Каждый раз по пути в Оспедале Мариэтта проходила мимо белых стен и арок здания тюрьмы. Уже пять лет миновало с тех пор, как они были разлучены с Доменико, и каждый раз ее вера в лучшее подвергалась жестокому испытанию, стоило ей оказаться вблизи этих застенков. Она имела обыкновение немного передохнуть на мосту Палья, где, оперевшись на каменную балюстраду, печально и в то же время жадно вглядывалась в мост, расположенный напротив и олицетворявший для нее все несчастья мирские, соединявшие такие, казалось, плохо соединимые вещи, как Дворец дожей и «колодец». Она постоянно пыталась представить себе тот день, когда Доменико провели через этот мост. Если бы только она знала, когда это должно было произойти, она обязательно бы ждала здесь, на этом же самом месте день и ночь, чтобы он смог ее увидеть, и она непременно заметила бы его мелькнувшую в изукрашенном каменной резьбой проеме моста руку, махнувшую ей в знак того, что он видит ее.

Как жаль, что у Доменико не было сына, наследника, благодаря которому дом Торризи мог управляться и продолжать существовать. Это бы, по крайней мере, могло послужить ему утешением. Мариэтта теперь недоумевала, постоянно укоряя себя за то, что по какой-то непонятной теперь причине не стала допускать вторую беременность сразу же, как он вернулся из Санкт-Петербурга. Но разве ее измученное тело не нуждалось тогда в отдыхе, хотя бы в краткой передышке после той трагедии? А потом было уже поздно — Доменико бросили в тюрьму.

Мариэтта уже спускалась по ступенькам моста Палья, чтобы свернуть на Рива делья Скьявони, когда увидела капитана Зено. Он служил в тюремной охране. Как-то недели три назад он заходил к ней в магазин за масками для своих трех дочерей.

— Добрый день, синьора, — капитан, завидев ее, галантно поклонился ей. Не будь она красивой, элегантно одетой женщиной, он вряд ли смог выделить ее из остальной толпы прохожих.

Мариэтта, ответив на его приветствие, уже собиралась продолжить свой путь, но помедлила, решив, что этот человек мог сообщить ей какие-нибудь новости о Доменико.

— Ну как, понравились вашим малышкам маски, капитан?

— Очень понравились. Самая младшая уже успела свою малость подпортить, и скоро я приду купить для нее что-нибудь еще.

Мариэтта улыбнулась.

— Приходите, у нас есть кое-что новое. И захватите с собой испорченную маску, я вам ее обменяю на другую, причем бесплатно.

Синьор Савони стремился к тому, чтобы все его маски были качественными, — они должны выдерживать и неосторожное обращение.

— Тогда завтра я приведу свою дочь к вам в лавочку, синьора Торризи.

— Вот как! Вы знаете, как меня зовут? — удивилась Мариэтта. — Когда вы покупали маски, вы тогда виду не подали.

— Тогда мне подумалось, что вы приметесь расспрашивать меня о вашем муже, а я пытаюсь избегать подобных расспросов.

Явно разочарованная такой отповедью, она горестно улыбнулась.

— А я как раз хотела с вами именно об этом сейчас поговорить.

— Я, в общем-то, так сразу и подумал, — он плутовато улыбнулся. — Но тогда, как говорится, услуга за услугу.

— Полно вам, я все равно бы заменила маску.

— Верю, что это действительно так.

— Может, вы будете настолько любезны, что просто передадите моему мужу, что видели меня? Он был бы вам очень благодарен за это.

Взгляд капитана посуровел.

— Никаких благодарностей от предателя мне не надо. С ним запрещено разговаривать. Таковы мои убеждения.

— Я верю, что мой муж — невиновен! — отпарировала Мариэтта. — И если вы ничего не желаете сделать для него, то укажите мне хотя бы окно его камеры.

— Нет у него в камере никаких окон.

Мариэтта уставилась на него свирепым взглядом, в ее глазах стояли слезы.

— Лучше бы я с вами вообще не разговаривала на эту тему! Обрадовали меня, нечего сказать — нет окон!

Он долго смотрел ей вслед когда она торопливо пошла вдоль набережной. Огонь, да и только. Характер под стать цвету ее волос — и это не было проявлением иронии с его стороны.

Мариэтта не надеялась больше увидеть капитана Зено у себя в лавке, вряд ли его соблазнила перспектива заполучить бесплатно новую маску. Но он, однако, появился, причем не один, а в сопровождении всех трех дочерей. Она весьма холодно встретила его, но с девочками была очень любезна и приветлива, Когда она помогала примерить маску младшей из них, он без обиняков обратился к ней и, понизив голос, спросил:

— Вы бы не могли поручить их на время кому-нибудь из продавцов? Мне бы хотелось переговорить с вами с глазу на глаз.

Мариэтта очень внимательно посмотрела на него и жестом пригласила пройти за прилавок, туда, где находилась конторка. Войдя в маленькую комнатку, капитан Зено, не дожидаясь приглашения, уселся в кресло. Мариэтта подвинула кресло и тоже последовала его примеру.

— Я слушаю вас, — сдержанно, стараясь не выдать охватившего ее волнения, произнесла она.

Он наклонился к ней.

— Я вчера заявил вам, что я никаких благодарностей от предателей не принимаю, но я согласен сделать кое-что для вас лично. Например, дать вам возможность побеседовать несколько минут с… одним заключенным, скажем так. И за это, — добавил он, секунду помедлив, — я попрошу вас об одной услуге.

— Сколько? — Мариэтта смотрела ему прямо в глаза. Нет, она не станет с ним торговаться.

Казалось, он даже опешил от такой прямоты и тут же нахмурился.

— Вы меня не так поняли, синьора, — сердито проворчал он. — Я — человек неподкупный. Мне от вас не деньги нужны.

Теперь настала очередь Мариэтты опешить.

— А чего же, в таком случае? — недоуменно спросила она.

— У моей старшей дочери есть к пению талант, но ей нужно поставить голос. Конечно, я бы с удовольствием оплатил бы ее учебу в Оспедале, но она ведь не сирота, вы же понимаете. О чем я вас хочу попросить, так это чтобы именно вы, «Пиетийский огонь», стали бы ее учительницей пения.

— А встречи с мужем будут проходить регулярно? Это возможно? — вопросом на вопрос ответила Мариэтта, желая выяснить, насколько сильно ему хотелось сделать из своей дочери примадонну, и если действительно сильно, то следовало бы поторговаться, прежде чем просто соглашаться без всяких оговорок.

— Нет, это невозможно. Я и так Бог знает, как рискую. Что я могу обещать и выполнять буду постоянно, так это раз в месяц передать ему письмецо.

— А как насчет того, чтобы и он мне их передавал?

— Раз в год.

— А если чаще? — Мариэтта была непреклонна.

Поколебавшись, он кивнул.

— А чаще — это значит, дважды в год.

Теперь она была готова согласиться.

— Обещаю вам, что сделаю из вашей дочери настоящую певицу, если только у нее голос и вправду хороший, как вы говорите, — ответила Мариэтта. — Но в обмен за это я должна остаться с мужем на целую ночь, причем охрана должна находиться в это время подальше. Кроме того, если у вас появится хоть малейшая возможность организовать повторный такой визит, вы даете мне слово, что вы и его организуете. Далее, если он когда-нибудь заболеет, вы мне обеспечиваете возможность ухаживать за ним.

По виду капитана Зено нетрудно было заключить, что он вот-вот взорвется, поскольку его лицо в мгновение ока уподобилось бураку.

— Нет, это невозможно! Это может стоить мне жизни! А у меня жена и семеро детей, синьора! И я должен их кормить и поить! Не заставляйте меня класть голову на плаху по вашей милости! Я и так страшно рискую.

Резко сдвинув кресло, он поднялся и уже собирался уйти, но Мариэтта не пошевелилась и так и осталась сидеть. Ее сердце отчаянно колотилось при мысли о том, что сейчас было поставлено на карту.

— Я очень опытная преподавательница, — изо всех сил стараясь, чтобы это прозвучало как можно более равнодушно, ответила она. — И дня вашей дочери вы вряд ли найдете лучшего учителя.

Тяжело дыша, он снова уселся в кресло.

— Если заключенный болен, — выдавил он с неохотой, — вы будете об этом извещены и сможете передать ему необходимые лекарства. Большего я сделать не в состоянии.

Мариэтта видела, что большего ей, действительно, вряд ли удастся добиться от этого человека.

— Завтра вечером после закрытия магазина приведите вашу дочь ко мне. Тогда и скажете мне, когда я смогу прийти к нему в камеру и переночевать там.

После того как Зено ушел, Мариэтта обессилено опустила голову и, сжав ладонями виски, застыла в оцепенении. Этот разговор измотал ее, и она даже не помнила, сколько так просидела. Боже! Она снова увидит Доменико! Это представлялось настолько невероятным, что Мариэтта даже боялась и думать об этом.

Дочери капитана Зено Лукреции исполнилось четырнадцать лет, это была очень красивая девочка с иссиня-черными волосами и огромными карими глазами, точь-в-точь такими, как у ее отца. Голос ее, совершенно не ведавший даже попыток культивирования, внушал надежду. Свое мнение Мариэтта без утайки изложила капитану.

— Лукреции понадобится достаточно много занятий, кроме того, ей необходимо будет упражняться и самостоятельно. Я готова даже взять ее к себе в магазин помощницей продавца — это даст мне возможность заниматься с ней, как только будет появляться свободное время.

И отец, и дочь с восторгом приняли это предложение Мариэтты. У Лукреции будет своя комната, и несколько часов она будет работать в магазине.

— Благодарю вас, синьора, — сказал капитан Зено, вкладывая в ладонь Мариэтты сложенную записку, когда они вместе с дочерью собирались уходить. Развернув листок, Мариэтта увидела, что на нем стояла дата и время, а также указание быть в маске. В следующий вторник в десять часов вечера ей предстояло быть у тюрьмы.

Мариэтта тут же сообщила об этом Себастьяно.

