. Мы больше не увидимся, друг мой. Климат на горе Синай, как я подозреваю, крайне неприятен, а монашеская жизнь невыносимо скучна. Именно поэтому я предпочитаю последовать лучшим римским традициям и вскрыть себе вены в ванне — разумеется, читая при этом возвышенные строки из Горация и Катулла».

ДВАДЦАТЬ ШЕСТЬ

Две природы Христа едины в одной Его

ипостаси... [131]

Тройное несчастье — чёрный мор, Тотила в Италии и мятеж в Африке — изменили и отсрочили выполнение Великого Плана Юстиниана в той его части, которая касалась установления единого вероисповедания по всей Империи. Однако теперь Велизарий вернулся в Италию; в Африке, после возобновления вечного (и, несомненно, временного) перемирия с Хосро, Иоанн Кровопролитный наводил порядок; чума обессилела и остановилась — и полностью выздоровевший император воспрянул духом, позволив себе вернуться к проблеме противостояния халкидонцев и монофизитов.

Юстиниан мысленно представлял себе поле этого боя...

Успешные интриги Феодоры и Антонины привели к тому, что на престол Петра сел Вигилий, сочувствовавший монофизитам. Таким образом, на ультрахалкидонском Западе появился понтифик-еретик! На Востоке же помимо Константинополя, где патриарх Мина был убеждённым халкидонцем, практически все епархии, в особенности самые богатые — Египет, Сирия и Палестина, — были монофизитскими. Для правителя более циничного и менее идеалистичного — как, например, Хосро — такое двоеверие было бы утомительным, но, по существу, ничем не примечательным. Однако Юстиниан был идеалистом — и не был циником. Он считал, что двоеверие грозит Империи расколом. Себя, как наместника Христа на земле, он считал обязанным не допустить этого. Император послал за Феодором Асцидасом, митрополитом Кесарии, чтобы тот помог решить эту проблему. Феодор был умным, образованным священником, хорошо знавшим светскую жизнь и не чуравшимся её, а более всего на свете он любил интеллектуальные дискуссии...

— Ты в затруднении, август! — усмехнулся Феодор, наливая в чашу вина из кувшина, стоящего на алтаре. Собеседники находились в храме Святой Ирины, освящённом с десяток лет назад. — В Африке и Италии — особенно в Италии, где Тотила сильно затрудняет жизнь Велизарию, — ты не можешь допустить, чтобы римляне тебя не поддерживали или держались в стороне. Нет — если ты хочешь удержать Запад. Ты его завоевал, даже дважды, но, чтобы удержать его, ты должен сам стать лидером православных халкидонцев. А для этого ты должен заручиться поддержкой высших иерархов церкви, ибо церковь и сама нуждается в сильном лидере, пока в ней царит вакуум, вызванный отсутствием императора Запада. Но как только ты допустишь, чтобы римляне Запада заподозрили тебя в лояльности к монофизитам... — Феодор отпил из серебряной чаши и ласково улыбнулся императору. — Тогда ты мгновенно утратишь весь свой авторитет. Надеюсь, ты понимаешь меня правильно, август.

— Я прекрасно тебя понимаю, — мрачно откликнулся Юстиниан. — Я слышу, что ты говоришь, но я не могу слишком сильно давить на монофизитов. С тех самых пор, как этот мятежный священник, Иаков Барадей, всколыхнул большинство монофизитов в Египте, Сирии и Малой Азии, чтобы бросить вызов иерархам-халкидонцам. Да в одной только Александрии демонстрации против патриарха Зоила заставили его бежать! И поделать с этим я ничего не могу — если только не желаю заполучить ещё один бунт. Самое же унизительное, что этого Иакова поддерживает моя собственная жена, — император покачнулся и торопливо присел на каменную скамью, опоясывавшую неф. Укоризненно взглянув на Феодора, продолжил: — Я позвал тебя, чтобы ты помог мне найти ответы на вопросы... а не задавать мне новые.

— Терпение, август. Вначале следует поставить диагноз, а потом уже проводить лечение. Что нам нужно? Найти нечто, вокруг чего смогли бы объединиться и найти общий язык и монофизиты, и халкидонцы.

— Объединиться? — император горько усмехнулся. — Я искал это нечто с тех пор, как впервые надел императорскую диадему. Если ты сможешь это сделать, я буду вечным твоим должником.

— Подумай, август! — ободряюще улыбнулся священник. — Зелёных и Синих разделяло куда больше, чем Рим и Александрию, — однако же они объединились...

— Ты имеешь в виду Никейское восстание? Да, они объединились — против меня! Пощади мои чувства, Феодор, не напоминай.

— Извини, цезарь, но ничего личного. Постарайся понять меня. Наиболее эффективно объединение перед лицом общего врага. Позволь мне изложить мой план — его можно было бы назвать «Осуждение Трёх Глав...»

В зале Латеранского дворца в Риме, стоявшем сразу за воротами Асинариа, легат или апокрисиарий папы, Стефан, высокий и крепко сложенный мужчина с орлиным носом, собирался обратиться к священникам, спешно созванным на совет. В руках Стефан держал свиток с указом Юстиниана, только что полученный из Константинополя.

— Его святейшество, папа Вигилий, не может почтить нас своим присутствием, ибо в данный момент находится на пути в Константинополь по приглашению императора! — громко произнёс Стефан и строго оглядел собравшихся. — Боюсь, что причиной такого приглашения могло стать вот это!

Он сердито взмахнул свитком.

— Здесь очередная уловка императора Юстиниана, чтобы заставить нас пойти на соглашение с монофизитами! — Стефан уже почти кричал. — Он считает нас идиотами, если думает, что мы на неё купимся! В этом свитке содержится осуждение трёх учений вековой давности — Юстиниан называет их «Главами». Феодор Мопсуестийский, Теодеред из Кира и Ибас из Одессы...

— А в чём, собственно, дело? — удивлённо перебил Стефана один из диаконов.

— Три этих автора — несторианцы. Для тех из вас, кто плохо знаком с историей церкви, я постараюсь объяснить чуть подробнее. Вернёмся во времена императора Феодосия Второго. Нестор, патриарх Константинопольский, выдвинул теорию, что Христос по сути своей был человеком — но человеком, которому Бог даровал божественную сущность, почему его и стали называть Богочеловеком. После Халкидонского собора такая доктрина стала неприемлема равно для нас — ибо мы утверждаем, что Христос имел две природы, человеческую и божественную, — и для монофизитов, считающих, что Христос имеет лишь божественную сущность...

— Если я тебя правильно понял, апокрисиарий, осуждением трёх этих несторианских трудов, равно неприемлемых ни для халкидонцев, ни для монофизитов, император Юстиниан хочет выслужиться перед обеими нашими сектами! — в голосе пресвитера смешивались негодование и недоверие. — Но как? Он хочет разжечь споры по поводу давно забытых учений, чтобы отвлечь нас от фундаментального различия в верованиях! Этот эдикт кажется мне просто грубой и неуклюжей попыткой замазать глубокие трещины лишь сверху, не вдаваясь в суть вопроса!

— Лучше и не скажешь, пресвитер! — кивнул Стефан.

— В этом весь Юстиниан! — возмутился епископ. — Дымовая завеса и зеркала, всё для того, чтобы скрыть его истинные намерения, а хочет он пойти на уступки этим египетским еретикам. Я, например, отказываюсь поддаваться на такую дешёвую уловку!

— И я!

— И я!!

Гул сердитых голосов заполнил зал.

— Кем себя возомнил Юстиниан, что берётся рассуждать о вопросах богословия? Это должны решить между собой папа и патриарх Константинополя. Этот эдикт написан лишь для того, чтобы нас запутать и рассорить!

Таков был итог этого собрания, и, когда новости об эдикте достигли улиц Рима, настроения были такими же. Похожее произошло в Африке и по всей Италии. В течение нескольких недель «Осуждение Трёх Глав» превратилось в некое подобие Законов Хаммурапи — мёртвый и нежизнеспособный документ. Эдикт считали троянским конём, с помощью которого император пытался впустить монофизитов в официальную церковь «через чёрный ход».

На Востоке эдикт восприняли с большим энтузиазмом, чем на Западе. Иерархи монофизитов — теперь сильные и влиятельные благодаря покровительству Иакова Барадея — решили осудить не только три несторианских «Главы», но и халкидонцев в целом, заодно. Тем не менее под давлением Юстиниана и Мины Константинопольского патриарха-халкидонца они с неохотой, но одобрили эдикт императора. Патриарх Мина за это был отлучён от церкви разъярённым Стефаном.

Прибывший в Константинополь Вигилий был прямо в порту встречен Юстинианом. К нему относились радушно и с большим уважением, однако вскоре он ощутил на себе нешуточное, хотя и мягкое, давление, попав в крайне затруднительное положение. Будучи тайным монофизитом, Вигилий стал папой лишь благодаря Феодоре — и теперь от него ожидали ответного содействия на Западе, что было почти невозможно, учитывая тамошнюю ненависть к монофизитам Востока. Изворотливый и хитрый Вигилий, однако, пока успешно балансировал. Не изменяя собственным убеждениям, он старался не настраивать против себя западное духовенство и в то же время держал на некотором расстоянии Феодору — при помощи бесконечных оправданий и увёрток уверяя, что на сближение не идут сами монофизиты.

Однако теперь, находясь в столице на глазах императора и императрицы, хитроумный папа больше не мог избегать определённости. Вигилий передал Юстиниану и Феодоре подписанный им эдикт об осуждении «Трёх Глав». Полностью осознавая, что, как только это станет известно на Западе, он утратит всякое доверие и авторитет, Вигилий убедил их пока держать всё в тайне — до тех пор, пока он сам не изучит проблему до конца. Получив согласие августейшей четы, Вигилий вдохнул с облегчением и приступил к выработке собственного мнения по поводу «Трёх Глав» для того, чтобы в итоге верно изложить свою позицию, не навредив себе.

В своём роскошном константинопольском дворце Плацидия Вигилий задумчиво смотрел на себя в зеркало. Куда девался тот молодой диакон, который одиннадцать лет назад — спасибо Феодоре и Антонине — заполучил престол святого Петра? То, что получил он его благодаря смещению и «исчезновению» Сильверия, отнюдь не лишило достойного клирика за эти годы крепкого сна. Восхождение по лестнице успеха иногда предполагает и то, что наступать приходится на руки и головы друзей. Что же проложило морщины на этих некогда гладких и румяных щеках, вплело серебряные нити в пышную шевелюру? Да, именно это постоянное балансирование между требованиями Феодоры и непримиримой позицией западных архиепископов.

На практике это вылилось в бесконечные обещания и постоянное выдумывание предлогов, под которыми он никогда не оказывался под рукой в нужное время, чтобы исполнить свою часть сделки. Стоит италийцам хоть раз заподозрить его в компромиссе с еретиками — это приведёт лишь к его падению. Но Вигилий был полон решимости избежать этого любой ценой. Ему слишком нравилась тяжесть папской мантии на плечах, чтобы уступить её другому.

И тем не менее сейчас риск был велик, как никогда. Время отсрочки закончилось — Вигилий понимал это. Сегодня он должен написать письмо и созвать синод, на котором западные священники должны официально исследовать сказанное в «Трёх Главах» и подписать согласие с императорским эдиктом, выразив своё неприятие этих самых «Глав»... Понятно, что новость эта на Западе будет так же уместна, как ветчина в синагоге. Вигилию понадобятся все его навыки ведения переговоров, чтобы не заплутать в хитросплетениях богословских премудростей и не допустить фатальной ошибки.

— ...И после старательного изучения вышеупомянутых «Глав» сочинений Феодора, Теодереда и Ибаса, тщательно всё взвесив, я пришёл к выводу, удивившему меня самого: на самом деле эти люди весьма опасны, ибо труды их могут ввергнуть христиан в грех ереси. Не забудьте об этом, друзья мои...

Вигилий умолк и с кротким и смиренным видом оглядел лица собравшихся священников, внимавших ему, а затем продолжал:

— Нестор, чьи взгляды исповедовали эти люди, утверждал, что Дева Мария не была Богородицей, Матерью Бога, но всего лишь матерью человека-Иисуса, а не божественного Христа. Как смиренный взыскатель истины, я спрашиваю вас: может ли такая точка зрения считаться логичной и верной?..

На самом деле Вигилий понятия не имел, было ли это утверждение логичным или нет. Он никогда в жизни не читал сочинений Феодора и всех остальных. Все сведения о «Трёх Главах» он почерпнул исключительно из рассказов Юстиниана, хорошо разбиравшегося в богословии и согласившегося просветить Вигилия.

Шёпот, пробежавший по рядам собравшихся, подсказал ему, что если он и не убедил священников, то, по крайней мере, заронил в их души сомнение. Он, словно зверь, чуял изменение атмосферы в зале. Вначале она была подозрительной и враждебной, но теперь однозначного неприятия императорского эдикта не было. Ожесточение иерархов начинало ослабевать. Этого вполне достаточно, чтобы его собственную позицию — или, вернее, позицию, которую он вынужден был занять, — восприняли достаточно благосклонно. Вигилий даже начал надеяться, что сможет выиграть... Впрочем, эта надежда быстро растаяла.

