ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ
Он на скаку подбросил копьё и поймал его...Прокопий Кесарийский
а затем быстро перебросил из руки в руку...(комментируя боевые навыки Тотилы, которые
с непревзойдённым мастерством.он демонстрировал накануне битвы при Буста Галлорум).
Сидя на мраморной скамье в саду внутреннего дворика, Нарсес ждал императора. Говорили, будто именно здесь император когда-то встретился впервые с Феодорой, а потом здесь же признался ей в любви и попросил стать его женой. После её смерти два года назад этот сад стал излюбленным местом неофициальных аудиенций...
Зачем император назначил эту встречу? Вряд ли затем, чтобы попросить его принять командование над какой-то из армий. Велизарий вместе с летописцем Прокопием недавно был отозван из Италии, поскольку в Лацике вновь возникли проблемы. Однако его заменил Германус, двоюродный брат Юстиниана и его возможный преемник. В Африке успешно действовал Иоанн, подавляя восстания и сопротивление мавров. Возможно, Юстиниан просто хочет обсудить с Нарсесом стратегические вопросы? Если это так, то Нарсесу есть что сказать по поводу войны в Италии.
На взгляд Нарсеса, Юстиниан поступил довольно неосмотрительно, отозвав Велизария. С Лацикой мог справиться любой военачальник, но в Италии против Тотилы нужен был лучший из полководцев. Блестящий молодой предводитель готов контролировал большую часть полуострова, его поддерживало римское население, а в последнее время он обзавёлся и мощным флотом. Флот позволил ему захватить Сицилию, что принесло Тотиле много трофеев и богатой добычи; затем он разорил прибрежные города Далмации и впервые бросил вызов флоту римскому, ранее считавшемуся непобедимым. Между тем Велизарий, как обычно, отчаянно нуждался в подкреплении и едва мог оказывать сопротивление противнику.
Ситуация грозила хаосом благодаря некомпетентности императора. Нарсес ясно понимал, что нужно было бы сделать: получи Велизарий необходимое подкрепление, он смог бы перехватить инициативу и даже нанести сильный удар, возможно и смертельный, по противнику. Вместо этого он даже не поехал в Лацику, ради которой и был отозван, он — невероятно! — сидел в Константинополе в качестве начальника дворцовой стражи!
В Италии творились вещи ещё более странные. Германус был женат на Матасунте, вдове Витигиса и дочери Амаласунты, отцом которой был Теодорих. Этот брак должен был подкрепить авторитет Германуса в качестве возможного императора Западной Римской Империи — среди жителей Италии он пользовался популярностью. Кроме того, это могло помочь сторговаться насчёт некоего разделения власти на полуострове — готы в первый раз вошли в состав Сената и могли предоставить армию, которая защитила бы Италию от вторжения лангобардов, франков и алеманов. Сын Германуса и Матасунты автоматически становился наследником западного престола, будучи наполовину римлянином, наполовину готом, продолжая по линии матери королевскую линию Амалей. Если всё это получится — а у Нарсеса не было оснований в этом сомневаться, — то вся эта война, о чём Нарсес подумал с внезапным отвращением, была попросту не нужна. Колоссальная трата сил, людей, средств, а в результате разорение страны и её народа. В Италии, где давно уже царили варвары, призрак Теодориха был всё ещё силён — и его наследники наверняка победили бы. Однако после смерти Феодоры политика Юстиниана всё чаще стала давать сбои — ей не хватало последовательности и согласованности.
— Спасибо, что пришёл, Нарсес! — Появление Юстиниана прервало размышления Нарсеса.
Нарсеса потрясло то, как сильно постарел император. Некогда красивое лицо похудело, глаза ввалились, волосы поседели и истончились, напоминая белый пух; шея стала худой, дряблой и жилистой, как у глубокого старика. Нарсес был старше Юстиниана на пять лет, но выглядел на добрых десять лет моложе.
— Как ты относишься к тому, чтобы вернуться в Италию, старый друг? — спросил Юстиниан. — Однажды ты уже сослужил мне там хорошую службу, хотя... — император мягко улыбнулся: — с Велизарием вы тогда несколько разошлись во взглядах.
— Можно сказать и так, цезарь! — уклончиво ответил Нарсес и впился в императора острым оценивающим взглядом. — Для меня честь — подобное предложение, но если честно, то я думаю, что это плохая идея. С Германусом у нас получится даже хуже, чем с Велизарием. Тотила на вершине славы и успеха, и последнее, что тебе нужно, — это разделение командования.
— Германус мёртв, — просто и печально ответил Юстиниан. — С Балкан пришли крупные силы славян, после этого он заболел и вскоре скончался в Сардике. Ах, что за император мог бы из него получиться! Август, объединивший готов и римлян на Западе... А после моей смерти он взошёл бы на престол Константинополя, передав корону Запада своему сыну.
Изо всех сил скрывая громадное облегчение от того, что дурацкая идея объединения Западной Империи и римских готов теперь надолго похоронена, Нарсес торопливо спросил:
— Ты хочешь, чтобы я стал главнокомандующим в Италии?
— Именно так.
— Тогда я с удовольствием принимаю твоё предложение, цезарь. Однако, — тут в голосе Нарсеса прозвучали стальные нотки, — у меня есть несколько условий.
— Условий?! — император нахмурился. — Нарсес, я думаю, ты забываешься!
— Буду говорить прямо, август. Я отправлюсь в Италию только при условии, что у меня будет достаточно войск. Римских войск, солдат регулярной римской армии. Никаких наёмников, личных слуг и федератов-варваров, которыми отделались от Велизария перед тем, как ты его отозвал.
— Мои руки были связаны! — запротестовал император. — Ты должен понять меня, Нарсес! Восстание в Лацике могло дестабилизировать положение на восточных границах, и мне нужен был сильный полководец, чтобы разрешить этот кризис.
— Но я так понимаю, восточнее Константинополя Велизарий не уехал?
— Пусть он находится здесь, но для Лацики достаточно и такого известия. Что касается твоего требования... — Юстиниан покачал головой и беспомощно развёл руками: — Боюсь, это невозможно. Казна Империи почти пуста — бунты в Африке, Тотила, строительство крепостей на Балканах для защиты от вторжения славян, переброска войск на Восток, восстановление страны после чёрного мора... Тебе придётся иметь дело только с тем, что мы сможем наскрести.
— Тогда, цезарь, я вынужден отклонить твоё предложение! — с ледяной вежливостью поклонился Нарсес. — Найди кого-нибудь посговорчивее — того, кто будет соглашаться на роль мальчика для битья. Я, с твоего позволения, ухожу в отставку.
— Ради бога, Нарсес, сядь! — резко бросил Юстиниан. — Думаю, мы сможем договориться таким образом, что ты будешь доволен.
Чувствуя, что победил, Нарсес сел обратно на скамью.
— Мои запросы просты, август. Дай мне людей — и я дам тебе Италию.
Для удовлетворения амбиций Нарсеса налоговое колесо Империи закрутилось ещё быстрее, и эти меры коснулись всех уголков Римского мира, включая Италию — по крайней мере, ту её часть, которая ещё не попала под власть Тотилы, — и Африку, вполне усмирённую к этому времени безжалостным Иоанном.
Люди, оружие, корабли и деньги — всё это шло Нарсесу на создание небывалой и мощной армии, и он лично объехал все военные гарнизоны Фракии и Иллирии, пока, наконец, не объявил, что доволен результатом.
Нарсес был реалистом, а ещё гуманным и умным полководцем. Он знал, что единственный способ смягчить последствия войн, — это максимально быстрая победа над врагом. Такие люди, как Велизарий, Германус и Тагила, были анахронизмами, воинами, исповедующими устаревшие идеалы, больше подходящие для Троянской войны, — с их уважением к противнику и даже восхищением им. Современность требовала иной военной политики. Их своеобразный кодекс чести стал причиной того, что война в Италии затянулась почти на 20 лет, принеся одни лишь разрушения и заставив страдать мирное население. Теперь нужна была быстрая победа — а это, в свою очередь, было возможно только при условии, что на Тотилу обрушится многократно превосходящая его силы мощь. Уничтожить Тотилу означало уничтожить почти всех взрослых мужчин-готов. Это было жестоко — но и более милосердно, чем вести бесконечную военную кампанию, истощающую страну и несущую гибель тысячам мирных жителей.
Наконец, всё было готово, и Нарсес отправился с армией на север, а флот одновременно с ним прошёл через Адриатику и подошёл к берегам Италии.
В последний день июня того же года Тотила, выйдя из Рима по Виа Фламиниа, остановил свою армию, большая часть которой состояла из кавалерии, возле селения Тадинае, на середине пути между Ариминумом на севере и Перузией на юге. В сопровождении своего заместителя по имени Тейя Тотила проехал примерно милю вперёд, чтобы осмотреть местность, где ему, скорее всего, предстояло сразиться с римлянами. Это была мрачная равнина, окружённая высокими и острыми пиками Северных Апеннин. Это место называлось Буста Галлорум — Могила Галлов — в память о великой победе римлян над галлами, случившейся восемь веков назад.
— Хорошо для кавалерии, государь! — бросил Тейя.
То был опытный ветеран, суровый и мужественный боец. Недавно он попытался остановить армию Нарсеса, затопив долину Падуса, но не преуспел: Нарсес пошёл в обход, вдоль побережья, в дельтах рек и на заболоченных землях используя для переправы понтоны.
— При условии, если они примут бой именно здесь! — пробормотал в ответ Тотила.
Молодому королю готов не было ещё и тридцати лет. Он выглядел озабоченным и даже встревоженным — Нарсес привёл армию, многократно превосходившую войско готов. Он разместил её на возвышенности в северной части равнины, окружённой крутыми склонами гор, исключив тем самым всё, кроме лобовой атаки на свои позиции, да и то лишь в одном месте. Это был овраг справа от невысокого хребта, на котором римляне разбили лагерь, исключив возможность обойти их с фланга. Указав на это, Тотила распорядился:
— Сегодня мы отдыхаем. Завтра, когда подойдёт оставшаяся кавалерия, постараемся зайти со стороны этого оврага к римлянам в тыл.
