Какое-то время, после того как ушла с работы из ветеринарной клиники и еще не наткнулась на объявление Виктора в бостонском «Глобе», я жила у матери. У нее квартирка с двумя спальнями, устланными коврами, неподалеку от бостонского аэропорта. Квартирка своими размерами напоминает коробку из-под обуви и расположена в правом крыле стандартного здания. Над нами четыре таких же коробки и три – под нами. Я ненавижу мамину «квартирку», но она то и дело напоминает мне, что у нее есть дополнительная спальня, что я должна экономить деньги, а не выбрасывать их на ветер, снимая отдельную квартиру. В результате я перебралась к ней, заранее оговорив, что проживу у нее не больше месяца. Для меня это только временное решение вопроса.

Дело в том, что у меня была несбыточная мечта: записаться на вечерние курсы, заняться химией по программе высшей школы и затем возобновить занятия на ветеринарном факультете, имея на этот раз соответствующую подготовку – запас знаний по химии и несколько лет работы ассистентом ветеринара в ветеринарной клинике. Как всегда, меня одолевали сомнения, мне было трудно принять решение. Вообще-то ничего страшного в этом нет, я никогда не страдала комплексом неполноценности, но меня не покидало чувство, что все эти элитные заведения, будь то ветеринарный факультет или какой-то другой, – не для меня. Я тогда думала, да и сейчас уверена в этом, что подобное поле деятельности предназначено для других, а я по своим природным данным ниже этого уровня, от рождения обделена такими способностями. Моя мать старалась, чтобы я жила у нее со всеми удобствами, но строго придерживаясь установленного графика. Заботы о моем питании, прачечную, – все это она взяла на себя. Каждый день я находила у себя на столе записку, напоминавшую мне, сколько дней осталось до конца приема документов на ветеринарный факультет. Мать отдала мне самое лучшее стеганое одеяло, над кроватью повесила новую лампу, чтобы мне было удобнее читать, купила самую последнюю модель зубной щетки вишневого цвета. Выстроила целую батарею витаминов для приема на каждый день.

Мать работает на почте, она должна определять размеры почтовых сборов на все почтовые отправления или письма и проверять их соответствие установленным стандартам. За последние девять лет она только дважды ошиблась. Вставала она ровно в семь и каждое утро наставляла меня, как важно начать новый день в «хорошем темпе». Правда, пока длилось мое временное пребывание в ее когтях, я так и не усвоила, что следует понимать под «хорошим темпом». Она требовала, чтобы я не упускала из виду основной цели, – вот только что это означало? Я на самом деле не знаю, какой такой «основной цели» мне нельзя упускать из виду, более того – как эта «основная цель» выглядит. Меня так и подмывало сказать: «Мама, нет у меня «цели», но вместо этого я отделывалась молчанием. Она вырезала из газет и журналов статьи о женщинах, добившихся в жизни успеха, и приклеивала их скотчем к зеркалу в ванной. Статьи неизменно сопровождались фотографиями элегантных женщин с красивыми глазами и деловым выражением лица. И всегда это были какие-то незнакомые женщины; если они жили на белом свете, то, очевидно, были невидимками или обитали в иных мирах.

Но мать упорно считала, что я могла, должна была стать одной из тех исторических особ, живших только на страницах журналов. Она настойчиво добивалась от меня ответа на вопрос, каких высот я хочу достичь, на что нацелена, каковы мои следующие «шаги». Что бы ни происходило в мире, – самым важным оставалось обсуждение этих «ключевых вопросов». Она неодобрительно качала головой и бросала сердитые взгляды, если заставала за очередным сериалом. От ее бдительного ока нельзя было укрыться даже в ванной, и там она преследовала меня своими рассказами об успехах других дочерей, об их удачных замужествах, о том, чем они прославились. Она истязала меня расспросами о том, что я собираюсь делать, каковы мои планы. Изводила упреками, что я трачу деньги на дорогие духи, хотя прекрасно знала, что я их ворую. Сначала я собиралась прожить дома до начала следующего семестра, надеялась, что на этот срок у меня хватит сил игнорировать ее злобные попытки «наставить меня на путь истинный».