Поднялась вверх могучая рука — и над тщедушным Виталием воздвиглась внушительная фигура Факунда, архиепископа Эрмианы в Африке и знаменитого учёного-богослова. Угольно-чёрный, мощный Факунд буквально излучал магнетизм и властность. Большинство африканских римлян были потомками смешанных браков италийских поселенцев и берберов, корни их тянулись ещё от завоевания Римом Карфагена во время Пунических войн. Однако были среди них и чистокровные дети Африки, жители Нубии и Аксума и даже те, кто пришёл с дальнего берега Великого Песчаного моря. Именно таким римлянином и был Терций Факунд.

— Я благодарю ваше святейшество за предоставленную возможность выступить перед этим уважаемым собранием! — пророкотал Факунд голосом, который кто-то метко назвал «смесью грома и сливок». Улыбнувшись, он обратился к аудитории. — Вигилий с завидной простотой обрисовал нам позицию Нестора о связи Девы Марии и Сына. Была ли она Богородицей, Матерью Божьей или матерью человека? Если второе, то божественность была дарована ему только Богом...

Архиепископ помолчал, словно собираясь с духом, и несколько понизил голос:

— То, что я скажу сейчас, может прозвучать для вас спорно, а то и еретически. Но я всё же спрошу: а имеет ли значение вопрос о статусе Девы Марии? На мой взгляд, это всего лишь отвлечение нашего внимания от вопроса, который в первую очередь должен нас беспокоить, — вопроса об истинной природе Иисуса Христа. Бесконечно более важно в учении Нестора то, что он признает дуалистичность его природы, то, что Христос был и Богом и человеком. А это и является самой сутью нашей, халкидонской веры — о чём и говорит Ибас из Эдессы в одном из специальных приложений к одной из «Глав», которую лично одобрил глава халкидонской церкви.

Тишина, воцарившаяся в аудитории, покалывала кожу Вигилия миллионом невидимых иголок. Факунд обвёл взглядом притихших священников.

— Опомнитесь, братья! Этот эдикт есть не что иное, как маскировка, прикрытие, ловушка. Если мы осудим «Три Главы», — мы осудим веру, которой каждый из нас дорожит больше жизни: православие, принятое на Халкидонском соборе.

Священники вскочили на ноги, выкрикивая возгласы одобрения Факунду и осуждения Вигилию.

— Долой Эдикт!.. Долой Юстиниана!.. «Три Главы»!.. Да здравствует Факунд!.. Позор тебе, Вигилий!..

Борясь с паникой, Вигилий понял, что все надежды на удачный исход слушаний пошли прахом. Ведомый привычкой и инстинктом выигрывать и тянуть время, он объявил о завершении заседания, но слова его тонули в шуме и криках собравшихся. Тогда, возвысив голос, он крикнул:

— Братья-епископы, вы вполне ясно изложили свою позицию! Будьте уверены, я приму её во внимание, когда буду выносить окончательное решение. Расходитесь с миром, и да благословит Господь ваши души.

Епископы разошлись — но отнюдь не с миром, а в ярости и сомнениях.

В официальном заявлении — Judicatum — Вигилий (как и ожидалось, под давлением Юстиниана) резко осудил «Три Главы». Однако в отчаянной попытке спасти хотя бы остатки своего авторитета в глазах западного духовенства, он включил в этот документ «Добавление», подтверждающее его непоколебимую верность решениям Халкидонского собора, на котором, как сказал Факунд, те же самые «Главы» были одобрены! Попытка Вигилия угодить и тем, и другим провалилась. Возмущённое духовенство Запада потребовало отзыва документа, а африканские епархии отказались подчиняться папе, пока он не выполнит требований большинства.

Вместо желанного объединения Юстиниан получил раскол и пропасть между двумя вероисповеданиями, которая казалась непреодолимой. Асцидас был спокоен.

— Мы сделали всё, что могли, август. Да, мы потерпели неудачу. Некоторые сражения невозможно выиграть — но зато мы старались.

Двое мужчин вновь беседовали в храме Святой Ирины — Юстиниан почему-то любил этот храм, ища в нём успокоения в минуты душевной тревоги.

— Я слышу тебя, Асцидас. Но в этом вопросе отказ мы принять не можем. «Три Главы» должны быть осуждены всеми!

— Даже сейчас — когда западные иерархи требуют от Вигилия отозвать документ? — мягко спросил Феодор.

В голосе императора зазвенело отчаяние.

— Ты не понимаешь! Я наместник Христа на земле, и мой долг — воссоединить Империю, объединив веру Христову! Без второго первое невозможно, без первого второе бессмысленно. Ты понимаешь меня, друг мой? Вигилий не должен сдаваться. Я взял с него клятву, и он подтвердил её письменно, что он вернётся к осуждению «Трёх Глав» и добьётся их осуждения! В качестве уступки и из уважения к его вере я позволил ему держать факт этой клятвы в секрете...

В этот момент в храм ворвался один из придворных и выпалил:

— Август! Врач настоятельно рекомендует немедленно поторопиться во дворец! Императрица... она совсем плоха!

ДВАДЦАТЬ СЕМЬ

Покойся с миром, императрица! Царь

Царей и Господь всемогущий призывает

тебя к себе...

Юстиниан торопливо шёл по коридорам дворца в спальню Феодоры, когда его перехватил врач Феоктист. Юстиниан в тревоге воскликнул:

— Что случилось с императрицей?! Я даже не знал, что с ней неладно. Я... я пришёл сразу, как только получил твоё сообщение! Как она?!

Схватив врача за руки, он с тревогой вглядывался в лицо старого друга. Тот отвечал с непроницаемым спокойствием:

— Августа спит, цезарь. Я... боюсь, она очень больна. Давно больна. Однако, чтобы не тревожить тебя и избавить от лишних хлопот и переживаний, она удалилась в резиденцию на Гиероне и приказала ничего тебе не говорить. Я и не говорил. До сего дня...

— Что это значит?!

— Её болезнь прогрессирует, цезарь. Я боюсь... это рак. Он у неё в спине — и здесь я бессилен.

Феоктист, некогда блестящий армейский хирург, спас жизни множества солдат — даже в тех случаях, которые другие врачи считали безнадёжными. Если он так говорил... Тем не менее Юстиниан хватался за любую соломинку.

— Но рак... его же можно вырезать?!

— Не в этом случае, цезарь. Он слишком глубоко. Кроме того, в последнее время он распространился дальше... — на лице врача отразилось сострадание. — Лучшее, что я могу сделать для неё, — давать ей отвары трав, притупляющие боль. Я приготовил настой мандрагоры — это анестезия. Но я должен предупредить тебя: вскоре его действие начнёт ослабевать.

— Скоро — это когда? — прошептал император, чувствуя, как надвигающаяся боль утраты сменяет первый шок от страшного известия.

— В лучшем случае ей остался месяц, цезарь.

— Ей будет... очень больно, Феоктист? Пожалуйста, будь откровенен, я должен знать правду!

— Хорошо, цезарь, как пожелаешь. Боль её очень сильна уже сейчас. Она приходит приступами, и императрица переживает их с похвальной стойкостью. К сожалению, приступы эти будут повторяться всё чаще и чаще. Ближе к... концу боль может стать невыносимой. Если только...

— Если — что?! Говори, Феоктист! Это то, о чём я думаю?

— Я могу приготовить средство, которое позволит ей уйти без боли и страданий. Но я врач. Я давал клятву Гиппократа, а она гласит: «Не навреди». Я не смогу дать ей это средство, — он внимательно взглянул на императора. — Но кто-то другой может.

— Ради её спасения... Я должен быть сильным, я должен!

Юстиниан повторял это, входя в покои императрицы. Однако при виде воскового, бледного лица — такого любимого и родного — вся его решимость испарилась, и он упал на колени перед смертным ложем Феодоры.

— Ты не можешь... не должна меня оставлять! Я и патриарх... мы будем молиться за тебя денно и нощно, весь Константинополь будет молиться — и всемогущий господь вернёт тебе здоровье!

На обескровленных губах Феодоры промелькнула тень улыбки.

— Не мучай себя бесплодными надеждами, мой дорогой! — голос императрицы был тих и слаб. — Время моё пришло. Я смирилась, смирись и ты. Мы ведь были счастливы вместе? Мы долго прожили в браке, немногих бог благословил подобным счастьем. Да и разлука наша не навсегда. Я подожду тебя на небесах, и в назначенный час ты придёшь ко мне, чтобы нам уже никогда не расставаться...

Внезапно она со свистом втянула воздух и до крови закусила нижнюю губу. Приступ длился несколько секунд, потом тело Феодоры расслабилось, и она зашептала:

— Боль бьёт неожиданно, без предупреждения... но потом проходит. Ненадолго...

Юстиниан проклинал собственную слепоту. Он занимался своим Великим Планом, погряз в богословских вопросах, а его жена была больна. Феодора, та самая Феодора, что так преданно и неустанно ухаживала за ним во время болезни, вместе с ним сражаясь с чумой. Её любовь и поддержка согревали его душу 23 года — а теперь он мог только бессильно сжимать её руку в своих ладонях и не сводить с неё глаз, из которых нескончаемым потоком струились слёзы.

Феодора задремала, и сердце Юстиниана сжалось от ужаса. Пришло время решения... Жестокого, но милосердного и необходимого...

...Руки его дрожали так сильно, что он едва не расплескал чашу, которую подал ему Феоктист. В приготовленном настое содержался яд — мышьяк — в таком количестве, чтобы обречённый пациент мог мирно и безболезненно отойти в мир иной в течение часа. Так уверил императора врач — а страдания Феодоры, свидетелем которых Юстиниан стал в последние несколько дней, заставили его принять окончательное решение.

— Любовь моя, надо выпить утреннее лекарство! — прошептал он прерывающимся шёпотом, и слёзы ручьём текли по его щекам. Вдруг она догадается?

Он задавался этим вопросом, даже поднося смертоносную чашу к её губам. Феодора уже не могла приподняться, и он сам влил ей в рот приготовленный яд.

— Не плачь, любовь моя! — прошептала она, откидываясь на подушки. — Мы скоро встретимся в мире, где нет ни слёз, ни боли — только радость и мир. Её глаза начали закрываться, но потом она внезапно произнесла своим обычным голосом, звучным и ясным:

— Ты и я... Варвар из Фракии и дочь дрессировщика медведей... Мы показали этому миру, правда?

— Да, моя дорогая... Показали... Вместе...

Он проснулся, как от толчка, и с ужасом понял, что маленькие руки Феодоры, которые он сжимал в своих руках, холодны, словно лёд. Шок и усталость последних дней сделали своё дело, и Юстиниан заснул возле жены... а теперь она была мертва! В панике он наклонился к её губам — дыхания не было...

Феодора умерла — а он спал!

Ему казалось, что главный столп и опора всей его жизни внезапно рухнули, и в свои шестьдесят шесть он оказался слаб и совершенно одинок. Остаток жизни представлялся ему пустыней, по которой Юстиниану суждено было пройти в одиночестве. Сейчас его Великий План казался незначительной ерундой: да и какой мог в нём быть смысл, если Феодоры больше не было рядом?

Отчаянный крик горя и боли вырвался из груди императора. Забрав Феодору, Бог, должно быть, отвернулся от своего наместника, оставил его навсегда. И снова — как проклятие — нахлынули неуверенность и отчаяние, мучившие его всю жизнь. Он проклят, он обречён приносить горе и смерть всем, кто находится рядом с ним, — вот теперь ушла и Феодора. Ещё одна страшная мысль пронзила его, словно молния: он виновен, виновен не только перед законом, но и перед Богом, ибо повинен в грехе убийства, поскольку своими руками дал Феодоре яд. То, что он действовал из любви и жалости, ничего не меняет. Для такого страшного поступка нет и не может быть отпущения грехов — а значит, небеса закрыты для него, и не будет никакой радостной встречи с Феодорой, а значит, не будет и утешения для него на склоне лет...

Но разве бог — не добрый и любящий отец, который не станет наказывать того, кто так верно служил ему всю жизнь? И разве не Христос сказал, что раскаявшийся не погиб для царствия небесного? Юстиниан будет молиться и ждать знамения, что молитвы его услышаны.

Надежда и страх переполняли его, смешиваясь с горем, когда он поцеловал холодный лоб жены. Затем император позвал Феоктиста и ушёл к себе в молельню.

...И всю свою жизнь, Господи, я посвятил тебе! Я хотел восстановить Римскую Империю на Западе, чтобы нести слово твоё всему миру. Пусть не всё ещё сделано — но сделано немало, Господи! Я хотел установить единую веру во всей Империи, чтобы люди поклонялись тебе так, как должно. Я знаю, Господи, что так и не преуспел в этом, но я буду упорен и с твоей помощью, на которую уповаю, принесу свет в души тех моих подданных, что всё ещё томятся во тьме...

И ещё, Господи, помилуй меня за то, что я помог уйти из жизни любимой моей супруге Феодоре. Я сделал это из жалости и любви, чтобы облегчить мучительную для неё боль. Но не было ли это проявлением моей собственной слабости — чтобы избавить себя от вида её страданий? Если это так и ты читаешь это в душе моей, то прими моё раскаяние и прости меня, недостойного слугу твоего Юстиниана. А чтобы я знал, что ты простил меня, сподоби меня знамением, молю тебя, Господи...

Тень от креста стала короче, прижалась к его основанию. На улице загрохотали телеги — торговцы торопились к воротам прежде, чем их закроют на ночь. В молельне стало так темно, что император, стоявший на коленях, больше не мог различать слова молитв. Страшное чувство безнадёжности и отчаяния проникло в его разум. Рассчитывать на знамение было ошибкой...

