Порой Луизе казалось, что Париж позабыл о том, что идет кровопролитная война. Ничто не умаляло его веселости, его растущей роскоши и пышных придворных приемов. Кринолины становились все шире, количество рюшей и оборок удваивалось и утраивалось, не отставая от возобладавшего надо всем легкомыслия. Казалось, весь город превратился в одну яркую светящуюся карусель, которая все быстрее и быстрее набирала бешеные обороты, заданные гедонистическими настроениями парижан и тех, кто стекался в Париж.

Прошло уже больше года, как Пьер уехал в Крым, а боевым действиям по-прежнему не предвиделось конца. Вместо Парижа с его смехом, песнями и льющимся рекой вином, французские солдаты были вынуждены в своем легком обмундировании переносить все тяготы суровой русской зимы. Луиза регулярно писала Пьеру. Он получил ранение в сражении при Инкермане, но недостаточно серьезное, и его не отправили домой. Хотя Пьер уверял Луизу, что уже полностью понравился, она чувствовала по его письмам, что он не в состоянии справиться со своим угнетенным состоянием духа.

«Теперь я понимаю, на что было похоже отступление Бонапарта из Москвы, — писал он, когда стояли особенно сильные морозы, — но, слава богу, причины нынешних поражений кроются не в этом. Иногда я с трудом верю, что видел что-то, кроме этой войны. Неужели я когда-то жил в Париже? Неужели вдыхал аромат цветов на Елисейских Полях? Или все это был сон, предшествовавший страшной реальности пробуждения? Но потом я вспоминаю тебя, нашу любовь, и рассудок возвращается ко мне вместе с душевной болью».

Луизе ужасно хотелось увидеться с ним, она отчаянно скучала по нему. Слава богу, в магазине Уорт не давал ей ни минуты передышки, перегружал работой, как никогда ранее.

Но не только Луиза сбивалась с ног. Уорт с Мари работали наравне со всеми, если не больше. Утром они всегда приходили в магазин первыми, несмотря на то что жили неблизко. Мари по-прежнему вставала очень рано, чтобы одеться как можно элегантнее и красиво уложить волосы, и уже в половине девятого была в ателье, почти никогда не имея возможности присесть вплоть до закрытия магазина. Многие платья Уорта демонстрировались теперь на стоявших в ателье манекенах, но ей все равно по многу раз на дню приходилось переодеваться в наряды для показа, и Луиза часто помогала ей, если не была занята чем-то другим. Мари с мужем, как правило, уходили с работы последними, потому что всегда находилось еще какое-нибудь неотложное дело. Сознавали это работодатели Уорта или нет, но он стал сердцем их торговли. Уорт знал все товары, поступавшие и распродававшиеся, и держал в своих умелых руках все бразды правления. Его известность распространилась не только в Париже, но и в коммерческих кругах других регионов Франции, где его справедливо называли проницательным и перспективным дельцом. Луиза с интересом наблюдала за тем, какие крупные масштабы приняло производство отделочного агата — и все это благодаря ему! Те клиентки, которые когда-то презрительно отвергали агат, теперь просили отделывать им свои платья. Но Уорт уже изобретал что-то другое, сейчас он просил позументщиков изготовлять ему специальную бахрому, заказывал особым образом переплетенные ленты для окантовки и сотни метров канта с золотой нитью, благодаря чему оборки на платьях смотрелись так, будто их обмакнули в жидкое золото. Изобретательность Уорта была безгранична.

Луизу всегда глубоко возмущал тот факт, что все почести за сделанное Уортом, достаются его хозяевам. «Мезон Гажелен» продолжал завоевывать репутацию своими элегантными нарядами и передовыми идеями, которые ни разу не зародились в стенах кабинета его владельцев. Луизе хотелось иметь много денег, чтобы предложить Уорту открыть совместное предприятие, ателье в хорошем районе. Иногда неожиданная, и довольно весомая, помощь в финансовых делах поступала от клиенток. Они, правда, сами об этом не догадывались, когда переговаривались в примерочных со своими родственницами или подругами, но Луиза внимательно слушала их разговоры о подъемах и падениях курсов валют в коммерции и промышленности, все запоминала. Однажды некая приятная и дружелюбная дама обронила, что у ее мужа есть своя доля в концессии, выделенной на строительство канала в Суэце, по ее словам, замысел был грандиозный. Луиза, набравшись мужества, спросила, насколько перспективны будут вложения в это предприятие, когда компания будет организована. Дама, удивленная и заинтригованная подобной осведомленностью Луизы, уверила ее, что вложения должны окупиться. На следующей примерке дама подсказала Луизе, куда можно вложить деньги на данный момент, совет показался Луизе весьма разумным. Порой ей казалось, что она похожа на белку, припасающую орешки на зиму.

Пьер никогда не интересовался ее планами. Она знала, что он не одобряет ее желания заниматься пошивом одежды, хотя успешная жена нисколько не повредила бы ему в глазах света. Луиза мечтала достичь всего сама, ей хотелось утвердиться в этом мире, чтобы исправить то, что она не знала своего отца и почти ничего не знала о своем происхождении.

О жизни своей матери, лионской ткачихи, Луиза поведала Уорту еще в первые дни их знакомства, рассказала, как в течение веков развивалось их дивное мастерство, стоявшее теперь на грани вымирания. Вероятно, Уорт вспомнил эти рассказы и неожиданно проявил интерес к обедневшей лионской промышленности. Хотя, возможно, эта мысль появилась у него, когда он рассматривал костюмы на портретах в Лувре, одежду какого-нибудь персонажа прошлого, гордо щеголявшего в костюме из лионского шелка, рисунок которого напоминал те же «глаза и уши», какие он давно увидел у себя на родине.

Уорт заказал несколько полотнищ с традиционным рисунком, который уже больше ста лет не появлялся в витринах магазинов. Довольный результатом, он съездил в Лион. Ему казалось святотатством, что лионские ткачихи, некогда славившиеся тем, что ткали шелк для французских королей и королев, сидят без работы, почти не получают заказов на самые дивные материи, какие когда-либо производились. И он заказал несколько рулонов, стал шить из них платья, которые намеревался выставить на стенде Гажелена и Обиге на большой Универсальной выставке, которая должна была состояться этим летом в Париже, где посетители со всего мира смогут насладиться видом его узоров на лионском шелке.

В числе присланных из Лиона особых заказов оказался белоснежный шелк, чистый как первый снег, из которого должны были сшить нижнюю юбку под платье, которое было окутано некой таинственностью. Фасон заказала одна из молодых фрейлин императрицы, но не для себя, а для другой дамы, у которой не нашлось времени, чтобы прийти самой. Платье должно было быть простым, легким и изящным, вроде того, в какое наряжалась Мария Антуанетта, когда изображала молочницу с золотыми ведрами в Малом Трианоне. Луиза не знала, сказали ли Уорту имя этой дамы, но думала, что сказали. Но догадаться было нетрудно, хотя, пока Луиза проверяла и складывала дорогую материю, предназначенную для платья, которое будут шить личные портные этой дамы, никто ни словом, ни жестом не выдал, что знает о том, что платье предназначено для императрицы. Луиза сожалела, что подобная секретность не позволит Уорту получить публичного признания в Тюильри, что было бы равноценно получению императорского покровительства, которым не так-то просто заручиться, выполнив один-единственный заказ.