Так продолжалось около трех недель. В тот день я сидела за столом в крошечной кухне, в которой негде было повернуться – столько в ней помещалось всяческих приспособлений, чтобы сэкономить пространство: кофемолка, прикрепленная к нижней полке шкафчика, мини-холодильник, стенные шкафы со специальными углублениями для посуды, передвижной столик для завтраков… – и слушала, как мать изрыгала проклятия на головы молодых особ, которые живут растительной жизнью, не заботясь о завтрашнем дне. При этом высказывались предположения, что сама она могла бы найти более достойное занятие, чем попусту тратить свое драгоценное время на соседей, неблагодарных друзей и дальних родственников. Опыт шестидесяти четырех лет ее собственной жизни при этом, конечно, в расчет не принимался. Она сновала по кухне между раковиной и холодильником, а я ждала, когда ее обличительная речь коснется и моих неудач; сейчас она популярно объяснит мне, почему я обречена прожить всю жизнь в таких вот типовых квартирках, в непосредственной близости от аэропорта, под завывание реактивных двигателей.

Я изучала раздел объявлений в бостонском «Глобе» с верой человека, молящегося о выздоровлении, и надеялась отыскать здесь ответ на вопрос, как изменить свою собственную, очевидно, «впустую растраченную» жизнь. И в этот момент наткнулась на объявление Виктора: короткое, четко сформулированное и содержащее всю необходимую информацию. Он писал, что болен, и просил откликнуться любого человека, который согласился бы ухаживать за ним; взамен предлагал жилье и небольшой заработок. Итак, пока моя мать потрясала над моей головой веничком для взбивания белков, и предрекала бесславный конец моей никчемной жизни, я решила: лучше жить с кем угодно, больным или здоровым, – только не с ней. Видите, как бывает?

К тому моменту, как наши жизни пересеклись, Виктор всего неделю как выписался из онкологического отделения Массачусетской окружной больницы. Он твердо решил устроить свою жизнь так, чтобы в дальнейшем никогда не иметь дела с врачами. Он устал бороться со своей болезнью, потерял веру в то, что поправится, так как каждый год проводил в больницах все больше и больше времени. Все друзья, узнав о его планах, в один голос принялись уговаривать его не бросать лечения. Они столь пылко переубеждали его, так громогласно излагали свои аргументы, что испуганные медсестры бросались к нему сломя голову, думая, что он умирает. Пламенные речи друзей не поколебали принятого решения, но убедительная сила их аргументов привела к полному взаимному отчуждению. Дело кончилось тем, что Виктор строго-настрого запретил пускать к нему посетителей. Точно не знаю, о чем думал Виктор в долгие недели и месяцы, проведенные в больнице, почему так решительно отказался от дальнейшего лечения. Как-то раз он объяснил мне, что не желает больше вести борьбу за выживание, считая ее бессмысленной; полагает, что лучше предоставить болезни возможность развиваться своим ходом, чем «прозябать в болезни», как он выразился. Последние годы он столько времени провел в больнице, что собственное тело стало казаться ему чужим. Оно скорее принадлежало больнице, белоснежным палатам, стерильным трубкам и сонму врачей, чьи стетоскопы столь же точно указывали на их положение в обществе, как медицинская карта Виктора – на его состояние. Поэтому, конечно, у Виктора созрело желание одержать над ними победу, разогнать всех этих докторов в белых халатах и вырвать свое тело из их цепких лап, пусть даже ценой собственной жизни. Виктор весьма убедительно объясняет, что инстинкт самосохранения жив в человеке только тогда, когда он ощущает себя личностью.

