К дому Эстел надо добираться по прибрежному шоссе; нам предстоит пересечь несколько мостов, проехать мимо памятника старины – загородной гостиницы, где теперь ресторан, галереи игровых автоматов, которая закрыта на зиму, и магазина, торгующего всевозможными приспособлениями для игры в дротики. Проезжаем винную лавку и попадаем на Рут, 228, в Хингаме. Эстел живет на вершине крутого холма, поэтому моя развалюха еле ползет, отчаянно дребезжа. Машина с трудом одолевает подъем. Куплена за 400 долларов у подростка, который сказал, что когда-то она принадлежала его дядюшке. Это белый «олдсмобиль», весь кузов которого испещрен ржавыми пятнами, поэтому создается впечатление, что машина побывала под обстрелом. Над левым передним колесом несмываемой краской нарисована громадная крыса. Задний бампер украшен наклейками, которые мне никак не удается содрать. Паренек, прежний владелец машины, скомбинировал из этих наклеек абсурдные надписи. Куда бы я ни направлялась, за моей спиной люди читают: «Я Торможу армию», «Сигналь, если ты Мертв», «Морские пехотинцы выступают Против крепких объятий», «Мотоциклы для Плавания», «Остановить Иисуса». Сколько сил я потратила, чтобы стереть их, но каждый раз, как сажусь за руль, чувствую себя неловко.

Виктор принарядился. На нем рубашка из темно-синей ткани с лиловым оттенком, черные брюки и пестрый галстук, который он несколько раз перевязывал, глядя в зеркало заднего обзора, и, наконец, оставил его в покое. Виктор ни минуты не может посидеть на месте, все время вертится, теребит запонки на манжетах, поправляет дужки очков, которые еле держатся на носу. Колено его задевает рычаг переключения передач. Синий блейзер, который пора отдать в чистку, брошен на колени поверх пальто. Подозреваю, что у него лихорадка, иначе он надел хотя бы блейзер, если уж не пальто, но не хочу напоминать ему об этом. Хорошо, что мы мирно добрались до дома и разложили по полкам свои покупки. Виктор не хлопал дверью, я не включала кофемолку, чтобы не слышать, о чем он говорит. Правда, оба мы практически не произнесли ни слова. Он почти все время лежал в постели, а я достала из кувшина на кухне свою коллекцию ракушек и разложила их на столе. Я ничего не понимаю в ракушках, но собираю на берегу самые красивые и складываю их в кувшин. Иногда рассматриваю их и представляю, что за существа в них обитали.

Пока мы едим, Виктор постепенно успокаивается. Перекладывает на заднее сидение верхнюю одежду, засовывает очки в карман рубашки и складывает руки на коленях. Пусть отдыхает, не показываю ему даже стаю уток, которые приземлились на запруде, подняв крыльями целые фонтаны брызг; не пристаю с вопросами, не пора ли подремонтировать нашу машину, уж слишком подозрительно шумит мотор.

Выруливаю между выбоинами на дороге, объезжаю полоски льда, при каждом переключении рычага передач задевая его колено. Виктор сидит спокойно, прислонившись головой к окну, глаза закрыты. Меня волнует его молчание и то, как он сидит: весь скрючившись. Спросить бы его, как он себя чувствует, но заранее знаю, что он мне ответит. Едем молча, хотя это не назовешь молчанием: в голове у меня вертятся сотни вопросов, которые мне хотелось бы задать ему, и сотни ответов, которые я могла бы получить от Виктора. Порой мне кажется, что я знаю Виктора, как себя: могла бы придумать целый разговор между нами, не ошибившись ни в одном слове. А иной раз думаю, что совсем не знаю его, что никто не в состоянии понять до конца другого человека и что наша совместная жизнь – один из тех парадоксов природы, с которыми мы сталкиваемся ежедневно: лед обжигает, дождь идет, когда на небе сияет солнце… дети умирают раньше своих родителей.

– Приехали, – говорит Виктор, – вот здесь сверни налево.

Въезжаю через высокие чугунные ворота и сбрасываю скорость; к дому Эстел ведет выложенная булыжниками дорога, обсаженная с обеих сторон платанами. Огромный дом в стиле английской династии Тюдоров обвит плющом; крыша из серых каменных плит; дорожка, ведущая к двустворчатым деревянным дверям, выложена кирпичом. Эстел не раз рассказывала мне о своем доме, поэтому мне известны кой-какие подробности. Дом привезен из графства Кент в Англии в разобранном виде. Толстые балки в кухне и холле – из летнего дома XVI века, а крышу делали английские мастера, которые прожили месяц в трейлере; они покрыли этот дом в стиле Тюдоров прямоугольными плитами гранитной брусчатки.

Дом составлен из разных частей, которые Эстел отыскивала, а потом использовала в реконструкции дома. Эстел утверждает, что каменная кладка здания, постройки на внутреннем дворе и имитация английского паба составляли часть «настоящего» английского феодального замка, принадлежавшего какой-то аристократической семье, и относятся к 1550 году. Гостиная орехового дерева с секретером и книжными полками, уставленными книгами античных авторов, – времен короля Вильгельма III и его супруги Марии (конец XVIII века); эта часть, возможно, была пристроена к южному крылу замка, когда в XVII или XVIII веках увеличился состав предполагаемой семьи. Мебель соответственно XIX века, хотя, конечно, железная арматура, обильно украшающая камины и порталы, относится к гораздо более раннему периоду и напоминает о «происхождении» всего здания. Кроме балок и крыши, вся постройка, конечно, целиком и полностью принадлежит XX веку. Дом, как ничто другое, отражает характер его хозяйки. Трое ее мужей, которые принадлежат к трем разным периодам ее жизни, похоронены в саду.

