Габриэль сняла со стены своего кабинета в особняке на улице Клемон тканый портрет Императора и со смешанными чувствами вгляделась в хорошо знакомые черты. Наверное, этот портрет следовало бы снять раньше — в день отречения Наполеона от престола или тогда, когда его отправили в ссылку на остров Эльба, или, быть может, в тот день, когда русский царь и прусский король торжественно въехали верхом в Париж, празднуя свою победу. Габриэль поняла, что падение Наполеона — лишь вопрос времени, еще тогда, когда герцог Веллингтон со своими солдатами перешел Пиренеи, чтобы захватить Тулузу, и все же в душе она не переставала надеяться на то, что Император преодолеет все трудности и в конце концов победит своих врагов.

Свершения этого великого человека, которого Габриэль видела всего лишь однажды издалека, стоя в толпе, так или иначе определяли все важнейшие события ее жизни. Во время военной кампании, которую Император начал против Австрии, она потеряла брата, и в Лионе появился Гастон, сыгравший заметную роль в судьбе Габриэль. А вторжение Наполеона в Португалию и Испанию навсегда разлучило ее с Николя. И все же Габриэль не питала враждебных чувств к Императору, находящемуся сейчас в изгнании. Он поступал так, как считал нужным, веря, что действует во благо Франции. Он дал своей родине новые законы, провел необходимые реформы, которые не утратят своей значимости и в период реставрации Бурбонов, если даже эта династия будет править страной в течение нескольких столетий. Более того, в свое время он помог Лиону вновь стать всемирно известным центром шелкоткацкого производства, Габриэль очень сожалела о том, что прекрасные шелка Дома Рошей, заказанные для Версальского дворца, сейчас пылились на складе, как и тысячи других рулонов превосходных тканей, изготовленных ведущими лионскими фирмами. Империя пала, а вместе с ней исчезли былые роскошь и великолепие.

Габриэль еще раз грустно взглянула на портрет, а затем вынула его из рамки, завернула ткань в бумагу и положила в ящик стола, где хранила реликвии, принадлежавшие истории Дома Рошей. Решение снять портрет Императора со стены своего кабинета пришло к ней сегодня, когда она узнала о том, что Наполеон бежал с Эльбы и высадился на юге Франции, надеясь собрать новую армию для того, чтобы пойти на Париж и свергнуть с трона короля Людовика XVIII.

Габриэль не желала, чтобы ее соотечественники вновь погибали на полях сражения, ведь если Императору удастся вновь захватить власть, он будет стремиться во что бы то ни стало вернуть отвоеванные у него земли. Габриэль знала не понаслышке о том, что такое война, пережив страшные дни на Пиренейском полуострове, и поэтому она не хотела, чтобы война пришла на землю Франции. Для военных действий не было никаких причин, ее соотечественники не чувствовали себя униженными, а свою родину завоеванной чужеземцами. Напротив, теперь между Францией и другими странами Европы установились хорошие отношения. Даже Веллингтон заявил, что у Франции нет и не было врагов и что он стремился лишь свергнуть с трона Бонапарта. По всем признакам король Людовик был хорошим правителем, и, в отличие от Бонапарта, правящие королевские дома относились к нему с уважением. Недаром лионцы в день восшествия на престол вручили ему послание с изъявлением своих верноподданнических чувств. Стране нужен был мир, а не новое кровопролитие. Габриэль любила свободу и те здравые принципы, которые установила революция. Бурбоны поклялись сохранить их. Габриэль знала, чего будет стоить ее родине возвращение Императора к власти, именно поэтому она убрала в ящик стола портрет человека, принадлежавшего уже прошлому, но никак не настоящему.

— Мама!

В кабинет вбежал Андрэ, громко хлопнув дверью. Габриэль повернулась лицом к сыну, шумному пятилетнему мальчугану, который только что вернулся вместе с няней с прогулки и, как обычно, сразу же побежал разыскивать мать. Весело смеясь, Габриэль начала тормошить его, а затем подхватила на руки и прижалась щекой к его пухлой раскрасневшейся от мартовского прохладного ветерка щеке.

— Надеюсь, ты хорошо провел время? Ты встретился с тетей Элен, как вы договаривались? Это она купила тебе такой красивый леденец? Да ты просто счастливчик!

— Я завтра снова пойду в гости. Дядя Мишель обещал научить меня ездить верхом на пони Жюльетты, на котором она сама больше не хочет ездить, потому что он слишком маленький, — и непоседливый малыш начал вырываться из рук матери. Она выпустила его из своих объятий.

Габриэль боялась, что избалует сына, и поэтому старалась почаще отсылать его в дом Элен и Мишеля, который те купили незадолго до рождения своих близнецов — девочки и мальчика. Их дом находился в нескольких минутах ходьбы от особняка Рошей.

Габриэль знала, что детям, растущим без отцов, необходимо почаще общаться с мужчинами. Ее поразили робость и застенчивость сына, когда она вернулась домой в Лион. Мальчик убежал от нее и спрятался за юбки Элен, хотя узнал мать, поскольку в ее отсутствие Элен каждый вечер перед сном показывала Андрэ портрет матери, принадлежавший когда-то Эмилю. С большим трудом Габриэль удалось восстановить отношения с сыном, завоевать его доверие, однако в нем до сих пор жила память о том, что мать покидала его на долгое время — и поэтому каждый раз, когда он возвращался откуда-нибудь домой, мальчик сразу же искал мать, чтобы убедиться, что она не уехала, пока его не было дома. Когда Габриэль вынуждена была уезжать по делам из Лиона — а это случалось все чаще и чаще, — Андрэ с удовольствием оставался в доме Пиа, где отсутствие матери было для него не так заметно, как если бы он оставался у себя дома. Несмотря на то, что десятилетняя Жюльетта часто бывала занята, поскольку нянчилась со своими маленькими братом и сестрой или ходила в гости к подружкам, она все же находила время для Андрэ и часто читала ему перед сном волшебные сказки. В недалеком будущем ее вновь ожидала деловая поездка, и поэтому Габриэль решила заранее подготовить Андрэ, как она делала это всегда.

— На следующей неделе я должна буду отправиться в Лимузен и Овернь, чтобы посетить две большие усадьбы, в которых идет ремонт. Ты же знаешь, что многие заказчики обращаются к нам, когда хотят обить стены своего дома нашими тканями, а я, выполнив их заказ, считаю своим долгом убедиться, что клиенты довольны нашими шелковыми тканями, украшающими стены их домов…

Мальчик все понял. Он тоже любил ткацкую фабрику матери, куда та иногда брала его с собой.

Андрэ с увлечением разглядывал яркие узоры на тканях, с наслаждением вдыхал запахи шелка-сырца и красок, которые казались ему родными и близкими, как будто он с рождения помнил их.

— А когда ты возьмешь меня с собой? — задал Андрэ свой обычный вопрос. — Я тоже хочу увидеть наши ткани, украшающие стены чужих домов!

— Когда ты подрастешь, я обязательно возьму тебя с собой, — пообещала Габриэль сыну. — Ведь ты должен все знать и уметь, потому что Дом Рошей перейдет к тебе.

В оставшееся до отъезда время Габриэль много работала. Мишель всегда помогал ей, но она намеренно отдавала всю себя работе и заботам о сыне. Дом Рошей и Андрэ составляли теперь всю ее жизнь. Габриэль старалась, чтобы у нее не оставалось времени и сил на тяжелые мысли и мучительные воспоминания, которые могли истерзать ее душу, если бы она дала им волю. Мужчины не обделяли ее своим вниманием, многие были не прочь жениться на привлекательной богатой вдове. Элен тактично намекала ей на то, что присутствие в доме мужчины пошло бы на пользу как Андрэ, так и самой Габриэль. Но Габриэль и слушать ничего не хотела о новом замужестве.

— Никогда! — ответила она однажды на уговоры Элен с такой решительностью в голосе, что та больше никогда не отваживалась заговаривать на эту тему.

Габриэль принимала ухаживания некоторых мужчин, выезжала вместе с ними в свет, но на большее никто из них не мог рассчитывать. То, что Она была холодна и недоступна, разжигало страсть ее кавалеров. Но Габриэль решительно рвала свои дружеские отношения с теми из них, кто позволял себе смелые ласки. Она в первую очередь боялась саму себя, опасалась, что в ней могут проснуться те желания, которые она старательно подавляла в себе ради сохранения душевного покоя.

В те дни, когда Габриэль готовилась к отъезду, пришли известия о быстром продвижении Бонапарта по стране. Он с триумфом вошел в Гренобль на седьмой день после своей высадки на побережье. На протяжении всего пути в ряды его войска вливались солдаты, ветераны Великой Армии, с криками и возгласами приветствия; они выходили к нему навстречу, снова надев свои мундиры и размахивая оружием. За время своего изгнания Император не утратил магическую силу и власть над людьми, он вновь воспламенил всю Францию. Французы срывали белые кокарды Бурбонов, бросали их на землю и топтали ногами, а солдаты вновь украшали свою форму запрещенными трехцветными лентами. Они вновь, как и прежде, были воинами Императора и шли вслед за ним вместе со своими офицерами.

Накануне отъезда Габриэль отвезла Андрэ в дом Пиа. По дороге их карета была остановлена толпой народа. Люди ликовали, приветствуя Бонапарта, входившего в Лион. Король Людовик послал своего брата на защиту этого крупного города, но тот вынужден был вернуться в столицу, поскольку ни один солдат не пожелал подчиниться его приказу.

Андрэ, возбужденный шумом и гамом толпы, распевавшей «Марсельезу» и размахивавшей трехцветными флагами, начал прыгать на сидении коляски, стараясь увидеть все, что творится вокруг. Габриэль, понимая, что на их глазах творится история, открыла окно для того, чтобы ее сын мог увидеть Бонапарта, проезжавшего верхом на коне сквозь ликующую толпу. Одетый в серую шинель и черную треуголку, Император с горделивым видом держался в седле. Габриэль на себе испытала притягательную силу этого великого полководца, очарованная и восхищенная им. Она не могла отвести от него глаз, пока он не скрылся из вида.

— Ты только что видел нашего Императора, — сказала она, обращаясь к Андрэ и вновь усаживая его на сиденье. — Что бы тебе ни говорили впоследствии и какие бы события в дальнейшем ни произошли, запомни, сынок, что этот человек сделал для Лиона и Франции больше, чем любой другой француз.

Хотя Наполеон покинул город на следующий же день, празднества по случаю его приезда продолжались. Габриэль очень не хватало Гастона, мастерски управлявшего лошадьми. Он сдержал свое слово, данное ей в плену, и уехал куда-то на юг Франции, на побережье. Их прощание было очень трогательным, оба глубоко переживали предстоящую разлуку.