Это Стефани подала идею, чтобы фасон для платья разработал «Мезон Гажелен». Император поручил художнику Винтерхалтеру написать Евгению в окружении ее любимых фрейлин, и они до бесконечности раздумывали над тем, какое платье должно быть на ней надето, но ни одна идея, предложенная ей ее личными портнихами, ее не удовлетворила. Наконец Стефани, вспомнив изысканную простоту платья, в котором она видела мадам Уорт, предложила обратиться за помощью в «Мезон Гажелен». Евгения состроила гримасу при мысли о том, чтобы позволить какому-то магазину посягнуть на ее высокие требования, но, после того как ее окончательно разочаровала очередная партия эскизов, согласилась с предложением Стефани. Та объяснила Уорту все необходимые требования. Она очень удивилась, когда вместо целого вороха эскизов, выполненных профессиональным художником, Уорт вручили ей один-единственный.

— И это все, мсье Уорт? — холодно спросила она.

— Этот эскиз воплощает в себе все перечисленные требования, — вежливо ответил он.

«Какое несносное самомнение!» — подумала Стефани. Она нисколько не сомневалась, что Евгения будет не менее ее раздосадована, но ошиблась. Евгения была благодарна за то, что ей не пришлось просматривать кипу разнообразных рисунков, и объявила, что это именно то, что ей нужно. Этот сказочный наряд с оборками и складками из белого тюля поверх шелка, прошитый лентами бледно-сиреневого цвета, вызывал в воображении летний день. Его нужно было надевать, украсив волосы у висков букетиками настоящих фиалок. Неудивительно, что Винтерхалтер решил написать императрицу протягивающей такой же букетик крошечных цветов одной из своих фрейлин. И Стефани вновь оценила проницательность Уорта. Все знают, что фиалки — любимые цветы императрицы, она любит все оттенки их цвета, которые Уорт воплотил с таким изяществом в этом воздушном платье. Стефани решила, что, как только сможет, отправится к мсье Уорту. Ей нужна была достаточно добротная и вместе с тем элегантная одежда, которая годилась бы для дальней дороги. Она еще никому не говорила, что хочет поехать к Пьеру в Крым.

Стефани часто писала Пьеру письма, сообщая новости о его знакомых, последние сплетни, которые могли бы показаться ему любопытными, подробно перечисляла всякие забавные происшествия. Судя по его ответам, хотя и нерегулярным, он ценил ее внимание, но в его письмах были только самые искренние уверения в преданности. Она полагала, что мужчина, которому грозит опасность погибнуть на войне или стать инвалидом, не будет связывать молодую женщину обещаниями, ведь они могут привести только к разочарованию и сердечным мукам.

Мысль поехать к нему созрела у нее уже давно. Ей казалось страшной несправедливостью, что только женам нескольких очень высокопоставленных офицеров разрешили навестить своих мужей, а потом ей на глаза попалась заметка в газете. Некий англичанин, мистер Томас Кук, возглавил поездку в Крым, и они со спутниками, находясь в горах, имели возможность воочию наблюдать очередную баталию, развернувшуюся внизу. Если ничего не выйдет, она воспользуется услугами этого мистера. Стефани все-таки надеялась, что ее крестный отец разрешит ей поехать в Крым. Она была уверена, что он с радостью выдаст ее замуж за Пьера. Она знала, что всю жизнь будет любить только его.

К концу июня стало известно, что Евгения ждет ребенка. После двух выкидышей ей требовалось соблюдать удвоенную осторожность, она нуждалась в особом уходе, поэтому все ее фрейлины, в том числе и Стефани, помогали ей переживать этот сложный период. Придворные шепотом передавали сплетни о том, где и как произошло зачатие. Это случилось через некоторое время после возвращения императорской четы из Англии, куда они ездили с официальным визитом, и где, как было известно, они счастливо провели время и завязали подлинно дружеские отношения с королевой Викторией и принцем Альбертом. Видимо, Евгения еще долго переживала свою радость, осознав, что муж ее по-прежнему любит, несмотря на все свои измены, и ненадолго поверила, что он исправился.

В августе британская правительница и ее супруг нанесли ответный визит, приехав в Париж. Визит имел огромный успех. Все улицы и бульвары Парижа были завешаны гирляндами в честь королевы Виктории и принца Альберта, все радостно их приветствовали. Уорт с Мари, питавшие сильнейший интерес к подобным событиям, нашли хороший наблюдательный пост, откуда видели, как чета вышла из поезда. По дороге домой Уорт вспоминал, как отвратительно была одета королева.

— Мало того что она нацепила эту соломенную шляпку, которая ей вовсе не идет, и несла этот ядовито-зеленый зонтик, — восклицал он на ходу, — так еще на этой безобразно громадной сумке у нее был вышит пудель! Пудель!

— Но ты же слышал, как она с гордостью сказала кому-то, что этого пуделя вышила ее дочь, — мягко вставила Мари. — По-моему, это так трогательно.

Уорт громко застонал. У него были свои представления о том, как должна быть одета первая леди великой нации. И вышитые пудели совершенно исключались.

На стенде «Мезон Гажелен» на Универсальной выставке, которую несколько раз посетила императорская чета, была представлена придворная накидка, создавая которую Уорт ориентировался на королев, императриц и принцесс. Из старинного белого муара, с роскошной вышивкой золотом, она должна была изящно ниспадать с плеч. Судя по количеству пришедших после этого писем с гербами, можно было не сомневаться, что он надолго установил на нее моду среди особ королевской крови. Мсье Гажелен и Обиге получили первую премию. Уорта даже не пригласили на вручение награды, а его работодатели, купаясь в лучах его славы, приняли все почести из рук самого императора.

Когда лето закончилось, а вместе с ним улеглась вся лихорадочная деятельность, Стефани смогла немного расслабиться и воспользовалась свободным временем, чтобы подготовить все необходимое для поездки в Крым. Она твердо решила, что ничто не воспрепятствует ей навестить любимого человека.

Она не стала называть Уорту маршрут, не желая, чтобы слухи о ее тайном плане подхватили болтливые языки. Даже император ни о чем не должен был знать до тех пор, пока она сама не обратится к нему с просьбой. Она просто сказала портному, что отправляется в путешествие по морю и по суше и что климат там очень холодный.

Мадам Уорт продемонстрировала ей восхитительные дорожные костюмы. Теплые шерстяные платья ярких оттенков вишневого, сливового и кораллового, таинственно мерцающие вечерние туалеты с дополнительной подкладкой, предназначенной для того, чтобы защитить тело от холодных сквозняков, плотная, но элегантная амазонка с теплой накидкой, а также плащ с капюшоном на меховой подкладке.

