Гордон заставляет меня взять его толстый свитер и выпить чашку горячего кофе. Он сидит за столом в белом махровом халате. На ногах шлепанцы на шерстяной подкладке. Ему не мешало бы побриться. Он сейчас очень привлекателен. Просто душка. Напоминает скорее долговязого подростка, чем юношу.

Читает мне вслух городскую газету – «Таймс» Халл-Нантаскета. В газете опубликован еженедельный отчет полиции; офицер Бривмен сообщает, что нераспечатанное письмо с адресом местного жителя найдено в куче мусора. Пассажиры парохода, прибывшего из Пойнт Аллертона, своими глазами видели, что идет охота на уток. Женщина, проживающая в Халле, жалуется на семейные неурядицы. Гражданин, проживающий на Си-стрит, видел в подвале беспризорного кота. Гордон читает вслух эти новости, пока я собираюсь, натягиваю куртку, перчатки. Он читает:

– «Гражданин, проживающий по Оушен-стрит, сообщил, что кто-то разбил горшки с комнатными растениями; офицер полиции Бривмен допросил в связи с этим делом молодых людей, замеченных неподалеку на углу улицы. Нам стало известно, что в карманах подростков найдены листья и стебли этих растений. Молодые люди обещали купить новые горшки…» Можешь чувствовать себя в полной безопасности; помни: мы живем в городе, где под надежной охраной полиции находятся даже комнатные растения.

– Что мне делать, если отца Виктора не окажется дома? – спрашиваю я. Гордон пожимает плечами.

– Знаешь, если бы мы жили вместе, то завтракали бы вот так каждое утро, – говорит Гордон, – я читал бы тебе газету. Обучал бы тебя житейской мудрости. – Он смеется.

«Таймс» в Халл-Нантаскете – тоненькая газетенка, набранная крупным шрифтом. На страницах солидных изданий мировые лидеры спорят по жизненно важным вопросам, но в этой газетенке ничем подобным не интересуются.

– Послушай-ка, – говорит Гордон, – здесь пишут, что люди чаще умирают в результате автомобильных катастроф, чем по другим причинам, исключение составляют сердечно-сосудистые заболевания и рак.

– А я как раз недавно думала о том, что мне надо бы больше времени проводить за рулем автомобиля, – говорю я в ответ.

– Эй, не шути так, – просит Гордон, протягивая мне шарф.

– Кто шутит?

Хочу попасть на паром, отправляющийся в Бостон в 6.10, и не теряю самообладания. В памяти всплывает короткий эпизод из моего сна. Он произвел на меня такое впечатление, что я окончательно решила поехать к отцу Виктора и поговорить с ним. Сон очень короткий, какое-то видение, у которого нет ни начала, ни конца. Во сне я стояла в нашей квартире. Стены окрашены в темно-синий цвет и блики света, как волны, играют на стенах. Я разбирала вещи Виктора, все его джинсы и фланелевые рубашки. Поднесла его одежду к лицу и ясно ощутила запах его тела. Но самого Виктора не было. Он исчез, оставив мне эту пустую квартиру и груды своих вещей с его метками и запахом.

На автостоянке Гордон, выключив фары, снова спрашивает, не хочу ли я, чтобы он поехал со мной.

– Нет, – снова отвечаю ему, – хочу, чтобы ты присмотрел за Виктором.

А как он должен объяснить Виктору мое отсутствие?

– Скажи, что уехала в Бостон, вот и все. Не говори, зачем. Скажи только, что уехала.

Понимаю, что это не ответ. Или, вернее, что Гордон-то уйдет, ничего не сказав, но мне лучше бы заранее подготовить убедительное объяснение, по какой-такой причине я столь внезапно отправилась в Бостон.

Гордон провожает меня до конца пирса, мы целуемся у трапа парома, и я поднимаюсь на борт. Иду на нижнюю палубу, где находится кафе и стоят несколько столиков. В такую рань основная масса тех, кто работает в Бостоне, еще спит и на борту почти нет народа. В салоне человек тридцать, не больше, – жители Халла, чей рабочий день начинается рано; сидят, читают газеты. Океан сегодня разбушевался, и многие то и дело прерывают чтение, если крен парома увеличивается слишком резко. Некоторые, сложив газеты, спустились в трюм, где качка ощущается не с такой силой.

