Пасмурный день, суббота. Звонят церковные колокола, над городом плывут глубокие протяжные звуки. Виктор в постели, но не читает и не спит.

– Кто-то женится, – говорит он.

Ванная комната Гордона напоминает аптеку. Сотни бутылочек с надписями наполовину заполнены таблетками и капсулами пастельных тонов: желтыми, зеленоватыми и розовыми. Ради содержимого этих шкафчиков, всех этих бутылочек он и пригласил меня. Дело в том, что состояние Виктора в последнее время резко ухудшилось. Изо дня в день горстями аспирин.

Гордон помогает мне разобраться, какие таблетки взять. Сидит на унитазе.

– Метолазон? – спрашиваю его.

Отрицательно качает головой.

– Это мамино, от давления, – объясняет мне.

– Альдометин?

– Папино, от давления.

– Гидролиурил?

– Тоже отцовское.

– Клонидин?

– Принимают в климактерический период, – говорит он, – мамино.

– А вот эти, белые? – спрашиваю я, вытаскивая пузатый пузырек с белыми таблетками.

– Это годится, – говорит Гордон, кивая, – болеутоляющее. Я растирал эти таблетки в порошок и нюхал, как наркотики, когда был подростком.

– Сильно действуют?

– У меня от них шла кровь из носа, – смеется он. – Когда мама выяснила, чем я занимаюсь, пригрозила отправить в наркологический диспансер.

Кладу таблетки в карман и достаю другую бутылочку.

– А что это? Мелларил, – читаю надпись на этикетке.

– Самое подходящее, – говорит Гордон. – Антидепрессант моей жены. Возьми обе бутылочки.

Колени прижаты к подбородку, вся скрючилась, – в таком положении я просыпаюсь; кровать пуста. В комнате Виктора нет. Поспешно вскакиваю, отбрасывая в сторону простыни. Окно открыто. В комнате холодно. Оба обогревателя работают на полную мощность, но толку мало.

Зацепившись по дороге маленьким пальцем за ножку стола, бросаюсь на кухню искать Виктора. Распахиваю дверь в ванную. Открыв входную дверь, заглядываю в пустоту лестничного пролета. Возвращаюсь в комнату. С самыми дурными предчувствиями, оцепенев от ужаса, все же заставляю себя высунуться из окна, внимательно оглядеть землю под окнами. Глаза слезятся от ветра. Две черные собаки резвятся на берегу, поднимая временами лапы над кучами водорослей. За моей спиной раздается шум, втягиваю голову обратно.

Виктор, закрыв дверь, снимает перчатки. Под мышкой зажата газета.

– Черт бы тебя побрал, – приветствую его. Пряди волос, раздуваемых ветром, щекочут шею. Виктор подходит ко мне и закрывает окно.

– Тосты пересушил, – сообщает он.

Выкладываю свои ракушки вдоль края стола. Интересно, сколько лет живут ракушки, становятся ли они с возрастом хрупкими. Интересно, изменяют ли они цвет и становятся ли к старости тоньше. Взяв лупу, рассматриваю сероватую створчатую раковину. Входит Виктор, роется в кухонном столе и, достав клочок войлока и какую-то жидкость для чистки, выходит.

– Чищу ружье, – объясняет Виктор.

– Ты что, собираешься стрелять? – спрашиваю его, косясь одним глазом в лупу. Ракушка играет всеми цветами радуги. Края темные, как рыбьи плавники, а центр – лиловато-серый с облачком жемчужного цвета. – Потому что, если станешь стрелять, я удалюсь куда-нибудь, поберегу барабанные перепонки.

– Нет, просто смазываю ружье маслом, чищу его, – успокаивает меня Виктор.

Передвигаю лупу дальше, в поле зрения попадает муравей, маленький, рыжий; муравей лежит на спинке, задрав кверху твердые, как на шарнирах, скрюченные ножки. Под увеличительным стеклом его зажатый клещами рот кажется большим и опасным.

– Что ты рассматриваешь? – спрашивает Виктор.

Отодвигаюсь подальше от муравья.