— Начинайте прямо сейчас, мсье Уорт, — велела Стефани, даже не подумав о том, что будет делать со всем этим ворохом ненужной одежды, если ее мечты не сбудутся.

Каждая примерка сопровождалась радостным возбуждением. Каждый новый наряд предназначался для восхищенного взора Пьера. Она была дружелюбной и стала самой желанной клиенткой в ателье. Луизе особенно нравилось помогать ей в примерочной. Стефани не выказывала ни малейшей раздражительности и нетерпеливости, не издавала громких усталых вздохов и не жаловалась по пустякам. Мадемуазель Стефани Казиль с готовностью расточала похвалы и комплименты и разражалась безудержным заразительным смехом, если что-то было не так, щебетала без устали, сколько бы ни приходилось стоять на одном месте, пока Уорт отрывал рукава или какую-нибудь другую деталь платья, и примерка начиналась заново.

Стефани полюбила мадемуазель Луизу и была счастлива находиться в ее обществе во время бесконечных примерок. Мадемуазель Казиль считала Луизу умной и гораздо более начитанной, чем она сама. Но в музыке у них оказались одинаковые предпочтения, и однажды, когда они обсуждали известную обеим оперу, вдруг одновременно запели одну и ту же арию, в примерочную ворвался Уорт, на лице которого читалось такое возмущение, что, когда он ушел, они громко рассмеялись. Если бы не необходимость держать свою предстоящую поездку в строжайшей тайне, Стефани непременно открылась бы Луизе. Девушки кое-что рассказали друг другу про себя и прониклись взаимной симпатией, когда выяснили, что обе рано осиротели и узнали, что такое быть лишенной в детстве родительской любви, как бы ни старались окружающие возместить утрату.

Наконец настал день, когда гардероб был полностью готов. Стефани импульсивно взяла ладони Луизы в свои.

— Благодарю вас за то, что помогали изготовить для меня всю эту прекрасную одежду, мадемуазель Луиза. Надеюсь, однажды вы так же поможете сшить мне приданое.

Луиза ласково улыбнулась:

— Почту за честь, мадемуазель Казиль.

В течение всех этих недель, когда готовился гардероб, Стефани деликатно наводила справки, расспрашивала жен, чьи мужья находились в Крыму. Наконец она подыскала себе одну вдову, которая должна была туда поехать, чтобы привезти во Францию для захоронения останки своего мужа — это была особая привилегия, дарованная ей императором за отвагу, проявленную ее покойным мужем в бою. Вдова, мадам Элен де Винсен, красивая женщина с темными глазами, которые от печали потемнели еще больше, с готовностью выжалась сопровождать Стефани, если ей разрешат ехать.

— Если будет необходимо, я лично поговорю по поводу вас с императором, — предложила мадам Винсен. — Можно сказать ему, что общество молодой девушки будет мне большой поддержкой в моей печальной миссии.

Император внимательно выслушал Стефани.

— Я люблю Пьера всем сердцем, сир, — сказала она, и от избытка чувств на глазах у нее выступили слезы. — Я никогда вас ни о чем не просила и теперь умоляю оказать мне эту единственную милость. Позвольте мне отправиться к нему. Умоляю! — Она упала на колени подле его кресла, сложив ладони, как при молитве.

— А ты не спрашивала у императрицы, позволит ли она тебе отправиться в это романтическое паломничество? — поинтересовался он, откинув голову и разглядывая потолок, пока затягивался сигарой.

— Нет, сир. Я подумала, что прежде должна попросить позволения у вас, как ваша крестница и подопечная.

Последовала долгая пауза. Ей показалось, что она умрет от напряжения. Потом заметила, как он покосился на нее.

— Так чего же ты ждешь? Я даю тебе разрешение. Советую тебе немедля испросить позволения у императрицы.

С радостным криком Стефани подпрыгнула, схватила его руку и прижала ее к губам. Мадам де Винсен — женщина высокой морали, ей можно поручить присмотр за девушкой, уж она-то не пустит ее на линию фронта и убережет от других нелицеприятных зрелищ. Он сам в молодости воевал и прекрасно знал, какой эффект окажет на капитана появление молодой красивой француженки после долгих месяцев грязи, мерзости и крови. Он больше не опасался его нелепых просьб разрешить ему жениться на своей любовнице. Все идет как нельзя лучше.

Убедить императрицу было сложнее. Она чрезвычайно обеспокоилась, ее волновало, что Стефани окажется в месте, кишащем похотливой солдатней.

— Но мы с мадам Винсен все время будем находиться под личной охраной генерала Боске, — возражала Стефани. — Нас проводят с судна снабжения и потом доставят обратно, когда через несколько дней мы отправимся домой.

Евгения в конце концов уступила, но все равно была необычайно раздражена.

— Только постарайтесь вернуться к тому моменту, когда я окажусь в постели. Мне бы хотелось, чтобы все мои фрейлины были возле меня.

Оставшись одна, Евгения устало прикрыла глаза и откинулась на подушки. Она жаждала родить этого ребенка, жаждала подержать на руках своего младенца и дать выход накопившейся материнской любви, которую она могла выплескивать пока только на своих обожаемых фрейлин. Если бы в ее юном возрасте двое жестокосердных мужчин не разбили ей сердце, то сейчас она смогла бы ответить на ту страсть, которую выказывал ей супруг. Если бы Луи Наполеон терпеливо хранил ей верность, то, возможно, она смогла бы снова стать тем живым непосредственным созданием, каким была когда-то, но дело в том, что в сексе муж был ненасытен, ощущая алчную потребность заниматься этим в любое время дня и ночи, и без зазрения совести пускался в любые любовные авантюры. Еще до свадьбы она слышала, правда, тогда не поверила, что однажды на каком-то придворном празднестве он на глазах у всех куда-то пропал вместе со своей любовницей, и когда через час они вернулись, сильно запыхавшиеся, он объявил всём, что они просто решили немного отдохнуть. Теперь она готова была в это поверить, но, как ни странно, Евгения все еще любила его, хотя он навсегда внушил ей отвращение к мужчинам. Если она родит мальчика, то простит этому крошке его принадлежность к мужскому полу, потому что, родив наследника императорского трона и покончив со своей обязанностью, она сократит визиты супруга в свою спальню.

Стефани отплыла вместе с мадам де Винсен в начале ноября. Путешествие прошло замечательно: погода на Средиземном море была относительно спокойной, а капитан с офицерами судна снабжения оказались предупредительны и вообще составили весьма приятную компанию. Они сошли в суетливом шумном черноморском порту, где их встретил капитан Дегранж. Он выразил соболезнование мадам де Винсен, отметив отвагу ее супруга, которая всем им послужила примером, после чего небрежно поздоровался со Стефани, однако в его глазах читалось восхищение, какое она не раз видела во взгляде других мужчин.

— Капитан де Ган сейчас с вами? — спросила наконец Стефани.

— Нет, но за ним послали, и сегодня вечером вы его увидите.