Кафе еще закрыто. Очень жаль, потому что в животе у меня урчит от голода. Устраиваюсь поудобнее. Я совсем запарилась в своей куртке и в толстом рыбацком свитере Гордона. Избавляюсь от некоторых предметов своей одежды. Перчатки засовываю в карман вместе с шапкой, которую одолжил мне Гордон. Укладываю куртку на стол, как больного, которого готовят к операции, сверху бросаю свитер. Роюсь в карманах джинсов в поисках бумажника и выуживаю из него пятидолларовую бумажку, чтобы не терять времени, когда откроется бар. Потом кладу голову на кучу одежды, лежащей на столе, и почти тотчас засыпаю.

Просыпаюсь оттого, что надо мной надоедливо маячит чье-то лицо, грубое, обветренное, изрытое оспинами, с жирными щеками, перекошенным ртом и большим приплюснутым носом. Не лицо, а страшная маска. В общественных местах, где скапливается много народа, часто натыкаешься на подобные лица, – как напоминание остальным, какими они могли бы родиться, но, слава Богу, не родились. Не считайте меня недоброй, но эта рожа брызжет на меня слюной, предупреждает о чем-то… ничего не понимаю. Поднимаю голову, отодвигаюсь от него, а он хватает меня за воротник, как собаку за ошейник, и тащит куда-то.

Думаю про себя: «Какая глупость! Зачем хватать человека за горло сзади? Этот бандит просто недотепа».

Деньги, на которые я собиралась купить пончик, все еще зажаты в кулаке. Сую ему пять баксов, но он не обращает на них внимания и не выпускает из рук воротник моей рубашки. Вытаскивает меня из-за столика. Зал пуст. Пассажиры испарились, оставив меня наедине с этим преступником; взгляд у него какой-то затуманенный да к тому же он жуткий заика. Паром как-то странно качает из стороны в сторону, как будто он стоит на месте. Трудно разобраться в том, что происходит, потому что я отчаянно борюсь с насильником, барабаню кулаками по груди, по массивной, в складках шее. Он взваливает меня на спину и направляется к выходу, я отчаянно брыкаюсь. Парень бубнит что-то, но мне не слышно. Я ору благим матом. Зову на помощь. Он очень силен, так зажал меня, что вздохнуть не могу, голова моя болтается у него на спине. И в этот момент замечаю, что в руке у него моя куртка и свитер; перестав орать, пытаюсь сообразить, почему он тащит не только меня, но и мои вещи. Потом до меня доходит, что он не насильник, это просто грабитель. Перестаю брыкаться, и он тут же ослабляет свою хватку. Я наконец обретаю почву под ногами.

– Леди! – говорит он, отдуваясь. И, отчаянно заикаясь, пытается произнести слово «этот»:

– Эт… т… т… этот корабль т… т… т… Замолкает, шлепает себя по губам, раздраженный своей беспомощностью, и начинает по новой:

– Этот к… к… корабль… т… т… т…

– Тонет? – спрашиваю я. – Корабль тонет?

– Ага, – произносит он с облегчением. Он великан, в нем не меньше шести футов пяти дюймов роста. И очень ловкий: распахивает передо мной дверь и одновременно протягивает мне свитер, чтобы я нырнула в него на ходу. Достав перчатку, натягивает мне на руку. Я нахлобучиваю по самые брови шапку, и мы выходим из зала на боковую палубу. Чтобы защитить меня от волн, парень уступает мне более безопасное место у стены, подальше от бушующего моря. Шум оглушает меня: кричат чайки, грохочет океан, работает радиопередатчик; люди с мегафонами пытаются перекричать весь этот гам, давая указания столпившимся на борту пассажирам.

– Всем п… приказали выйти. Н… н… но вы не слышали.

