Миссис Беркл ставит на стол кувшин, стакан и наливает сок. Затем исчезает на кухне; мне не видно ее с того места, где я сижу. Слышу, как она хлопает дверцами шкафчиков, разрывает пакеты, пересыпает на блюдо печенье.

Она уже совершенно четко объяснила мне, почему отказалась от моего предложения. Объяснила, что знала о моей лжи, знала, что другого телевизора у меня нет. Но добавила, что такую ложь Бог простит.

На столе, рядышком с рождественским вертепом, любовно украшенным миссис Беркл, сверкает гладкой поверхностью новой трубки ее телевизор. Гордон принес его сегодня, заменив цветной кинескоп и схемы, почистив все детали. Когда Гордон вошел с ним, миссис Беркл заплакала.

Наклонившись, миссис Беркл открывает холодильник; на спине выступают позвонки, под задравшимся подолом платья видны искривленные подагрой ноги. Ставит на место кувшин. Осторожно, медленно вносит блюдо с печеньем в гостиную, где я устроилась на кушетке.

Ставит поднос с соком и печеньем на кофейный столик и усаживается со мной рядом, разглаживая платье на коленях. Начинает: «Так вот, Мери», – и тут же испуганно прикрывает рукой рот. Мери – имя ее дочери.

* * *

Сегодняшний день, как и все остальные дни в последнее время, мы с Виктором проводим вместе, практически не выходя из дома. Спускались только за газетой, вынуть почту из ящика, возвратить молочнику пакет прокисшего молока. Мы почти не разговариваем друг с другом. Наше времяпрепровождение не назовешь насыщенным. Виктор большей частью по одну сторону груды наших вещей, которая все еще занимает середину комнаты, читает в своем кресле. Я – по другую сторону, валяюсь на постели, свесив голову вниз, и читаю, положив на пол журнал или газету. Посмотрев газету, вырезаю заинтересовавшие меня статьи и складываю их в коробку из-под обуви с надписью: «Прочитать». Разгадываю анаграммы на страничке юмора и мастерю рождественские украшения для нашей елки, используя для этого страницы реклам из журналов и клей. На кухонном столе сохнет целый набор Санта Клаусов, свечей, снеговиков и санок. Веночков, шотландских пони и ангелов.

Мало-помалу куча на полу уменьшается, мы с Виктором вытаскиваем из нее кое-какие вещи. Вчера, например, когда я была в душе, Виктор принес мою шкатулку с гребешками и украшениями и поставил ее на край раковины. Повесил в шкаф мои блузки, разобрал охапку джинсов. Вечером он сделал подливку для салата, а я разыскала в груде вещей набор специй, чтобы добавить в соус кориандр. Расставила по полкам его книги и положила рядом с его креслом пачку чистой бумаги. Ночи проходят тяжело, Виктор часто просыпается в ознобе и поту. Каждое утро меняет простыни, и я отвожу их в прачечную с небольшой стопкой носков и одним-двумя полотенцами. Отношения наши понемногу улучшаются.

За три дня только однажды зазвонил телефон, подошел Виктор. Гордон, конечно. Разговор был коротким, потом Виктор повесил трубку и спросил, не хочу ли я пойти к Гордону посмотреть фильм. Сегодня Виктор дремлет, когда раздается звонок. Знаю, что это Гордон. Включаю воду в кухне, чтобы Виктор не подслушал наш разговор, если проснется. Прижимаю трубку к самым губам, когда говорю.

– Не могу сейчас с тобой увидеться, – объясняю Гордону. – Мне важно побыть несколько дней с Виктором.

– Ты все время с Виктором, – обиженно ворчит Гордон. – Когда ты не была с Виктором?

– Ты понимаешь, о чем я говорю, – пытаюсь успокоить его.

Гордон тяжело вздыхает в трубку.

– Все еще сердишься, что я рассказал ему, зачем ты поехала в Бостон? Что собиралась повидаться с его отцом? Ты не права, Хилари.

– Нет, – соглашаюсь я. – Конечно, не права.

– Мы боялись, что ты утонула. Собирались звонить его отцу, чтобы узнать, не добралась ли ты туда другим путем. Мы не знали, что случилось.

– Понимаю, – отвечаю я. – Все понимаю.

– Давай увидимся в прачечной завтра утром, – просит Гордон. Он так старается сдерживаться. Голос печальный, хотя пытается говорить уверенно. – Посижу с тобой, пока белье стирается.

– Откуда ты знаешь, что я туда езжу?

– Потому что слежу за тобой, – отвечает он. – Пожалуйста, не сердись, но я ехал за тобой в своей машине.

* * *

Гордон звонит опять в шесть часов, он немного пьян. Виктор уже не спит, лежит в постели с книжкой в руках. Так как ночи для него ужасны, перед сном вводим ему небольшую дозу морфия, после чего он становится непривычно тихим и благостным. Сейчас он язвительно ухмыляется над своей книгой, подолгу не переворачивая каждую страницу.

– Завтра, – говорю я Гордону, – сейчас занята. Готовлю кое-что.

– Что ты делаешь? – спрашивает Гордон. В трубке слышен шум, доносящийся из бара, кто-то требует пива.

Объясняю Гордону, что готовлю обед, – это неправда. Не готовлю я никакого обеда, потому что перед Виктором все еще стоит стакан вина и остатки завтрака. Я отмеряю картон, чтобы сделать задники для рождественских картинок, вырезанных из журналов. Кухонный стол завален клеем, обрезками глянцевой журнальной бумаги и сохнущими бумажными украшениями. Я приделала бечевки к тем, что закончены, и повесила их на елку.