— Он знает, что я здесь?

Капитан Дегранж покачал головой:

— В официальных приказах не даются разъяснения личного характера, мадемуазель. Ему сообщили, что он должен явиться в штаб генерала Боске, где пробудет в течение трех дней. — Дегранж сдержал улыбку. — Воображаю, как он заинтригован. Завидую тому, что его ожидает столь восхитительный сюрприз.

Под эскортом нескольких конных уланов вдова с девушкой ехали сперва в каком-то старом местном экипаже, который специально подогнали в порт, а потом — верхом на лошадях, впереди волочившегося армейского фургона, груженного их багажом. Стоял мороз, повсюду были снежные заносы, обнажившаяся местами земля была того же серого цвета, что и небо. Они проехали мимо французского военного лагеря, освещенного красно-золотистыми отблесками костров, от которых поднимался дым, но на них почти никто и не взглянул, потому что они были так плотно закутаны, что солдаты даже не догадались, что это женщины. Стефани сильно удручил их оборванный вид: кто-то кутался в одеяла, чтобы согреться, некогда сверкающие краги были грязные и залатанные. На многих были русские шинели и другие предметы одежды, в том числе казацкой, и ей даже не хотелось думать, каким образом они им достались.

По пути им встретился отряд британских солдат, дисциплинированных и подтянутых, прошедших бодрым маршем, но в целом одеты они были не лучше ее соотечественников, если не считать их безупречно белых ремней. Судя по тому, что рассказал ей капитан Дегранж, у британцев условия были гораздо хуже, чем у французов в эту первую ужасную зиму, и, если бы не мисс Найтингейл, то умерших от ранений было бы гораздо больше из-за отсутствия больничного оборудования. Стефани подумала, что плохо приходится и туркам, мимо лагеря которых они проезжали: уж слишком исхудавшие были у них лица, видимо, не только из-за недостаточного питания, но и в силу других невзгод.

Наконец их с мадам де Винсен привезли в деревню, разгромленную в одном из сражений. Штаб генерала Боске располагался в самом большом здании, дважды поменявшем хозяев, пока французы не удостоились всех почестей с падением Севастополя. Расписные потолки и золоченая лепнина еще хранили следы былой роскоши, но из обитых дамастом стен были вырваны канделябры, тяжелая мебель, которую еще не успели растащить, была изранена саблями и мечами, кое-где глубоко в дереве засели мушкетные пули. Но от пола до потолка возвышались пышущие жаром печи, сквозь решетки которых весело поблескивало пламя, и Стефани с мадам де Винсен с радостью сбросили свои тяжелые верхние одежды.

— Я приношу свои извинения за некоторый беспорядок, — криво усмехнулся капитан Дегранж, — но, поверьте, нам предоставят все удобства, и, смею вас уверить, когда вечером сюда вернется генерал Боске, он будет польщен не менее всех нас, если вы присоединитесь к нам за ужином.

Когда мадам де Винсен со Стефани поднялись в свои смежные спальни, их там уже поджидали две горничные, молчаливые крестьянки в обшитых тесьмой белых платках, закрывавших лоб и волосы, очень опрятные и аккуратные. Приплывших путешественниц напоили горячим чаем из самовара, который разлили, положив туда ломтики лимона, в чашки из тончайшего фарфора, видимо, каким-то чудом не попавшиеся в лапы французским и русским мародерам, и подали сладкие белые булочки и крошечные лепешки с тмином.

Не успели они перекусить, как служанки принесли кувшины с горячей водой и стали наполнять походную жестяную ванну, и обе гостьи с удовольствием смыли с себя дорожную грязь. Служанки нагрели на печах большие банные полотенца, в которые и закутали их, как только они вышли из ванной.

Мадам де Винсен, которой хотелось немного побыть одной в часовне, где стоял гроб с телом ее мужа, оделась в траурное платье и ушла, захватив с собой, чтобы почтить память покойного супруга, охапку еловых веток, собранных в его собственном поместье во Франции. Стефани, еще не окончившая свой туалет, дрожала от нервного возбуждения, пока служанка расчесывала ей волосы и укладывала их в локоны. Она решила надеть самое красивое платье из тех, что сшил ей мсье Уорт.

Решив, что ее выход должен быть как можно более эффектным, Стефани не выходила из комнаты, пока не удостоверилась, что мадам де Винсен пришла из часовни, чтобы перед ужином составить компанию офицерам во главе с генералом Боске. Стефани остановилась на пороге комнаты, где собрались офицеры. Все повернулись к ней, наступила глубокая тишина. Присутствующие привыкли к тому, что время от времени сюда приезжали жены высокопоставленных офицеров, но все это были дамы одного возраста с мадам де Винсен и далеко не столь миловидные. Теперь каждый мужчина пристально разглядывал девушку в мерцающем платье из медно-красного шелка. В качестве украшений она надела только серьги с жемчугом и янтарем, подарок императора. Ее внезапное появление здесь в ореоле парижской элегантности, о которой они почти позабыли после всех бедствий и мерзостей этой войны, казалось почти неправдоподобным. Тишина длилась всего несколько секунд, но на это время она помогла им позабыть про тот беспросветный мрак, который заполнял их существование в Крыму в промежутках между сражениями и бомбежками, сопровождающимися криками раненых солдат и подбитых лошадей, — горькая цена за тот почет и авторитет, который они завоевали для своего отечества и императора.

Генерал Боске, коренастый и плотный человек, вышел вперед, чтобы поприветствовать Стефани. Он поклонился.

— Добро пожаловать, мадемуазель Казиль. Я хорошо знал вашего отца. Он был прекрасным человеком и храбрым солдатом.

Стефани не помнила, что она отвечала генералу во время этого краткого обмена любезностями. С болезненным чувством разочарования она решила, что Пьера здесь нет. Но когда генерал шагнул в сторону, она увидела Пьера. Он смотрел на нее через плечо, во взгляде застыли недоверие и мрачное веселье, словно с ним разыграли жестокую шутку. Стефани не понимала, как расценивать подобную реакцию, но потом его губы медленно расплылись в улыбке, озарившей его лицо, и у нее уже не оставалось ни малейших сомнений, что он рад ее видеть. Как ей хотелось прижаться губами к любимым губам, но она была уже не той несдержанной школьницей, которая кинулась ему на шею в Фонтенбло. Стефани стояла молча, не шевелясь, растеряв все приготовленные слова, словно утратила дар речи.

— Ты полна неожиданностей, Стефани. Я с самой первой нашей встречи никогда не знал, чего от тебя можно ожидать.

К ней вернулась уверенность. Уголки губ дрогнули в озорной улыбке.

— Что ж, надеюсь, это — самая приятная неожиданность из всех.

Он хмыкнул и близко наклонился к ней.

— Самая приятная. Никто, кроме тебя, не додумался бы появиться на театре военных действий, будто из рукава фокусника, да еще обеспечить мне три дня отпуска.