Он старался, чтобы голос его звучал уверенно и спокойно, но на самом деле был близок к отчаянию. В течение десяти лет, прошедших со дня его великой победы при Фавентии, Тотила с неизменным успехом сражался с римлянами и успел прибрать к рукам большую часть Италийского полуострова, взять Сицилию, достичь военного превосходства на море, привлечь на свою сторону римлян — и теперь оставался всего один шаг до того, чтобы заключить почётный мир и поделить власть на равных условиях. Тем не менее всё пошло прахом после внезапной смерти Германуса. Страшный старик в Константинополе преисполнился решимости и при помощи Нарсеса собрал мощнейшую армию, бросив практически все силы Империи против Тотилы и его народа.
Даже на вершине своего успеха Тотила не терял головы и знал, что окончательно и бесповоротно победить римлян он никогда не сможет. Лучшее, на что он мог надеяться, — компромисс. Империя была слишком велика и слишком богата, чтобы готы могли её разрушить. Теперь же стало ясно, что Юстиниан и Нарсес решили покончить с готами раз и навсегда. Судьба народа Тотилы теперь зависела от того, сможет ли он завтра взять этот чёртов овраг!
Июльские календы выдались пасмурными и серыми. Расположившись на левом фланге, Нарсес осматривал позиции своей армии. Все были готовы: правым крылом командовал опытный Валериан, в центре разместились лангобарды, герулы и гепиды — германские союзники римлян и отличные бойцы. Впереди каждого фланга расположились лучники, вооружённые мощными луками.
Нарсес никогда не разделял стойкого римского убеждения, что кавалерия лучше пехоты, не без оснований полагая, что хорошо обученные и вооружённые педиты дадут фору любым всадникам. Остготы же год за годом отдавали всё больше предпочтения именно кавалерии — вероятно, беря пример с Велизария или вернувшись к собственным древним традициям. Столетия назад, переместившись из Северной Германии в степи Эвксинского побережья, готы поменяли образ жизни, став преимущественно пастухами. Затем их поглотила Империя гуннов, и готы оказали мощную поддержку Аттиле именно своей грозной конницей, которой почти удалось переломить ход знаменитой битвы на Каталаунской равнине.
Нарсес был доволен выбранной позицией. Численно его армия превосходила армию Тотилы, ландшафт работал в его пользу. Единственным слабым местом римлян был узкий овраг-расселина на левом фланге — и готы наверняка попытаются пробить римскую оборону именно там. Их нужно надёжно заблокировать и сдержать — любой ценой.
Так и получилось. Сражение началось с яростной атаки конницы готов именно на то ущелье, которое римляне стерегли как зеницу ока. Неровная почва, камни и валуны сильно затрудняли действия кавалерии, и римляне всё утро успешно отбивали атаку за атакой.
Сквозь тучи проглянуло солнце и осветило очередную, самую массированную, атаку готской кавалерии — почти все силы Тотилы были брошены в прорыв, лишь малая часть пехоты осталась позади. Всадники выстроились посреди равнины, и тогда вперёд выехал один — в золочёных доспехах и закрытом шлеме. Он демонстрировал великолепное владение лошадью и оружием, на скаку подбрасывая и ловя тяжёлое копьё, перебрасывая его из руки в руку... Золотые кудри, выбивающиеся из-под шлема, не оставили никаких сомнений — это был Тотила.
Завеса пыли на горизонте свидетельствовала о подходе подкрепления. Тотила вернулся к своим людям, которые встретили его бурными рукоплесканиями.
— Что теперь, командир? — спросил Нарсеса один из штабных офицеров.
— К счастью, они использовали для атаки только кавалерию. Пусти Тотила вперёд пехотинцев, нам пришлось бы отступить. Теперь у него, несчастного дьявола, остался всего один бросок костей — и он будет просто вынужден использовать ту же тактику, что и при Фавентии.
— Кавалерийскую атаку?
— Именно. Но на этот раз она не сработает. Мы готовы лучше. Полагаю, настало время выпустить лучников. Дайте сигнал!
Зазвучали сигналы рожков и труб, лучники заняли свои позиции, готовясь выпустить на противника град стрел. Готы тем временем двинулись вперёд, постепенно переходя с рыси на галоп. Вскоре уже вся конница неслась на полном скаку. Казалось, что она с лёгкостью сметёт пехотинцев в центре римского построения, — но в этот миг лангобарды, гепиды и герулы выставили вперёд длинные копья, словно лесом ощетинились. Долгие часы учений, на которых настаивал Нарсес, не прошли даром. Обычный пехотинец при виде несущегося на него всадника, скорее всего, повернётся и побежит. Но если он сможет совладать со своим страхом, если товарищи его встанут с ним плечом к плечу, то очень быстро выяснится, что лошади, обладающие куда более развитым инстинктом самосохранения, чем люди, вовсе не горят желанием натыкаться на острые копья... Так и произошло. Ряды конницы сбились, возникла суматоха...
Тем временем небо потемнело от тучи стрел, взвившихся в воздух. Всадникам некогда было прикрываться щитами, они гибли десятками, и обезумевшие лошади, потерявшие седоков, только усиливали неразбериху и сумятицу. Залп за залпом собирали свою кровавую жертву, и в конце концов люди не выдержали. Конница готов — окровавленная, наполовину уничтоженная — кинулась отступать, безжалостно топча собственную пехоту. Римляне бросились в погоню, убивая готов без всякой жалости...
Сражение при Буста Галлорум стало убедительной победой римлян — особенно после того, как среди убитых был найден труп Тотилы в окровавленных и разбитых золочёных доспехах... Могила галлов стала Могилой готов. Владычеству готов на полуострове пришёл конец. Хотя Тейя был сразу избран новым королём и за ним пошли многие из оставшихся в живых вождей, все они были постепенно перебиты, а финальная битва этой войны произошла при Моне Лактариум в октябре того же года. После этого оставалось только провести окончательную зачистку. Народ остготов прекратил своё существование.
Окончание войны с готами означало, что большая часть Великого Плана Юстиниана была выполнена. Африка, Италия и Южная Испания — полученная в результате раздела земель визиготов в год битвы при Буста Галлорум после блестящей и молниеносной кампании под командованием опытного 85-летнего римского полководца Либерия — окончательно вошли в состав Римской Империи, и теперь она достигла приблизительно тех же размеров, каких была при Юлии Цезаре перед Галльским походом.
Однако радости это Юстиниану не принесло. Италийский «триумф» оставлял во рту привкус пепла и смерти. Нарсес был честен в отчётах, но эта честность ранила. Наряду с победой следовало учесть и цену, за неё заплаченную: разрушение инфраструктуры страны и экономики, разрушение городов и поселений, гибель гражданского населения, огромные цифры потерь среди солдат, уничтожение Сената (большинство сенаторов были взяты в заложники и погибли уже в конце войны) и, что тоже немаловажно, практически полное уничтожение достойного и благородного противника, готов, сыгравших важную роль в образовании новой нации.
Но даже если каким-то чудом эта победа была бы достигнута малой кровью — ничто уже не приносило постаревшему Юстиниану радости. Без Феодоры, без возможности поделиться с ней своими бедами и победами жизнь его потеряла всякий смысл.
Но жизнь тем не менее продолжалась. Объединённую Империю ещё предстояло строить — а она была теперь гораздо больше, чем в те времена, когда Юстиниан впервые облёкся в порфиру. Вопрос о единоверии был всё ещё не решён до конца, а в Италии — кроме огромной и сложной задачи восстановления страны в целом — следовало вернуть рабов хозяевам, а колонов выселить из захваченных имений землевладельцев.
Заледенев душой, Неспящий с головой погрузился в решение бесконечных проблем в тщетной попытке заполнить пустоту и бессмысленность своего земного существования...
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЬ
Эта страна шёлка лежит гораздо дальшеКосьма Индикопулос [147] .
Индии и называется Циница... [Китай].Христианская топография
В тот же год, когда остготы были перебиты в битвах при Буста Галлорум и Моне Лактариус, два монаха-несторианца из Персии, только что вернувшиеся из путешествия по Китаю, попросили у императора аудиенции.
— Монахи уже здесь, август! — сообщил силентиарий императору, работавшему в своём кабинете.
Именно здесь, в покоях императора Юстиниана, а не в государственных учреждениях или палатах совета, осуществлялось управление Римской Империей. «Тысячеглазый» император, Неспящий работал все ночи напролёт, до самого рассвета.
— Ах, это ты, Павел... — император с улыбкой поднял голову, оторвавшись от трактата, который до этого изучал. — Одна болтливая птичка напела мне, что ты пишешь стихи. Гекзаметром описываешь наш храм Святой Софии.
— Птичка сказала правду, август.
— Тогда я с нетерпением жду авторское исполнение по завершении работы. Пригласи гостей.
— Отцы Иероним и Антоний! — объявил силентиарий и с поклоном удалился, сияя от удовольствия.
Два монаха в чёрных рясах вошли в кабинет и смиренно поклонились.
— Мы высоко ценим оказанную нам честь, август! — сказал один из них, дородный и крепкий мужчина с большой лысой головой, мясистым горбатым носом и живыми чёрными глазами. — Я — отец Иероним. Это мой собрат во Христе, отец Антоний.
Отец Антоний был худ, тщедушен и напоминал птицу. Он поспешно поклонился и немного нервно улыбнулся. Император удивлённо поднял брови.
— Но... я так понял, что вы — персы. А имена у вас римские.
— Наш настоятель требовал, чтобы мы в крещении принимали имена римских святых отцов, в честь основателя нашего ордена — великого Нестора, — пояснил отец Иероним.
— Понимаю. Ну, святые отцы, и чем же я могу помочь вам? А быть может, это мне нужно просить у вас помощи? Как несториане, вы можете помочь мне развязать гордиев узел христианских доктрин, которые — увы! — слишком сложны. Это касается моего Эдикта об осуждении «Трёх Глав», написанных некими последователями Нестора. Мои подданные не хотят его принимать.
