Мы с Вииной собирали ее вещи в квартире ее американского мужа. В отсутствие хозяина, понятно: с ним Виина не то что встречаться, даже по телефону разговаривать отказывалась наотрез. Мы обходили квартиру, как грабители, складывая в чемодан и вещевой мешок все, что принадлежало лично Виине. Сама она все время молчала, словно и впрямь чувствовала себя воришкой. Ступив через порог, спрятала очки в кармашек рубахи, закрепила волосы узлом на затылке, закатала рукава и взялась за дело.

Жилище, из которого бежала Виина, помещалось в самом обыкновенном кирпичном доме, с гулкой лестницей и металлическими перилами, покрашенными через площадку в желтый и зеленый цвет. На всех дверях, чуть пониже глазков, были намалеваны цифры в едином стиле.

— У нас номер тринадцать, — сказала Виина. — Мне бы сразу догадаться…

Собранные вещи мы оставляли на улице, под охраной таксиста. Привалившись к своей машине, он наблюдал за нами и флегматично жевал жвачку. Не предложил ни помочь вынести сумки, ни хотя бы загрузить их в багажник — молча смотрел со скучающим видом, словно делал одолжение уже тем, что согласился подождать. Сначала мы вынесли одежду, затем взялись за книги. Книг у Виины столько, что нам пришлось загрузить их в старые пакеты «Теско», которые нашлись на кухне.

— Переезд затеяли? — недовольно буркнул таксист и, глянув на часы, выплюнул жвачку.

Виина насупилась.

— Вот, возьмите деньги. — Она протянула водителю банкноту.

Мы вновь поднялись в квартиру, закончили с книгами и принялись за коллекцию дисков, отбирая те, что принадлежали Виине. Заметив на столе у телефона маленькую фотографию моей подруги с парнем в военной форме, я тайком сунула ее в сумку. Сейчас Виина не позволила бы ее взять, но вдруг потом пожалеет? Я решила сохранить для нее снимок — на всякий случай.

Когда все было собрано, квартира заметно опустела и стала намного просторнее. У мужа-военного оказалось не так много пожитков: документы, одежда, лампы, разномастные стулья. Зато имелся плоский телевизор на модной подставке из стекла и металла и шикарный современный CD-плеер с колонками в виде изящных башенок.

— По-моему, надо бы взять кое-что из этого, — предложила я Виине. — Хоть что-нибудь ценное.

Виина обвела взглядом телевизор, стерео, телефон с факсом.

— Здесь нет ничего ценного.

Подходил к концу один из тех душных летних дней, что неохотно сдают свои позиции. Дождя не было уже очень давно, воздух горчил, отдавая химией, промышленная пыль с каждым вдохом заполняла легкие. Однако жарким вечер не был: поверх футболки и джинсов я набросила фланелевую рубашку и носки выбрала поплотнее.

Виина не в состоянии заниматься. Сказала, «сольдат» забрал ее разум, как военный трофей. И она занимала себя радиопередачами. Унесла приемник в детскую и свернулась клубочком рядом с моей спящей дочерью, впитывая в себя детскую безмятежность, как не раз делала и я. Дети, грелки, горячий шоколад и радио — лучшего лекарства для успокоения души не придумано. Виина привезла все свои вещи, но спать предпочитала в ночной рубашке, которой я ее снабдила. Чересчур большая для моей миниатюрной подруги, рубашка волочилась за ней шлейфом подвенечного платья.

Энди устроился внизу, в гостиной, соорудив подобие постели из старых зимних пальто и простыней. Игрушки он выстроил шеренгой вдоль стен и свистнул с моей кровати подушку, а из кладовки — дорожный плед. Его джинсы дышали на ладан; мне даже послышалось, как с треском рвется ткань на коленях, увеличивая и без того приличные дыры. Невзирая на голые коленки, Энди продолжал ползать по полу — доводил до ума импровизированное ложе, весьма неприглядного вида, смахивающее скорее на лежанку для крупного пса.

— Заметьте — я ни на что не намекаю, — предупредил он, когда я поймала его за этим занятием. — Просто хочу посидеть с вами на чем-нибудь капельку поудобнее, чем ваши стулья. К постели-то своей вы меня не подпустите, верно?

— В моей постели Дэниэл.