— Вы добились того, чего никому бы ни за что не суметь, — было видно, что Себастьяно искренне рад за нее. — Не забудьте передать Доменико, что его друзья не покинули его и продолжают то, что когда-то он начинал.

— Обязательно.

— Я провожу вас до тюрьмы во вторник и встречу утром на следующий день.

— В этом нет надобности, — ответила она, хотя ей была очень, приятна эта его забота.

— Ничего, ничего, это самое малое, что я для вас могу сделать, Мариэтта. Для вас и Доменико.

Стояла бархатная звездная ночь, когда Себастьяно сопроводил Мариэтту к тюрьме. Дождавшись, пока ее впустят, он отправился домой.

Капитан Зено уже ждал Мариэтту. После того как они обменялись приветствиями, он повел ее вверх по крутой и плохо освещенной каменной лестнице.

— Мой муж попал сюда уже при вас, капитан? — поинтересовалась Мариэтта, поднимаясь по ступеням.

— Да, я здесь несу службу уже несколько лет. Именно я вызвал ему тюремного врача, когда он прихворнул. Никак не позволяю крысам съедать его рацион. Предатель голодать не должен, иначе умрет и все тут. А с меня потом учинят спрос за это.

Ее ужаснула мысль о том, в каких же нечеловеческих условиях находился Доменико все эти жуткие месяцы, и тут же ее охватила злость на капитана за его слова, и Мариэтта внезапно остановилась.

— Никогда больше, слышите, никогда не называйте моего мужа предателем! Я этого терпеть не стану!

Помолчав, он довольно жестко посмотрел на нее.

— Знаете, а ведь мне ничего не стоит и изменить свое решение о том, чтобы допустить вас к нему.

— Так же, как и мне в отношении занятий и дальнейшей судьбы вашей дочери, — тут же отпарировала она.

Помолчав секунду или две, он внезапно улыбнулся, и улыбка эта была даже с оттенком уважительности.

— А язычок-то у вас острый, не дай Бог. Ну ладно, у меня тоже. Но я вам обещаю, что придержу его в следующий раз.

Он зашагал по ступеням, а Мариэтта, догнав его, заглянула ему в лицо.

— Вы говорили, что у него только рацион здесь. А что, разве мой муж не получает ничего из того, что я ему передаю?

— Здесь никаких и ни для кого привилегий нет. Я даже вот что вам скажу — вообще-то, охрана все себе забирает, но поскольку Торризи перевели повыше, то ему кое-что достается. Даже почти все.

— Почти все?

— Да, вино, видите ли, иногда исчезает.

Она поняла, что он имеет в виду.

— В будущем я всегда буду одну бутылку передавать для стражи, а другую тому, кому она предназначена.

— Похвальная предусмотрительность.

Они проходили через какую-то путаницу коридоров, минуя небольшие квадратные помещения, где сидевшие стражники играли в карты, либо заканчивали свой ужин. На нее смотрели во все глаза. Каждый раз, когда они с капитаном проходили вблизи зарешеченных проемов, погруженных в темноту, оттуда доносился храп их обитателей, было слышно, как кто-то вскрикивал и подбегал к решетке, желая убедиться, не к нему ли это пришли. Раздавались проклятия, призывы о помощи. Как только в темноте сидевшие в камерах заключенные почувствовали аромат ее духов, они на мгновение смолкли, словно по команде, а затем в один голос дружно взревели, потом ее ухо уловило сдавленные рыдания. Сердце Мариэтты готово было сочувствовать всем им, независимо от того, за что они сюда попали. Смертный приговор был бы еще, наверное, проявлением милосердия по сравнению с пребыванием в этом земном аду.

— А сейчас у моего мужа осталось хоть что-нибудь от той мебели или какие-нибудь книги из того, что я присылала ему, когда он находился еще во Дворце дожей? — поинтересовалась она, заметив, что большинство камер не имели вообще никакой мебели, разве что исписанные деревянные панели стен — знаки пребывания здесь сотен их обитателей, да соломенные тюфяки на каменных кубах, служивших кроватями, ну, может быть, иногда ветхий стол или какой-нибудь шаткий стул.

— Нет, не осталось. Но доктор настоял, что заключенный такого происхождения, как Торризи, должен иметь все, что необходимо ему для чтения, а также пуховую перину и простыни. Кроме того, ему оставлена его одежда. Я бы не сказал, что ваш муж — тяжелый заключенный. Он спокойный, тихий, он не утратил самоуважения, нет такого дня, чтобы он не обратился к страже с просьбой дать ему бритву. Нет, он мало похож на остальных, да и политических здесь, как правило, не бывает. — Они подошли к одной из дверей, такой же из бесконечной серии запертых и незапертых, которые им встречались на протяжении их пути сюда. Капитан еще раз потянулся к ключу, висевшему у него в связке на поясе. — Вот мы и пришли. Когда вы зайдете в камеру, я вас опять запру. Здесь только один вход в эту секцию, и никто сюда не войдет. Завтра утром ровно в шесть я приду за вами, так что вы уж там как-нибудь до того попрощайтесь и будьте готовы тут же уйти, как только я появлюсь.

— А мой муж знает, что я должна прийти?

— А меня никто не обязывал сообщать ему об этом. Все, что я делаю, я делаю для вас, как мы и договаривались.

Мариэтте казалось, что она застанет Доменико спящим, но, когда капитан отпер дверь, сквозь решетки она увидела пламя крохотной свечи и сразу же заметила Доменико. Он уже, судя по всему, собирался ложиться и даже переоделся в заношенный бархатный халат, но присел ненадолго за столик и взял перо в руки. Он даже не поднял головы, когда открылась дверь. Его темные волосы, слегка посеребренные сединой на висках, на затылке были стянуты черной лентой. Камера имела окно, выходившее в коридор, что давало возможность днем проникать сюда самому слабому свету. Но что в этой полутьме можно было разобрать? Весь ужас одиночества, переживаемый ее супругом в этих застенках, она ощутила, словно удар, способный вызвать физическую боль.

Капитан Зено, пройдя вперед, принял у нее мантилью и маску. Заслышав шуршание шелка, Доменико изумленно поднял голову, и перо выпало из его пальцев, перевернув маленькую чернильницу. Он мгновенно побелел, видимо подумав, что его стали преследовать галлюцинации. Но уже в следующее мгновение его лицо осветилось радостью и он, вскочив со скамейки, бросился обнимать ее и никто из них уже даже не услышал, как лязгнул замок запираемой двери.

Они целовались и плакали, потом снова целовались, разглядывая друг друга, словно желая убедиться, происходит ли все это на самом деле или только снится им. Она не успевала отвечать на хлынувшие на нее, подобно водопаду, расспросы о Елизавете, о ней самой, о том, как она сейчас делает маски, словом обо всем, обо всем, обо всем…

Доменико, заглянув в ее глаза, обнял ее и увлек к скамейке, где они уселись, прижавшись друг к другу.

— Сколько тебе позволено находиться здесь, Мариэтта? — он не мог отпустить ее от себя, вдыхая запах ее духов и от наслаждения закрыв глаза, покрывал ее щеки поцелуями и гладил ее волосы. — Сколько? Пять минут? Десять? А может быть, мне даже можно рассчитывать и на целую четверть часа?

Она улыбнулась и провела пальцем по его щеке, с сожалением отметив про себя, как он осунулся, даже исхудал, его тени под глазами.

— У нас с тобой вся ночь впереди, любимый мой.

После этих слов он даже застонал и уткнулся лицом в ее волосы. Просидев так несколько мгновений, он внезапно отстранил ее и снова заглянул ей в глаза. Его пальцы нежно поглаживали кожу у нее на затылке.

— У тебя, оказывается, новая прическа. И она так тебе идет.

Она улыбнулась, невольно затеребив один из своих локонов.

— Я ведь хотела понравиться тебе, — ответила она, чуть наклонив голову.

Потом Мариэтта стала расспрашивать его, как он справляется с тяготами своего заключения, чем он болел, но ему совсем не хотелось рассуждать обо всех этих бедах, да и лихорадка, от которой он пролежал пластом несколько дней, давно уже миновала. Зато из него просто, как горох, сыпались вопросы. Он хотел знать о ней и Елизавете все. Мариэтта вдруг вспомнила, что в кармане плаща у нее лежали рисунки Елизаветы и несколько маленьких подарков от нее самой — она решила сохранить все письма, которые пришли для него на ее имя от Антонио и двух других братьев, которые теперь были в Америке и Англии.

— Ладно, обо всем об этом позже, — вдруг произнес он неожиданно хриплым голосом и устремив на нее пристальный взгляд своих серых глаз.

— Ладно, позже, — не стала протестовать она. Доменико дрожащими пальцами стал расстегивать ее корсет. Мариэтта, мягко отстранив его руку, принялась освобождаться от него сама.

— Нет, дай мне это сделать, — тихо прошептал он.

И они вскоре отдались желанию, снедавшему их все эти годы, так и не находя удовлетворения. И эта любовь на узкой тюремной постели показалась Мариэтте самой сладостной и прекрасной из всего, что ей довелось с ним пережить. Они любили друг друга исступленно, намертво сплетаясь, казалось, были готовы задушить друг друга в объятиях, и чрево ее в экстазе отверзлось, и она в ту ночь зачала от него…

Свеча, которую они не пожелали затушить, и без того почти огарок, догорела до самого основания, и Доменико поднялся, чтобы зажечь новую. Когда он вернулся и снова лег, Мариэтта, повернувшись набок и подперев ладонью щеку, стала расспрашивать его о том, как до него доходили присылаемые ею припасы и что ему еще нужно.

— Мне удалось продать здесь несколько моих сюртуков, несколько пар перчаток и туфель. Стражники готовы купить что угодно, в особенности, если это вещи более-менее добротные, да цены здесь не такие, как там, — он многозначительно показал рукой туда, где лежала ночная Венеция. — Во всяком случае, пока у меня есть немного денег, и этого мне пока хватит на мытье, бритье и свечи.

— Я принесла тебе два мешка золотых монет. Это выручка за одно из колец.