А дом, в конце концов, производит впечатление. Меня восхищает мощеная булыжником подъездная дорога, машина на ней подпрыгивает и громыхает на всю округу. Мне нравится густая темная зелень сосен и живой изгороди, заросли плюща, который изящно и небрежно прикрывает грандиозный фасад в стиле династии Тюдоров. Мне нравится, что ветви платанов, переплетясь между собой, образовали над нашей головой балдахин, под покровом которого мы приближаемся к одной из надворных построек, в прошлом, наверное, конюшни, где я оставляю свою машину. Сижу и прислушиваюсь к окружающим меня звукам, пытаюсь понять, имеет ли атмосфера великолепного дома Эстел не только свою ауру, но и особую акустику. Меня подавляют размеры этого дома, его чужеродность, которая не исчезла и после перенесения на родную для меня землю. Меня привлекает его фальшивое тщеславие, мифы, созданные его хозяйкой и созидательницей. Поворачиваюсь к Виктору, он внимательно смотрит на меня, подперев рукой подбородок, как будто обдумывает что-то важное. Стройный, красивый, со вкусом одет и опять чем-то встревожен. Задумчиво потирает рукой подбородок.

– Можно тебе кое в чем признаться? – спрашивает Виктор. Глубоко вздыхает. – Хочу сказать тебе, что если бы я не умирал, то всю свою жизнь посвятил бы одному: учился бы любить тебя.

Нам сказали, что Эстел ожидает нас в задней половине дома. Мы отдаем свои пальто, и нас ведут через громадный холл, над головой – древние балки, каждая стена величиной с киноэкран, стены вручную разрисованы гвоздиками и персиками. Эстел на застекленной веранде, сидит неподвижно, как будто позирует фотографу. Она перекрасила волосы, теперь у них желтоватый оттенок. На лице застыло выражение любопытства и предвкушаемого удовольствия. Она мастерит искусственные цветы, на коленях – коробка ярко-красных гвоздик, несколько готовых цветов лежат на столе. Две громадные собаки неизвестной мне породы нервно приподнимаются, когда мы с Виктором входим. У них провисшие челюсти и торчком стоящие уши. Пасти напоминают перевернутую букву V. Эстел успокаивает их: «Все в порядке, малыши. Не волнуйтесь! Это друзья». Собаки нервничают, одна из них подбирает под себя лапы, собираясь подняться, и беспокойно облизывает нос. «Сидеть! – тотчас приказывает ей Эстел. – Аннабель, дорогая, будь добра, уведи этих мошенников».

Аннабель в серо-белом форменном платье чопорно поднимается и хватает собак за ошейники. Когти собак клацают по деревянному полу, позвякивают свободно болтающиеся поводки их украшенных металлическими гвоздиками кожаных ошейников. Одна из собак поворачивает свою чудовищную башку и одаривает меня снисходительным взглядом. Аннабель вытаскивает их из комнаты.

– Вы оба просто прелестны! – восклицает Эстел, нежно глядя на нас с Виктором. Тени на ее веках того же странного желтоватого оттенка, что и волосы, глаза подведены, это придает им еще большую выразительность, на лице толстый слой пудры. И несмотря ни на что, она очаровательна. Ее странный макияж только усиливает очарование, вызывает восторженный интерес, она напоминает подарок в яркой упаковке или корзину пасхальных яиц.

– Какой прекрасный день выдался для нашего чаепития, правда? Даже солнышко проглядывает. Я решила, что мы будем пить чай на веранде и наслаждаться солнцем, пока оно не скрылось.

– Очень мило, – соглашается Виктор. Я удивленно вскидываю голову. В лексиконе Виктора таких слов, как «мило», нет. Это словечко Эстел. В его устах слово «мило» звучит нелепо. Слова Виктора: «отвратительно», «гнусно», «противно» или «бессмысленно», но не «мило». С чего это он решил употреблять ее словечки? Я взяла себе за правило украшать собственную речь «викторизмами». Мне очень хотелось бы перенять у Виктора его стиль разговора, не только потому, что я хочу избавиться от своего бостонского акцента, но мне нравится употреблять словечки, имеющие для меня особый смысл, как это делает Виктор. Дело не в том, что он чересчур экспрессивен, просто он честно выражает свое представление о мире. А кроме того, мой словарный запас довольно скуден, хотя в голове копошатся тысячи невостребованных слов.

– Как поживаешь, Хилари, дорогая? Присаживайся, – предлагает Эстел. Присаживаюсь у низенького столика, покрытого льняной скатертью, на нем – серебряный чайный прибор. Здесь же длинный поднос с сэндвичами в форме треугольников, по краям яркий гарнир: редис, петрушка, полукружья оранжевых апельсинов. Они по-хозяйски уверенно расположились на серебряном подносе, а я при взгляде на них начинаю нервничать. Надеюсь, прическа у меня в порядке: я заплела волосы французской косичкой. Юбка отглажена.

– Наш Виктор выглядит неважно; ты о нем как следует заботишься?

– Простите? – переспрашиваю я, приложив ладонь к уху, – не расслышала. – Отвлеклась, разглядывая лужайку, на которой разбит довольно большой сад и разбросаны каменные скульптуры: маленький кролик, ангел, фонтан в виде птицы. Обвитый плющом бельведер на берегу замерзшего пруда и большой квадратной формы лабиринт, наподобие тех, что устраивали когда-то в королевских садах в Англии: дорожки обсажены высокими кустами.