Она восторженно расхохоталась. Всех попросили к столу. За ужином Стефани была центром всеобщего внимания — болтала с соседями, улыбалась и бросала кокетливые взгляды на тех, кто поднимал за нее бокал, и вообще чувствовала себя примадонной. Рядом с ней был ее дорогой Пьер, а это было самое главное. Когда она сунула ему свою руку под столом, он с такой силой сдавил ей пальцы, что она задохнулась от боли, но он даже не взглянул на нее, делая вид, что с интересом выслушивает своего собеседника. Вцепился, как утопающий за соломинку, подумала она. Стефани поняла смысл этого пожатия: он хочет показать, что она ему отчаянно нужна.

Мадам де Винсен тщательно выполняла свои обязанности старшей наставницы. Она отвечает за благополучие девушки лично перед императором, поэтому выполнит свою задачу во что бы то ни стало, хотя ей не очень хотелось гулять с ними по деревне в лютый мороз или отправляться верхом в безопасный район, чтобы посмотреть на какую-то древнюю крепость, имеющую важное стратегическое значение. Закутанная в такую же широкую меховую накидку, что и Стефани, она мечтала, чтобы эти вылазки побыстрее закончились и она могла бы вернуться в штаб, но упорно каждый раз следовала за ними. Они, по счастью, отбросили мысль посетить осажденный Севастополь в связи со вспышкой холеры, поразившей тамошние войска. Они въехали на холм, чтобы посмотреть издалека на то, что осталось от этого разгромленного города, который совсем недавно сдался союзникам. Если они никуда не выходили, мадам де Винсен тактично сидела поодаль с книгой или вышиванием, в то время как Стефани и ее опасно красивый кавалер разговаривали, но мадам всегда держала их в поле зрения, чтобы они не допустили каких-либо вольностей.

Для них, наверное, время пролетело незаметно, вдова же томилась от скуки. Ей хотелось, чтобы гроб поскорее погрузили на борт, и она уехала бы прочь из этой ужасной страны, где ее любимый муж встретил свою безвременную кончину. Наконец наступил третий, последний день пребывания женщин здесь, и она даже нашла в себе силы порадоваться банкету, который генерал с офицерами устроили в их честь.

Этой ночью вдова спала урывками, мысли о завтрашнем дне и о раннем отплытии не давали ей заснуть, и она беспокойно ворочалась. Вдруг она резко открыла глаза и выпрямилась в постели. Что это за звук? Что так напугало ее во сне?

И мадам де Винсен увидела тоненькие лучики света, просачивающегося из-под двери в соседнюю комнату. Может, Стефани заболела? И тут же вспомнила про холеру. Откинув одеяло, она сбросила ноги на пол, чувствуя, что ее вот-вот охватит паника. Ей так хотелось утром уехать отсюда, ее ужасала перспектива остаться здесь еще на несколько недель с больной девушкой. Еще никогда ей так не хотелось вернуться на родину. Никогда еще Франция не представлялась более надежной, безопасной и цивилизованной, чем сейчас. Она подбежала к дверям и широко их распахнула.

— Стефани! Вы… — Слова застряли у нее в горле. Но они были не голые. Они были не голые, напоминала вдова себе потом снова и снова. Понятно, она не могла судить о том, насколько далеко у них уже все зашло, но все же она не могла поверить, что Пьер де Ган, с его горящим взглядом и чувственным ртом, устоял бы перед женщиной и не дошел бы до физического контакта. Стефани, на лице которой читались испуг вперемежку с вызовом, сидела, прислонившись к подушкам и подобрав под себя ноги, а ее соски бесстыдно выпирали из-под батиста белой ночной сорочки. Пьер тоже был на кровати, правда, сидел на краешке, засунув руки в карманы стеганого халата и поставив на пол одну босую ногу. У него на лице застыло выражение сдержанной злобы, хотя оба не проявили ни малейшего удивления. Теперь у мадам де Винсен не осталось ни малейших сомнений, что они отпрянули друг от друга, услышав скрип половиц. В приступе отчаяния она беспомощно воскликнула, чуть ли не срываясь на визг: — Что же скажет император?

Она рухнула в кресло, закрыв лицо ладонями, и разразилась слезами. Она услышала, как Стефани начала истерически хихикать от ярости и унижения.

На следующее утро, в половине девятого, генерал Боске и все его офицеры стояли по стойке смирно, отдавая честь увозимому гробу, накрытому трехцветным знаменем. Мадам де Винсен, уже в седле, грациозно склонила голову и поехала впереди, сопровождавшие их конные уланы тронулись вслед за ней. Стефани, верхом на каурой кобыле, скакала рядом с Пьером, который должен был проводить их на корабль, а потом вернуться к себе в часть.

Мадам де Винсен смотрела вперед, не замечая раскинувшегося по обеим сторонам пустынного ландшафта с покрытыми снегом лощинами. Вся поездка теперь представлялась ей сплошным кошмаром, а эта дрянная девчонка теперь не только не сможет дать ей утешения, когда она нуждается в нем больше всего, но только усугубит ее страдания. Если император когда-нибудь узнает, что она не справилась со своими обязанностями дуэньи, она будет навсегда опозорена в его глазах, и он сочтет ее недостойной дарованной ей привилегии, а это опорочит и честную память ее мужа. Если бы не это, она не стала бы молчать. Было и другое тяжкое обстоятельство, не дающее покоя ее чувству ответственности. Когда безумные хихиканья только усилили ее рыдания, Стефани, надо отдать ей справедливость, пришла в себя и стала сокрушаться по поводу того, что причинила ей такое огорчение. Но окончательно вдову успокоил капитан, невольно раскрыв свою способность очаровывать, перед которой она не смогла устоять. Мадам де Винсен решила, что больше никогда не будет разговаривать со Стефани.

Перекусив в гостинице, они вновь сели в наемный экипаж, который когда-то привез их сюда, и отправились к последнему пункту назначения. Они подъехали к причалу уже на закате и видели, как из фургонов помогали выбираться несчастным раненым, которых потом заносили по сходням на носилках. Это были люди, потерявшие конечности или ставшие недееспособными, которых нельзя было вылечить и снова отправить на фронт. Стефани пробрала дрожь, не имевшая ничего общего с морозным ветром, приносившим с собой вихри снега с Черного моря. Она в последний раз обняла Пьера на прощание.

— Умоляю, берегись. Не допусти, чтобы с тобой что-нибудь случилось.

Он хмуро смотрел на нее.

— Война скоро кончится. Худшее уже позади, ты же слышала, как генерал Боске говорил о попытках перемирия с обеих сторон. Разве я допущу, чтобы что-то помешало мне безопасно вернуться на родину, во Францию, где меня столько ждет? — И он поцеловал ее без всякой нежности, почти со злостью. Последнее, что она видела, — это как он поскакал прочь от пристани, совсем не в том направлении, в каком поскакали уланы.