На носу парома суета: волнуются пассажиры, крепят канат. Свет прожектора отражается от поверхности воды, освещает катер береговой спасательной службы, приткнувшийся к борту парома; с него переброшен трап. В отдалении еще один такой же катер спасателей, битком набитый пассажирами, на всех поверх зимней одежды желтые спасательные жилеты. Девушка в синих джинсах никак не может справиться со своим спасательным жилетом, который ей явно велик. Длинные волосы темным покрывалом развеваются у нее за спиной, она нетерпеливо отбрасывает их с глаз. Катер берет курс на восток, навстречу восходящему солнцу, обратно в Халл, и с каждой минутой уменьшается в размерах.

Мужчина, которого я приняла за грабителя, не сводит с меня глаз, пока мы пробираемся к носовой части парома, как будто я особо ценный груз, который надо сдать с рук на руки и с которым надо обращаться очень заботливо. Я думаю: «Почему этот парень вернулся за мной? Он не из бригады спасателей. На нем нет формы, он в свитере с капюшоном, а сверху накинуто оранжевое пончо. Под носом – родинка с пучком волос. И ходит он странно: переваливается с боку на бок на каждом шагу». До меня вдруг доходит, что с парнем не все в порядке, – нет, он не умственно отсталый, очевидно, у него какие-то физические изъяны. Убеждаюсь в своей правоте, и в то же мгновение меня охватывает стыд. С трудом добираемся до носа, где офицер протягивает нам спасательные жилеты и назидательно напоминает, что при переходе по трапу следует соблюдать осторожность.

Я могла бы вообще обойтись без трапа, но покорно переправляюсь на «спасательное средство для транспортировки», как гласит надпись на ящиках с запасным оборудованием и на моем спасательном жилете, и, отыскав свободное местечко, присаживаюсь, поджидаю того человека, который вывел меня из салона. Хочу поблагодарить его, узнать его имя. Хочу извиниться перед ним за все мои брыкания и вопли. Но еще один катер береговой спасательной службы уже гудит у борта парома и начинает принимать на борт пассажиров. Наш катер отплывает от парома на несколько футов. Пытаюсь пробраться на нос, но один из офицеров приказывает мне сидеть на месте. Машу моему «грабителю», но он не видит меня. Катер наш отплывает.

Возвращаемся в Халл. Нас ведут на станцию спасательной службы. Велят усесться и раздают всем, – подумать только! – горячее какао в конусообразных бумажных стаканчиках, вставленных для удобства в пластмассовые подстаканники. Отпаивают какао, как будто нас доставили с третьей степенью обморожения, которое мы получили, проведя целый день на катке.

Здание спасательной службы желтовато-коричневого цвета, в нем множество всяких кабинетов, вдоль стен – полки орехового дерева. Несколько дверей закрыто – наверное, офисы больших начальников; в холле длинный ряд скамей, обитых грубой темно-серой тканью, и, для разнообразия, несколько вращающихся кресел. На стенах – цветные плакаты с изображением разного типа судов береговой спасательной службы и с историей ее возникновения в Халле. Рассказывают о доблестных операциях, проведенных спасателями в первые десятилетия после образования Халла; о том, как мужественно боролись они за спасение жизни купцов и рыбаков, которые ежедневно отправлялись в небезопасное по тем временам путешествие в Бостон, чтобы купить и продать товар. О первом спасательном катере, названном «Нантаскет», которым можно полюбоваться теперь в городском музее. Под стеклом у одного из окошечек конторы – старинный сектант. Главная контора, небольшое помещение, отделенное от зала ожидания перегородкой с окошечками, выглядит слишком тесной, так как добрая треть его полезной площади занята радиотехникой.

Повсюду полицейские. Когда нас сюда привезли, они уже были на месте, на них отутюженные, накрахмаленные синие формы, на боку – коротковолновые радиопередатчики. Полиции боюсь до умопомрачения. С детских лет полицейские наводят на меня ужас. Всю жизнь боюсь, как бы меня не засадили за решетку. Посадят по недоразумению, из-за какой-нибудь путаницы, – и нате вам, лишение свободы сроком… А потом, в результате таких вот ошибочек, просижу в тюрьме не один месяц, а может, – и не один год, пока тюремная камера не станет мне родным домом: ведь в конце концов ко всему привыкаешь.