– Ты не заботишься о Викторе. Он отвратительно выглядит, так ведь, Виктор? Что ты стоишь, как статуя? Садись, – говорит Эстел тоном, не допускающим возражений. Отдает приказания небрежно, с уверенностью императрицы, чье слово – закон. – Ты болен, верно? Не хочешь прилечь?

– Нет, все в порядке. Мне жарко, вот и все, – успокаивает ее Виктор. Над верхней губой у него капельки пота. – Если не возражаете, сниму пиджак.

– Виктор, ты в порядке? – спрашиваю я.

– На минуточку воспользуюсь ванной, сейчас вернусь, – отвечает Виктор и выскальзывает из комнаты.

– Боже, ему нехорошо, – сокрушается Эстел. Черты ее лица смягчаются, она явно обеспокоена; в это мгновение мне нетрудно представить Эстел в роли матери или жены. Но это видение тут же исчезает. Она вновь принимает величественный облик, передо мной женщина, которая обитает в сказочном мире и путешествует в тех частях света, которые я лично видела только на страницах фотоальбомов и энциклопедий.

– Совсем недавно он был в прекрасной форме, устал, наверное. Он быстро устает. Утомился в супермаркете.

– Чая? – предлагает мне Эстел, наливая чай в китайскую чашку такой же яркой расцветки, как те цветы, которые она мастерила. Наливает чай осторожно, высоко подняв носик чайника. Откашлявшись, сочувственно смотрит на меня и говорит:

– Беда в том, что рядом с ним такой человек, как ты, – пышущий здоровьем и юностью. Разве Виктор допустит, чтобы кто-то был лучше него? Ему тоже хочется ходить за покупками, выполнять какие-то поручения, что он и делал бы, если бы был таким же сильным и здоровым, как ты, а этого, конечно, и в помине нет. Его не переубедишь, дорогая, коль скоро под угрозой может оказаться его мужское начало. И вообще, ты взвалила на свои плечи слишком большую ответственность: ухаживать за ним.

Длинная юбка Эстел приводит меня в восторг: шерстяная шотландка, должно быть, из Англии или Шотландии. И жемчужного цвета блузка очень красива, бледно-желтые волосы Эстел на ее фоне приобретают почти естественный оттенок, – бывают же иногда фиалковые или желтые глаза.

– Ты не тоскуешь по нормальной жизни? – спрашивает Эстел. Берет с подноса круглый сэндвич с обрезанной корочкой размером с серебряный доллар, и протягивает его мне на тарелочке.

– А разве все мы не тоскуем по нормальной жизни? – спрашиваю я. Перекидываю ногу на ногу. Пытаюсь вести себя непринужденно. Эстел заявляет:

– Ты – само совершенство, тебе цены нет, понимаешь?

– Отличный чай, – говорю я.

Эстел переводит взгляд на кого-то за моим плечом, и лицо ее расплывается в сладчайшей, как яблочный пирог, улыбке.

– Ах, вот и наш второй джентльмен прибыл! Оборачиваюсь и вижу Гордона, на нем твидовый пиджак и галстук, под мышкой бутылка «бордо» и еще какой-то напиток, что-то темное, в красивой бутылке.

– Понимаю, что приглашен на чай, но все-таки привез портвейн, – говорит Гордон, – и еще вина, если портвейн надоест.

Целует Эстел в щеку.

– Ты хорошо знаешь, чем меня порадовать, правда, дорогой? – Эстел, взяв Гордона за рукав, обращается ко мне: – Хилари, дорогая, позволь представить моего племянника, – это Гордон.

Я… остолбенела.

Гордон нарушает молчание:

– Я уже видел вас. Где же это было? В супермаркете?

– Да, наверное, – с трудом выдавливаю из себя слова.

Чувствую себя вратарем, в ворота которого неизвестно откуда вдруг залетел мяч.

– Я и не знала, что у вас есть племянник, Эстел, – обращаюсь я к ней.

– О, на самом деле Гордон не племянник. Просто знаю его сто лет. С тех давно прошедших дней, когда он малышом играл здесь на берегу в песочек. Так что он как бы племянник, а вернее сказать, – сын.

Обернувшись, вижу Виктора, который направляется к нам. С застывшей улыбкой Эстел смотрит на него, пока он не присоединяется к нам. Я сбита с толку: знает ли Эстел обо мне и Гордоне? Откуда? Мы так редко бывали вместе за те две коротких недели, что он здесь. Где она могла нас видеть? На берегу? Может, она сидела как-нибудь днем в одном из ресторанчиков и наблюдала, как мы носились с Тош по берегу? Или заметила его в моей машине, когда стояли на перекрестке? Углядела нас в окно из паба Кеппи, когда мы шли на паром? Или кто-то рассказал ей о нас? Кеппи? А он откуда узнал? А вообще-то: что можно узнать?

Гордон с Виктором обмениваются рукопожатием.

– Ты знаком с Гордоном? – спрашивает Эстел. – Хилари, очевидно, встречалась с ним раньше.

– Я – нет, – отвечает Виктор, одаривая нас мимолетной улыбкой, – Ты давно знакома с Гордоном? – спрашивает он меня.

– Столкнулись как-то раз случайно в супермаркете, – объясняю ему.

– А, – говорит Виктор, – делали покупки.