Уже на борту она попыталась завязать разговор с мадам де Винсен, с которой у них была общая каюта, но та упорно молчала, и Стефани в конце концов оставила всякие попытки. От той приятной дружественной атмосферы, которая сопутствовала им на пути сюда, не осталось и следа. Но желающих поговорить было много. Стефани предложила свою помощь судовому врачу, переполненная жалостью при виде страданий раненых, которые теснились в плохих условиях в каждом свободном уголке судна. Врач поручил ей кормить тех, кто был не в состоянии сделать это сам, а у санитаров появилось время на другие процедуры. Когда мадам де Винсен справилась с морской болезнью, она тоже стала оказывать посильную помощь. Для Стефани было серьезным испытанием, когда несколько пациентов умерло от ран, и их пришлось хоронить в море, но она не показывала своего смятения ради остальных, которым хотелось, чтобы она подбодрила их своей улыбкой и разговорами. Все, что она испытала, увидела и услышала за время своего путешествия, сделало ее старше, мудрее, грустнее и счастливее, чем она была до поездки в Крым, и ей казалось, что она уже никогда не будет такой же легкомысленной и беззаботной, как когда-то. Она полагала, что лучше узнала себя и Пьера. Этого пыл о вполне достаточно, чтобы не сожалеть о проделанном путешествии. Стефани сожалела о том, что в последнюю ночь их пребывания в штабе излила свой гнев на эту несчастную неловкую женщину, чье несвоевременное вторжение было продиктовано самыми благими намерениями.

В Марселе ей удалось немного утешить мадам де Винсен, которую пришлось поддержать, когда один из носильщиков поскользнулся на сходнях и на какой-то ужасный миг показалось, что их ноша полетит сейчас в море. В поезде мадам де Винсен поблагодарила Стефани за внимание, проявленное ею в тот момент. Всю дорогу до Парижа они время от времени переговаривались.

Стефани вернулась в Тюильри, жизнь там была еще веселее и экстравагантнее, чем когда-либо, или казалась таковой по сравнению с мрачными сценами войны, которые она наблюдала совсем недавно. Несколько дней Стефани не находила себе места, вся эта незатронутая войной роскошь казалась ей волшебной и нереальной. Когда на банкетах подавали одно экзотическое блюдо за другим и вино лилось рекой, она вспоминала голодные лица солдат, и кусок вставал ей поперек горла.

Но постепенно она снова привыкла к своему окружению, многие были рады ее возвращению, особенно императрица, которой не терпелось показать Стефани крошечные вещицы с затейливой вышивкой, приданое будущего наследника. Вместе с богато разукрашенной колыбелью, подаренной ей Парижем, оно будет скоро выставлено на всеобщее обозрение.

В длинной бесконечной очереди желающих посмотреть на эти красивые вещицы стояла и Мари Уорт. Она сама ждала второго ребенка. Правда, императрица могла разочаровать своего супруга и всю нацию, если родится не мальчик.

Луиза, отправившаяся вместе с ней посмотреть на приданое новорожденного, не могла не сравнить ежедневный труд Мари с тем временем полного бездействия, ухода и покоя, которым наслаждается императрица. Охваченный энтузиазмом, Уорт часто забывал о том, что его жена стала больше уставать. Но Мари никогда не жаловалась.

Однажды днем Луиза, возвращаясь после обеда, заметила посетителя с круглым пакетом в руках, выдававшим цель его прихода. Портных осаждал бесконечный поток изобретателей расширителей кринолинов, которые в большинстве своем были нелепы и непрактичны. Посетитель стоял спиной к ней.

— Вы хотели видеть мсье Уорта? — спросила Луиза.

Он резко повернул голову:

— Луиза! Черт побери!

Она изумленно ахнула:

— Уилл Расселл! Когда ты вернулся в Париж?

Он радостно засмеялся.

— Я приехал чуть больше часа назад. Как я рад видеть тебя снова.

— Я тоже очень рада, столько времени прошло. — Его едва можно было узнать — гладко зачесанные светлые кудри, дорогой костюм. Он, пожалуй, тоже был удивлен и, схватив Луизу за плечи, внимательно осмотрел ее с ног до головы.

— Ну и шик! Ты выглядишь очень элегантно в этом черном шелковом платье служащей, моя девочка. — Он схватил ее за руку и приподнял брови, не увидев обручального кольца. — Так ты еще не замужем? Неужели все мужчины в этой стране ослепли? — Широкое золотое кольцо, сверкнувшее на его пальце, говорило, что сам он уже сделал роковой шаг в брачную жизнь.

— Это вопрос времени, — призналась Луиза, и ее лицо озарилось счастьем. — После открытия Мирной конференции в Париже вопрос о перемирии в Крыму займет всего несколько недель или даже дней.

Уилл состроил сочувственную гримасу.

— Так твой жених участвует во всей этой заварухе, да? Что ж, у французов условия были лучше, чем у британцев. Я должен был отправить легкому отряду кое-что из теплой одежды, которая шьется на моей фабрике, но после ужасного обстрела со стороны русских мало кто остался в живых и необходимость отпала. Как зовут твоего жениха? В каком он полку? — Он удивился услышав, что она выходит замуж за офицера из Са-Гард, и одобрительно присвистнул: — Тебе должно доставаться только все самое лучшее, не так ли? Но ему здорово повезло. — Уилл огляделся. — А где же мсье Уорт? Хочу сделать свои дела, а потом мы с тобой сможем пообедать где-нибудь и отпраздновать нашу встречу.

— Я поищу его. — Луиза торопливо сделала несколько шагов, но потом остановилась и посмотрела на него через плечо. — Как будто только вчера расстались, а ты так изменился, вид у тебя очень преуспевающий. Я рада, что у тебя все хорошо.

Расселл широко улыбнулся, проводил Луизу взглядом, пока она не скрылась в той части ателье, где располагались примерочные. Дела у него шли хорошо, а вот с женитьбой ему не повезло. Все два года своего пребывания в Париже он был влюблен в Эллен Монкрифф, после возвращения она стала еще желаннее. Ее отец, правда, заставил его подождать еще год, пока он снова не обосновался у себя на родине. Свадьба, которую Монкриффы устроили своей дочери, была невероятно пышной — четыреста человек гостей и многоярусный свадебный торт в три фута высотой. Эллен, очаровательная в своем воздушном белом атласе и кружевах, упивалась каждой минутой, не желала отпускать гостей.

Потом он понял почему. Ей хотелось выйти замуж только ради того, чтобы насладиться этим днем и статусом замужней женщины, а также превзойти своих подруг в благоустройстве дома и по уровню жизни. Но жены из нее не получилось. Их первая брачная ночь обернулась катастрофой. Изнеженная и избалованная безграничной родительской любовью, от природы скромная и застенчивая, она вступила в брак, не зная ничего, что должна была знать. Уилл скоро понял, что она — одна из тех пустых женщин, которые одержимы себялюбием, и его чувства к ней в период его ухаживания только питали ее эгоизм, отвечать ему взаимностью Эллен не могла, ее сердце оказалось таким же холодным, как и ее тело. Если бы ему не хотелось иметь сына, он бы реже ложился с ней в постель, но Уилл все еще надеялся в глубине души, что со временем сможет пробудить в ней любовь.