— Само собой. И это здорово, хотя… — Энди запнулся и вздохнул, а потом с ухмылкой перекрестил рот. Вид у него был смущенный, но не без лукавства. — Я же не давал обета целомудрия. В юности любая девушка могла рассчитывать от меня на два шанса. Не разрешила поцеловать себя раз, не разрешила два — все, прощай. Я тут же испарялся. Не согласилась переспать в течение одной-двух недель — прощай. Представляете, какой бы из меня вышел первоклассный стервец, если б подфартило с наружностью, как вашему мужу, черт бы его побрал?

Нет, таким я не могла себе его представить. Энди — это Энди. Милый, терпеливый, земной. Я даже от его акцента без ума. Но никогда прежде я не видела его таким нерешительным и смущенным, как сейчас. Он всегда так уверен в себе, будто весь мир у него в кармане.

— Вы хотите о чем-то попросить, Энди? О чем?

— Хочу, чтобы вы знали, Мелани. Я все понимаю. У вас такие… обстоятельства.

— Иными словами, вы считаете меня странной, да? Ну конечно. По-вашему, я не от мира сего.

Глядя мне прямо в глаза, Энди пожевал губами, в точности как Джейкоб, и заговорил медленно, словно опасаясь, что я не уловлю смысл.

— Нет, Мелани. Вы не странная. Вы — мама аутиста. Точно такая, как и все, с которыми я общаюсь. Я это понял в первый же свой приход. Дэниэл сидел в своей коляске и молчал, а вы переживали за него и прислушивались к лепету его сверстников на школьном дворе. Я и сейчас вижу, как вы страдаете — от того, что он бегает на носочках, от того, что иногда рычит как звереныш. Но я точно знаю: никакие страдания не погасят огонь вашей любви к нему. Вы любили бы его ничуть не меньше, даже если бы он по-прежнему молчал. Хотя Дэниэл уже говорит и будет говорить еще лучше, я вам обещаю. Но даже если бы он не замечал вас, отталкивал, убегал от ваших объятий и поцелуев — все равно он был бы вашим обожаемым мальчиком. У мам аутистов божий дар любить тех, кого любить невозможно. Тех, кого весь мир считает недостойными любви. Правда, в данном случае я с миром не согласен, — добавил Энди. — Категорически.

Я отвернулась, чувствуя, как от смущения загораются щеки.

— Мелани…

Энди встал с пола. Шагнув ко мне, обнял за плечи и повел, как слепую, к импровизированной постели. Усадил, а сам опустился напротив. Ростом разве что чуть выше меня, он такой худой, что я запросто могла бы носить его джинсы. И пояс его мне был бы впору, и обувь. Когда он уселся на коленях, его лицо оказалась вровень с моим — я видела смешливые «гусиные лапки» в уголках глаз и легкую тень щетины на бледном, усыпанном веснушками лице. Не так он юн, как мне думалось. Взрослый мужчина, который любил и мечтал, который превратил помощь больным детям в дело всей своей жизни и который жил, судя по рассказам, в каморке размером с салон автомобиля, среди книг по психологии.

Увидеть бы эту комнату собственными глазами, подумала я. Узнать, где он хранит одежду, подсмотреть интимные штрихи его жизни: заглянуть в альбомы с фотографиями и записные книжки, на полки, в шкаф, в тумбочку у кровати.

Похоже, большая часть каждого дня у Энди проходила в труде, за который он не получал ни пенни. У одного из его клиентов, рассказывал он, жена умерла от какого-то редкого неврологического заболевания, что-то вроде ранней болезни Альцгеймера. Этот человек все свои деньги отдает очень посредственной няньке, и на лечение пятилетней дочери ничего не остается. Еще одна клиентка Энди родом из Азии. Ее муж требует, чтобы она ухаживала за его родителями и продолжала рожать ему детей, хотя уже третий ребенок родился больным — не способен сосредоточиться, угрюм, агрессивен и, когда Энди впервые увидел его, вообще не умел играть. У четвертого ребенка аутизм; он постоянно прыгает по кроватям, а играет только в стрелялки «Плейстейшн». Говорить умеет, зато не может повторить даже простейших действий и целыми днями твердит расписание поездов компании «Ферст Грейт Вестерн».

