Воскресенье, седьмой час вечера. Время я помню точно, потому что только что прослушала по радио выпуск новостей.

Мелкий дождь вперемежку с мокрым снегом лепит в лобовое стекло. Я еду сельской низиной, следуя редким указателям, подсказывающим, как выбраться на шоссе А до Лондона. Фары моей машины пробивают пелену мороси, выхватывая серебристыми всполохами ворота, амбары, живые изгороди, витрины деревенских магазинов с надписями «Закрыто» и невзрачные домики, которые словно еще теснее жмутся друг к другу, словно ищут спасения от пронизывающего холода наступающей зимней ночи. Других автомобилей почти не встречается. Все сидят по домам, смотрят телевизор, готовятся ужинать, а детишки заканчивают домашние задания к завтрашним занятиям в школе.

Покинув Имберли, я беру правее мимо белого дома приходского священника с турникетом вместо калитки. Дорога ненадолго оказывается открытой с обеих сторон там, где тянутся поля, но потом почти сразу углубляется в лес. Эту часть пути я особенно люблю летом, когда неожиданно, будто с вышки в прохладную воду, ныряешь под своды зеленого туннеля – тенистого и навевающего умиротворение. И тогда вспоминается Мильтон и его наяда, которая расчесывает волосы в полутьме озерных глубин. Но в это время года и в такое время суток здесь царит кромешная тьма, навевающая иные мысли. Мимо монотонной чередой лишь мелькают черные стволы деревьев.

На мокром асфальте покрышки слегка проскальзывают, я сбрасываю скорость и смотрю на панель приборов, где ярко-красные, зеленые и золотистые циферблаты сообщают, что у меня все в полном порядке. Но стоит снова поднять голову, как я вдруг вижу это – сначала всего лишь на секунду – в конусах движущихся перед моей машиной лучей фар.

Померещилось? Нет, там определенно что-то есть. Странное очертание среди деревьев. Нечто, тоже светящееся, впереди слева и чуть в стороне от дороги.

Я понимаю, что так не должно быть. Причем происходит это со мной инстинктивно, как неожиданно кожей ощущаешь, что за тобой издали наблюдает кто-то, кого ты сама не видишь. И внутренний импульс настолько силен, что я жму на тормоз, еще не успев даже почувствовать волнения или осознать, зачем я это делаю. Машина съезжает на грязную и неровную обочину, я ставлю ее так, чтобы фары светили в нужном направлении. Выбравшись из салона, я останавливаюсь, наклоняюсь внутрь и выключаю радио. Музыка замолкает. Теперь я слышу лишь шум ветра в кронах деревьев, изредка стук более крупных капель дождя по капоту машины и подобные звукам метронома щелчки сигнала аварийной остановки. Захлопнув дверцу, я быстро иду по сырой траве, углубляясь в лес тем путем, который указывает мне свет фар. Моя тень танцует впереди меня среди деревьев, с каждым шагом делаясь длиннее, шире и бесформеннее. Изо рта вырываются белые облачка пара. В этот момент я вообще не думаю ни о чем. Мне даже не страшно.

Это машина. Большая темная машина, она опрокинулась на бок под странным углом, словно в стремлении зарыться в холодную землю, пробуравить ее. Странное очертание, замеченное мной с дороги, оказалось причудливым отсветом единственной уцелевшей фары на ветках и стволе соседнего дерева. В следующие несколько секунд, приближаясь к автомобилю, я замечаю крупные габариты дорогого лимузина, покрытые дождевыми каплями, но отполированные до блеска металлические поверхности, лобовое стекло, которое не выпало наружу, а покрылось такой густой сеткой трещин, что потеряло прозрачность. Думаю ли я в тот момент о человеке или людях, которые могут находиться внутри? Кажется, нет. Зрелище столь необычное и захватывающее, что не оставляет времени думать о чем-либо вообще.