– А если бы я сказал тебе, что нам срочно надо увидеться? – спрашивает Гордон.

– Нам всегда надо срочно, – отвечаю ему. Проделав дырочку в голове игрушечного медведя, привязываю золотой ленточкой металлическое колечко.

– А что, если бы я сказал, что здесь был отец Виктора и расспрашивал о нем?

– Когда? – Положив медведя на стол, счищаю зубцом вилки клей с пальцев. – Где ты? У Кеппи?

– В «Таверне».

– Откуда ты знаешь, что это его отец?

– Знаю, Хилари, – отвечает Гордон. – Он сказал, что ищет Виктора, и ему известно, что тот находится в Халле.

Вспоминаю о той записке, которую послала отцу Виктора. На конверте, ясное дело, был штамп почтового отделения в Халле, а на штампе, скорее всего, стояло название города.

– Это я виновата, – говорю ему.

– Всегда и во всем виновата Хилари, – пьяным голосом, заикаясь, бормочет Гордон. – Если я лягу спать пораньше, ты заберешься опять ко мне?

– Гордон…

– Если я свалюсь с крыши, ты придешь ухаживать за мной? Если я напьюсь до чертиков и отколошмачу тебя, захочешь ли ты меня так же сильно, как Виктора? Так как, Хилари?

Темно, хоть глаз выколи, поздняя ночь. Раздается звонок в дверь, второй. Стою в дверях, вопросительно глядя на Виктора. Он пожимает плечами и озадаченно смотрит на меня. Читает одну из моих книг – о космических путешествиях и НЛО, она лежит у него на коленях вверх обложкой.

– Думаешь, это Гордон? – спрашивает Виктор.

– Нет, Виктор, – отвечаю я. – Нет, это твой отец, совершенно уверена.

Присаживаюсь на край постели. На столике рядом с кроватью вино, пузырек с таблетками, полстакана молока и куча скомканных бумажных салфеток со следами крови. Виктор, взяв мою руку, обводит кружочками костяшки пальцев.

– Хочу изучить то, что интересует тебя, Хилз. Вчера читал твою книгу о костных заболеваниях у собак. Очень интересная работа о датских догах. Эта книга о космосе немного сложнее, – говорит он. – А морфий и вино мешают сосредоточиться. Все расплывается перед глазами. Даже черты твоего лица, Хилари, вокруг твоей головы нимб, что-то вроде золотистой ауры. Вот теперь Эстел гордилась бы моими успехами: я вижу ауру. Снова звонок.

– А этот золотой нимб ты видишь вокруг всех предметов? – спрашиваю я.

– Нет, вокруг некоторых – голубой, вокруг других – розовый.

Опять звонок, я вздрагиваю.

– Человек рождается свободным, а его заковывают в цепи, – говорит Виктор. – Знаешь, кто сказал это, Хилари?

Трясу головой.

– Руссо. «Об общественном договоре». Тысяча семьсот шестьдесят второй год. Руссо думал, что человек рождается невинным и добродетельным, и если он следует своим природным инстинктам и побуждениям, то остается справедливым и добрым. А что ты думаешь, Хилари? Что случится, если человек будет следовать своим природным инстинктам?

– Хочешь, чтобы я открыла дверь, Виктор?

– А Гордон следует своим природным инстинктам? – спрашивает Виктор.

– Лучше спросить об этом у Гордона.

– Кто позвонил отцу: ты или Гордон?

– Я написала письмо, – отвечаю ему.

– Еще вопрос, Хилз, – говорит Виктор. Обхватывает руками мое лицо. – Тебе было бы легче, если бы я уехал? Мой отец хочет забрать меня домой, или еще куда-то. Ты должна ответить мне, Хилари, потому что сегодня ночью здесь разыграется битва, и я просто хочу быть уверенным, что стоит сражаться.

На лице Виктора отражается полное понимание сложившейся ситуации. По его тону ясно, что он согласится с любым решением. Начинаю говорить, сознавая, что причины, побудившие меня так ответить, понять нельзя. В моей голове сумятица слов, и я с трудом подбираю нужные. С улицы доносится крик совы; интересно, что он предвещает: удачу или несчастье?

Отвечаю Виктору, что хочу быть с ним.

– Мне здесь так хорошо, – шепчет Виктор, улыбаясь улыбкой Будды; притягивает меня к себе. Молча слушаем настойчивые переливы звонка. Потом Виктор отодвигается от меня, прислушивается, повернув голову к двери. – Комната гудит, – говорит он.

Внизу, у дверей, под оранжевым светом лампочки мистер Геддес. На нем длинное шерстяное пальто и теплые перчатки. У него острые черты лица, вьющиеся, как у сына, седые волосы, во всем облике ощущается элегантная сдержанность. Неподалеку от дома замечаю роскошный БМВ. Кроме того, у отца Виктора жуткий кашель.

Он вежливо улыбается и заходится в припадке кашля, прикрывая рот перчаткой.

– Я ищу Виктора, – наконец произносит он. Веду мистера Геддеса наверх, на третий этаж, слышу за спиной его кашель и шарканье ботинок по деревянным ступенькам. Когда добираемся до нашей квартиры, он с трудом переводит дыхание, лицо покраснело. Стучу в дверь, чтобы предупредить Виктора о нашем появлении. Потом распахиваю дверь настежь и окидываю взглядом комнату: куча вещей на полу у постели, в углу громадная елка, наполовину украшенная странными бумажными фигурками. Виктор развернул свое кресло так, чтобы быть лицом к двери. Сидит, перекинув ногу на ногу, в углу рта зажата сигарета. Встает, глубоко затягивается и потом, так как пепельницы под рукой нет, тушит сигарету о каблук ботинка. Протянув руку, делает четыре больших шага навстречу отцу. Они обмениваются крепким рукопожатием.