— Целых два? Один можешь забрать обратно, как мне кажется. А вот один мне ох как пригодится. Мне этих денег очень надолго хватит.

Мариэтта положила руку ему на плечо.

— Кто знает, может твою невиновность удастся доказать еще до того, как ты потратишь и четвертую часть из них.

— Я ведь уже пытался доказать ее, привлекая тех, кто готов был выступить за меня, но ведь этих лжесвидетелей, купленных Челано, было столько, что они все же сумели опрокинуть защиту. Кто бы мог подумать, что здесь, в Венеции, где каждый гражданин имеет право на бесплатную и объективную защиту, я, один из тех, кто обязан был заботиться о том, чтобы это право неукоснительно соблюдалось, сам стану жертвой беззакония и коррумпированности?

Ее успокоило, что он не утратил чувства здоровой озлобленности, что, несмотря на все муки, через которые ему было суждено пройти, он все же не утратил способности объективно воспринимать положение вещей.

— Себастьяно просил меня передать тебе, что, как только времена хотя бы на самую малость изменятся, он непременно направит петицию от твоего имени дожу Венеции с подписями очень многих из тех, кого ты хорошо знал.

— Передай ему, что я очень тронут этим проявлением его заботы, но, к сожалению, питать иллюзий на этот счет просто не в силах.

— Но ведь дож принадлежал к числу друзей вашего дома! Он несомненно…

— В его глазах я — человек, выступивший против него самого и против Республики. Изменник. Но я всегда, пока жив, буду делать для Республики то, что делал, и нисколько не сожалею о том, что это привело меня сюда.

— Я не сомневаюсь в том, что ты поступил правильно, — наклонившись, Мариэтта поцеловала его в губы.

— Кто сейчас живет в палаццо Торризи? — спросил Доменико. — Уж не Челано ли решил его занять, надеюсь?

— Что ты? Я слышала, что он пытался его выкупить, но, поскольку это теперь собственность государства, ему было в этом отказано. Дворец так и не открывали с тех пор, как он был опечатан. Мне думается, все ценные вещи были перевезены в сокровищницу дожа, но все окна по-прежнему закрыты ставнями. Так что, я думаю, он будет так стоять запертый до тех пор, пока ты не станешь свободным человеком и не заявишь о своих правах на него.

Он покачал головой.

— Если меня когда-нибудь и выпустят на свободу, так это лишь ценой моего изгнания за пределы Республики, а что же касается того, что мне когда-то принадлежало, то мне никто не вернет ни гроша.

— Но в безденежье мы не увязнем! Остались все драгоценности за исключением того кольца, которое я решила продать. Нам достаточно продать их всего несколько, и нам уже хватит денег, чтобы уехать отсюда далеко-далеко и начать жизнь сначала.

— Хватит, — задумчиво согласился он и решил перенестись из области фантазий в действительность. — Покажи мне те подарки, о которых ты говорила.

Встав с кровати, она стала вынимать содержимое карманов плаща и выкладывать все на стол. Похожие на кисеты кошельки мягко звякнули, когда она ставила их. Здесь были и газеты, заботливо перевязанные ленточками, засахаренные фрукты, одна недавно вышедшая книга, стопка карточек, шахматный набор, правда, без доски.

— Я подумала, что ты сам сможешь разметить стол или какую-нибудь дощечку.

— Конечно, конечно! Это просто чудо!

— Доменико, посмотришь все, когда я… — Мариэтта осеклась. — Но есть один подарок, который я обещала Елизавете показать тебе сразу же.

— Дай его мне.

Она протянула ему небольшую, обтянутую кожей коробочку. Открыв ее, он обнаружил новую миниатюру Елизаветы, которая была нарисована вскоре после ее последнего дня рождения, когда девочке исполнилось девять лет. Какое-то время он молча глядел на ее изображение на маленьком портрете, и потом произнес:

— А теперь она похожа на Элену, как никогда прежде. Ты не знаешь, кто ее отец?

Мариэтта была настолько ошеломлена сказанным и тем, каким спокойным тоном Доменико произнес эти слова, что невольно закрыла лицо руками, и в неосознанном желании спрятаться, укрыться от его дальнейших расспросов прижалась лицом к коленям. Плечи ее вздрагивали.

— Так ты знаешь! Боже праведный! Ты знаешь обо всем! И как давно?

— Я всегда подозревал, что существовала какая-то тайна, связанная с появлением на свет Елизаветы, я чувствовал, что от меня всегда что-то скрывали. Иногда ты была такой отстраненной, замкнутой. Вначале мне казалось, что роды твои были настолько тяжелыми, что ты была на пороге смерти, но, в конце концов, Адрианна разуверила меня в этом. А твое нежелание принять от меня этот подарок, который я привез тебе из России? Ты ведь ни за что не хотела носить ее, эту парюру, хотя до меня доходили высказывания в кругу твоих знакомых, что красивее ты отроду ничего не видала. Поскольку не в твоих привычках говорить что-то просто так, лишь бы сказать, все это меня очень настораживало. Когда мы, наконец, обсудили с тобой все эти сложные вопросы, ну помнишь, тот проклятый отчет моего шпика, и когда все стало вроде бы налаживаться, я перестал думать обо всем этом, просто выбросил из головы. А потом произошел этот эпизод вечером в опере, когда мы ни с того, ни с сего сталкиваемся нос к носу с Эленой Челано на лестнице в опере.

Мариэтта, все еще не в состоянии смотреть ему в глаза, едва слышно выдавила.

— Мне кажется, я знаю, что ты хочешь сказать.

— Хочу сказать, что я заметил сходство их именно тогда, когда Элена улыбнулась мне, у меня сразу же возникло впечатление, что вот передо мной стоит наша взрослая Елизавета. На следующий день, когда кружил Елизавету по залу на руках и мы остановились перед зеркалом, я вдруг внезапно увидел в ней ее мать, и это было так, будто мне кто-то на ухо прокричал, что Элена действительно ее мать. И после этого все стало на свои места.

Мариэтта задумчиво подняла голову и отняла руки от лица.

— Я не понимаю, как я смогла все это вынести!

— Я тоже временами страшно мучился.

— Но ты все же ничего мне не говорил!

— Я полюбил девочку. Слишком долгое время я считал ее своей родной дочерью, и теперь мне уже трудно представить себе, что она на самом деле не моя. А что же произошло с нашим ребенком? У тебя случился выкидыш?

— Нет, он родился мертвым.

— О Боже! — простонал Доменико. Он сидел на кровати, подобрав одну ногу под себя, обхватив другую сложенными вместе руками, с выражением отчаяния на лице, с полузакрытыми глазами. Мариэтта сначала неуверенно, но потом, осмелев, рассказала без утайки ему всю эту историю. За все время, пока слушал, Доменико даже не пошевельнулся и не открыл глаз. Когда она высказала ему все, что хотела, не забыв напомнить даже и о том, что Елизавета имеет в себе примесь крови Челано, он по-прежнему, казалось, оставался совершенно безучастным. Именно это и беспокоило больше всего Мариэтту. Если бы Доменико вдруг разгневался и принялся бы обвинять ее во всех смертных грехах, это было бы хоть и не совсем желательной, но все же естественной реакцией любящего человека на все, что между ними произошло, и тогда она могла бы счесть это наиглавнейшим признаком выздоровления, прощания с застарелыми обидами и недомолвками прошлого. Его молчание можно было расценить как свидетельство того, что его страдания действительно глубоки, как и душевная боль, ими причиняемая. Она даже не решилась сейчас просто дотронуться до Доменико.

— Ты нас обеих ненавидишь, да? — едва слышно, страшась непонятно чего, прошептала она.

Открыв глаза, Доменико повернулся к ней.

— Нет, если я и испытывал когда-либо чувство ненависти, то оно никогда не было вызвано тобой или Елизаветой. У меня было достаточно времени здесь, в этих застенках, чтобы пересмотреть всю мою жизнь и определить для себя, что же в ней самое главное. Меня всегда очень успокаивало сознание того, что тебе удалось обрести спокойствие в дочери, ведь она нам дочь, а в некотором смысле даже ближе, чем если бы она была нашей родной дочерью.

— Я знаю, что сегодня ночью я зачала нашего ребенка, — казалось, Мариэтта не в силах говорить по-другому, лишь только шепотом, будто все, что открылось им сегодня, каким-то образом повлияло на ее голос. Доменико продолжал молчать, и она снова в ужасе прижала ладонь к губам, не зная, как он воспримет слова, только что сказанные ею, и в отчаянии закрыла глаза. Через мгновение она почувствовала, что его рука гладит ее по лицу, убирает со лба пышную прядь волос.

— Но даже если этого и не произошло, то я все равно буду любить тебя, — тихо произнес он.

Она посмотрела на него, и он улыбнулся ей в ответ, и все снова было хорошо, Мариэтта прижалась щекой к его сильному плечу. У обоих родилось такое ощущение, что они долго-долго пытались перейти по очень тонкому, шаткому мостику глубокую пропасть, и вот, наконец, достигли другого берега.

Когда капитан Зено в шесть часов утра отпер дверь камеры Доменико, оба они уже стояли одетые, сжимая друг друга в объятиях. Помня о наставлениях капитана, Мариэтта и Доменико быстро обменялись прощальными поцелуями, после чего она вышла из камеры и, как было договорено, не стала смотреть, как в двери камеры поворачивается ключ. Доменико не хотел, чтобы Мариэтта видела, как он смотрит на нее сквозь прутья решетки, хотя он действительно смотрел ей вслед пока она не скрылась из виду в мраке тюремного коридора. И теперь все ее слезы, которые она героически сдерживала, прощаясь с ним, потекли по щекам, и она была от души благодарна Себастьяно, ожидавшему у ворот тюрьмы и заботливо позволившему ей опереться на его руку, когда он вел ее к поджидавшей их гондоле.