* * *

О чае забыли. Пьем портвейн. Наша беседа протекает довольно вяло. Виктор спрашивает Эстел, откуда у нее такой необычной формы фонарь перед парадной дверью, а она объясняет, что это точная копия того, который висит в часовне Бристольского собора. Виктор также обратил внимание на коллекцию керамических кувшинов и сосудов, с которых служанка вытирала пыль, когда он проходил мимо. «Это Харверстовская керамика?» – «Да», – отвечает Эстел, удивленно приподняв бровь: ее поражают знания Виктора. Он определяет время изготовления других старинных вещей, восхищается некоторыми ее приобретениями, и ей, кажется, льстят его похвалы.

– Гордон, портвейн превосходный, – обращается Виктор к Гордону, глядя в свой бокал. – Но я терпеть не могу портвейна.

– Налей вина, Виктор, – предлагает Эстел, – вот вино.

Виктор разыскивает в холле Аннабель и просит немедленно приготовить ему скотч. Аннабель появляется с бокалом на подносе. Виктор задает ей вопрос:

– Аннабель, вы давно знакомы с Гордоном?

– Не помню. Год, наверное, – отвечает девушка. По сравнению с ее улыбкой все другие улыбки кажутся фальшивыми.

– Я с удовольствием заплатил бы вам гораздо больше, чем Эстел, только бы вы согласились выпить с нами.

– Аннабель не рабыня, Виктор, – с негодованием прерывает его Эстел.

– Я не пью, – извиняющимся тоном отвечает ему Аннабель.

Теперь моя очередь удалиться по малой нужде. У Виктора с Гордоном устанавливаются сложные отношения: то ли дружба, то ли вражда, не разберешь. Виктор расточает ему комплименты по поводу его дурацкого твидового пиджака. Расспрашивает, кто его портной, говорит, что без ума от компьютерных игр, и от «Чужой территории», в частности. Это вранье.

– Давно собираюсь купить компьютер, – объясняет Виктор, – но их все усовершенствуют и усовершенствуют, – трудно выбрать.

– Это верно, – соглашается Гордон, кивая. Небрежно держит свой бокал, поставив его на коленку. Виктор курит сигарету за сигаретой, и лица Гордона почти не видно в клубах дыма.

– Мне нужна операционная система более совершенная, чем у персонального компьютера.

– Купите триста восемьдесят шестой микропроцессор, винчестер большой емкости, ВАКС, – предлагает Гордон, наклоняясь к нему.

– Не уверен, что мне нужен персональный компьютер. Мне нужен такой компьютер, который сможет работать с глобальной вычислительной сетью, чтобы я мог передавать любую информацию… Понимаете?

– При нынешней технологии передача данных – не проблема. И каждый имеет доступ к вычислительной сети.

– Это верно, – соглашается Виктор. Он с такой силой бьет по столу ладонью, что все предметы на чайном подносе подпрыгивают. – Вы правы, Гордон, но все эти компьютеры слишком медленно работают. При частой связи с другими галактиками могут, к примеру, возникнуть непредвиденные задержки.

– Вы надо мной смеетесь, – говорит Гордон.

– Немного, – соглашается Виктор, кивая ему. – Вы мне так нравитесь, что я, пожалуй, выпью глоток вашего вшивого портвейна.

– Польщен.

– Тебе станет плохо, – предупреждает Эстел, наполняя его бокал.

С террасы, на которой мы сидим, открывается очень красивый вид. Завороженно смотрим на безукоризненно чистую лужайку. На ней несколько статуй, которые я сначала не разглядела: каменный олень как бы пасется на берегу пруда у искусственного водопада. Сейчас водопад замерз. И там же еще несколько животных, которых Эстел называет «наземными»: ежик, белка, бурундук, дикобраз.

– А почему нет муравьеда? – спрашиваю я.

– Или морской свинки? – подхватывает Гордон. Виктор поворачивается к Гордону:

– Морской свинки? – переспрашивает он.

– Я люблю свой сад, – рассказывает нам Эстел, когда мы после экскурсии по дому возвращаемся на веранду. Наливает мне свежего чая. Я нервничаю, поэтому сметаю все оставшиеся на подносе сэндвичи. – Сад я люблю даже больше, чем дом, – говорит Эстел. – Два мужа похоронены под кустами азалий. Один вон там, между пихт. Захоронены, конечно, урны.

– Назначение места жительства – вот что главное. Я бы, например, чувствовал себя униженным, если бы ты упрятала меня под птичьей кормушкой, – поддразнивает ее Виктор.

Проходит не меньше минуты, прежде чем до Эстел доходит смысл его слов. Она смеется, тряся головой, прищелкивая языком.

– Разве не чудо – здесь, в этой стране, настоящий английский парк? Я всю жизнь была горячей поклонницей английских парков. Может, в прежней жизни у меня был такой парк? – размышляет Эстел. Опять принимается за цветы, подгибает лепесток фуксии и ногтем делает на нем складку.

– Как красиво! – восхищаюсь я.

– Действительно прекрасно, – подхватывает Виктор.

Входит Аннабель с очередным бокалом на подносе. Виктор просит ее принести сюда эту проклятую бутылку.

– Дом этот полон чудес, – говорит Гордон. – Хотелось бы мне иметь такой.

Виктор, окинув лужайку безразличным взглядом, сосредоточивает все внимание на Эстел.

– Хотелось бы мне, чтобы эти «земные» ожили. Какое ты имела право делать их каменными? Это самое настоящее преступление, – говорит он.

– Возьми этот цветок, – протягивает ему Эстел розу.