Выйдя из больницы, Виктор изменил номер своего телефона и позаботился, чтобы он не значился в телефонных справочниках. В университете на регистрационной карточке написал вымышленный адрес и стер свое имя с почтового ящика. Мне, честно говоря, трудно представить, как можно отважиться на такую полную изоляцию от окружающего мира, проявив при достижении своей цели просто поразительную изобретательность и маниакальное упрямство. Правда, Виктор был болен уже не один год. Забыла, когда у него обнаружили лейкемию, но он тогда еще учился в колледже. В те годы Виктор был уверен, что если поставить перед собой цель и проявить настойчивость, то можно завоевать весь мир; он самоуверенно считал, что изменения, происходящие в клетках крови, можно победить так же, как первокурсник одолевает физику или справляется воскресным утром с похмельем.

Как-то ночью, сидя у костра, который разожгли на берегу моря, мы с Виктором вспоминали все те значительные и незначительные события, благодаря которым очутились в Халле.

– Ты умница, – говорил мне Виктор, – не пытаешься командовать мною. Не мешаешь управляться с болезнью, как мне того хочется. Всю жизнь родители держали меня под каблуком. Борьбе за господство надо мной отдавали все свои силы. У матери было важное преимущество: она не работала. А, кроме того, она обладала прекрасным чувством юмора, в ее голосе всегда звучали жизнерадостные нотки, казалось, что она вот-вот рассмеется. Она была остроумна, благодаря чему ей многое удавалось, – в том числе и наладить со мной отношения. Папа был постоянно занят: то встречи с адвокатами, то с ответчиками. Его работа была связана с предъявлением исков на недвижимое имущество, только благодаря его усилиям и сохранялось наше благосостояние. Денежные сделки, земельные участки, управление имуществом, опека… не знаю, что еще. После смерти матери он запил. Но продолжал сражаться со своими ответчиками и налоговыми инспекторами. Когда я заболел, он совсем потерял голову, бросал деньги на ветер, делал какие-то безумные покупки. Приобрел, например, вертолет…

Отец Виктора, видимо, весьма неуклюже взялся за воспитание своего сына, старался чем-то заинтересовать Виктора: домом, деньгами, приемами, на которые их охотно приглашали. Пытался свести его с нужными людьми в Бостоне, Маблхеде, Хингаме. При таких связях Виктор, где бы он не жил, не чувствовал бы себя оторванным от общества. Мистер Геддес в своих усилиях дошел до того, что забирался даже в гардеробную Виктора и рылся в его вещах, чтобы узнать, что нужно купить сыну. Мистер Геддес не желал считаться с тем, что самой большой любовью Виктора были книги, в которых сам мистер Геддес не разбирался, а поэтому покупал не то, что нужно.

– Ты не представляешь, какие это были мучения, – рассказывал Виктор. – Отец смотрел на меня с такой жалостью, что нетрудно было догадаться, о чем он думает. Он выискивал во мне признаки прогрессирующей болезни. Смотрел на меня с таким видом, словно боялся, что меня сию секунду вывернет наизнанку. Это было ужасно утомительно, и постепенно я стал отдаляться от него. Не мог больше его видеть. Наше бегство от общества не было чем-то спонтанным. Отчуждение накапливалось постепенно и началось давно. Отец требовал от меня безоговорочного подчинения, прямо как сержант, который дерет с солдат три шкуры; он заставлял меня продолжать лечение. Если я всерьез намеревался порвать со всем этим, необходимо было навсегда изгнать его из своей жизни.