А потом я слышу доносящийся из машины голос. Кто-то говорит очень тихо, словно беседуя сам с собой. Это напоминает бессвязное бормотание. Мне не разобрать ни слова, но я понимаю, что голос женский.

– Эй! С вами все в порядке? – спрашиваю я, обходя вокруг машины, перемещаясь из ослепительного света фары в черноту и стараясь отыскать женщину. – Вы целы?

Я склоняюсь, чтобы посмотреть сквозь окна, но внутри слишком темно, чтобы я могла хоть что-то разглядеть. Кроме ее голоса – а она то бормочет, то замолкает, то начинает опять говорить, никак не реагируя на мои вопросы, – мне слышно теперь потрескивание остывающего двигателя. На мгновение мной овладевают опасения, что автомобиль сейчас охватит пламя и он взорвется, как это показывают в кино, но запаха бензина не ощущается. Боже! И о чем я только думаю? Мне же надо немедленно вызвать «скорую помощь» и полицейских!

Охваченная паникой, я охлопываю карманы в поисках мобильного телефона, нахожу его и с силой нажимаю кнопки так неуклюже, что приходится набирать номер дважды. Ответ диспетчера воспринимаю с неимоверным, почти физически ощутимым облегчением. Я называю ей свое имя, номер телефона, а потом, когда она начинает задавать мне положенные по протоколу вопросы, рассказываю все, что мне известно, стараясь делать это спокойно, как полезный свидетель в кризисной ситуации.

– Произошла авария. Один автомобиль. Похоже, вылетел с дороги и перевернулся. В салоне женщина, она в сознании. Там могут быть и другие, но точно я не знаю, потому что мне ничего не видно. Лес Уислборо на выезде из Имберли, примерно в полумиле за вывеской лесничества. По левую сторону от дороги. Вы сразу увидите на обочине мою машину. Это красный «фиат».

Она сообщает, что помощь уже в пути, и кладет трубку. Снова становится тихо, только поскрипывают стволы деревьев, ветер шелестит листвой, остывает мотор. Я присаживаюсь на корточки. Когда глаза немного привыкают к мраку, я вижу руку, прижатую к боковому стеклу, но свет так скуден, что я не различаю даже фактуры ткани рукава. А затем женщина начинает разговаривать со мной, словно очнувшись и осознав мое присутствие.

– Вы здесь? – спрашивает она.

Голос звучит теперь иначе: в нем слышится страх.

– Не бросайте меня одну. Эй, здесь кто-нибудь есть? Только не уходите.

Я поспешно встаю на колени и отвечаю:

– Да, я тут.

– Хорошо. Вы ведь не уйдете, не бросите меня?

– Нет. Я вас не оставлю. «Скорая помощь» сейчас приедет. Сохраняйте спокойствие. И постарайтесь не двигаться.

– Спасибо, вы очень любезны, – отзывается она.

Это произносится тоном богатой и хорошо образованной дамы, статусу которой вполне соответствует ее «ауди», и услышав именно такую фразу, произнесенную именно в такой манере, я понимаю, что эти слова ей приходится повторять десятки раз на дню, когда люди оказывают ей знаки внимания или выполняют ее просьбы, будь то в деревенском магазине или в лавке мясника.

– Я, кажется, создала себе небольшую проблему, – произносит она и даже пытается смеяться.

Рука делает легкое движение, будто ее проверяют, и замирает в том же положении.

– Муж на меня рассердится. Ему только в пятницу помыли машину.

– Уверена, он все поймет, – успокаиваю я. – Ему будет гораздо важнее, все ли с вами хорошо. Вы сильно пострадали?

– Даже не знаю. По-моему, нет. Впрочем, кажется, я ударилась головой и еще что-то с ногами. Вот ведь досада! Вероятно, я ехала слишком быстро и попала на обледеневший участок дороги… А еще мне почудилось, будто я увидела лису. Впрочем, какая теперь разница.