Позже, когда с их встречи миновало уже несколько дней, Мариэтту стало донимать почти маниакальное отвращение к тем условиям, в которых пребывал Доменико. Она совершенно потеряла аппетит и сон, не могла и работать. Теперь ее ученица Лукреция получала наставления от продавщицы, несколько раз Мариэтта была вынуждена перенести и их вокальные занятия, но потом, призвав на помощь чувство долга, Мариэтта возобновила занятия с девушкой. Елизавета, словно чувствуя, что мысли Мариэтты не о ней, а где-то далеко-далеко, стала капризной, неуступчивой, усугубляя и без того достаточно напряженное эмоциональное состояние Мариэтты. И Адрианна, и Элена страшно за нее тревожились, что-то советовали, пытались в чем-то ее убедить, но проку от этого было мало. Казалось, Мариэтта изо всех сил стремится, страдая сама, разделить участь Доменико. Спустя некоторое время, поднявшись однажды утром с постели, она вдруг почувствовала уже знакомую тошноту и, поняв, что с ней происходит, она словно расправила плечи, почувствовала, что ее теперешнее состояние — источник затеплившейся надежды. В этот день, впервые после долгих дней, ее коллеги и подруги почувствовали, что признаки улучшения душевного состояния налицо. Теперь Мариэтта уже не сомневалась, что беременна, и это переполняло ее душу счастьем. Теперь можно было сообщить об этом Доменико, и ответ, вскоре полученный от него, говорил о том, что он разделяет ее радость.

Сестры — монахини Сильвия и Джаккомина однажды сразу же после сиесты привели Бьянку в гости к Элене и с разочарованием убедились, что хозяйки нет дома. Не желая возвращаться в Оспедале, раз уж они имели разрешение провести несколько часов вне стен школы, они решили, не теряя времени даром, навестить Адрианну. Бьянке милостиво дозволялось самой, без них, отправиться в расположенный в двух шагах магазинчик масок в поисках Мариэтты. Продавщица привела девушку прямо в конторку. Мариетта, оторвав взгляд от гроссбуха, приветливо улыбнулась Бьянке, тотчас же закрыла толстую объемистую тетрадь и поставила перо в держатель.

— Я не помешала тебе? — смутилась Бьянка. Она стала выше ростом и вообще превратилась в стройную миловидную девушку с очень красивой фигурой.

— Вовсе нет. Присядь. Я просто не ожидала увидеть тебя так скоро, и это очень приятная неожиданность для меня.

Бьянка объяснила ей, что предшествовало их появлению здесь.

— Синьор Челано был во дворце и приглашал нас остаться отведать угощений, но сестры решили по-другому. Он очень интересуется моей игрой на флейте и всегда спрашивает, как продвигается моя учеба. Я ему рассказала, что скоро вместе с оркестром поеду в Падую выступать.

— Вот как? Прекрасно, мне тоже приходилось бывать там несколько раз и петь. Очень интересный, старинный город.

— Да, синьор Челано рассказывал мне о нем, — она мечтательно улыбнулась, поигрывая медальоном Оспедале, висевшим на серебряной цепочке у нее на шее. — Он бы мне и больше рассказал, если бы мы только остались. Какой это милый человек! — Бьянка, тихо вздохнув, облокотилась на спинку стула. — Элене не о чем печалиться, имея такого красивого мужа и живя в этом сказочном дворце.

Мариэтта, ничего не отвечая, пристально смотрела на нее. Неужели эта девочка могла столь романтически воспринимать Филиппо? Значит, воспринимала, поскольку будучи девушкой из Оспедале, восемнадцати лет от роду, вполне могла польститься на него, услышав пару комплиментов, позволить очаровать себя улыбками этого зрелого мужа. Хотя, как стало известно Мариэтте, Бьянка явно чуралась мужчин, как, например, на последнем вечере в Оспедале, когда явно смущенная проявлением симпатии со стороны нескольких молодых людей, девушка постоянно краснела и не поднимала глаз.

— Не следует никогда придавать такое неоправданное значение внешности человека, — осторожно предостерегла ее Мариэтта. Да, к этой девушке надо иметь тонкий подход, так просто к ней не подступишься.

— Я понимаю, — ответила Бьянка, полагая, что говорит правду. — Я никогда не слышала от Элены ни одного плохого слова о нем.

— Не сомневаюсь, что это так, — без особой убежденности согласилась Мариэтта. Элена только ей да Адрианне решалась открыть душу. Этот странный разговор разбудил в Мариэтте чувство ответственности за свою крестницу, хотя девушка была ненамного младше ее. Может, уже наступило то время, когда Бьянка должна была вот-вот выпорхнуть из стерильного мира школы в этот мир? — Я вот думаю, может, тебе захотелось бы немного поработать в нашем магазинчике масок? Мне потребуется еще одна продавщица и очень хотелось бы, чтобы ты была здесь вместе с нами, да и Елизавета будет рада тебе.

Услышав это, Бьянка радостно улыбнулась и от удовольствия даже чуть склонила голову на бок.

— Ой, Мариэтта, дорогая! Я ведь всегда об этом мечтала, надеясь, когда вырасту, стать в твоей семье твоей младшей сестрой. Но все оказалось по-другому. — Ее голос упал. — Мое будущее связано с Оспедале. После того как я останусь еще года на три-четыре в оркестре, меня оставят в Оспедале преподавать музыку.

Мариэтта прекрасно понимала, чем станут для этого юного живого создания унылые однообразные дни в Оспедале.

— А тебе самой этого хочется?

Бьянка стыдливо опустила ресницы.

— Да нет, не совсем, но вряд ли мне есть из чего выбирать. Все равно человек, которого я люблю, женат на другой.

Эта новость привела Мариэтту в настоящее смятение. Значит, ее опасения находили свое подтверждение.

— Уж не Филиппо Челано ли это?

Бьянка дернула головой. В этом жесте угадывалось даже что-то вызывающее.

— Я знаю, что ты не очень жалуешь его, из-за вендетты, но как ты можешь о нем судить? Ты ведь ни разу в жизни не говорила с ним и не знаешь, как он гордится этим ужасным шрамом. И потом, он иногда так похож на ребенка, когда бывает со мной. Уверена, что я понимаю его лучше, чем кто-то другой, и он это знает, чувствует это, только вот стесняется мне об этом сказать. — Бьянка взволнованно сцепила пальцы. — Но тебе не о чем волноваться. Ни он, ни Элена никогда не узнают, как я его люблю. Я и тебе об этом сказала лишь потому, что ты моя крестная и имеешь право знать, почему я собираюсь остаться в Оспедале.

— Ох, дорогая ты моя Бьянка, — Мариэтта почувствовала облегчение. Ничего, придет время, и эти детские огорчения исчезнут сами по себе. В Венеции, слава Богу, полным полно молодых людей, которые захаживают время от времени на вечера в Оспедале. — То, что ты сейчас мне рассказала, останется между нами. И это очень хорошо, что об этом никто больше не знает. Но если ты вдруг переменишь мнение и пожелаешь оказаться здесь, тебе стоит лишь сказать мне об этом. А если даже произойдет чудо и Доменико выпустят, это все равно ничего не изменит, потому что у нас с ним еще с незапамятных времен есть уговор, что ты когда-нибудь будешь жить с нами.

— Как же ты, наверное, тоскуешь по нему, — вырвалось у Бьянки. В ее голосе звучало неподдельное сочувствие.

— Я все время думаю о нем. Однажды он будет на свободе, и лишь для этого я и живу на свете.

У Бьянки на этот счет были сомнения, но высказать их она не решилась.

Именно Адрианна обратила внимание на затянувшиеся паузы между визитами Элены в последнее время.

— Не понимаю, в чем дело. Она никогда не пропускала ни одного дня рождения моих детей, но в последнее время лишь ограничивается тем, что просто посылает с лакеем кому-нибудь из них подарок.

— Что касается наших с ней прогулок, то и здесь дело обстоит точно так же, — недоумевая, согласилась с ней Мариэтта. — У нее всегда находятся какие-то якобы серьезные причины для того, чтобы не встречаться со мной.

Адрианна не стала ничего говорить своей подруге, но подумала про себя, что их встречи с Эленой почти сошли на нет именно с того самого дня, когда Мариэтта решилась поведать ей и Элене, взяв с них слово ничего и никому пока не говорить о том, что беременна.

Когда Мариэтта, будучи в Оспедале, встретилась там с Бьянкой, она сразу же поинтересовалась у девушки, видит ли та Элену.

— Вижу, — ответила Бьянка. — Мы теперь с ней видимся даже чаще, потому что сестра Джаккомина и я занимаемся составлением нового каталога для части библиотеки Челано. Сестра Джаккомина ведь такое светило во всем, что связано с древними фолиантами, а меня она выбрала к себе в помощницы.

— А эта работа не мешает тебе заниматься музыкой?

— А я всегда беру с собой флейту, и если я сестре Джаккомине особенно не нужна, а так часто бывает, — Мариэтта видела, что глаза Бьянки беспокойно забегали, — то просто иду в соседний зал и репетирую там. Мне кажется, что она готова до бесконечности сидеть над книгами. Синьор Челано в своей библиотеке ведь столько их собрал, среди них есть и очень редкие. Она мне говорила, что и синьор Доменико тоже имел очень хорошую библиотеку.

Мариэтта все еще пребывала в недоумении.

— Не могу понять, почему им на выручку должна идти Оспедале, когда библиотека, что на Пьяцетте, вполне могла бы послать во дворец Челано кого-нибудь из своих для этой работы. Видимо, эта идея принадлежит именно Элене, чтобы надоумить своего мужа прислать к ней вас с сестрой Джаккоминой.

Бьянка промолчала.

— А почему ты спросила меня про Элену?

— Ни Адрианна, ни я не видели ее вот уже недели три, наверное. Вероятно, все дело в том, что она очень занята.

— Занята? Она очень часто заходит в библиотеку посмотреть, как там у нас идут дела, иногда послушать мою игру, иногда и подскажет мне что-нибудь.

— Ты часто видишься с Филиппо? — напрямую спросила Мариэтта.

— Нет. Он однажды появился в библиотеке взглянуть, как мы устроились с сестрой-монахиней, и поинтересовался, не надо ли нам чего-нибудь. — Бьянка замотала головой. — Все, что об этом можно сказать, я тебе уже говорила. Между нами ничего нет и никогда не будет.