– Ничего, – отвечаю ему. Собираю свои ракушки и складываю их обратно в коробку.

– Неважно, голубчик, – говорит Виктор, касаясь моей руки. Через плечо перекинуто ружье. – Просто так спросил.

Уводит меня в комнату и усаживает на кушетку. Притянув поближе к себе, крепко целует в губы, поддерживая ладонью мой подбородок. Мы долго целуемся.

– Понимаешь, прошли безвозвратно те золотые денечки, когда я палил из ружья, – говорит Виктор немного погодя. – В конце восьмисотых и в начале девятисотых годов вещи были добротнее. Сезоны для охоты – длиннее, а охотничьи трофеи – получше. В наши дни мало толку от такой старой двустволки, как моя.

– О чем это ты?

– Пришла пора избавиться от ружья.

– Что же ты собираешься с ним делать? – спрашиваю я. – Отправить на заслуженный отдых?

– Я решил, что надо бы вырыть для него яму, там, где тухлые гнездышки этих вонючих крыс, и как бы похоронить его. Это сугубо личное дело, оно касается только нас двоих да этих грызунов, – говорит Виктор, разглядывая свои руки. Рука, которую он порезал несколько недель назад, до сих пор воспалена, через всю ладонь тянется широкий шрам в форме полумесяца.

– И патроны тоже? – спрашиваю я, и Виктор кивает в ответ.

* * *

Снег под лучами утреннего солнца слепит глаза. Виктор роет землю проржавевшей лопатой. Я разбиваю грязные комья мотыгой, откалываю большие куски темного грунта, извлекаю камни. Под снегом верхний слой почвы мягкий, но чуть глубже работать становится тяжелее, земля промерзла. К тому же пронизывающий ветер дует с такой силой, что спасают меня только теплые рейтузы да надетая под куртку пуховая кофта.

– Оно замерзнет здесь! – стараюсь я перекричать вой ветра. Как мне объяснили, зимы в Халле всегда ветреные, в некоторые месяцы на полуострове или мертвый штиль, или сильные ветры, середины не бывает. Сегодня ветер ломает деревья, а завтра – тишина и покой, все затянуто густым туманом.

– По-твоему, это мороз? – возражает Виктор. – Ученые в Антарктиде работают при температуре пятьдесят градусов ниже нуля. Воздух при дыхании оседает в легких кристалликами льда. Смеяться нельзя. Так что захочешь в следующий раз пожаловаться на холод, вспомни о том, каково людям в Антарктиде.

Смотрю на Виктора. Под нарочитой серьезностью скрывается улыбка. Он укладывает ружье в яму, которую мы вырыли, и забрасывает его грязью.

– Ружье очень ценное? – спрашиваю его.

– Коллекционное, – отвечает Виктор.

– Может, не надо было хоронить его, – задумчиво говорю я.

– Ты побоялась ружья, верно? – возражает он.

Глядя на длинную полосу грязи, представляю себе, как удивятся те, кто найдет когда-нибудь старый «ремингтон». Им ни за что не догадаться, почему это ружье похоронили на заднем дворе разваливающегося дома. Соглашаюсь с Виктором: все верно, оно меня раздражало.

– Тогда больше никаких ружей, – заявляет Виктор, ковыряя носком ботинка могилу ружья.

Стараюсь отгадать выражение лица Виктора, понять, что скрывается за этими округлившимися глазами, за застывшей на губах улыбкой. Шея у него повязана шарфом, красно-коричневая охотничья шапка надвинута на брови. Он медленно подходит ко мне, обнимает за плечи, приникает губами к моему лбу. Несколько секунд слышу только завывание ветра и тихое дыхание Виктора. Виктор прижимает меня к себе, может, ни о чем не думает, а, может, боится, что я его брошу.

Я жду в своей машине уже двадцать минут, а Гордона все нет. Смотрю на пристань, на зеленые волны залива. У берега вода замерзла, образовав ледяные бугры. Подъемный кран отдыхает рядом с лодками, вытащенными на берег. Его сомкнутые зубья напоминают челюсти спящего животного.