— Я сообщу вам свой адрес сразу же, как только устроюсь на новом месте, — пообещал он.

— Ты уверен, что тебе удастся это сделать? — с сомнением спросила она, — Я имею в виду, устроиться на новом месте? Ты ведь не привык к оседлому образу жизни — сначала были военные походы, а затем наше опасное путешествие…

Гастон попытался улыбнуться, но улыбка у него вышла довольно жалкой, слишком много горечи было в его глазах.

— Каждый старый боевой конь мечтает о мирных пастбищах. Вот и мне пора уже остепениться. Прощайте, мадам. Я счастлив, что имел честь служить вам.

Габриэль не хотела отпускать его с пустыми руками. Она дала ему хорошую лошадь, новую одежду и позаботилась о том, чтобы он до конца своих дней получал скромное содержание. Он уехал и долгое время о нем не было ничего слышно. А затем Габриэль узнала, что Гастон устроился в Каннах, маленькой, мирной деревушке, где присматривал за лошадьми в усадьбе у одного отставного полковника, который, несмотря на то, что потерял руку и ногу в сражении при Арколе, служа своему Императору, прекрасно ездил верхом. Габриэль написала своему старому слуге, но не получила ответа. Возможно, он решил навсегда распрощаться со своим прошлым и ему это удалось сделать. Габриэль не хотела быть назойливой и перестала писать, надеясь, что Гастон вполне доволен своей новой жизнью. Теперь же Габриэль беспокоилась о своем старом друге, тихому образу жизни которого, по-видимому, пришел конец, как, впрочем, и мирному существованию отставного полковника. Дело в том, что свой первый бивуак бежавший из изгнания Император вместе с тысячью оставшихся верными ему солдат разбил именно в Каннах. Может быть, после пятнадцати месяцев жизни на лоне природе, в полном покое и довольстве, Гастона вновь потянуло на военную службу?

Сама Габриэль с наслаждением вдыхала сейчас свежий воздух полей, за окном кареты мелькали холмы, перелески и тихие деревушки. Она старалась забыть все тревожные события последних дней. В эту поездку Габриэль взяла с собой свою горничную, сдержанную, молчаливую девушку, и потому она могла хорошо обдумать свой предстоящий визит.

Габриэль держала путь в большую усадьбу, расположенную в нескольких милях от Лиможа, стены комнат которого были обиты тканями Дома Рошей. Для стен столовой Габриэль выбрала роскошный шелк в тон большому фарфоровому сервизу, которым пользовались только в торжественных случаях. Все шло хорошо, но Габриэль по своему опыту знала, что при отделке дома могут возникнуть непредвиденные трудности, неизбежные в любом большом деле, и потому спешила к своим клиентам для того, чтобы дать им необходимые рекомендации. Конечно, если бы у Габриэль не было Мишеля, на которого она всегда могла положиться, ей вряд ли удалось бы самой ездить к своим заказчикам, и это в свою очередь сказалось бы на качестве работы. Дом Рошей не имел бы столько заказов, а ткачи Габриэль постоянного заработка. Однако, если разразится война, ее производству снова грозит остановка или, во всяком случае, сокращение рабочих мест. В случае начала военных действий Лиону угрожает экономический кризис, поскольку он — самый уязвимый из всех французских городов.

— Не хотите ли подкрепиться, мадам? — спросила горничная, открыв дорожную корзинку со съестными припасами, в которой лежали паштет, белый хлеб, фрукты и бутылки вины.

— Все это выглядит так аппетитно. Да, я действительно проголодалась. Давайте перекусим.

Они немного поели, но настоящий обед состоялся в усадьбе, в прекрасной столовой, стены которой были обиты тканями Дома Рошей. Это была камка с ярким узором, на котором по темно-розовому фону были изображены стилизованные букеты из алых, изумрудных, кремовых и сапфировых цветов, этот узор повторял роспись традиционного лиможского фарфора. В тон обивке стен были выполнены ткани для портьер и обивки двадцати кресел.

Габриэль гостила в усадьбе больше четырех недель, проводя совещания со старостой рабочей артели. Она хотела убедиться, что ремонт будет завершен в сроки. Здесь она услышала, что Императору был оказан в Париже восторженный прием после того, как король Людовик поспешно уехал в Бельгию. От хозяина усадьбы, который имел связи в Париже, Габриэль узнала, что во Дворце Тюильри со стен ободрали шелковую обивку с изображением белых лилий, символа Бурбонов; и вновь заменили ее драпировками с узором, изображавшем императорскую пчелу. Возможно, вскоре ей придется достать со склада ткани, изготовленные для Версаля, однако Габриэль не испытывала по этому поводу особой радости, ее преследовали мрачные мысли о надвигающемся кровопролитии, которое унесет множество человеческих жизней. Газеты пестрели сообщениями о том, что Император собрал под свои знамена уже триста тысяч человек верных ему французов. Каждый день в ряды его армии вливались сотни добровольцев.

Вскоре Габриэль выехала в замок, расположенный в Оверни. Там уже заканчивались работы по отделке жилых покоев. Хозяева были в отъезде, и поэтому Габриэль могла сосредоточить все свои усилия на работе, не отвлекаясь на посторонние разговоры. Когда была поставлена последняя точка, Габриэль обошла весь замок комната за комнатой, этаж за этажом. Спальни были обиты роскошным шелком спокойных расцветок — лазурно-серебристых, бело-золотистых, кремово-персиковых и светло-зеленых тонов. Стены музыкальной гостиной покрывал белый атлас с рисунком из лир в обрамление гирлянд роз. На стенах большой гостиной красовались рубиновые райские птицы на золотом фоне, а на обивке мебели в этой комнате были изображены те же самые птицы, вписанные в узорные ромбы. Обивочные ткани комнат, располагавшихся рядом с этой гостиной, сочетались по цвету с ярким орнаментом парадного помещения, но были менее пышными. Все было в полном порядке, и Габриэль с легким сердцем могла возвращаться домой в Лион.

Но дома ее ждали плохие новости. Город был наводнен военными, шла срочная Мобилизация. В Бельгии сосредотачивались британские и прусские войска. Военный конфликт был неизбежен. На востоке Австрия и Россия готовили свои вооруженные силы для того, чтобы поддержать союзников. Франция вновь была окружена врагами.

Габриэль вернулась домой поздно вечером и поэтому не стала забирать Андрэ, решив заехать за ним утром. Как она и ожидала, за это время скопилось много корреспонденции. Габриэль устала с дороги и решила отложить чтение писем до утра. Но когда она, приняв ванну и переодевшись, села в голубой гостиной за легкий ужин, ее горничная принесла ей одно из срочных посланий, пришедших в ее отсутствие.

— Я подумала, что вам стоит взглянуть на это письмо, мадам. Мне сказали, что за это время какой-то джентльмен шесть или семь раз приходил в ваш дом, надеясь, что вы уже вернулись. Вчера он оставил вот это письмо и потребовал, чтобы вам передали его немедленно, как только вы вернетесь домой.

Габриэль равнодушно взяла письмо из рук горничной, уверенная, что его написал какой-нибудь чересчур назойливый торговец красками для ткани или ткацким оборудованием, но тут сердце замерло у нее в груди: она узнала почерк Николя. Габриэль глубоко вздохнула и, подождав, пока останется в комнате одна, распечатала письмо. В жизни Николя произошли важные события, о которых он спешил сообщить ей.

«Джессика умерла от чахотки шесть недель назад. Она долго и мучительно болела все это время. Позже я узнал, что она страдала этой болезнью в детстве, но затем поправилась, и родители думали, что к ней пришло полное выздоровление. И вот неожиданно новый жестокий приступ болезни свел ее в могилу. Я буду вечно помнить то мужество, с которым она переносила страдания, а также ее исключительную преданность мне, своему мужу. Надеюсь, я сделал все возможное для того, чтобы скрасить ей последние месяцы жизни. Она умерла у меня на руках. Я всегда уважал ее и чувствовал к ней глубокую привязанность, поэтому, думаю, она понимала, что значила многое для меня, хотя обстоятельства могли убедить ее в обратном. Перед смертью все ее мысли были только обо мне, она беспокоилась о моей дальнейшей жизни и хотела, чтобы я был счастлив. В Джессике не было ни тени эгоизма. Я хочу сообщить тебе, что вернулся во Францию в надежде вновь увидеть тебя. Может быть, у нас еще есть шанс соединить свои судьбы и прожить остаток жизни вместе после того, как я улажу одно дело».

Габриэль на мгновение замерла, не в силах читать дальше, поскольку сразу же догадалась, каким именно делом был занят Николя.

— О, моя любовь! — воскликнула она, стараясь преодолеть беспокойство, и вновь вернулась к чтению письма.

«Я даже не предполагал, что мне придется вновь вернуться на родину. Я смирился с мыслью о том, что мне предстоит жить на чужбине, я был убежден в правильности своего решения, не зная, что политическая ситуация во Франции может измениться коренным образом. То обстоятельство, что на трон Франции взошел король Людовик и войне между Британией и моей родиной был положен конец, освободило меня от обязательств и слова чести, не дававшего мне права покинуть берега Англии. Но теперь, по всей видимости, мы стоим на пороге новой войны, поэтому я вернулся в Лион и вновь вступил в свой конноегерский полк. Не думай, будто мною движет какая-нибудь другая причина, кроме горячей веры в то, что каждый француз в наше время должен встать в строй. Если надо, я готов умереть за Францию. Я не желаю видеть ее разгромленной, побежденной союзниками. Если в тебе сохранилась хоть капля любви ко мне, позволь мне увидеться с тобой до моего отъезда из Лиона. Если же это письмо попадет к тебе в руки слишком поздно, тогда, я прошу тебя, не лишай меня надежды вновь встретиться с тобой, когда я вернусь с войны».

Габриэль выбежала из комнаты и на бегу крикнула своей горничной:

— Мой плащ! Живо!

Накинув плащ на плечи, она устремилась прочь из дома и быстро пересекла площадь. Габриэль знала, куда идти, в письме был назван адрес. Николя снял комнату недалеко от ее особняка, возможно, для того, чтобы чаще наведываться к ней в ожидании ее возвращения. Ветер раскачивал зажженные уличные фонари, и они отбрасывали длинные тени. Через несколько минут запыхавшаяся Габриэль уже стояла у входной двери дома и колотила в нее дверным кольцом. На пороге появился денщик, за его спиной в коридоре тускло горели светильники.

— Мне надо видеть капитана Дево. Я — мадам Вальмон, — сказала Габриэль, переводя дыхание.

— Его нет дома, мадам, но я знаю, где он сейчас находится. Он приказал мне немедленно сообщить ему, если вы вдруг неожиданно явитесь — в любой час дня или ночи.