– Я не помешал? Поздновато уже?.. – тихо спрашивает отец Виктора.

– Ничего, папа, – успокаивает его Виктор. – Садись. Ты знаком с Хилари?

– Хилари – это я, – говорю ему. Мистер Геддес пристально смотрит на меня, удивленно приоткрыв рот; такое впечатление, что он впервые заметил меня.

– Ваше лицо мне знакомо, – говорит он. – Вы были с Виктором до… – Прервав фразу на полуслове, расстегивает верхнюю пуговицу пальто. Боязливо подходит к Виктору и неуверенно спрашивает: – Как чувствуешь себя, сын?

Удаляюсь на кухню, достаю из шкафчика два бокала для вина. Телефонная трубка валяется на столе. Я не заметила, что оставила ее там после разговора с Гордоном. В трубке молчание. Подношу ее к уху; не слышно ничего, кроме слабого постоянного потрескивания. Опускаю трубку на рычаг, сердце сжимается от боли при мысли о Гордоне. Потом наливаю вино в бокалы и предлагаю мистеру Геддесу, который одним глотком осушает треть стакана.

Виктор с отцом яростно набрасываются друг на друга. Мозг работает на предельной скорости, слова не поспевают за мыслями. С быстротой молнии перебрасываются репликами, стараясь разгадать планы противника и вовремя подготовить линию обороны. Увертываются от потока взаимных вопросов, любое предложение квалифицируется как «безосновательное требование». Виктор блестяще парирует упреки отца. Но ему нелегко. Он теряет силы под стремительным натиском отцовского авторитета, но все же закрепляется на своих позициях и вновь устремляется в атаку, начисто отвергая все условия отца и предложенный им тон.

Виктор – опытный игрок на этом поле, и постепенно чаша весов склоняется в его сторону. Но мистер Геддес настроен решительно и пытается подавить сопротивление сына хорошо рассчитанными взрывами сурового отцовского гнева. Но Виктор только смеется в ответ.

Виктор успешно отшучивается, когда отец спрашивает, что он намерен делать со своей болезнью; но затем положение меняется: Виктор сдает свои позиции, испугавшись, что отец сейчас разрыдается. Потом Виктор вновь приобретает контроль над ситуацией, дурачит отца молчанием. Подойдя к книжной полке, достает толстый том английской поэзии.

– Ты, конечно, слышал о Дж. С. Холдене, папа? – спрашивает Виктор. – Он написал стихи под заглавием «Рак – забавнейшая штука»; мне хотелось бы процитировать их, если не возражаешь.

– Нет ничего забавного…

Виктор стоит с книгой в руках, выставив вперед ногу. Откашливается, поднимает палец и зачитывает своим слушателям:

– Прекрати, Виктор, – недовольно прерывает его мистер Геддес. – У тебя же нет опухоли в кишках. А лучше бы была.

Мистер Геддес, подойдя к Виктору, выхватывает из его рук книгу, – и начинается все сначала: мистер Геддес атакует Виктора вопросами, а Виктор отвечает на них экспромтами и уверенно парирует его нападки. Наконец Виктор предлагает отцу перемирие, призывает его прекратить «допросы» и напоминает ему, что сын – давно не мальчик. Потом сдает свои позиции, так как отец униженно умоляет его проявить благоразумие.

– Прошу тебя, – говорит мистер Геддес, протягивая руки к сыну. Виктор отворачивается.

– Не можешь ли ты на минутку забыть об особых чертах нашей семейной политики и обсудить положение дел с моей точки зрения, попытаться понять, что мои поступки имеют объективные причины? – просит Виктор. Шарит по кофейному столику в поисках сигарет. Дотрагивается до журналов, до кружки с кофе, пепельницы, бумажника, ключей, наконец находит пачку «Мальборо».

– Прекрасно, – соглашается мистер Геддес, он стоит прямо напротив Виктора. – Давай так и сделаем. Объясни мне, почему ты подобным образом ведешь себя в этой ситуации. Объясни, почему так торопишься попасть в могилу.

– Скучно, папа, – отвечает Виктор. Он закуривает, выпуская струю дыма над головой отца. – Все эти лечения, вся эта болезнь…

– Очень странное общество, где люди убивают себя скуки ради, – прерывает его мистер Геддес.

– Десять с половиной лет я болен. Ты ведь никогда не болел так… у тебя нет необходимого в данной ситуации опыта, а потому не тебе судить об этом.

– Ты убиваешь себя, – говорит мистер Геддес, указывая на Виктора дрожащим пальцем.

– Я болен гораздо серьезнее, чем тебе представляется. Между прочим, я умирал почти десять лет.

– Нет. Была надежда.

– Я устал, – заявляет Виктор, глубоко затягиваясь сигаретой. В его голосе какие-то новые для меня интонации, раньше их не было. Безысходно-тоскливая нота. И я опять вспоминаю, как нелегко далось Виктору решение; не один час пролежал он в постели, прислушиваясь к доносившимся до него звукам нормальной жизни, в которой для него не было места. Он поворачивается к отцу и мягко произносит:

– Устал я от этой «надежды», как ты ее называешь.