— Увы, цезарь, наш визит связан не с духовными вопросами, а скорее с мамоной! — отвечал Иероним. — Скажи, цезарь, если бы я спросил тебя, какой предмет роскоши в Империи самый дорогой — что бы ты ответил?
— Шёлк! — ни секунды не колеблясь, ответил Юстиниан. — Он необходим для парадных одеяний императора, чиновников и духовенства, для подарков иноземным владыкам... и, конечно, шёлк любят женщины. Однако стоимость его непомерно высока. Благодаря тому, что мы контролируем Баб-эль-Мандебский пролив, ведущий в Красное море, мы можем получать шёлк из Китая — наши торговцы покупают его на острове Тапробан. Беда в том, что персы обосновались прямо на острове и успевают скупить весь шёлк до нас. Остаётся ещё сухопутный торговый маршрут — Великий шёлковый путь — из Китая через Центральную Азию в Персию и Средиземноморье. Наши купцы покупают его на приграничных базарах.
— Что ставит персов в привилегированное положение — у них монополия на цены, — заметил Антоний.
— Точно! — с жаром воскликнул Юстиниан.
— Значит, было бы хорошо, если бы шёлк могли производить внутри Римской Империи? — спросил отец Иероним.
— Это было бы прекрасно. Но, увы, это только мечты.
— Это не мечты, цезарь.
Юстиниан вскинул голову.
— Говори!
— Когда мы с отцом Антонием были в Китае в качестве миссионеров, наша обитель находилась в Нанкине. Среди многих прочих диковин видели мы и то, как изготавливают шёлк. Вылупившись из яйца, гусеница бабочки тутового шелкопряда питается листьями шелковицы, а затем, достигнув определённого размера, она образует вокруг себя кокон из тонкой нити — это и есть шёлк. Внутри кокона она готовится к тому, чтобы превратиться из личинки в бабочку, но ей не дают этого сделать, убивая паром или горячей водой. Затем разматывают кокон и прядут шёлковую нить. Затем нити моют, сушат, сматывают — и из них уже можно ткать, а потом шить платья или бельё.
Юстиниан выслушал рассказ с жадным интересом.
— Превосходно! Очень интересно! Но ты опустил маленькую деталь: хотя тутовые деревья в Империи растут повсеместно, бабочек такого рода у нас нет.
Отец Иероним сиял и нетерпеливо потирал кончик носа.
— Это легко можно исправить, цезарь! Что, если мы с отцом Антонием поедем в Китай и привезём оттуда куколок тутового шелкопряда? Заинтересует ли это цезаря?
— Буду ли я заинтересован?! Но ведь контрабанда такого рода очень опасна. Китайцы, должно быть, ревниво охраняют свою тайну. Я с содроганием думаю о вашей судьбе, если вы попадётесь. Говорят, китайцы очень изобретательны в способах наказаний.
— Цезарь, мы продумали способ транспортировки, который практически исключает риск обнаружения, — вмешался отец Антоний. — Взгляни на наши посохи.
Он протянул Юстиниану крепкий, истёртый на конце ясеневый посох.
— Смотри: я откручиваю навершие — а внутри посох полый. Идеальное потайное вместилище. Между навершием и самим посохом нет ни малейшего зазора.
— Блестяще! — император вздохнул. — Что я могу сказать? Если вы готовы взять на себя эту миссию, то Рим будет в вечном долгу перед вами, а награда будет соответствующей. Итак, для вашего путешествия вам понадобится...
Отец Антоний взволнованно подался вперёд и перебил императора:
— Есть ещё кое-что важное, что мы могли бы привезти из Китая... нечто гораздо более важное, чем шёлк!
— Замолчи, дурак! — яростно зашипел Иероним. — Ты не смеешь перебивать императора... Тысяча извинений, цезарь! У него есть навязчивая идея, и из-за неё он временами забывает о приличиях.
— Давай всё же выслушаем его, — терпеливо и с улыбкой заметил Юстиниан. Повернувшись к отцу Антонию, он ободряюще кивнул: — Прошу тебя, продолжай, святой отец.
— В Китае умеют изготавливать книги! — взволнованно и радостно воскликнул Антоний. — Это избавляет от утомительного и долгого переписывания каждой страницы. Используя острый резец, они вырезают буквы в зеркальном отражении на доске из грушевого дерева так, чтобы буквы выступали над доской, рельефом. Затем доску смазывают краской и прижимают к листу из материала, похожего на наш пергамент, но более тонкого и не такого ломкого. Когда доску убирают, на листе остаётся текст! Это можно повторять бесконечно, в результате чего и получение знаний, и просто чтение становится доступным для всех! Подумай, август! Священное Писание и труды отцов церкви, Августина, Эквипиуса, Сальвиана — всё это может стать доступным для любого человека в Империи, а ведь сейчас многие так и проживают жизнь, не прочитав ни строчки!
— Интересная идея, — признал Юстиниан. — Есть лишь одно возражение: если это китайское изобретение будет работать, тысячи честных переписчиков останутся без работы, не говоря уж о писцах в канцеляриях. Я не хотел бы, чтобы это было на моей совести. Сейчас книга — это редкая и ценная вещь. Возможно, ей стоит таковой и оставаться, в особенности, если речь идёт о священных книгах? Но вернёмся к подготовке вашего путешествия. На чём мы остановились?
— Мы всё-таки сделали это! — сказал отец Антоний.
Оба монаха стояли перед Цзяюй-гуань — западными воротами Стены.
До сих пор путешествие проходило без всяких сложностей. Год они ехали до Китая вместе с посольством Сына Неба — путь долгий, но безопасный, а рисковать монахи не хотели. Два святых человека из далёкого Рима вызывали уважительное любопытство, но не подозрения. На обратном пути им предстояло в одиночестве пересечь довольно суровую местность, где их могли поджидать любые опасности — от разбойников до диких зверей, — достичь границы с Персией, после чего остаток пути проделать по безопасным дорогам владений шахиншаха, добраться до римских портов на восточном побережье Понта Эвксинского — и эта часть пути никаких осложнений не сулила. Впрочем, для большей безопасности они присоединились к небольшому каравану персидских купцов, везущих груз пряностей, нефрита и шёлка. Расходы их не волновали — император был щедр, а золотые монеты с профилем Юстиниана высоко ценились во всём мире, от Пекина до Британии и от Галлии до Занзибара.
Первый этап путешествия, через западную окраину пустыни Гоби, пролегал по унылому тракту, вокруг которого расстилалась красная высохшая земля да торчали редкие и низкие холмы. Через несколько недель этот пейзаж сменился скудными пастбищами буро-зелёных степей, лежавших между Тянь-Шанем, «Небесными горами», на севере и дикой и опасной пустыней Такла-Макан на юге. На языке уйгуров — диких местных кочевников — название этой пустыни означало «место, откуда нет возврата».
Дни проходили один за другим, уныло тянулись, согласно монотонному и постоянному ритуалу: с утра завтрак, состоявший из кураги и полосок вяленого мяса баранины, потом укладка грузов на спины верблюдов — злонравных мохнатых тварей с двумя горбами на спине, а затем несколько часов неторопливого путешествия по степи. Иногда на пути встречались сосновые перелески или ивняки — прибежище волков и кабанов. В самый жаркий час дня устраивали привал и обедали, а затем — снова долгий переход. За час до заката останавливались на ночлег и разбивали лагерь.
Иногда этот монотонный распорядок оживляли и разнообразили остановки в городах, стоящих на Великом шёлковом пути: Турпан, Корла, Куга, Аксур... В каждом таком городе имелся шумный и яркий восточный базар, весь день толпились на нём люди, и торговцы со всех концов света продавали здесь свои товары, включая специи и мельницы для каменной соли, выделанные кожи и кумин... Однажды путешественники стали свидетелями свирепой языческой игры бузгаши — всадники боролись за тушу овцы, буквально разрывая её на части.
Наконец они добрались до озера Кашгар, где караван разделился: одна часть купцов двинулась на север, к Самарканду и Персии, другая — на юг, в Индию. Монахи остались с «северянами» — и повидали бесплодные каменистые долины и предгорья Памира, где на горизонте вздымаются отроги и заснеженные пики Муш-Таг-ата. Здесь им встретились громадные, сплошь заросшие шерстью животные — яки, а также горные бараны, чьи закрученные рога достигали пяти футов в длину, и внушающие страх огромные горные медведи.
Однажды ночью в лагере, разбитом на берегу ледникового озера, начался переполох. Верблюды ревели испуганно и громко, и когда люди прибежали с огнём, то замерли в испуге: в мерцающем свете факелов на них с рёвом вышел огромный медведь. Стоя на задних лапах, этот гигант разинул пасть, обнажив ужасающие клыки, а затем одним ударом когтистой лапы переломил хребет очередному верблюду. Два растерзанных трупа уже валялись на земле, и остальные верблюды не выдержали, сорвались с привязи и умчались в ночь; их неистовый рёв постепенно затих вдали.
Теперь медведь обратил внимание на людей и двинулся к ним, но его удалось отогнать факелами и горящими ветками.
Уже утром испуганные и усталые купцы смогли поймать трёх из шести убежавших верблюдов. Два других упали в расщелину и сломали шеи, третий беглец так и не был найден. Собрав рассыпанные товары и подсчитав убытки, купцы с сожалением распрощались с монахами и повернули домой, на Восток, — вести остатки каравана в Персию было бессмысленно, он бы не окупил убытков.