Слушаю по радио передачу: люди звонят в прямом эфире и высказывают свое мнение относительно неопознанных летающих объектов. Мужчина сообщает, что видел НЛО, один и тот же НЛО, несколько раз. Звонит женщина и рассказывает, что у нее в голове слышны голоса инопланетян. Тут же звонит какой-то шутник и объявляет, что он и есть тот самый инопланетянин и хотел бы вырваться на волю из головы этой женщины. Звонит еще кто-то и говорит: если мы не очистим воздух, нам придется построить купол над всем земным шаром и тогда никакие инопланетяне не смогут приземлиться. Женщина, в голове которой засели инопланетяне, утверждает, что это очень верная мысль. Выключаю радио. Полная тишина; сижу и поглядываю время от времени в зеркало заднего обзора – не появится ли машина Гордона.

Наконец вдалеке, у подножия холма, вижу его машину, и вот она уже въезжает на покрытую гравием автостоянку. Когда пересаживаюсь к нему, он рассыпается в извинениях. Отвечаю, что ничего страшного не случилось, я отдыхала, слушала радио. Рассказываю о парне, который подшутил над женщиной с инопланетянами в голове. Признаюсь ему, что порой больше всего мне хочется просто сидеть и смотреть, как кружатся льдины в заливе или, забравшись на холм, любоваться громадными темными волнами зимнего моря. Единственное, чего я хочу, – побыть немного наедине с собой.

Гордон целует меня и вставляет пленку в магнитофон.

– Сначала покормим нашу собачку. Потом отправимся в путешествие, – говорит он под жалобные звуки скрипки, льющиеся из магнитофона.

Тош – умница, понимает, что мы говорим о ней. Слышу, как она барабанит хвостом по сидению машины. Перебираюсь к ней на заднее сидение и усаживаюсь рядом поболтать, почесать ее мягкую шерстку на шее. «Ну, как мы себя чувствуем сегодня, мисс Тош?» – спрашиваю у нее, а она кладет лапу на мое колено и тянется лизнуть меня в лицо.

Подъезжаем к дому Гордона. Меня восхищает, как здорово он выложил кафельные плитки на кухне. Несколько футов светло-бежевых плиток идеально подогнаны в крышке кухонного стола. У него золотые руки. Он обладает как раз теми качествами – терпением и настойчивостью, которых я начисто лишена. Гордон объясняет, что плитки предстоит еще покрыть лаком, чтобы они сверкали и их было легче мыть. И добавляет, что ему самому непонятно, зачем он тратит столько времени на дом, который принадлежит не ему, а его родителям. А родителей и старый кухонный стол устраивал, и замок на входной двери их не раздражал, и раковина в ванной под лестницей никому не мешала, – одним словом, им совсем ни к чему все, что ремонтирует Гордон. Они просто рассердились, когда он сказал, что привел в порядок плющ, длинные плети которого, обвив трубу, устремились уже в небо. По словам Гордона, такое отношение его ни капельки не волнует. Он сам знает, что в доме нуждается в ремонте. А родители, может, и не обратят внимания, когда вернутся сюда летом. В гостиной на кофейном столике возвышается цветной телевизор миссис Беркл. Я уговорила Гордона забрать его из подъезда, и он пообещал поработать над ним.

Гордон зовет меня в кухню. Он выкладывает собачьи консервы в серую плошку. С улыбкой указывает на большие окна, выходящие в лес. За окнами две голубых сойки гоняются друг за другом.

– Такую суматоху устроили, – говорит Гордон.

Мы кормим Тош, которая всячески выражает нам свою признательность, но с обидой смотрит нам вслед, поняв, что мы не берем ее с собой. Когда мы сворачиваем на дорогу, я вижу за занавесками гостиной морду Тош, прижавшуюся к стеклу.

Нам предстоит долгое путешествие на юг вдоль побережья, едем покупать рождественскую елку. Расшнуровав свои ботинки, ставлю ноги прямо под обогреватель. Откинувшись на спинку сиденья, смотрю на Гордона. Его голова почти касается потолка машины, отросшие волосы падают вихрами на лоб, легкомысленные завитки прикрывают щеку.