– Во дворцах тоже существуют лабиринты, правда? – спрашивает Гордон.

– По-моему, существуют только сборщики налогов, – парирует Виктор.

– Ты издеваешься над тем, что я люблю больше всего, – надувает губы Эстел.

– О Эстел, – с пылом обращается к ней Виктор, – это очаровательный лабиринт. Я так рад, что мне выпала неслыханная удача: еще раз увидеть его своими глазами. Очень впечатляюще. Перенесен сюда из глубины веков.

– Я посадила эти кусты двадцать пять лет назад. У кого еще на исходе двадцатого века увидишь ты лабиринт времен династии Тюдоров? Это такая же экзотика, как бассейн в спальне Цезаря. Как без него обойтись? А мой лабиринт в наши дни не менее прекрасен, он разрастается. Лабиринт существует!

– Мне твой «глинфидик» нравится, – говорит Виктор.

– Гордон как-то раз потерялся в лабиринте, правда, Гордон? – обращается Эстел к Гордону, похлопывая его по руке.

– Сто лет назад. Мы говорим о далеком прошлом, – отвечает Гордон.

Виктор молча смотрит в окно. Не желает продолжать разговор. Я уже знаю, что мысленно он оценивает сложность тюдоровского лабиринта Эстел.

– Не похоже, что лабиринт такой уж запутанный, – произносит он наконец.

– Только потому, дорогой, что ты смотришь на него сверху, – возражает Эстел. – Отсюда хорошо видны все дорожки, поэтому, конечно, он кажется таким простым. Ведь сверху ясно, куда сворачивать, все очень просто. Но как только спустишься вниз, вступишь в эти зеленые стены, тут же потеряешься, дорогой, поверь мне.

– Не верю, – Виктор крутит в руках свой стакан.

– Что ж, тогда попробуй, – предлагает Эстел. – Попытай счастья. Ты ведь любишь испытывать судьбу.

– Так и сделаю, – отвечает Виктор. Допивает виски и ставит стакан на стол. Долго рассматривает ленту лабиринта внизу, на лужайке, и, по-моему, пытается запомнить его ходы. Потом заправляет в брюки рубашку и говорит:

– Пойдешь, Гордон?

– Останусь здесь, постараюсь очаровать этих двух дам, – отвечает Гордон, указывая на нас с Эстел. Кладет руку на спинку моего стула.

– Позволить тебе такое! – восклицает, смеясь, Виктор. – Ты просто отравился этим гнусным портвейном. – Он бьет Гордона по плечу, а Гордон притворяется, что защищается от его ударов.

– Осторожнее! – предупреждает Гордон, когда перебинтованная рука Виктора оказывается в опасной близости от его руки. Виктор открывает дверь на улицу, и на веранду врывается холодный порыв ветра. Закрывая дверь, кричит нам:

– Вперед! К победе! – как будто навсегда прощается с нами.

– Хилари, хочешь еще сэндвичей? – спрашивает Эстел. Я смотрю на опустошенный мною поднос и смущенно трясу головой.

– Тогда еще чашечку чая, – предлагает Эстел. Она собирает разбросанные головки бумажных цветов и укладывает их в ряд. Потом аккуратно собирает в пучок зеленые стебли, и только после этого наливает чай.

Наблюдаю за Виктором, который решительно, большими шагами спускается по склону холма. Ветер надувает сзади пузырем его рубашку. На нем ни пальто, ни пиджака. В тот момент, когда он скрывается в лабиринте, я вскакиваю со стула, опрокинув при этом чашку чая, которую протягивала мне Эстел.

– Твоя юбка! – кричит Эстел.

Опустив глаза, вижу, как спереди расплывается большое пятно. Не совсем понятно, что выражает лицо Гордона: то ли жалость, то ли желание.

– Виктор не взял пальто, – говорю я.

– Что ж, дорогая, не взял, так не взял, – успокаивает меня Эстел. – Посмотри-ка, какой молодец, как уверенно пробирается через кусты. Просто умница! Какой способный молодой человек! Как мне хотелось бы удержать его, посмотреть, как он наведет порядок в этом мире.

– Где пальто? – спрашиваю я.

– Их забрала Аннабель, дорогая, а теперь сядь, успокойся, а я велю принести их, если они тебе так нужны, – Эстел звонит в колокольчик.

– Аннабель, дорогая, принеси, пожалуйста, пальто Хилари и Виктора, – просит она.

– И мое тоже, – добавляет Гордон.

– Ты ужасно галантен, – замечает Эстел. Гордон отворачивается. Эстел убеждает нас: – Не пытайтесь разыскать его, это совершенно безнадежное занятие. В конце концов сам виноват: убежал раздетым.

Мне неприятно создавать из этого проблему, не хочется портить всем настроение. Но я боюсь, что Виктор простудился. Боюсь, что ему станет плохо. Мне наплевать, как я выгляжу в глазах других, не кажусь ли я чересчур заботливой. Я хочу сказать, что все равно буду заботиться о нем, а к неодобрению окружающих я настолько привыкла, что меня оно не остановит.

Виктор в южном конце лабиринта, пробирается по тропинке между живыми изгородями. Стараюсь закрепить в памяти план лабиринта и запомнить, как пробраться к Виктору. Закрыв глаза, представляю, как выглядят дорожки, потом открываю и сравниваю с тем, что вижу.