С этими словами денщик провел ее в комнаты Николя, расположенные на втором этаже, и оставил одну. Габриэль быстро подошла к окну и через несколько мгновений увидела, как из дома выбежал денщик и помчался по улице, застегивая на ходу мундир и надевая кивер на голову. Отдышавшись и придя в себя, Габриэль сняла плащ и бросила его на спинку кресла, а затем устроилась у окна, следя за дорогой. Ей недолго пришлось ждать, вскоре к дому подъехал кэб, и она увидела, как из него выскочил Николя, одетый в военную форму, и устремился в дом. Через мгновение Габриэль услышала его торопливые шаги на лестнице. Дверь распахнулась, и он появился на пороге, как будто они никогда и не расставались. Оба застыли, пристально глядя в глаза друг другу, как тогда, в день своей первой встречи, когда произошло столкновение свадебной кареты Габриэль и катафалка с телом отца Николя. Но на этот раз они были совершенно одни, на этот раз ничто не стояло между ними.

— Николя, — прошептала Габриэль срывающимся голосом и протянула к нему руки. — Неужели это не сон?

— Ты теперь моя, Габриэль! Моя отныне и навсегда! — и он бросился к ней.

Заключив ее в жаркие объятия, Николя стал неистово, страстно целовать ее, и она с упоением отвечала ему. Слезы счастья брызнули у нее из глаз, Габриэль прижимала к себе любимого с такой силой, как будто кто-то отнимал его у нее, и она знала, что умрет, если это произойдет.

Подхватив ее на руки, Николя толкнул ногой дверь, ведущую в спальную комнату, и внес ее туда. Там их взорам предстала широкая кровать с пуховыми подушками. Габриэль испытала неизъяснимое наслаждение, граничащее с восторгом, когда Николя начал раздевать ее, целуя и лаская. Он расстегивал пуговицы на ее одежде, развязывал ленты, припадая жадными губами к обнаженным участкам ее тела, и она разделяла о ним его упоение.

Когда он тоже разделся, Габриэль была очарована его красивым мускулистым телом, которое свидетельствовало о силе и здоровье. Она вскрикнула от переполнявшей ее радости, когда он упал рядом с ней на кровать, и они слились в жарких объятиях. Чувствуя блаженную истому, Габриэль провела рукой по его искаженному страстью лицу, могучим плечам, сильной спине и крепким ягодицам. Она отдавалась новым для нее ласкам, которых до этого никогда в жизни не испытывала, отвечая на его поцелуи и нежности с незнакомым доселе экстазом. И в то же время у Габриэль было такое чувство, будто она после долгих трудных странствий вернулась домой. Она впала в полузабытье, и ей казалось что эта кровать — вовсе не кровать, а волны ласкового моря, ритмично вздымающиеся и несущие ее на своих гребнях к берегу блаженства. Мерцающий свет свечи падал на их переплетенные тела, скомканные простыни. Габриэль никогда не испытывала такого наслаждения, их страсть, достигнув своего апогея, унесла обоих в страну блаженства.

Когда, наконец, Николя замер, Габриэль нежно провела пальцами по его шее и поцеловала в лоб.

Он открыл глаза, ласково улыбнулся, счастливый и утомленный, и обнял ее. Часы показывали далеко за полночь.

— Я люблю тебя, — промолвил он так, как будто говорил об этом в первый раз. — Давай поженимся сегодня же. Утром.

Габриэль обхватила его лицо своими руками и начала его целовать.

— Подумать, какое нетерпение! — насмешливо сказала она, с любовью глядя на него. — Да, да, конечно, мы поженимся сегодня же.

Внезапно она прижалась щекой к его щеке, чтобы скрыть охвативший ее страх при мысли о скорой разлуке.

— Ты ведь скоро уезжаешь, правда? Скажи, ты отправляешься завтра?

— Нет, сегодня. Днем.

Эта новость ошеломила ее.

— Куда ты едешь? Ты знаешь это?

— Да, знаю. Давай не будем говорить об этом сейчас, — и он постарался отвлечь ее внимание, коснувшись губами ее груди.

Но Габриэль подняла его голову и взглянула ему в глаза.

— Прошу тебя, скажи мне, куда ты едешь.

Николя понял, что она не отстанет от него, пока не добьется правды.

— Император уже вторгся в пределы Бельгии, нарушив ее границы, — опершись на локоть, сказал он. — Прусские войска сосредоточены у населенного пункта Линьи, и, говорят, что Веллингтон движется к местечку Катр Бра. Когда мы разобьем обе эти армии, мы с триумфом войдем в Брюссель, — неожиданно он улыбнулся. — Может быть, ты встретишь меня там, дорогая?

— Я сделаю еще лучше. — горячо заговорила она.

— Я отправлюсь вместе с тобой. Я поеду в обозе за нашей армией вместе с женами офицеров и маркитантами. Я не хочу больше потерять тебя, как это случилось в Сьюдад Родриго.

Слова Габриэль дышали страстью, и она скрепила свое заявление таким пылким поцелуем, что желание вновь вспыхнуло в Николя, и они слились в страстных объятиях. И только, когда уже забрезжил рассвет и оба лежали в изнеможении, Николя сквозь полудрему прошептал на ухо Габриэль:

— По-моему, ты что-то сказала о Сьюдад Родриго? Я попал в плен у этой крепости.

Габриэль рассказала, наконец, ему о своей поездке на полуостров, и Николя понял, как она любит его. Он даже застонал от сознания того, что невольно причинил ей такие страдания, но Габриэль начала утешать его ласковыми словами. Осыпая ее нежными поцелуями и вновь начиная любовную игру, Николя решил про себя, что должен во что бы то ни стало остаться в живых, чтобы дать этой женщине счастье и загладить свою вину перед ней.

После завтрака они отправились в маленькую близлежащую церковь. Николя показал священнику свои документы и объяснил, что вынужден вскоре покинуть Лион. Они договорились, что венчание состоится в одиннадцать тридцать после короткой церемонии и бракосочетания в городской ратуше. Однако им необходимо было найти свидетелей. Габриэль не хотела расстраивать Андрэ своим неожиданным появлением в доме Пиа только для того, чтобы сообщить об отъезде, и поэтому было решено, что в качестве свидетелей в церковь придут денщик Николя и ее горничная.

Затем Николя отправился в казармы для того, чтобы отдать необходимые распоряжения перед отъездом, а Габриэль вернулась домой и, постаравшись ничего не забыть, собрала необходимые в дороге вещи, уложив их в седельные сумки, выбрала на конюшне выносливую спокойную лошадь и написала записку Элен, сообщив ей о своем счастье и внезапном отъезде. Уйдя с головой в эти хлопоты, Габриэль летала по дому, не чуя под собой ног, она как раз была на лестнице в тот момент, когда услышала хорошо знакомый стук деревянной ноги по мраморному полу, доносившийся из вестибюля со стороны кухни. И хотя она еще не видела человека, приближавшегося к ней, она быстро повернулась и бросилась вниз по лестнице.

— Гастон! Это ты!

Он был похож на настоящего щеголя в своем зеленом сюртуке с медными пуговицами. Теперь он опирался не на костыль, а на толстую трость. Его обычно всклокоченные, непокорные волосы были сейчас аккуратно причесаны, а в нарядном галстуке красовалась золотая булавка. Лицо светилось радостью.

— Мадам! Я только хотел узнать, как вы поживаете.

— Я собираюсь выйти замуж, Гастон! Я вновь обрела моего Николя. В нашей с ним жизни было много скорби и печали, но отныне мы будем вместе. Пожелай мне счастья, Гастон! Прошу тебя, будь свидетелем на нашей свадьбе. Ты заслужил это право, как никто другой, — внезапно она отпрянула от него, выпустив его ладонь, которую сжимала в руках. Она видела, что на него нахлынули воспоминания и больше не хотела притворяться. — Может быть, ты хотел бы выступить на моей свадьбе вовсе не в роли свидетеля или все же время залечило твои раны, заставив забыть прошлое?

Гастон искоса глянул на нее, и Габриэль даже показалось, что он подмигнул ей.

— Сомневаюсь, что время властно над моими чувствами, мадам. Ведь мы так долго были вместе, я никогда не смогу забыть дни, проведенные в тесном общении с вами во время нашего путешествия. А, впрочем, я тоже женился. Моя Жанна — очень милая женщина, веселая, скоро у нас будет ребенок.

— Я счастлива слышать это. А где она? Ты привез ее с собой?

— Нет, я оставил ее в Каннах, она работает прачкой в доме полковника, где мы и познакомились, но скоро у нас будет свой собственный маленький домик, — рассказывая это, Гастон мысленно представил себе свою жену и невольно улыбнулся. Ее, конечно, нельзя было сравнить с этой прекрасной, недоступной женщиной. Жанну, миловидную толстушку с широкими бедрами и заливистым смехом, было не так-то легко завоевать, даже после того как его руке удалось добраться до ее нижних юбок. Она оказалась во всех отношениях прекрасной женой для него: отличная повариха, умелая любовница, кроме того, у Гастона были все основания предполагать, что она станет превосходной матерью. Одним словом, Гастон был доволен своей судьбой, как может быть доволен только тот, кто долгое время тщетно лелеял безумную мечту, которая на его глазах рассыпалось в прах в ужасную ночь пожара и разгула пьяной солдатни.

— Прекрасные новости! Но почему же ты в таком случае здесь? Что привело тебя в Лион? — спросила Габриэль и осеклась, внезапно поняв причину появления Гастона в городе. — Неужели ты последовал за армией Императора?

— Вы угадали. Я следую за ним от самых Канн до Парижа.

Да и как мог он, старый солдат, не поддаться обаянию этого великого полководца? Некоторые жители Канн встречали Императора фиалками. Гастон и его хозяин, отставной полковник, развернули трехцветное знамя, и Император, увидев его, громко воскликнул:

— Орлы вновь взовьются ввысь и полетят с каждой колокольни по пути нашего следования к башням Нотр-Дам!

И вот два старых воина сели на своих лошадей и поскакали вслед за славным полководцем, вернувшимся на родину. К несчастью, у Грасса, в гористой местности, где дорога круто обрывается вниз, полковник упал с лошади и ушибся, но он настоял на том, чтобы Гастон продолжал путь.

— Не возвращайся, пока не дойдешь до Парижа. Помни, ты нужен Императору. Да здравствует Император!