Мы едем на те самые лесопосадки, о которых говорил мне Кеппи с месяц назад. Кеппи должен подъехать туда сегодня, чтобы забрать кое-что для своего паба, и мы договорились встретиться там. На обратном пути он подвезет на своем грузовике мое дерево.

Гордон изъявил желание поехать со мной. Предложение встретиться у пристани означало, что ему не хотелось брать с собой Виктора, и дело совсем не в том, что такая поездка Виктору не под силу. По-моему, Гордон просто искал оправдания, чтобы провести день наедине со мной, без Виктора, который, как самый выдающийся член нашей тройки, обычно, болтает без умолку.

Подозреваю, что Гордон хочет кое-что рассказать мне, – и я не ошиблась. Для начала Гордон выключает магнитофон. Потом со вздохом произносит:

– Так вот, Фредди – художница. Скульптор. Познакомился с ней на выставке.

Рисую в воображении его жену, Фредди. На ней темно-зеленое пальто, длинное, до щиколоток, на платье – брошь и длинное мексиканское ожерелье из когтей игуана, последний писк моды.

– Работает она с глиной, лепит маленькие фигурки, – говорит Гордон. – Почти на фут ниже меня. Когда мы гуляли, никогда не брала меня под руку, чтобы не выглядеть коротышкой, как она говорила.

Представляю себе фигурки с закругленными формами из белой глины и Фредди, склонившуюся над ними. Фредди, худенькую, с узкими бедрами, на ногах – педикюр, ступни маленькие, ногти покрыты лаком. Представляю, как Гордон и Фредди весенним вечером прогуливают Тош.

– Какого цвета у нее волосы? – спрашиваю я.

– Наверное, правильнее сказать, – каштановые, но с рыжиной, – отвечает Гордон.

Вижу совершенно ясно копну волос цвета красного дерева. Вижу нежную белую шею и солнечные очки в черепаховой оправе.

– У нас был дом в Соммервиле. На той же стороне, где здание Федерального правительства.

Представляю гостиную, превращенную в мастерскую художника. И Фредди, на ней пижамная куртка Гордона, черные чулки и носки до лодыжек, просто для красоты. Стоит на коленях у стеклянного стола, перед ней – фигурки, руки измазаны глиной.

Заставляю Гордона признаться, что эти скульптурки его раздражали. Он говорит:

– Весь дом был заставлен ими, сушила их на газетах, разорванных пакетах, на простынях, почти новых простынях. На моих простынях. Не знаю почему, но все это действовало мне на нервы.

У Фредди веснушки. Как-то раз, на празднике в честь Дня независимости, он пообещал жениться на ней. В тот вечер ей пришлось вытаскивать занозы из его коленей.

– У меня дочь, зовут ее Рали. Вообще-то она мне не родная, – рассказывает Гордон. Мы объезжаем громадный сук, перегородивший дорогу. Он лежит там так давно, что около него намело целый сугроб.

Представляю себе, как Фредди лепит слоника, медведя, стаю уток и высокого жирафа с изящной шеей. Вижу, как она, пройдя на цыпочках мимо ребенка, спящего в кроватке, расставляет на столе новые фигурки.

– Вот фотография, – говорит Гордон, перебрасывая мне бумажник. Из-под целлофановой обложки мне улыбается Рали. Густые черные волосы и темные, выгнутые дугой брови. У нее двойной подбородок, уже прорезались зубки, на ней белое платьице с пышными рукавами.

– Приехал как-то домой, а там он, отец Рали. Тоже художник. Видел его на выставках. Пишет большие полотна. Одно подарил Фредди, а я и не подозревал об их близости. Картина пять месяцев висела над камином, а я ни о чем не догадывался. Так вот, встречаю его в моей гостиной и спрашиваю: «Что вы здесь делаете?» Он отвечает, что отбирает работы Фредди для выставки. Я его опять спрашиваю: «А откуда у вас ключи?» Он молчит, уставился на свои ладони с таким видом, будто эти ключи ему вручила Снежная королева. Тут появилась Фредди с бутылкой вина.