– Из этой затеи не выйдет ничего путного, – убеждает меня Эстел. – Дорогая, на своем веку я перевидала немало людей, пытавшихся сделать то же самое. Этому лабиринту больше двух десятков лет. Все пытаются запомнить его план, выучить наизусть и понять, как он устроен. Рисуют карту лабиринта, и все равно ничего не получается. Когда спустишься вниз, когда войдешь в него, все эти рациональные планы и выкладки улетучатся, и будешь плутать по его переходам, как любая Божья тварь – как мышь или кролик.

На улице ветер набрасывается на нас, срывает у меня с головы капюшон куртки. Солнце слепит глаза; заслонив глаза рукой, спускаюсь по холму к лабиринту. Весь холм покрыт буйной растительностью и разительно отличается от высохших и обледенелых лужаек Халла. Земля мягко пружинит у меня под ногами. И тут до меня доходит, что лужайка не настоящая, что у меня под ногами искусственное покрытие, вроде тех, которые бывают на футбольных полях. Лужайка, как и волосы Эстел, ненатуральная.

Гордон спускается следом за мной. Он такой высокий, у него длинные, как у паука, ноги.

– Очень было заметно? – спрашивает Гордон. – Что?

– С ума схожу, – говорит он, – так хочу тебя. Мы молча спускаемся к подножию холма.

– Виктор! – кричу я, когда мы достигаем стен лабиринта. Но ветер подхватывает мои слова и уносит их, на втором слоге я уже не слышу себя. Гордон стучит палкой по живой изгороди лабиринта, чтобы привлечь внимание Виктора. Зовет его по имени, и мне так странно слышать это имя в устах Гордона.

Оставив Гордона, вхожу в лабиринт через главный вход, хотя может это не так.

Под ногами грязь, сосновые иглы, опавшие листья. Живая изгородь высокая и густая, она защищает от ветра. Где-то поблизости раздаются шаги Виктора, и мне становится сразу легко на душе, хотя я и ощущаю неловкость за свое поведение.

– Виктор, – говорю ему, – я принесла тебе пальто и перчатки. Скажи мне, где ты, и я передам их тебе.

Он не отвечает. Может, это были шаги Гордона. Не знаю, действительно ли Гордон ищет Виктора или притворяется, чтобы доставить мне удовольствие. Да и не о Гордоне сейчас надо думать.

Иду по дорожке, стараясь разглядеть через просветы в изгороди лабиринта рукав рубашки Виктора, поймать отражение солнечного зайчика от стекол его очков или часов. Смотрю вниз – может, увижу его мягкие кожаные туфли, облачко пыли, поднятое на дорожке его ногами. Но никаких следов. Ветер усиливается, и я слышу громкий шелест сухих листьев и веток.

Пытаюсь подпрыгнуть повыше, чтобы заглянуть поверх изгороди, но у меня ничего не получается. Закрываю глаза и мысленно представляю, как выглядел лабиринт с веранды. Дорожки образуют квадраты, некоторые из квадратов не замыкаются, а ведут к другим дорожкам. Все квадраты имеют выходы в другие части лабиринта, кроме тех, которые ведут в тупики; некоторые ведут к выходу из лабиринта, а не к центру. Виктор, очевидно, хочет пройти к центру лабиринта, и, можно не сомневаться, ему это удастся, потому что он отлично разбирается во всяких интеллектуальных головоломках, вроде мозаик, анаграмм и, как мне кажется, в лабиринтах. У меня же практически нет шансов пробраться через лабиринт, так как предел моих возможностей – обычный кроссворд, и то решаю его с чужой помощью.

Злюсь, потому что не могу найти Виктора, но поисков не прекращаю. Кажется, всю свою жизнь, – а особенно сейчас, когда живу с Виктором, – я постоянно стремлюсь к чему-то, но так и не достигаю желанной цели. Прихожу, например, домой, Виктор дома, лежит в постели. А на самом деле его – нет. Происходит нечто странное: в ту минуту, когда я открываю дверь, настоящий Виктор исчезает. Передо мной не реальный человек, каким он был до моего появления, а мое представление о нем. И то же самое происходит, если я остаюсь дома одна (что случается редко). Я читаю или готовлю обед. Или полирую ногти. Но в ту минуту, когда Виктор входит в дверь, я исчезаю. Как поток воды, он вытесняет меня из комнаты. И я уплываю. Сила взаимного притяжения держит нас вблизи друг друга; мы вращаемся друг около друга каждый по своей орбите, как две луны, но сблизиться не можем. Прошлой ночью, незадолго до рассвета, Виктор встал. Ему было так плохо, что он не мог спать, а может, ему приснилось что-то страшное, – не знаю. Он сидел в кресле, уставившись в непроглядную темь за окном, и когда я прикоснулась к его плечу, обернулся. Я видела его бледные губы и то, как он искал меня взглядом. Он смотрел прямо на меня, но при этом как будто не видел и продолжал искать. Наконец я нашла связующую нас нить, так как увидела на его лице отражение собственной паники.

– Победа! – слышу я голос Виктора – и вот он уже передо мной. Улыбается торжествующе, как спортсмен, сорвавший финишную ленточку, или как гангстер. Смеется, закинув голову, словно увидел что-то ужасно забавное.

Знаю, что выгляжу нелепо: стою перед ним в залитой чаем юбке, моя французская косичка растрепалась и съехала на бок. Знаю, что он смеется над тем, что я слишком серьезно воспринимаю все мелочи, смеется над моей истерикой по поводу его прогулки по лабиринту. И хотя я уверена в том, что Виктору необходимо было принести пальто, что мои волнения и забота о нем были искренни, но мне прекрасно известно, что благие порывы и «заботливое отношение» имеют мало цены в глазах Виктора. И если я всерьез решила, что Виктор способен оценить эти качества, то лучше бы мне вообще не иметь с ним дела.