Платили ему те, кто имел такую возможность. Кто не имел — лечили детей за так. А чтобы их не мучила совесть, Энди уверял, что чудовищно богат. На самом деле его чудовищное богатство было чудовищной ложью.

— Я всегда говорю, что мой отец разводит лошадей в Западном Корке, — с ухмылкой объяснил Энди. — Значит, думают все, у него полно денег. Лошадей у нас действительно хватает, а вот с деньгами туговато.

— Почему? У меня на родине коннозаводчики — люди, мягко говоря, обеспеченные.

— Хм. Ну что вам сказать. Ирландия кое-чем богата, и одно из главных ее богатств — трава.

Мы растянулись бок о бок на постели из старых одеял. Забросив руки за голову, Энди описывал мне лошадей с фермы отца:

— Крупные, коренастые и лохматые, в черно-коричневых пятнах. Порода такая, с шишковатыми копытами и густыми хвостами. Здоровенные и очень добрые. Когда мне было не больше, чем Эмили, я вечно крутился возле жеребят, а старшие братья подсаживали меня на двухлеток, чтобы они привыкали к узде. Отец нередко пахал на лошадях, хотя у нас, само собой, был трактор, не настолько уж мы первобытны. Они глупеют, если не заставлять их работать, говорил отец. Лично я считал, что умом они и так не блещут. По-моему, отцу это было нужно, чтобы поднять на лошадей цену: приученные к упряжи стоят дороже.

Я представляла себе маленького Энди летним утром на голубовато-зеленом лугу. Путаясь босыми ногами во влажной траве, он оттаскивал от забора заблудшего жеребенка, под одобрительные возгласы многочисленных братьев и сестер. Я представляла, как он ехал на ярмарку, прикорнув между мешками и попонами в кузове отцовского грузовика. Свежий воздух и торфяные костры. Каким ветром из той жизни его занесло в Лондон? Почему он предпочел проводить время с больными детьми и их истерзанными тревогой мамами, строить башни в туалетах и возить игрушечные паровозики в душных гостиных?

Почему? Я задала этот вопрос вслух.

Энди повернулся ко мне лицом, провел пальцем по моей щеке, шее, ложбинке груди и остановил ладонь на животе.

— В университете мы изучали труды некоего Беттельхайма, который основал в Чикаго школу для детей-аутистов. В свое время его превозносили как героя. Я прочитал все его работы, где он писал об аутистах и их матерях… Теперь ему, конечно, не верят, но…

— Мне известно, что такое этот Беттельхайм!

— У моего старшего брата, Лайама, был аутизм в очень тяжелой форме. Помню, как он бегал по дому голый и бился головой о камин, пока на лбу живого места не оставалось. Шлем, который ему специально купили, он срывал с головы и опять рвался к камину.

Энди говорил, и я видела мальчика, очень на него похожего, но выше ростом, с длинными шаткими ногами и гигантской багрово-синей шишкой на бледном лбу.

— Мама у нас робкая и доверчивая — как ягненок, который всегда бежит за стадом. Она отдала Лайама, потому что ей так велели. Сказали, что он опасен для остальных детей, тех семерых, которые учились ходить, догоняя Лайама. Он был непредсказуем, даже подростком скакал по столам и кроватям, как Тарзан. Ну, мама и послушалась. А отец согласился, потому что не видел другого выхода.

Перед моими глазами возник отец Энди, в сапогах до бедер, с большими, натруженными ладонями. Он обходит дом, построенный собственными руками, и, остановившись у камина, с мукой вспоминает сына, которого в этом доме больше нет.

— Лайам умер. С ним случился эпилептический припадок, он скатился по лестнице и разбился. И двух лет не прожил в том заведении, куда его отправили, — в спецшколе. Что это за школа, если там ничему не учат? Все это время мама мечтала вернуть его домой. Говорила, если ему суждено умереть — пусть умрет дома, в семье, среди родных людей.

Мотнув головой, я закрыла глаза ладонью.

— Не скажу, что его смерть меня так уж потрясла, — продолжал Энди. — Мне лет десять было, а Лайаму гораздо больше, он казался совсем взрослым, да и дружить с ним было сложновато, сами понимаете. Но мама… Она стала другой. Семеро детей так и не заменили ей умершего сына. Она тосковала. Нет, конечно, она радовалась за нас и каждому помогала изо всех сил, но в душе все равно тосковала. Вам знакомо это чувство, правда ведь? Правда, хорошая моя?