— Мистер Расселл? Мне сказали, что вы хотели меня видеть. — Уорт стоял перед ним. Он говорил по-французски, но Уилл, зная, что он его соотечественник, ответил по-английски.

— Здравствуйте, сэр. Я приехал в Париж показать вам мое запатентованное изобретение, которого пока еще никто не видел. Думаю, оно покажется вам весьма интересным.

Уорт раздраженно нахмурился. Луиза сказала ему, что визитер бегло говорит на галльском наречии, и он обиделся, что Уилл Расселл решил вести беседу на английском. Уорт старался больше не говорить по-английски, когда этого можно было избежать. Как и большинство новообращенных (в его случае эта была всепоглощающая любовь к своей новой родине), он немного переборщил в своем рвении. Постепенно Уорт стал считать себя даже более французом, чем сами французы. Он думал, производил подсчеты и даже мечтал на французском, который считал теперь своим родным языком. Артистичный от природы, он перенял галльскую жестикуляцию. Его интересовало только то, что было связано с Францией. И Уорт решил отказаться от изобретения англичанина, который заговорил с ним не по-французски.

— Сомневаюсь, — ответил Уорт по-французски. — Насколько я понимаю, вы хотите показать мне кринолин, а я перевидал их все.

— Довольно уверенное заявление, мистер Уорт. Мое изобретение и близко не стояло рядом со всей этой проволочной белибердой и с тяжелыми металлическими клетками, которые буквально пригвождают женщин к земле. О нет. Я придумал нечто совсем другое. Тонкие стальные обручи, скрепленные лентами и увеличивающиеся в диаметре от талии до низа. Легкие, как часовая пружина. Впрочем, если вам это неинтересно, не смею больше отнимать у вас время. — И он повернулся, собираясь уйти.

— Постойте! — вскрикнул по-английски Уорт. — Почему вы обратились в первую очередь ко мне?

Уилл обернулся и ответил:

— Гажелен и Обиге славятся своими передовыми идеями в области моды. Полагаю, скоро они станут первыми.

Уорт невольно скривился и поджал губы. Всегда одно и то же. Все почести за его изобретательность достаются хозяевам магазина, а те на каждом шагу вставляют ему палки в колеса. Ему приходится сражаться за каждую новинку, за каждую свежую идею, каждое усовершенствование, а признание, в конечном итоге, достается не ему.

— Хорошо, мистер Расселл. Я посмотрю на вашу часовую пружину.

Самодовольно улыбнувшись, Уилл перешел наконец на французский:

— Мудрое решение, мсье Уорт.

Когда Уорт увидел макет изобретения, он сразу же понял, что все его проблемы с кринолином решены. Оно не только избавит женщин от громоздких нижних юбок и подкладок, но и позволит расширить кринолин. Этот надоевший всем колокол можно будет раздвинуть как веер! Какой прекрасный каркас под его платья! Как по нему будет струиться ткань! Он уже не мог дождаться, когда это попадет в его мастерские.

— Я хочу, чтобы нижний обруч достигал шести ярдов в окружности, — объявил Уорт, представив, как раскинутся по нему минимум десять ярдов ткани, которые со всеми своими рюшами, оборками, петлями и сборками обретут совсем иной, необъятный размах.

— Шесть ярдов! — Уилл был удивлен, но он никогда не оспаривал заказов. — Сделаю.

Уорт, так же как и Уилл, прекрасно сознавал, что, если быстро запустить эти обручи в производство и успеть захватить рынок прежде, чем за них примутся имитаторы, что случится неизбежно, то можно заработать целое состояние.

Но Уилл запросил за свой товар высокую цену, на что имел полнейшее право, поэтому Уорту надо было проконсультироваться с владельцами магазинов. Не желая понимать, какую прибыль они извлекут, став обладателями исключительных прав на изобретение во Франции, мсье Гажелен и Обиге не хотели входить в расходы. Уорта приводила в отчаяние их недальновидность, и, будь у него необходимый капитал, женщины покупали бы обручи, усыпанные бриллиантами, если б он счел это необходимым.

Уилл был очень доволен. С помощью «Мезон Гажелен» он не только наводнит Париж своими обручами, но и за время предоставленной им отсрочки у него появится возможность выпустить свой товар в невероятном количестве, чтобы захватить мировой рынок.

Вечером Уилл заехал к Луизе домой, где снова увидел Катрин. Он принес с собой по охапке гардений для них обеих и большую бутылку шампанского и настоял на том, чтобы открыть ее тотчас же. Потом он повел их ужинать к Доре, что для Катрин, ни разу не бывавшей в таких роскошных заведениях, было волнующим опытом, а в Луизе пробудило бы болезненные воспоминания, если бы шумный многословный Уилл, находившийся в превосходном расположении духа, был бы хоть чем-то похож на Пьера.

Расселл намеревался как можно скорее уладить свои дела и сразу же уехать из Парижа. Но на следующий день было воскресенье, и у Луизы был выходной, поэтому Уилл отложил свой отъезд. Утром они отправились на прогулку, смешавшись с толпами других гуляющих.

— Ну и шик! — восклицал он. Просторные улицы произвели на него огромное впечатление. Он похвалил множество недавно разбитых парков и открытых площадей, но особенно восхитился тем, что снос невзрачных построек в окрестностях Нотр-Дам позволил открыть миру этот великолепный памятник средневековой архитектуры. Они также осмотрели отреставрированный достроенный Лувр.

Днем Уилл нанял двухместную закрытую карету и сам повез Луизу в Булонский лес, который был наводнен веселой кавалькадой повозок со светскими людьми. Здесь собирался весь цвет общества во главе с императрицей, сюда приезжали и дамы дерзкого полусвета, чьи кучера и лакеи в напудренных париках и пышных ливреях мало чем уступали выезду самой императрицы. Луиза обратила внимание, что самые элегантные женщины, будь то куртизанки или благородные дамы, стали носить платья нового оттенка голубого, получившего название «пепел Севастополя», готовясь таким образом к встрече с возвращавшейся из Крыма армией-победительницей. У себя в примерочной Луиза подгоняла десятки ярдов всевозможных материй этого оттенка и не уставала поражаться способности Уорта делать так, чтобы на каждой женщине такое платье смотрелось как уникальное.

В тот вечер Луиза и Уилл рано поужинали в тихом месте. Со вчерашнего вечера у Уилла настроение сильно изменилось. Вчера вечером они все втроем жизнерадостно обменивались новостями и со смехом вспоминали прежние времена. Но в это воскресенье они с самого утра делились друг с другом подробностями своей личной жизни. Луиза рассказала ему, как впервые встретила Пьера, он — о том, как преданно дожидалась его Эллен те два года, что он провел в Париже. Ему так же не терпелось узнать о ее успехах в мире моды, как и ей — о его достижениях в Лондоне, хотя к тому моменту, когда им принесли заказанное фирменное блюдо, она стала понимать, что говорит в основном она, а ей еще очень о многом хотелось расспросить Уилла.