– Очень смешно! – обиженно говорю я. – Скажи хотя бы, как нам отсюда выбраться.

– Что с тобой?

– Вот твое пальто. Сыта по горло.

– В чем я провинился? – спрашивает Виктор, протягивая ко мне руки. – Хилари, что на тебя нашло? Что случилось? А я-то хотел сказать тебе, как прекрасно ты выглядишь. И что теперь? Ты плачешь? Ты еще красивее, когда плачешь.

Гордона находим за оградой лабиринта, он терпеливо ждет нас. Я все еще взволнована, хотя истерика моя утихла, только недовольно ворчу. Когда мы подходим к дому, Виктор с Гордоном хохочут. Гордон рассказывает, как бродил по лабиринту целый час, когда ему было тринадцать лет, а позднее играл там с друзьями.

В самом мрачном расположении духа усаживаюсь за стол. Зла на весь мир, ни на кого не смотрю. Требую стакан виски.

– Хилз получит свой скотч, – провозглашает Виктор. – Она терпеть не может виски, но пьет, чтобы наказать себя.

Чувствую себя ужасно неловко, не столько из-за реплики Виктора, сколько из-за того, что мое поведение в доме Эстел могло вызвать подобный комментарий. Злюсь и потому, что он прав.

Смотрю на серебряный чайный прибор, хрупкие, разрисованные розами чашки, разные блюдечки, чашечки, чайные ложечки и понимаю, как нелепо выглядит моя надутая физиономия на фоне этих очаровательных вещиц. Эстел, пока нас не было, сделала очень красивый букет из искусственных цветов и с большим вкусом разместила его в корзинке.

Виктор сидит выпрямившись, худоба придает его лицу мудрое выражение, которого не бывает на лицах его более упитанных собратьев. Яснее ясного: Виктор смущен моим поведением или, правильнее сказать, ему неловко за меня, потому что он не считает нас парой, а следовательно не обременен чувством ответственности за мое поведение. У Эстел, однако, такой довольный вид, будто она только что выиграла по лотерейному билету, совпали все до единой цифры.

– А она ведь побежала за тобой, Виктор, – говорит Эстел. Подставляет лицо солнечным лучам, выгибая шею, как кошка. – Бросилась со всех ног.

– Виктор, давай поблагодарим Эстел за чай: нам уже пора. Слишком поздно.

– Хотите уехать прямо сейчас? – удивляется Эстел. – Почему? Погода великолепная, и у нас такая приятная компания. Твое настроение, Хилари, дорогая, улучшится. Вот увидишь.

Что-то в выражении моего лица заставляет Эстел изменить свое мнение.

– Ну, если тебе действительно пора… – говорит она.

Гордон не сводит с меня глаз, и это так заметно, что мне хочется законопатить ему глаза. Эстел, поправив юбку, протягивает мне корзинку с бумажными цветами:

– Как, по-твоему, украсят они твое окно?

С благодарностью принимаю из ее рук корзинку. Интересно, начнет ли Эстел новый цветок, усевшись в свое кресло; как она чувствует себя здесь, в этом большом доме, когда остается совсем одна? Какой станет Эстел после нашего отъезда?

– Как красиво! – восхищается Виктор. – Ужасно мило с твоей стороны, Эстел.

– Хилари просто очаровательная девушка. Я права, Гордон?

– Да, – подтверждает Гордон, кивая мне. – Так оно и есть. Так и есть.

– Хилари, ты выглядишь ужасно нелепо, ну что ты столбом стоишь, – говорит Виктор. – Сядь, успокойся. Выпей чая и постарайся вести себя прилично.

Я готова убить его. «Я готова убить тебя, Виктор. Ты злобный, мерзкий, сердитый троль. Сыта по горло. Если скажешь еще хоть слово, утоплю тебя в зубном эликсире. Одно только слово – и я покажу тебе, где раки зимуют».

– Мне и правда пора, Виктор. Ты со мной? – спрашиваю его.

– Не хочется уезжать сейчас. Пожалуй, останусь, здесь так приятно. Кстати, ты, кажется, договорилась отправиться за какими-то покупками?

– Ты же знаешь, за какими. Собираюсь за рождественской елкой.

– Конечно. Елка. Как мило, – восхищается Эстел. Она обещает доставить Виктора позднее и уговаривает не откладывать надолго следующий визит.

Еще раз благодарю ее и киваю Гордону.

– Приятно было встретиться с вами, – говорит Гордон. Он ухмыляется по-мальчишески, развалившись в своем кресле. – Очень приятно познакомиться с Хилари Аткинсон.

– Не забудь цветы, – напоминает Эстел, кивая на корзинку с бумажными розами. В дверях появляется Аннабель, и Эстел просит ее проводить меня.

Следую за Аннабель в холл и замечаю, что Виктор идет за мной. Останавливаюсь, вопросительно глядя на него. Он подходит ко мне почти вплотную.

– Если хочешь уехать, скатертью дорога, – говорит он, – Но будь уверена, уж я выкину что-нибудь исключительно отвратительное, чтобы позлить тебя.

Стараюсь придумать достойный ответ. Стараюсь представить, что я – хозяйка этого огромного дома, женщина авторитетная, вроде Эстел. Как здорово быть настолько уверенной в себе, чтобы красить волосы в розовый или зеленый цвет и носить мексиканские бусы, сделанные лет сто назад. Как здорово обладать властью.