Некоторое время мы молчим. У меня затекают ноги, а джинсы на коленях, упирающихся в мокрые и холодные листья папоротника, покрываются грязной ледяной коркой. Я немного меняю позу, размышляя, сколько времени потребуется «скорой», чтобы добраться сюда из Фулбери-Нортона. Десять минут? Двадцать? Судя по голосу, ранения женщины не слишком серьезны. Мне известно, что посторонним лучше не вмешиваться в дорожное происшествие, но, может, мне все же попробовать хоть как-то помочь ей? А если у нее переломы ног? И к тому же я даже не смогу открыть разделяющую нас дверцу, которую от удара смяло в гармошку и заклинило.

Я складываю ладони вместе и дую на них. Могу представить, как холодно сейчас женщине.

– Как вас зовут? – спрашивает она.

– Фрэнсис. А вас?

– Элис.

Может, мне только кажется, но ее голос звучит слабее. Потом она задает вопрос:

– Вы живете поблизости?

– Уже нет. Теперь я живу в Лондоне. А сюда приезжала навестить родителей. Их дом в двадцати минутах езды отсюда – рядом с Фринборо.

– Чудные здесь места. У нас тоже дом в Бидден-бруке. Он скоро начнет беспокоиться, куда я запропастилась. Я ведь обещала позвонить, как только доеду.

Не ясно, как на это реагировать, и внезапно меня пугает мысль, что она попросит позвонить мужу. Где же «скорая»? Где полиция? Почему, черт возьми, все тянется так долго?

– Вам холодно? – спрашиваю я, засовывая руки в карманы куртки. – Мне бы очень хотелось помочь вам устроиться поудобнее, но вам не следует сейчас двигаться.

– Верно, давайте просто подождем, – соглашается она с легкостью, словно мы стоим на автобусной остановке и ничего серьезного не произошло. Так, мелочи жизни.

– Уверена, они скоро приедут.

Женщина издает звук, который приводит меня в ужас. Это похоже на резкий хрипловатый вдох или негромкий всхлип. И она замолкает.

– Элис! Элис! – окликаю я, но она не отвечает, а лишь издает тот же звук вновь и вновь, и в нем я слышу какую-то безнадежность, понимая наконец, что на самом деле все обстоит очень и очень плохо.

Мне становится одиноко. Я чувствую полную беспомощность, оставшись в лесу под дождем и слыша этот повторяющийся то ли стон, то ли плач. Оглянувшись через плечо, я вижу свою машину со включенными фарами, а позади нее простирается густой мрак. И я продолжаю смотреть и смотреть туда, все еще разговаривая при этом, хотя мне уже давно никто не отвечает. Наконец появляются мерцающие огни – белые и синие. Я поворачиваюсь к Элис:

– Они уже здесь. Помощь близка. Все будет хорошо, Элис. Только держитесь. Они приехали.

Я сижу на пассажирском сиденье полицейского автомобиля и даю свидетельские показания женщине, которую мне представили как констебля Рен. Дождь усилился. Его струи заливают ветровое стекло, а по крыше машины капли стучат так громко, что Рен приходится просить меня повторить только что сказанное. Но все это время меня гораздо больше беспокоит происходящее там, где теперь установлен яркий свет, где работает мощная режущая машина, лебедка и подъемный кран. Стекло запотело, и я почти ничего не могу рассмотреть. Протерев его участок рукавом, я вижу, что между открытыми задними дверями микроавтобуса «скорой помощи» стоит санитар, поглядывает на часы и наливает себе что-то из термоса. Вероятно, кто-то из его коллег сейчас там, в лесу. Может, они просто подбросили монетку и этому парню повезло. «Какой смысл нам всем сразу рисковать подхватить воспаление легких?»

Рен закрывает свой блокнот и говорит:

– Что ж, наверное, это пока все. Спасибо за помощь. Вероятно, с вами скоро опять свяжутся, чтобы прояснить детали.

– Что будет с ней? – спрашиваю я, понимая, как глупо звучит вопрос, но ничего другого мне в голову не приходит.