Гастон явился свидетелем того, с какой трогательностью проявляли французы свои чувства верности и преданности Императору по дороге в глубь Франции. Вместе с мирными жителями его приветствовали целые батальоны, присоединявшиеся во главе со своими офицерами к войску Наполеона, идущему на Париж. Но затем, когда они, наконец, вошли в столицу, Гастон почувствовал, что остался как бы не у дел; его возбуждение прошло, Император устроился во дворце Тюильри, словно никогда и не покидал Париж. Пожив немного в столице, Гастон отправился домой, заехав по дороге в Лион для того, чтобы навестить Габриэль. Вот так он оказался на улице Клемон.

— Прошу тебя, пойдем со мной в городскую ратушу, а затем в церковь, — вновь принялась уговаривать его Габриэль. — У меня нет ни минуты времени. Николя выступает сегодня из Лиона в составе нашей армии, направляющейся в Бельгию, и на этот раз я еду вместе с ним. Я не хочу больше разлучаться с ним.

Гастон добродушно рассмеялся.

— В таком случае, я вовремя приехал. Когда мы отправляемся в путь?

Брови Габриэль полезли вверх от удивления.

— Ты снова хочешь ехать вместе со мной туда, где разгорается война?

— Да, и на это у меня есть, по крайней мере, две причины. Во-первых, я хочу оживить воспоминания, а во-вторых, я давно мечтал увидеть, как Император вновь одержит одну из своих величайших побед. Что вы на это скажете?

— Я рада твоему решению, мой старый добрый друг! Ужасно рада!

В маленькой церкви, у сияющего позолотой алтаря стояли только новобрачные и их свидетели. Обвенчавшись и получив благословение священника, Николя и Габриэль вышли на ступени храма и начали прощаться. Он обнял свою жену и нежно поцеловал ее, а затем дружески похлопал Гастона по плечу.

— Береги мою жену так, как ты делал это прежде.

— Все будет в порядке, капитан. Вы можете полностью положиться на меня, — с легким сердцем обещал ему Гастон. Теперь, когда он вновь встретил Габриэль, он почти забыл свою жену, и вовсе не из-за жестокосердия — Гастон по-своему любил Жанну, но очарование Габриэль было столь велико, что он не мог не поддаться ему с прежней силой.

Эскадрон выехал из города через два часа под звуки марша духового оркестра. Вслед за колонной егерей ехали повозки обоза, скакали запасные лошади, шла пестрая толпа женщин и детей. Габриэль и Гастон старались держаться поодаль от этого шума и гама.

На марше от Лиона до бельгийской границы эскадрон останавливался на ночлег вблизи деревень, разбивая лагеря. Габриэль каждый раз удавалось снять комнату в сельской гостинице или крестьянском доме, куда к ней на ночь приходил Николя. Они проводили ночь, предаваясь любовным утехам и отрывая время от сна, прошлое все еще тяготило их обоих, а будущее было таким неопределенным, что они не хотели даже говорить о нем, строить какие-то планы, стараясь жить только настоящим — теми счастливыми моментами, когда они были вместе.

Семнадцатого июня, уже на бельгийской земле, Габриэль видела, как Император приветствовал прибывший эскадрон Николя. Наполеон гарцевал на белой кобыле вдоль рядов своего славного войска, одерживавшего одну победу за другой. Уже был взят Шарльруа, одержана победа при Линьи, когда была обращена в бегство прусская армия, а британцам пришлось было отступить. По дороге из Линьи французскую армию, находящуюся на марше, настигла гроза, сильный ливень обрушился на солдат, вымокших до нитки, но ничто не могло сломить боевой дух воинов, восхищенных тем, что Император вновь доказал свою непобедимость. Назавтра должна была состояться грандиозная битва с британцами, занявшими боевые позиции у местечка Мон Сен-Жан неподалеку от деревни Ватерлоо. Неприятельским войском командовал Веллингтон.

Этой ночью накануне сражения французская армия расположилась южнее Мон Сен-Жана. Габриэль сняла комнату в крестьянском доме. Неутихавший дождь все еще барабанил по крыше, и сквозь щели в потолке на пол капала дождевая вода. В очаге весело полыхал огонь, давно уже просушивший развешенную одежду Николя и Габриэль, промокшую за день. Они лежали на мягкой пуховой перине, наслаждаясь тем, что снова вместе.

— Я никогда не был так счастлив, как теперь, когда снова обрел тебя, — тихо сказал Николя, обнимая Габриэль, прижавшуюся к его плечу. Сейчас, накануне кровопролитного сражения, ему хотелось высказать ей все, что было у него на душе. Николя склонился над ней и продолжал: — Если я не вернусь…

— Нет! Не надо об этом! — мурашки забегали по коже Габриэль от одной только мысли, что его могут убить, и она, приподнявшись, закрыла ему рот рукой. Она хорошо помнила, как Жюль говорил ей о смерти, и вот теперь слова Николя наполнили ее душу суеверным ужасом.

Он нежно взял ее руку.

— Я только хочу сказать, что надеюсь, у нас будет ребенок после стольких ночей любви, и тогда — вне зависимости от исхода завтрашней битвы — я останусь жить для тебя в нашем малыше.

— Для меня может существовать только один исход этой битвы, другой я просто не вынесу! — воскликнула Габриэль, яростно вцепившись пальцами и его плечи и склоняя к нему искаженное судорогой лицо. Ее растрепанные волосы крупными кольцами упали ему на грудь. — Ты должен во что бы то ни стало вернуться ко мне! Слышишь? Я не переживу, если с тобой что-нибудь случится.

Николя покинул ее на рассвете. Габриэль спала и не слышала, как он уходил. Николя старался не шуметь, но когда звякнула его сабля, которую он, взяв со стула, прицепил к поясу, ему показалось, что Габриэль проснулась, однако она лишь заворочалась во сне, перевернулась на другой бок и снова затихла. Он склонился над ней, убрал шелковистые пряди волос с ее лица и поцеловал в висок. Она даже не пошевелилась. Тихо закрыв за собою дверь, Николя спустился по шатким ступеням лестницы и вышел из дома на улицу, где чуть брезжил рассвет. Дождь, наконец-то, прекратился, и это воскресное утро, напоенное ароматами трав, обещало погожий жаркий день. За околицей Николя уже поджидал денщик с верховой лошадью, и он вскочил в седло. Поворачивая коня, Николя увидел у ворот одного из домов Гастона, машущего ему рукой.

— Удачи вам, капитан! — прокричал старый солдат вслед Николя, махнувшего ему на прощанье рукой и направившего своего скакуна галопом по размокшей от проливных дождей лужайке. Первые лучи солнца отражались в его начищенных до блеска, высоких сапогах, освещали красно-зеленый яркий плюмаж на его кивере, а также роскошную леопардовую шкуру, чепрак, накрывавший круп его вороного коня. Гастон глядел вслед Николя с чувством зависти. Сегодня Император разобьет на поле боя самого Веллингтона, устранит со своего пути одно из главных препятствий, мешающих ему восстановить свое славное правление во Франции. И Гастону было обидно, что ему не доведется принять участие в столь грандиозном событии.

Миновав рощу, Николя оказался в расположении французского войска, где царило заметное оживление. Кругом, словно муравьи в потревоженном муравейнике, суетились люди. Солдаты сворачивали свои вымокшие под дождем одеяла, надевали, ежась от холода, еще влажные после вчерашнего перехода мундиры и, опустившись на корточки, разводили лагерные костры, используя для этого сухие веточки, которые можно было с большим трудом отыскать в округе. От тех же костров, которые уже вовсю полыхали, исходил смешанный запах ароматного кофе, разогреваемого вчерашнего супа и пряно пахнущего тушеного мяса. В небо подымались десятки дымков. Николя натянул поводья. Он был охвачен знакомым волнением и страхом, как и любой солдат, вне зависимости от того, под каким знаменем он готовился сейчас вступить в бой. Николя хорошо видел то возвышенное место, на котором была раскинута палатка Императора, оттуда он будет руководить ходом сражения. Командный пункт располагался в непосредственной близости от поля боя, поскольку Наполеон не сомневался, что ему удастся обратить британцев в бегство, они дрогнут под натиском его неукротимого войска. Сейчас в этот утренний час всю высотку у хутора Россом солдаты выстилали свежей соломой, поскольку почва размокла от дождей и грозила превратиться в раскисшую грязь.

Николя, прищурившись от бьющего в глаза солнца, окинул взглядом все это бушующее вокруг морс людей, своих соотечественников. Французское войско занимало близлежащие холмы до самой долины, достигавшей в ширину не более двух с половиной миль, — именно здесь должна была состояться решающая битва. Сейчас там царили мир и покой, зеленели поля посеянной ржи, волнуемой легким ветерком, доносившим ароматы с цветущих лугов, разделенных живыми изгородями на участки для выгона скота. Все эти поля и луга скоро вытопчут солдатские сапоги и конские копыта. А пока над простиравшимся вокруг раздольем пели птицы, да кружил высоко в небе хищный коршун.

Вдали на гряде зеленых холмов готовились к сражению британцы, там тоже курились дымы от костров, и мелькали алые мундиры, словно капли крови, обагрившей это свежее погожее утро. Николя разглядел офицера, очень прямо державшегося в седле и разъезжавшего по лагерю в сопровождении большей свиты адъютантов. Вероятно, это был сам Веллинггон. Ему не надо было опасаться спрятавшегося где-нибудь в засаде французского снайпера, подстерегавшего его, поскольку обе стороны соблюдали законы войны, ее кодекс чести, в соответствии с которым нельзя было убивать полководца неприятельского войска. Но зато шпионы и лазутчики обеих армий действовали очень активно, и ни для кого не было секретом, что Веллингтон, командовавший союзными войсками, мог бросить в бой шестьдесят семь тысяч человек разных национальностей, в то время как Император располагал армией численностью в семьдесят две тысячи человек.

Несмотря на горький опыт поражения, пережитый Николя на Пиренейском полуострове, исход нынешней битвы не вызывал у него никакого сомнения — эта битва у никому не известной деревушки Ватерлоо закончится полной победой Императора. Причиной этого было даже не превосходство французской армии в живой силе, а моральный дух французских солдат. Николя, готовый сражаться за свою родину до последней капли крови, чувствовал, что назревают исторические события. Он не знал, какая участь ожидает его самого. Но если ему не суждено было увидеть следующий рассвет, он все равно в душе благодарил судьбу за то, что провел эту последнюю ночь вместе с женщиной, которую любил, и успел полюбоваться восходом солнца накануне великого для Франции дня. Между тем край синего безоблачного неба окрасился ярким золотистым цветом, от земли поднимались испарения, предвещая душный день.