Мариэтта пыталась и себя убедить, что все было именно так.

Расставшись с Мариэттой, Бьянка поспешила на прослушивание. Постепенно все, что не связывалось с работой во дворце Челано, стало докучать ей. Ее страшно тянуло туда, потому что каждый раз, отправляясь вместе с сестрой Джаккоминой, она надеялась, что на этот раз синьор Челано обязательно зайдет в библиотеку поболтать с ними. Однажды во время такой краткой встречи он даже сказал ей, предварительно убедившись, что сестра-монахиня их не слышит, что ему всегда приятно, если он просто ее видит.

— В моей сумасшедшей и полной невзгод жизни вы, синьорина Бьянка, — луч света во тьме.

Вот и все, что он ей тогда сказал, но Бьянка постаралась запомнить эти слова и была невероятно польщена и даже счастлива услышать от него такой комплимент. Она уже успела разузнать у сестры Джаккомины, что именно у него появилась идея пригласить во дворец привести в порядок каталог крестницу своей жены.

— Я всего лишь как бы приемная крестница Элены, — попыталась Бьянка объяснить сестре Джаккомине свой статус.

Сестра Джаккомина, всплеснув руками, рассмеялась, весьма довольная перспективой вновь отдаться любимому делу.

— Девочка моя, да то, как она тебе помогала, как ухаживала за тобой, когда ты лежала больная, как школила тебя, чтобы ты хорошо играла на флейте — да разве все это не дает ей права считаться самой что ни на есть настоящей твоей крестной, пусть она даже и не давала клятвы, когда тебя крестили?

Прослушивание на этот раз тянулось мучительно долго, и Бьянка стала уже прикидывать, под каким предлогом ей в следующий раз избежать подобных мероприятий, но об этом и думать было нечего. К счастью, сократили хоть число даваемых ей уроков до одного часа в день. Впрочем, сестра Джаккомина без нее во дворец Челано не отправится, и сегодня днем они, как это стало уже традицией, снова должны быть там.

Когда они пришли во дворец, встретили Элену почти уже на пороге — та опять собиралась куда-то идти. Бьянка рассказала ей о разговоре с Мариэттой.

— Она очень беспокоилась, что ни Адрианна, ни она сама не видели тебя уже давно.

— А я как раз и собираюсь на Калле делла Мадонна, — ответила Элена.

После того как Бьянка и сестра Джаккомина просидели над составлением каталога уже часа два, лакей принес для них сладости и прохладительные напитки. После довольно длительного перерыва сестра Джаккомина отослала девушку позаниматься флейтой в смежный с библиотекой зал. Как обычно, Бьянка оставила дверь, соединявшую два помещения, приоткрытой. Расположив ноты на пюпитре, Бьянка стала играть и дошла почти до конца первого произведения, как вдруг почувствовала, что за спиной у нее открылась дверь, и тут же раздались аплодисменты, явно захватившие девушку врасплох. Бьянка стремительно обернулась. В дверях стоял Филиппо Челано.

— Это старинная народная песня о любви. Вы ведь знаете слова, Бьянка?

— Да, мне приходилось слышать их.

— Ну, так напомните мне их.

— Не могу, — она мгновенно покраснела до золей. Произнести такие слова! Страстные слова любви! Ему? Пусть даже декламировать их, нет, Бьянка этого не могла. — Там на нотном листе есть слова, вы можете их сами прочесть.

Она поспешно схватила листок, по неосторожности задела остальные, и те разлетелись по мраморному полу зала. Подошедший Филиппо нагнулся и стал помогать собирать их с пола. Когда ноты вновь возлежали на пюпитре, Бьянке вдруг стало совестно, что она в таком тоне разговаривала с ним. Она украдкой бросила взгляд на Филиппо. Какой же он сильный, высокий! Какое мужественное у него лицо! В жизни она не чувствовала себя такой незащищенной. Если бы она уже давно в своих мыслях не полюбила этого человека, она, наверное, представила бы себе, что его мощным рукам ничего не стоит ухватить ее за талию, как цветок.

— Прочесть это вслух? — осведомился он. — Мне ведь хочется доставить вам удовольствие.

— Нет! Не надо! Прочтите лучше про себя, — принялась настаивать она.

Он искоса взглянул на нее. Что же так могло разволновать эту девушку, почти ребенка, птичку, на которую им уже были расставлены силки!

— Вам нечего бояться, что я с вами флиртую. Большинство женщин только этого и ждут.

— Я ничего неискреннего не люблю, — твердо заявила Бьянка.

«Вот оно как», — чуть не присвистнул про себя Филиппо.

— Хорошо, я учту на будущее, — с готовностью пообещал он. — А сейчас вы не станете возражать, если я спою эту песню? Я знаю ее.

Как же отличались слова песен от этой нудной прозаической серости будней!

— Я тогда уж лучше подыграю вам на клавесине, ведь я владею и этим инструментом.

— Вы подыграете мне?

Он, легонько схватив ее за руку, потащил за собой по мраморному полу зала, словно это был покрытый льдом какой-нибудь из многочисленных каналов города, на другой конец зала, где стоял клавесин. Она невольно рассмеялась, и он тоже стал смеяться вместе с ней, и, если бы он не удержал ее, то Бьянка непременно бы растянулась на этом зеркально-гладком мраморе пола. Филиппа пристально рассматривал очертания ее рта, но Бьянка, — увернувшись, тут же уселась за клавесин. Филиппо услужливо поставил перед ней ноты, и она под собственный аккомпанемент запела, а он подтянул ей. Ей понравилось, как он поет. Пение этого дуэта привлекло сюда сестру Джаккомину, которая в явном недоумении прошествовала сюда из библиотеки — впрочем, именно этого и следовало ожидать. При виде этой картины, монахиня умильно улыбнулась и стала внимательно слушать.

— Вот уж не ожидала, что попаду на концерт в такое время дня, синьор Челано, — принялась она мягко журить Филиппо, когда песня закончилась. — Слов нет, поете вы прекрасно, но все же не следовало бы отвлекать Бьянку от ее занятий на флейте. Я ведь специально отослала ее сюда, чтобы она немного порепетировала.

Филиппо отвесил монахине церемонный поклон.

— Прошу прощения, сестра. Это было упущением с моей стороны. Но, надеюсь, что и вы, и синьора Бьянка простите меня.

Источавший мед голос Филиппо возымел действие. Монахиня приняла его извинения. Выходя из зала, он еще раз посмотрел Бьянке прямо в глаза. Ей показалось, что взгляд его сказал ей те же слова, которые только что прозвучали в песне, которую они вместе с ним пели, и оставшуюся часть дня она провела, словно в блаженном полусне. Конечно, Филиппо любил Элену, но и к ней питал самые нежные чувства. Она видела в Филиппо и в себе самой двух благоразумных, порядочных людей, сознательно стремившихся уйти от цепких лап искушения. Одновременно Бьянка ощутила, насколько же тяжелой может быть ноша самоотречения и самопожертвования.

Элена уже не испытывала былой непринужденности в отношениях с Мариэттой. Вторая беременность ее подруги усугубила и без того доставлявшее ей невыразимые муки чувство вины за то, что она не сумела предотвратить беды, постигшей Доменико, почти ничего не оставив от когда-то тесных уз дружбы, создававшихся годами. Косвенным образом это столь же негативно подействовало и на ее отношения с Адрианной, поскольку визиты в дом Савони обычно напрямую связывались со встречами с Мариэттой, проживавшей в стенах этого дома. Элену стала страшить их озабоченность по поводу ее столь длительного отсутствия, которое до этого ей удавалось благополучно прикрывать якобы большой занятостью в последнее время, и все приводимые ею доводы казались ей вполне убедительными. Однако держать эту глухую линию обороны становилось с каждым днем все труднее, поскольку размышления об их предполагаемой реакции на ее поведение зачастую отнимали у нее гораздо больше сил, чем то самое общение, которого она так старательно избегала. Но, в общем и целом, эти две женщины, питомцы Оспедале, как и она сама, по-прежнему были и оставались для Элены самыми близкими на свете людьми, и вопросы их бытия и благополучия и по сей день волновали ее, да и чувство Элены по отношению в ним не менялось ни на йоту. Но пока Доменико находится в тюрьме, они с Мариэттой не смогут общаться, как прежде, — так казалось Элене.

Мучимая угрызениями совести, Элена презирала себя за то, что так и не сумела собрать веских доказательств, которые могла бы использовать на суде защита Доменико. Ничто не могло разуверить ее в том, что если бы она в свое время воспользовалась бы своей хитростью или просто бы прислушивалась повнимательнее, о чем за запертыми дверями часами бубнили ее муж и его братья, она, несомненно, добыла бы неопровержимые доказательства существования заговора против Торризи, вынашиваемого в стенах дворца Челано. Чувство вины за допущенную неудачу, никогда не покидавшее ее, стало с новой силой мучить ее тогда, когда она задавала себе вопрос о том, как ей жить с собой дальше, возникавший в ее голове каждый раз, стоило ей лишь вспомнить о том, что Мариэтта, находившаяся уже на пятом месяце беременности, уже скоро должна произвести на свет второго ребенка, а горячо любимый ею мужчина, ее муж, без всякой вины мучается в тюремной камере.

Снова и снова мысли Элены вертелись вокруг одного и того же вопроса: что еще было в ее силах предпринять, чтобы исход не был столь трагичным и в чем именно проявилось ее неумение, повлекшее за собой события столь трагичные. Какой несчастной чувствовала она себя, когда прикладывала ухо к стене, в надежде услышать что-то важное, как старательно, да еще к тому же коря себя, она обыскивала стол и ящики Филиппо, ворошила его бумаги, надеясь натолкнуться на что-то, что могло бы послужить свидетельством заговора против Торризи, вынашиваемого этим конклавом! «А все ли я сделала, чтобы найти эти доказательства?» — в тысячный раз спрашивала себя Элена. Ответа на этот вопрос она не знала. Как же она могла быть спокойной, если ощущение совиновности тяжким камнем висело у нее на душе?

