Весть о надвигающейся катастрофе облетела город только на следующее утро. Паника охватила Лион, не затронув только Дома Рошей и Дево. Торговцы шелком-сырцом готовы были горло перегрызть друг другу за те запасы сырья, которые еще оставались у них на складах. Прогнозы были самыми мрачными. Британская блокада европейских портов, находящихся под контролем Наполеона, не оставляла никаких надежд на то, что шелкопромышлснникам Лиона удастся закупить сырье, ввозимое из Индии и Дальнего Востока. Многие владельцы небольших ткацких мастерских и мануфактур, а также те рабочие, которые были заняты в текстильной промышленности, чувствовали, что стоят на грани краха, который грозит им потерей средств к существованию. Каких-то двадцать три дня непрекращающегося ненастья принесли шелкоткацкому производству Лиона столько же вреда, сколько события Революции.

Некоторое время лионцы с надеждой говорили об урожае шелковицы, собираемом в горах, который созревал позже, чем на равнине, и мог значительно облегчить ситуацию. Однако надежды рухнули из-за постоянного тумана, нависшего над горами, который в конце концов привел к тому же плачевному результату, что и дожди на равнине. Еще одним сильным потрясением для лионцев явилось сообщение о том, что большое количество итальянского шелка-сырца, на продажу которого по начальным умеренным ценам надеялись шелкопромышленники, бесследно исчезло, так и не покинув Италию. Казалось, череде несчастий не будет конца.

Анри вернулся из Генуи, довольный своими успехами. Он мог бы поведать землякам о том, куда подевался итальянский шелк — если бы, конечно, захотел говорить об этом. С помощью своих генуэзских знакомых Анри перепродал сырье контрабандным путем англичанам, корабль которых стоял в сицилийском порту, — получив за это щедрое вознаграждение. Он и не подумал доставить этот шелк-сырец в Лион для ткацких станков Дома Рошей, поскольку такая сделка не принесла бы ему никакой личной выгоды. Но Анри вернулся домой не с пустыми руками. Он привез с собой три больших подводы, груженных шелком-сырцом отличного качества, которые проделали весь долгий путь в сопровождении нанятой им вооруженной охраны. По прибытии груза в Лион весь товар немедленно был перенесен на склад ткацкой фабрики Рошей во избежание неприятностей.

Когда, наконец, на склады фирмы поступили закупки, сделанные разосланными Габриэль агентами, она подвела итоги. Кроме приобретенного ею в короткое время шелка-сырца, в ее распоряжении были также остатки пряжи прошлогоднего производства шелководческого хозяйства Вальмонов, которые Эмиль — к немалому удивлению Габриэль — не успел продать, несмотря на свою недавнюю поездку в Париж. Правда, это был второсортный шелк, лишенный блеска, изготовленный посредством прядения из отработанных коконов, однако и ему непременно найдется применение в ткацком производстве, о котором так пеклась Габриэль. Она была искренне благодарна мужу за то, что он отдал ей свои запасы, вместо того чтобы продать их и выручить, таким образом, значительную сумму денег, хотя, конечно, Эмиль был не из тех людей, которые наживаются на чужом несчастье. Одним словом, Габриэль была уверена в том, что обеспечит своих ткачей работой в надвигающиеся тяжелые времена и выполнит все заказы, полученные на Лейпцигской ярмарке, многие из которых были очень интересными, требовали разработки новых великолепных узоров и высококачественной выделки ткани. Такая работа всегда приносила удовлетворение Габриэль.

Новости обо всех этих событиях, всполошивших Лион, дошли до Николя лишь к исходу лета. Почта работала из рук вон плохо, и поэтому Николя, до сих пор не получивший ни одного письма, страшно обрадовался чудом дошедшему до него посланию Мишеля Пиа. Это письмо долго следовало за своим адресатом, но что самое удивительное — оно не затерялось среди другой корреспонденции и не пропало в пути.

Изнуренный палящим солнцем, в расстегнутом мундире и пропитанной потом, прилипшей к телу рубашке, он нашел в конце концов апельсиновое дерево, отбрасывающее тень, под которым можно было устроиться и прочитать полученное письмо. Но прежде чем усесться, Николя убедился, что поблизости нет скорпионов. Одной из причин гибели людей в этом военном походе являлись укусы скорпионов, ранки в жарком климате быстро нагнаивались, и пострадавшие умирали от гангрены, несмотря на то, что военные лекари, пытаясь спасти им жизнь, ампутировали поврежденные конечности. Вторым бедствием, уносившим жизни французских солдат и офицеров, была дизентерия. Николя сам перенес это заболевание, но его вылечил денщик рисовым отваром, отвратительный вкус которого он, казалось, будет помнить до конца своих дней.

Николя поспешно сломал печать, развернул исписанный лист бумаги и погрузился в чтение. Это было первое письмо, полученное им От своего управляющего, однако цифра шесть в начале послания свидетельствовала о том, что предыдущие пять затерялись где-то в пути. К счастью, Пиа, всегда отличавшийся незаурядной сообразительностью, сначала излагал краткое содержание не дошедших писем, подчеркивая, что будет и впредь так делать, поскольку знает о ненадежности почтового сообщения. Прочитав эти слова, Николя поморщился. Он-то отлично знал, почему так происходит. Упреки в недобросовестности почтовых работников и курьеров были несправедливы. Служить в почтовом ведомстве считалось самым опасным занятием на этой войне. Испанские партизаны, прекрасно знавшие местность, каждую горную гряду, каждый овраг и ущелье, пели наблюдение за дорогами и тропами, охотясь за одинокими всадниками и часто нападая на небольшие военные отряды, которые они уничтожали нередко с крайней жестокостью, обрекая солдат на мучительную смерть. Николя понимал причины их ненависти, хотя не оправдывал их кровожадную бесчеловечность. Испания — страна, имеющая богатую историю и древние традиции, поэтому не было ничего удивительного в том, что испанцы не желали терпеть на своей земле непрошеных гостей и мириться с тиранией, установленной Наполеоном Бонапартом.

Когда Николя узнал о постигших шелкопромышленников Лиона несчастьях, они показались ему такими далекими, как будто произошли на другой планете. Для него сейчас существовала только одна реальность: окружавшие его ужасы войны. Погоня за шелком-сырцом, конкурентная борьба потеряли в его глазах всякий смысл. Значение имели лишь атаки и отступления, взятие городов, отвоеванная у противника территория или утомительные марши под стук барабанов к новым полям сражения, где французов ждал достойный противник. Лишь одна фраза тронула сердце Николя. Пиа писал: «Я слышал, что мадам Вальмон запасла для своих ткацких станков достаточное количество шелка-сырца и сумеет благополучно пережить это трудное время». Лучше бы ему не встречать упоминаний о Габриэль! Николя охватил огонь желания, он вдруг отчетливо вспомнил свою возлюбленную, ее прекрасную обнаженную грудь, дрожь ее тела, которое он держал в своих объятиях под сенью палатки Наполеона. Николя явственно ощутил благоухание ее кожи.

Он медленно сложил письмо. Временами он грезил о Габриэль. Это были сны наяву, исполненные томления страсти, очнувшись от которых, Николя еще долго не понимал, где он находится. И как нестерпимо ему было после этих сладких грез вновь сознавать, что он вдали от Лиона, лежит на соломенной подстилке в какой-то убогой лачуге или прямо на земле, накрывшись своим плащом, а над верхушками деревьев уже восходит чужое солнце, возвещая о наступлении нового дня, который, быть может, несет ему смерть. Порой Николя охватывала злость на Габриэль за то, что она сделала выбор не в его пользу, иногда же он испытывал горечь и желание забыть ее, вычеркнуть из своей жизни. Но ни одно из этих чувств не приносило его душе желанного успокоения. Он любил ее, и этим было все сказано. Николя было невыносимо сознавать, что он никогда больше не увидит Габриэль. Он твердо решил, что если ему будет суждено выжить на этой войне, он никогда больше не вернется в Лион, а, продав ткацкую мастерскую, обоснуется в Париже, где вновь займется шелкоткацким производством. Николя не раз пожалел, что не продал свое дело в Лионе до отъезда в Испанию, — а он хотел, чтобы его покупателем был месье Пиа, — но все произошло так быстро, и потом Николя думал, что Габриэль поедет с ним на Пиренейский полуостров. Поэтому его первой заботой было защитить свое производство от кризисных явлений, которые могут угрожать ему в его отсутствие, и прежде всего от неурожая шелковицы. Его семья пережила однажды подобное бедствие, и с тех пор этот призрак преследовал всех шелкопромышленников в его роду, страх перед перспективой неурожая и остановкой производства был впитан Николя с молоком матери. И хотя это бедствие произошло много лет назад, все могло повториться вновь, — письмо Пиа подтверждало справедливость опасений Николя.