Теперь святым отцам открылась пугающая перспектива — вдвоём пересечь предгорья Памира. Они справились с задачей. Несколько недель спустя, голодные, измученные и страдающие от обморожения, они уже просили милостыню в Самарканде — по дороге их ограбили до нитки разбойники, к счастью, не тронувшие драгоценные жезлы. Здесь, в шумном и богатом городе, монахи смогли присоединиться к другому персидскому каравану, а за право идти с ним расплачивались своими медицинскими познаниями. Оставшаяся часть пути — через Среднюю Азию, Туркестан и Персию — была пройдена без приключений, и на Эвксинском побережье они нашли большой новый римский порт Юстинианаполис — бывшую Петру, — откуда корабль привёз их в Константинополь. Год спустя после начала их путешествия, почти день в день, они высадились на набережной Золотого Рога.
Миссия увенчалась успехом. В нужное время, под неусыпным наблюдением учёных монахов из дремлющих яиц вылупились первые личинки, и вскоре в Империи уже набирало мощь производство шёлка, по качеству ничем не уступавшего китайскому, однако несравнимо более дешёвого...
ТРИДЦАТЬ
С этим знамением — победишь. Надпись, сопровождавшая видение креста, явившееся будущему императору Константину накануне победы над Максентием на Мильвийском мосту, 312 год
В винной лавке Дамиана не смолкали разговоры о событиях, взорвавших относительно мирную жизнь ни с того ни с сего. Конные орды варваров-кочевников из степей Центральной Азии перешли замерзший Дунай, волной прокатились через Балканы во Фракию, грабя и убивая всё на своём пути, преодолели укрепвалы, некстати разрушенные недавним землетрясением, и теперь стоят чуть ли не под стенами столицы. Ежедневно толпы беженцев прибывали в город, создавая для властей всё больше проблем, — ведь их требовалось поселить и накормить, а кроме того, они сеяли панику и подрывали моральный дух граждан.
— Говорят, что гунны перешли реку Атирас! — воскликнул дородный медник. — Боже ты мой, это меньше чем в 20 милях.
— Да они не гунны! — возразил молодой школяр из университета, зашедший к Дамиану вместе с сокурсниками. — Они — котригуры. И ведёт их Заберган!
— Да какая разница, приятель? Косоглазые жёлтые ублюдки с этими их косичками... Они едят римских детей на завтрак, вот что я слышал!
— И я взглянул и увидел: конь бледный, и всадник на нём, и имя было положено ему — Смерть! — взревел Симон. — И ад следовал за ним, и дана ему была власть над четвёртой частью земли, умерщвлять мечом и сеять голод и смерть...
— Заткнись, Симон! — вздохнул Дамиан.
— А вот что император будет делать с этими... как ты их назвал? Котигерами! Вот что хотел бы я знать! — проворчал пузатый плотник с опилками в волосах.
— Ничего, приятель. Чёртово ничего! Он может всю жизнь разбираться с Италией и Африкой, но, как только дело доходит до дома, он и знать ничего не хочет. У него голова занята этой религиозной мутью, ему не до нас, — отозвался мускулистый носильщик.
— Ты имеешь в виду афтартодокетизм? — снисходительно усмехнулся школяр.
— Арфатокси... да чёрт бы его драл, на кой он нужен! — прорычал носильщик.
— Афтартодокетизм считает, что тело Христово нетленно — следовательно, его страдания существовали лишь в воображении.
— Во как! — возмутился припорошённый мукой пекарь. — Сдаётся мне, патриарх имеет слабое — очень слабое! — представление обо всём этом.
Почувствовав интерес аудитории, он приосанился и назидательно погрозил пальцем.
— Халкидонцы говорят, Христос и бог, и человек. Арфарто... вот эти самые, как мне кажется, говорят о том, что он только бог, а значит, потворствуют монофизитам. Похоже на то, что цезарь и сам в этом плохо разбирается.
Страстные богословы-любители, как и все жители Константинополя, посетители лавки Дамиана немедленно включились в оживлённый спор по поводу богословских догм, в особенности последней, от которой явственно несло ересью...
Сидя, как обычно, в своём кабинете, Юстиниан ломал голову над тем, как ему справиться с котригурами. Не успел он вернуть Запад в лоно Империи, как очаг напряжённости возник на Дунае, хотя та граница и была хорошо укреплена. Бесчисленные орды варваров хлынули в страну. Если не булгары — то славяне, если не славяне — то утигуры, если не утигуры — то котригуры. Утигуры и котригуры — два свирепых и воинственных монгольских племени, родственных гуннам, — долгое время сражались между собой благодаря изощрённой тайной политике Рима, однако теперь они, кажется, смогли преодолеть разногласия. Почти все римские армии находились далеко, в Италии или на Востоке, так что проблема обороны столицы встала неожиданно остро — в том числе и лично для Юстиниана. Как «отец народа», он должен был обеспечить защиту своим подданным. Если выяснится, что он этого сделать не в состоянии, его статус Богоизбранного окажется под вопросом. И именно тот единственный человек, который мог бы эту проблему разрешить, в столице отсутствовал. Отправленного в отставку Велизария нигде не могли найти — и сам он не оставил никаких сведений о том, куда он уехал...
Во сне Феодора была даже ещё прекраснее, чем в жизни. Она взяла Юстиниана за руку и повела его через Триклиний Девяти Лож, прочь из дворца, через Аугустеум... Указав на огромную бронзовую статую императора, в полном доспехе восседающего на коне — её недавно установили в центре большой площади, — Феодора повернулась к Юстиниану с улыбкой и промолвила: «С этим знамением — победишь!»
Император проснулся — и его пронзили боль утраты и разочарование. Сон был таким реальным... Феодора действительно говорила с ним... Внезапно в мозгу вспыхнуло молнией: «С этим знамением — победишь!»
Эти слова сопровождали видение креста, явившееся Константину накануне битвы с Максентием на Мильвийском мосту. Значит, бог всё же подаёт ему знак?! И он не напрасно молился после смерти любимой жены денно и нощно. Во сне было ясно сказано: Юстиниан должен возглавить армию и встретить котригуров без страха и сомнений, ему суждена победа.
Но откуда взять эту армию? Юстиниан мучительно соображал: враг почти у ворот Константинополя, никакие войска не успеют подойти за такое короткое время. Дворцовая стража? Но что могут сделать несколько сотен гвардейцев против огромной орды? Значит, остаётся только одно: он должен поднять народ, жителей Константинополя — как сделал это когда-то Фабий в те чёрные дни, когда Ганнибал уничтожил лучшие легионы Рима. И не важно, что последние 150 лет римские императоры не командовали армиями, не важно и то, что ему уже 77 лет... возраст не притупил ни его ум, ни его решительность. Позвав начальника стражи, он отправился в оружейную выбирать себе подходящие доспехи.
— Велизарий! — в возгласе императора звучала искренняя радость.
Он встретил прославленного полководца, направляясь на форум, где собирался обратиться к своим подданным. Велизарий ехал верхом, в сопровождении своих телохранителей.
— Я приехал, как только узнал о котригурах, цезарь! Я был на дальней охоте, во Фригии, потому связаться со мной было затруднительно.
Два старых друга крепко обнялись. Юстиниан чувствовал прилив любви и благодарности к этому человеку, который больше, чем кто-либо другой, сделал для восстановления Империи. Испытывал он и чувство вины, ибо не остановил злопыхателей, распускавших слухи про этого человека — великого полководца, снова и снова демонстрирующего примеры верности своему императору.
Войдя на форум, посреди которого возвышалась порфировая колонна, увенчанная статуей основателя города, император и его главнокомандующий, весьма эффектно смотревшиеся в кирасах и шлемах, поднялись на высокий помост, чтобы осмотреть своё новое войско. Огромная толпа — глашатаи целый день ходили по улицам Константинополя, призывая горожан на форум, — постепенно успокаивалась... гул затих.
— Жители Константинополя! — голос Юстиниана звучал уверенно и мощно. — Едва ли мне нужно напоминать вам, что сегодня мы стоим в двух шагах от страшной опасности — наши враги, жестокие и многочисленные дикари, уже почти у стен великого города. Войска наши далеко и не могут помочь нам — так где же искать защиту для наших семей и нашего города? Никто не поможет нам, кроме нас самих. В том, что вы не подведёте, я не сомневаюсь, ведь вы — граждане Нового Рима, смелые сердцем и сильные духом, и вы никогда не позволите варварам топтать родную землю. Я говорю вам: все мужчины, способные сражаться, в возрасте от 16 до 60 лет пусть отправятся в Арсенал, где Велизарий — как вы видите, он не оставил нас в беде — организует вас в отряды и прикажет раздать оружие. Когда это будет сделано, всем собраться у Золотых Ворот — и мы с Велизарием поведём вас на язычников-котригуров. Бог на нашей стороне, мы не можем не победить.
Тишина царила ещё несколько мгновений, а затем форум взорвался рукоплесканиями. Люди были воодушевлены при виде своего старого императора и его прославленного полководца.
— Прекрасно! — выдохнул Юстиниан, в восхищении глядя на огромную, как казалось, армию, выстроившуюся на высоком берегу Атироса. — Мои поздравления, Велизарий, действительно прекрасная работа. Отсюда даже я не могу отличить, кто из них настоящий.
— Будем надеяться, Заберган подумает так же, — проворчал Велизарий, страшно довольный реакцией императора на его военную хитрость. — Только каждый двадцатый — солдат, остальные — чучела на деревянных подпорках для копий. Что ж, скоро мы это выясним. Взгляни. Видишь облако пыли? Это приближается Заберган.
Несколько минут спустя разведчики подтвердили слова Велизария. Вскоре котригуры подошли так близко, что Юстиниан уже мог разглядеть их в деталях: коренастые, крепкого сложения мужчины с плоскими лицами восточного типа сидели на громадных полудиких конях; за спиной у каждого всадника висел мощный лук и колчан с длинными стрелами. Вскоре сделалось очевидно, что котригуры не желали сразу сталкиваться с целой армией и потому свернули в долину возле реки — как раз на это и рассчитывал Велизарий. Прославленный полководец постарел и набрал лишний вес, но военного чутья не утратил.
— Купились! — воскликнул он, радостно хлопая ладонью по бедру. — Цезарь, пришла пора пустить в дело наши ловушки.