– Ненавижу тебя, Виктор. Всегда ведешь себя по-свински. Нагрубил Гордону.

– А тебе-то что? Мне он, по крайней мере, нравится. Ты злишься, потому что облила юбку чаем. Я прав? Признайся, Хилз, прав я или нет?

«Конечно, прав, – думаю я. – Посмотрим, много ли пользы принесет тебе твоя правота».

– Я ухожу, Виктор.

– Иди, – говорит он, отворачиваясь.

Иду следом за Аннабель через холл, мимо безделушек, которые Эстел показывала, когда водила по дому. Мимо полок с дорогим фарфором, бокалами для воды времен королевы Виктории, мимо старинных напольных часов у лестницы. Следую за Аннабель, рассматриваю белый накрахмаленный воротничок ее серого форменного платья. Думаю о том, что под унылым серым холщовым платьем скрываются прекрасные формы молодой атлетически сложенной женщины. Она кажется мне такой милой, хотя я понимаю, что она только выполняет свою работу. Как тактично она вела себя, когда мы с Виктором выясняли отношения: сделала вид, что не происходит ничего необычного. И незаметно отошла в сторону, когда Виктор разговаривал со мной в холле. Она так внимательна ко мне, делает вид, что не замечает, в каком я состоянии, что у меня мокрая юбка, что волосы торчат во все стороны, выбившись из французской косички.

– Аннабель, – зову я, и она, остановившись, оборачивается ко мне. Только сейчас замечаю, какие у нее глаза: почти черные, глубоко посаженные. Накрашенные ресницы загибаются кверху похожими на паутинку пучками. Она ненамного моложе меня. Могла бы быть младшей сестрой моей соседки по комнате в колледже, или сидеть рядышком на спортивных соревнованиях на самых дешевых местах. Могла бы вместе со мной сидеть за чашкой кофе и рассказывать о своем дружке, о семье. Но теперь, когда она провожает меня до дверей дома Эстел, мы по разные стороны социального барьера, нам не положено разговаривать. И сейчас мне нечего ей сказать.

– Аннабель, ты сегодня столько работала для нас, большое спасибо! – выдавливаю наконец, не придумав ничего лучшего.

– Пустяки, – отвечает она, улыбаясь своей очаровательной улыбкой. И снова идет вперед. Ее длинные волосы, заколотые в пучок на затылке, у корней совсем темные. Фигурка у нее потрясающая, представляю, как она выглядит в джинсах и майке! Впрочем, она хороша в любой одежде и без нее. Интересно, как бы она смотрелась рядом с Гордоном или Виктором.

– Послушай, Аннабель, – спрашиваю у нее, – ты живешь где-то поблизости?

– Я живу здесь, – отвечает она, указывая на пол, – в этом доме.

– Тебе хорошо здесь? – задаю вопрос и тут же думаю: «Может, не стоило так говорить». – Просто хочу знать: тебе здесь нравится?

– У меня большая комната.

– А твоя семья из этих мест?

– Из Броктона, – отвечает она. – Коплю деньги, чтобы вернуться в колледж.

– Рада слышать это, – говорю я. – О колледже, я имею в виду, – Через несколько секунд продолжаю: – Трудно здесь работать?

– Трудно? Нет, не трудно. Я занята только четыре дня в неделю, а три остальных провожу в Бостоне со своим другом.

Правильно: почему красавице Аннабель не иметь дружка в Бостоне? Ведь должен кто-то оценить, сколь старательно она подкрашивает ресницы: они у нее длинные, мохнатые, не заметно, что подкрашены. Как замечательно: Аннабель садится на паром и плывет в Бостон, чтобы крепко обнять своего дружка, который уже ждет ее на пристани. Как хорошо, что оба они здоровые, могут ласкать друг друга; как хорошо, что есть на свете такие привлекательные молодые женщины, как Аннабель, что у нее большая комната, тонкая талия, спортивная походка, что у нее такое красивое имя: Аннабель.

– Что ж, это просто здорово, – говорю я, когда Аннабель открывает парадную дверь.

Мы обмениваемся рукопожатием. У нее такие изящные руки, именно о таких я всегда мечтала: тонкие руки с длинными пальцами и овальными ногтями. И рукопожатие у нее крепкое, дружеское. Сжимаю в ответ ее руку, потом сажусь в машину, а она машет мне на прощание. Спускаюсь вниз по длинной аллее и, думая об Аннабель, улыбаюсь. Но как только выезжаю на шоссе, ведущее к Халлу, улыбка исчезает с моего лица, я снова во власти дурных чувств. В таком настроении иду по обдуваемой ветром дороге, которая тянется вдоль океана, подъезжаю к дому, где живем мы с Виктором. Представляю, что последует за его возвращением: снова будет казнить меня молчанием; наверное он несчастлив со мной, и виновата в этом я. Как же так получилось: старалась внушить ему любовь, а заставила ненавидеть себя; как же плохо контролирую я себя и свои чувства. Пытаюсь разобраться в том, что случилось: не специально ли спровоцировала я ту сцену с Виктором, чтобы разрушить наш союз, не дожидаясь его естественного конца. И еще: если Виктор действительно так много значит для меня, то как найти оправдание моей любви к другому мужчине, как узаконить разрыв с Виктором, как ратифицировать решение, столь противоправное. Но это мое личное решение, в межличностной политике нет понятия «права», а, кроме того, отношения наши не узаконены.