Мы сидели у костра, который разожгли на песке, в свитерах и джинсах, ели жареных цыплят и бросали кости в огонь. Это была прекрасная ночь, нежный ветерок раздувал огонь, и пламя костра столбом поднималось к небу. Мы с Виктором не обсуждали всерьез какие-то проблемы, просто он рассказывал мне о старинном трехэтажном особняке из песчаника, в котором прошло его детство, об унылых комнатах, чердаке, где, казалось, обитали духи предков и хранились реликвии, оставшиеся в наследство от тех, кто жил в этом доме десятилетия назад. Я смотрела в огонь костра и видела короткие дубовые столики, на которые можно поставить только вазу с цветами или тусклую масляную лампу. Видела маленького Виктора: вот он ползает в столовой под причудливо изогнутыми ножками буфетов и стульев, вывезенных из Англии. Вот стоит, прижавшись лицом к витражу, на окнах – кружевные занавески, потускневшие от времени, на полу – потертые ковры. Вот Виктор, не в силах дотянуться до горки с кобальтовым фарфором, привстал на цыпочки, вытянувшись стрункой, и сам напоминает собачку стаффордширского фарфора, а его мать объясняет ему разницу между десертными и обеденными тарелками, показывает бокалы для воды, кофейные чашечки, – изысканные вещицы, передающиеся по наследству из поколения в поколение. Ясно слышу ее легкий смех; как у многих англичанок, лицо ее покрыто веснушками, которые унаследовал от нее Виктор. Вот она, прищурившись, рассматривает на свет хрустальные бокалы, отыскивая на них пятна.

Представляла я и мистера Геддеса, брошенного своим сыном; вот он бродит по пустым комнатам, где на столах лежит толстый слой пыли, и сердится на то, что у его сына неизлечимая болезнь крови. Думала о том, что его отец «вычеркнут из списков», как выразился Виктор, и смотрела на чернильно-черное море. Набегающие волны неизменно и неустанно уносили мало-помалу в море прибрежный песок, и так все, абсолютно все, даже наш счастливый костер, исчезнет, не оставив следа.

– Люблю слушать твои рассказы, – сказала я Виктору. Я сидела, прислонившись к нему, и затылком ощущала ворс его свитера. Бутылка пива, стоявшая неподалеку от огня, развалилась на шесть кусков. Виктор крепко прижал меня к себе. – Я не умею так хорошо, как ты, выражать словами свои мысли, – пожаловалась я. – Иногда слушаю тебя и чувствую, что мы – неровня.

– Здесь, – Виктор постучал пальцем по моему виску, – ты гораздо красноречивее.

А потом у меня возникло ощущение, что время несется с ураганной скоростью, сметая все на своем пути, – как торнадо. В эти минуты паника захлестывает меня с такой силой, что мне кажется, будто с меня содрали кожу, и вся я состою из обнаженных мышц и вен, а сердце готово вырваться из груди. Трудно себе это представить, но именно так чувствую я себя, когда мы с Виктором стоим в одном из наиболее привлекательных отделов Стармаркета, – в отделе приправ и специй.

Виктор не замечает моего состояния. Он с головой погрузился в изучение разных сортов горчицы. Внимательно рассматривает содержимое двух баночек, с видом знатока сравнивая ингредиенты и состав каждой. Виктор всегда относится с чрезвычайным вниманием к выбору пищи, возможно, потому, что приготовлению ее уделяет много времени и проявляет в этом деле недюжинные способности, хотя сам практически ничего не ест.

Мальчик в фартуке у противоположной стены расставляет баночки с «чили» по полкам. Мясник за своим прилавком бережно упаковывает мясо в аккуратные белые пакетики.

Наблюдаю за тем, как заботливо Виктор выбирает горчицу, и меня охватывает то чувство, которое возникает в уютно обставленном и обустроенном доме. Чувствую себя уверенно и спокойно, – так бывает, когда мы с Виктором вместе готовим обед. Я над раковиной чищу картошку, морковку, Виктор сдабривает специями что-то булькающее на плите. В такие дни, – когда у Виктора хорошее настроение и он не изводит меня рассуждениями о демократии, которая, по его словам, сплошной фарс; или о системе образования, которая не оставляет надежды на будущий прогресс; или о жизни на нашей планете, которая все равно будет уничтожена, какие бы усилия не предпринимались для ее спасения, – в такие дни Виктор для меня – неиссякаемый источник радости.