– Мы приложим все усилия, чтобы ей помочь. Через несколько дней мои коллеги вас информируют. А сейчас можете ехать. Вы способны в таком состоянии добраться до Лондона? Мне кажется, разумнее было бы вернуться к родителям и провести ночь у них.

– Мне завтра на работу. Ничего, справлюсь, – отвечаю я и пытаюсь открыть дверь, но констебль Рен кладет руку мне на ладонь и слегка пожимает ее.

– Понимаю, как вам тяжело.

В ее голосе звучит искреннее сочувствие, и от этого нежданного проявления доброты у меня все начинает расплываться перед глазами.

– Вы сделали больше, чем было в ваших силах. Не забывайте об этом.

– Но я ничего не сделала. Я и не могла ничего сделать. Остается только надеяться, что она поправится, – вздыхаю я, открываю дверь и выхожу из машины.

Дождь и ветер обрушиваются на меня с ошеломляющей силой железнодорожного состава. Лес, в котором недавно царила тишина, теперь наполнен шумом и грохотом. Это техника сражается с внезапно налетевшей зимней бурей. В ярком свете переносных прожекторов я вижу большую группу людей, чьи светоотражающие куртки блестят от влаги. Их спины полностью загораживают пострадавшую в аварии машину.

Я бегом возвращаюсь по шоссе к своему «фиату», сажусь за руль и во внезапно наступившей тишине слышу только собственное тяжелое дыхание. Затем я запускаю двигатель и отъезжаю от обочины. Лес остается далеко позади, и возникает ощущение, будто ты вырвалась из его плена. Смотреть, собственно, больше не на что: мелькают обозначающие разделительную полосу катафоты, указатели в виде стрелок и треугольников, начинаются столичные пригороды с погруженными в темноту торговыми и развлекательными центрами и многоуровневыми дорожными развязками.

Оказавшись в своей квартире, сбросив промокшую одежду и приняв горячий душ, я не знаю, чем себя занять. Уже поздно, почти одиннадцать часов, но я не устала и не голодна. Тем не менее я готовлю горячий сандвич, наливаю чашку чаю, сдергиваю с постели одеяло и заворачиваюсь в него. Некоторое время сижу перед телевизором, хотя думаю непрерывно об Элис, о голосе из темноты и о муже этой женщины. Сейчас он наверняка обо всем уже знает. Вероятно, он теперь с нею рядом в больнице. Их жизни разыграли как партию в кости, и для них выпала новая опасная комбинация, и все из-за полосы льда на дороге и мимолетной тени, похожей на лисицу. Именно эта мысль – о том, насколько случайно выпадают нам в жизни удачи и беды, – пугает меня, как ничто другое, тем вечером.

В кои-то веки мне приятно оказаться в редакции. Приехав необычно рано, я сижу за своим столом и потягиваю капуччино, который купила в баре на углу. Стаканчики у них меньше, чем в «Старбаксе», но кофе крепче, а после ночи, проведенной в тревожном полусне, это как раз то, что мне нужно. Проверяю электронную почту. За выходные несколько авторов прислали материалы, но далеко не все, кто обещал это сделать.

Вам может показаться, будто работа в литературном отделе еженедельника «Обозреватель» – сплошное удовольствие, где все делается как бы само собой. Уверяю вас – это не так. Да, для нас пишут и маститые профессора, и юные гении беллетристики, но каждую неделю мне приходится спасать одно из этих светил от позорных стилистических, грамматических и синтаксических ошибок, какие они лепят в своих статьях. Я всего лишь младший редактор, то есть никому не видимая пчелка-труженица, которая вчитывается в каждую букву и устраняет «ляпы», способные изрядно подпортить кое-кому репутацию. Если же я пропускаю ошибку, меня ждет неприятный разговор с Мэри Пим – заведующей нашим отделом. Что касается самой Мэри, то ее таланты проявляются в полной мере, когда она умасливает по телефону очередную знаменитость из числа своих знакомых или ведет популярного писателя ужинать в «Дж. Шики» в качестве компенсации за не слишком благожелательную рецензию в нашей газете на его новый опус.