— Расскажи мне поподробнее, как ты начинал, когда вернулся в Англию, после того как мы ушли от мадам Камиллы, — попросила она, пока официант поливал куски розовой лососины нежным зеленым соусом. Когда официанты ушли, Уилл ответил на ее вопрос:

— Прежде всего я открыл небольшую фабрику в одном полуразвалившемся здании лондонского Ист-Энда, где установил запатентованные мною швейные машинки и — признаюсь — посадил за работу дешевую рабочую силу, потому что это была единственная возможность как-то начать. Одежду шили все-таки довольно модную и хорошего покроя. Кроил поначалу сам, иногда приходилось работать по двадцать часов в сутки. К сожалению, дела шли неважно, у меня на складе скопились целые штабеля одежды, и я чуть было не обанкротился. Но тут мне в голову пришла одна мысль: отобрать четырех самых хорошеньких швей и нарядить их в лучшее из того, что у меня есть. А потом я всюду ходил вместе с ними и просил их пройтись перед потенциальными покупателями.

Уилл не стал рассказывать во всех подробностях, сколько хлопот ему принесли эти девушки, но его творческий подход к демонстрации своей продукции с их помощью принес ему много заказов, что позволило нанять дополнительных рабочих и запустить фабрику на круглосуточную работу, а в конце года он уже смог перебраться в более просторное помещение. С тех пор дела пошли в гору, и сейчас его товар пользуется большим спросом на рынке. Жалобы молодых женщин на тяжелые необъемные кринолины и в то же время ревностное желание до конца дней своих следовать именно этой моде, натолкнули его на мысль создать устройство, которое позволило бы им с большей легкостью манипулировать своими юбками.

— Первая партия обручей будет доставлена в «Мезон Гажелен» к концу этой недели, — твердо пообещал он.

— Мне просто не терпится их увидеть, — выдохнула Луиза, восхищенная его успехами.

Он поднес бокал к губам и задумчиво глянул на нее.

— Ты говорила, что тоже шьешь одежду. По эскизам Уорта?

— Нет, я теперь и сама их придумываю. Он, конечно, должен одобрить эскиз, но пока еще ни один из них не отверг, разве что предложил кое-какие незначительные изменения. Я всегда к нему прислушиваюсь. Он меня столькому научил. Он — гений. Будь он скульптором, то стал бы вторым Микеланджело. А если бы он стал художником, Лувр заполонили бы его шедевры.

Уилл поставил бокал.

— Хм. Щедрая похвала.

Уловив скептическую нотку в его голосе, Луиза решила его убедить:

— Почему ткань не может быть таким же материалом для художника, как мрамор или краски? Уорт может из куска ткани сделать все, что угодно. Ткань оживает под его пальцами. Многие его платья — бесспорно произведения искусства.

Но Уилла больше интересовали не столько таланты Уорта, сколько ее собственные.

— Твоя одежда кажется мне достаточно изысканной. Я заметил, как тебя сегодня осматривали женщины. Мужчины тоже, но по другой причине. Если бы ты не собралась замуж, я предложил бы тебе поехать в Англию работать у меня. Ты придала бы моей одежде парижский шарм.

Луиза посмотрела на него.

— А разве ты не хотел предложить мне то же самое, уезжая тогда из Парижа?

Уилл пристально взглянул на нее.

— Вообще-то хотел. Мне показалось, что мы бы здорово сработались. К сожалению, тогда я не мог предложить тебе ничего конкретного. Теперь могу.

— Значит, Катрин была права. Она тогда спросила меня, согласилась ли бы я уехать с тобой.

— А ты согласилась бы?

Луиза медленно покачала головой:

— Я не смогла бы бросить Париж. Я чувствую, что моя судьба связана с этим городом. И всегда считала, что только здесь смогу быть по-настоящему счастлива.

Он кивнул:

— Понимаю, но если обстоятельства изменятся, или ты вдруг передумаешь, знай, что в Англии для тебя всегда найдется место.

Луиза сама удивилась тому, как дрогнул ее голос:

— Я тронута, Уилл.

Она проводила его на вокзал. Он взял ее ладони в свои, улыбнулся, глядя ей в глаза:

— Надеюсь, мы снова скоро встретимся, Луиза. Я был очень счастлив повидать тебя.

— Я тоже, Уилл.

— Можно мне поцеловать на прощание будущую чужую невесту?

У нее вспыхнули глаза.

— Каждый может поцеловать невесту.

Он поцеловал ее так же, как тогда ночью в мастерской, безудержная страсть его поцелуя перелилась через его жилы в ее кровь. Кондуктор дал свисток, послышался стук последних незапертых вагонных дверей. Отпустив ее, Уилл вскочил на высокие ступеньки поезда, и носильщик с грохотом закрыл за ним дверь. Окно было открыто, Луиза видела, с каким серьезным лицом он махал ей рукой, пока поезд увозил его все дальше и дальше.

В задумчивости она вышла из вокзала и пересекла Гаврскую площадь. Глупо думать о том, что могло бы быть, но она продолжала размышлять о том, что было бы с ней сейчас и как бы вообще все обернулось, если бы очень давно зловредной женщине не пришло в голову ворваться тогда в мастерскую.

Меньше чем через неделю в «Мезон Гажелен» была доставлена в срок первая партия обручей от Расселла. Среди них был один комплект с ярлыком, на котором значилось, что это — в подарок Луизе. Уорт был недоволен, что один из столь желанных каркасов для кринолинов пришлось уступить, но через два дня прибыла вторая партия, а за ней — еще и еще. Он вместе с подчиненными работал не покладая рук и совершенно потерял счет времени, создавая самые пышные и легчайшие платья под кринолин, какие когда-либо носили. Мари надела их первой, умело маскируя расплывшуюся талию бахромой жакетов. Она сказала, что изобретателю следует вручить медаль за то, что он избавил женщин от тяжелейших кринолинов, тем более что в ее положении это было более чем приятно. Луиза же в свободное время шила себе новое платье, надеясь закончить его к приезду Пьера.

Через две недели после перемирия в Крыму у императрицы начались тяжелые роды. Стефани при этом не присутствовала, она вместе с остальными представителями свиты принимала государственных министров и членов семьи, которые должны были войти в спальню в момент рождения ребенка. До Стефани постоянно доносились мучительные крики Евгении. Непереносимая пытка продолжалась и весь следующий день. Все придворные ходили с напряженными озабоченными лицами. Император, мертвенно-бледный, метался, как тигр в клетке, и не мог ни есть, ни спать. Крики Евгении становились все громче.

В начале утра третьего дня это стало вопросом жизни и смерти. Акушерки взялись за работу. Евгения родила крупного здорового мальчика. По всему городу зазвонили колокола, а пушки палили так, что в окнах дрожали стекла.

Когда врачи сказали Евгении, что ей больше нельзя рожать, она испытала огромное облегчение. Это было концом ее супружеских обязанностей.