Он рассказывает мне о своем детстве, об особенностях нью-йоркского произношения или о том, как гавайцы задумали убить капитана Кука, – и я счастлива. Может, кому-то все это покажется занудством, может, большинство семейных пар предпочитает обедать вне дома, не готовить самим, а поехать с друзьями в ресторан, пообедать там, пообщаться. Иногда и мне хочется так проводить время. Но периоды затишья у нас с Виктором редки, и такие незабываемые дни особенно ценны. Мне доставляет удовольствие просто смотреть на него, наблюдать, как он передвигается по бакалейному отделу, – и ко мне постепенно возвращается утраченное душевное равновесие, так парашютистка обретает покой, достигнув земли, после длительного полета в небе.

Дотрагиваюсь до плеча Виктора, он улыбается в ответ и вновь углубляется в изучение разной величины баночек с горчицей.

– По-моему, не мешало бы попробовать желтую горчицу, вот в этой бутылочке, – объявляет Виктор. – Ни разу не приходилось покупать обыкновенной горчицы. Но, знаешь, в этом есть что-то типично американское. Может, мне на роду написано – влиться в ряды тех, кто обожает желтую горчицу.

– Как себя чувствуешь? – спрашиваю я. На самом деле вопрос обращен больше к себе самой: «Как себя чувствуешь, Хилари Аткинсон? У тебя острый приступ беспричинного страха, не хочешь ли стакан воды? Может, приляжешь?»

– Прекрасно. Знаешь, можно купить обыкновенную горчицу, и еще одну, другого сорта, потому что, скорее всего, желтая горчица мне не понравится. Пусть просто стоит на полке, как доказательство того, что я хотел ее попробовать. – Виктор выстраивает передо мной несколько баночек с горчицей, чтобы я решила, какую выбрать. – Я в затруднении. Передаю этот вопрос на твое рассмотрение, – объявляет Виктор, стараясь рассмешить меня.

Я улыбаюсь, чувствую себя гораздо лучше, почти замечательно. Женщина, волосы которой завязаны на затылке в густой хвост, бросает баночку мятного желе в свою тележку, где на передней скамеечке сидит худенький ребенок; в одной руке он держит сникерс с мордочкой Снупи на обертке, а к другой привязан на веревочке синий шарик.

Собираюсь ответить Виктору, что лучше всего купить все какие есть горчицы, все «чатни», все маринады и пряности, лишь бы это доставило ему удовольствие, но останавливаюсь на полуслове, завидев неподалеку мужчину с такими же волосами, как у Гордона. Он стоит у стойки с винами, примерно в семи футах к северу от помощника продавца с баночками «чили». Мужчина берет в руки бутылку, изучает этикетку и ставит ее обратно, берет взамен другую.

– Хилари, с тобой все в порядке? – спрашивает Виктор.

– Да, – отвечаю ему. Мужчина поворачивает голову, и я узнаю четко очерченный профиль Гордона, его удлиненный, слегка вздернутый на кончике нос, его выразительный рот. На Гордоне серое пальто с широким воротником, который свободно облегает шею. В этом пальто он кажется еще выше и еще красивее, оно удивительно гармонирует с классическими чертами его лица. – Пойдем в мясной отдел, – тяну я за рукав Виктора, а сама лихорадочно соображаю, что если Гордон собирается покупать вино, ему может прийти в голову купить также какие-нибудь деликатесы, тогда мы с Виктором окажемся как раз на его пути.

– А как же пате? – спрашивает Виктор, – нарезанные перчики, пепперончини?

– Я даже толком не понимаю, о чем ты говоришь.

Беру Виктора под руку и качу тележку в глубь магазина.

– Никакого удовольствия, Хилари, покупать наспех такие вкусные вещи. Прекрасно знаешь, как я люблю бакалейные отделы. Уж такое невинное удовольствие могла бы мне позволить. И не притворяйся, что не знаешь, что такое пепперончини! – Виктор разворачивает меня лицом к себе, укоризненно смотрит на меня и, как раскапризничавшийся ребенок, трясет за руку. – Хилари? – произносит он с вопросительной интонацией.