— Капитан Дево! Ваша лошадь оседлана!

Николя поднял взгляд. Уйдя в свои мысли, он не обратил внимание на звук шагов. Перед ним стоял бравый сержант, держа под уздцы верховую лошадь. Николя сразу же заметил, что это — породистое животное с изящным изгибом шеи, умными глазами и крепким крупом. Лошадь была под его седлом и чепраком, традиционным для офицеров конноегерского полка и представлявшим собой шкуру леопарда. Она была отделана ало-золотистым шнуром и шелковыми кистями темно-зеленого цвета — такого же, как и мундиры полка — и расположена так, что голова леопарда находилась позади седла на крупе. Это была новая лошадь Николя, и она ему понравилась с первого взгляда, он улыбнулся, довольный ее великолепным видом, спрятал письмо во внутренний карман мундира и застегнул серебряные пуговицы.

Поднявшись на ноги, он взял с земли свой высокий головной убор с красно-зеленым плюмажем и, смахнув с него пыль, надел на голову, опустив ремешок под подбородок. Этот головной убор был довольно тяжелым, но в нем воин казался выше ростом и мощнее, что должно было внушать страх врагу. Николя решил назвать новую лошадь Воином — так звали его прежнего боевого коня, убитого под ним в недавнем сражении, когда он сам вынужден был сразиться с врагом в ближнем бою — на кавалерийских саблях — посреди мертвых тел и истекавших кровью раненых, причем отчаянные крики и вопли последних до сих пор стояли у него в ушах, терзая душу тем, что он ничем не смог им помочь тогда среди ужаса кровопролитной битвы. Николя в восхищении похлопал Воина по ухоженной шее.

— Вы нашли мне великолепного коня, сержант, — сказал он с удовлетворением. — Благодарю вас.

Сержант ушел. Николя же, продолжая похлопывать своего нового друга, заговорил с ним ободряющим тоном.

— Нас ожидает нелегкий ратный труд, дружок. Но я вижу, что у тебя храброе сердце. Ты не дрогнешь перед огнем британских мушкетов, мы выстоим с тобой в любом бою. А теперь давай получше познакомимся.

С этими словами Николя вскочил в седло. Он догадывался о том, что именно случилось с бывшим хозяином Воина, но таковы превратности войны. Он направил коня по проселочной дороге, вьющейся между холмами. Их бригада уже несколько дней стояла лагерем возле небольшой горной деревушки, которая несколько раз переходила, из рук в руки, поскольку была расположена на высоте, главенствующей над местностью. Это была настоящая дыра, как и большинство крестьянских поселений в здешних местах, которые видел Николя. Почти все жалкие лачуги были разрушены в ходе боев, а все население давно уже покинуло свои дома.

Николя, пустив коня медленным шагом, оглядывал окрестности. В небо поднимался дым от разведенных лагерных костров, на которых готовились пойманная солдатами домашняя птица, подстреленная дичь, а также куски уже начавшей портиться в жарком климате конины, насаженной на вертела. В воздухе пахло жареным мясом. Война давно уже опустошила эти земли, а местные крестьяне сжигали то, что не могли унести с собой в горы. Поэтому голод стал еще одним бедствием для французских солдат. Некоторые из них приваживали собак, но судьба последних была очень печальна, когда наступали суровые времена и невозможно было найти пропитания. Однако к общему котлу в таких случаях подходили не все — некоторые воины слишком любили животных и не могли заставить себя есть столь омерзительную для них пищу.

От протекавшей неподалеку речушки доносился едкий запах мыла. Там стирали белье солдатские жены или просто сожительницы, а также некоторые одинокие солдаты. Здесь же бегала стайка босоногих ребятишек, совершенно голых, поскольку матери выстирали всю имеющуюся у них одежду, и она теперь сушилась на солнышке. Этим малышам повезло, они остались в живых, родившись здесь в прифронтовой полосе на чужой земле, но еще больше рожденных в этих нелегких условиях детей осталось лежать по обочинам дорог в могилках, обильно политых слезами их несчастных матерей.

Николя резко осадил Воина, когда на дорогу выбежала маленькая девочка, бросившаяся вдогонку за самодельным тряпичным мячиком. Она была не старше трех с половиной лет — значит, ее мать поехала за мужем, уже будучи беременной. Хотя беременным женщинам было запрещено сопровождать своих мужей в район активных боевых действий, многие из них все же отправились в этот опасный поход, скрыв свое положение. Честно говоря, армия нуждалась в их заботе, женщины помогали ухаживать за больными и ранеными. Маркитанткам было даже разрешено носить мундиры цветов тех полков, в которых служили их мужья, плюмаж на их шляпках был тоже соответствующим. Во время битвы, когда над полем сражения клубился густой дым от пушечных выстрелов, маркитантки появлялись то здесь, то там среди усталых сражающихся воинов с огромными флягами бренди и оловянными кружками и наливали всем желающим. Бойцы с закопченными лицами, изнывавшие от жары, были всегда рады видеть их. Николя, как и все остальные воины, почитал этих отважных женщин, появлявшихся в самой гуще сражения. Судьба солдатских жен была совсем не похожа на судьбу жен офицеров, которые жили в полной безопасности и комфорте где-нибудь в Мадриде или Севилье.

Внезапно в нос Николя ударил неприятный запах. По-видимому, он находился поблизости от отхожих мост. И хотя они располагались на достаточном расстоянии от дороги, вонь из-за жары стояла ужасная. Поэтому Николя обрадовался, когда его конь вступил под сень благоухающих апельсиновых деревьев, рощица которых была расположена на окраине деревушки, где царила тишина и не видно было людей. Где-то в отдалении слышался стук кузнечного молота по наковальне походной кузницы, там подковывали кавалерийских лошадей.

Доехав до последнего выставленного караула, Николя опустил руки на переднюю луку седла. Дальше ехать было очень опасно, на дороге подстерегали снайперы. Уже дважды пуля миловала его. В своем темно-зеленом мундире, плотно облегающих сероватых лосинах и черных ботфортах, Николя представлял собой прекрасную мишень для вражеских стрелков, отчетливо выделяясь на фоне мрачных скал. Прищурясь от бьющего в глаза яркого солнца, он внимательно осматривал холмы и выжженную солнцем равнину с теряющейся в лазурной дымке горной цепью на горизонте. Все здесь казалось спокойным и неподвижным в отличие от суматохи, царящей в военном лагере. Завтра утром вновь начнется изнурительный марш по залитой беспощадным солнцем равнине, в духоте, когда люди, мучимые жаждой, которую невозможно утолить глотком теплой соды из походной фляги, задыхаются от пыли, а разогретое на солнце оружие жжет руки. К тому же черные тучи назойливых мух донимают как людей, так и животных.

Живописный Пиренейский полуостров представлял собой в это время место, внушавшее ужас французским воинам, хотя Николя не мог не любоваться прекрасными ландшафтами, открывавшимися его взору. Ему нравилась пышная растительность здешних мест, находящаяся сейчас в полном цвету. Яркие вьющиеся растения оплетали каменные арки, решетки окон и балконов. Пурпурные, розовые, алые, оранжевые и желтые цветы радовали глаз. Но рядом с этой красотой можно было встретить дома, разрушенные снарядами, поля сражений, усеянные трупами, нередки были случаи мародерства, которые капитан Дево и другие офицеры не в силах были предотвратить, поскольку пьяные французские солдаты входили в такой раж, что крушили все на своем пути, охваченные жаждой мести. Тлетворный запах смерти пропитал все вокруг. Вдыхая свежий аромат цветов, невозможно было не ощутить этот отвратительный запах, примешивающийся к сладкому благоуханию.

Временами, размышляя о прожитой жизни, Николя не понимал, как он мог в юности поступить столь безрассудно и, очертя голову, пойти добровольцем в Наполеоновскую армию после того, как его семья бежала из Лиона. Но порой в нем вскипала отвага и желание следовать в бой за своим великим полководцем, сражающимся за честь и могущество будущей Франции. Его любовь к родине была все так же сильна, но эта война во многом изменила его самого. И дело здесь было вовсе не в том, что из-за боевых действий на полуострове он был оторван от дома в самое неподходящее время, — Николя знал, что его могут призвать в любую минуту. Нет, его мировоззрение перевернул сам характер этой военной кампании.