Они с Юстинианом поскакали вдоль каменного гребня, обогнав замедлившую ход колонну кочевников, и вскоре прибыли туда, где берега реки становились крутыми и высокими настолько, чтобы создать узкое ущелье. Наверху были размещены стрелки с луками, дротиками и копьями, а по краям ущелья сложены загодя собранные камни.
Несмотря на почтенный возраст и то обстоятельство, что последние 50 лет он никуда из столицы не выезжал, Юстиниан поймал себя на том, что наслаждается ситуацией.
В ожидании врага нервы звенели натянутыми тетивами... Наконец из-за излучины реки показались первые кочевники, а вскоре к ущелью приблизилась и основная масса котригуров.
— Ну что же, ребята... давайте угостим их! — произнёс Велизарий.
Град камней и железа обрушился на головы кочевников. Падая с большой высоты, камни превращали в кровавое месиво всадников вместе с лошадьми, дротики и копья поражали почти беспомощные цели... Не в силах ответить, ошарашенные и испуганные варвары метались, словно слепые на пожаре, и лишь через несколько минут их вожди опомнились. Отчаянный звук рога возвестил об отступлении, котригурам удалось развернуть обезумевших лошадей, и они помчались прочь, оставляя на равнине окровавленные тела убитых.
Заберган развёл руками в знак глубочайшего сожаления, и на его плоском монгольском лице появилась кривая ухмылка.
— Мои молодые воины так безрассудны и быстры! — проговорил он извиняющимся тоном. — Всего лишь угон скота во Фракии — вот всё, чего они хотели. Так они мне сказали. Всё пошло не так, боюсь, я за ними не уследил.
Заберган снова тяжело вздохнул и покачал головой.
Юстиниан думал, глядя на него: вот хитрый и безжалостный восточный деспот, которого одинаково боятся и его жертвы, и его подданные. Два правителя сидели на подушках в шатре Забергана — посреди варварского великолепия восточных ковров, шёлковых драпировок, разнообразного, богато изукрашенного оружия, золота и серебра, мехов и звериных шкур. Заберган менее всего на свете походил на человека, который не в состоянии за кем-то уследить...
Разрываясь между негодованием и неуместным весельем, император кивнул.
— Хорошо, назовём это... ну, пусть досадным недоразумением. Итак, теперь ты хочешь принести foedus вместе со своими людьми, чтобы стать другом Рима?
— Конечно, мой император. Это привилегия — служить тому, чьи подвиги славятся во всём мире. — Заберган склонил голову на плечо и лукаво подмигнул: — А ещё всему миру известна щедрость императора к его союзникам.
— Хорошо потрудившийся достоин награды за свои труды, это правда. Учти, мне нужен результат! Никаких утигуров, славян или булгар на земле Римской Империи. Устроит ли хана котригуров ежегодная субсидия в размере 50 фунтов золота?
Юстиниан был доволен результатом переговоров. Заберган выполнил соглашение, увёл своих степняков обратно за Дунай и, казалось, был готов честно отрабатывать субсидию. Юстиниан знал, что не все поддерживают его метод поддержания мира за пределами римских границ. Все без исключения командиры, включая и Велизария, считали позорной и недостойной императора политику умиротворения варваров при помощи денег. Однако это нимало не беспокоило Юстиниана: политика работала — это было всё, что имело значение.
После инспекционной поездки на Великие Стены, которые сейчас в спешном порядке восстанавливали, Юстиниан и Велизарий вернулись в Константинополь, ведя за собой свою крошечную, но победоносную армию. Они ехали по бескрайним полям подсолнухов, мимо садов и пашен, и император вспоминал самое важное, произошедшее в Империи после завершения готской войны.
Хотя было налажено производство собственного шёлка, набеги варваров с Балкан продолжались, и Юстиниан надеялся, что сделка с Заберганом положит этому конец. За эти семь лет произошло многое: умер папа Вигилий, его преемником стал Пелагий, неохотно, но всё же подписавший императорский эдикт, — ценой стал папский престол. Мечта о религиозном единстве по-прежнему оставалась мечтой. Серия разрушительных землетрясений прокатилась по Константинополю, одно из них даже привело к частичному обрушению купола Святой Софии. Вновь приходил чёрный мор — к счастью, на этот раз эпидемия чумы была не столь огромной и убийственной. Возобновился мир с Персией. Был заключён союз с ещё одним воинственным племенем степных кочевников — аварцами, пришедшими в Закавказье из Монголии: оттуда они бежали, спасаясь от китайской армии.
Юстиниан с грустью думал о том, что из ближайших его друзей и советников рядом почти никого не осталось: бывший когда-то его правой рукой Иоанн Каппадокийский не вынес позора после того, как его разоблачила Феодора, принял духовный сан и умер несколько лет назад; Нарсес, всё ещё бодрый, несмотря на то что ему было за 80, был экзархом Италии впрочем, император с годами понял, что никогда не считал его близким другом. Папы, епископы, патриархи, чиновники — все они приходили и уходили, сменяя друг друга, служили ему, но не занимали места в его сердце. Хотя... как он мог забыть двух самых верных своих слуг и друзей? Конечно же Велизарий и Прокопий. Оба они были рядом с ним во дни самого тяжкого испытания — Никейского бунта. Велизарий всю жизнь служил ему честно и преданно, а Прокопий был настолько предан и самоотвержен, что не побоялся быть рядом с императором, когда тот был болен чумой. Значит, после смерти Феодоры он всё-таки был не совсем одинок...
Константинополь вырос перед ним, и за мощной Стеной Феодосия открылась перспектива низких холмов, усыпанных куполами и крышами, башнями и колоннами, увенчанными статуями императоров прошлого. Издали был хорошо виден величественный храм Айя-София, сейчас весь в строительных лесах—ремонтировали повреждённый землетрясением купол.
Юстиниан въехал в Харизийские ворота и был встречен крестным ходом, сенаторами и сановниками во главе с верным Прокопием — префектом Константинополя, Юстиниан выполнил своё обещание, данное во время болезни. Процессия двинулась мимо цистерны Аэция, мимо остатков Стены Константина, и толпы горожан громогласными криками приветствовали императора и героических защитников-ополченцев. Правда, на этот раз за ними не шла вереница пленников, не тянулись повозки с трофеями, но римское оружие всё же одержало великую победу и защитило честь Рима.
У храма Святого Антония процессия остановилась, Юстиниан спешился, вошёл в храм и приказал зажечь свечи на могиле Феодоры. Поднявшись с колен после долгой и искренней молитвы, Юстиниан вдруг подумал, что знамение было истинным, бог простил его — и Юстиниан действительно его избранник. Теперь он войдёт в Царство Божие и воссоединится с Феодорой.
Когда процессия направилась к дворцу, новое озарение снизошло на императора. Победив котригуров, он смог победить и тех демонов, что терзали и отравляли его душу с отроческих лет, — демонов, порождённых смертями Атавульфа и Валериана, его собственной подлостью в цистерне Нома, отметку которой он так и носил на своём челе; его нерешительностью в Сенате, когда решалась судьба его благородного дяди; его сомнениями в верности Велизария; отказом поддержать Сильверия и отправкой слишком слабых войск на защиту несчастной Антиохии. Все эти призраки прошлого были окончательно похоронены, и теперь, проходя под сводами Акведука Валента, император чувствовал себя свободнее, спокойнее и счастливее, чем за все годы, прошедшие после смерти Феодоры.
Однако этому душевному спокойствию не суждено было длиться долго...
ТРИДЦАТЬ ОДИН
Месть — это жалкая радость скудных умов.Ювенал. Сатиры
Прокопий, в чьи обязанности префекта входило и обеспечение подачи воды в общественные бани и фонтаны, кивнул инженеру. Тот с усилием повернул железный рычаг, открывая шлюзы, через которые должна была пойти вода из цистерны Аэция. Собравшиеся с тревогой и нетерпением смотрели в тёмный туннель... а потом раздались радостные крики: несколько мгновений спустя фонтан забил сверкающими брызгами.
— Молодцы, ребята! — весело крикнул Прокопий. — Вы заслужили награду, прочистив этот канал. Сейчас немного передохните, а через час встречаемся у цистерны Мокия.
Радостно ухмыляясь при мысли о дополнительных деньгах на выпивку (Прокопий не зря был весьма популярным префектом), рабочие отправились в таверну — за исключением одного человека. Высокий и невозмутимый, он выделялся среди коллег, и Прокопий это заметил.
— Префект позволит пару слов наедине?
— Хорошо.
Заинтригованный Прокопий предложил прогуляться пешком до некрополя, расположенного рядом с монастырской цистерной Святого Мокия. Улица, идущая между редкими постройками и огородами, мимо стен Константина и Феодосия, привела их в Город Мёртвых — странный и зловещий район города, скопление самых разных надгробных памятников — урн, монументов, гробниц, обелисков и статуй. Многие из них отличались искусной работой; белизна мрамора контрастировала с мрачной зеленью кипарисов, самшита и тисов.
— Ну как? Годится? — с улыбкой спросил Прокопий. — Здесь тесновато, но зато они нас точно не подслушают.
— Мы раньше не встречались, — спокойно сказал незнакомец. — Однако оба, в качестве членов Либертас, служили одному великому человеку: Гаю Аникию Юлиану, он же «Катон». Ты наверняка слышал о «Горации» — это я. Ты же, как я полагаю, был известен под именем «Регул».
Прокопий слегка склонил голову в знак согласия.
— Ну, «Гораций», чего же ты от меня хочешь?
— Мы оба знаем, что Либертас была распущена, а все её лидеры — «Катон», «Катулл», «Цинциннат» и другие — мертвы или пострижены в монахи. Тем не менее начинается кое-что, что могло бы дать нам возможность нанести решающий удар — если мы убедимся, что всё идёт, как надо.
— Продолжай.