У противоположной стены, напротив меня, бородатый мужчина в плаще. Мне почему-то кажется, что он – эксгибиционист. В этой ситуации он, конечно, ведет себя пристойно, но в прошлом… Здесь, на спасательной станции, окруженный людьми в форме, он взволнован не меньше меня: опасается, что выплывут наружу его прежние правонарушения. Вспоминаю о своих кражах, все, чем набивала карманы своей куртки, мелькает перед глазами. Женщина приблизительно моего возраста в дорогом пальто из чистой шерсти нервно перебирает хрустальные бусинки своего ожерелья. Задумчиво смотрит на часы… О чем она думает? О работе, которую прогуляла из-за аварии парома? Женщина смотрит на меня, на мгновение наши взгляды встречаются. Бог мой, как мне хотелось бы знать, что она видит, когда смотрит на меня?

Нам велят заполнить анкеты для жертв несчастных случаев, но не хватает ручек и не на чем писать. Дожидаюсь, когда освободится ручка, а потом пытаюсь заполнить формуляр, пристроив его на колене. Забилась подальше в угол, чтобы не попадаться на глаза полицейским, и торопливо заполняю свою анкету: пол, рост, общественное положение. Невероятно мелкий шрифт, ксерокс с ксерокса. Ее и прочитать-то трудно, не говоря уж о том, что для запрашиваемой информации не хватает места в узеньких клеточках. Обдумываю, как бы улизнуть, но в это время полицейские, как будто прочитав мои мысли, объявляют всем, что никого не отпустят, пока не будут заполнены анкеты. Кроме того, они требуют, чтобы все отправились в госпиталь, – не понимаю, зачем. С улицы доносятся сирены скорой помощи, так что разговор ведется на полном серьезе.

Не могу вспомнить своего почтового индекса; и мобилизовав на это все свои умственные способности, поднимаю глаза, – кого же вижу перед собой? Мой «грабитель», собственной персоной, тоже возится с анкетой, примостив ее на своем широком колене. Мусолит огрызок карандаша, – видно, не меньше, чем я, озадачен этой абракадаброй. Пересаживаюсь поближе, он встречает меня приветливо, как старого школьного друга. Заглядываю через его плечо в анкету. У него не заполнено ни одной графы.

– Глупейшая анкета, верно? – говорю я. – Как вас звать?

– Дэвид, – отвечает он. – Я… н… н… не могу… ч… читать без оч… очков.

– Давайте прочитаю. – Называю ему свое имя, и он с улыбкой повторяет его, совершенно свободно выговаривает: «Хилари».

Его полное имя Дэвид Александр Кеннеди, впечатляющее имя. Среди всего прочего узнаю, пока заполняю анкету, что он уроженец Халла, не женат, двадцати шести лет, – последнее печально, так как выглядит он значительно старше. Его ближайшие родственники – мать, имя – Сибил, ее рабочий телефон начинается с 800. У него не было травм, и он не знает номера своего страхового полиса.

– Я тоже забыла свой номер, – говорю я, чтобы утешить его. По-моему, Дэвид выглядит не так уж плохо, по крайней мере, не отталкивающе, улыбка красит его.

Народ выстраивается в очередь у двери с табличкой «выход», полицейские собирают анкеты, а потом передают пассажиров парома парамедикам, которые прибыли на «скорых».

– Не поеду я в эту больницу, – заявляю Дэвиду. Он смотрит на меня укоризненно, дескать: «Надо бы все же». – Чувствую себя превосходно, – объясняю ему. – Меня спасли вы.

Подойдя к окну, насчитываю семь машин скорой помощи, большие, размером с грузовик. Погрузка идет удивительно быстро. Потом парень захлопывает заднюю дверцу, и «скорые» отъезжают, одна за другой, мигалки включены, но без сирен. Значит, пострадавших нет. На улице какое-то волнение. Собирается небольшая толпа, здесь же и группа телевизионщиков с телекамерами в черных футлярах.