Николя Дево чувствовал, что с течением времени теряет уважение к себе, деградирует как личность. Французская армия сражалась не просто с армией противника, а со всем испанским народом, вставшим на защиту своей страны. Поэтому в военных столкновениях гибли не только солдаты, избравшие своим ремеслом военное дело, но и невинные люди, мирные жители, мужчины, женщины, дети, так или иначе втянутые в конфликт.

Эта война явилась откровением для Николя, навсегда лишившим покоя его душу. Его больше не вводила в заблуждение провозглашенная Бонапартом цель этой военной кампании: закрыть на португальском побережье последние европейские порты, куда еще заходили британские торговые корабли, и тем самым замкнуть блокаду. Николя отлично понимал, что Император стремится завоевать всю Испанию. И хотя он до сих пор признавал, что Франция обязана Бонапарту своим возрожденным величием, все его былое уважение к этому выдающемуся полководцу и государственному деятелю растаяло, как дым. Теперь Николя считал Наполеона человеком, отравленным жаждой власти, готовым ради собственной славы и расширения границ Империи пожертвовать интересами целых народов. Принципы свободы, равенства и братства были опорочены тем самым человеком, который однажды провозгласил их перед лицом всего мира.

Однако Николя держал свои мысли при себе. Если бы он открыто высказал их, то тем самым поставил бы под сомнение свою преданность национальным интересам, а этого ни в коем случае нельзя было делать. Николя решил до конца оставаться верным присяге, пусть даже ему придется ради этого погибнуть в одном из сражений. С выражением суровой решимости на лице, давно лишенный каких-либо иллюзий, он скакал сейчас назад к своему бивуаку по улице разрушенной и сожженной деревушки.

* * *

Этим утром Габриэль почувствовала сильные боли в спине. После полудня того же дня Эмиль получил записку, извещавшую, что у его жены начались схватки, и он сразу же отправился в город, исполненный тревоги за жену и уверенный, что она будет благодарна ему за приезд и поддержку в таком нелегком для каждой женщины испытании.

Эмиль не ожидал, что при виде ее страдальческих глаз и жалкой попытки улыбнуться ему, когда он подошел к ее постели, его охватит чувство беспомощности. Он ничего не мог сделать для того, чтобы облепить страдания жены. Атмосфера комнаты, где лежала роженица, угнетала его. Хотя Элен была, как всегда, приветлива с ним, повитуха проявляла к Эмилю неприязнь, недовольная тем, что он приехал так некстати и теперь только путается под ногами. Она привязала к столбам, поддерживавшим полог у изножия кровати, кусок старого, но чистого полотна, завязанного узлами. Все это сильно смахивало на подготовку к каким-то средневековым пыткам. Габриэль заметила на лице мужа выражение ужаса.

— Это для меня — когда боль станет нестерпимой, я буду цепляться за них и тянуть на себя, — объяснила она дрогнувшим голосом, чувствуя, что начинается приступ боли. Однако Эмилю показалось, что жена уже на пределе своих сил, и он начал утешать ее ласковыми словами, пока Элен, наконец, не похлопала его по плечу.

— Думаю, что тебе все же лучше уйти отсюда, — заявила она, стараясь не обидеть его.

Эмиль почувствовал огромное облегчение, получив возможность уйти, однако он не знал, как убить время. Сначала он бесцельно бродил по дому, разглядывая без малейшего интереса старинные портреты и пейзажи и вздрагивая каждый раз, когда до него доносились крики Габриэль. Анри и Ивон тем временем отправились на званый ужин. Ивон была роскошно одета, в ее волосах и на шее сверкали драгоценные каменья. Они смеялись и весело переговаривались, спускаясь вниз по лестнице. Эмиль упрекнул их про себя в черствости и жестокосердии: как можно было относиться с таким равнодушием к тому, что происходило в доме! Элен, вышедшая из комнаты, в которой лежала Габриэль, за каким-то делом, заметила, что Эмиль сидит в соседней гостиной, обхватив голову руками, как будто каждый крик жены причиняет ему нестерпимую боль. Она остановилась на пороге.

— Иди погуляй и подольше не возвращайся, — посоветовала она ему.

— Пешие прогулки оказывают на меня всегда самое благотворное воздействие, особенно если я чем-то сильно расстроена или огорчена. Ты ничем не поможешь сейчас Габриэль.

Эмиль послушался Элен, не зная, куда себя деть от страшного волнения. Он отправился на реку, перешел по одному мосту на противоположный берег, а затем вернулся по другому мосту. Он зашел в кафе, чтобы выпить вина, а затем поужинал в ресторанчике, почувствовав вдруг ужасный голод и вспомнив, что не ел с самого утра. Он вернулся домой незадолго до полуночи. Как только Эмиль переступил порог вестибюля, до его слуха донесся душераздирающий вопль Габриэль.

— О Боже! — воскликнул он, и лицо его покрылось мертвенной бледностью. — Это все еще продолжается!

— Да, месье, — подтвердил слуга, забирая из рук Эмиля шляпу и трость.

— А доктор здесь?

— Он приехал два часа назад. Э-э… ваши перчатки, месье?..

— Ах, да, конечно, — Эмиль снял перчатки и передал их слуге. Слыша непрерывные крики жены и холодея от ужаса, он прошел в голубую гостиную, сел там и стал ждать. Через полчаса домой вернулись Анри и Ивон и сразу же прошли к себе наверх. Эмиль услышал, как они разговаривают с Элен, а затем раздались тяжелые шаги Анри, спускающегося вниз.

— Меня просили передать тебе, что роды затягиваются, но что беспокоиться не о чем, — заявил он без всякого вступления, входя в комнату.

— Неужели это всегда длится так долго? — растерянно спросил Эмиль.

— Ивон мучилась еще дольше. Но ты, по крайней мере, можешь надеяться, что у вас родится здоровый ребенок. Габриэль — молодая, полная сил женщина. Кстати, к твоему сведению, она никогда в своей жизни не болела, если, конечно, не учитывать болезней, перенесенных ею в детстве и не оказавших никакого влияния на ее самочувствие впоследствии, — Анри взглянул на часы. — Ну ладно, я иду спать. А ты можешь вздремнуть здесь на диване, если не хочешь воспользоваться приготовленной для тебя постелью в одной из спальных комнат.

Анри собирался уже предложить Эмилю выпить хорошую порцию коньяка, но передумал. Прошлый раз, когда он угощал своего зятя вином, это плохо кончилось. Ему до сих пор было неприятно вспоминать об этом.

— Спокойной ночи, — и Анри вышел из комнаты.

Это была самая длинная ночь в жизни Эмиля. Он не мог удержаться от слез, слыша, как за стеной мучается жена. Даже Ивон долго не удавалось уснуть, и она спустилась вниз в пеньюаре и шелковых туфлях.

— Я распорядилась, чтобы нам подали сюда по чашке горячего шоколада, — сказала она, приподнимая крышку стоявшего на столе кофейника и видя, что остывший кофе был почти не тронут.

Хотя Эмиль всегда считал Ивон довольно легкомысленной и взбалмошной женщиной, страшной эгоисткой, заботящейся лишь о собственном благополучии, но в эту ночь он вынужден был изменить свое мнение о ней, чувствуя искреннюю благодарность за ее готовность побыть с ним в эти трудные минуты и утешить его своим участием. Пока они пили шоколад, который, на вкус Эмиля, был излишне сладким, Ивон болтала на разные посторонние темы, помогая ему отвлечься от того, что происходило в спальной жены. Через полчаса она рассеяла заблуждение Эмиля по поводу того, что явилась сюда в гостиную с намерением составить ему компанию и проявить к нему участие.

— После шоколада меня всегда клонит ко сну, — сказала она, зевая и прикрывая рот холеной рукой.

— Это первое средство, к которому я прибегаю от бессонницы. Поэтому, пока его действие не начало проходить, я, пожалуй, поднимусь наверх и снова лягу в постель, иначе я не усну всю ночь от храпа Анри и криков… — Ивон поспешно оборвала себя, видя, как Эмиль переменился в лице. — Спокойной ночи, Эмиль. Надеюсь, что к утру ты получишь хорошие известия.

Эмиль чувствовал, что ненавидит эту женщину так же сильно, как и ее супруга.