Я кивнула. Поднялась на руках и легла на Энди, накрыла его своим телом, уткнулась носом в ложбинку шеи, вдохнула соленый запах его кожи.

— Поедешь когда-нибудь со мной к родителям, Мелани? Они будут в восторге от твоих детей. И от тебя.

Отец Энди почему-то виделся мне в комбинезоне пепельного цвета, а мама — очень хрупкой, с изящной шеей и тонким, изрезанным морщинами лицом. Именно такими я представляла их на пороге родного дома Энди: они здоровались со мной, обнимали детей, а на Дэниэла просто не могли насмотреться, как на Лазаря, которого подняли из могилы золотые руки их сына.

Энди поцеловал меня. В первый раз. Он уже столько знал обо мне, мы столько часов провели вместе за самыми странными занятиями, порой на грани приличия. И первый поцелуй? Невероятно.

— Сегодня я не попрошусь остаться, — сказал Энди. — Но когда-нибудь… да?

Я кивнула, стараясь не думать о том, что скажу детям, когда это произойдет. А Стивена мне ставить в известность или промолчать? Собственно, любую мысль о Стивене я вообще сразу гнала прочь. Это у меня такая новая линия защиты. «Стивен ушел» — и все. С глаз долой — из сердца вон. Любая иная мысль под запретом.

«Стивен ушел», — повторяла я в объятиях Энди, закрыв глаза под его поцелуями.

Стивен ушел. Я гладила мягкие волосы Энди. Стивен ушел. Я наконец осознала очевидное. Он ждал меня, этот дар небес. Я могу полюбить его, если только позволю себе. Так почему любое мое робкое движение к счастью ощущалось предательством по отношению к детям?

— Энди… Что-то в последнее время радость дается мне с трудом. — Я расстроена и недовольна собой. Я как будто оправдывалась перед Энди. Нет, я определенно извинялась перед ним.

— Счастье впереди, — заверил он. — Только не останавливайся.

В «Кларкс» не бывает обуви с пряжками для мальчиков. «Липучки» — пожалуйста. Шнурки — сколько угодно. Но не пряжки. Та же проблема в «Старт-Райтс»: с пряжками — только девчачья обувь. На невесомых летних туфельках, в моем детстве именовавшихся «бальными», пряжки есть, а на прочных, мальчишеских, — нет.

Дэниэлу необходима обувь, которая поддерживала бы лодыжки. Так сказал ортопед — длинный, совершенно лысый дядька, напомнивший мне пеликана своей широченной улыбкой, приличным брюшком и несуразно тощими ногами. За сто двадцать фунтов он выдал мне диагноз: гипотония и гиперподвижность суставов. Другими словами, Дэниэл — гуттаперчевый мальчик; слишком легко гнется. Такие дети бегают на носочках, как балерины, часто спотыкаются и падают, выворачивая слабенькие суставы. Их даже крепко обнимать нельзя, слишком сильное давление им противопоказано, как тюбику с зубной пастой.

— Но с возрастом пройдет? — спросила я. — Можно чем-нибудь ему помочь?

И да и нет. Можно купить ему обувь, которая поддерживает лодыжки. И можно надеяться, что суставы окрепнут.

— Видимо, он с рождения такой? — Ортопеда интересовало, не был ли Дэниэл аморфным, как резиновая кукла, в моих руках.

Дэниэл был безупречным ребенком. В одиннадцать месяцев уже топал по дому в своих крохотных ботинках. Заливался смехом, гоняясь за Эмили. И уж конечно не бегал на носочках — я бы заметила. Ну не было у него в младенчестве симптомов аутизма. Вот почему я не готова принять мысль о генетической природе его болезни, даже если забыть о том, что ни у меня, ни у Стивена в роду не было аутистов. Гипотония и гиперподвижность суставов должны были бы проявиться с момента его появления на свет, но Дэниэл был идеальным ребенком и очередной осмотр в полтора года прошел на уровне своих сверстников. Что-то с его организмом случилось позже, ближе к двум годам. Правительство настаивает, что вакцинация ни при чем, — тогда что это было? Кто бы знал, как тяжело матери вспоминать своего ребенка здоровым — и следить, как он меняется на глазах под влиянием невидимой, зловещей силы. Я умирала с каждым категоричным диагнозом очередного специалиста. В кабинете ортопеда мне было страшно, пальцы тряслись, глаза слезились, голос срывался.