– Черт бы тебя побрал! – восклицает мистер Геддес, сгибаясь пополам, как будто получил удар в живот. – Черт бы тебя побрал за то, что ты устал! – Он чуть ли не танцует перед Виктором, седые кудри на его красивой голове подпрыгивают, губы сжаты точно так же, как у Виктора. Узнаю в его лице знакомые черты: подбородок, как у Виктора, и такой же высокий лоб в морщинках. Он сутулится, спина согнута, плечи опущены, но это придает ему еще больше изящества и делает его моложе. Он набрасывается на Виктора с новой силой, повторяя одни и те же аргументы.

Приношу бутылку с остатками вина и ставлю ее на столик, а сама удаляюсь на кухню. Пристраиваюсь там на табуретке, меня бьет дрожь. Чтобы успокоиться, выдергиваю шнурки из своих уличных туфель, а потом снова зашнуровываю их. Навожу порядок в холодильнике.

Из комнаты до меня доносится низкий голос Виктора:

– Не говори мне, что я не хочу жить! Конечно, хочу. Если бы можно было жить без этой болезни, – другое дело, разве не так? Если бы самоубийца мог избавиться от своих несчастий, не убивая себя, – как, по-твоему, стал бы он так делать? Самоубийство, – а в моем случае его нет и в помине, – есть выражение скрытой воли к жизни.

– Кто тебе это сказал?

– Артур Шопенгауэр. Философ девятнадцатого века.

– Что он знал? Он жил до того, как у нас появилась химиотерапия.

Слышу, как Виктор тяжело вздыхает, и представляю, как он при этом закатывает глаза.

– Честно говоря, отец, по-моему, я веду себя как человек цивилизованный, – говорит Виктор. – Ты, возможно, не знаешь, что людям других культур мое решение не показалось бы странным. Канадские эскимосы племени иглу, например, верили, что насильственная смерть – единственный способ попасть в рай.

– Какие еще пернатые эскимосы? Не знаю никаких пернатых эскимосов.

– Канадские эскимосы. Смерть по естественным причинам они рассматривали как серьезное препятствие на пути к вечному блаженству.

– Разве естественно умереть молодым? – спрашивает отец Виктора.

Они наконец умолкают, и я выползаю из кухни.

Виктор сидит в своем кресле, мелкими глотками отпивает вино. Под глазами синева, как будто он получил двойной нокаут. Над верхней губой капельки пота, влажные волосы прилипли ко лбу. Действие небольшой дозы морфия, конечно, уже кончилось. Обороняться от нападок отца нелегко, на стороне того все преимущества внезапного нападения. Комната в клубах дыма, окна почти не видно. Мистер Геддес говорит быстро и тихо. Он объясняет, как легко будет Виктору в больнице, как рад будет сам Виктор, что не признал себя побежденным.

– Тебе достаточно четырех лет ремиссии, чтобы ты почувствовал себя почти здоровым, – говорит он.

– Папа, – терпеливо возражает ему Виктор, – у меня ни разу не было даже двух лет ремиссии, и я не поеду, повторяю, не поеду в эту больницу, будь она проклята.

Звонит телефон, и Виктор отправляется на кухню, чтобы взять трубку.

– Мистер Геддес, – предлагаю я, – хотите перекусить?

– Называйте меня, пожалуйста, Ричардом, – просит он. – Бурбон у вас найдется?

Из кухни доносится голос Виктора. Он говорит:

– Дружище, не могу сейчас разговаривать с тобой. У меня здесь отец устраивает сцену. Поговори с Хилари.

– Извините, – говорю я Ричарду и направляюсь в кухню. Виктор стоит, держа телефонную трубку на почтительном расстоянии от уха. Гордон что-то кричит: из трубки доносится его громкий голос.

– Поговори с Гордоном, – обращается ко мне Виктор. – Он пьян. И не давай отцу никакого бурбона.

Виктор останавливается в дверях комнаты.

– Папа! – зовет он. – Ты не получишь здесь больше выпивки! Бар закроется, как только допьешь свое вино.

– Ты мне говоришь, чтобы я не пил? С каких это пор ты заботишься о здоровье? Посмотри, как ты живешь! Посмотри на эту кучу тряпья на полу. Наверно, у тебя нет и приличного туалета?

– Там, – отвечает Виктор, указывая по направлению ванной комнаты.

– Гордон, – шепчу я в трубку, – Гордон, с тобой все в порядке?

– То, что мы делаем, – отвратительно. Это мерзко, – говорит Гордон. Он невнятно произносит слова и не способен связно составить предложение. С минуту его голос просто гудит у меня в ушах, потом почти исчезает и доносится издалека, как будто унесенный ветром.

– Гордон, я тебя не слышу. Держи трубку ближе ко рту.

– Хочу поговорить с Виктором, – заявляет Гордон. – Мне надо. Он мой друг. Он только что сказал мне «дружище». Я хотел рассказать ему, что мы с тобой… как ты это называешь? А он не захотел говорить со мной.

– Гордон! – Я заглядываю в комнату: Виктор стоит у окна, смотрит на улицу. Я шепчу: – Гордон, ты не имеешь права так поступать. Ты не можешь рассказать Виктору…

– У меня не было друга в…

– Гордон, где ты?

– Сейчас у Кеппи. Но он собирается выставить меня. Сам не знаю, зачем пришел сюда. Эй, Хилари? Хилари, ты помнишь, что завтра у нас свидание?

– Я приеду прямо сейчас, Гордон. Дождись меня у Кеппи, хорошо?

– У нас свидание в прачечной. Страстное свидание в прачечной.

Вытягиваю из Гордона обещание, что он не уйдет от Кеппи, и вешаю трубку.