Николя вновь пришпорил коня и вскоре уже был у бивуака, где расположились офицеры его эскадрона, готовившиеся к завтраку на свежем воздухе. На большой походный стол, застеленный белой скатертью, были поданы холодный цыпленок и шампанское, которое привез в плетеной корзине один из вновь прибывших в полк офицеров. Николя с аппетитом поел и немного выпил. Шампанское настроило всех на легкий веселый лад, никто не хотел думать сейчас ни о чем серьезном. Каждый знал, какую цену они должны будут заплатить сегодня, вряд ли им придется когда-нибудь еще раз в жизни сидеть в этом кругу, ведь многим суждено погибнуть на поле брани.

Габриэль проснулась только через час после того, как ушел Николя. Чувство отчаянья — как будто она уже понесла невосполнимую утрату — захлестнуло Габриэль, когда она, еще не открывая глаз, протянула руку туда, где лежал Николя, и обнаружила, что его нет рядом. Она, пожалуй, полежала бы в теплой постели еще полчасика, если бы не услышала шум, доносившийся со двора. Набросив халат, она подошла к окну и выглянула на улицу. Хозяева дома, в котором она остановилась, положив в тележку, запряженную осликом, узлы со своими пожитками, готовились к отъезду. Один из их детей нес на руках кошку, а другой вел на веревке собаку. Гастон, без сюртука, в синей рубашке, по-видимому, помог им погрузить свои вещи и теперь смотрел вслед отъезжающему семейству. Нетрудно было догадаться, почему эти крестьяне решили столь поспешно бежать из родного дома. Они боялись, что их усадьбу накроет артиллерийским огнем, или — хуже того — бой во второй половине дня переместится сюда, к деревне. Последнее казалось Габриэль невероятным, поскольку, по ее мнению, британцы никогда не смогут прорвать французские цепи.

Остальные жители деревни тоже в спешном порядке покидали свои дома, пока еще не началось сражение. В колонне беженцев можно было увидеть также и солдатских жен с грудными детьми на руках и малышами, цепляющимися за их юбки. Навстречу им двигались армейские фуры со снарядами, скакали посыльные и фельдъегеря, обдавая грязью мирных жителей, бредущих прочь от беды. Вслед всадникам летели громкие проклятья.

Габриэль умылась в тазу, наполнив его холодной водой из кувшина. Затем она вынула из седельной сумки голубое платье, встряхнула его, чтобы немного расправить, и надела поверх синих нижних юбок, уже высохших у очага. Когда она, умытая и причесанная, спустилась вниз по лестнице на кухню, Гастон, взглянув на нее, тут же отвел взгляд в сторону, занявшись приготовлением кофе в закопченном походном чайнике, который захватил о собой. Красота Габриэль и ее кошачья грация до сих пор пленяли его. Любовь с новой силой готова была вспыхнуть в сердце Гастона.

— Я слышу звуки «Марсельезы», — сказала Габриэль, напряженно прислушиваясь.

Гастон смотрел на нее, не в силах отвести взгляд от ее залитых солнцем, чуть золотящихся в его лучах, каштановых волос.

— Император объезжает свое войско. Это обычно происходит перед каждой большой битвой.

Габриэль села на лавку за грубо сколоченный обеденный стол, на котором стоял приготовленный Гастоном завтрак: вареные яйца в коричневых крапинках, которые, должно быть, он раздобыл в деревенском курятнике, хлеб из муки грубого помола, взятый в крестьянской кладовой, несколько кусочков мяса и сыр. Как и во время их путешествия на Пиренейский полуостров, Габриэль с удовольствием ела сейчас такую пищу, которую не стала бы есть дома. Но в это утро у нее совсем не было аппетита, ее мысли были заняты предстоящими событиями этого дня, однако она, понимая, что ей потребуется много сил, старалась как следует поесть.

— Как ты думаешь, в котором часу начнется сражение? — спросила она Гастона, разбивая чайной ложечкой скорлупу вареного яйца.

— Думаю, через два или три часа, — отозвался он, наливая кофе ей и себе, хотя поел совсем недавно. — Вряд ли сражение начнется, пока не подсохнет земля, иначе и люди, и лошади будут беспомощно барахтаться в грязи, а пушки просто увязнут. Я видел, как это бывает, в тех сражениях, когда у командиров не было выбора, или они были слишком неопытны. Но Император не начнет бой до тех пер, пока условия будут неблагоприятными для армии, я уверен в этом.

— Скажи, ты расплатился с крестьянами за комнату, предоставленную мне?

— Это сделал капитан Дево. Он сказал также, что нам потребуются комнаты в этом доме и на следующую ночь, заплатив им вперед.

— Тогда я не понимаю, почему все же наши хозяева решили покинуть свой дом. Ведь они ясно видели уверенность Николя, заплатившего им вперед, в том, что сражение будет выиграно и их дом уцелеет, оставшись в стороне от поля битвы.

— Я им говорил то же самое, пытаясь убедить их остаться. Но они и слушать не хотели. Увидев, что их соседи собираются бежать из деревни, они тоже были охвачены паникой. Что же касается вас, то я уверен, что вы будете здесь в полной безопасности.

— Я не собираюсь здесь сидеть сложа руки, — решительно заявила Габриэль. — Я отправлюсь в один из полевых госпиталей. Вчера на привале я познакомилась с группой военных лекарей и предложила им свою помощь. Они с готовностью приняли мое предложение.

Гастон пристально взглянул на нее и поморщился.

— Для того, чтобы работать в полевом госпитале, требуется крепкий желудок, — предупредил он ее.

По лицу Габриэль пробежала тень.

— После того, что я видела в Сьюдад Родриго, мой желудок выдержит все, что угодно.

Гастон не стал спорить с ней.

После завтрака они пешком направились туда, где развернули полевой госпиталь, над которым развевался традиционный черный флаг, предупреждая друзей и врагов о своем местоположении. Палатки возвели на опушке леса, вблизи деревьев, которые должны были защищать их от картечи и шальных снарядов, и в то же время госпиталь располагался у самого поля сражения, откуда в палатки будут поступать раненые. Поскольку для выноса с поля боя каждого раненого требовалось от четырех до шести человек, а иногда и все восемь, офицеры накануне решающего сражения отдали распоряжения не выносить их с поля боя до конца битвы в случае, если они будут убиты. Гастон знал, что точно такой же приказ отдал своим людям и Николя Дево. Он сам не раз получал такие приказы в свое время и догадывался, что в этот судьбоносный день такие приказы были отданы не только во французской армии, но и в неприятельском стане. Этот приказ мог стоить многим офицерам жизни, но от исхода предстоящего сражения слишком много зависело, и поэтому ни один офицер не хотел спасать свою жизнь, ставя на карту победу своей армии.

Когда Габриэль и Гастон приблизились к полевому госпиталю, они увидели, что лекари и хирурги, одетые еще в свои мундиры, в не в рубашки и кожаные фартуки, сидят в походных креслах, лениво переговариваясь между собой, покуривая свои трубочки, читая или дремля.

В палатках уже были установлены операционные столы, а сбоку на маленьких столиках поблескивали внушавшие ужас хирургические инструменты, которые успели разложить санитары. Рядом с каждой палаткой возвышались груды сложенных одеял, похожие на поленницы дров, заготовленных на зиму. Они ожидали первых раненых. Кроме того, здесь же рядами стояли большие бутыли с вином, флаконы с опием и другими снадобьями для тех, кому могла потребоваться хирургическая помощь, а позже, когда времени будет в обрез, вином смогут дезинфицировать раны. Санитары, в чье распоряжение были направлены женщины, собравшиеся, чтобы помочь в уходе за ранеными, велели им распаковывать узлы с чистыми полотняными бинтами. Однако большинство женщин сидели на пеньках и стволах упавших деревьев, а также старых мешках, ожидая, когда потребуются их услуги, некоторые из женщин курили трубки. Когда Габриэль и Гастон проходили мимо, они с любопытством оглядели их, проводив взглядами.

Габриэль остановилась на мгновение и бросила взгляд на долину, где вскоре должно было разыграться сражение. Долина простиралась за просекой, по обеим сторонам которой высились раскидистые деревья. Это был тихий зеленый уголок земли, где через несколько часов сойдутся сто сорок тысяч человек, чтобы убивать и калечить друг друга, в их числе будет и Николя. Что заставляло людей желать смерти своего ближнего? Слева от Габриэль сидели ее соотечественники, ожидая начала боя. Они, как и прежде, отдыхали, развалясь на походных креслах, дремали, играли в карты и вспоминали о прошлых боях. За рощей, невидимые отсюда, стояли конные егеря и другие кавалеристы, на солнце сверкали пушки. Яркие штандарты развевались над каждым полком, солдаты и офицеры которых были одеты в мундиры определенных цветов. Штандарт олицетворял честь и славу полка, и поэтому из-за них на поле боя всегда разгоралась ожесточенная борьба. Потерять в бою свой штандарт означало подорвать моральный дух солдат, а захватить вражеский штандарт было делом почетным и славным.

— Пойдемте, — окликнул Гастон Габриэль, выводя ее из задумчивости. Габриэль, бросила взгляд на стан противника, позиции которого находились у дальней гряды холмов, а затем поспешила вслед за своим другом. Гастон ковылял, прихрамывая, впереди нее, стремясь побыстрее получить задание от командира госпиталя и приняться за его выполнение.

Но как выяснилось, ему вовсе не надо было спешить, поскольку Император все еще медлил, ожидая, пока подсохнет земля. Прошло еще два часа напряженного ожидания, прежде чем зазвучали полковые барабаны, призывая воинов к оружию. Габриэль знала, что сейчас множество людей, ожидавших этого момента, побросали карты и двинулись вперед, занимая боевые порядки. Они отбросили все личное, все воспоминания о прошлом для того, чтобы отдаться бою. Хирурги, старавшиеся скоротать время за разговорами, встали и начали снимать мундиры, засучивать рукава рубашек и надевать свои кожаные фартуки. Санитары складывали походные кресла и убирали их с дороги. Один из них дат Габриэль фартук из грубой парусины — такие же фартуки были надеты и на других женщинах, — и та повязала его. Гастону поручили наблюдать за поступающими ранеными, обеспечивая первоочередную помощь тем, кто в ней крайне нуждался.

Габриэль тем временем подошла к группе женщин. Все они были женами и возлюбленными нижних чинов, находившихся сейчас на поле боя, и Габриэль считала честью для себя быть среди них. И хотя сначала эти женщины поглядывали на нее с сомнением, поскольку никогда не видели, чтобы офицерские жены помогали ухаживать за ранеными в госпитале, однако еще до конца сражения их отношение к Габриэль изменилось. Ее умелые действия заставили их забыть о том, что она — чужая в их среде.