Осторожно выглядываю из-за плеча Виктора, чтобы посмотреть на Гордона, а тот не сводит с меня своего беспокойного взгляда, крепко сжимая в руке бутылку «бордо». «Почему ты прячешься?» – читаю в его взгляде немой вопрос, обращенный ко мне. Затем он отворачивается. Берет с полки вторую бутылку и удаляется от нас.

Возле кассы выставляю на конвейер наши покупки из бакалейного отдела. Баночка горчицы на самом дне тележки. Страх, который я испытала перед полками с горчицей, можно забыть; множество прилавков отделяют нас от того опасного места, – но я все еще нервничаю, как человек, который чуть не попал под машину, и теперь с трудом приходит в себя; или как водитель, который с превышением скорости промчался мимо полицейского, а тот почему-то не остановил его и не потребовал штрафа.

Вроде бы я не сделала ничего плохого, но меня могли арестовать; вроде бы я не преступница, но могла пойти по плохой дорожке.

Сосредотачиваю все внимание на своих покупках, расставляю на конвейере и одновременно подсчитываю в уме их стоимость: йогурт – 1.69, шампунь – 2.15, мороженые бобы – 85 центов, помидоры – 89 центов за фунт…

– Дай-ка подумать, почему ты не захотела купить пряности и оливки. Так в чем же дело… – говорит Виктор с таким видом, будто решает серьезную задачу. Проводит рукой по лицу, – сразу видно, что тяжкие размышления причиняют ему боль. – Знаю! – восклицает он, наконец разобравшись, в чем дело. – Ты выросла в очень бедной семье, пряности и оливки напоминают тебе о нищем детстве. Не хочешь ли в очередной раз заставить мое сердце сочиться кровью от боли?

– Виктор!.. – выгружаю из тележки галлон мороженого, баночку «чили», алюминиевую фольгу.

– Не «Виктар», а «Виктор», – поправляет он мое произношение. – Повтори «эр», «эр», – как будто мотор работает.

– Прекрати, – прошу я.

Виктор встает поближе к тележке, наблюдая за мной так внимательно, будто на шахматном турнире следит за розыгрышем решающей партии. Почти физически ощущаю, что готовится очередная порция упреков и язвительных замечаний. Кладу коробку сырных вафель между мылом для мытья посуды и пирожными и жду комментария. Виктор, полуотвернувшись, искоса наблюдает, как я раскладываю коробки, банки и упакованные в пластик колбасы. Интересно, что еще в моей внешности или покупках попадет под огонь его критики.

Так за что теперь я получу по шее: за то, что у меня не завязаны шнурки на ботинках, или за то, что я бессердечная и бесчувственная, или за то, что слишком эмоциональная? Виктор просто виртуозно находит во мне недостатки. Мне прямо-таки льстит, что он так долго медлит, колеблется, выбирает, чем бы побольнее меня задеть.

– По-моему, на дно надо класть то, что тяжелее: отбеливатель, эти банки с супами и молоко, – произносит наконец Виктор. – А то яйца и помидоры превратятся в кашу.

Не в силах сдержаться, я начинаю хохотать.

– Давай, Хилари, веселись, тебе же удовольствие доставляет делать мне все назло, правда?

– Ой, Виктор, дай передохнуть, – прошу я.

– Тебе же очень нравится, если я нервничаю, верно? – продолжает он.

– Сам начал, – возражаю я, хотя совсем не уверена, что права.

– Я всего-навсего внес предложение. Предложение: предлагать для рассмотрения, вносить предложение, вызывать смысловые ассоциации, вспоминать по ассоциации, намекать, напоминать… Так что же: разве хоть одно из перечисленных определений… хоп! тут опять следует воспользоваться одним из этих слов, – можно истолковать как призыв к началу боевых действий? – говорит Виктор.