В гостиной Виктор опять курит, побалтывая вино в стакане. Обменивается со мной многозначительным взглядом, как будто меня ужасно расстроили усилия отца, пытавшегося убедить его продолжать лечение. Не могу больше переносить все эти крики и вопли. Во мне все еще теплится надежда, что, поддавшись магическому влиянию мистера Геддеса, Виктор изменит свои взгляды и согласится лечь в больницу, где получит надлежащее лечение, сможет поправиться. Но в глубине души чувствую всю несбыточность своих надежд. Достаточно посмотреть на Виктора.

Виктор подходит и притягивает меня к себе. Я обнимаю его. Он тает у меня на глазах, болезнь пожирает его тело, оно становится хрупким, как у старика или худенького мальчика.

Мистер Геддес выходит из ванной.

– А, Хилари, – говорит он с таким видом, будто совсем забыл обо мне. Виктор садится, я, пристроившись на ручке кресла, перебираю его волосы. Украдкой дотрагиваюсь до горячего лба.

– Я ухожу, – говорю Виктору, – надо проследить, чтобы Гордон благополучно добрался до дома.

– Прекрасно, – отвечает Виктор, сжимая мою руку. – Папа, ты, может, тоже поедешь? Я знаю, что последний паром отправляется через полчаса. Как раз успеешь, если поспешишь.

– Я не двинусь с места, – отвечает мистер Геддес.

– Папа, я ложусь в постель, – заявляет Виктор. – Умирающим нужен сон.

– Черт тебя побери! – вопит мистер Геддес. – Ты такой же, как твоя мать, такое же ненормальное чувство юмора.

– Кончай размахивать руками, пап. Я как-то раз спросил маму, почему она вышла за тебя замуж, и она сказала мне, что ты был таким умным парнем, совсем без предрассудков, с таким пониманием относился к людям. Она сказала, что на всем белом свете было не сыскать человека, столь восприимчивого к чужим доводам.

– Она так и сказала? – спрашивает Ричард, расплываясь в улыбке.

– Нет, – отвечает Виктор.

И снова поднимается шум и крик. Схватив куртку и шарф, спускаюсь по лестнице, а вслед мне несутся вопли мистера Геддеса. Остановившись у парадных дверей, прислушиваюсь. Очевидно, Виктор что-то отвечает отцу, но говорит, видимо, спокойно: в доме царит тишина.

У Кеппи полно народа. Пробираюсь через толпу, но Гордона нет ни среди сидящих за столиками, ни в группе мужчин, что-то оживленно обсуждающих у окна. Нет его ни в баре, ни на улице. Присаживаюсь у стойки бара и заказываю пиво Роберту, который помогает Кеппи по вечерам в конце недели.

Сам Кеппи играет в «дротики». Стоит в окружении толпы зевак; в основном это рыбаки, на головах у них шапочки с рыбацкими эмблемами. Разворачиваюсь на стуле, чтобы посмотреть, как играет Кеппи; ему везет: три раза подряд попадает в девятку. Подойдя к доске, выдергивает стрелки, а я, воспользовавшись удобным моментом, говорю:

– Просто здорово, Кеппи.

– Хилари! – приветствует он меня. – Отец Виктора нашел его?

– О да, – успокаиваю его. – Послушайте, я ищу Гордона. Его здесь не было?

Кеппи мрачнеет.

– Здесь он, верно. По крайней мере, был здесь. Я велел ему убираться домой.

У Кеппи полная пригоршня стрелок, одну за другой он мечет их в доску.

– Велел ему убираться к чертовой матери домой, – повторяет он.

Переворачиваюсь на своем стуле лицом к бармену, который как раз ставит передо мной высокий бокал с пивом. Даю ему пару долларов. Не надо было приезжать. С другой стороны, сидеть дома и ждать еще одного звонка Гордона, который горит желанием рассказать обо всем Виктору, тоже нелегко. Поспешно пью пиво, пытаясь решить, что делать дальше.

В конце стойки пристроилась парочка. У нее темные волосы, стрижка «под Клеопатру». С того места, где я сижу, видна ямочка на левой щеке, которую то и дело целует ее ухажер. Она хихикает, отталкивая его. У нее длинные сережки – нанизанные на ниточку сверкающие бусинки. Она откидывает волосы, открыв при этом такое хорошенькое ушко, что ее кавалер, оставив ямочку на щеке, целует ее в ушко. Она смеется, отстраняет его, слегка наклонившись вперед, и встречается со мной взглядом; ярко накрашенные губы, недоброжелательно сжавшиеся было при виде меня, вдруг расплываются в улыбке. Она всплескивает руками, кивает мне, и до меня в конце концов доходит, что это – Аннабель. Но не в серой рабочей форме, а в ослепительно-белой блузке с глубоким вырезом. Она приветственно машет мне, и я, повинуясь ее призыву, пробираюсь к ним, держа в одной руке пиво, а в другой – куртку и шарф. Мы с Аннабель крепко обнимаемся, и я ощущаю под руками ее гладкую, узкую спину и мягкую грудь, прижавшуюся к моей. Вдыхаю запах лака для волос, слабый аромат пудры, духов и чуть уловимый запах пота. Я так признательна ей за эту ласку.

– Это Ленни, – знакомит меня Аннабель со своим кавалером, плотным парнем с ничем не примечательной внешностью, но с такими зелеными глазами и с такими густыми черными ресницами, что они кажутся почти девичьими. – Мы весной собираемся пожениться, приглашаем всех. Тебя – тоже!

– Пожениться? – переспрашиваю я, обмениваясь рукопожатием с Ленни. – Я и не знала, что ты обручена.

– А мы не были обручены, я имею в виду – официально. Но Ленни только что получил работу в Лос-Анджелесе и хочет, чтобы я поехала с ним, поэтому собираемся пожениться.