...и что, если воскресение есть всего лишь миф, а Иисус превратился на самом деле в кучу истлевших костей, покоящихся в безымянной могиле где-то в Палестине? «Если Христос не воскрес, то вера твоя напрасна!» — говорил апостол Павел...

Юстиниан чувствовал себя так, словно чёрные волны отчаяния затопили его с головой.

В триклинии Девятнадцати Лож длинная и нескончаемая процессия шла мимо гроба, в котором лежала почившая императрица Феодора. Патриарх Константинопольский Мина со свитой монахов и бородатых священников, папа римский Вигилий в сопровождении нунция и апокрисиария Стефана, иерархи Запада и Востока, сенаторы, патриции, префекты, высокопоставленные чиновники, судьи, военачальники... и наконец сам император Юстиниан.

Он едва видел от слёз — ив последний раз смотрел на любимое лицо. Бледное, словно мраморное чело было гладким, все приметы болезни и страданий чудесным образом исчезли с него, и Феодора в смерти снова стала прекрасной, как и в молодости.

Быть может, это и было знамение? Юстиниан задавал себе этот вопрос, пока клал дрожащими руками на грудь любимой драгоценное ожерелье — прощальный подарок. Затем, не в силах более сдерживаться, он разрыдался, и его осторожно подхватили под руки и увели от гроба.

Монахи подняли Феодору и понесли к месту её последнего пристанища. Священник провозгласил с амвона:

— Покойся с миром, императрица! Царь Царей и Господь всемогущий призывает тебя к себе...

Скорбная процессия медленно двинулась через Аугустеум, по Месе, мимо толп молчаливых горожан, через форумы Константина и Феодосия к последнему месту пристанища императрицы, храму Святых Апостолов. Здесь, под пение заупокойных молитв, тело Феодоры переложили в каменный саркофаг — императорскую гробницу.

— Покойся с миром! — провозгласил священник.

Каменную крышку саркофага бережно опустили на место, все разошлись в молчании, и Юстиниан вернулся во дворец, совершенно обессилевший и в слезах...

ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ

Он на скаку подбросил копьё и поймал его...

а затем быстро перебросил из руки в руку...

с непревзойдённым мастерством.

Сидя на мраморной скамье в саду внутреннего дворика, Нарсес ждал императора. Говорили, будто именно здесь император когда-то встретился впервые с Феодорой, а потом здесь же признался ей в любви и попросил стать его женой. После её смерти два года назад этот сад стал излюбленным местом неофициальных аудиенций...

Зачем император назначил эту встречу? Вряд ли затем, чтобы попросить его принять командование над какой-то из армий. Велизарий вместе с летописцем Прокопием недавно был отозван из Италии, поскольку в Лацике вновь возникли проблемы. Однако его заменил Германус, двоюродный брат Юстиниана и его возможный преемник. В Африке успешно действовал Иоанн, подавляя восстания и сопротивление мавров. Возможно, Юстиниан просто хочет обсудить с Нарсесом стратегические вопросы? Если это так, то Нарсесу есть что сказать по поводу войны в Италии.

На взгляд Нарсеса, Юстиниан поступил довольно неосмотрительно, отозвав Велизария. С Лацикой мог справиться любой военачальник, но в Италии против Тотилы нужен был лучший из полководцев. Блестящий молодой предводитель готов контролировал большую часть полуострова, его поддерживало римское население, а в последнее время он обзавёлся и мощным флотом. Флот позволил ему захватить Сицилию, что принесло Тотиле много трофеев и богатой добычи; затем он разорил прибрежные города Далмации и впервые бросил вызов флоту римскому, ранее считавшемуся непобедимым. Между тем Велизарий, как обычно, отчаянно нуждался в подкреплении и едва мог оказывать сопротивление противнику.

Ситуация грозила хаосом благодаря некомпетентности императора. Нарсес ясно понимал, что нужно было бы сделать: получи Велизарий необходимое подкрепление, он смог бы перехватить инициативу и даже нанести сильный удар, возможно и смертельный, по противнику. Вместо этого он даже не поехал в Лацику, ради которой и был отозван, он — невероятно! — сидел в Константинополе в качестве начальника дворцовой стражи!

В Италии творились вещи ещё более странные. Германус был женат на Матасунте, вдове Витигиса и дочери Амаласунты, отцом которой был Теодорих. Этот брак должен был подкрепить авторитет Германуса в качестве возможного императора Западной Римской Империи — среди жителей Италии он пользовался популярностью. Кроме того, это могло помочь сторговаться насчёт некоего разделения власти на полуострове — готы в первый раз вошли в состав Сената и могли предоставить армию, которая защитила бы Италию от вторжения лангобардов, франков и алеманов. Сын Германуса и Матасунты автоматически становился наследником западного престола, будучи наполовину римлянином, наполовину готом, продолжая по линии матери королевскую линию Амалей. Если всё это получится — а у Нарсеса не было оснований в этом сомневаться, — то вся эта война, о чём Нарсес подумал с внезапным отвращением, была попросту не нужна. Колоссальная трата сил, людей, средств, а в результате разорение страны и её народа. В Италии, где давно уже царили варвары, призрак Теодориха был всё ещё силён — и его наследники наверняка победили бы. Однако после смерти Феодоры политика Юстиниана всё чаще стала давать сбои — ей не хватало последовательности и согласованности.

— Спасибо, что пришёл, Нарсес! — Появление Юстиниана прервало размышления Нарсеса.

Нарсеса потрясло то, как сильно постарел император. Некогда красивое лицо похудело, глаза ввалились, волосы поседели и истончились, напоминая белый пух; шея стала худой, дряблой и жилистой, как у глубокого старика. Нарсес был старше Юстиниана на пять лет, но выглядел на добрых десять лет моложе.

— Как ты относишься к тому, чтобы вернуться в Италию, старый друг? — спросил Юстиниан. — Однажды ты уже сослужил мне там хорошую службу, хотя... — император мягко улыбнулся: — с Велизарием вы тогда несколько разошлись во взглядах.

— Можно сказать и так, цезарь! — уклончиво ответил Нарсес и впился в императора острым оценивающим взглядом. — Для меня честь — подобное предложение, но если честно, то я думаю, что это плохая идея. С Германусом у нас получится даже хуже, чем с Велизарием. Тотила на вершине славы и успеха, и последнее, что тебе нужно, — это разделение командования.

— Германус мёртв, — просто и печально ответил Юстиниан. — С Балкан пришли крупные силы славян, после этого он заболел и вскоре скончался в Сардике. Ах, что за император мог бы из него получиться! Август, объединивший готов и римлян на Западе... А после моей смерти он взошёл бы на престол Константинополя, передав корону Запада своему сыну.

Изо всех сил скрывая громадное облегчение от того, что дурацкая идея объединения Западной Империи и римских готов теперь надолго похоронена, Нарсес торопливо спросил:

— Ты хочешь, чтобы я стал главнокомандующим в Италии?

— Именно так.

— Тогда я с удовольствием принимаю твоё предложение, цезарь. Однако, — тут в голосе Нарсеса прозвучали стальные нотки, — у меня есть несколько условий.

— Условий?! — император нахмурился. — Нарсес, я думаю, ты забываешься!

— Буду говорить прямо, август. Я отправлюсь в Италию только при условии, что у меня будет достаточно войск. Римских войск, солдат регулярной римской армии. Никаких наёмников, личных слуг и федератов-варваров, которыми отделались от Велизария перед тем, как ты его отозвал.

— Мои руки были связаны! — запротестовал император. — Ты должен понять меня, Нарсес! Восстание в Лацике могло дестабилизировать положение на восточных границах, и мне нужен был сильный полководец, чтобы разрешить этот кризис.

— Но я так понимаю, восточнее Константинополя Велизарий не уехал?

— Пусть он находится здесь, но для Лацики достаточно и такого известия. Что касается твоего требования... — Юстиниан покачал головой и беспомощно развёл руками: — Боюсь, это невозможно. Казна Империи почти пуста — бунты в Африке, Тотила, строительство крепостей на Балканах для защиты от вторжения славян, переброска войск на Восток, восстановление страны после чёрного мора... Тебе придётся иметь дело только с тем, что мы сможем наскрести.

— Тогда, цезарь, я вынужден отклонить твоё предложение! — с ледяной вежливостью поклонился Нарсес. — Найди кого-нибудь посговорчивее — того, кто будет соглашаться на роль мальчика для битья. Я, с твоего позволения, ухожу в отставку.

— Ради бога, Нарсес, сядь! — резко бросил Юстиниан. — Думаю, мы сможем договориться таким образом, что ты будешь доволен.

Чувствуя, что победил, Нарсес сел обратно на скамью.

— Мои запросы просты, август. Дай мне людей — и я дам тебе Италию.

Для удовлетворения амбиций Нарсеса налоговое колесо Империи закрутилось ещё быстрее, и эти меры коснулись всех уголков Римского мира, включая Италию — по крайней мере, ту её часть, которая ещё не попала под власть Тотилы, — и Африку, вполне усмирённую к этому времени безжалостным Иоанном.

Люди, оружие, корабли и деньги — всё это шло Нарсесу на создание небывалой и мощной армии, и он лично объехал все военные гарнизоны Фракии и Иллирии, пока, наконец, не объявил, что доволен результатом.

Нарсес был реалистом, а ещё гуманным и умным полководцем. Он знал, что единственный способ смягчить последствия войн, — это максимально быстрая победа над врагом. Такие люди, как Велизарий, Германус и Тагила, были анахронизмами, воинами, исповедующими устаревшие идеалы, больше подходящие для Троянской войны, — с их уважением к противнику и даже восхищением им. Современность требовала иной военной политики. Их своеобразный кодекс чести стал причиной того, что война в Италии затянулась почти на 20 лет, принеся одни лишь разрушения и заставив страдать мирное население. Теперь нужна была быстрая победа — а это, в свою очередь, было возможно только при условии, что на Тотилу обрушится многократно превосходящая его силы мощь. Уничтожить Тотилу означало уничтожить почти всех взрослых мужчин-готов. Это было жестоко — но и более милосердно, чем вести бесконечную военную кампанию, истощающую страну и несущую гибель тысячам мирных жителей.

Наконец, всё было готово, и Нарсес отправился с армией на север, а флот одновременно с ним прошёл через Адриатику и подошёл к берегам Италии.

В последний день июня того же года Тотила, выйдя из Рима по Виа Фламиниа, остановил свою армию, большая часть которой состояла из кавалерии, возле селения Тадинае, на середине пути между Ариминумом на севере и Перузией на юге. В сопровождении своего заместителя по имени Тейя Тотила проехал примерно милю вперёд, чтобы осмотреть местность, где ему, скорее всего, предстояло сразиться с римлянами. Это была мрачная равнина, окружённая высокими и острыми пиками Северных Апеннин. Это место называлось Буста Галлорум — Могила Галлов — в память о великой победе римлян над галлами, случившейся восемь веков назад.

— Хорошо для кавалерии, государь! — бросил Тейя.

То был опытный ветеран, суровый и мужественный боец. Недавно он попытался остановить армию Нарсеса, затопив долину Падуса, но не преуспел: Нарсес пошёл в обход, вдоль побережья, в дельтах рек и на заболоченных землях используя для переправы понтоны.

— При условии, если они примут бой именно здесь! — пробормотал в ответ Тотила.

Молодому королю готов не было ещё и тридцати лет. Он выглядел озабоченным и даже встревоженным — Нарсес привёл армию, многократно превосходившую войско готов. Он разместил её на возвышенности в северной части равнины, окружённой крутыми склонами гор, исключив тем самым всё, кроме лобовой атаки на свои позиции, да и то лишь в одном месте. Это был овраг справа от невысокого хребта, на котором римляне разбили лагерь, исключив возможность обойти их с фланга. Указав на это, Тотила распорядился:

— Сегодня мы отдыхаем. Завтра, когда подойдёт оставшаяся кавалерия, постараемся зайти со стороны этого оврага к римлянам в тыл.

Он старался, чтобы голос его звучал уверенно и спокойно, но на самом деле был близок к отчаянию. В течение десяти лет, прошедших со дня его великой победы при Фавентии, Тотила с неизменным успехом сражался с римлянами и успел прибрать к рукам большую часть Италийского полуострова, взять Сицилию, достичь военного превосходства на море, привлечь на свою сторону римлян — и теперь оставался всего один шаг до того, чтобы заключить почётный мир и поделить власть на равных условиях. Тем не менее всё пошло прахом после внезапной смерти Германуса. Страшный старик в Константинополе преисполнился решимости и при помощи Нарсеса собрал мощнейшую армию, бросив практически все силы Империи против Тотилы и его народа.

Даже на вершине своего успеха Тотила не терял головы и знал, что окончательно и бесповоротно победить римлян он никогда не сможет. Лучшее, на что он мог надеяться, — компромисс. Империя была слишком велика и слишком богата, чтобы готы могли её разрушить. Теперь же стало ясно, что Юстиниан и Нарсес решили покончить с готами раз и навсегда. Судьба народа Тотилы теперь зависела от того, сможет ли он завтра взять этот чёртов овраг!

Июльские календы выдались пасмурными и серыми. Расположившись на левом фланге, Нарсес осматривал позиции своей армии. Все были готовы: правым крылом командовал опытный Валериан, в центре разместились лангобарды, герулы и гепиды — германские союзники римлян и отличные бойцы. Впереди каждого фланга расположились лучники, вооружённые мощными луками.