— Неужели ты так ничем и не поможешь женщинам, ведь они целый день на ногах? — довольно резко бросил он ей.

Ивон растерянно заморгала.

— Но от меня нет совершенно никакого толку! Я слишком ранимая и чувствительная и не выношу, когда рядом кричат и стонут от боли. Твоя Габриэль в хороших руках. Тебе не о чем беспокоиться. Постарайся уснуть!

К своему стыду Эмиль действительно начал дремать. Сначала он клевал носом, просыпаясь каждый раз, когда его голова бессильно падала на сложенные на столе руки. Когда же истошные крики Габриэль стали просто невыносимыми, он закрыл ладонями уши и провалился в глубокий сон.

Внезапно чья-то рука легла ему на плечо, и рядом раздался голос Элен.

— Эмиль! Проснись!

Он открыл глаза и увидел, что комната залита солнечным светом. Было раннее утро. Сразу придя в себя, он вскочил на ноги, охваченный паническим ужасом.

— Что случилось?!

Элен с воспаленными от бессонницы глазами, еле держась на ногах от усталости, улыбнулась ему.

— У тебя родился сын. Прекрасный мальчик, крикун с мощными легкими. Габриэль очень слаба, но она быстро восстановит свои силы.

Эмиль был вне себя от радости! Он подхватил на руки смеющуюся Элен, расцеловал ее от избытка чувств и, подняв ее, закружился вместе с ней по комнате. Элен никогда еще не видела его в таком состоянии бурного восторга. Наконец, Эмиль опустил ее на пол и поспешил наверх в спальную комнату жены, перескакивая через две ступени. Он замер, остановившись на пороге. Доктор уже ушел, повитуха тоже отлучилась куда-то на некоторое время. Габриэль лежала с закрытыми глазами и бледным лицом в перестеленной постели, ее причесанные густые волосы блестящей волной рассыпались по подушке, а руки лежали поверх одеяла, Прикрытые кружевными манжетами длинных рукавов ночной рубашки. Когда Эмиль подошел к кровати жены, она повернула голову в его сторону и взглянула на него. Он был таким жалким, — небритый, со сбившимся на бок галстуком и радостным выражением лица, — что она невольно улыбнулась. Эмиль бросился к ней и, схватив протянутую ему навстречу руку, прижал ее к своим губам. Затем он присел на краешек постели и нежно поцеловал жену.

— О, моя дорогая! — воскликнул он, и его горло перехватило от волнения, а на глазах показались слезы. Ему казалось, что он пережил самое страшное; он так боялся потерять ее: сначала опасность исходила от Дома Рошей, затем от Дево, а теперь от несчастного случая при родах, которые, к счастью, закончились благополучно. — Если бы я потерял тебя…

— Тс-с, — прошептала она и кончиками пальцев вытерла слезы на его щеках. — Я с тобой. И всегда буду с тобой. А почему ты не хочешь взглянуть на своего сына?

Эмиль подошел к детской кроватке и взглянул на багроволицее, мирно спящее существо, наделавшее такой переполох.

— Я безумно рад видеть тебя, мой сын, — тихо произнес Эмиль серьезным тоном.

Габриэль чувствовала гордость от того, что сделала этого мужчину таким счастливым. На его долю, конечно, выпало немало переживаний в их браке, поскольку он безвинно страдал от отношений, связывавших его жену и Николя Дево. Как и большинство мужчин, страстно влюбленных в жен, которые изначально не отвечают им взаимностью, Эмиль верил, что Габриэль в конце концов воспылает к нему той же страстью. Но вместо этого она постоянно его разочаровывала. Габриэль, со своей стороны, была благодарна судьбе за то, что муж, как ей казалось, не подозревал о ее любви к другому мужчине. Во всяком случае, родив Эмилю сына, Габриэль надеялась тем самым загладить перед мужем свою вину — пусть и невольную — и примириться с ним.

Новорожденного назвали Андрэ в честь отца Эмиля. Крестной матерью родители выбрали, конечно, Элен. В день крестин она поразила всех тем, что сбросила, наконец, свой траур и появилась в более праздничном наряде, хотя все же одела неяркое платье серого цвета, в котором выглядела стройной и элегантной, а вместо обычных черных перчаток на ней были белые. Габриэль, передавая в руки невестки своего завернутого в пеленки сына, восхищенно улыбнулась.

— Ты прекрасно выглядишь!

Элеи, принимая спящего спеленутого младенца, ответила:

— Я переоделась в праздничное платье в честь твоего сына. Рождение нового человека — начало всех начал, и я хочу, чтобы моя жизнь стала частью этого знаменательного события.

Габриэль расцеловала невестку в обе щеки, и Эмиль последовал ее примеру, присоединившись к комплименту жены. Затем Габриэль взяла Жюльетту за руку и повела ее к выходу, туда, где гостей ждали экипажи. Элен и все остальные последовали за ними. Жюльетта постоянно оборачивались и бросала восхищенные взгляды на свою мать, очарованная ее новым обликом. Будучи впечатлительным ребенком, обладающим богатым воображением, девочка решила, что, словно в волшебной сказке, ее мать вдруг сбросила мрачные одежды и вновь превратилась в прекрасную фею.

Верная своему слову, Габриэль покинула отцовский особняк на улице Клемон, как только доктор разрешил ей переехать в деревню. В шелководческом хозяйстве Вальмонов остался всего лишь один сарай, в котором рабочие продолжали выкармливать личинок шелкопряда, поскольку часть тутовых деревьев на плантациях Эмиля уцелели от гибели. И все же Эмиль вынужден был ежедневно увольнять рабочих, которых хорошо знал и которые работали на него уже долгие годы, а теперь им пришлось голодать всю зиму, ничего не заработав на прокорм себе и своей семье. Тем временем плантации тутовых деревьев — особенно на горных склонах Италии — обещали дать хороший второй урожай, но все знали, что он вряд ли пойдет на продажу. Ходили слухи, что его переправят в Англию. Английский шелк всегда соперничал с лионским. А теперь шелкоткацкие мануфактуры Маклсфилда имели отличную возможность запастись шелком-сырцом иностранного производства, не испытывая конкуренции со стороны французских текстильщиков. Через португальские порты английские ткани, несмотря на войну, вновь попадали на европейские рынки сбыта. Поэтому перед лионскими шелкопромышленниками возникала реальная опасность того, что постепенно они утратят круг своих постоянных заказчиков и традиционных потребителей.

В довершение всех бед, обрушившихся на Лион, в город пришло еще одно сообщение. Русский царь издал указ, запрещавший ввоз в Россию предметов роскоши в целях сохранения огромных средств, которые тратили его подданное на их приобретение. В мирное время Россия представляла собой огромный рынок сбыта, и все лионские шелкопромышленники, включая саму Габриэль, получили на прошедшей Лейпцигской ярмарке заказы от русских клиентов, которые они уже было принялись выполнять. Однако тот, кто, использовав свои небогатые запасы шелка-сырца, уже выполнил наполовину принятые заказы, неожиданно оказался перед угрозой разорения в результате ухудшения политической обстановки.

Между тем мадам Хуанвиль самоотверженной работой и умелым руководством ткацкой фабрикой доказала, что Габриэль не ошиблась в своем выборе. Управительница два раза в неделю приезжала к своей хозяйке, докладывала ей о текущих делах, показывала новые эскизы узоров, выполненных Марселем, и получила от Габриэль необходимые указания. Иногда в особняк на улице Клемон наведывался и сам Марсель, чтобы обсудить с Габриэль различные спорные вопросы по поводу новых заказов, и, таким образом, Габриэль всегда была в курсе всех дел. Единственное, о чем она жалела, была невозможность пристально следить за действиями Анри, который ограничивался иногда лаконичными записками, если. был не согласен с решениями сестры, и поступал по-своему.

Что касается Эмиля, то он был доволен взаимоотношениями, установившимися в его семье. В это трудное время, когда текстильная промышленность Лиона была поставлена на край гибели, Габриэль вела себя как никогда кротко, о чем он раньше не мог и мечтать. Их сын рос здоровым ребенком, крепышом, которым мог бы гордиться любой отец. Семья Вальмонов жила в счастье и довольстве в своем загородном доме, не зная никаких тревог.