Дэвид хлопает меня по плечу и указывает на очередь людей с анкетами в руках. Киваю в ответ и говорю ему, что присоединюсь к ним через секунду.

Не поеду в больницу. Понятия не имею, где здесь поблизости есть больница. Неподалеку от последнего окошечка конторы дверь с надписью «выход». Мелкими шажками, с безразличным видом, будто всецело погрузилась в изучение анкеты, направляюсь туда. Задумчиво барабаню ручкой по щеке, чтобы все видели, как сосредоточенно я изучаю анкету. Хмурю брови. Подхожу к двери и прислоняюсь к ней спиной, как бы не подозревая, что там выход. Молодой человек за одним из окошечек конторы улыбается мне, отвечаю ему улыбкой, а затем опять утыкаюсь в анкету. Он продолжает наблюдать за мной. Стоит мне поднять глаза – он отводит взгляд в сторону. Волосы у него подстрижены «ежиком», тонкий нос по форме напоминает аккуратный маленький сверточек. Он в очках с толстыми линзами. Ему не больше двадцати.

На мое счастье, чиновник рангом повыше дает ему задание что-то разыскать в картотеке, поэтому молодой человек удаляется рыться в одном из металлических ящиков, которые стоят штабелями вдоль стены. Бесшумно повернув ручку двери, выскальзываю из холла, стыдясь своего поступка, чувствуя себя виноватой, ибо совершенно не способна управляться с подобными ситуациями так, как делают это другие. Осторожно закрываю за собой дверь, тихо повернув ручку. Побег из неволи. Правонарушение. Негодяйка, дрянь, ничтожество, тряпка…

На бетонной лестнице с железными поручнями пахнет сыростью; по восемь ступенек направо и налево, потом поворот и еще восемь ступенек. Держась за перила, бегу по ступенькам, стараясь не топать. Наконец останавливаюсь перед металлической дверью, выкрашенной в странный светло-голубой цвет. Над ручкой двери установлен сигнал тревоги и под ним табличка: «Чтобы включить сигнал, откройте дверь». Вглядываюсь в механизм, пытаясь разобраться в его устройстве. Может, каким-то чудом мне удастся выключить сигнал, как это ухитряются сделать участники передачи «Невыполнимые поручения», но не могу придумать ничего подходящего. Наверное, надо бы поехать в больницу, там бы увидели, что со мной все в порядке, а потом я отправилась бы в Бостон за отцом Виктора. Единственная проблема: потеряю уйму времени, Виктор на целый день останется без присмотра, одинокий и больной.

В нерешительности поднимаюсь на несколько ступенек к конторе спасательной службы. Все идет кувырком. События прошедшей ночи неотступно преследуют меня: Виктор опустошает ящики; наши вещи, сваленные в кучу, как мусор; миссис Беркл в своей спальне; парашютист. Потом вспоминаю все, что было в последние месяцы, удивительные месяцы, до того как болезнь завладела Виктором. Вот мы с Виктором стоим под кленом, осенние листья дождем осыпают нас и шелестят под ногами. Вот он тащит по лестнице коробку с книгами в нашу квартиру в то утро, когда мы приехали в Халл. Вот в прачечной-автомате заботливо сворачивает мои вещи.

Поворачиваюсь; перепрыгиваю через три ступеньки, сбегаю вниз и пулей пролетаю в аквамариновую дверь.

Меня оглушает пронзительный вой сирены. Я-то думала, что дверь ведет на улицу, а вместо этого попала в узкий полутемный коридор с цементным полом. Вой сирены подгоняет меня; стрелой промчавшись по коридору, попадаю в другой коридор, который сворачивает направо. Через каждые десять футов двери. Толкаю их, изо всех сил кручу в разные стороны ручки, но все они заперты. Твержу про себя одно слово: «Дерьмо, дерьмо, дерьмо».