Нарсес никогда не разделял стойкого римского убеждения, что кавалерия лучше пехоты, не без оснований полагая, что хорошо обученные и вооружённые педиты дадут фору любым всадникам. Остготы же год за годом отдавали всё больше предпочтения именно кавалерии — вероятно, беря пример с Велизария или вернувшись к собственным древним традициям. Столетия назад, переместившись из Северной Германии в степи Эвксинского побережья, готы поменяли образ жизни, став преимущественно пастухами. Затем их поглотила Империя гуннов, и готы оказали мощную поддержку Аттиле именно своей грозной конницей, которой почти удалось переломить ход знаменитой битвы на Каталаунской равнине.

Нарсес был доволен выбранной позицией. Численно его армия превосходила армию Тотилы, ландшафт работал в его пользу. Единственным слабым местом римлян был узкий овраг-расселина на левом фланге — и готы наверняка попытаются пробить римскую оборону именно там. Их нужно надёжно заблокировать и сдержать — любой ценой.

Так и получилось. Сражение началось с яростной атаки конницы готов именно на то ущелье, которое римляне стерегли как зеницу ока. Неровная почва, камни и валуны сильно затрудняли действия кавалерии, и римляне всё утро успешно отбивали атаку за атакой.

Сквозь тучи проглянуло солнце и осветило очередную, самую массированную, атаку готской кавалерии — почти все силы Тотилы были брошены в прорыв, лишь малая часть пехоты осталась позади. Всадники выстроились посреди равнины, и тогда вперёд выехал один — в золочёных доспехах и закрытом шлеме. Он демонстрировал великолепное владение лошадью и оружием, на скаку подбрасывая и ловя тяжёлое копьё, перебрасывая его из руки в руку... Золотые кудри, выбивающиеся из-под шлема, не оставили никаких сомнений — это был Тотила.

Завеса пыли на горизонте свидетельствовала о подходе подкрепления. Тотила вернулся к своим людям, которые встретили его бурными рукоплесканиями.

— Что теперь, командир? — спросил Нарсеса один из штабных офицеров.

— К счастью, они использовали для атаки только кавалерию. Пусти Тотила вперёд пехотинцев, нам пришлось бы отступить. Теперь у него, несчастного дьявола, остался всего один бросок костей — и он будет просто вынужден использовать ту же тактику, что и при Фавентии.

— Кавалерийскую атаку?

— Именно. Но на этот раз она не сработает. Мы готовы лучше. Полагаю, настало время выпустить лучников. Дайте сигнал!

Зазвучали сигналы рожков и труб, лучники заняли свои позиции, готовясь выпустить на противника град стрел. Готы тем временем двинулись вперёд, постепенно переходя с рыси на галоп. Вскоре уже вся конница неслась на полном скаку. Казалось, что она с лёгкостью сметёт пехотинцев в центре римского построения, — но в этот миг лангобарды, гепиды и герулы выставили вперёд длинные копья, словно лесом ощетинились. Долгие часы учений, на которых настаивал Нарсес, не прошли даром. Обычный пехотинец при виде несущегося на него всадника, скорее всего, повернётся и побежит. Но если он сможет совладать со своим страхом, если товарищи его встанут с ним плечом к плечу, то очень быстро выяснится, что лошади, обладающие куда более развитым инстинктом самосохранения, чем люди, вовсе не горят желанием натыкаться на острые копья... Так и произошло. Ряды конницы сбились, возникла суматоха...

Тем временем небо потемнело от тучи стрел, взвившихся в воздух. Всадникам некогда было прикрываться щитами, они гибли десятками, и обезумевшие лошади, потерявшие седоков, только усиливали неразбериху и сумятицу. Залп за залпом собирали свою кровавую жертву, и в конце концов люди не выдержали. Конница готов — окровавленная, наполовину уничтоженная — кинулась отступать, безжалостно топча собственную пехоту. Римляне бросились в погоню, убивая готов без всякой жалости...

Сражение при Буста Галлорум стало убедительной победой римлян — особенно после того, как среди убитых был найден труп Тотилы в окровавленных и разбитых золочёных доспехах... Могила галлов стала Могилой готов. Владычеству готов на полуострове пришёл конец. Хотя Тейя был сразу избран новым королём и за ним пошли многие из оставшихся в живых вождей, все они были постепенно перебиты, а финальная битва этой войны произошла при Моне Лактариум в октябре того же года. После этого оставалось только провести окончательную зачистку. Народ остготов прекратил своё существование.

Окончание войны с готами означало, что большая часть Великого Плана Юстиниана была выполнена. Африка, Италия и Южная Испания — полученная в результате раздела земель визиготов в год битвы при Буста Галлорум после блестящей и молниеносной кампании под командованием опытного 85-летнего римского полководца Либерия — окончательно вошли в состав Римской Империи, и теперь она достигла приблизительно тех же размеров, каких была при Юлии Цезаре перед Галльским походом.

Однако радости это Юстиниану не принесло. Италийский «триумф» оставлял во рту привкус пепла и смерти. Нарсес был честен в отчётах, но эта честность ранила. Наряду с победой следовало учесть и цену, за неё заплаченную: разрушение инфраструктуры страны и экономики, разрушение городов и поселений, гибель гражданского населения, огромные цифры потерь среди солдат, уничтожение Сената (большинство сенаторов были взяты в заложники и погибли уже в конце войны) и, что тоже немаловажно, практически полное уничтожение достойного и благородного противника, готов, сыгравших важную роль в образовании новой нации.

Но даже если каким-то чудом эта победа была бы достигнута малой кровью — ничто уже не приносило постаревшему Юстиниану радости. Без Феодоры, без возможности поделиться с ней своими бедами и победами жизнь его потеряла всякий смысл.

Но жизнь тем не менее продолжалась. Объединённую Империю ещё предстояло строить — а она была теперь гораздо больше, чем в те времена, когда Юстиниан впервые облёкся в порфиру. Вопрос о единоверии был всё ещё не решён до конца, а в Италии — кроме огромной и сложной задачи восстановления страны в целом — следовало вернуть рабов хозяевам, а колонов выселить из захваченных имений землевладельцев.

Заледенев душой, Неспящий с головой погрузился в решение бесконечных проблем в тщетной попытке заполнить пустоту и бессмысленность своего земного существования...

ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЬ

Эта страна шёлка лежит гораздо дальше

Индии и называется Циница... [Китай].

В тот же год, когда остготы были перебиты в битвах при Буста Галлорум и Моне Лактариус, два монаха-несторианца из Персии, только что вернувшиеся из путешествия по Китаю, попросили у императора аудиенции.

— Монахи уже здесь, август! — сообщил силентиарий императору, работавшему в своём кабинете.

Именно здесь, в покоях императора Юстиниана, а не в государственных учреждениях или палатах совета, осуществлялось управление Римской Империей. «Тысячеглазый» император, Неспящий работал все ночи напролёт, до самого рассвета.

— Ах, это ты, Павел... — император с улыбкой поднял голову, оторвавшись от трактата, который до этого изучал. — Одна болтливая птичка напела мне, что ты пишешь стихи. Гекзаметром описываешь наш храм Святой Софии.

— Птичка сказала правду, август.

— Тогда я с нетерпением жду авторское исполнение по завершении работы. Пригласи гостей.

— Отцы Иероним и Антоний! — объявил силентиарий и с поклоном удалился, сияя от удовольствия.

Два монаха в чёрных рясах вошли в кабинет и смиренно поклонились.

— Мы высоко ценим оказанную нам честь, август! — сказал один из них, дородный и крепкий мужчина с большой лысой головой, мясистым горбатым носом и живыми чёрными глазами. — Я — отец Иероним. Это мой собрат во Христе, отец Антоний.

Отец Антоний был худ, тщедушен и напоминал птицу. Он поспешно поклонился и немного нервно улыбнулся. Император удивлённо поднял брови.

— Но... я так понял, что вы — персы. А имена у вас римские.

— Наш настоятель требовал, чтобы мы в крещении принимали имена римских святых отцов, в честь основателя нашего ордена — великого Нестора, — пояснил отец Иероним.

— Понимаю. Ну, святые отцы, и чем же я могу помочь вам? А быть может, это мне нужно просить у вас помощи? Как несториане, вы можете помочь мне развязать гордиев узел христианских доктрин, которые — увы! — слишком сложны. Это касается моего Эдикта об осуждении «Трёх Глав», написанных некими последователями Нестора. Мои подданные не хотят его принимать.

— Увы, цезарь, наш визит связан не с духовными вопросами, а скорее с мамоной! — отвечал Иероним. — Скажи, цезарь, если бы я спросил тебя, какой предмет роскоши в Империи самый дорогой — что бы ты ответил?

— Шёлк! — ни секунды не колеблясь, ответил Юстиниан. — Он необходим для парадных одеяний императора, чиновников и духовенства, для подарков иноземным владыкам... и, конечно, шёлк любят женщины. Однако стоимость его непомерно высока. Благодаря тому, что мы контролируем Баб-эль-Мандебский пролив, ведущий в Красное море, мы можем получать шёлк из Китая — наши торговцы покупают его на острове Тапробан. Беда в том, что персы обосновались прямо на острове и успевают скупить весь шёлк до нас. Остаётся ещё сухопутный торговый маршрут — Великий шёлковый путь — из Китая через Центральную Азию в Персию и Средиземноморье. Наши купцы покупают его на приграничных базарах.

— Что ставит персов в привилегированное положение — у них монополия на цены, — заметил Антоний.

— Точно! — с жаром воскликнул Юстиниан.

— Значит, было бы хорошо, если бы шёлк могли производить внутри Римской Империи? — спросил отец Иероним.

— Это было бы прекрасно. Но, увы, это только мечты.

— Это не мечты, цезарь.

Юстиниан вскинул голову.

— Говори!

— Когда мы с отцом Антонием были в Китае в качестве миссионеров, наша обитель находилась в Нанкине. Среди многих прочих диковин видели мы и то, как изготавливают шёлк. Вылупившись из яйца, гусеница бабочки тутового шелкопряда питается листьями шелковицы, а затем, достигнув определённого размера, она образует вокруг себя кокон из тонкой нити — это и есть шёлк. Внутри кокона она готовится к тому, чтобы превратиться из личинки в бабочку, но ей не дают этого сделать, убивая паром или горячей водой. Затем разматывают кокон и прядут шёлковую нить. Затем нити моют, сушат, сматывают — и из них уже можно ткать, а потом шить платья или бельё.

Юстиниан выслушал рассказ с жадным интересом.

— Превосходно! Очень интересно! Но ты опустил маленькую деталь: хотя тутовые деревья в Империи растут повсеместно, бабочек такого рода у нас нет.

Отец Иероним сиял и нетерпеливо потирал кончик носа.

— Это легко можно исправить, цезарь! Что, если мы с отцом Антонием поедем в Китай и привезём оттуда куколок тутового шелкопряда? Заинтересует ли это цезаря?

— Буду ли я заинтересован?! Но ведь контрабанда такого рода очень опасна. Китайцы, должно быть, ревниво охраняют свою тайну. Я с содроганием думаю о вашей судьбе, если вы попадётесь. Говорят, китайцы очень изобретательны в способах наказаний.

— Цезарь, мы продумали способ транспортировки, который практически исключает риск обнаружения, — вмешался отец Антоний. — Взгляни на наши посохи.

Он протянул Юстиниану крепкий, истёртый на конце ясеневый посох.

— Смотри: я откручиваю навершие — а внутри посох полый. Идеальное потайное вместилище. Между навершием и самим посохом нет ни малейшего зазора.

— Блестяще! — император вздохнул. — Что я могу сказать? Если вы готовы взять на себя эту миссию, то Рим будет в вечном долгу перед вами, а награда будет соответствующей. Итак, для вашего путешествия вам понадобится...

Отец Антоний взволнованно подался вперёд и перебил императора:

— Есть ещё кое-что важное, что мы могли бы привезти из Китая... нечто гораздо более важное, чем шёлк!

— Замолчи, дурак! — яростно зашипел Иероним. — Ты не смеешь перебивать императора... Тысяча извинений, цезарь! У него есть навязчивая идея, и из-за неё он временами забывает о приличиях.

— Давай всё же выслушаем его, — терпеливо и с улыбкой заметил Юстиниан. Повернувшись к отцу Антонию, он ободряюще кивнул: — Прошу тебя, продолжай, святой отец.

— В Китае умеют изготавливать книги! — взволнованно и радостно воскликнул Антоний. — Это избавляет от утомительного и долгого переписывания каждой страницы. Используя острый резец, они вырезают буквы в зеркальном отражении на доске из грушевого дерева так, чтобы буквы выступали над доской, рельефом. Затем доску смазывают краской и прижимают к листу из материала, похожего на наш пергамент, но более тонкого и не такого ломкого. Когда доску убирают, на листе остаётся текст! Это можно повторять бесконечно, в результате чего и получение знаний, и просто чтение становится доступным для всех! Подумай, август! Священное Писание и труды отцов церкви, Августина, Эквипиуса, Сальвиана — всё это может стать доступным для любого человека в Империи, а ведь сейчас многие так и проживают жизнь, не прочитав ни строчки!

— Интересная идея, — признал Юстиниан. — Есть лишь одно возражение: если это китайское изобретение будет работать, тысячи честных переписчиков останутся без работы, не говоря уж о писцах в канцеляриях. Я не хотел бы, чтобы это было на моей совести. Сейчас книга — это редкая и ценная вещь. Возможно, ей стоит таковой и оставаться, в особенности, если речь идёт о священных книгах? Но вернёмся к подготовке вашего путешествия. На чём мы остановились?

— Мы всё-таки сделали это! — сказал отец Антоний.