Эмиль сделал приятный сюрприз жене, устроив рядом со своей конторой маленький кабинет для нее, в котором она отныне могла работать. Габриэль пришла в восторг и искренне поблагодарила мужа. Все финансовые трудности, тревога по поводу цен на закупку новых коконов, а также другие текущие дела затмила радость, которую Эмиль испытывал от того, что жена опять была с ним и безраздельно принадлежала ему одному. В те минуты, когда к нему возвращалось сознание, Эмиль спрашивал себя: неужели в том и состояла его главная цель, неужели к этому он и стремился всю свою жизнь в отношениях с женой? В такие минуты он представлялся себе вечным преследователем, вечным влюбленным, стремящимся покорить свою возлюбленную и сделать ее своей. Эмиль хорошо видел на примере своих женатых друзей и знакомых, что брак притупляет чувства, ослабляет любовный пыл. Но в его жизни все было по-другому, до сих пор обнаженное тело Габриэль возбуждала его, он питал к ней ту же страсть, которую испытывал в первую брачную ночь.

Эмиль никогда не задумывался об участи, постигшей Дево, хотя бессознательно надеялся, что тот больше никогда не вернется во Францию. Похоже, что маршалу Масена не удалась попытка вытеснить Веллингтона с побережья Португалии, и, таким образом, две противоборствующие армии расположились вблизи населенного пункта Торрес Ведрас до весны, когда после зимней передышки военные действия должны были возобновиться с новой силой. Эмиль не знал, читала ли Габриэль в газетах репортажи о войне и пыталась ли разузнать что-нибудь из них о судьбе конноегерского эскадрона, в котором служил Николя.

Вспоминая рассказы Жюля, Габриэль могла представить себе все, что творилось сейчас в армии: холод, скудный рацион, полуголодное существование в перенаселенных казармах, в которых были расквартированы на зиму французские части. В самом Лионе Габриэль, приезжавшая сюда несколько раз в начале 1811 года, видела те же картины нужды, от которых в первую очередь страдали безработные. Город давно уже не знал такого количества нищих на своих улицах, многие опытные ткачи были доведены до полуголодного существования и просили милостыню для своих семей, стоя под проливным дождем. Почти все ткацкие фабрики и мануфактуры города были закрыты, а станки остановлены. Ткацкую фабрику Габриэль, как и немногие другие, еще работающие в Лионе, ежедневно осаждали толпы рабочих, надеявшихся, что кто-нибудь из ткачей подхватил простуду в это холодное время года или, по крайней мере, для них могут отыскаться подсобные работы, — например, по уборке цехов. Попав в крайне безвыходное положение, безработные ткачи вновь начали обвинять во всех своих несчастьях станки Жаккарда, вспомнив старые обиды. Полиция усилила бдительность и установила посты у каждой работающей фабрики и каждого склада, опасаясь волнений в городе. Действительно, в городе за зиму наблюдалось несколько вспышек недовольства рабочих, вызванных подозрением, что на складах шелкопромышленников скопились большие запасы сырья, которые не пускаются в производство. Но в целом зима прошла довольно спокойно, хотя голод и болезни косили безработных и членов их семей.

Все это время Элен раздавала милостыню и продукты питания, оплачивая их из собственного кармана, тем безработным, у кого были маленькие дети и кто остался без средств к существованию. Ей не нравилось то, что она вынуждена была появляться повсюду в сопровождении вооруженного слуги, но это была необходимая мера предосторожности, поскольку на нее в любой момент могли напасть и ограбить люди, находившиеся в отчаянном положении. Такое положение дел огорчало Элен, она знала, что грабители являлись столь же несчастными людьми, как и те, семьям которых она помогала, однако ей следовало прежде всего думать о детях.

Однажды на мосту, когда падал густой снег, устилая тротуары, Элен к своей радости встретила Мишеля Пиа, который, похоже, тоже был счастлив видеть ее. Они прогулялись вместе и посидели в кафе. Элен спросила месье Пиа о самочувствии капитана Дево, но управляющий мастерской не имел никаких известий от своего хозяина. Ранней весной, когда холода отступили, но положение людей, лишенных средств к существованию, от этого не улучшилось, Элен и Пиа вновь случайно встретились в городе. Мишель окликнул ее, когда она входила в один из домов, расположенных вблизи ткацкой мастерской Дево.

— Мадам Рош! Вот так неожиданная встреча. Как ваши дела?

Элен с удивлением вскинула брови и повернула голову в его сторону.

— Месье Пиа? Рада видеть вас. Как хорошо, что эта ужасная зима, наконец, кончилась. Надо молить бога, чтобы в Лионе никогда больше не повторилось такое.

— Согласен с вами. По крайней мере, для всех нас вспыхнула надежда, что тутовые деревья, пережив эту суровую зиму, скоро вновь дадут хороший. урожай. Об этом свидетельствуют все признаки.

— Как это хорошо! Наверное, у вас сейчас много дел в мастерской?

— Да, я постоянно занят. В нашей мастерской размещено столько заказов из Германии, сколько, пожалуй, не имеет сейчас ни одна действующая мануфактура в Лионе. И в то же время у нас было заключено очень мало сделок с Россией, поэтому мы почти не пострадали от указа царя, нанесшего урон большинству шелкоткацких производств города. А как дела у мадам Вальмон?

— Она понесла большие убытки после расторжения договоров с русскими заказчиками, однако все ее ткацкие станки все еще работают на полную мощность.

— Рад слышать это, — сказал месье Пиа и помолчал немного. — Не хотите ли посмотреть ткацкую мастерскую Дево, раз уж вы находитесь сейчас рядом с ней?

Элен должна была сегодня нанести еще один визит в семью безработных ткачей, которую она опекала.

— Я с удовольствием сделаю это сразу же, как только выполню свой долг и навещу одну семью в этом доме.

— Я подожду вас.

Месье Пиа провел Элен по мастерской. И хотя сама она не была родом из семьи шелкопромышленников — отец Элен служил доктором, а мать происходила из семьи потомственных юристов, — в последние годы жизни Элеи приобрела достаточные знания в области текстильного производства, постоянно общаясь с Домиником и другими членами семьи мужа. Кроме того, ею двигал чисто женский интерес к шелку, прекрасной ткани, украшавшей любую женщину. Она остановилась у одного из станков, залюбовавшись великолепным узором: по кремовому фону были изображены бледно-розовые цветы шиповника с нежно-зелеными листьями.

— В жизни не видела такой чудесной ткани! — восхитилась Элен. — Счастлива будет та женщина, которая сошьет себе из подобного шелка летний наряд. У вас в мастерской работает очень талантливый художник.

— Мы такого же мнения.

После осмотра ткацкой мастерской Мишель Пиа пригласил Элен пройти в гостиную, где им подали кофе. Комната была обита бело-зеленой камкой с изысканным узором из листьев аканта, образовывавших ромбы и завитки. Этот рисунок перекликался, с узором обивки резных позолоченных кресел и создавал атмосферу уюта и покоя, царившую в гостиной. Мишель Пиа рассказал своей гостье, что Николя после своего возвращения в Лион нашел отцовский дом разгромленным неизвестными вандалами и занялся его ремонтом, используя для отделки первые образцы, выполненные на станках Жаккарда.

— На прошлой неделе я получил письмо от капитана Дево. Оно шло всего лишь месяц, что само по себе замечательно. Когда он писал его, французские войска находились еще на зимних квартирах. А теперь, как мы недавно слышали, военные действия возобновились и идут полным ходом, а маршал Масена, похоже, вновь попал в затруднительное положение и на этот раз никак не может остановить продвижение британцев, перешедших в наступление.

— Капитан Дево здоров? Что он пишет о себе? — поинтересовалась Элен.

Пиа замялся на секунду, не зная, что ответить ей. Любой другой женщине он, пожалуй, дал бы утвердительный ответ, чтобы не посвящать ее в ужасные обстоятельства, обычные на войне. Но Элен Рош была не похожа на других женщин. Кроме того, она являлась вдовой офицера, а это говорило о многом, и Пиа не вводили в заблуждение ее хрупкость, нежный, словно фарфоровый, цвет лица и шелковистые черные волосы. Он решил, что если соврет, то тем самым нанесет ей оскорбление, а этого месье Пиа ни в коем случае не хотел делать.