Наконец вижу лестничный марш, ведущий вниз, и слабую полоску света на одной из серых ступенек. Эта дверь ведет на улицу. Толкаю ее и чувствую, как холодный воздух струей врывается в легкие. Пробираюсь к той стороне здания, которая выходит на залив. Вспугиваю по дороге стаю чаек, которые взлетают, пронзительно крича, огромным шумным облаком.

С другой стороны здания до меня доносятся голоса людей, поэтому направляюсь к пристани и вытащенному на берег катеру спасательной службы. Сирена, наконец, замолкает. Все, кто был в здании, теперь сгрудились на автостоянке; по улице мчится пожарная машина, увертываясь от встречных «скорых», и сворачивает на подъездную дорожку. Полицейские все еще призывают сдавать анкеты. Синие и красные огни мигалки вспыхивают на фоне ослепительно белого снега.

Телерепортер отдает распоряжения своей команде, они устанавливают камеры на плечах, стараясь ничего не упустить. Толпа наблюдателей увеличилась. Некоторые захватили с собой пончики и кофе. Покидаю свое убежище за катером и смело шагаю по снегу. Мне кажется, что все они уставились на меня, будто я первый солдат приближающейся вражеской армии, – но никто не обращает на меня внимания.

Стою в толпе, которая с таким любопытством глазеет на здание спасательной службы, как будто оно в любой момент может рассыпаться в прах. Спрашиваю у женщины в пальто из искусственного меха, что случилось, и она говорит, что в заливе затонуло судно и спасатели все утро вытаскивали из воды людей. Мужчина рядом с ней, возможно, ее муж, возражает: «Нет, из воды никого не вытаскивали. На борту вспыхнул пожар, и люди чуть не задохнулись от дыма». У парнишки в мотоциклетной куртке своя версия: «На паром была подложена бомба».

Некоторое время стоим молча. Я высказываю свое предположение: может, мотор отказал, или паром налетел на риф и получил пробоину. «Возможно, паром особо и не пострадал, – говорю я, – но на всякий случай выслали спасателей».

Мою версию все дружно принимают в штыки. Дама в мехах, возмущенно надув щеки, говорит: «Нет». Ладно, соглашаюсь я, может, какие-то террористы захватили судно, капитан схватился с ними врукопашную, а экипаж тем временем занимался спасением пассажиров. Мотоциклетный парнишка, закусив губу, обдумывает такой вариант.

Несколько минут спустя направляюсь домой.

Сворачиваю за угол на нашу улицу, вертя на пальце ключи от машины. Добрых полтора часа уйдет на то, чтобы в час пик добраться до Бостона. Может, и больше. Я иду до дома сорок минут, дыхание вырывается из груди клубами пара, пальцы на ногах в моих туфлях на резиновой подошве совсем замерзли. Машина моя так проржавела, что кажется двухцветной. Подхожу к ней так, будто это чья-то чужая машина, и меня в который уже раз поражает, до чего же она уродлива. Груда металлолома на колесах. Стыд и позор садиться в такую. Крыса, болтающаяся на веревочке над рулем, гримасничает, как будто ей только что дали яда. Ржавчина особенно бросается в глаза при дневном свете.

Собираюсь сесть за руль, но в этот момент замечаю какое-то копошение у изгороди. Это енот роется в мусорном ведре. Он зацепился задними лапками за край ведра, а голова и передняя часть туловища в ведре. Кольцевидный хвостик крутится вверх-вниз, а острые коготки скребут по алюминию. Понимаю, что надо прогнать его, но круглая попка и забавный хвостик так выразительны, он так смешно балансирует на тонком крае мусорного ведра, что ужасно хочется шлепнуть его по заду.

Отойдя от машины, подхожу поближе к еноту, чтобы получше рассмотреть его зимнюю шубку. Через минуту он высовывает мордочку из ведра, в узких челюстях зажата яичная скорлупа. Он горбатый, мордочки почти не видно из-за черного меха. Заметив меня, напуганный зверек спрыгивает с ведра, но медлит: очень не хочется оставлять свою добычу. Вокруг разбросан мусор, который он успел вытащить; все-таки пытается утащить коробку из-под пиццы, но потом бросает ее и не спеша удаляется вразвалку, исчезая в кустах.