Так ясно представляю ее: женщина появляется в дверях, прекрасная, как радуга; розовый халатик, запах абрикосового мыла, только что вымытые волосы рассыпались по плечам. Руки разжимаются, бутылка вина падает на пол.

– Поэтому ты ушел от нее?

– Нет. Я заработал кучу денег на «Чужой территории», стал членом клуба пешего туризма, освоил чешскую кухню, нагуливал аппетит.

– Так все наладилось? – спрашиваю я.

– Не знаю. Вроде бы все вошло в свою колею. Фредди, как прежде, лепила статуэтки. Я ходил гулять в парк с ребенком. У меня внезапно появилось много денег, так что, понимаешь, я выполнял отцовские обязанности. Но нет, ничего не получалось. Я завел любовницу. У Фредди появился любовник. Новый парень, доктор. По имени Берт. Я завел новую любовницу. Фредди переехала к Берту. У Берта такой вот большущий рот, – показывает Гордон. – С такой пастью он напоминает датского дога.

На мой вопрос Гордон отвечает, что больше всего скучает по Рали, которую вопреки биологии считает своей дочерью.

За окном машины мелькают большие земельные участки с воротами на запоре и с аккуратно выложенными плиткой дорожками. Интересно, как выглядит дом Гордона в Соммервиле. Рисую в воображении, как Гордон с маленькой черноволосой девочкой лепят снеговика. Представляю, как ребенок прыгает у ног Гордона, просится на руки. Гордон высоко поднимает ее, крепко держит за грудку на вытянутых руках. Рали висит над его головой, визжа от восторга, ее темные глазки горят от возбуждения. Но вдруг какая-то неведомая сила вырывает ее из его рук и уносит ввысь. Она улетает вдаль, над верхушками деревьев, к бледно-лиловому горизонту; беззвучно плачет, тянется ручонками к Гордону, который, не в силах оторваться от земли, беспомощно стоит рядом с застывшим снеговиком и смотрит на искаженное судорогой лицо дочери.

– Вот как выглядит твой Берт, – показываю я Гордону, оттягивая пальцами вниз углы рта. Сижу, прислонясь спиной к дверце машины, положив разутую ногу на колени Гордона.

Проезжаем павильончик, торгующий яблочным сидром, конюшни, завод сантехоборудования.

В центре города проезжаем под гирляндами рождественских огней. В витрине аптеки парочка сладких палочек качается в ритме метронома. На фонаре раскачивается под порывами ветра подвешенный в качестве украшения Санта Клаус.

Неожиданно Гордон заявляет:

– Держу пари, ты не относилась бы к Виктору с такой преданностью, если бы он был здоров.

– По-моему, и ты не был бы так дружески настроен к нему, если бы он был здоров, – защищаюсь я.

– А мне и не надо было бы заводить с ним дружбу, черт побери!

– Прекрати! – говорю я, отворачиваясь. Солнце изнемогает в борьбе с надвигающимися на него облаками.

– Прости, – говорит Гордон, прерывая затянувшееся молчание. Сворачивает на обочину и нажимает на тормоза. Поворачивается ко мне, нелепо размахивая руками.

– Мне в самом деле нравится этот парень, понимаешь? Хочется поговорить с ним откровенно, успокоить его, облегчить его страдания. Но когда я разговариваю с Виктором, в основном, отделываюсь шуточками да уклоняюсь от его вопросов.

Скрестив руки на рулевом колесе, Гордон опускает на них голову. Ласково глажу его по волосам. Включив аварийный сигнал, молча сижу рядом. Постепенно он приходит в себя и, притянув меня поближе, крепко обнимает.

– Объясни мне, что происходит: я поступаю не по-людски, или все-таки наше поведение может быть оправдано? – шепчет Гордон мне в шею.