— Сестра Джаккомина и Бьянка снова придут сегодня после обеда во дворец, — объявила Элена, когда они с Мариэттой сидели за чашкой горячего шоколада, которым потчевала их хозяйка дома.

— Как у них продвигается работа с каталогом? — поинтересовалась Адрианна.

— Продвигается понемногу. Скоро уже должны закончить, — улыбнулась Элена. — Если сестра Джаккомина не утонет в этом море книг! Она даже иногда путается, что уже занесено, а что нет. Но Филиппо ей это прощает, да и я всегда с нетерпением жду их прихода. Когда Бьянка начинает упражняться на своей флейте, мне иногда кажется, что где-то во дворце живет птичка, которая восхитительно поет.

— Да, с тех пор, как ты ее стала учить еще маленькую на свирели, она успела многого достигнуть, — ностальгически-задумчиво заметила Мариэтта. — Если бы ты тогда ее не подтолкнула к этому, она просто запуталась бы в этой бескрайней музыкальной стране под названием Оспедале.

— Это все ты, Мариэтта. Ты помогала ей гораздо больше, чем я.

Адрианна предпочла сменить тему, и Мариэтта, глядя на Элену, заметила, что в целом ее доброе отношение к ним не изменилось, хотя никак не могла уразуметь, что же держит Элену в таком странном, непонятном напряжении, когда она приходит к ним. Из-за этого Адрианна, например, уже даже не знала, стоит ли ей появляться в палаццо Челано, к тому же Элена, похоже, стала приглашать ее теперь туда намного реже, нежели раньше. И дело все не в тревоге за Бьянку, в этом Мариэтта не сомневалась, Элена выложила бы им тут же.

— Давай как-нибудь в самое ближайшее время выберемся на прогулку, — предложила Мариэтта, надеясь на то, что, когда они окажутся с глазу на глаз, ее подруга будет словоохотливее.

— Непременно выберемся, — даже как-то чересчур поспешно и горячо согласилась Элена, — но давай лучше дождемся весны. Ты ведь знаешь, как я себя чувствую на холоде. — Она торопливо взглянула на часы. — О, мне действительно надо уже уходить.

Этот столь откровенно надуманный подтекст поверг Мариэтту почти что в шок. Ее даже зло взяло — Элена никогда не имела обыкновения жаловаться на холод, не раз во всеуслышание заявляя, что он, дескать, наоборот, придает ей силы.

— Это дурацкие отговорки, Элена! Что с тобой происходит? Мы ведь тебя почти не видим в последнее время, а если ты соизволишь придти, так сидишь, будто на иголках, все время пытаясь улизнуть пораньше лод любым предлогом, даже таким явно фальшивым, как этот.

Элена, готовая уже подняться, чтобы попрощаться и уйти, так и замерла, явно сбитая с толку этой гневной тирадой Мариэтты. Кровь ударила ей в лицо, ей стало настолько стыдно, что она лишилась дара речи. Да и вздумай она здесь объяснять, что заставляло ее избегать их, Мариэтта и Адрианна сразу же поймут, какая она дура, к тому же еще вдобавок трусливая. А вот этого ей уже просто не вынести. Она сказала первое, что пришло ей в голову:

— Я познакомилась с очень многими людьми за последние месяцы — вот они и отнимают у меня все мое время. Ведь новые друзья всегда такие требовательные и жадные до общения.

— Старые не меньше, в особенности, если желают тебе добра и пекутся о тебе, — очень спокойно вставила Адрианна. — Причем из самых лучших побуждений.

— Я знаю! — чуть пугливо ответила Элена. Казалось, она вот-вот бросится бежать отсюда, совершенно не ожидая, что конфликт, зревший уже давно, достигнет своей кульминации. Потом, к ее же собственному ужасу, из груди вырвался сдавленный стон, шедший, казалось, из глубины сердца, и сама она была удивлена не меньше своих подруг. — О-ох, а что же вы хотите от меня, если ребенок мой вдали от меня, если одна из вас беременна, а другая окружена счастливыми детьми!

Выпалив это, она круто повернулась и рванулась к дверям. Адрианна попыталась удержать ее, но она, сердито отбросив ее руку, выбежала из дома. Мариэтта хотела броситься вдогонку, но Адрианна, встав, загородила ей дорогу.

— В таком состоянии с ней говорить бесполезно. И не расстраивайся! Я завтра схожу к ней и поговорю, когда она придет в себя.

Элена и сама уже ждала, что Адрианна придет к ней, и была готова принять ее, когда та появилась во дворце и стала объяснять, что ее так тревожит.

— Я ужасно вела себя вчера вечером, — извинялась Элена. На ней был домашний бархатный халат, в котором она до сих пор, не переодевшись, восседала у туалетного столика, после танцев до утра и сна до полудня.

В глазах Адрианны засветилась улыбка.

— Мне приходилось видеть тебя и не такой, особенно твои первые дни в Оспедале мне никогда не забыть.

На лице Элены появилась едва уловимая гримаса шутливой озадаченности.

— И как это меня оттуда не выгнали? — Она повернулась на вертящемся стуле и, глядя Адрианне прямо в глаза, искренне заявила. — Я не испытываю никакой ревности по отношению к тебе и Мариэтте и никогда не испытывала. Никто не может быть доволен так, как я, что у Мариэтты будет второй ребенок.

— И ей, и мне это хорошо известно. Так что тебя беспокоит?

Элена отвела взор.

— Я и сама не могу понять. — В ее тоне чувствовалось нежелание отвечать на подобного рода вопросы. — Все, что я могу сказать, это то, что мне лучше какое-то время побыть одной. Может быть, со временем я смогу видеть и тебя, и Мариэтту, но пока, я прошу вас, проявите терпение по отношению ко мне.

— Тебе не надо нас просить об этом. Это точно, что ни она, ни я не можем тебе помочь?

Элена отрицательно покачала головой.

— Точно.

Вскоре после этого Адрианна, распрощавшись, ушла, и Элена не стала ее удерживать. И она сама, и Адрианна понимали, что этот разговор и этот визит ничего не изменили, но сейчас вряд ли было что-то, что могло исправить положение.

— Нам остается лишь дождаться, пока она не осознает свою проблему полностью и не сможет тогда вернуться к нам, — философски заметила Адрианна, и Мариэтта была вынуждена согласиться с этим.

Элена не обманывала их, упомянув о своих новых друзьях. Среди венецианцев было довольно много таких, которые по причине вендетты не могли поддерживать с ней светские контакты, симпатии их всегда были на стороне Торризи, но, несмотря на это, теперь же они общались и с Челано. Когда эта древняя вражда, казалось, утихла, они обрели возможность ближе познакомиться с ней, даже не знакомясь с Филиппо, которого они вовсе не стремились узнать. Тем более, что теперь, когда они — и Элена, и Филиппо — жили каждый своей жизнью, последнего вообще можно было не принимать во внимание.

Круг светских знакомств Элены даже расширился за последнее время, и не было такого часа в послеобеденное время, чтобы у нее не была назначена очередная встреча. Она могла и пофлиртовать, но флиртами все и ограничивалось, несмотря на то, что вокруг нее была тьма мужчин, которые жаждали не только флирта. И верность эта соблюдалась не по отношению к Филиппо, а по отношению к Николо, пусть даже и ушедшего из ее жизни. Просто не было сейчас другого человека, кто мог бы занять место в ее жизни, какое некогда занимал он.

В том океане скандалов и интриг, испокон веку бушевавшем в Венеции, ее репутация верной жены оставалась незапятнаной и лишь была способна привлечь еще большее число ее воздыхателей, как тай-, ных, так и явных. Они даже заключали друг с другом пари на то, кто первый сумеет соблазнить Элену, но каковы ни были ставки в этой игре, она была заведомо обречена на провал. Иногда, оказавшись в маске в какой-нибудь полузнакомой компании, где никто не смог бы его узнать, Филиппо не раз приходилось слышать обрывки разговоров, в которых кто-нибудь упоминал о его жене, и это лишь укрепляло его непреклонную веру в то, что ему никогда не будет уготована участь рогоносца. Хотя параллельно в нем росла и уверенность в том, что он во что бы то ни стало должен избавиться от нее.

Когда его брат Алессандро явился в Венецию из Рима с очередным визитом, Филиппо спросил у него, каковы шансы на то, что Папа сможет аннулировать их брак.

— Никаких! — отрезал Алессандро. — Потому что этому в первую очередь попытаюсь воспрепятствовать я. Ты же ведь сам говоришь, что Элена не дает тебе никакого повода упрекнуть ее ни в чем, за исключением того, что не может подарить тебе наследника. Я недавно имел разговор с одним человеком, который поведал мне о том, что его жена забеременела тогда, когда по причине возраста, казалось, уже никак не могла понести от него — будучи уже почти что старухой. И все же, хотя и через двадцать два года их супружества, это произошло!

— Мое терпение подходит к концу! Мне нужен наследник, причем в самое ближайшее время!

— Подожди еще несколько лет. А после, если положение не изменится, вполне законным путем передай свои полномочия Пьетро, чтобы это дало ему возможность жениться и обрести наследника дома.

— Что? — Лицо Филиппо исказилось от гнева. — Ты действительно думаешь, что я могу пойти на это?

— Таков твой долг.

— К дьяволу этот мой долг! Я рожден быть главой дома и подохну им!

— Могу уверить тебя, что Пьетро никогда не пожелает жить здесь, в Венеции. И твое душевное спокойствие не будет затронуто.

— Нет!

— Короче говоря, я дал тебе совет, а твое дело — подумать над ним как следует, — холодно ответил Алессандро. — И считаю своим долгом напомнить тебе, что ты сам поставил себя в такое положение. Любая женщина дала бы тебе кучу детей, но ты из-за своей жадности, из-за вечной ревности к брату, из-за твоего ненасытного желания обладать всем, что принадлежало ему, пожелал и ту женщину, которая была его невестой.

— Не надо мне твоих пасторских нравоучений, — фыркнул Филиппо. — Что с тобой? Уж не собрался ли ты в епископы? Хочешь стать самым главным попом в Венеции?