— У Юстиниана проблемы с преемником. Возраст у него преклонный, и он знает, что тянуть более с оглашением имени его преемника невозможно. Тем не менее он боится это делать, потому что думает, что после этого будет считаться человеком прошлого и бразды правления выскользнут из его рук. Для человека, которому непереносима мысль о том, что он не контролирует ситуацию, это слишком мучительно. Поэтому он предоставил этой проблеме развиваться своим чередом, никак её не разрешая.
Префект задумчиво протянул:
— Уже давно не секрет, что на роль преемника есть всего два кандидата. Юстин, сын Германуса, правившего Италией вплоть до своей безвременной кончины, и другой Юстин, сын сестры Юстиниана — скромный и способный парень, из тех, кого называют «надёжные руки». Разумеется, тот факт, что имя преемника до сих пор не обнародовано, вызывает в народе всяческие толки и спекуляции.
— Точно так. И это подводит меня к цели нашего разговора. Неопределённость создаёт атмосферу беспокойства и нестабильности, а это идеальная среда для беспорядков и волнений... разумеется, с подачи Зелёных и Синих. И ещё заговоры. Большинство из них было устроено любителями, и окончились подобные заговоры крахом. Но к одному-двум стоит приглядеться серьёзно. Как к тому, что устроили твои люди пару лет назад.
— Ты имеешь в виду дело Феодора? Когда кураторы Георгий и Этерий пытались поднять восстание и возвести на трон сына Петра Патриция?
— Именно. Тогда заговорщиков подвела утечка сведений через охрану. Тем не менее это навело меня на мысли о новом заговоре — на этот раз его спланировали тщательнейшим образом, и у него будет намного больше шансов на успех.
— Откуда тебе это известно? — Прокопия явно задело то, что его собственная сеть делаторов-осведомителей ничего о подобном заговоре даже не слышала.
— До того как меня завербовали в Либертас, я был имперским тайным агентом. Это означало, что надо быть готовым сыграть любую роль, от дипломата до шпиона. И пусть это прозвучит нескромно, но я был хорош в своём деле — именно потому «Катон» меня и выбрал. Когда речь идёт о сборе тайных сведений, со мной мало кто может сравниться.
— Ты говоришь, этот заговор может иметь успех. Почему?
— Его вдохновители — сенаторы Марцелл и Аблабий — умны и хладнокровны. Они в списке приглашённых на банкет по поводу повторного освящения Айя-Софии, на котором будет присутствовать император. Банкет состоится через две недели — в Октябрьские иды. Сенаторы под одеждой пронесут на праздник кинжалы и убьют Юстиниана. Их люди к тому времени будут в вестибюле и портиках близ храма — они возвестят о смерти тирана и поднимут мятеж в столице. Учитывая нынешние настроения — недовольство и тревогу, — проблем с этим не будет. Всё это стало мне известно от третьего заговорщика, Сергия, который дружен с двумя офицерами Велизария. Я приложил много усилий, чтобы свести знакомство с этим Сергием, и сумел убедить его в своей лояльности. Разумеется, это так и есть, поскольку цели заговорщиков совпадают с целью, которую когда-то поставила перед собой Либертас. Поскольку и ты когда-то был членом нашей тайной организации, я решил, что тебя стоит посвятить во все детали.
— Ия благодарен тебе за это, «Гораций». Буду ещё более благодарен, если ты будешь держать меня и в курсе дальнейших событий.
— С удовольствием. Но позволь тебя предостеречь.
— Поясни?
— Мы ведь не хотим, чтобы заговор сорвался, не так ли? Лучший способ сохранить тайну — не делиться ею ни с кем, чтобы не возникло и малейшего подозрения относительно заговорщиков. Понимаешь, о чём я?
— Будь спокоен, «Гораций». Этот разговор останется между нами.
— В таком случае я пойду. Рабочие уже подошли к цистерне, как я вижу отсюда. Не беспокойся, я буду держать тебя в курсе всего, что происходит.
Быстро шагая от некрополя к цистерне, Прокопий лихорадочно размышлял. Нет сомнений, что на этот раз заговор увенчается успехом, и потому допустить этого никак нельзя. Хотя узурпация власти была обычным делом в Западной Империи, на Востоке все подобные заговоры всегда проваливались, хотя надо признать, что Никейское восстание было в двух шагах от успеха.
Если заговор раскроет и сорвёт не префект со своими людьми, а кто-то другой, это выставит Прокопия в неблагоприятном свете: в лучшем случае его обвинят в некомпетентности, в худшем — в соучастии. С другой стороны, а если заговор удастся? Прокопий — назначенец Юстиниана — может быть объявлен вне закона. Кроме того, кто-то из Юстинов — или они оба — может начать собственную игру, затеяв переворот уже в свою пользу. Свергнув узурпатора, убившего Юстиниана, новый узурпатор может обвинить префекта Прокопия в том, что тот, будучи ответственным за поддержание закона и порядка в городе, ничего для этого не сделал...
То, что Прокопий может так думать, наверняка не приходило в голову узколобому фанатику «Горацию», уверенному в том, что все члены Либертас — такие же альтруисты, как он сам. Между тем Аникий Юлиан был человеком широких взглядов и ясно дал понять, что нет ничего зазорного в том, чтобы за борьбу во имя идеи хорошо платили, или в том, чтобы член организации не желал жертвовать своей жизнью во имя общего дела. Все эти напыщенные «Dulce et decorum est pro patria mori» — «Сладко и почётно умереть за отечество» — не для него! Его служба на благо Либертас бывала и опасна, и трудна, но ему хорошо за неё платили, а риск добавлял остроты головокружительным интригам в той кампании саботажа, которую он вёл, не всегда безуспешно, против Велизария...
Тем не менее надо притвориться, что он заодно с «Горацием», и разузнать как можно больше о деталях заговора. Тогда Прокопий сможет арестовать заговорщиков до того, как они нанесут удар. Он станет героем — и наверняка получит достойное воздаяние за смелость и профессионализм. Либертас прекратила своё существование много лет назад, и здравомыслящий человек должен признать это и двигаться дальше. Внезапно ему в голову пришла счастливая мысль. Было ещё кое-что, чему могла послужить погибшая мечта, — и это кое-что способно принести удовлетворение без всякого риска...
Регулярно встречаясь с «Горацием» в некрополе в течение ближайших двух недель, Прокопий выяснил следующее: Марцелл, Аблабиус и Сергий вступили в сговор с мастером церемоний (нет сомнений, что при этом некая сумма перекочевала из рук в руки) с тем, чтобы их ложа на празднике оказались как можно ближе к императору. Третий сообщник, Сергий (от которого «Горацию» и поступали сведения), получил от своих друзей-офицеров заверения, что они поддерживают идею заговора и будут участвовать, собрав верных дворцовых гвардейцев из числа тех, кто недоволен постоянным урезанием жалованья и отменой привилегий.
Тогда Прокопий сообщил «Горацию», что получил достоверные сведения об участии в заговоре Велизария, и, хотя положение командующего не позволяет ему открыто объявить об этом, он собирается оказать заговорщикам всяческую поддержку. Огромный авторитет и популярность Велизария, по словам Прокопия, практически гарантировали заговору успех.
Разумеется, никаких подобных сведений не было и быть не могло, Прокопий всё это просто выдумал. Однако он знал: брошенные им семена не пропадут, а прорастут и дадут всходы. Намёки дойдут до Сергия, от Сергия — к офицерам... Постепенно слухи укрепятся настолько, что неминуемо всплывут при допросах арестованных и бросят густейшую тень на прославленного полководца.
«Какой прекрасный способ свести старые счёты», — думал префект. Теперь он сможет полной мерой вернуть должок — за все бесконечные часы, дни, месяцы и годы, которые он провёл в качестве историка и летописца, слушая хвастливые речи Велизария, восхваляющего самого себя и свои подвиги. Этот человек бесстыдно и жадно любил славу; неисправимый романтик, он и войну воспринимал как игру, а противников типа Витигиса или Тотилы — в качестве равных себе соперников... в спорте, заслуживающих уважения и вежливости, а не врагов, которых нужно уничтожить любой ценой. Это понял Нарсес — профессиональный солдат до кончиков пальцев — и, поняв, за два месяца закончил войну, которую Велизарий растянул на двадцать лет, принося этим неисчислимые бедствия людям и странам.
Если об «участии» Велизария станет известно, это вызовет общее смятение. Скорее всего, его ждёт публичное унижение, потеря богатств и званий, возможно, даже и свободы; а вместе с тем его «предательство» нанесёт Юстиниану такой удар, от которого тот не сможет оправиться, ибо считает Велизария не только слугой, но и другом. Пусть Либертас больше нет — но тиран и его приспешники получат по заслугам...
На пятнадцатый день октября весь дворец, а в особенности дворцовые кухни, гудели от напряжения — шла подготовка к большому банкету. Чистка, уборка, проверка списков приглашённых, дополнительная прислуга, рабы — всё это находилось в ведении Петра Патриция, и под его руководством дворцовые службы превратили Триклиний — большой пиршественный зал дворца — в роскошные покои, сверкающие великолепием. Здесь были расставлены ложа из редких пород дерева, усыпанные шёлковыми подушками; на столах сверкала драгоценная посуда — миски, блюда, кувшины и кубки из чистого золота, искусной работы. Повсюду висели гирлянды из цветов, от которых струился тонкий аромат.
После полудня начали прибывать гости — вся знать Константинополя. Сенаторы и патриции, военачальники и архиепископы, сам патриарх — все в лучших своих одеяниях. Мастер церемоний представлял императору каждого гостя, после чего их провожали на места в силентиарии. Улыбающийся и приветливый Юстиниан находил слово для каждого — дух его был светел, а тело полно сил после повторного освящения Айя-Софии. Храм стал ещё краше и величественнее, чем прежде.
На столах сменяли друг друга изысканные блюда, прекрасное вино лилось рекой, жареная баранина источала упоительный аромат — наконец с последней переменой блюд мастер церемоний провозгласил тост: за Флавия Аникия Юстиниана — трижды благословенного августа, восстановившего Римский мир.