Не знаю, что ему ответить, слезы подступают к глазам. Хочется плакать над нашими жизнями, окончательно запутавшимися в неразрешимых противоречиях. Трудно быть молодым; это тот возраст, когда секс заставляет забыть о любых страданиях, – даже о смерти. Как хотела бы я вернуть Рали на землю, передать ее в надежные руки Гордона, пусть он заботится о ней. Как хотела бы снять тяжесть с его души, успокоить его, объяснить, что мы не делаем ничего плохого. Как нам найти правильный выход, если мы скользим и падаем на каждом шагу, не в силах сохранить равновесие? Сколько недель чувствовала я себя не человеком, а бесплотным духом. А теперь мы все трое мечемся, как привидения, перелетая из одного дома в другой; каждый из нас ищет выход из этого положения, но все мы безнадежно запутались в лабиринте, созданном нашей ложью.

Как только мы сворачиваем с основной магистрали, дорога становится хуже. Проезжаем участок, освещенный мерцающим светом фар: грузовики дорожной службы перегородили дорогу и расчищают снежные заносы, убирают груды сучьев и веток. Проехав еще с милю, видим деревянный столб с надписью: «Ферма Брефстоун». К столбу прибита картонная дощечка, на которой несмываемой краской выведено: «Живые деревья». К ферме ведет грунтовая дорога, вся в рытвинах и ямах, – видно, по ней проехало немало машин. Сначала шел дождь, потом – снег, в результате образовалась непролазная грязь. Машина Гордона продвигается вперед, подпрыгивая на кочках.

Останавливаемся перед высоким сугробом грязно-коричневого цвета; снег, перемешанный с глиной, формой и цветом напоминает подтаявшее мороженое. Стоянка автомашин, если эту площадку можно назвать так, – скользкая от грязи и залита талой водой. На ней несколько грузовиков и золотистый «мерседес», к передней решетке которого прикреплен веночек из хвои. Шины «мерседеса» заляпаны грязью. Рядом с ним «пикап» Кеппи с полосами грязи на дверце.

Посыпанная гравием дорожка ведет к палатке в красно-белую полоску и цепочке ярких огней, обозначающих участок, засаженный предназначенными для продажи деревьями. Направляемся туда. Поле освещено прожекторами. По контрасту с темной зеленью елей снег кажется ослепительно белым. За полем холмы, поросшие соснами. Воздух насыщен ароматом рождественских елок.

Дорожка скользкая, земля раскисла от ног многочисленных покупателей. Гордон в своих высоких кожаных ботинках легко преодолевает это препятствие, я же чувствую себя довольно неуютно в туфлях на резиновой подошве. Они вязнут в грязи, грозя в любую секунду соскочить с ног. Я с трудом продвигаюсь, скользя на каждом шагу, как ребенок, первый раз вставший на коньки. С облегчением перевожу дыхание, когда мы наконец добираемся до палатки.

В палатку входишь свободно, не нагибая головы, как в гараж; в ней за складным столиком сидит высокий бородатый мужчина и курит трубку. Дым клубится в воздухе над его головой. Мужчина, напоминающий капитана корабля, приветствует нас, подняв над головой сжатую в кулак руку, и спрашивает:

– Приехали за елкой?

– Да, – отвечаю я. – У нас назначена встреча.

– С Кеппи? – догадывается он. Кожа у него на руках задубела, покрыта шрамами. Под ногтем большого пальца кровоподтек. – Кеппи в конюшне. У нас лошадь захромала, пошел ее посмотреть. Я – Уолт.

Уолт приглашает нас присесть за столик. В палатке работает обогреватель, подключенный к генератору, и я фею около него промокшие насквозь ноги.

– Кеппи говорит, что вы ветеринар. Правда? – спрашивает Уолт. Своим удлиненным, покрытым морщинами лицом он напоминает мне пилигрима. Волосы с проседью, сзади длинные; плотно сжатые, как у пилигрима, губы.