— Это моя мечта, — не моргнув глазом признался Алессандро.

— Так вот, оказывается, почему ты отказываешься помочь мне в расторжении брака? Ты, видно, не желаешь, чтобы твоя семья вовлекалась в какие-то матримониальные склоки, ведь это может повредить твоей карьере!

— Совершенно верно. Так что, давай лучше закроем этот вопрос, — Алессандро сделал властный жест рукой. — Завтра я отправляюсь на материк навестить мать. Ты не встречался с ней в последнее время?

Не ответив, Филиппо поднялся, подошел к окну и какое-то время глядел на улицу.

— Я ее в глаза не видел с тех самых пор, как она покинула этот дворец.

Подойдя к Филиппо, Алессандро положил руку ему на плечо.

— Поедем завтра со мной. Лавиния написала мне, что матери нашей уже немного осталось на этом свете.

— Поезжай один. Мне нечего сказать этой старухе. Она сделает из меня посмешище, даже будучи на смертном одре.

Сокрушенно покачав головой, Алессандро вышел. Филиппо в бессильной ярости хлопнул ладонью по оконной раме. Брат разбил в пух и прах его последнюю надежду, он просто вынуждал его прибегнуть к другим средствам. Очень часто ему стал вспоминаться тот недобрый совет, который однажды дала ему мать. Каждый раз эти мысли вызывали у него стон, но в то же время укрепляли желание поступить именно так. Старуха твердо знала, что слова ее крепко-накрепко засядут у него в мозгу. Как же торжествовала бы эта старая карга, если бы ей довелось узнать, что судьба дала ему в руки сильное противоядие против сексуальных чар Элены, во власти которых он пребывал с тех пор, как впервые увидел ее. Как это часто происходит с мужчинами его возраста, женщина более молодая, намного моложе его, затмила всех остальных. Это была Бьянка.

Многие мужчины к сорока годам уже успевали потерять одну жену, а то и двух, которые не пережили очередные роды и дали возможность своим мужьям повести под венец новых невест, в их случае все происходило по воле Божьей. Ему же, судя по всему, самому придется вмешаться в ход событий и прибегнуть к насилию. У Филиппо не оставалось выбора. В Бьянке, в ее милом личике, в ее манящей томной фигуре, в ее прекрасных серебристых волосах и очаровательных полудетских манерах он обретет свою умчавшуюся юность и начнет жизнь сначала. Ведь она влюблена в него, он знал это, чувствовал. И теперь оставалось лишь открыть путь к ней.

Для Филиппо существовали два основных препятствия. Первое — все, вплоть до мельчайшей детали, должно быть рассчитано таким образом, чтобы подозрение не могло пасть на него. Второе — лишь он мог устроить судьбу Элены — такое решение имело глубокие корни, и он не мог ни переложить это на плечи кого-нибудь другого, ни отказаться от своих планов.

Алессандро, когда прибыл в дом, где доживала свои последние дни их мать, был шокирован видом Лавинии. Как же постарела сестра, каким измученным казалось ее лицо, но по-другому и быть не могло. Кто, кроме Лавинии, мог ухаживать за больной матерью и быть при ней сиделкой день и ночь? Теперь в ней уже с трудом можно было узнать когда-то красивую молодую женщину.

— Как мать? — спросил Алессандро, когда они обменялись словами приветствия.

— Неважно, но она все время спрашивала, когда ты, наконец, приедешь. Альвизе и Витале — редкие гости здесь, да и Маурицио бывает ненамного чаще. Пьетро обязательно примчался бы сюда из Падуи, если бы только мать позволила. Он пишет мне о себе, а я сообщаю ему обо всем, что делается в доме.

— Мы тоже регулярно пишем друг другу. Недавно у меня было кожное воспаление на руках, и он прислал мне мазь, которая очень помогла.

Лавиния помнила, как холил Алессандро свои бледные, с длинными тонкими пальцами, руки.

— Он очень опытный лекарь. Алессандро, я провожу тебя к матери прямо сейчас. Ей не понравится, что я задерживаю тебя.

Аполина Челано выглядела совершенно усохшей, какой-то маленькой, особенно, сидя на большой кровати и опираясь на подушки. В ее глазах вспыхнул огонь гордости при виде старшего сына, появившегося перед ней во всем малиново-красном великолепии шуршащей сутаны. На его груди висел массивный золотой крест, усыпанный дорогими драгоценными камнями. Годы не обезобразили его, и все, что он когда-то задумал, имело обыкновение исполняться. Алессандро поцеловал матери руку, нежно прикоснулся губами к щеке и уселся в кресло возле кровати.

— Ну, мать, как ты себя чувствуешь?

— Ты же видишь, как, — отрывисто произнесла она в ответ. В старухе зашевелилась зависть к полному сил и здоровья сыну. — Скоро вы все освободитесь от меня. Только нечего потом за меня молиться. Я сама позабочусь о пасторе — у меня есть свой духовник. Лучше расскажи-ка мне о последних скандалах в Риме.

Он очень сдержанно усмехнулся.

— Мать, у меня нет возможности растрачивать время на досужие сплетни.

— Значит, годы превратили тебя в зануду. Чего это ты складываешь пальцы домиком? Я этого терпеть не могу! — Он совершенно бессознательно приобрел странную привычку складывать, пальцы вместе, как это делают святые на картинах.

— Я приехал сюда не для того, чтобы меня отчитывали, словно шестилетнее дитя, — жестко произнес Алессандро. — Мне кажется, тебе будет интересно узнать, что я довольно серьезно разговаривал с Филиппо относительно отсутствия наследника главы рода. Должен сказать, что эта напасть затмила собой даже нашу победу над домом Торризи.

— Дом Торризи жил и продолжает жить, пока дышит Доменико.

— Но Доменико в тюрьме, и ему оттуда уже не выйти. Я упомянул об этом, когда беседовал с дожем, и он сообщил мне, что имя Торризи уже вычеркнуто из Золотой Книги. Никакого помилования не предусмотрено — единственной милостью по отношению к Торризи было решение не подвергать его пыткам.

Глаза Аполины блеснули из-под сморщенных, покрытых пигментными пятнами век.

— Торризи будут жить, пока жив тот, что сейчас в тюрьме, и будь я сейчас на ногах, я непременно подкупила бы кого-то из тюремщиков, чтобы те подсыпали отравы ему в еду!

— Сейчас все не так просто, как раньше, во времена твоей молодости, — непреклонно возразил Алессандро, невольно садясь глубже в кресло, как бы не желая принимать участия в ее злословии. — Но в любом случае я запретил бы подобный акт, заняв в этом вопросе столь же непреклонную позицию, как и в деле Филиппо, отказавшись ходатайствовать от его имени перед Папой, чтобы последний согласился аннулировать его брак с Эленой.

— Ага, значит этот дурачок Филиппо начинает мало-помалу прозревать? — это была самая лучшая из новостей, которую ей сообщил старший сын, поскольку теперь можно было не сомневаться, что он уже был готов согласиться с нею в том, на что она ему уже давно намекала. И она была очень довольна, что Алессандро не согласился способствовать аннулированию этого брака. Все это могло продлиться годы, что в свою очередь предполагало, что все это время у Филиппо были бы связаны руки, поскольку произойди что-нибудь с Эленой, на него первого пало бы подозрение. — Знаешь, что я по этому поводу думаю?

— Что же?

— Что этот дурак никогда по-настоящему не был влюблен в Элену, но даже и сам не подозревал об этом.

Слова матери заставили Алессандро призадуматься. Поскольку она никого из своих детей не любила так, как Марко, вполне логично предположить, что Филиппо, лишенный материнской любви в детстве, был человеком, слишком изуродованным нравственно, чтобы признавать в себе способность любить. Алессандро, который достаточно хорошо изучил натуру человеческую, знал, что нет в мире ничего сложнее человека.

— Я посоветовал Филиппо, — сказал он, — серьезно подумать над тем, чтобы передать свои полномочия Пьетро, если и в течение последующих нескольких лет будет оставаться бездетным. Речь не идет о том, чтобы он расстался с дворцом Челано или же с частью своих имений — Пьетро они вообще не понадобятся, поскольку он уже сделал свой выбор и последовал моему примеру, посвятив себя служению Господу нашему добрыми делами, хотя и не вступил пока в Святой Орден. Я посоветовал ему обождать приносить обет, так как может возникнуть необходимость взвалить на свои плечи груз ответственности, став главою дома Челано.

— Добрыми делами! — с раздражением повторила Аполина. — Все твои добрые дела с тех пор, как ты покинул Венецию, были направлены лишь на то, чтобы они обернулись выгодой лично для тебя самого. С одной стороны ты, стоящий почти на вершине церковной иерархии, с другой — Пьетро, посвятивший себя служению самым неимущим из неимущих — словом, нечего сказать, сыночки у меня, что надо!

Алессандро был вынужден собрать в кулак всю свою выдержку, чтобы не выйти из терпения и не нагрубить этой старой, несчастной, больной женщине, которая к тому же была его матерью. Он сделал вид что не заметил ее язвительности.

— Как мне кажется, со временем Филиппо поймет всю разумность такого шага.

— Он никогда не пойдет на это! — убежденно заявила старуха.

— Посмотрим, — рассудительно сказал Алессандро, уже отказавшись от своего первоначального намерения остаться с матерью на несколько дней. Ничего, хватит и суток.

Элена решила возобновить поиски материалов, которые могли бы послужить доказательством причастности Филиппо к заговору против Доменико Торризи. Это решение пришло к ней внезапно, однажды ночью, когда она уже засыпала, — ей вдруг совершенно неожиданно пришло в голову, что Филиппо наверняка попытается увековечить такое глобальное событие, как уничтожение дома Торризи в своих личных или семейных архивах. Не сможет он удержаться от того, чтобы не поставить об этом в известность представителей будущих поколений Челано, и, видимо, ему самому будет принадлежать роль инициатора и главнокомандующего. Даже если предположить, что все связанные с этим записи хранились прежде в той самой знаменитой кожаной папке Маурицио, то уже теперь, когда все было завершено, он скорее всего отдал их своему брату Филиппо, включая, вполне возможно, даже и копии.