Все поднялись с мест и вскинули чаши. Внезапно вздох ужаса пронёсся по залу — трое сенаторов достали из-под плащей кинжалы и кинулись к Юстиниану. Однако прежде, чем они смогли нанести удар, их скрутили и обезоружили тайные агенты, под видом простых слуг наводнившие пиршественный зал... Вырываясь, один из несостоявшихся убийц схватил нож со стола и полоснул себя по горлу. Кровь из перерезанной артерии ударила фонтаном, забрызгав мантию императора. Это был Марцелл — единственный из заговорщиков, которому удалось избежать пыток.
В глубоких подземельях дворца двое оставшихся в живых заговорщиков, закованные в кандалы, стояли перед префектом. В углу камеры палач и его подмастерья раскладывали на столике зловещего вида инструменты. В большой жаровне пылал огонь, в нём лежали клещи...
— Просто скажите всё, что знаете, — голос Прокопия был спокоен и даже ласков. — Вы ведь всё равно всё расскажете — так к чему излишние страдания?
Оба заговорщика молчали, и тогда Прокопий кивнул палачу. Тот двинулся к пленникам, держа в прочных рукавицах раскалённый прут... Охранники держали крепко — и подземелье наполнилось тошнотворной вонью горелого мяса. Аблабиус не проронил ни слова, лишь кровь из прокушенной губы лилась на подбородок и грудь. Сергий же в агонии закричал:
— Не надо! Не надо больше!
Он рыдал и клялся всё рассказать, после чего кандалы с него сняли.
Сергий выложил всё — и про сочувствующих офицеров дворцовой стражи, и про то, что о заговоре знал Велизарий. Слова его подтвердили те самые офицеры — незамедлительно арестованные, а «Гораций» к тому времени уже бежал, получив от Прокопия мешок золотых солидов.
Презрительно отказавшись от побега, как советовали ему друзья, Велизарий с негодованием отрицал все обвинения. Тем не менее он был признан виновным, и, хотя жизнь ему сохранили — учитывая сорок лет беспорочной службы, — он был помещён под домашний арест, а все его богатства конфискованы. Впрочем, твёрдых и неоспоримых доказательств его измены так и не нашли, и через год он был освобождён и восстановлен во всех правах. Однако старый солдат не смог пережить этого унижения, сердце его было разбито, и великий римский полководец — возможно, самый великий из всех — умер несколько месяцев спустя.
Юстиниан был почти полностью уничтожен — сначала известием о мнимом предательстве друга, а затем осознанием того, что он, император, с такой лёгкостью поверил гнусным наветам.
Месть, по словам греческого философа, действительно была блюдом, которое лучше подавать холодным. Так думал Прокопий, купавшийся в похвалах и наградах за вовремя раскрытый заговор на императора. Теперь, ко всему прочему, он был спасителем монархии...
ТРИДЦАТЬ ДВА
Ничего не исчезает; разрушение есть лишьЛукреций. О природе вещей
название для изменения субстанции...
Похороны одного из лучших префектов Константинополя прошли с подобающей пышностью и завершились торжественным молебном. Силентиарий Павел прочитал панегирик, воздав должное уважаемому государственному мужу, совершившему большой вклад и в науку, создав великий исторический труд «Войны Юстиниана». Прокопий Кесарийский писал красноречиво и ярко, ибо и сам был участником почти всех событий, которые описывал. Кроме того, весь Римский мир был обязан ему тем, что несколько месяцев назад был сорван кровавый заговор против императора Юстиниана. Казалось, весь Константинополь пришёл проститься с великим префектом, когда траурный кортеж медленно двигался от Преториума к храму Святой Ирины, месту последнего упокоения Прокопия.
Вернувшись во дворец, Юстиниан прошёл во внутренний дворик, в тот сад, где они впервые встретились с Феодорой, и который стал постепенно любимым его убежищем, где император мог остаться наедине со своими сокровенными мыслями.
Теперь он остался один... Всё было отнято у него: сначала Феодора — краеугольный камень и столп всей его жизни; Велизарий — верный слуга и друг, которого он обидел, а теперь и Прокопий — к нему он привык относиться как к сыну, которого у него никогда не было... Неужели всё преходяще в этом мире и потери неминуемы? Всю свою жизнь он посвятил добрым и нужным свершениям: Римская Империя должна теперь жить вечно, неся свет истинной веры и слово Божье человечеству; законы, принятые им, улучшат жизнь людей и приведут её к порядку; великие и прекрасные здания бросят вызов самому Времени...
Неужели всё это зря? Слепые, неудержимые и бессмысленные силы вечно угрожали всем его достижениям. Свирепые лангобарды уже жадно поглядывают на Италию, разорённую и ослабленную 20 годами войны. С Востока надвигаются славяне и булгары, а границам на Дунае угрожают племена, ещё более жестокие и страшные, чем гунны, — аварцы. Все попытки примирить Восток и Запад, монофизитов и халкидонцев сталкиваются с нетерпимостью, невежеством и сопротивлением. Когда он уйдёт — а это случится скоро, ему уже 81 год, — неужели все его деяния пойдут прахом и исчезнут, как исчезают круги на воде от брошенного в неё камня? Возможно, и его интерес к афтартодокетизму был продиктован всего лишь стремлением к хоть какой-то стабильности, неизменности, постоянству. Коварная мысль вдруг пронзила мозг императора: а что, если вера, которой он истово служил всю жизнь, не более чем простое суеверие?!
В разгар этих мрачных размышлений его прервал слуга, принёсший книгу, — одну из новых, с пергаментными страницами, в кожаном переплёте.
— Август, покойный префект распорядился в своём завещании передать вам первый экземпляр своей последней работы.
Поклонившись, слуга неслышно удалился, а Юстиниан с волнением погладил кожаный переплёт с золотым тиснением и открыл фолиант...
«...Юстиниан происходил из семьи грубой, невежественной и дикой, от рабов и варваров... Юстиниан был сыном демона... бессмысленные войны и гонения Юстиниана... во время его правления вся земля была залита кровью... он попирал законы без колебаний, если это могло принести ему прибыль... принимал решения, не проводя сколько-нибудь тщательного расследования... нерешителен, словно клубящееся на ветру облако пыли... пока Юстиниан правил, ни один закон не оставался неизменным, ни одна сделка не была безопасной, ни один договор — нерушимым... Склонен был вносить путаницу и сумятицу во всё, что делал... сам злодей, он легко склонялся ко злу... Феодора могла заставить своего безвольного мужа делать всё, что она хотела... Она могла совокупляться со всеми своими сотрапезниками всю ночь напролёт, а когда доводила их до истощения, то вступала в связь со слугами и делала это иногда до тридцати раз за сутки — но даже тем не могла полностью удовлетворить свою похоть...»
С криком отвращения Юстиниан отшвырнул ужасную книгу. Каждая фраза, казалось, источала смертельный яд. Что за обида породила этот поток ненависти? Потрясённый до глубины души, Юстиниан чувствовал даже не гнев — лишь скорбь, обиду и непонимание того, как человек, которого он всегда считал своим другом, мог изобразить их с Феодорой в таком чёрном свете. Страшная тоска обуяла императора, и долгие дни он не мог выйти из этого состояния.
— Август, пришёл китайский мудрец, Тан Шинь! — объявил силентиарий Павел, появляясь в дверях таблинума. — Впустить его?
Император слабо улыбнулся.
— Впусти. Хотя я сомневаюсь, что он сможет меня развлечь...
Силентиарий ввёл в кабинет пожилого китайца с добродушным лицом, одетого в шафрановый халат. Поклонившись, китаец сел напротив императора.
— Мне сказали, что ум твой в смятении, повелитель! — произнёс китаец на идеальном греческом. — Прости мне мою прямоту, август, я никогда не изучал искусства быть осторожным в речах, в отличие от большинства моих соплеменников. Для меня лопата — лопата и есть. Некоторые твои приближённые — пусть имена их останутся неизвестными — были обеспокоены твоим состоянием и попросили меня поговорить с тобой. И вот я здесь — чтобы помочь тем, чем смогу.
Тан Шинь дружелюбно улыбнулся императору.
«Некоторые приближённые...» Юстиниан не был разгневан, он был тронут. Наверняка речь шла о силентиарии Павле и враче Феоктисте — людях, которые давно уже не просто выполняли служебные обязанности, но искренне, по-человечески заботились о своём императоре. Очевидно, этот китаец обладал некими способностями, раз они решили прибегнуть к его помощи.
— Я ценю твоё участие, Тан Шинь. Однако если уж врач мой не может исцелить мою душевную боль, то что уж...
Он замолчал, тщетно борясь со слезами. Угнетающее чувство безнадёжности навалилось на плечи. Всё напрасно, всё зря, они хотели помочь — но никто здесь помочь не в состоянии...
Юстиниан с неимоверным усилием взял себя в руки.
— Твой греческий превосходен. Я боялся, что нам понадобится переводчик.
— Я знаю несколько языков, август. Кроме родного, я говорю на хиндустани, урду, персидском и греческом, что ты успел милостиво оценить. Видишь ли, в прошлой жизни, прежде чем стать странствующим монахом, ищущим Просветления, я был довольно богатым купцом и много раз проходил по Великому шёлковому пути.
— Что такое Просветление?
— Это не так просто объяснить, цезарь. Просветление можно пережить, но не выразить словами. Мы, стремящиеся к нему, полагаем его мистическим видением Истины. Бесконечность, трансцендентальность — слова могут быть разными. Мы достигаем этого состояния путём медитации и самодисциплины, в конечном итоге полностью отказываясь от собственного «я» и сливаясь с Вселенной. Это состояние души называется нирвана. Сидхи — святые люди из Индии — ищут Просветления при помощи самой жестокой аскезы. Великий Гаутама, живший тысячу лет назад, предложил более мягкий путь, основанный на медитации и внутреннем самосовершенствовании, достигаемом через праведное поведение. Я пытаюсь следовать его пути.