– Я действительно несколько лет работала в ветеринарной лечебнице, но нет, – я не ветеринар, – объясняю ему. По привычке опять хочется соврать, сказать, что «да, я ветеринар». Ведь это то, о чем я мечтала не один год. Всю жизнь. Но я ничегошеньки не знаю, не умею лечить животных. Умею только выполнять предписания людей знающих.

– Не согласитесь осмотреть мою лошадку? Купил ее три месяца назад. И вот с тех пор хромает.

От ярко освещенной лесопосадки к нам приближается семейство, несомненно, владельцы «мерседеса»; напоминают они семью, которую обычно показывают в рекламных роликах, а не живых людей. Отец несет на плече серебристую ель, дочери поддерживают свисающие до земли ветви и смотрят, нет ли под ногами шишек. Очень красивая женщина с ласковыми большими глазами восхищенно любуется деревом, которое несет ее муж. В нескольких футах за ними идет мальчик лет тринадцати, с топором в руке, из кармана куртки торчат рабочие рукавицы. Прислонив топор к торцу стола, он достает из кармана пачку банкнот и отсчитывает сдачу «мерседовской» семье.

– Не разменяешь мне пятерку? – спрашивает он Уолта. Уолт роется в бумажнике и отсчитывает четыре хрустящих долларовых бумажки. Потом протягивает ладонь с блестящими серебряными монетами, и мальчик выбирает 25-центовики. – Спасибо, папа, – благодарит отца и возвращается к «мерседовской» семье. Мистер «мерседес», обернувшись, машет Уолту, который кивает ему в ответ и говорит: «Всего хорошего». Попыхивая своей трубкой, Уолт смотрит им вслед.

– Этот господин три года подряд приезжает сюда за елкой. И каждый раз с новой женой. Не понимаю, почему именно ко мне. «Мы торгуем живыми деревьями», – объясняю ему. А он все время просит срубить ему ель. – Уолт задумчиво качает головой и выпускает из трубки струю дыма. – Так посмотрите мою лошадку?

– Честное слово, я в этом ничего не понимаю, – признаюсь я.

– Не понимаете? – повторяет Уолт, откинувшись назад. Несколько табачных крошек запутались в его бороде, и он двумя пальцами стряхивает с подбородка листочки табака.

Дорожка, ведущая к сараю, мокрая и вся в рытвинах, оставленных в грязи копытами лошадей. Старательно рассчитываю каждый шаг, пробираясь к конюшне по обочине, подальше от глубокой грязи.

– Что случилось? – спрашивает Уолт, – Забыли надеть ботинки?

У меня не одна пара обуви, да еще модные ботинки, которые отдала мне миссис Беркл, но подходящих к данной ситуации рабочих башмаков нет. Какая разница – во что я обута, но мне почему-то кажется, как это не смешно звучит, – что, будь у меня на ногах подходящая обувь, я смогла бы объяснить этому человеку, почему его лошадь хромает. Гордон идет своим обычным размашистым шагом, за ним на почтительном расстоянии трусцой передвигается Уолт, а я, утопая в грязи, судорожно сжимаю и разжимаю пальцы ног, надеясь, что таким способом удастся не потерять в грязи туфли. И тут замечаю бредущего нам навстречу Кеппи, который тоже старается не поскользнуться в грязи.

– Привет, привет, – говорит Уолт, когда Кеппи приближается к нему.

– А ты что здесь делаешь? – не отвечая ему, спрашивает Кеппи у Гордона. Из бокового кармана пальто Кеппи торчит банка пива.

– Привез Хилари, – отвечает Гордон.

– Насколько я слышал, она и сама умеет рулить, – ворчит Кеппи. Не сводя глаз с Гордона, достает из кармана банку пива и делает большой глоток.

– Знаю, что она умеет рулить, – холодно отвечает Гордон.

– Да, да, уж тебе, наверное, это хорошо известно. – Обернувшись ко мне, спрашивает: – Где Виктор?

– Дома.

– Твою лошадь неудачно подковали, – объясняет Кеппи Уолту. – Какой-то недоумок, а не кузнец. Я снял подковы. Пусть старушка постоит немного в грязи, и все будет в полном порядке.