Но стоило мне открыть рот, и я не могла остановиться. Я рассказывала о Дэниэле, пока не выдохлась. Я смотрела на белые стены кабинета, на свои руки, туфли, ни на чем не задерживая взгляд, пока он не упал на Дэниэла у моих ног. И я успокоилась: мой сын рядом, он говорит, он развивается, и никто не может этого отрицать, даже врачи.

— Вы очень возбуждены, — посетовал доктор, присматриваясь ко мне. Волосы у меня чуть влажные — перед самым выходом я сунула голову под кран, а потом еще и несла Дэниэла на плечах до метро, поскольку не могла себе позволить взять такси. — С вами все в порядке? Вы уверены?

— Видите ли, я уже довольно давно живу как на передовой. Вы только что сказали, что не в силах мне помочь. Ладно, я это понимаю и даже принимаю. Но не рассчитывайте, что я при этом сохраню хладнокровие.

К ортопеду я попала в июне. С тех пор прошли месяцы, я потратила тысячи фунтов, посетив всех традиционных и альтернативных медиков, практикующих в Большом Лондоне. Судя по тому, что список исчерпан, а мой банковский счет давным-давно не подавал признаков жизни, рассчитывать я могла лишь на себя.

Я отправилась по магазинам на поиски ботинок с пряжками, не выдержав трогательных просьб Дэниэла. «Очень хочу туфли с пяшкой», — умолял он каждый день и, сложив ладошки, склонял голову, вроде как перед королевой. Я пообещала ему купить туфли, и сын мне поверил, весь засветившись от предвкушения. Так почему в этих чертовых магазинах нет туфель с пряжками для моего мальчика, который уже с легкостью составляет предложения из четырех и даже пяти слов?!

— Только девичьи. — У элегантной дамы в торговом зале «Кларкс» убийственно очаровательный для продавщицы акцент; костюм на ней из льна, очки на дорогой цепочке, туфли классом повыше, чем «Кларкс». — Я уже говорила, когда вы заходили в первый раз, — добавила она.

— Я помню. Но он хочет ботинки с пряжками.

— Возьмите на липучках. Очень удобно.

— Пяшки. А-а-а! Пяшки, пяшки, ха-ха-ха! — Дэниэл запрыгал на носочках, как если бы кто-то нажал на кнопку «пуск». — Хочу туфли с пяшкой. Хочу-хочу! Очень-очень!

Целых восемь слов подряд. Энди обещал, что однажды я перестану считать. «То есть он станет нормальным, как все?» — спросила я. Энди всегда честен со мной. Он всегда говорит мне правду. «Нет», — ответил он. Я и сама знала ответ, но что поделать — я упрямо пыталась выторговать для Дэниэла другой диагноз; я надеялась, что кто-нибудь найдет у него синдром Аспергера, речевые нарушения — только не аутизм. Все что угодно, только не полновесный аутизм. Зря время потеряешь, Мелани, ничего не выторгуешь, предупредил Энди, для которого аутизм — заболевание излечимое, но только в том случае, если от него не прятаться.

— Боюсь, с пряжками у нас только туфли для девочек, — повторила продавщица.

Вдоль одной из стен торгового зала тянулись ярко-розовые полки в картинках Барби. В этой карамельной девчачьей сказке и жила мечта Дэниэла — туфли с пряжками. Дэниэл понял смысл сказанного красивой дамой, он давно перестал игнорировать чужую речь. Налюбовавшись на ряды блестящих туфелек, он прошел к полкам, разрисованным динозавриками, сдернул оттуда пару мальчишеских ботинок — зеленовато-коричневых, с толстыми подошвами, с голограммами доисторических монстров на застежках — и понес их на другой конец зала, где поставил на полку вместо прелестных лакированных туфелек с пряжками.

— Прошу прощения. Вы не могли бы что-нибудь сделать? — с нажимом сказала продавщица.