Оба монаха стояли перед Цзяюй-гуань — западными воротами Стены.

До сих пор путешествие проходило без всяких сложностей. Год они ехали до Китая вместе с посольством Сына Неба — путь долгий, но безопасный, а рисковать монахи не хотели. Два святых человека из далёкого Рима вызывали уважительное любопытство, но не подозрения. На обратном пути им предстояло в одиночестве пересечь довольно суровую местность, где их могли поджидать любые опасности — от разбойников до диких зверей, — достичь границы с Персией, после чего остаток пути проделать по безопасным дорогам владений шахиншаха, добраться до римских портов на восточном побережье Понта Эвксинского — и эта часть пути никаких осложнений не сулила. Впрочем, для большей безопасности они присоединились к небольшому каравану персидских купцов, везущих груз пряностей, нефрита и шёлка. Расходы их не волновали — император был щедр, а золотые монеты с профилем Юстиниана высоко ценились во всём мире, от Пекина до Британии и от Галлии до Занзибара.

Первый этап путешествия, через западную окраину пустыни Гоби, пролегал по унылому тракту, вокруг которого расстилалась красная высохшая земля да торчали редкие и низкие холмы. Через несколько недель этот пейзаж сменился скудными пастбищами буро-зелёных степей, лежавших между Тянь-Шанем, «Небесными горами», на севере и дикой и опасной пустыней Такла-Макан на юге. На языке уйгуров — диких местных кочевников — название этой пустыни означало «место, откуда нет возврата».

Дни проходили один за другим, уныло тянулись, согласно монотонному и постоянному ритуалу: с утра завтрак, состоявший из кураги и полосок вяленого мяса баранины, потом укладка грузов на спины верблюдов — злонравных мохнатых тварей с двумя горбами на спине, а затем несколько часов неторопливого путешествия по степи. Иногда на пути встречались сосновые перелески или ивняки — прибежище волков и кабанов. В самый жаркий час дня устраивали привал и обедали, а затем — снова долгий переход. За час до заката останавливались на ночлег и разбивали лагерь.

Иногда этот монотонный распорядок оживляли и разнообразили остановки в городах, стоящих на Великом шёлковом пути: Турпан, Корла, Куга, Аксур... В каждом таком городе имелся шумный и яркий восточный базар, весь день толпились на нём люди, и торговцы со всех концов света продавали здесь свои товары, включая специи и мельницы для каменной соли, выделанные кожи и кумин... Однажды путешественники стали свидетелями свирепой языческой игры бузгаши — всадники боролись за тушу овцы, буквально разрывая её на части.

Наконец они добрались до озера Кашгар, где караван разделился: одна часть купцов двинулась на север, к Самарканду и Персии, другая — на юг, в Индию. Монахи остались с «северянами» — и повидали бесплодные каменистые долины и предгорья Памира, где на горизонте вздымаются отроги и заснеженные пики Муш-Таг-ата. Здесь им встретились громадные, сплошь заросшие шерстью животные — яки, а также горные бараны, чьи закрученные рога достигали пяти футов в длину, и внушающие страх огромные горные медведи.

Однажды ночью в лагере, разбитом на берегу ледникового озера, начался переполох. Верблюды ревели испуганно и громко, и когда люди прибежали с огнём, то замерли в испуге: в мерцающем свете факелов на них с рёвом вышел огромный медведь. Стоя на задних лапах, этот гигант разинул пасть, обнажив ужасающие клыки, а затем одним ударом когтистой лапы переломил хребет очередному верблюду. Два растерзанных трупа уже валялись на земле, и остальные верблюды не выдержали, сорвались с привязи и умчались в ночь; их неистовый рёв постепенно затих вдали.

Теперь медведь обратил внимание на людей и двинулся к ним, но его удалось отогнать факелами и горящими ветками.

Уже утром испуганные и усталые купцы смогли поймать трёх из шести убежавших верблюдов. Два других упали в расщелину и сломали шеи, третий беглец так и не был найден. Собрав рассыпанные товары и подсчитав убытки, купцы с сожалением распрощались с монахами и повернули домой, на Восток, — вести остатки каравана в Персию было бессмысленно, он бы не окупил убытков.

Теперь святым отцам открылась пугающая перспектива — вдвоём пересечь предгорья Памира. Они справились с задачей. Несколько недель спустя, голодные, измученные и страдающие от обморожения, они уже просили милостыню в Самарканде — по дороге их ограбили до нитки разбойники, к счастью, не тронувшие драгоценные жезлы. Здесь, в шумном и богатом городе, монахи смогли присоединиться к другому персидскому каравану, а за право идти с ним расплачивались своими медицинскими познаниями. Оставшаяся часть пути — через Среднюю Азию, Туркестан и Персию — была пройдена без приключений, и на Эвксинском побережье они нашли большой новый римский порт Юстинианаполис — бывшую Петру, — откуда корабль привёз их в Константинополь. Год спустя после начала их путешествия, почти день в день, они высадились на набережной Золотого Рога.

Миссия увенчалась успехом. В нужное время, под неусыпным наблюдением учёных монахов из дремлющих яиц вылупились первые личинки, и вскоре в Империи уже набирало мощь производство шёлка, по качеству ничем не уступавшего китайскому, однако несравнимо более дешёвого...

ТРИДЦАТЬ

С этим знамением — победишь. Надпись, сопровождавшая видение креста, явившееся будущему императору Константину накануне победы над Максентием на Мильвийском мосту, 312 год

В винной лавке Дамиана не смолкали разговоры о событиях, взорвавших относительно мирную жизнь ни с того ни с сего. Конные орды варваров-кочевников из степей Центральной Азии перешли замерзший Дунай, волной прокатились через Балканы во Фракию, грабя и убивая всё на своём пути, преодолели укрепвалы, некстати разрушенные недавним землетрясением, и теперь стоят чуть ли не под стенами столицы. Ежедневно толпы беженцев прибывали в город, создавая для властей всё больше проблем, — ведь их требовалось поселить и накормить, а кроме того, они сеяли панику и подрывали моральный дух граждан.

— Говорят, что гунны перешли реку Атирас! — воскликнул дородный медник. — Боже ты мой, это меньше чем в 20 милях.

— Да они не гунны! — возразил молодой школяр из университета, зашедший к Дамиану вместе с сокурсниками. — Они — котригуры. И ведёт их Заберган!

— Да какая разница, приятель? Косоглазые жёлтые ублюдки с этими их косичками... Они едят римских детей на завтрак, вот что я слышал!

— И я взглянул и увидел: конь бледный, и всадник на нём, и имя было положено ему — Смерть! — взревел Симон. — И ад следовал за ним, и дана ему была власть над четвёртой частью земли, умерщвлять мечом и сеять голод и смерть...

— Заткнись, Симон! — вздохнул Дамиан.

— А вот что император будет делать с этими... как ты их назвал? Котигерами! Вот что хотел бы я знать! — проворчал пузатый плотник с опилками в волосах.

— Ничего, приятель. Чёртово ничего! Он может всю жизнь разбираться с Италией и Африкой, но, как только дело доходит до дома, он и знать ничего не хочет. У него голова занята этой религиозной мутью, ему не до нас, — отозвался мускулистый носильщик.

— Ты имеешь в виду афтартодокетизм? — снисходительно усмехнулся школяр.

— Арфатокси... да чёрт бы его драл, на кой он нужен! — прорычал носильщик.

— Афтартодокетизм считает, что тело Христово нетленно — следовательно, его страдания существовали лишь в воображении.

— Во как! — возмутился припорошённый мукой пекарь. — Сдаётся мне, патриарх имеет слабое — очень слабое! — представление обо всём этом.

Почувствовав интерес аудитории, он приосанился и назидательно погрозил пальцем.

— Халкидонцы говорят, Христос и бог, и человек. Арфарто... вот эти самые, как мне кажется, говорят о том, что он только бог, а значит, потворствуют монофизитам. Похоже на то, что цезарь и сам в этом плохо разбирается.

Страстные богословы-любители, как и все жители Константинополя, посетители лавки Дамиана немедленно включились в оживлённый спор по поводу богословских догм, в особенности последней, от которой явственно несло ересью...

Сидя, как обычно, в своём кабинете, Юстиниан ломал голову над тем, как ему справиться с котригурами. Не успел он вернуть Запад в лоно Империи, как очаг напряжённости возник на Дунае, хотя та граница и была хорошо укреплена. Бесчисленные орды варваров хлынули в страну. Если не булгары — то славяне, если не славяне — то утигуры, если не утигуры — то котригуры. Утигуры и котригуры — два свирепых и воинственных монгольских племени, родственных гуннам, — долгое время сражались между собой благодаря изощрённой тайной политике Рима, однако теперь они, кажется, смогли преодолеть разногласия. Почти все римские армии находились далеко, в Италии или на Востоке, так что проблема обороны столицы встала неожиданно остро — в том числе и лично для Юстиниана. Как «отец народа», он должен был обеспечить защиту своим подданным. Если выяснится, что он этого сделать не в состоянии, его статус Богоизбранного окажется под вопросом. И именно тот единственный человек, который мог бы эту проблему разрешить, в столице отсутствовал. Отправленного в отставку Велизария нигде не могли найти — и сам он не оставил никаких сведений о том, куда он уехал...

Во сне Феодора была даже ещё прекраснее, чем в жизни. Она взяла Юстиниана за руку и повела его через Триклиний Девяти Лож, прочь из дворца, через Аугустеум... Указав на огромную бронзовую статую императора, в полном доспехе восседающего на коне — её недавно установили в центре большой площади, — Феодора повернулась к Юстиниану с улыбкой и промолвила: «С этим знамением — победишь!»

Император проснулся — и его пронзили боль утраты и разочарование. Сон был таким реальным... Феодора действительно говорила с ним... Внезапно в мозгу вспыхнуло молнией: «С этим знамением — победишь!»

Эти слова сопровождали видение креста, явившееся Константину накануне битвы с Максентием на Мильвийском мосту. Значит, бог всё же подаёт ему знак?! И он не напрасно молился после смерти любимой жены денно и нощно. Во сне было ясно сказано: Юстиниан должен возглавить армию и встретить котригуров без страха и сомнений, ему суждена победа.

Но откуда взять эту армию? Юстиниан мучительно соображал: враг почти у ворот Константинополя, никакие войска не успеют подойти за такое короткое время. Дворцовая стража? Но что могут сделать несколько сотен гвардейцев против огромной орды? Значит, остаётся только одно: он должен поднять народ, жителей Константинополя — как сделал это когда-то Фабий в те чёрные дни, когда Ганнибал уничтожил лучшие легионы Рима. И не важно, что последние 150 лет римские императоры не командовали армиями, не важно и то, что ему уже 77 лет... возраст не притупил ни его ум, ни его решительность. Позвав начальника стражи, он отправился в оружейную выбирать себе подходящие доспехи.

— Велизарий! — в возгласе императора звучала искренняя радость.

Он встретил прославленного полководца, направляясь на форум, где собирался обратиться к своим подданным. Велизарий ехал верхом, в сопровождении своих телохранителей.

— Я приехал, как только узнал о котригурах, цезарь! Я был на дальней охоте, во Фригии, потому связаться со мной было затруднительно.

Два старых друга крепко обнялись. Юстиниан чувствовал прилив любви и благодарности к этому человеку, который больше, чем кто-либо другой, сделал для восстановления Империи. Испытывал он и чувство вины, ибо не остановил злопыхателей, распускавших слухи про этого человека — великого полководца, снова и снова демонстрирующего примеры верности своему императору.

Войдя на форум, посреди которого возвышалась порфировая колонна, увенчанная статуей основателя города, император и его главнокомандующий, весьма эффектно смотревшиеся в кирасах и шлемах, поднялись на высокий помост, чтобы осмотреть своё новое войско. Огромная толпа — глашатаи целый день ходили по улицам Константинополя, призывая горожан на форум, — постепенно успокаивалась... гул затих.

— Жители Константинополя! — голос Юстиниана звучал уверенно и мощно. — Едва ли мне нужно напоминать вам, что сегодня мы стоим в двух шагах от страшной опасности — наши враги, жестокие и многочисленные дикари, уже почти у стен великого города. Войска наши далеко и не могут помочь нам — так где же искать защиту для наших семей и нашего города? Никто не поможет нам, кроме нас самих. В том, что вы не подведёте, я не сомневаюсь, ведь вы — граждане Нового Рима, смелые сердцем и сильные духом, и вы никогда не позволите варварам топтать родную землю. Я говорю вам: все мужчины, способные сражаться, в возрасте от 16 до 60 лет пусть отправятся в Арсенал, где Велизарий — как вы видите, он не оставил нас в беде — организует вас в отряды и прикажет раздать оружие. Когда это будет сделано, всем собраться у Золотых Ворот — и мы с Велизарием поведём вас на язычников-котригуров. Бог на нашей стороне, мы не можем не победить.

Тишина царила ещё несколько мгновений, а затем форум взорвался рукоплесканиями. Люди были воодушевлены при виде своего старого императора и его прославленного полководца.

— Прекрасно! — выдохнул Юстиниан, в восхищении глядя на огромную, как казалось, армию, выстроившуюся на высоком берегу Атироса. — Мои поздравления, Велизарий, действительно прекрасная работа. Отсюда даже я не могу отличить, кто из них настоящий.

— Будем надеяться, Заберган подумает так же, — проворчал Велизарий, страшно довольный реакцией императора на его военную хитрость. — Только каждый двадцатый — солдат, остальные — чучела на деревянных подпорках для копий. Что ж, скоро мы это выясним. Взгляни. Видишь облако пыли? Это приближается Заберган.