— Капитан Дево пишет обо всем откровенно, но, поверьте мне, в его оценках событий нет личной обиды или жалоб на судьбу. Он озабочен участью не только французских войск, но и испанских и португальских крестьян. Этой зимой здесь в Лионе мы видели, как люди умирали с голода. А он видел то же самое там, на Пиренейском полуострове. Вы знаете, мадам, что наша армия вынуждена доставать себе пропитание и фураж на месте, в то время как британцам доставляют съестные припасы из Англии. Теперь представьте себе, в каком отчаянном положении находятся наши воины, если учесть, что испанцы придерживаются тактики выжженной земли, забирая с собой или уничтожая все на своем пути. Солдаты умирают от голода и болезней. Голодающих людей нельзя призвать к дисциплине, и поэтому нередки случаи, когда наши солдаты подвергают испанских крестьян пыткам, стремясь узнать у них нахождение тайников с продуктами.

Лицо Элен окаменело, но она продолжала все так же прямо сидеть в своем кресле.

— Война — это мерзость и ничего более, месье Пиа. При нашей первой встрече я неожиданно для самой себя разоткровенничалась с вами. И вот опять я хочу доверить вам свои тайные мысли, о которых не догадываются даже самые близкие мне люди… Так вот — я никогда не видела в войне ничего славного, героического. Я хорошо понимала любовь моего дорогого мужа к армии, его глубокую душевную потребность служить, я целиком и полностью разделяла его самоотверженную любовь к Франции, но все эти знамена, барабаны, яркие великолепные мундиры всегда казались мне символами смерти. Каждый раз, когда я провожала его в полк, я не могла отделаться от мысли, что даже если мне и на этот раз повезет и мой муж останется в живых, то сотни других менее счастливых женщин навсегда потеряют своих родных и близких — и с той и с другой стороны воюющих сил, — а дети останутся без отцов. Я всегда молила Бога о мире, — Элен взглянула на свою пустую чашку, которую она вместе с блюдечком держала в руках. — Я, как всегда, слишком много говорю. Вы не возражаете, если я налью себе еще чашечку кофе?

Месье Пиа понял, что это была своеобразная просьба не делать никаких замечаний по поводу того, что она только что сказала. И на этот раз Элен произвела на него еще более сильное впечатление, чем при их первой встрече, когда она сама пришла к нему, чтобы предупредить о заболевании, поразившем посадки тутовых деревьев. В письме Дево было еще несколько фраз, которые Пиа хотел бы обсудить с Элен и услышать ее мнение на сей счет. Однако с этим нельзя было спешить, приходилось быть терпеливым и исподволь готовить ее и себя к этому щекотливому разговору. Месье Пиа стал расхваливать марку своего кофе, попросил Элен налить им обоим еще по чашечке, и после этого они вновь непринужденно заговорили на разные темы.

Спустя две недели он послал ей приглашение отобедать у него, объяснив, что к нему в гости в Лион приехала его сестра Полетта, со своим мужем Александром и что он хочет познакомить ее с ними. Элен приняла приглашение и провела чудесный вечер. Обед проходил в покоях Мишеля на верхнем этаже особняка Дево, обставленных простой, но удобной мебелью. Мишель был очень гостеприимным хозяином, его зять оказался остроумным приятным собеседником, а ЭлГен с Полеттой сразу же прониклись друг к другу искренней симпатией. Вскоре Элен вернула долг вежливости, пригласив Мишеля и его родственников на концерт, после чего все четверо поужинали в близлежащем ресторанчике. Прощаясь, Полетта и Элен обещали писать друг другу, Мишель был очень доволен таким развитием событий.

В первый же весенний погожий денек Элен, наконец, полностью распростилась с траурным платьем. Миниатюра, на которой особенно удачно был изображен Жюль, все еще висела над кроватью Элен, и она каждое утро первым делом бросала на нее взгляд, а вечером, прежде чем заснуть, касалась ее в темноте рукой. Ее душевная рана постепенно затягивалась, хотя боль, охватывающая ее временами, все еще была очень сильной, однако жизнь брала свое.

Элен заказала своему портному дюжину новых нарядов, причем три из них — из шелка Рошей. Хотя прозрачные ткани пастельных оттенков были все еще модны, в моду уже начали входить более яркие, насыщенного цвета, что соответствовало вкусам придворных императорского двора. Поэтому один из шелковых нарядов Элен был пурпурным, другой — ярко-золотым, а третий — изумрудно-зеленым. Она собиралась надеть золотистое платье на бал в честь дня рождения сына Наполеона. Император пожаловал сыну титул Римского Короля, но всеобщая радость и национальные торжества были омрачены сообщениями о том, что Масена, так и не сумевший разбить Веллингтона, под натиском противника отступил из Португалии, оставив за собой только Альмейду, единственный португальский город. Но все чувствовали, что это лишь временные неудачи, и вскоре французская армия вновь перейдет в наступление. И во всяком случае переживаемые французскими вооруженными силами трудности не могли испортить устраиваемого в Лионе бала, который сам по себе должен был явиться выражением верноподданнических чувств лионцев Императору.

Празднества должны были завершиться грандиозным фейерверком. Эмиль и Габриэль намеревались приехать в Лион специально на торжества, оставив своего девятимесячного сынишку на попечение его заботливой няни, на которую вполне можно было положиться. Мишель пригласил Элен вместе отпраздновать это событие, но она уже обещала отметить этот праздничный день в кругу своей семьи, однако она надеялась увидеть Мишеля на балу. У Габриэль было совсем не праздничное настроение, хотя ее радовал тот факт, что у Наполеона наконец-то родился наследник, однако она получила тревожное извещение о потерях, понесенных конноегерским полком в недавних боях.

У Анри были свои планы на вечер — он решил вместе с Ивон отправиться на бал, заехав предварительно за своими друзьями. Накануне празднеств он встретился с Брушье, в одном из кафе на окраине города, поскольку не хотел, чтобы его свидание со шпионом было хоть кем-нибудь замечено. Сидя за одним столиком с Брушье, он тихим голосом передал ему свои распоряжения, а затем подтолкнул по мраморной поверхности столешницы по направлению к нему кошелек, туго набитый золотом. Брушье тут же схватил его и спрятал в карман. После выполнения задания он должен был получить вдвое больше.

— Положитесь на меня, — сказал он Анри.

— Проследите за тем, чтобы все было выполнено должным образом. Никаких полумер!

— Вы же меня знаете. Если уж я за это взялся, то все будет сделано отлично.

Анри коротко кивнул. Отъезд Дево в действующую армию не поколебал его решимости жестоко отомстить своему недругу, уничтожив его шелкоткацкое производство в Лионе, именно поэтому он призвал Брушье к себе. Анри нутром чуял, что необходимо было начинать действовать сейчас, в отсутствие своего врага. Он хотел, чтобы Дево непременно узнал о своем разорении прежде, чем его убьют. А в том, что его убьют в конце концов, Анри нисколько не сомневался, он сам решил помочь судьбе расправиться со своим врагом.

Обстоятельства, казалось, складывались самым благоприятным образом. Анри знал от Брушье, что на складе Дево скопился огромный запас шелка-сырца, которого надолго хватит для ткацкой мастерской. Кроме того, там же находилось сейчас изрядное количество рулонов готовых шелковых тканей, ждущих отправки в Германию своим заказчикам. Чего Анри никак не мог заранее предположить, так это того, что торжества по случаю рождения наследника Императора помогут ему осуществить свой план, к чему он так долго стремился.

— Прощайте, — сказал он Брушье, бросая на стол монету в оплату за бутылку вина, заказанную им для своего собеседника, и вышел за дверь.

Брушье залпом допил стакан вина, чуть пригубленный Анри, а затем не спеша принялся за свой.

После жаркого дня наступил прохладный вечер, наполненный благоуханием сирени. Габриэль в платье медного цвета с волосами, убранными под сеточку, и Элен в золотистом наряде — обе прекрасные и элегантные — переступили порог бальной залы и сразу же привлекли к себе взоры всех присутствующих. Их сопровождал Эмиль. Все трое были сразу же встречены кружком друзей и уселись с ними в одной из позолоченных ниш залы. Когда префект Лиона, открывая бал, вышел на середину вместе со своей женой, а за ним последовали остальные, к Элен подошел Мишель Пиа и отвесил поклон. Они улыбнулись друг другу как старые знакомые.

— Танец за вами, Элен, не правда ли?

Она обещала ему первый танец во время их последнего свидания, когда они уже начали обращаться друг к другу по имени. Постепенно Элен поняла, что в ее жизни намечается перелом. И все же сама она не могла прийти к определенному решению, надеясь на Мишеля, который сейчас держал ее пальцы в своей руке и вальсировал с ней по бальной зале. Элен чувствовала себя удивительно легкой. Временами ей казалось, будто она парит в воздухе.