— Как всё это интересно! — император и впрямь был заинтересован. — Напоминает учение наших отцов-пустынников, Антония, Иеронима и других, искавших единения с Богом через отречение от всего мирского, воздержание и созерцание. Однако — ты уж прости моё невежество — я не понимаю, как это всё относится ко мне?
— Я собираюсь совершить паломничество, август, к храму Святого Михаила в Гермии при Анкире, в Галатии. Видишь ли, Путь не требует приверженности определённой вере, религии или философии. Настоятель храма, отец Эутропус, — самый замечательный человек из тех, кого можно назвать «взыскующими истины», — собрал вокруг себя общину таких же, как он сам, подвижников. Они ведут философские и богословские беседы и молятся. Впрочем, это не совсем обычный монастырь, формально это и вовсе не монастырь, если честно. Это просто свободное сообщество, где любой ум стимулирует сам себя, вступая во взаимодействие с другими замечательными умами, и таким образом достигается более глубокое понимание природы Бога. Признаюсь, я с нетерпением жду возможности испытать жизнь в Гермии. — Тан Шинь серьёзно взглянул на Юстиниана. — Почему бы тебе не пойти со мной, август? Гермия не даст ответа на твои вопросы и не решит проблемы, но, возможно, позволит увидеть вещи с новой точки зрения. А это всегда полезно!
Через месяц после этого разговора, находясь в 300 милях от Константинополя, Юстиниан и Тан Шинь — один верхом на муле, другой — опираясь на посох паломника — переправились через реку Сангариус и поднялись на красивое плато. Отары овец и стада коз безмятежно паслись на заливных лугах. Ещё через два дня пути паломники увидели церковь Святого Михаила — храм, увенчанный несколькими куполами, стоящий среди возделанных полей и окружённый аккуратными постройками.
Пока они неторопливо двигались к монастырю, Юстиниан перебирал в памяти дни их паломничества. Сам он назвался братом Мартином, и никто его не признал бы в простой рясе и верёвочных сандалиях. Тан Шинь оказался идеальным спутником — молчал, когда Юстиниану хотелось побыть наедине со своими мыслями, был весел и разговорчив в другое время. Знания его были обширны, в том числе и по философии и богословию, а кроме того, он хорошо знал литературу Китая, Индии, Персии и Рима. Он был удивительно находчив и обаятелен, когда требовалось найти место для ночлега, умело и с азартом торговался на базарах, покупая еду. За время путешествия Юстиниан много узнал от китайца об учении Гаутамы, заключавшемся в стремлении к выходу из бесконечной цепи перерождений; о благородном восьмеричном пути, последователи которого стремились культивировать в себе праведность взглядов, образа жизни, отказ от любых усилий и страданий и освобождение от сансары.
Было ли причиной тому соседство невозмутимого и благодушного китайца, здоровый образ жизни под открытым небом или новые земли, увиденные своими глазами, но Юстиниан к концу путешествия чувствовал себя помолодевшим и бодрым, а главное — спокойным и счастливым.
Отец Эутропус был совсем не похож на святого человека в представлении Юстиниана. Маленький, толстенький, с горящими живыми глазами, в выцветшей коричневой рясе, он напомнил императору весёлую малиновку. Внимательно осмотрев гостей с головы до ног, словно они были коробейниками, предлагающими свой товар, настоятель сообщил:
— Мы принимаем всех при условии, что вы готовы работать и отказаться от всех своих прошлых чинов и заслуг.
Юстиниана определили помогать на кухне, Тан Шинь был отправлен заниматься техническим обслуживанием и уборкой территории монастыря.
Во время общей трапезы за столом текли неспешные разговоры на самые разные темы — в монастыре собрались бывшие ремесленники, сенаторы, епископы, солдаты, несколько персидских вельмож и даже парочка индийских брахманов. Закрытых тем не было, отец Эутропус требовал — и весьма страстно — лишь взаимного уважения собеседников друг к другу. Дискуссии о природе Троицы, отношения Христа с Богом-отцом, учение о реинкарнации или варне, индийская теория перерождения от низшей к высшей касте через безупречную жизнь — все разговоры происходили оживлённо, но без ссор.
В первый раз Юстиниан оказался не в состоянии внятно отстоять свои взгляды в связи с «эдиктом императора». Это вызвало у него некоторое замешательство, но постепенно он стал находить удовольствие в дискуссии, учась спорить и аргументировать. В процессе этого он стал более терпим к чужим взглядам, не совпадающим с его собственными, — хотя раньше непоколебимо стоял на их отрицании. Так же постепенно стирались для него различия между монофизитами и халкидонцами — теперь они представлялись ему не противоречиями, но разными гранями одного канона.
Особенно напряжённо размышлял Юстиниан над доктриной афтартодокетизма, представлявшей нетленность тела Христова, — эта теория в последние годы всё больше занимала императора, и он надеялся найти письменные источники, в которых можно было бы изыскать связь между противоположными вероисповеданиями и примирить их.
— Читай «De Rerum Natura»! — посоветовал ему Тан Шинь, когда Юстиниан решил посоветоваться с мудрецом. — Это Лукреций, один из ваших поэтов времён последней республики.
В великолепной монастырской библиотеке Юстиниан нашёл копию этого труда — поэмы в шести книгах, каждая на отдельном свитке. Долгое чтение... Удобно устроившись в кресле, император развернул первый свиток...
— Это ужасно! Мрачно и страшно! — воскликнул он несколько часов спустя, обращаясь к китайцу. — Лукреций утверждает, что все мы состоим из бесконечного числа мельчайших частиц, называемых атомами. Когда мы умираем, то распадаемся, не оставляя ничего — только рассеянные атомы! Души не существует!
— Ты огорчён, брат Мартин? — спокойно отозвался мудрец. — Ты узрел Истину, и она тебя испугала. Этого и следовало ожидать, естественно.
— Но, если Лукреций прав, я не увижу мою Феодору!
— Возможно, вы встретитесь с ней в загробной жизни не так, как встречаются живые люди, — мягко сказал Тан Шинь. — Она — уже часть бесконечного, ты будешь тем же в итоге — и оба вы будете поглощены вселенной и воссоединитесь с Создателем... или, если угодно, на небесах. Разве это не бесконечно больше и лучше, чем несовершенное и ограниченное «Я» земного бытия человека?
— Я отлучу отца Эутропуса от церкви и предам анафеме, а монастырь разрушу!
— Не верю. Так мог бы говорить император Юстиниан. Но брат Мартин уже иной, он прикоснулся к Бесконечному. Как говорил Эпикур, «никто не может войти в одну реку дважды». Сегодня я оставляю монастырь, мой друг, и отправляюсь в дальнее паломничество. На прощание посоветую тебе подумать над мудрыми словами Лукреция: «Ничто не исчезает...»
Опечаленный уходом Тан Шиня, которого он уже привык считать своим другом, угнетённый неясным страхом, Юстиниан ушёл из монастыря и долго бродил по окрестностям, пытаясь привести свои мысли в порядок. Разум его был в смятении, но вскоре он подошёл к обрыву и присел на камень, чтобы передохнуть. Измученный и уставший, император смотрел прямо перед собой...
Отвесная пропасть не менее 100 футов глубиной. Далеко внизу, на каменном выступе лежало большое неряшливое гнездо, в котором копошились два птенца-орлёнка. Спустя несколько мгновений с небес упала тень — и мать-орлица принесла им в когтях крошечного ягнёнка. Переживая за него и несчастную мать-овцу, Юстиниан смотрел, как орлята жадно разрывают тушку крючковатыми клювами. Чтобы могли жить одни существа, другие должны умереть... Тан Шинь верил в бесконечную череду перерождений, преобразование составляло суть Вселенной... если так, то Лукреций был прав. «Ничто не исчезает...» Можно ли подтвердить это на практике? Возьмём реку, думал император. Она течёт к морю и исчезает в нём, но затем вода испаряется с его поверхности, и получаются облака. Их охлаждает ветер, и они проливаются на землю дождём, снова становясь рекой. «Ничто не исчезает...» Цикл бесконечен.
Была ли в этом параллель с афтартодокетизмом? Если атомы, которые, согласно Лукрецию, после смерти рассеиваются, превращаясь в ничто, остаются неизменными — то... ничто не исчезает. В этом смысле тело Христа действительно нетленно.
«Если Христос не воскрес, то вера ваша напрасна», — сказал Павел. Но даже если принять учение Лукреция, то Вознесение всё равно состоялось — пусть и не в общепринятом смысле. Юстиниан нашёл эту мысль странно успокаивающей. Он вернулся в монастырь в странном состоянии, близком к какому-то прозрению, пытаясь сформулировать для себя некую доктрину. Всё это, думал он, нужно написать на языке, понятном всем без исключения гражданам Империи, и так, чтобы не устрашить и не оттолкнуть верующих. Подобно Павлу, следовавшему в Дамаск, он чувствовал, что пелена упала с его глаз; все его чувства обострились до немного пугающей, но приятной ясности. Как говорил тот же Павел в послании коринфянам — «когда мы смотрим не на видимое, но на невидимое: ибо видимое временно, а невидимое вечно».
Вернувшись в Константинополь, Юстиниан, не теряя времени, обнародовал новую доктрину афтартодокетизма. Пусть его подданные не могли понять её сразу в полной мере — а он и сам понимал её лишь частично, — но император чувствовал, что это важно и что люди должны ему поверить — а понимание придёт позже. На протяжении всего этого года — тридцать девятого года своего царствования — Юстиниан работал над уточнениями и разъяснениями к новому догмату церкви, изучая и сравнивая тексты и внося бесконечные пометы. Каждую ночь светились окна Великого Дворца, свидетельствуя о неустанных трудах Неспящего во благо своему народу.
Светились они и в ночь на 14 ноября, когда постельничий Священной опочивальни Каллиник вошёл в кабинет императора Юстиниана и нашёл того мёртвым, сидящим за своим столом. Мёртвое лицо ещё хранило выражение восторга — как будто в последнюю минуту Юстиниану открылся смысл неуловимой доселе Истины...