– Это великолепно. В Лос-Анджелесе столько кинозвезд, – говорю я. Ленни смеется и становится видно, что спереди у него не хватает зуба. Эта дырка придает ему вид грубого парня, что никак не вяжется с его красивыми глазами, и, по контрасту они кажутся еще более прекрасными. Смотреть на них с Аннабель удивительно приятно.

– Уезжаю от Эстел, – рассказывает Аннабель, – получила от нее премиальные на Рождество. И знаешь, что еще? Приглашение на прием по случаю Рождества, завтра вечером пойду к ней в гости. Хорошо бы и ты пошла. Вместе с Виктором.

– Конечно, – соглашаюсь с ней, вспомнив о полученном приглашении; оно было таким красивым, что я повесила его на елку вместе с другими украшениями. – Послушай, ты не видела Гордона?

– Он всегда бывает у Эстел на Рождество.

– А не знаешь, где он сегодня вечером?

– Сказал, что собирается в прачечную, – вмешивается Ленни. – Я еще удивился, с чего это вдруг. – У Ленни бостонский акцент, который режет мне ухо; наверное, и мой акцент вот так раздражает Виктора. Но мне нравится голос Ленни. Он напоминает мне ребятишек, с которыми я росла, и каким-то образом олицетворяет для меня город. Ленни похож на хоккеиста-профессионала. У него ручищи, как перчатки у хоккеистов, и мне трудно представить его в Лос-Анджелесе, где нет не только хоккея, но и настоящей зимы, и где никто не определит, откуда у него такой акцент, да просто никто не обратит на него внимания.

Идет снег. На дороге гололед, а выпавший снег делает ее особенно скользкой. Осторожно еду по улице, стараясь не тормозить слишком резко. Рядом с прачечной много магазинов, но все они закрыты. Витрины темные, только мерцают огоньки охранной сигнализации. Машина Гордона – единственная на стоянке, ее уже занесло снегом. Ставлю свою машину рядом; сквозь стеклянную стену прачечной вижу Гордона. Она растянулся на одной из скамеек, которые стоят в ряд вдоль желтой стены зала. Мне видна его белокурая голова; на нем то самое пальто, в котором он был на чаепитии у Эстел.

Владелец прачечной прикрепил над дверью плакатик: «Веселого Рождества!» и подвесил на ремешке из плетеной кожи три колокольчика, которые нежно позвякивают, когда я открываю дверь. Гордон смотрит на меня, открывает рот, собираясь что-то сказать, но так и не произносит ни слова. Встает, на мгновение теряет равновесие, но удерживается на ногах, ухватившись за стиральную машину. Белые корпуса машин плотно прижаты друг к другу. У двух других стен – сушилки. В одной ворох мужской цветной одежды, весь этот калейдоскоп крутится и крутится безостановочно, как разноцветные огни на шутихе.

– Ты меня разыскала, – произносит, наконец, Гордон. – Я сидел здесь, ждал, что… не знаю… что меня спасут.

– Аннабель и Ленни сказали мне, где ты.

– Кеппи выставил меня за дверь, – объясняет Гордон. Плечи сутулятся, руки засунуты глубоко в карманы пальто, как будто ему холодно. Потом, устремив взгляд к потолку, просит меня сесть; что я и делаю. Гордон кружит передо мной, явно чем-то сильно обеспокоенный. Похоже, жаждет поделиться со мной чем-то важным. Останавливается с надутым видом, хмурит брови, пытаясь сосредоточиться, и так глубоко засовывает руки в карманы, что спина выгибается дугой.

От противоположной стены прачечной, где стоят игровые автоматы, доносятся бессмысленные электронные звуки: звон, треск, шорох. Мне жаль Гордона, которому этот бессвязный шум мешает подыскать нужные слова. К этим звукам добавляется металлический скрежет молнии о внутреннюю поверхность сушилки, слышно, как мелкие монетки рикошетом отскакивают от ее стенок. Но все звуки перекрывает брань «Чужой территории». Каждую минуту с грохотом стартует космическая ракета, и электронный голос произносит: «Вы находитесь на чужой планете. Убивайте или вас убьют…»

Черты лица Гордона искажены, он так сощурился, что глаз почти не видно. Челюсти сведены судорогой, он нетерпеливо отбрасывает со лба волосы.

– Видишь эту одежду? – наконец произносит он, указывая мне на сушилку.

– Да, – отвечаю я.

– Не знаю, чья это. Я пришел, а она тут сушилась. Уже больше часа крутится. Я опускал в автомат четвертаки, чтобы дальше крутилась.

– Зачем?

– Сам не знаю, Хилари. Хотел, чтобы вертелось. Легче было представить, что сижу здесь не просто так, что занят делом. У меня в последние дни сплошные неприятности. Фредди прислала мне бумаги на развод. Я их подписал и написал: «Хилари». Сегодня просто так кружил по городу… весь день… ездил туда-сюда. Потом упаковал вещи, сложил их в машину. Поехал на север кружным путем, до Куинси, оттуда поворот на Бостон. Но так и не свернул. Опять поехал, куда глаза глядят.

Отвернувшись, смотрю на улицу, где все еще идет снег; наши с Гордоном машины под белым пушистым одеялом неразличимы, не разберешь, где чья.

– Хилари, не отворачивайся! – просит Гордон.

Взяв за плечи, поворачивает к себе; лицо у него воспаленное, на шее от напряжения обозначились сухожилия. – Послушай, я понимаю, как обстоят дела: предполагается, что ты вольна любить, кого хочешь, и у меня нет на тебя никаких прав. Можешь считать меня примитивным, но я просто не понимаю, как можно любить кого-то без… этих прав. Почему ты так сильно привязана к Виктору? А что со мной?