Такой совет можно иной раз получить и от ветеринара. Доброкачественные рецепты, которые приобретаются с житейским опытом. Кеппи, владелец ресторана, на десятилетия обогнал меня в таком опыте.

На обратном пути к палатке Кеппи кладет свою тяжелую руку на мое плечо и шепчет на ухо:

– Сегодня утром Эстел рассказала мне кое-что о Викторе. Скажите, это что неправда.

Я шлепаю по грязи. С трудом вытаскиваю ноги из жидкого месива. Подтверждаю, что все, о чем рассказала Эстел, правда, и вижу, как омрачается лицо Кеппи. Выбираю местечко посуше, чтобы поставить ногу, а он печально качает головой.

В доме Уолта смываю с себя грязь в ванной комнате и с фонариком в руке направляюсь по грязной дорожке к машине. На небе ни звездочки. При свете фонаря вижу в грузовике Кеппи, Уолта и Гордона. Мое только что выкопанное рождественское дерево перебинтовано, как жертва несчастного случая. У основания ствола белая повязка.

Елка такая большая, что в кузове грузовичка приходится все переставлять заново. Гордон стоит в кузове, упираясь плечом в алюминиевый бочонок, который выпячивается и мешает втащить ель.

– Протолкни его назад! – кричит Кеппи Гордону. Бочонок мало-помалу поддается, мне слышен скрежет металла о металл.

– Спускайся, Гордон, если не можешь справиться! Уолт, помоги-ка мне! – слышу я голос Кеппи.

Уолт, достав из кармана перчатки, влезает в кузов.

– Уступи-ка ему место, Гордон, – приказывает Кеппи.

– Все в порядке, сам справлюсь.

– А почему бы тебе не спуститься?

– Сказал тебе: все в порядке.

– Держу пари: Виктор волнуется, не знает, где она. Запомни: Вик – твой приятель.

– Пошел ты к черту! – отвечает Гордон и перепрыгивает через борт грузовика.

Когда я со своим фонариком вступаю в освещенный круг, Кеппи притворяется, что не замечает ни меня, ни Гордона.

Включив фары, Гордон выезжает с фунтовой дороги на шоссе. Лицо мрачное, плечи опущены. Я сижу рядом, прижавшись щекой к его плечу. Он говорит:

– Кеппи первым узнал, что я собираюсь жениться. Родители мои жили летом здесь, и мы звонили домой, чтобы сообщить им эту новость, но никто не отвечал. Тогда я позвонил в паб, и трубку поднял Кеппи. Мы рассказали сначала ему, а уж потом моим предкам.

– Кеппи знаком с Фредди? – спрашиваю я.

– Конечно. Конечно, знаком. Здесь все знают друг друга. Мне надо выпить. Не возражаешь, если где-нибудь остановимся?

Надо бы отказаться, объяснить, что слишком давно уехала от Виктора и уже пора возвращаться домой. Но не возражаю. Не могу отказать Гордону после той сцены с Кеппи. Поэтому коротко соглашаюсь. Несколько миль едем по неосвещенной дороге, а потом появляется сверкающий огнями центр. Так и должно быть: Рождество. Все витрины переливаются разноцветными огнями. На поросшей травой лужайке, со всех сторон окруженной небольшими магазинчиками, установлена фигура Санта Клауса, а с ним двенадцать северных оленей. В мерцающем свете разноцветных огней лицо Санта Клауса кажется изборожденным морщинами и напоминает мне Уолта. Вспоминаю покрытое морщинами лицо Уолта и его красивого сына. Интересно, какую жизнь прожил Уолт, есть ли у него жена, и если есть, то счастливы ли они. Я уже не доверяю своим суждениям. Уверена была, что «мерседовская» семья – самая счастливая, – и попала пальцем в небо. Какое уж тут счастье: три жены за три года. Уолт показался мне счастливым, но опять-таки, может, я ошибаюсь. Если бы я увидела, как мы с Гордоном выходим из машины: два молодых человека, нежно держась за руки, любуются рождественскими огнями, – разве я не подумала бы, что они счастливы?