Еще чего! Я обомлела от этой сцены. Как ему это удалось?! Как он сообразил, что от вожделенной цели его отделяет принадлежность к «неправильному» мужскому полу? В отличие от взрослых, он с легкостью решил проблему: поселил ботинки с толстой подошвой и липучками в царство девчонок и кукол, а желанные туфельки с пряжками — в мужской мир динозавров и джунглей.

— Молодой человек, будьте так любезны поставить обувь на место! — Продавщица бросилась к Дэниэлу.

Ой-ой, а вот это большая ошибка. Она схватила его туфельки, те, что с пряжками, те, о которых он так давно мечтал. Дэниэл вывернулся с недовольным рыком. Продавщица повторила попытку, и Дэниэл вонзил зубы ей в руку.

— ААААА! — Она в бешенстве обернулась ко мне. Укус был ерундовый — крови ни капельки. Дэниэл ее всего лишь предупредил, не больше. Хотел бы укусить по-настоящему — запросто отхватил бы кусок ладони. — Мадам! Я настаиваю, чтобы вы забрали своего ребенка! — Придерживая поврежденную руку, продавщица взирала на меня со смесью презрения и гадливости.

— Простите нас, пожалуйста. — Мне надо было раньше вмешаться, сразу объяснить, что Дэниэл — аутист и от него нельзя требовать строгого следования привычным для нас правилам.

— Поймите, мадам, в нашей стране лакированная кожа предназначена только для девочек. И только девочки носят туфли с пряжками. Так уж у англичан сложилось, извините. Это факт национальной жизни.

Да неужели. Факт национальной жизни, как «Липтон» или банковские выходные по понедельникам. Как левостороннее движение.

Эта дамочка решила, что, будучи американкой, я готова наряжать сына в колготки и туфли на шпильках. Американцы ведь все как один извращенцы, уж это-то для нее очевидно.

— Вам очень не хотелось бы этого делать… — медленно произнесла я. Объяснения были излишни — в моей руке уже появилась кредитка. — И вас это просто убивает, но вам все же придется расстаться с этими туфлями.

Всю дорогу домой Дэниэл скакал по тротуару, любуясь обновкой, восхищаясь блестящими пряжками. И мне плевать, что в лакированных туфельках на разлапистых, чисто мальчишеских ступнях он попадал прямиком в категорию трансвеститов. Мне важно одно: мой мальчик счастлив. Обычно он скулил и жаловался, падал на землю и просился на ручки, а сейчас у него просто не было времени на подобную ерунду. Он даже почти не спотыкался! Не обошлось, конечно, без косых взглядов попутчиков в метро, явно решивших, что малыш надел туфли старшей сестры, но этих людей я видела в первый и последний раз в жизни.

— У нас новые туфли, — с улыбкой сообщила я соседке по вагону; вцепившись в фирменный пакет, она прожигала взглядом новенькие, блестящие бальные туфельки Дэниэла.

— Понятно, — уронила она.

Лучше поблагодарила бы. Как-никак мы с Дэниэлом оказали ей любезность: будет о чем поговорить за чаем с мужем.

— Привет! — войдя в дом, крикнула я.

Когда мы уходили, Виина и Эмили усердно трудились над декорациями для спектакля, который Эмили обещала показать вечером, — постановку «Красавицы и Чудовища» с Микки-Маусом в главной роли. Дамбо забыт — вероятно, навсегда. Разноцветная слоновья семейка во главе с Дамбо получила прописку на подоконнике, где и скучала уже много недель. В последний раз, читая Эмили историю про Дамбо, я прониклась глубочайшим сочувствием к его маме. Бедняжку заперли за то, что она защищала своего малыша, да еще и надпись на клетку привесили: «Осторожно, бешеная слониха!»

— Почему они это сделали, мамуль? — Эмили разглядывала в книжке рисунок несчастной слонихи с грустными глазами.

— Невежество, — вздохнула я.

— А что такое невежество? — спросила моя пятилетняя разумница.

— Невежественный человек — тот, который очень мало знает. Или не хочет знать.

Виина оставила записку на кухонном столе: они с Эмили ушли гулять в парк. А Стивен — сообщение на автоответчике с просьбой срочно перезвонить. Я набрала номер его мобильника и поразилась, услышав его голос — глухой, безжизненный, звучащий как из-под толщи воды.

Сердце его отца не выдержало постоянной депрессии. Бернард умер утром, по дороге в больницу.