Как мы все знаем, наступит день, когда щедрый бюджет, отпущенный Мэри на расходы по работе (куда входят ежедневные поездки на такси, путешествия только первым классом и номера в пятизвездочных отелях на время многочисленных литературных фестивалей), будет так же безжалостно урезан, как это было с бюджетами других глав отделов. А пока, несмотря ни на что, Мэри мчит вперед на всех парусах. Странно, но звездные авторы продолжают писать статьи по ее просьбе, хотя наш тираж заметно упал и всеми владеет чувство, будто настоящая литературная жизнь давно переместилась с печатных страниц во Всемирную паутину.

Мэри пока не появилась на рабочем месте, но я уже встретила Тома из отдела путешествий и туризма, обменявшись с ним приветствиями. Понедельник всегда самый спокойный день в редакционной жизни. Расположенный в западном крыле здания отдел новостей вообще будет пустовать до вечера вторника. А когда у меня уже фактически наступают выходные, если в четверг после обеда я успеваю отправить в типографию сверстанные полосы литературного обозрения, в «новостях» только начинают проявляться признаки оживления, которое постепенно набирает темп и заканчивается бешеной гонкой в предрассветные часы воскресенья. Пару раз я как-то согласилась поработать в субботу в отделе новостей и быстро поняла, что это не для меня. Все в поту и на нервах, слышится отборная брань, сообщения то ставятся в номер, то их вдруг снимают в последний момент по звонку одного из министров, которому необходимо, чтобы новость из его ведомства заняла центральное место в газете. Для меня эти тараканьи бега теперь ассоциируются с запахом уксусных чипсов, тоннами поедаемых из пластиковых коробок. Этот «аромат» настолько пропитывает систему кондиционирования воздуха, что ощущается по всей редакции даже по понедельникам.

В редакцию врывается Мэри – плащ в одной руке, огромная сумка в другой. Сумка открыта, и оттуда выглядывает гигантский бирюзового цвета ежедневник, которому хозяйка доверяет все свои секреты. Разумеется, она одновременно разговаривает по мобильному телефону, беззастенчивой лестью и посулами потакая непомерно раздутому самомнению собеседника.

– Естественно! Я отправлю тебе рукопись курьером немедленно, – говорит Мэри. – Или предпочтешь получить ее экспресс-почтой?

Она держит телефон у уха, склонив голову к плечу, бросает ежедневник на мой стол и начинает делать в нем записи бесценной авторучкой с золотым пером.

– Абсолютно точно! – Мэри кивает, продолжая делать заметки. – Ты даже не представляешь, как осчастливил нас, согласившись написать рецензию. Говорят, что он окончательно слетел с катушек. Впрочем, уверена, ты все расставишь по своим местам для наших читателей.

Она завершает разговор и переходит за свой стол, не удостоив меня вниманием.

– Амброз Притчет взялся критически оценить нового Пола Крю, – бормочет Мэри через минуту, не поднимая взгляда от монитора компьютера, пока тот загружается. – Должен прислать материал в следующий четверг. Не могла бы ты доставить ему рукопись в аэропорт? Он улетает без четверти одиннадцать. Он хотел бы начать читать еще в самолете.

Я бросаю взгляд на часы. Десять утра. Я не знаю, где лежит присланный на рецензию экземпляр, а Мэри лучше об этом не спрашивать. От подобных вопросов она буквально на стенку лезет («Что ты себе позволяешь, милочка? Или я здесь теперь какая-то библиотекарша занюханная?»). И я звоню в экспедиторскую, заказываю срочную доставку курьером на мотоцикле, после чего начинаю поиск на полках, где мы держим присланную нам литературу. Сама я стараюсь выстраивать там книги по жанрам или по алфавиту, но заставить делать то же самое Мэри или ее заместителя Оливера Калпеппера (ему двадцать три года, и его наглость соответствует обширности связей его семьи в самых высоких сферах) дело безнадежное, что обрекает на провал любые попытки систематизации. Впрочем, я скоро нахожу необходимое между романом Хелен Симпсон и графоманской исповедью какого-то старого кокаиниста, с которым Мэри познакомилась прошлым летом на книжной ярмарке в Хаймаркете. Пока я успеваю написать на конверте фамилию и номер рейса, а потом спуститься и вручить пакет курьеру, на часах уже четверть одиннадцатого. Я стою в вестибюле перед лифтами, разглядывая свое отражение в дверях из полированной нержавеющей стали, когда подает сигнал мой мобильник. Определившийся номер мне не знаком.