В бальной зале было очень жарко, несмотря на открытые окна. Дело в том, что сюда явилось слишком много народа, поскольку устроителям было трудно ограничить число приглашенных — ведь все хотели попасть на этот бал. Что касается Габриэль, то она явилась сюда только ради того, чтобы познакомиться с управляющим ткацкой мастерской Николя. Их представили друг другу после полонеза, когда партнер подвел Габриэль к ее месту, а Элен вернулась вместе с Мишелем Пиа с террасы, куда они вышли, чтобы подышать свежим воздухом. Элен показалась Габриэль чересчур взволнованной, ее щеки порозовели от возбуждения. Так вышло, что партнер Габриэль по полонезу и Элен закружились в следующем танце — гавоте, и поэтому Габриэль предоставилась возможность поговорить с глазу на глаз с Мишелем. В разговоре они неизбежно коснулись производственных вопросов и бедствий, разразившихся прошлой зимой. Это позволило Габриэль обратился к собеседнику с тем вопросом; который она давно уже хотела задать.

— Надеюсь, что капитан Дево жив и здоров… — произнесла Габриэль, затаив дыхание и беря себя в руки, чтобы не заплакать в случае, если вдруг окажется, что Николя ранен. Недавно Элен упомянула как-то в разговоре с ней о том, что, по сведениям ее нового знакомого, Николя испытывал большие лишения, но был пока жив и здоров. Элен рассказала об этом Габриэль, когда они находились одни в комнате и Эмиль не мог слышать их. Габриэль была очень благодарна своей невестке за полученные сведения, но скрыла от Элен испытываемые ею чувства, поскольку не хотела, чтобы та знала о ее любви к Николя. Конечно, если бы она могла выплакаться и признаться во всем своей верной подруге, ей стало бы от этого намного легче, но Габриэль не могла этого сделать, поскольку тем самым она нарушила бы клятву верности, данную в свое время Эмилю. И все же задать вопрос управляющему Николя о здоровье его хозяина казалось Габриэль более естественным, чем расспрашивать о нем Элен.

— Да, с ним все в порядке, насколько я знаю, — ответил Мишель и рассказал ей о том, что узнал из последнего письма Николя, хотя и не так подробно, как в свое время поведал об этом Элен. — Я посылаю ему подробные отчеты о делах мастерской, но, к сожалению, судя по его письму, до него дошло лишь одно мое послание.

Значит, этот человек не располагал последними сведениями о Николя. Габриэль услышала свой голос как бы со стороны:

— Как это печально для друзей и близких тех, кто находится на фронте и от кого невозможно дождаться весточки!

Тем временем отзвучали последние такты гавота. К Габриэль подошел один из кавалеров и пригласил ее на следующий танец. А Мишель прислонился к колонне и стал высматривать в толпе Элен. Он не хотел танцевать ни с кем, кроме нее, его не прельщала даже прекрасная Габриэль Вальмон, он ждал последнего танца, чтобы вновь сжать в своей руке нежные пальчики Элен. В этот вечер, когда они оба вышли на свежий воздух и остались одни на террасе, Мишель признался Элен в своих чувствах и поведал ей о планах на будущее. Вообще-то он не собирался делать это сегодня, но раскованность Элен подкупила его. У Мишеля было такое чувство, будто в этот вечер она распростилась со своим нелегким прошлым. Мишель заговорил с ней о самом важном помимо своей воли; потеряв жену, он и не знал, что когда-нибудь вновь увлечется и признается в любви другой женщине.

В конце вечера, когда все гости шумной толпой высыпали на террасу для того, чтобы полюбоваться фейерверком, Мишель оказался рядом с друзьями Вальмонов. Элен решила представить своего друга знакомым и отправиться вместе на ужин. Единственным человеком, который не совсем приязненно встретил Мишеля, был Эмиль Вальмон. Он вел себя по отношению к нему вежливо, но довольно сдержанно.

Небо над толпой раскололось мириадами огней, разноцветные звездочки вспыхнули на небосводе и с шипением погасли, чтобы уступить свое место россыпи новых ярких вспышек. Толпа восхищенно ахала и охала, любуясь фейерверком, высвечивавшим улицы и здания притихшего квартала, а также запрокинутые лица людей. Толпа время от времени разражалась взрывом аплодисментов. Когда на небе высыпали серебряные звезды очередного залпа, со стороны улицы Лакруа Рус ввысь поднялись жадные языки пламени.

— Пожар! Смотрите, там пожар!

Мишель сразу же насторожился. С такого расстояния невозможно было понять, какой именно дом горит, но необходимо было срочно действовать. Он повернулся к Габриэль.

— Я пришел сюда пешком, мадам. Могу я воспользоваться вашей каретой? Я сразу же отошлю ее обратно. Мне кажется, что горит где-то рядом с нашей ткацкой мастерской, но я не уверен в этом.

— Конечно, конечно. Я провожу вас до кареты и дам соответствующее распоряжение своему кучеру, Гастону. Он домчит вас за пару минут, — с этими словами Габриэль направилась к выходу, прокладывая себе путь через плотную толпу гостей.

Мишель и Элен поспешили следом за ней. Мишель в одиночку не смог бы найти одолженную ему карету, поскольку все близлежащие улицы были запружены экипажами, и он потерял бы много времени впустую, разыскивая карету Рошей.

Все трое поспешно сбежали вниз по лестнице и вышли во двор. Слуги в ожидании своих хозяев тем временем перекидывались в картишки при свете зажженных фонарей. Однако пожар встревожил и их. Многие слуги, побросав карты, встали со своих мест и неотрывно смотрели в сторону улицы Лакруа Рус.

— Гастон! — громко крикнула Габриэль, стараясь перекричать гул встревоженных голосов и взрывы фейерверков.

Гастон услышал голос своей хозяйки и, подошел к ней, отделившись от группы знакомых кучеров вместе с которыми следил за языками пламени пожара, ярко освещавшими ночное небо.

— Что прикажете, мадам?

— Отвезите месье Пиа как можно быстрее к ткацкой мастерской Дево.

— Слушаюсь, мадам. Так, значит, сведения подтвердились, да?

— Что вы имеете в виду?

— Только что мимо проехал какой-то всадник и сообщил, что, похоже, это горит ткацкая мастерская Дево.

Габриэль неожиданно для себя бросилась к карете вместе с Мишелем. Решение ехать вместе с ним было принято мгновенно и помимо ее собственной воли, она просто не могла поступить иначе, поскольку судьба мастерской Николя беспокоила ее, как и судьба собственной ткацкой фабрики. Элен, которая стремилась быть рядом с Мишелем в минуту опасности, оказалась в карете рядом с Габриэль. Гастон гнал лошадей во весь опор по булыжным мостовым лионских улиц, а затем повернул на мост и переехал на противоположный берег.

Въехав на улицу, на которой была расположена ткацкая фабрика Дево, они сразу же заметили огромную толпу, Мишель громко застонал при виде столба огня, поднимавшегося над его мастерской. Из окон валили густые клубы дыма. Мишель спрыгнул на землю, быстро распахнул дверцу карсты и начал прокладывать себе путь в толпе собравшихся зевак. Габриэль и Элен поспешили вслед за ним. Толпа замерла, глядя во все глаза на роскошно одетых дам, а Элен даже не заметила, как в давке с ее руки кто-то сорвал бриллиантовый браслет. Гастон, не отстававший от дам, точным ударом сбил с ног еще одного вора, пытавшегося расстегнуть застежку ожерелья Габриэль. Раскинув руки, он увлек обеих дам, прокладывая своим мощным телом путь сквозь враждебную толпу.

Выбравшись на открытое место перед домом, все четверо увидели, что горела не только мастерская, но и особняк Дево, в также высокие жилые дома, расположенные рядом. Их обитатели, одетые в ночные рубашки, выстроились в цепь и передавали наполненные водой ведра, черпая воду из канав. Габриэль сразу же встала в одну из цепей, которая гасила охваченный огнем особняк Дево, — пожар перекинулся с крыши мастерской, откуда на крышу дома упали искры. Из окон верхних этажей особняка слуги выбрасывали вещи, Гастон ловил их, а Элен помогала оттаскивать в безопасное место те предметы домашнего обихода и мебели, которые были ей по силам. Мишель бросился через вестибюль особняка во внутренний дворик, который вел к мастерской, надеясь, что сможет хоть что-нибудь спасти. Однако мастерская превратилась уже в пылающий костер, к которому невозможно было подступиться, и управляющий в отчаяньи захлопнул дверь особняка. Понимая художественную и историческую ценность тканых портретов, находящихся в галерее дома Дево и уцелевших от разгрома, устроенного не так давно местными вандалами, Мишель бросился туда. Раздобыв на кухне две большие корзины, с которыми слуги обычно ходили на рынок за покупками, он уложил туда реликвии семьи Дево, миниатюрные портреты родственников, серебряные дорогие вещицы и другие памятные безделушки, которые уцелели с тех пор, как семья Дево попала в опалу и вынуждена была бежать из Лиона в дни его осады.