Ровно в половине двенадцатого французские пушки по приказу Императора открыли огонь по вражеским позициям. Обстрел был таким мощным, что дрожала земля, от грохота закладывало уши, а некоторые бывалые солдатские жены, пережившие не одну военную кампанию, признались, что никогда не слышали ничего подобного прежде. Габриэль удивлялась тому, как британцам удавалось выстоять под таким шквальным огнем. Клубы густого дыма от несмолкаемой канонады проплывали высоко над верхушками деревьев и черным флагом госпиталя. Говорили, что жаркий бой завязался у замка Угумон на подступах к позициям британцев. Однако первыми ранеными, доставленными по лесной просеке в госпиталь, оказались солдаты, в которых попал снаряд, выпущенный из вражеского орудия, — это было одно из тех прыгающих по земле, железных ядер, которое Габриэль видела во время боя на Пиренейском полуострове. Одно такое ядро уложило семь французских солдат, раздробив им кости ног. Габриэль охватило чувстве жалости, когда она увидела, как этих бедняг вносят в палатки, но тут ее окликнул один из хирургов.

— Мадам Дево! Приготовьтесь к перевязке!

— Иду, майор Арну! — сразу же ответила она.

Хирург распорядился, чтобы она постоянно находилась в его палатке, и Габриэль, подхватив корзину с чистыми полотняными бинтами, поспешила занять свое место. Это было нелегкое испытание для Габриэль, но она о честью выдержала его. Санитары вливали в рот стонущим солдатам, лежащим на операционных столах, вино капля за каплей, кровь текла ручьем, из открытых ран выступали осколки белых костей, визжали ампутационные пилы. Когда хирург закончил операцию, настала очередь Габриэль накладывать повязки на раны своего первого пациента. Ей помогал один из санитаров, хотя вскоре она должна была уже справляться с этой работой одна.

— Обычно так оно и начинается, — сказал ей санитар. — Сначала раненых очень немного, потом они идут сплошным потоком, а в конце от них просто нет спасения. Да вы сами все увидите.

Мужество и выдержка раненого, которого они перевязывали, поразили Габриэль. Хотя он скрипел зубами, а временами дико выкатывал глаза от боли, ему еще удавалось шутить.

— Вы меня испугали, мадам. Я подумал, что вы — ангел и я уже нахожусь на небесах.

Габриэль проводила его, идя рядом с носилками, до палатки, в которой стояли сотни кроватей. Здесь раненый должен был ожидать того момента, когда отправится обоз во Францию и его положат на одну из повозок, освободив место для других раненых. Император изменил многие порядки в армии, и одним из лучших его распоряжений, по мнению Габриэль, было распоряжение оказывать раненым — будь то солдаты французской армии или враги — помощь, обеспечивая им тщательный уход.

Французские пушки смолкли так же внезапно, как и начали, и в воцарившейся тишине была хорошо слышна барабанная дробь — сигнал к атаке. Выйдя из палатки за корзиной со свежими бинтами, Габриэль остановилась на минуту, взглянув сквозь просвет между деревьями на долину. Сначала она ничего не могла разобрать. Все поле сражения заволокло голубоватым дымом, низко стелющимся по земле. Но когда он немного рассеялся, Габриэль увидела длинные цепи французской пехоты, солдаты маршировали плечом к плечу по сто пятьдесят человек в ряд, фланги пехоты прикрывала кавалерия. Французская армия под стук барабанов надвигалась на британские позиции. С такого расстояния люди походили на игрушечных оловянных солдатиков, построенных в ряды и марширующих, как на параде. Но тут поле боя вновь заволокло густым дымом, и Габриэль поспешила в палатку.

Когда обе армии сошлись и ближнем бою, звуки битвы стали отчетливо слышны, разносясь далеко вокруг: мушкетные и ружейные выстрелы, крики и вопли, грохот британских пушек, ржание лошадей. Как и предупреждал санитар, раненые начали поступать сплошным потоком, вместе с ними пришли и известия о ходе битвы. Новости были нерадостными. Британцы оказывали ожесточенное сопротивление, обращая в бегство наступавших французов, которые вынуждены были при отступлении давить и затаптывать ногами своих собственных товарищей.

Вдогонку за бегущими французами помчалась шотландская кавалерия, они рубили пехотинцев налево и направо, сея вокруг себя ужас и панику. И хотя сабли конных егерей и французских кирасиров значительно сократили численность шотландцев, потери в живой силе с обеих сторон были просто ужасающими. Обе армии сделали короткую передышку для перегруппировки сил, хотя бой за замок все еще продолжался. Габриэль, заметив среди раненых егеря с перерубленной рукой, подбежала к нему, чтобы спросить, не видел ли он Николя. Раненый утвердительно кивнул, поддерживая свою руку и морщась от боли. Его лицо было белым, как мел.

— Под капитаном Дево убили трех лошадей, но он каждый раз садился в седло нового скакуна. Их много бегает по полю боя. Не беспокойтесь, мадам. В последний раз, когда я видел его, он был жив — живее не бывает — и крушил противника налево и направо.

Но тут громкий окрик майора Арну прервал их разговор.

— Ваше место у операционного стола, мадам Дево! Не забывайте об этом!

Габриэль стремглав бросилась в палатку, где хирург накладывал швы на рану солдата, находящегося в беспамятстве. Так поступали со всеми ранеными, у которых были повреждены внутренние органы, поскольку для подробных исследований просто не было времени.

— Я наводила справки о своем муже, — торопливо объяснила Габриэль причину своего отсутствия.

Хирург гневно взглянул на нее, хотя по натуре он не был злым человеком и в душе сочувствовал Габриэль.

— Для этого у вас будет время, когда закончится сражение, — бросил он. — А сейчас ваша помощь требуется раненым.

Теперь раненых перевязывали уже не на операционных столах, а на отдельных, предназначенных для этой цели. У хирургов не было ни минуты покоя, поскольку у палаток уже сидели и лежали десятки, которым требовалась их помощь. А люди все прибывали и прибывали. Как только кончалась операция, санитары снимали раненого с операционной го стола и клали его на стол для перевязок, за одним из таких столов стояла теперь Габриэль, работавшая одна, хотя, когда ей требовалось, она звала на помощь одну из женщин.

Мужество и стойкость раненых восхищали ее.

Каждый из них стремился к тому, чтобы их раздавленные и раздробленные конечности ампутировали как можно скорее, опасаясь, что начнется нагноение раны и заражение крови. Они пытались шутить, расхваливая свой прекрасный цвет крови, и стойко переносили боль, когда хирург инструментами, а подчас просто пальцами извлекал из их тел пули. Но несмотря на наигранную веселость и браваду, серые лица и невольные гримасы боли, появлявшиеся на них, выдавали раненых. По-видимому, они соблюдали неписанный закон, в соответствии с которым солдатам следовало вести себя на операционном столе также мужественно и отважно, как и на поле боя. И все же некоторые из раненых не могли сдержать рвущиеся из груди крики боли и стоны; были среди них и умирающие. Время от времени на глаза Габриэль набегали слезы, особенно в те минуты, когда она видела, как хирург прекращал свою работу, поскольку раненый умирал тут же на операционном столе.

Из рассказов поступавших с поля боя солдат постепенно вырисовывалась картина сражения. Британская пехота и артиллерия, понесшие большие потери, вынуждены были отступить и перейти к обороне, а французы, добившись преимущества, вновь пошли в атаку. К концу дня Габриэль перестала ориентироваться во времени. Она вся с головы до ног была в крови, как и остальные хирурги и санитары, брызги крови засохли у нее в волосах. Одна из женщин, которая принесла ей свежие бинты, сообщила, что французская кавалерия предприняла атаку. Двенадцать тысяч всадников во главе с маршалом Неем устремились на британские позиции. Битва почти была выиграна. Габриэль удовлетворенно вздохнула, получив такое сообщение, откинула непокорную прядь волос со лба и прочитала про себя молитву за Николя, продолжая бинтовать колотую рану, на которую майор Арну только что наложил швы.

Позже снова пришли хорошие новости с поля сражения. Кавалерия предпринимала одну атаку за другой — всего по некоторым оценкам было сделано двенадцать попыток, — а успешно защищавшиеся британцы теряли позицию за позицией. Но особо ощутимый удар был нанесен противнику французской пехотой, отбившей у неприятеля хутор — ключевую позицию британцев. Более того, целый батальон немцев, союзников англичан, обратился в бегство, что привело к образованию бреши в обороне. Часы герцога Веллингтона были сочтены. Все ждали, когда Император нанесет решающий удар.

Узнав последние новости, Габриэль вновь принялась за работу. Солнце уже клонилось к закату. Внезапно в палатку вбежал санитар и прокричал новость, которую только что услышал сам.

— Император отправил в бой Гвардию!

Элита армии, лучшие воины Императора! Он весь день держал их в запасе. А теперь они сметут все на своем пути и принесут окончательную победу. Габриэль с облечением вздохнула, радуясь тому, что сражение вот-вот закончится. Она ободряюще улыбнулась раненому, лежащему перед ней на столе, и вновь принялась перевязывать его бедро, из которого только что была извлечена пуля.

— Итак, победа за нами, — сказала она ему.

— Я никогда не сомневался, что так оно и будет, мадам.

Когда начало смеркаться, в палатке зажгли фонари. Вся поляна, на которой располагался госпиталь, была усеяна ранеными, ожидавшими своей очереди, между ними были оставлены узкие проходы к палаткам и складам с медикаментами. Несмотря на это, поток раненых не иссякал, а напротив, с каждой минутой увеличивался. Их уже негде было класть. И хотя хирурги не прерывали своей работы ни на секунду, некоторые раненые вынуждены были ждать в течение нескольких часов своей очереди. Стоны и крики боли не утихали. Многие страдали от жажды, и Гастон вместе с женщинами ходил по рядам, поднося к пересохшим губам кружки с водой.

И все же все эти раненые могли считать себя счастливчиками, поскольку на поле боя лежали тысячи их товарищей, до которых трудно было добраться из-за шедших до сих пор боев. Некоторые лежали в самой грязи, другие на ржаном поле среди мертвых тел, их топтали сапоги отступающей пехоты и копыта боевых лошадей. Легко раненые пытались отползти в сторону. Но Николя не мог даже пошевелиться.

Он не помнил, как его ранило. Картины боя возникали в его воспаленном мозгу, он впадал в полузабытье или дремоту. Временами он как будто видел перед собой развевающийся на ветру полковой штандарт, это воспоминание помогало ему справляться с болью. Порой он чувствовал себя посреди кровавой сечи, он рубил, колол и бил наотмашь, что-то ожесточенно крича. Он выхватил из руки умирающего однополчанина штандарт и поскакал дальше. Было ли это на самом деле или только казалось ему в полубреду, он не знал. Все образы были зыбки и смутны.