– С тобой, Гордон, полный порядок, – отвечаю ему.

– Так надо сказать ему, – требует Гордон. – Он должен знать.

– Знать – что? – спрашиваю я. Плечи мои сгибаются под страшной тяжестью, как будто на меня вдруг свалилась потолочная балка.

– Про нас! – восклицает Гордон. Он сидит передо мной на корточках, держит за руки, растирает мне их, будто смывает грязь. Длинно и путано объясняет мне, почему мы должны рассказать все Виктору, почему надо немедленно поехать к нему и обстоятельно все обговорить. – Это только справедливо… мы хотим поступить правильно… – говорит Гордон. – Надо быть честными… Он не должен умереть, не узнав… если мы действительно друзья ему… Можно предложить ему жить вместе, если он не в состоянии…

Речь его красноречива и насыщена теми сентенциями, на которых все мы воспитаны. Все предельно ясно, рассуждения его так логичны. Гордон – выгодное приобретение, здесь двух мнений быть не может, любой согласился бы со мной. Он добился в своей жизни того, на что все мы надеемся: создал дело, которое приносит доход; продемонстрировал способность самоотверженно любить женщину; дал своим родителям все, что можно требовать от сына. Он, хоть и молод, но уже сформировался как личность. Таким человеком я могла бы гордиться.

И все же у меня есть собственная трудно определимая логика, внутренний голос предостерегает меня от поспешных решений.

Гордон ждет моего ответа. Ждет, как всегда, терпеливо, но настойчиво, как человек, который уверен в своей правоте.

– Я так не думаю, – наконец произношу я.

– Что? – переспрашивает Гордон, широко раскрыв глаза.

– Не думаю, что это был бы правильный поступок, вот и все, – объясняю ему. – Тебе, может, и стало бы легче, но не думаю, что Виктору было бы приятно узнать о нашем романе.

– Романе! – восклицает Гордон, презрительно произнося это слово. Поднявшись, направляется к стиральным машинам. Сушилка, сделав еще один оборот, останавливается, в наступившей тишине треск и шум «Чужой территории» гораздо слышнее. Мерцающие огни игрального автомата привлекают внимание Гордона. Он замирает на месте, затем, достав из корзины деревянную вешалку, направляется к «Чужой территории». Когда автомат механическим голосом произносит: «Убить или быть убитым…», Гордон, размахнувшись, наносит удар по основанию экрана. От первого удара игральный автомат закачался. Гордон обрушивает на экран град ударов, война с пришельцами из иных миров идет не на жизнь, а на смерть. Склонившись над автоматом с видом убийцы, он наносит вешалкой сильный удар по игровому экрану. Осколки стекла разлетаются во все стороны. Машина протестует: жужжит и пищит. После нескольких дополнительных ударов вешалкой автомат наконец умолкает.

– Мне очень жаль, – говорит Гордон, роняя вешалку на пол. Руки безвольно болтаются вдоль тела, рот полуоткрыт, на лице смущение; затем мускулы лица расслабляются, с него исчезает всякое выражение. – Может, поедешь ко мне? – спрашивает Гордон.

Гордон все еще сильно пьян, так что машину веду я; устроившись на самом краешке сидения, пытаюсь сквозь метель разглядеть дорогу. Снег падает густыми хлопьями, ничего не видно на расстоянии десяти футов. С трудом добираемся до дома Гордона; нажимаю на тормоза и откидываюсь назад. Я ждала, что Гордон обнимет меня, поздравит с благополучным прибытием, но его уже нет в машине. Открыв с моей стороны дверь, тащит меня за локоть. Прижимает к себе, прикрывая от снега, и мы вместе бежим к парадной двери. Снег слепит мне глаза, я отряхиваюсь, сбрасываю с лица снежинки. Когда наконец мы входим в дом, на волосах у нас снежные шапки, лица раскраснелись, как от пощечин. В кухне темно, только под одним шкафчиком слабо мерцает ночник. Радио работает на полную громкость: идет передача о том, какие наиболее безопасные игрушки можно купить детям на Рождество. Стаскиваю с ног мокрые ботинки, сбрасываю с плеч куртку. Пальто Гордона валяется на стуле, сам он стоит, прислонясь к стене и скрестив на груди руки.

– Останься со мной на ночь, – говорит он.

Зажигаю плиту. Не отводя глаз от синего кружка пламени, наливаю в чайник воду. По радио зачитывают список десяти самых безопасных игрушек в этом году, а потом еще один список: по вине перечисленных пяти игрушек пострадали в прошлом году на Рождество дети.

– Останься на ночь, – просит Гордон. – Только один раз. Скажешь ему, что я был в стельку пьян и ты побоялась оставить меня.

– Никогда он не поверит, что ты так напился.

– Скажи ему, по крайней мере, – просит Гордон.

Поставив чайник на огонь, достаю из шкафчика две кружки.

– Только скажи ему, – просит Гордон. Оторвавшись от стены, подходит ко мне. Я наблюдаю, как капли воды, падая с чайника в огонь, с шипением испаряются. Взяв меня за руки, Гордон поворачивает меня лицом к себе. Не спуская с меня глаз, стягивает через голову мой свитер, а затем расстегивает свои джинсы. Опускается на пол, увлекая за собой меня. Крепко держа за плечо одной рукой, другой стягивает с меня джинсы.