Мишель попытался добраться до верхнего этажа, чтобы спасти личные вещи. Но уже на лестнице он чуть не задохнулся и вынужден был вернуться. Верхние марши лестницы были уже охвачены пламенем, огонь пожирал этаж за этажом. Люди кричали Мишелю, чтобы он немедленно выходил из горящего дома. Покидая особняк, он бросил взгляд на открытую дверь, ведущую в большую гостиную, обитую бело-зеленым шелком, и увидел, как языки огня уже начали лизать панели, оставляя на них черные пятна и подбираясь к позолоченной мебели.

Мишель успел еще схватить пакет, оставленный им накануне в одной из комнат, и бросился к выходу, почти теряя сознание, но тут сильная рука Гастона опустилась ему на плечо и, вцепившись в него, вытащила месье Пиа во двор. Кашляя от душившего его дыма, он чувствовал, как болят ожоги на его теле и потрескивают волосы, готовые вот-вот вспыхнуть от упавших на них огненных искр. Элен бросилась к Мишелю, чтобы сбить вспыхнувшие язычки пламени. Он едва мог видеть ее, потому что его глаза были воспалены и слезились. Мишель с трудом дышал, каждый вздох причинял его опаленным легким, наполненным едким дымом, нестерпимую боль, однако он раскинул руки и, заключив Элен в свои объятия, крепко прижал ее к груди, как бы показывая тем самым, что отныне и до конца жизни она нераздельно принадлежит ему.

Эмиль не заметил, что Габриэль вместе с Мишелем и Элен покинули бал. Он стоял в толпе гостей, любуясь фейерверком и видя, как к небу взметнулись языки пламени далекого пожара. Но поскольку огонь полыхал в стороне от ткацкой фабрики Габриэль и не грозил ее имуществу, Эмиль ничуть не встревожился и вновь обратил все свое внимание на праздничный фейерверк, по окончании которого все гости разразились бурными аплодисментами. И лишь когда публика начала расходиться, он, наконец, заметил исчезновение своей жены и узнал о причине поспешного отъезда Габриэль, Элен и месье Пиа. Мрачные мысли, которые, как он полагал, навсегда покинули его, охватили Эмиля с прежней силой, а вместе с ними — причиняя ему неимоверные страдания — со дна его души поднялась ярость, обращенная против Габриэль. Она осмелилась на глазах у всего общества, собравшегося здесь, бежать очертя голову к ткацкой мастерской Дево! Она покинула его, бросила всех и бежала — куда и зачем? Эмиль хорошо знал ответ на этот вопрос. Габриэль пошла на поводу у своего чувства, больше похожего на каприз; она хотела помочь человеку, близкому ей, хотя этот человек находился за сотни миль от нее.

Эмиль был в ярости. Заложив руки за спину, он прохаживался между гостями, выдавливая из себя улыбку. Эмиль возмущался тем, что Габриэль со своими друзьями воспользовалась их каретой — на пожар всех троих повез Гастон. Подобное унижение было нестерпимо для Эмиля: Габриэль даже не подумала о том, что мужу придется ждать возвращения кареты, в то время как все остальные гости будут разъезжаться по домам. Слава богу, поблизости, как всегда, дежурили извозчики. Эмиль пожелал спокойной ночи тем, кто все еще не уехал, и поспешил на улицу, разыскивая свободную коляску. Один из Извозчиков, заметивший его, быстро подогнал к нему свой экипаж.

— Гони! — велел Эмиль. — На улице Лакруа Рус пожар. Должно быть, горит мастерская Дево. Доставь меня туда как можно быстрее.

Эмиль откинулся на спинку сиденья. В карете пахло конским навозом, и он зажал нос рукой, пытаясь прийти в себя и отделаться от неприятных ощущений, мучавших его. Несколько последних месяцев он тешил себя иллюзией, что Габриэль, наконец, полюбила его. Счастье, испытываемое им в этот период своей жизни, ослепило его, лишило разума, но вот он, наконец, прозрел: Габриэль просто была поглощена новыми для нее материнскими чувствами и только поэтому казалась более уступчивой, более покорной желаниям мужа, который был отцом ее ребенка. Но то, чего-Эмиль стремился получить от нее, принадлежало совсем другому мужчине.

Внезапно он бешено забарабанил в переднюю стенку экипажа, подавая знак кучеру.

— Быстрее! Ты что, не слышишь? Быстрее, я говорю!

Наконец, наемная карета остановилась, доставив его туда, куда он хотел. Эмиль спрыгнул на землю, сунул извозчику несколько золотых монет и устремился сквозь плотную толпу зевак к горящим постройкам, оцепленным полицией. Он находился рядом с охваченными пожаром жилыми домами, огонь на которые перекинулся с ткацкой мастерской, сгоревшей уже дотла. Хотя Эмиль находился на значительном расстоянии от особняка Дево, у него не было сомнений, что этот жилой дом погибнет в огне, поскольку пожар бушевал вовсю. Эмиль увидел неподалеку от себя несколько цепочек людей, передававших из рук в руки полные ведра с водой и старавшихся затушить соседнее здание. Внезапно он заметил Габриэль. На ней не было лица, она стояла рядом с Гастоном в отдалении и печально смотрела на догоравший особняк Дево. Ее платье было разорвано, лицо измазано сажей, а на шее тускло поблескивала золотая цепочка. Эмиль начал расталкивать локтями впереди стоящих людей, пытаясь добраться до оцепления, а затем и до стоявшей на другой стороне площадки Габриэль. Ярость, бушевавшая в его груди, помогала ему действовать очень энергично. Люди, сбившиеся в толпу, удивленно глядели на него и пытались образумить. Но он оставался глух к их увещеваниям. Эмиль хотел только одного — добраться до своей жены.

— Куда вы, месье? Туда нельзя, вы не видите, там пожар!

Эмиль увидел перед собой полицейского, который, раскинув руки, пытался остановить его.

— Пропустите меня! Там моя жена! Мне надо добраться до нее, — и он указал в сторону Габриэль, которая почувствовала его взгляд и посмотрела на Эмиля. — Она ждет меня. Разве вы не видите?

С этими словами Эмиль, не обращая больше внимания на требования полицейского остановиться, устремился вперед. Он бежал к Габриэль, обуреваемый единственным желанием: ударить ее, сбить с ног на землю. Ревность душила его.

Увидев, что к ней устремился муж — по залитой водой мостовой, Габриэль сделала шаг вперед, следя за приближающейся к ней темной фигурой, время от времени освещаемой сполохами света, отбрасываемыми пламенем пожара. Эмиль с тревогой заметил, что жена, по всей вероятности, обрадовалась, увидев его. Внезапно она улыбнулась и помахала ему рукой в некотором смущении от того, что находится в необычном для себя окружении, среди суетящихся с ведрами людей, перемазанных сажей.

Ее улыбка сразу же растопила всю его злобу. От гнева Эмиля не осталось и следа. Может быть, он был введен в заблуждение? Возможно, ему нечего было опасаться? Как бы то ни было, Эмиль отлично знал, что никогда не поднимет руку на эту женщину, которая была ему дороже самой жизни. Внезапно лицо Габриэль исказилось выражением ужаса.

Она порывисто шагнула в сторону мужа, как будто хотела броситься к нему на защиту, но тут ее кучер, Гастон, схватил хозяйку и не позволил ей сделать ни шагу вперед. Эмиль с ужасом понял, что сейчас произойдет. Пожарные, охваченные паникой, бросились врассыпную. Послышались тревожные крики, предупреждавшие об опасности, но их тут же заглушил рев огня и глухой нарастающий звук рушащейся с шумом и треском раскаленной добела каменной стены мастерской, которая при падении рассыпалась на пылающие осколки, дымящиеся головешки и снопы искр.

Габриэль закричала так исступленно, как будто ей самой приходил конец. Гастон прижал ее к своей груди, стараясь уберечь от страшного зрелища — гибели в огне несчастного Эмиля.