Странным образом Николя вдруг припомнил раздавшийся где-то неподалеку крик, прозвучавший по-английски:

— Пощадите его! Он это заслужил своей отвагой! — этот крик слился в его воспоминаниях с занесенной над его головой саблей, клинок которой олицетворял смерть. Возможно, именно этот крик офицера вражеской армии спас ему жизнь. Но он об этом, конечно, никогда не узнает… Силы Николя убывали с каждой минутой, его раны кровоточили. Временами ему казалось, что его дух, как будто уже расставшись с бренным телом, высоко парит над ним, распростертым на грязной траве среди окровавленных трупов людей и лошадей. Ему не жаль было расставаться со своим телом, потому что оно было вместилищем невыносимой боли, от которой он хотел избавиться.

Внезапно под ним снова начала дрожать земля, по-видимому, от рвущихся где-то неподалеку снарядов. Но залпов не было слышно, и тогда он понял, что это кавалерия вновь идет в атаку. В который уже раз за этот день? По крайней мере два или три раза над его головой проносились отряды всадников, атакующих вражеские позиции. Вдобавок ко всем его ранам острые копыта лошадей раздавили его правую ладонь и сломали руку, словно хрупкую ветку. Боковым зрением Николя видел пролетающие над его головой крупы лошадей, блеск шпор, развевающиеся края чепраков, обшитых золотой тесьмой. Это были его соотечественники, копыта их лошадей втаптывали Николя в грязь, в обильно политую кровью землю.

Николя с трудом открыл глаза. Закатное небо полыхало золотистым огнем. Он увидел, что на него надвигается новая волна всадников на полном скаку, а за ними бегут тысячи пехотинцев, на меховых киверах которых в лучах заходящего солнца блестят медные вставки. Николя наконец-то понял, что это — Императорская Гвардия, элитные части Наполеона, которые должны были смять противника и вырвать у него победу, покрыв себя славой. Однако это обстоятельство почему-то не тронуло душу Николя, его губы скривила горькая усмешка. Что-то здесь было не так, но от боли он не мог понять, в чем же дело. Может быть, ему показалось странным то, что не звучала мелодия «Марсельезы» и дробь барабанов, как это положено при наступлении? Николя не мог сосредоточиться и додумать эту мысль до конца. У него хватило сил только на то, чтобы медленно поднять здоровую руку и закрыть ею голову.

Наконец, отгремели копыта, отгромыхали тяжелые солдатские сапоги, отзвучали крики и вопли атакующего войска. Николя не знал, кричал он или нет, когда его грозили задеть, или действительно слегка задевали лошадиные копыта и чьи-то ноги. Он снова впал в забытье.

Когда он вновь очнулся, разомкнув тяжелые веки, наступил уже вечер, небо окрасили последние лучи заходящего солнца. Было так тихо, как бывает только после страшной битвы, когда воцаряется мертвая, оглушительная тишина, на фоне которой кажутся пронзительными вопли и стоны раненых. Внезапно он понял, что видел недавно не атаку, а отступление Императорской гвардии, и осознание этого ошеломило его. Постыдное поражение! Да, действительно, если ориентироваться по солнцу, всадники и пехотинцы отступали на юг от британских позиций. Итак, Императорская Гвардия дрогнула и бежала перед внезапной атакой войска Веллингтона, который, несмотря на все прогнозы и расчеты, одержал сегодня победу. И как будто в подтверждение его догадкам со стороны британского стана донеслись крики ликования. Враг праздновал победу.

Ярость и отчаянье, охватившие Николя, придали ему сил, и он поднялся на ноги, чуть пошатываясь и сутулясь. Его фигура четко вырисовывалась на фоне кроваво-красного закатного неба.

— Нет! — в бешенстве закричал он, не сознавая, что и зачем делает. — Да здравствует Франция!

Николя зашатался и упал на землю, задев край брошенного барабана, который отлетел в сторону. Он лежал совершенно беспомощный, сосредоточившись на мысли о том, что во что бы то ни стало должен вернуть бежавшую с поля боя французскую армию. Подняв глаза, Николя заметил, что рядом с ним стоит усталая лошадь без седока, покрытая засохшей пеной, пятнами крови и грязью. По-видимому, она потеряла своего седока несколько часов назад и была привлечена видом поднявшегося на ноги человека.

Он знал, что вряд ли сможет снова подняться на ноги и постарался зацепиться здоровой рукой за стремя. Но когда лошадь дернулась, Николя обожгла острая боль, от которой он потерял сознание. Его рука непременно соскользнула бы со стремени, если бы рукав мундира с массивным позолоченным позументом не зацепился за него. Лошадь проволокла потерявшего сознание Николя на значительное расстояние, а затем рукав порвался, и Николя, упав лицом в траву, застыл на земле.

Когда Николя вновь открыл глаза, уже стемнело, и на небе высыпали звезды. Ему показалось, будто над ним раскинут шатер, обитый роскошным шелком по залитому лунным светом фону шли алые и голубые цветы. А под ним был мягкий великолепный ковер. Николя показалось, что все эти чудесные ткани сошли с его ткацких станков, он изготовил их для Императора, и вот чудесный шелк был втоптан в грязь копытами отступающей кавалерии и сапогами бегущих с поля боя пехотинцев. Николя припомнил, что именно под этим шелковым шатром у них с Габриэль было настоящее любовное свидание. А теперь этот шелковый покров казался ему саваном.

Николя медленно закрыл глаза, чувствуя, как силы покидают его. Внезапно ему почудилось, что он слышит голос Габриэль, и он попытался громко позвать ее. Однако это не удалось ему. И тогда Николя начал мысленно обращаться к своей возлюбленной: «Габриэль! Габриэль!»

Тем временем в операционных палатках полевого госпиталя работа шла полным ходом. Вокруг зажженных светильников кружилось множество привлеченных светом мотыльков. Габриэль, закончив перевязку одного раненого, обернулась, чтобы заняться следующим, и встретилась взглядом с усталым, как и она сама, майором Арну.

— Вы хорошо потрудились сегодня, — сказал он.

— Вам пора отдохнуть.

Что-то в выражении его лица насторожило Габриэль.

— Что случилось? — спросила она дрогнувшим голосом.

— Думаю, будет лучше, если вы услышите это не от меня, а от человека, которого давно знаете, — и хирург указал на Гастона, стоящего в дверном проеме. Выражение его лица подтверждало худшие опасения Габриэль.

Не говоря ни слова, она сняла свой фартук и подошла к нему. Гастон обнял ее за плечи, и Габриэль вопросительно взглянула на него. В горле у нее стоял комок, и она не могла говорить.

— Я узнал эту весть из пяти независимых источников, — начал Гастон хриплым от волнения голосом.

— Иначе я не стал бы попусту тревожить вас, ведь сведения могли и не подтвердиться. Но теперь я полностью уверен в истинности сообщения, ошибки быть не может. Капитан Дево мертв. В одной из кавалерийских атак он был тяжело ранен, защищая полковой штандарт, и хотя он успсл передать его своему однополчанину, мушкетный огонь сразил героя, и он замертво упал вблизи британских позиций.

Габриэль кивнула, давая понять Гастону, что все поняла, и они вместе вышли из палатки. Гастон провел ее, обнимая за плечи, по узкой тропке между ранеными, а затем через рощу, минуя заливной луг — к крестьянскому дому, хозяева которого еще не вернулись. Гастон привел Габриэль на кухню и, усадив ее там на стул, принес таз ключевой воды. Он смыл пятна крови с ее лица и шеи, обращаясь с ней, как с малым ребенком, а затем вымыл ей руки. Несколько раз ему приходилось менять воду в тазу. Затем он вынул шпильки из ее прически и, распустив волосы по спине, начал смывать с них брызги запекшейся крови.

— А теперь, — сказал он, помогая подняться ей со стула, — идите наверх и переоденьтесь, ваше платье очень грязное. Я же пока разведу огонь в очаге, вечер обещает быть прохладным.

Уже подойдя к лестнице, Габриэль остановилась и бросила ему через плечо:

— Я хочу разыскать его тело и отвезти в Лион. Его следует похоронить на родине.

Гастон не стал ничего возражать ей, так как по опыту знал, что это бесполезно. Пока она переодевалась в своей комнате, он проверил два пистолета, торчавших у него за поясом, а также запас патронов к ним. Гастон прекрасно знал, что такое поле боя после того, как над ним спустится ночь. Там можно было встретить местных крестьян, которые не остановятся перед тем, чтобы добить раненого и завладеть его нехитрым имуществом, а также других мародеров, готовых на все ради кошелька или ценных вещиц.

Наконец, Габриэль спустилась из своей комнаты, на ней была теплая и удобная одежда, на плечи была наброшена шаль, а волосы убраны в строгую прическу. Гастон тем временем нашел в доме два фонаря и зажег их. Габриэль взяла один из них, и они вышли за порог. Пройдя на конюшню, Гастон запряг одну из лошадей в легкую тележку, и они направились к тому месту, где располагался стаи французских войск. Там не было ни души. Огромное пространство было до того вытоптано сапогами, что, казалось, здесь никогда не вырастет трава. Кроме того, здесь и там виднелись брошенные пушки и фуры с боеприпасами. Внезапно их лошадь заволновалась, почуяв смерть, и Гастону пришлось несколько раз хорошенько хлестнуть ее по крупу. Въехав в небольшую рощицу, Гастон решил привязать лошадь с телегой здесь, в непосредственной близости от поля боя, чтобы иметь возможность принести Николя на руках сюда, хотя это будет не так легко сделать, поскольку сам он был калекой, а Габриэль находилась в шоке.

Выйдя с зажженными фонарями на поле, они увидели множество огоньков. Это были женщины, разыскивавшие своих погибших мужей, а также санитары, подбиравшие с поля боя стонущих и зовущих на помощь раненых. Вся долина оглашалась жуткими звуками, казалось, что стонет от боли сама земля. Время от времени раздавались пистолетные выстрелы, когда один из санитаров приканчивал мучившуюся в агонии лошадь.

Повсюду лежали трупы французов и британцев. Некоторые солдаты казались уснувшими или любующимися звездным небом, но затем, когда свет фонаря высвечивал их ужасные раны, делалось не по себе. Взору Габриэль открывались ужасные картины. Раненые просили пить, отовсюду слышались их душераздирающие стоны. Предусмотрительный Гастон захватил с собой четыре больших фляги с водой, и оба они старались напоить раненых, будь то французы или британцы. Некоторые раненые хватались за юбки Габриэль, умоляя, чтобы она не оставляла их, поскольку многие из них уже подверглись ограблению и опасались, что им придется расстаться с жизнью, если грабители явятся опять. Габриэль страшно переживала, проходя мимо них, но ничего не могла поделать, слыша их глухие рыдания. Гастон, по мере возможности, снабжал их заряженными пистолетами, подобранными возле трупов, чтобы раненые могли в случае необходимости защитить себя.