Подбираю мусор, который он успел вытащить из ведра: консервные банки из-под тунца, скомканные косметические салфетки, жирные полоски алюминиевой фольги. Куриные косточки, оставшиеся после нашей трапезы трехдневной давности, и пустая бутылка из-под яблочного соуса. Внизу, под отвратительным на вид куском заплесневелого сыра нахожу моток лейкопластыря размером с серебряный доллар. Разматываю пластырь, разрываю его, пальцы становятся липкими. Внутри тонкий пучок блестящих иголок. Вынимаю одну, осторожно зажав ее двумя пальцами, и рассматриваю полый конец. Потом, сломав пополам, заворачиваю обратно. Это игла для инъекций морфия. Виктор делал себе уколы.

Вбегаю в подъезд.

– Виктор! – кричу я, врываясь в дверь.

Он сидит на постели, в руках кружка кофе, и смотрит по телевизору выпуск утренних новостей.

– Миссис Беркл телевизор не взяла, – говорит он. – Просила передать тебе, чтобы ты зашла к ней.

По телевизору передают репортаж со станции спасательной службы. Камера следует за людьми, которые влезают в машины скорой помощи и машут на прощание руками, когда машины отъезжают. Стиснув кулаки, стою перед телевизором и ору прямо в удивленное лицо Виктора.

– Виктор! Ты не говорил мне про морфий! Ни слова! Это отвратительно: я имею право знать!

Он безучастно смотрит на меня, потом отводит взгляд, как будто я – надоедливая муха. Отпивает из кружки кофе.

– Ты подонок! – кричу ему. – Ты подонок, и ты обманываешь меня. Это не пустяки! Как ты мог? Почему не сказал мне?

Схватив его за рубашку, притягиваю к себе.

– Ты поехала к моему отцу, – произносит Виктор, с трудом разжимая челюсти. Одна щека дергается, потом тик прекращается.

– Никуда я не ездила, – отвечаю ему.

– Гордон страшно волновался. Он заходил утром, чуть с ума не сошел. Мы звонили в спасательную станцию и в больницу. У них не было никаких сведений о тебе.

– Это лишний раз доказывает, что никуда я не ездила, – упрямо повторяю я.

– На одном из катеров спасателей мотор вышел из строя. Я решил, что ты утонула в Атлантическом океане, так и не добравшись до моего отца, – говорит Виктор.

– Но ведь я не утонула.

– Лучше бы утонула.

Подскакиваю к нему. Колочу его кулаками по груди, а он в ответ с такой силой наносит мне удар в подбородок, что я прикусываю язык. Отталкиваю его. Тогда он выплескивает мне в лицо кофе; какое-то время ничего не вижу, ослепленная горячим кофе. Он не настолько горячий, чтобы ошпарить, но все же приходится со всех ног мчаться на кухню, к водопроводному крану. Стою у раковины, сунув голову под струю холодной воды, ощущаю привкус крови во рту, вода смывает с лица горячие слезы. Как только ко мне возвращается дыхание, принимаюсь с новой силой выкрикивать оскорбления.

Виктор входит в кухню и ставит кружку на край раковины, в нескольких дюймах от моего носа. Хватаю кружку и швыряю ее на пол. Виктор стоит позади меня; воспользовавшись этим, больно стукаю его по лодыжке. Забравшись руками под куртку, он обнимает меня, но я отпихиваю его. Вытащив из джинсов мою рубашку, он обнимает меня за талию. Склонившись надо мной, приникает лицом к моей шее. Шум воды, текущей из крана, мешает мне понять, что он говорит. Виктор повторяет одни и те же слова; весь дрожит и прижимается ко мне. Выпрямившись, поворачиваюсь к нему. Но он разворачивает меня обратно. Чувствую на шее его слезы и замираю в благоговейном трепете. Он повторяет снова и снова: «Детка, ты жива».