Несколько минут спустя разведчики подтвердили слова Велизария. Вскоре котригуры подошли так близко, что Юстиниан уже мог разглядеть их в деталях: коренастые, крепкого сложения мужчины с плоскими лицами восточного типа сидели на громадных полудиких конях; за спиной у каждого всадника висел мощный лук и колчан с длинными стрелами. Вскоре сделалось очевидно, что котригуры не желали сразу сталкиваться с целой армией и потому свернули в долину возле реки — как раз на это и рассчитывал Велизарий. Прославленный полководец постарел и набрал лишний вес, но военного чутья не утратил.

— Купились! — воскликнул он, радостно хлопая ладонью по бедру. — Цезарь, пришла пора пустить в дело наши ловушки.

Они с Юстинианом поскакали вдоль каменного гребня, обогнав замедлившую ход колонну кочевников, и вскоре прибыли туда, где берега реки становились крутыми и высокими настолько, чтобы создать узкое ущелье. Наверху были размещены стрелки с луками, дротиками и копьями, а по краям ущелья сложены загодя собранные камни.

Несмотря на почтенный возраст и то обстоятельство, что последние 50 лет он никуда из столицы не выезжал, Юстиниан поймал себя на том, что наслаждается ситуацией.

В ожидании врага нервы звенели натянутыми тетивами... Наконец из-за излучины реки показались первые кочевники, а вскоре к ущелью приблизилась и основная масса котригуров.

— Ну что же, ребята... давайте угостим их! — произнёс Велизарий.

Град камней и железа обрушился на головы кочевников. Падая с большой высоты, камни превращали в кровавое месиво всадников вместе с лошадьми, дротики и копья поражали почти беспомощные цели... Не в силах ответить, ошарашенные и испуганные варвары метались, словно слепые на пожаре, и лишь через несколько минут их вожди опомнились. Отчаянный звук рога возвестил об отступлении, котригурам удалось развернуть обезумевших лошадей, и они помчались прочь, оставляя на равнине окровавленные тела убитых.

Заберган развёл руками в знак глубочайшего сожаления, и на его плоском монгольском лице появилась кривая ухмылка.

— Мои молодые воины так безрассудны и быстры! — проговорил он извиняющимся тоном. — Всего лишь угон скота во Фракии — вот всё, чего они хотели. Так они мне сказали. Всё пошло не так, боюсь, я за ними не уследил.

Заберган снова тяжело вздохнул и покачал головой.

Юстиниан думал, глядя на него: вот хитрый и безжалостный восточный деспот, которого одинаково боятся и его жертвы, и его подданные. Два правителя сидели на подушках в шатре Забергана — посреди варварского великолепия восточных ковров, шёлковых драпировок, разнообразного, богато изукрашенного оружия, золота и серебра, мехов и звериных шкур. Заберган менее всего на свете походил на человека, который не в состоянии за кем-то уследить...

Разрываясь между негодованием и неуместным весельем, император кивнул.

— Хорошо, назовём это... ну, пусть досадным недоразумением. Итак, теперь ты хочешь принести foedus вместе со своими людьми, чтобы стать другом Рима?

— Конечно, мой император. Это привилегия — служить тому, чьи подвиги славятся во всём мире. — Заберган склонил голову на плечо и лукаво подмигнул: — А ещё всему миру известна щедрость императора к его союзникам.

— Хорошо потрудившийся достоин награды за свои труды, это правда. Учти, мне нужен результат! Никаких утигуров, славян или булгар на земле Римской Империи. Устроит ли хана котригуров ежегодная субсидия в размере 50 фунтов золота?

Юстиниан был доволен результатом переговоров. Заберган выполнил соглашение, увёл своих степняков обратно за Дунай и, казалось, был готов честно отрабатывать субсидию. Юстиниан знал, что не все поддерживают его метод поддержания мира за пределами римских границ. Все без исключения командиры, включая и Велизария, считали позорной и недостойной императора политику умиротворения варваров при помощи денег. Однако это нимало не беспокоило Юстиниана: политика работала — это было всё, что имело значение.

После инспекционной поездки на Великие Стены, которые сейчас в спешном порядке восстанавливали, Юстиниан и Велизарий вернулись в Константинополь, ведя за собой свою крошечную, но победоносную армию. Они ехали по бескрайним полям подсолнухов, мимо садов и пашен, и император вспоминал самое важное, произошедшее в Империи после завершения готской войны.

Хотя было налажено производство собственного шёлка, набеги варваров с Балкан продолжались, и Юстиниан надеялся, что сделка с Заберганом положит этому конец. За эти семь лет произошло многое: умер папа Вигилий, его преемником стал Пелагий, неохотно, но всё же подписавший императорский эдикт, — ценой стал папский престол. Мечта о религиозном единстве по-прежнему оставалась мечтой. Серия разрушительных землетрясений прокатилась по Константинополю, одно из них даже привело к частичному обрушению купола Святой Софии. Вновь приходил чёрный мор — к счастью, на этот раз эпидемия чумы была не столь огромной и убийственной. Возобновился мир с Персией. Был заключён союз с ещё одним воинственным племенем степных кочевников — аварцами, пришедшими в Закавказье из Монголии: оттуда они бежали, спасаясь от китайской армии.

Юстиниан с грустью думал о том, что из ближайших его друзей и советников рядом почти никого не осталось: бывший когда-то его правой рукой Иоанн Каппадокийский не вынес позора после того, как его разоблачила Феодора, принял духовный сан и умер несколько лет назад; Нарсес, всё ещё бодрый, несмотря на то что ему было за 80, был экзархом Италии впрочем, император с годами понял, что никогда не считал его близким другом. Папы, епископы, патриархи, чиновники — все они приходили и уходили, сменяя друг друга, служили ему, но не занимали места в его сердце. Хотя... как он мог забыть двух самых верных своих слуг и друзей? Конечно же Велизарий и Прокопий. Оба они были рядом с ним во дни самого тяжкого испытания — Никейского бунта. Велизарий всю жизнь служил ему честно и преданно, а Прокопий был настолько предан и самоотвержен, что не побоялся быть рядом с императором, когда тот был болен чумой. Значит, после смерти Феодоры он всё-таки был не совсем одинок...

Константинополь вырос перед ним, и за мощной Стеной Феодосия открылась перспектива низких холмов, усыпанных куполами и крышами, башнями и колоннами, увенчанными статуями императоров прошлого. Издали был хорошо виден величественный храм Айя-София, сейчас весь в строительных лесах—ремонтировали повреждённый землетрясением купол.

Юстиниан въехал в Харизийские ворота и был встречен крестным ходом, сенаторами и сановниками во главе с верным Прокопием — префектом Константинополя, Юстиниан выполнил своё обещание, данное во время болезни. Процессия двинулась мимо цистерны Аэция, мимо остатков Стены Константина, и толпы горожан громогласными криками приветствовали императора и героических защитников-ополченцев. Правда, на этот раз за ними не шла вереница пленников, не тянулись повозки с трофеями, но римское оружие всё же одержало великую победу и защитило честь Рима.

У храма Святого Антония процессия остановилась, Юстиниан спешился, вошёл в храм и приказал зажечь свечи на могиле Феодоры. Поднявшись с колен после долгой и искренней молитвы, Юстиниан вдруг подумал, что знамение было истинным, бог простил его — и Юстиниан действительно его избранник. Теперь он войдёт в Царство Божие и воссоединится с Феодорой.

Когда процессия направилась к дворцу, новое озарение снизошло на императора. Победив котригуров, он смог победить и тех демонов, что терзали и отравляли его душу с отроческих лет, — демонов, порождённых смертями Атавульфа и Валериана, его собственной подлостью в цистерне Нома, отметку которой он так и носил на своём челе; его нерешительностью в Сенате, когда решалась судьба его благородного дяди; его сомнениями в верности Велизария; отказом поддержать Сильверия и отправкой слишком слабых войск на защиту несчастной Антиохии. Все эти призраки прошлого были окончательно похоронены, и теперь, проходя под сводами Акведука Валента, император чувствовал себя свободнее, спокойнее и счастливее, чем за все годы, прошедшие после смерти Феодоры.

Однако этому душевному спокойствию не суждено было длиться долго...

ТРИДЦАТЬ ОДИН

Месть — это жалкая радость скудных умов.

Прокопий, в чьи обязанности префекта входило и обеспечение подачи воды в общественные бани и фонтаны, кивнул инженеру. Тот с усилием повернул железный рычаг, открывая шлюзы, через которые должна была пойти вода из цистерны Аэция. Собравшиеся с тревогой и нетерпением смотрели в тёмный туннель... а потом раздались радостные крики: несколько мгновений спустя фонтан забил сверкающими брызгами.

— Молодцы, ребята! — весело крикнул Прокопий. — Вы заслужили награду, прочистив этот канал. Сейчас немного передохните, а через час встречаемся у цистерны Мокия.

Радостно ухмыляясь при мысли о дополнительных деньгах на выпивку (Прокопий не зря был весьма популярным префектом), рабочие отправились в таверну — за исключением одного человека. Высокий и невозмутимый, он выделялся среди коллег, и Прокопий это заметил.

— Префект позволит пару слов наедине?

— Хорошо.

Заинтригованный Прокопий предложил прогуляться пешком до некрополя, расположенного рядом с монастырской цистерной Святого Мокия. Улица, идущая между редкими постройками и огородами, мимо стен Константина и Феодосия, привела их в Город Мёртвых — странный и зловещий район города, скопление самых разных надгробных памятников — урн, монументов, гробниц, обелисков и статуй. Многие из них отличались искусной работой; белизна мрамора контрастировала с мрачной зеленью кипарисов, самшита и тисов.

— Ну как? Годится? — с улыбкой спросил Прокопий. — Здесь тесновато, но зато они нас точно не подслушают.

— Мы раньше не встречались, — спокойно сказал незнакомец. — Однако оба, в качестве членов Либертас, служили одному великому человеку: Гаю Аникию Юлиану, он же «Катон». Ты наверняка слышал о «Горации» — это я. Ты же, как я полагаю, был известен под именем «Регул».

Прокопий слегка склонил голову в знак согласия.

— Ну, «Гораций», чего же ты от меня хочешь?

— Мы оба знаем, что Либертас была распущена, а все её лидеры — «Катон», «Катулл», «Цинциннат» и другие — мертвы или пострижены в монахи. Тем не менее начинается кое-что, что могло бы дать нам возможность нанести решающий удар — если мы убедимся, что всё идёт, как надо.

— Продолжай.

— У Юстиниана проблемы с преемником. Возраст у него преклонный, и он знает, что тянуть более с оглашением имени его преемника невозможно. Тем не менее он боится это делать, потому что думает, что после этого будет считаться человеком прошлого и бразды правления выскользнут из его рук. Для человека, которому непереносима мысль о том, что он не контролирует ситуацию, это слишком мучительно. Поэтому он предоставил этой проблеме развиваться своим чередом, никак её не разрешая.

Префект задумчиво протянул:

— Уже давно не секрет, что на роль преемника есть всего два кандидата. Юстин, сын Германуса, правившего Италией вплоть до своей безвременной кончины, и другой Юстин, сын сестры Юстиниана — скромный и способный парень, из тех, кого называют «надёжные руки». Разумеется, тот факт, что имя преемника до сих пор не обнародовано, вызывает в народе всяческие толки и спекуляции.

— Точно так. И это подводит меня к цели нашего разговора. Неопределённость создаёт атмосферу беспокойства и нестабильности, а это идеальная среда для беспорядков и волнений... разумеется, с подачи Зелёных и Синих. И ещё заговоры. Большинство из них было устроено любителями, и окончились подобные заговоры крахом. Но к одному-двум стоит приглядеться серьёзно. Как к тому, что устроили твои люди пару лет назад.

— Ты имеешь в виду дело Феодора? Когда кураторы Георгий и Этерий пытались поднять восстание и возвести на трон сына Петра Патриция?

— Именно. Тогда заговорщиков подвела утечка сведений через охрану. Тем не менее это навело меня на мысли о новом заговоре — на этот раз его спланировали тщательнейшим образом, и у него будет намного больше шансов на успех.

— Откуда тебе это известно? — Прокопия явно задело то, что его собственная сеть делаторов-осведомителей ничего о подобном заговоре даже не слышала.

— До того как меня завербовали в Либертас, я был имперским тайным агентом. Это означало, что надо быть готовым сыграть любую роль, от дипломата до шпиона. И пусть это прозвучит нескромно, но я был хорош в своём деле — именно потому «Катон» меня и выбрал. Когда речь идёт о сборе тайных сведений, со мной мало кто может сравниться.

— Ты говоришь, этот заговор может иметь успех. Почему?

— Его вдохновители — сенаторы Марцелл и Аблабий — умны и хладнокровны. Они в списке приглашённых на банкет по поводу повторного освящения Айя-Софии, на котором будет присутствовать император. Банкет состоится через две недели — в Октябрьские иды. Сенаторы под одеждой пронесут на праздник кинжалы и убьют Юстиниана. Их люди к тому времени будут в вестибюле и портиках близ храма — они возвестят о смерти тирана и поднимут мятеж в столице. Учитывая нынешние настроения — недовольство и тревогу, — проблем с этим не будет. Всё это стало мне известно от третьего заговорщика, Сергия, который дружен с двумя офицерами Велизария. Я приложил много усилий, чтобы свести знакомство с этим Сергием, и сумел убедить его в своей лояльности. Разумеется, это так и есть, поскольку цели заговорщиков совпадают с целью, которую когда-то поставила перед собой Либертас. Поскольку и ты когда-то был членом нашей тайной организации, я решил, что тебя стоит посвятить во все детали.