На поле сражения в темноте скрывалось множество грабителей и мародеров. Будучи местными жителями, они легко ориентировались и разбегались в разные стороны, словно крысы, когда Гастон вдруг начинал палить в них из своих пистолетов. При этом они частенько бросали по дороге мешки с награбленным. Габриэль нашла на своем пути золотые карманные часы и миниатюрный портрет молодой женщины, обрамленный жемчугом.

Но Николя нигде не было видно. Поиски продолжались уже в течение нескольких часов. Фляги давно опустели, и им нечем было помочь страждущим, когда они продвигались вперед, надеясь заприметить зеленый мундир конного егеря. В одном из неглубоких оврагов они наткнулись на маркитантку, за плечами которой виднелась продавленная большая фляга со спиртным. Гастон остановился около нее и задумался. Он хорошо знал, какими смелыми были эти женщины, как отважно они бросались в самую гущу боя, наливая кружки коньяка всем жаждущим. Они подбадривали бойцов своими криками. Эта маркитантка, к тому же, была миловидной женщиной. Удрученный Гастон, опираясь на свою палку, направился вслед за Габриэль, все еще думая об этой несчастной убитой женщине.

Им удалось найти Николя лишь на рассвете. Лучи восходящего солнца высветили на темно-зеленой траве распростертую фигуру воина, одетого в зеленоватый мундир. Когда Габриэль увидела его, из ее груди вырвался невольный крик, она сразу же узнала Николя.

— Вот он!

Габриэль подбежала к распростертому на земле телу, спотыкаясь на ходу. Гастон еле поспевал за ней. Упав рядом с Николя на колени, она залилась слезами, а затем, приподняв голову своего возлюбленного, склонилась над ним.

— Мой дорогой, моя любовь, моя жизнь, — говорила она, укачивая его.

Внезапно она почувствовала, как бьется жилка на его шее.

— Милосердный Бог! — прошептала Габриэль, не веря самой себе. Она рывком поднялась с колен и крикнула Гастону:

— Давай сюда, да побыстрей! Он жив!

Гастону на мгновение показалось, что она сошла с ума. И все же он опустился рядом с Николя на колени и сунул руку ему за пазуху, чтобы ощутить биение его сердца.

— Жизнь еле теплится в нем, — предупредил ее Гастон.

Но Габриэль уже была полна решимости спасти своего возлюбленного.

— Я должна довезти его живым до госпиталя!

Гастон не стал говорить ей, что, по его мнению, это невозможно.

— Тогда давайте соорудим носилки из этого куска материи и отнесем раненого на подводу, — сказал он.

С этими словами Гастон соорудил из куска шелковой ткани, лежавшей рядом с Николя, носилки, завязав два передних конца узлами, один из которых взял сам, а другой отдал Габриэль. Тащить Николя было очень нелегко. Временами он приходил в себя и начинал метаться, затрудняя движение. Положить раненого на телегу помогли два мародера, на которых Гастон наставил дула своих пистолетов. Он приказал им под страхом смерти бежать впереди повозки до самого дома и там помочь занести раненого на второй этаж.

Выпроводив их обоих за пределы усадьбы, Гастон поднялся наверх, где Николя все еще не подавал признаков жизни, а Габриэль разрезала ножницами его одежду. Гастон первым делом убедился, что у Николя все еще прощупывается пульс.

— Я, пожалуй, схожу за хирургом.

— Нет! — сказала Габриэль с такой решимостью в голосе, которая сразу же убедила его. — Никакой хирург не сможет сейчас помочь Николя так, как мы сможем сделать это. Я насмотрелась сегодня на их работу в операционной палатке. Что они сделают в первую очередь? Ампутируют ему поврежденную руку и наложат швы, причем не так тщательно и осторожно, как сделала бы это я. Во всяком случае, попробуем помочь ему сами. Приготовь горячей воды, принеси мне побольше вина и мою седельную сумку, там есть чистое льняное белье, из которого получатся отличные бинты. А затем разводи в очаге огонь, ему надо согреться.

Не говоря ни слова, Гастон бросился выполнять ее поручения. А затем он принялся помогать Габриэль, которая туго перевязывала поврежденную руку Николя и извлекала картечь из его ран чайной ложкой. Она накладывала швы, не моргнув глазом, пока Гастон сжимал края рубленой раны. Когда все было сделано, Габриэль промыла раны Николя теплым вином. Раненый весь горел, он находился в полубреду, что-то бормотал и стонал от боли, его мучила жажда. Но ни один мускул не дрогнул на лице Габриэль. Казалось, она решила раз и навсегда, что этот человек будет жить, и поклялась в душе все сделать для этого. Бледная, с темными тенями под глазами, она была похожа, по мнению Гастона, на человека, который сейчас лежал на кровати, — на умирающего Николя. Однако Габриэль не хотела показывать, что валится с ног от усталости. Лишь когда Гастон дотрагивался до ее плеча, предлагая сменить ее у постели раненого на некоторое время, чтобы дать ей возможность отдохнуть, она уступала ему свое место. Когда же он приносил ей еду, она ела, не разбирая, что ест.

Через некоторое время в дом вернулись крестьяне, хозяева усадьбы, которые были чрезвычайно недовольны тем, что под их крышей находился офицер армии, потерпевшей поражение. Гастон, получив от Габриэль набитый золотом кошелек, щедро заплатил им, после чего хозяева сменили гнев на милость. Причем мать и бабушка семейства стали готовить для раненого легкие питательные блюда по поручению Габриэль. Правда, сначала больной съедал не больше одной столовой ложки бульона, затем его порция увеличилась до двух-трех ложек. Постепенно жар начал спадать. И вот наступил день, когда сознание вернулось к Николя и он узнал женщину, дежурившую у его постели.

— Я знал, что это ты, — прошептал он, не сознавая, сколько времени прошло с тех пор, как он вспоминал о Габриэль, лежа на разодранном шелке Императорской палатки.

— Да, мой дорогой, — нежно отозвалась Габриэль и, склонившись над ним, поцеловала его в лоб.

— Скоро мы вместе вернемся домой.

Прошло еще несколько недель. Как только состояние здоровья Николя позволило двинуться в путь, они сразу же переехали в небольшой французский городок, расположенный на границе, в котором Гастон заранее снял хорошую квартиру. До Лиона было слишком далеко, и Габриэль опасалась предпринимать столь длительное путешествие. Но Николя быстро выздоравливал, он поправился и вскоре уже мог ходить без посторонней помощи. Поэтому Габриэль, наконец, приняла решение возвратиться в Лион. Накануне отъезда Гастон простился сначала с Николя, а затем и с самой Габриэль.

— У вас теперь есть капитан Дево, — сказал он ей, когда они остались наедине. — Поэтому, думаю, вам больше не понадобятся мои помощь и защита. И все же запомните, если я когда-нибудь понадоблюсь вам, я тотчас явлюсь по первому вашему зову.

На глаза Габриэль набежали слезы.

— Ты — самый преданный и верный друг на свете, — сказала она дрогнувшим голосом.

— Но я ведь был тебе не только другом, — сказал вдруг Гастон и, воспользовавшись моментом, заключил Габриэль в объятия. Она даже не попыталась сопротивляться ему, и когда он со всей страстью, на которую был способен, поцеловал ее, она не шелохнулась. — Прощай, Габриэль. Не забывай маня!

Она устремила на него долгий, пристальный взгляд, который он помнил до конца жизни.

— Я никогда не забуду тебя, мой друг. Да хранит тебя Господь!

Гастон сел на лошадь и, помахав Габриэль рукой, тронулся в путь. Он улыбался сам себе, довольный тем, как прошло их прощание. На этот раз он не упустил своего шанса, исправив ту оплошность, которую допустил накануне штурма Сьюдад Родриго. Но для напрасных сожалений у него не оставалось времени. Вряд ли Гастон еще когда-нибудь встретится с Габриэль. Он с легким сердцем возвращался домой.

Вскоре после отъезда Гастона Николя и Габриэль отправились в Лион. Они въехали в родной город со стороны предместья Фурвьер. Габриэль давно мечтала о том, чтобы вместе с Николя полюбоваться живописной панорамой города именно с этой стороны. И хотя она с нетерпением ждала встречи со своим маленьким сыном, Габриэль все же попросила кучера остановить карету и быстро поднялась на холм, с которого открывался чудесный вид на Лион.

— Ты только посмотри! Сегодня прекрасная ясная погода, и можно даже разглядеть след на воде, тянущийся за плывущей по Соне лодкой.

Николя медленным шагом подошел к ней. Его раны все еще болели — они будут болеть долгие месяцы, а, быть может, и годы. Правая же рука Николя навсегда останется парализованной. Однако все это было неважно. Главное, что он выжил — уцелел после жестокой кровопролитной битвы, и его ждут впереди годы счастья с женщиной, которую ой всю жизнь любил. Более того, они оба решили вновь заняться своим любимым делом: Габриэль будет руководить Домом Рошей до тех пор, пока ее сын не достигнет совершеннолетия, а Николя возродит из пепла Дом Дево. Они будут, как и прежде, деловыми конкурентами, а кроме того, любящими преданными супругами. Николя радовала такая волнующая перспектива жизни. Их супружеству не грозит скука, а если верить некоторым признаком, оно не будет также бесплодным.

— Да, великолепный вид, — согласился Николя с женой, обнимая ее. Габриэль, как всегда с готовностью, нежно прижалась к нему. Указав тростью за реку, где простирался обширный участок земли, выставленный на продажу, он добавил: — Это будет прекрасным местом для возрожденного Дома Дево, из окон которого будут видны набережная и река.

— Я согласна с тобой. Но меня сейчас больше беспокоит вопрос о том, где мы с тобой будем жить.

Они уже заранее договорились, что особняк на улице Клемон будет закрыт до тех пор, пока Андрэ не достигнет своего совершеннолетия. А сами они обоснуются где-нибудь в другом месте.

— Мне кажется, мы решили этот вопрос много лет назад, — с улыбкой обратился Николя к Габриэль. — Еще тогда, когда ты рассказала мне о месте на этих холмах, помеченном тобой осколками античной керамики.

— Значит, все это время ты помнил об этом, — Габриэль была глубоко тронута и нежно погладила Николя по щеке, он поймал ее ладонь и прижал к губам.

А потом они вновь обратили свои взоры на живописную панораму раскинувшегося перед ними Лиона, который отныне и навечно будет их родным городом. Морс черепичных крыш, блистающие на солнце шпили готических храмов, зеленые шапки раскидистых деревьев, сверкающая лента реки… Габриэль дышала и не могла надышаться этим пьянящим воздухом. Воздухом родины. Лиона, ее горячо любимого города.