Эта мысль, озарившая ее, даже заставила ее сесть в постели. Самым подходящим местом для хранения такого рода материалов была сокровищница дома Челано. Элена ощутила острое желание прямо сейчас побежать туда и начать поиски, но об этом нечего было и думать. И вообще, с этим особенно торопиться не следовало. Когда она снова улеглась, перед ее глазами возникла картина, как Мариэтта выкладывает доказательства невиновности Доменико Торризи на стол перед дожем Венеции, и вскоре после того, как он изучит дело, издаст декрет о помиловании Доменико. Вот тогда все изменится, все снова наладится, этим она сможет загладить свою вину перед Мариэттой. Она и Андрианна снова будут с ней дружить, как и прежде.

Первый шаг Элены на пути обретения доступа в сокровищницу был сделан в тот день, когда ей и Филиппо предстояло присутствовать на одном балу. Она была твердо убеждена, что то, что она искала, могло быть лишь там и нигде больше, и Филиппо всегда беспрекословно вручал ей ключ от сокровищницы и от шкатулок, где хранились фамильные драгоценности. Она обратилась к нему, когда он уже собрался уходить, рассчитывая, что время, начиная с обеда до самого вечера, она целиком может посвятить поискам.

Искала Элена весьма основательно. При свете свечи она стала один за другим просматривать ящики, где содержались документы давно минувших времен, потому что под ними могли оказаться бумаги, относившиеся как раз к нынешним временам. Пока ничего из того, на что были нацелены ее поиски, ей не попадалось. Оставалось еще довольно много ящиков, и Элена решила прервать поиски. Выходя из сокровищницы, Элена схватила первое попавшееся ожерелье и вышла из нее, заперев за собой двери.

На протяжении следующих нескольких недель она несколько раз ходила в сокровищницу, пока не убедилась окончательно, что просмотрела все абсолютно. Ничего не поделаешь — теперь пора было поискать в другом месте.

Это было в день, когда завершалось составление каталога книг. Бьянка дописывала последнюю карточку под бдительным оком сестры Джаккомины и готова была вот-вот расплакаться. Эти прошедшие месяцы были для нее самыми счастливыми в жизни. Она была рада тому, что спокойно могла взглянуть в глаза Элене, потому что ни словом, ни поступком не стала потворствовать ухаживаниям Филиппо, и между ними до сих пор ничего не было. Но каждая их встреча, каждая его улыбка, каждое его слово долго не давали ей потом покоя, и она часами вспоминала Филиппо, а голос его еще долго звучал у нее в ушах.

— Вот и все! — с удовлетворением произнесла сестра Джаккомина, когда Бьянка положила перо. — Мы все закончили. Теперь надо сказать об этом синьору Челано, после чего можно будет возвращаться в Оспедале.

— Сейчас я схожу и скажу ему, — Бьянка быстро поднялась со стула.

— Хорошо, хорошо. Я тем временем начну все складывать.

Слуга проводил Бьянку в гостиную на следующем этаже. Легонько постучав, она вошла. Филиппо беседовал с торговцем предметами искусства, картинами и как раз сосредоточенно изучал одну из картин, стоявших тут же прислоненными к стене в комнате. Увидев ее, Филиппо улыбнулся.

— Вот и хорошо, что вы здесь, синьора Бьянка! Сейчас и вы выскажете свое мнение. Подойдите сюда и скажите, какая из картин вам нравится больше.

Бьянка с готовностью подошла и помогла ему сделать выбор. Когда она подошла к нему, он взял ее за руку, как бы желая убедиться, что она здесь и никуда от него не убежит. Картина, на которой он сейчас сосредоточил свое внимание, принадлежала кисти Лонги, на полотне была изображена синьора, пьющая шоколад на кушетке рядом с ней восседала маленькая белая болонка.

— Вот эта мне очень нравится, — чуть смущенно произнесла девушка.

— А вот эта? Это тоже Лонги.

Они подошли и к этой картине, и она тоже понравилась Бьянке. Как и все остальные, к которым он подводил ее по очереди, представляя их на ее суд.

— Мне они все нравятся, — и я просто не могу выбрать для вас самую лучшую.

— Но, случись вам выбирать что-нибудь для себя, на чем бы вы остановили свой выбор? — настойчиво спрашивал Филиппо.

— Вот на этой! — не колеблясь показала она на одну из картин. На ней была изображена молодая пара, судя по всему, безумно влюбленная друг в друга, на фоне великолепного, залитого солнцем пейзажа. Оба были в масках, а на Пьяцетте бушевала толпа празднично одетых людей.

— А почему? — поинтересовался Филиппо.

— Потому что они, — Бьянка не решалась сказать то, что ей хотелось сказать, поскольку и ее собственные чувства по отношению к этому человеку были теми же самыми, что у той молодой женщины на картине, — потому что они так… дружны.

Филиппо рассмеялся.

— Дорогая моя, это не дружба, а страсть, любовь. А у этой женщины такие же прекрасные волосы, как и у вас. Это Тьеполо, и картина эта будет доставлена в Оспедале для вас.

— Ох, нет, нет, — Бьянка была в крайнем смущении и растерянности. — Я, видимо, никак не смогу принять такой подарок.

— Это оценка трудов ваших по составлению каталога моей библиотеки. А сестра Джаккомина получит в подарок книгу, которая, я не сомневаюсь, очень ее обрадует. И давайте больше не будем спорить на эту тему.

— Я даже не знаю, как вас благодарить.

— Коли вам она нравится, то это для меня — самая лучшая из благодарностей. — Филиппо повернулся к торговцу. — Распорядитесь, чтобы Тьеполо был доставлен в Оспедале делла Пиета сегодня же, а что касается меня, то я забираю Лонги и Марьески.

Торговец картинами согнулся в почтительном поклоне. Филиппо довольно фамильярно обнял Бьянку за талию и повел ее в соседнюю гостиную, не забыв закрыть дверь.

— Я пришла сообщить вам, что каталог закончен, — сказала она, высвободившись из его объятий.

— Уже? Прекрасная работа. Знаете, Бьянка, мне будет очень не хватать вашего милого личика, но чуть позже будет необходимо составить еще один каталог, так что, если вы и сестра Джаккомина соизволите помочь мне, то…

— О, да, да, конечно! — воскликнула Бьянка с неподдельной радостью в голосе. — А что это будут за книги?

— Они в данный момент находятся на одной из моих вилл, и там их никто не читает, да и списка их нет.

— Сестра Джаккомина и я сочли бы за честь выполнить эту работу.

— Очень буду вам обязан, — подвинувшись к ней почти вплотную, он видел, как волнует ее его близость и понимал, что волнение это любовное. В следующее мгновение он крепко обнял ее и страстно поцеловал в губы. Так девственниц целовать не полагалась. Обнимая ее, его руки почувствовали, как напряглась ее спина, и потом вдруг ощутил ее мягкую нежную податливость, как трепетало ее молодое тело. Когда Филиппо отстранился от нее, он увидел, что Бьянка, опустив ресницы, Молча, неподвижно стоит, и ласково провел ладонью по волосам. По-прежнему не глядя на него, она заговорила, ее нежный голос чуть срывался от волнения.

— Я не приду сюда больше. Пусть кто-то еще помогает сестре Джаккомине. И картину эту я ни за что принять не могу.

В тон ей он ответил:

— Я тоже так думаю. Я никогда не мог ожидать, что такая молодая девушка, как вы, станет вводить меня в искушение в моем собственном доме.

Ее глаза изумленно раскрылись.

— Я не вводила вас в искушение! — лицо Бьянки мгновенно вспыхнуло. — Как вы могли такое подумать?

— А почему ты пришла сюда ко мне сама? — казалось, его возмущение неподдельно.

— Я лишь хотела вам сообщить, что мы закончили работу! — почти выкрикнула она. — Это вы первый пришли ко мне тогда, когда я репетировала на флейте.

— Но тогда сестра Джаккомина могла услышать нас из библиотеки. А вот в этой части дворца — дело другое. Или, может быть, ты знала, что у меня этот торговец картинами?

— Нет, — дрожащим голосом призналась она.

— Так ты ожидала, что я буду один?

— Да, наверное. О, я и сама не ведаю, что говорю! — она в испуге и отчаянии прижала ладонь ко рту. — Мне бы лучше сейчас умереть! Я не хочу, чтобы вы так обо мне думали. Не говорите ничего Элене! Она подумает, что я предала ее.

Филиппо этот инцидент немало позабавил, не больше. Но ей об этом знать не полагалось ни в коем случае.

— Я предлагаю вот что — давай будем считать, что никакого поцелуя не было. И вообще я готов забыть об этой нашей небольшой размолвке, если и ты к этому готова.

Бьянка с благодарностью посмотрела на него.

— Правда?

— Ну, конечно! Мы же с тобой друзья, разве это не так? — он протянул к ней руки. Улыбнувшись, облегченно вздохнув, Бьянка протянула в ответ свои, и несколько мгновений они стояли, глядя друг другу в глаза.

— Значит, вы действительно не считаете, что я своим поведением оскорбила вашу жену? — никак не могла поверить Бьянка.

— Нет, не считаю, — он опустил руки. — Давай-ка лучше спустимся в библиотеку. Перед вашим уходом я хочу пригласить и тебя, и сестру Джаккомину на бокал вина. Может быть, даже и Элена вернется от своих знакомых и тоже посидит с нами немного.

Упоминание о Элене лишь прибавило уверенности Бьянке в том, что инцидент исчерпан, и она тут же позабыла о своих страхах, как это свойственно молодым. Но когда она будет смотреть на картину Тьеполо у себя в комнате в Оспедале, она будет помнить лишь о поцелуе, которым наградил ее Филиппо. Она решила отнести этот поцелуй в разряд романтических происшествий, которые непременно должны произойти у каждого в жизни. И уже именно поэтому его следует хранить в тайне ото всех.