— Ия благодарен тебе за это, «Гораций». Буду ещё более благодарен, если ты будешь держать меня и в курсе дальнейших событий.

— С удовольствием. Но позволь тебя предостеречь.

— Поясни?

— Мы ведь не хотим, чтобы заговор сорвался, не так ли? Лучший способ сохранить тайну — не делиться ею ни с кем, чтобы не возникло и малейшего подозрения относительно заговорщиков. Понимаешь, о чём я?

— Будь спокоен, «Гораций». Этот разговор останется между нами.

— В таком случае я пойду. Рабочие уже подошли к цистерне, как я вижу отсюда. Не беспокойся, я буду держать тебя в курсе всего, что происходит.

Быстро шагая от некрополя к цистерне, Прокопий лихорадочно размышлял. Нет сомнений, что на этот раз заговор увенчается успехом, и потому допустить этого никак нельзя. Хотя узурпация власти была обычным делом в Западной Империи, на Востоке все подобные заговоры всегда проваливались, хотя надо признать, что Никейское восстание было в двух шагах от успеха.

Если заговор раскроет и сорвёт не префект со своими людьми, а кто-то другой, это выставит Прокопия в неблагоприятном свете: в лучшем случае его обвинят в некомпетентности, в худшем — в соучастии. С другой стороны, а если заговор удастся? Прокопий — назначенец Юстиниана — может быть объявлен вне закона. Кроме того, кто-то из Юстинов — или они оба — может начать собственную игру, затеяв переворот уже в свою пользу. Свергнув узурпатора, убившего Юстиниана, новый узурпатор может обвинить префекта Прокопия в том, что тот, будучи ответственным за поддержание закона и порядка в городе, ничего для этого не сделал...

То, что Прокопий может так думать, наверняка не приходило в голову узколобому фанатику «Горацию», уверенному в том, что все члены Либертас — такие же альтруисты, как он сам. Между тем Аникий Юлиан был человеком широких взглядов и ясно дал понять, что нет ничего зазорного в том, чтобы за борьбу во имя идеи хорошо платили, или в том, чтобы член организации не желал жертвовать своей жизнью во имя общего дела. Все эти напыщенные «Dulce et decorum est pro patria mori» — «Сладко и почётно умереть за отечество» — не для него! Его служба на благо Либертас бывала и опасна, и трудна, но ему хорошо за неё платили, а риск добавлял остроты головокружительным интригам в той кампании саботажа, которую он вёл, не всегда безуспешно, против Велизария...

Тем не менее надо притвориться, что он заодно с «Горацием», и разузнать как можно больше о деталях заговора. Тогда Прокопий сможет арестовать заговорщиков до того, как они нанесут удар. Он станет героем — и наверняка получит достойное воздаяние за смелость и профессионализм. Либертас прекратила своё существование много лет назад, и здравомыслящий человек должен признать это и двигаться дальше. Внезапно ему в голову пришла счастливая мысль. Было ещё кое-что, чему могла послужить погибшая мечта, — и это кое-что способно принести удовлетворение без всякого риска...

Регулярно встречаясь с «Горацием» в некрополе в течение ближайших двух недель, Прокопий выяснил следующее: Марцелл, Аблабиус и Сергий вступили в сговор с мастером церемоний (нет сомнений, что при этом некая сумма перекочевала из рук в руки) с тем, чтобы их ложа на празднике оказались как можно ближе к императору. Третий сообщник, Сергий (от которого «Горацию» и поступали сведения), получил от своих друзей-офицеров заверения, что они поддерживают идею заговора и будут участвовать, собрав верных дворцовых гвардейцев из числа тех, кто недоволен постоянным урезанием жалованья и отменой привилегий.

Тогда Прокопий сообщил «Горацию», что получил достоверные сведения об участии в заговоре Велизария, и, хотя положение командующего не позволяет ему открыто объявить об этом, он собирается оказать заговорщикам всяческую поддержку. Огромный авторитет и популярность Велизария, по словам Прокопия, практически гарантировали заговору успех.

Разумеется, никаких подобных сведений не было и быть не могло, Прокопий всё это просто выдумал. Однако он знал: брошенные им семена не пропадут, а прорастут и дадут всходы. Намёки дойдут до Сергия, от Сергия — к офицерам... Постепенно слухи укрепятся настолько, что неминуемо всплывут при допросах арестованных и бросят густейшую тень на прославленного полководца.

«Какой прекрасный способ свести старые счёты», — думал префект. Теперь он сможет полной мерой вернуть должок — за все бесконечные часы, дни, месяцы и годы, которые он провёл в качестве историка и летописца, слушая хвастливые речи Велизария, восхваляющего самого себя и свои подвиги. Этот человек бесстыдно и жадно любил славу; неисправимый романтик, он и войну воспринимал как игру, а противников типа Витигиса или Тотилы — в качестве равных себе соперников... в спорте, заслуживающих уважения и вежливости, а не врагов, которых нужно уничтожить любой ценой. Это понял Нарсес — профессиональный солдат до кончиков пальцев — и, поняв, за два месяца закончил войну, которую Велизарий растянул на двадцать лет, принося этим неисчислимые бедствия людям и странам.

Если об «участии» Велизария станет известно, это вызовет общее смятение. Скорее всего, его ждёт публичное унижение, потеря богатств и званий, возможно, даже и свободы; а вместе с тем его «предательство» нанесёт Юстиниану такой удар, от которого тот не сможет оправиться, ибо считает Велизария не только слугой, но и другом. Пусть Либертас больше нет — но тиран и его приспешники получат по заслугам...

На пятнадцатый день октября весь дворец, а в особенности дворцовые кухни, гудели от напряжения — шла подготовка к большому банкету. Чистка, уборка, проверка списков приглашённых, дополнительная прислуга, рабы — всё это находилось в ведении Петра Патриция, и под его руководством дворцовые службы превратили Триклиний — большой пиршественный зал дворца — в роскошные покои, сверкающие великолепием. Здесь были расставлены ложа из редких пород дерева, усыпанные шёлковыми подушками; на столах сверкала драгоценная посуда — миски, блюда, кувшины и кубки из чистого золота, искусной работы. Повсюду висели гирлянды из цветов, от которых струился тонкий аромат.

После полудня начали прибывать гости — вся знать Константинополя. Сенаторы и патриции, военачальники и архиепископы, сам патриарх — все в лучших своих одеяниях. Мастер церемоний представлял императору каждого гостя, после чего их провожали на места в силентиарии. Улыбающийся и приветливый Юстиниан находил слово для каждого — дух его был светел, а тело полно сил после повторного освящения Айя-Софии. Храм стал ещё краше и величественнее, чем прежде.

На столах сменяли друг друга изысканные блюда, прекрасное вино лилось рекой, жареная баранина источала упоительный аромат — наконец с последней переменой блюд мастер церемоний провозгласил тост: за Флавия Аникия Юстиниана — трижды благословенного августа, восстановившего Римский мир.

Все поднялись с мест и вскинули чаши. Внезапно вздох ужаса пронёсся по залу — трое сенаторов достали из-под плащей кинжалы и кинулись к Юстиниану. Однако прежде, чем они смогли нанести удар, их скрутили и обезоружили тайные агенты, под видом простых слуг наводнившие пиршественный зал... Вырываясь, один из несостоявшихся убийц схватил нож со стола и полоснул себя по горлу. Кровь из перерезанной артерии ударила фонтаном, забрызгав мантию императора. Это был Марцелл — единственный из заговорщиков, которому удалось избежать пыток.

В глубоких подземельях дворца двое оставшихся в живых заговорщиков, закованные в кандалы, стояли перед префектом. В углу камеры палач и его подмастерья раскладывали на столике зловещего вида инструменты. В большой жаровне пылал огонь, в нём лежали клещи...

— Просто скажите всё, что знаете, — голос Прокопия был спокоен и даже ласков. — Вы ведь всё равно всё расскажете — так к чему излишние страдания?

Оба заговорщика молчали, и тогда Прокопий кивнул палачу. Тот двинулся к пленникам, держа в прочных рукавицах раскалённый прут... Охранники держали крепко — и подземелье наполнилось тошнотворной вонью горелого мяса. Аблабиус не проронил ни слова, лишь кровь из прокушенной губы лилась на подбородок и грудь. Сергий же в агонии закричал:

— Не надо! Не надо больше!

Он рыдал и клялся всё рассказать, после чего кандалы с него сняли.

Сергий выложил всё — и про сочувствующих офицеров дворцовой стражи, и про то, что о заговоре знал Велизарий. Слова его подтвердили те самые офицеры — незамедлительно арестованные, а «Гораций» к тому времени уже бежал, получив от Прокопия мешок золотых солидов.

Презрительно отказавшись от побега, как советовали ему друзья, Велизарий с негодованием отрицал все обвинения. Тем не менее он был признан виновным, и, хотя жизнь ему сохранили — учитывая сорок лет беспорочной службы, — он был помещён под домашний арест, а все его богатства конфискованы. Впрочем, твёрдых и неоспоримых доказательств его измены так и не нашли, и через год он был освобождён и восстановлен во всех правах. Однако старый солдат не смог пережить этого унижения, сердце его было разбито, и великий римский полководец — возможно, самый великий из всех — умер несколько месяцев спустя.

Юстиниан был почти полностью уничтожен — сначала известием о мнимом предательстве друга, а затем осознанием того, что он, император, с такой лёгкостью поверил гнусным наветам.

Месть, по словам греческого философа, действительно была блюдом, которое лучше подавать холодным. Так думал Прокопий, купавшийся в похвалах и наградах за вовремя раскрытый заговор на императора. Теперь, ко всему прочему, он был спасителем монархии...

ТРИДЦАТЬ ДВА

Ничего не исчезает; разрушение есть лишь

название для изменения субстанции...

Похороны одного из лучших префектов Константинополя прошли с подобающей пышностью и завершились торжественным молебном. Силентиарий Павел прочитал панегирик, воздав должное уважаемому государственному мужу, совершившему большой вклад и в науку, создав великий исторический труд «Войны Юстиниана». Прокопий Кесарийский писал красноречиво и ярко, ибо и сам был участником почти всех событий, которые описывал. Кроме того, весь Римский мир был обязан ему тем, что несколько месяцев назад был сорван кровавый заговор против императора Юстиниана. Казалось, весь Константинополь пришёл проститься с великим префектом, когда траурный кортеж медленно двигался от Преториума к храму Святой Ирины, месту последнего упокоения Прокопия.

Вернувшись во дворец, Юстиниан прошёл во внутренний дворик, в тот сад, где они впервые встретились с Феодорой, и который стал постепенно любимым его убежищем, где император мог остаться наедине со своими сокровенными мыслями.

Теперь он остался один... Всё было отнято у него: сначала Феодора — краеугольный камень и столп всей его жизни; Велизарий — верный слуга и друг, которого он обидел, а теперь и Прокопий — к нему он привык относиться как к сыну, которого у него никогда не было... Неужели всё преходяще в этом мире и потери неминуемы? Всю свою жизнь он посвятил добрым и нужным свершениям: Римская Империя должна теперь жить вечно, неся свет истинной веры и слово Божье человечеству; законы, принятые им, улучшат жизнь людей и приведут её к порядку; великие и прекрасные здания бросят вызов самому Времени...

Неужели всё это зря? Слепые, неудержимые и бессмысленные силы вечно угрожали всем его достижениям. Свирепые лангобарды уже жадно поглядывают на Италию, разорённую и ослабленную 20 годами войны. С Востока надвигаются славяне и булгары, а границам на Дунае угрожают племена, ещё более жестокие и страшные, чем гунны, — аварцы. Все попытки примирить Восток и Запад, монофизитов и халкидонцев сталкиваются с нетерпимостью, невежеством и сопротивлением. Когда он уйдёт — а это случится скоро, ему уже 81 год, — неужели все его деяния пойдут прахом и исчезнут, как исчезают круги на воде от брошенного в неё камня? Возможно, и его интерес к афтартодокетизму был продиктован всего лишь стремлением к хоть какой-то стабильности, неизменности, постоянству. Коварная мысль вдруг пронзила мозг императора: а что, если вера, которой он истово служил всю жизнь, не более чем простое суеверие?!

В разгар этих мрачных размышлений его прервал слуга, принёсший книгу, — одну из новых, с пергаментными страницами, в кожаном переплёте.

— Август, покойный префект распорядился в своём завещании передать вам первый экземпляр своей последней работы.

Поклонившись, слуга неслышно удалился, а Юстиниан с волнением погладил кожаный переплёт с золотым тиснением и открыл фолиант...

«...Юстиниан происходил из семьи грубой, невежественной и дикой, от рабов и варваров... Юстиниан был сыном демона... бессмысленные войны и гонения Юстиниана... во время его правления вся земля была залита кровью... он попирал законы без колебаний, если это могло принести ему прибыль... принимал решения, не проводя сколько-нибудь тщательного расследования... нерешителен, словно клубящееся на ветру облако пыли... пока Юстиниан правил, ни один закон не оставался неизменным, ни одна сделка не была безопасной, ни один договор — нерушимым... Склонен был вносить путаницу и сумятицу во всё, что делал... сам злодей, он легко склонялся ко злу... Феодора могла заставить своего безвольного мужа делать всё, что она хотела... Она могла совокупляться со всеми своими сотрапезниками всю ночь напролёт, а когда доводила их до истощения, то вступала в связь со слугами и делала это иногда до тридцати раз за сутки — но даже тем не могла полностью удовлетворить свою похоть...»