По радио продолжается рассказ о том, как опасны мелкие детали кукольных театров: детишки могут их проглотить. Гордон, просунув под меня руки, ласкает мою грудь, а по радио какой-то доктор по фамилии Бридельхан описывает несчастный случай с девочкой, которой подарили игрушечную плиту. Не знаю, о чем там говорили еще. Гордон прижимает меня к себе. Чувствую его дыхание у своего уха, рука его скользит по моему телу, подталкивая меня к его бедрам. Мы перекатываемся по полу, то и дело наталкиваясь на ножки передвижного столика для завтрака, дважды налетаем на холодильник. Опять задеваем столик, с него сваливается сахарница, осколки стекла разлетаются во все стороны. Натыкаемся на подставку для телефона, телефонный аппарат отскакивает к буфету. Голос, записанный на пленку, объявляет: «Вы ошиблись номером…» Над нашей головой, испуская клубы пара, свистит чайник; в кухне появляется собака, лает, вертится около нас, а потом, испугавшись, убегает в гостиную.

При нормальных обстоятельствах все это выглядело бы забавным.

При нормальных обстоятельствах я не стала бы с таким упорством бороться, чтобы оказаться сверху.

Мы сбавляем скорость. У левого плеча Гордона на полу капли крови, тонкая красная полоска около руки. Тыльной стороной ладони отметаю подальше от него осколки стекла, вся ладонь покрывается красными пятнышками с блестками стекла.

Наконец мы затихаем. Встав, я первым делом выключаю газ, чтобы чайник прекратил наконец свои пронзительные вопли. Гордон лежит на полу, наблюдая, как я водворяю на место телефон и закрываю дверь в кухню, чтобы не вошла собака. Бросив на пол свой свитер, усаживаюсь на него, так как пол усеян осколками стекла. Отведя со лба Гордона волосы, смотрю ему прямо в глаза и говорю:

– А тебе не приходило в голову, что Виктору, возможно, уже все известно?

Еду домой, стараясь не думать о наших с Гордоном отношениях, но перед глазами упорно всплывают сцены нашего недавнего свидания. Как странно, что так запутались и усложнились наши любовные отношения. Непонятно, почему мне так грустно.

Если бы я познакомилась с Гордоном до Виктора, я бы не предъявляла к любви такие высокие требования и, несомненно, была бы счастлива, не подозревая о существовании той любви, которую называют бессмертной.

Но благодаря Виктору я узнала иную любовь. Он заставил меня осознать, что не имеет большого значения то, как сложатся отношения людей в будущем. У нашей любви нет завтрашнего дня. Наша с ним любовь жестко ограничена во времени; мы с ним живем в круговороте сиюсекундных эмоций и переживаний. Я научилась его любить не только за то, что он дает мне, но и за то, чем он не в силах одарить меня, за то будущее, которого мы лишены.

По сравнению с Виктором мои отношения с Гордоном кажутся страшным компромиссом, потому что в наших с Гордоном отношениях все логично, исполнено здравого смысла и имеет перспективы на будущее. Действительно, с первых дней нашего знакомства, когда я была от него без ума, уверенность в будущем, долговечность наших отношений имели для меня громадное значение. Но долговечность отношений приобретала теперь для меня новое значение. Если в бесконечных рассуждениях Эстел о духовной материи и есть рациональное зерно, так вот оно: душа, чтобы продолжить свое существование, должна отбросить расхожее понятие о долговечности, должна отказаться от того, что мы привыкли считать справедливым. Если я и люблю Гордона, это не та любовь, которая ему нужна, о которой он мечтает. А кроме того, существует Виктор, мой хрупкий Виктор, чья жизнь тесно переплелась с моей; это и есть моя единственная любовь.

Еду по Нантаскет-авеню, мимо сводчатой галереи биллиардной, закрытой на зиму, вдоль берега океана; проезжаю Хог-айленд, кладбище, холм с возвышающейся на нем старинной пожарной каланчой. Ломаю голову над тем, как объяснить Виктору мое позднее возвращение. Можно сказать, что несколько часов разыскивала Гордона, а потом встретила Аннабель с Ленни и отправилась с ними куда-нибудь. Можно принять предложение Гордона: объяснить, что Гордону было очень плохо и я побоялась оставить его. Можно сказать, что я слишком много выпила и не хотела садиться за руль в таком состоянии.

А можно ничего не объяснять. У меня такое впечатление, что в последние дни Виктор с готовностью верит практически всему, что бы я ни сказала, что ему не нужны мои оправдания, что для него слово «правда» приобрело более величественное значение, чем определение моей сиюминутной лжи.

Но войдя в комнату, сразу понимаю, что никаких извинений не понадобится. Включены все лампы, но Виктор спит, лежит на неразобранной постели. Обхожу комнату, выключаю повсюду свет. Подхожу к окну, чтобы опустить занавеску, и чуть не падаю в обморок от неожиданности, обнаружив в кресле Виктора его отца. Он свернулся калачиком, свесив одну руку. Вытягиваю одно из байковых одеял, лежащих в шкафу. Оно пахнет шариками против моли и можжевельником. Одеяло уютно окутывает Ричарда, но он чуть не просыпается, почувствовав его тяжесть. Что-то бормочет, приподнимается, но тут же падает в кресло.

Осторожно ложусь рядом с Виктором, стараясь не потревожить его неловким движением. Мне хочется оберегать и защищать его. Меня успокаивает его ровное дыхание. Я чувствую себя уютно рядом с ним в этой небольшой квартире, где я научилась всему, что представляется мне важным. Засыпаю, отягощенная новым жизненным опытом. Мне кажется, будто меня переполняют и ищут выхода ответы на все нерешенные загадки жизни.