Меня ужасно злит, когда он начинает вот так разглагольствовать, подбирает синонимы к каждому слову, изрекает с видом оракула прописные истины. То разбирает этимиологию каждого слова, то цитирует Платона. В такие минуты меня охватывают сомнения: что общего может быть у меня с этим человеком, он просто невыносим, что я в нем нашла, как можно восхищаться таким плохим человеком? Надеюсь, никогда не последую его примеру, останусь такой, как есть. Захваченная этими мыслями, перестаю смеяться и стою перед ним с напряженным выражением, ожидая, что будет дальше. Лицо Виктора темнеет, и он начинает снова:

– Что с тобой? – спрашивает он. – Разве не видишь, что я только пытаюсь помочь тебе дружеским советом?

– Дружеским! – повторяю я.

Он пристально смотрит на меня, напоминая в эту минуту капитана противоборствующей команды.

– Бессмысленно бороться с тобой, Хилари. Ты должна победить. Так уж заведено: из любой ситуации ты выходишь победительницей. Зачем нам морковь? Ты ведь знаешь: я ненавижу морковь.

– А я люблю морковь. По-моему, ничего нет вкуснее моркови.

– Так и подавись этой проклятой морковью, – рычит Виктор.

Ну, это уж слишком. Я задыхаюсь от смеха, отворачиваюсь, прикрыв лицо рукой. Мой истерический хохот привлекает внимание покупателей, а я не в силах остановиться; тогда Виктор хватает меня за руку и сильно встряхивает. Это унизительно, но я мгновенно успокаиваюсь. Домохозяйки с детьми останавливаются у нашей кассы, осуждающе взирая на нас.

А меня охватывает дикое желание отдавить Виктору ногу, или запустить в него чем-то потяжелее, или стукнуть его в живот. Хочется искалечить его, двинуть кулаком в зубы. Но как только представляю себе, как бы я все это сделала, как бы ему было больно, меня охватывает чувство вины перед ним. Какая же я дрянь: ведь Виктор так болен, в последнее время совсем исхудал, белки глаз пожелтели, а кожа под глазами воспалена. Мне ужасно стыдно! Как бы я хотела уберечь Виктора от всех напастей, в том числе и от его истонченного болезнью тела! Прижаться бы к нему крепко-накрепко, чтобы передать ему хоть малую часть моего здоровья. Различие в нашем облике столь издевательски бросается в глаза: я – образчик крепкого здоровья, румяные щеки, гладкая кожа, даже губы не трескаются. Я не красавица, во мне заключены все достоинства и недостатки того дня, когда я появилась на свет. Хоть чем-то обидеть Виктора, причинить ему боль, – для меня самое тяжкое, в каком-то смысле, преступление.

Гордон стоит у другой кассы и, вынимая покупки из своей тележки, смотрит на меня. Интересно, что он думает; кажется, он не видел, как Виктор наподдал мне, но не уверена. Гордон потрясающе красив и привлекателен, и я, конечно, вся съеживаюсь от стыда.

Поэтому целую Виктора. Прижимаюсь к его искривленным злобой губам, а он испуганно отшатывается от меня, отпускает мои руки, и черты его лица у меня на глазах постепенно смягчаются. Теперь его очередь смущаться. Виктор отворачивается от меня и быстрыми шагами направляется к выходу. Остаюсь наедине с двумя пакетами покупок. Меня охватывает сожаление, что так глупо поссорилась с Виктором. Надеюсь, на этом дело и кончится, Виктор простит мне мою тайную вину – желание причинить ему боль, заставить страдать. Хотя, возможно, он и не догадался, о чем я думаю, и с моей стороны совершенно бессмысленно терзаться из-за того, что не было сказано. Уверена, что он все понимает и что он обижен. Уверена, что он ощущает присутствие Гордона, как птицы ощущают приближение бури. Не смотрю в ту сторону, где стоит Гордон, но все равно знаю, что он наблюдает за мной. Хочу сбежать, сбежать от всех. Хорошо бы у нас с Виктором никогда ничего не начиналось или никогда не кончалось бы. И в ту же минуту меня охватывает острое желание: хочу, чтобы мы с Виктором умерли вместе, потому что, кажется, только это нам и осталось, потому что мы оба заслуживаем такого конца.