С криком отвращения Юстиниан отшвырнул ужасную книгу. Каждая фраза, казалось, источала смертельный яд. Что за обида породила этот поток ненависти? Потрясённый до глубины души, Юстиниан чувствовал даже не гнев — лишь скорбь, обиду и непонимание того, как человек, которого он всегда считал своим другом, мог изобразить их с Феодорой в таком чёрном свете. Страшная тоска обуяла императора, и долгие дни он не мог выйти из этого состояния.

— Август, пришёл китайский мудрец, Тан Шинь! — объявил силентиарий Павел, появляясь в дверях таблинума. — Впустить его?

Император слабо улыбнулся.

— Впусти. Хотя я сомневаюсь, что он сможет меня развлечь...

Силентиарий ввёл в кабинет пожилого китайца с добродушным лицом, одетого в шафрановый халат. Поклонившись, китаец сел напротив императора.

— Мне сказали, что ум твой в смятении, повелитель! — произнёс китаец на идеальном греческом. — Прости мне мою прямоту, август, я никогда не изучал искусства быть осторожным в речах, в отличие от большинства моих соплеменников. Для меня лопата — лопата и есть. Некоторые твои приближённые — пусть имена их останутся неизвестными — были обеспокоены твоим состоянием и попросили меня поговорить с тобой. И вот я здесь — чтобы помочь тем, чем смогу.

Тан Шинь дружелюбно улыбнулся императору.

«Некоторые приближённые...» Юстиниан не был разгневан, он был тронут. Наверняка речь шла о силентиарии Павле и враче Феоктисте — людях, которые давно уже не просто выполняли служебные обязанности, но искренне, по-человечески заботились о своём императоре. Очевидно, этот китаец обладал некими способностями, раз они решили прибегнуть к его помощи.

— Я ценю твоё участие, Тан Шинь. Однако если уж врач мой не может исцелить мою душевную боль, то что уж...

Он замолчал, тщетно борясь со слезами. Угнетающее чувство безнадёжности навалилось на плечи. Всё напрасно, всё зря, они хотели помочь — но никто здесь помочь не в состоянии...

Юстиниан с неимоверным усилием взял себя в руки.

— Твой греческий превосходен. Я боялся, что нам понадобится переводчик.

— Я знаю несколько языков, август. Кроме родного, я говорю на хиндустани, урду, персидском и греческом, что ты успел милостиво оценить. Видишь ли, в прошлой жизни, прежде чем стать странствующим монахом, ищущим Просветления, я был довольно богатым купцом и много раз проходил по Великому шёлковому пути.

— Что такое Просветление?

— Это не так просто объяснить, цезарь. Просветление можно пережить, но не выразить словами. Мы, стремящиеся к нему, полагаем его мистическим видением Истины. Бесконечность, трансцендентальность — слова могут быть разными. Мы достигаем этого состояния путём медитации и самодисциплины, в конечном итоге полностью отказываясь от собственного «я» и сливаясь с Вселенной. Это состояние души называется нирвана. Сидхи — святые люди из Индии — ищут Просветления при помощи самой жестокой аскезы. Великий Гаутама, живший тысячу лет назад, предложил более мягкий путь, основанный на медитации и внутреннем самосовершенствовании, достигаемом через праведное поведение. Я пытаюсь следовать его пути.

— Как всё это интересно! — император и впрямь был заинтересован. — Напоминает учение наших отцов-пустынников, Антония, Иеронима и других, искавших единения с Богом через отречение от всего мирского, воздержание и созерцание. Однако — ты уж прости моё невежество — я не понимаю, как это всё относится ко мне?

— Я собираюсь совершить паломничество, август, к храму Святого Михаила в Гермии при Анкире, в Галатии. Видишь ли, Путь не требует приверженности определённой вере, религии или философии. Настоятель храма, отец Эутропус, — самый замечательный человек из тех, кого можно назвать «взыскующими истины», — собрал вокруг себя общину таких же, как он сам, подвижников. Они ведут философские и богословские беседы и молятся. Впрочем, это не совсем обычный монастырь, формально это и вовсе не монастырь, если честно. Это просто свободное сообщество, где любой ум стимулирует сам себя, вступая во взаимодействие с другими замечательными умами, и таким образом достигается более глубокое понимание природы Бога. Признаюсь, я с нетерпением жду возможности испытать жизнь в Гермии. — Тан Шинь серьёзно взглянул на Юстиниана. — Почему бы тебе не пойти со мной, август? Гермия не даст ответа на твои вопросы и не решит проблемы, но, возможно, позволит увидеть вещи с новой точки зрения. А это всегда полезно!

Через месяц после этого разговора, находясь в 300 милях от Константинополя, Юстиниан и Тан Шинь — один верхом на муле, другой — опираясь на посох паломника — переправились через реку Сангариус и поднялись на красивое плато. Отары овец и стада коз безмятежно паслись на заливных лугах. Ещё через два дня пути паломники увидели церковь Святого Михаила — храм, увенчанный несколькими куполами, стоящий среди возделанных полей и окружённый аккуратными постройками.

Пока они неторопливо двигались к монастырю, Юстиниан перебирал в памяти дни их паломничества. Сам он назвался братом Мартином, и никто его не признал бы в простой рясе и верёвочных сандалиях. Тан Шинь оказался идеальным спутником — молчал, когда Юстиниану хотелось побыть наедине со своими мыслями, был весел и разговорчив в другое время. Знания его были обширны, в том числе и по философии и богословию, а кроме того, он хорошо знал литературу Китая, Индии, Персии и Рима. Он был удивительно находчив и обаятелен, когда требовалось найти место для ночлега, умело и с азартом торговался на базарах, покупая еду. За время путешествия Юстиниан много узнал от китайца об учении Гаутамы, заключавшемся в стремлении к выходу из бесконечной цепи перерождений; о благородном восьмеричном пути, последователи которого стремились культивировать в себе праведность взглядов, образа жизни, отказ от любых усилий и страданий и освобождение от сансары.

Было ли причиной тому соседство невозмутимого и благодушного китайца, здоровый образ жизни под открытым небом или новые земли, увиденные своими глазами, но Юстиниан к концу путешествия чувствовал себя помолодевшим и бодрым, а главное — спокойным и счастливым.

Отец Эутропус был совсем не похож на святого человека в представлении Юстиниана. Маленький, толстенький, с горящими живыми глазами, в выцветшей коричневой рясе, он напомнил императору весёлую малиновку. Внимательно осмотрев гостей с головы до ног, словно они были коробейниками, предлагающими свой товар, настоятель сообщил:

— Мы принимаем всех при условии, что вы готовы работать и отказаться от всех своих прошлых чинов и заслуг.

Юстиниана определили помогать на кухне, Тан Шинь был отправлен заниматься техническим обслуживанием и уборкой территории монастыря.

Во время общей трапезы за столом текли неспешные разговоры на самые разные темы — в монастыре собрались бывшие ремесленники, сенаторы, епископы, солдаты, несколько персидских вельмож и даже парочка индийских брахманов. Закрытых тем не было, отец Эутропус требовал — и весьма страстно — лишь взаимного уважения собеседников друг к другу. Дискуссии о природе Троицы, отношения Христа с Богом-отцом, учение о реинкарнации или варне, индийская теория перерождения от низшей к высшей касте через безупречную жизнь — все разговоры происходили оживлённо, но без ссор.

В первый раз Юстиниан оказался не в состоянии внятно отстоять свои взгляды в связи с «эдиктом императора». Это вызвало у него некоторое замешательство, но постепенно он стал находить удовольствие в дискуссии, учась спорить и аргументировать. В процессе этого он стал более терпим к чужим взглядам, не совпадающим с его собственными, — хотя раньше непоколебимо стоял на их отрицании. Так же постепенно стирались для него различия между монофизитами и халкидонцами — теперь они представлялись ему не противоречиями, но разными гранями одного канона.

Особенно напряжённо размышлял Юстиниан над доктриной афтартодокетизма, представлявшей нетленность тела Христова, — эта теория в последние годы всё больше занимала императора, и он надеялся найти письменные источники, в которых можно было бы изыскать связь между противоположными вероисповеданиями и примирить их.

— Читай «De Rerum Natura»! — посоветовал ему Тан Шинь, когда Юстиниан решил посоветоваться с мудрецом. — Это Лукреций, один из ваших поэтов времён последней республики.

В великолепной монастырской библиотеке Юстиниан нашёл копию этого труда — поэмы в шести книгах, каждая на отдельном свитке. Долгое чтение... Удобно устроившись в кресле, император развернул первый свиток...

— Это ужасно! Мрачно и страшно! — воскликнул он несколько часов спустя, обращаясь к китайцу. — Лукреций утверждает, что все мы состоим из бесконечного числа мельчайших частиц, называемых атомами. Когда мы умираем, то распадаемся, не оставляя ничего — только рассеянные атомы! Души не существует!

— Ты огорчён, брат Мартин? — спокойно отозвался мудрец. — Ты узрел Истину, и она тебя испугала. Этого и следовало ожидать, естественно.

— Но, если Лукреций прав, я не увижу мою Феодору!

— Возможно, вы встретитесь с ней в загробной жизни не так, как встречаются живые люди, — мягко сказал Тан Шинь. — Она — уже часть бесконечного, ты будешь тем же в итоге — и оба вы будете поглощены вселенной и воссоединитесь с Создателем... или, если угодно, на небесах. Разве это не бесконечно больше и лучше, чем несовершенное и ограниченное «Я» земного бытия человека?

— Я отлучу отца Эутропуса от церкви и предам анафеме, а монастырь разрушу!

— Не верю. Так мог бы говорить император Юстиниан. Но брат Мартин уже иной, он прикоснулся к Бесконечному. Как говорил Эпикур, «никто не может войти в одну реку дважды». Сегодня я оставляю монастырь, мой друг, и отправляюсь в дальнее паломничество. На прощание посоветую тебе подумать над мудрыми словами Лукреция: «Ничто не исчезает...»

Опечаленный уходом Тан Шиня, которого он уже привык считать своим другом, угнетённый неясным страхом, Юстиниан ушёл из монастыря и долго бродил по окрестностям, пытаясь привести свои мысли в порядок. Разум его был в смятении, но вскоре он подошёл к обрыву и присел на камень, чтобы передохнуть. Измученный и уставший, император смотрел прямо перед собой...

Отвесная пропасть не менее 100 футов глубиной. Далеко внизу, на каменном выступе лежало большое неряшливое гнездо, в котором копошились два птенца-орлёнка. Спустя несколько мгновений с небес упала тень — и мать-орлица принесла им в когтях крошечного ягнёнка. Переживая за него и несчастную мать-овцу, Юстиниан смотрел, как орлята жадно разрывают тушку крючковатыми клювами. Чтобы могли жить одни существа, другие должны умереть... Тан Шинь верил в бесконечную череду перерождений, преобразование составляло суть Вселенной... если так, то Лукреций был прав. «Ничто не исчезает...» Можно ли подтвердить это на практике? Возьмём реку, думал император. Она течёт к морю и исчезает в нём, но затем вода испаряется с его поверхности, и получаются облака. Их охлаждает ветер, и они проливаются на землю дождём, снова становясь рекой. «Ничто не исчезает...» Цикл бесконечен.

Была ли в этом параллель с афтартодокетизмом? Если атомы, которые, согласно Лукрецию, после смерти рассеиваются, превращаясь в ничто, остаются неизменными — то... ничто не исчезает. В этом смысле тело Христа действительно нетленно.

«Если Христос не воскрес, то вера ваша напрасна», — сказал Павел. Но даже если принять учение Лукреция, то Вознесение всё равно состоялось — пусть и не в общепринятом смысле. Юстиниан нашёл эту мысль странно успокаивающей. Он вернулся в монастырь в странном состоянии, близком к какому-то прозрению, пытаясь сформулировать для себя некую доктрину. Всё это, думал он, нужно написать на языке, понятном всем без исключения гражданам Империи, и так, чтобы не устрашить и не оттолкнуть верующих. Подобно Павлу, следовавшему в Дамаск, он чувствовал, что пелена упала с его глаз; все его чувства обострились до немного пугающей, но приятной ясности. Как говорил тот же Павел в послании коринфянам — «когда мы смотрим не на видимое, но на невидимое: ибо видимое временно, а невидимое вечно».

Вернувшись в Константинополь, Юстиниан, не теряя времени, обнародовал новую доктрину афтартодокетизма. Пусть его подданные не могли понять её сразу в полной мере — а он и сам понимал её лишь частично, — но император чувствовал, что это важно и что люди должны ему поверить — а понимание придёт позже. На протяжении всего этого года — тридцать девятого года своего царствования — Юстиниан работал над уточнениями и разъяснениями к новому догмату церкви, изучая и сравнивая тексты и внося бесконечные пометы. Каждую ночь светились окна Великого Дворца, свидетельствуя о неустанных трудах Неспящего во благо своему народу.

Светились они и в ночь на 14 ноября, когда постельничий Священной опочивальни Каллиник вошёл в кабинет императора Юстиниана и нашёл того мёртвым, сидящим за своим столом. Мёртвое лицо ещё хранило выражение восторга — как будто в последнюю минуту Юстиниану открылся смысл неуловимой доселе Истины...