– Это Фрэнсис Торп?

– Да, я вас слушаю.

Почему-то сразу становится ясно, что звонят из полиции. И все ощущения прошлой ночи мгновенно оживают в памяти: мрак, дождь, чувство беспомощности. Во рту у меня пересохло. В стали дверей лифта я вижу затравленную нервную девицу с тенями под глазами. Какое-то бледное ничтожество.

– Беспокоит сержант О’Дрискол из полицейского участка на Брюстер-стрит. Ваши координаты мне передали коллеги из Фулбери-Нортона. Это касается дорожно-транспортного происшествия, случившего вчера вечером.

– Вот как? – отзываюсь я.

Двери лифта открываются. Дорожно-транспортное происшествие! Почему они используют такую странную формулировку? Какое еще происшествие может произойти на дороге?

– А я как раз вспоминала о ней. Я имею в виду Элис. Как она там?

– Мы хотели просить вас приехать в участок, чтобы вместе перечитать ваши показания, – говорит он. – Нужно убедиться, что вы полностью согласны с их записью в протоколе. Может, вам вспомнилось что-нибудь еще?

– Да, конечно, я могу приехать. Хотя мне нечего добавить к сказанному ранее. Я сообщила обо всем, что видела и слышала. Но если вам это поможет… А как дела у Элис?

Возникает пауза.

– Сожалею, что приходится сообщать вам об этом, мисс Торп, но она сильно пострадала при аварии. Умерла на месте происшествия.

– Боже! – восклицаю я. – Как это ужасно!

Лифт доставляет меня на пятый этаж, я подхожу к своему столу и записываю адрес на листке самоклеющейся бумаги.

Когда наступает обеденный перерыв, я выхожу из офиса, обернув свой красно-пурпурный шарф вокруг горла и прикрыв им от леденящего холода нижнюю часть лица. Намеренно обойдя стороной станцию подземки, окруженную многочисленными магазинами, я миную старый газгольдер, потом новое здание библиотеки и пересекаю квартал построенных террасами георгианских домов, после чего по мостику перебираюсь на другой берег канала, водная поверхность которого навеки покрыта густым слоем мусора. Я прохожу мимо кафе или дешевых ресторанчиков с заиндевелыми витринами, и когда кто-нибудь входит туда или выходит оттуда, до меня доносится шум кофеварок, стук ножей и вилок по тарелкам, но стоит дверям закрыться, как звуки затихают.

Чем дальше я удаляюсь от больших улиц, тем меньше мне попадается встречных прохожих. Наступил бесцветный до белесости зимний день: деревья голы, трава на муниципальных лужайках пожухла, и среди проплешин прогуливаются голодные голуби. Облака редеют настолько, что даже показывается некая видимость солнца – призрачно-бледный диск, низко висящий над крышами многоквартирных домов.

В приемной участка на Брюстер-стрит нет ни одного окна, через которое внутрь проникал бы естественный свет, как нет никого и за стойкой дежурного. Я жду, а затем решительно подхожу к ближайшей двери и стучу. На стук выходит недружелюбная женщина и заявляет, что сержант О’Дрискол на обеде, но скоро вернется.

Раздраженная, я сажусь на дешевый пластмассовый стул и при свете гудящей и поминутно мигающей люминесцентной лампы под потолком принимаюсь листать липкие страницы старого номера какого-то журнала.

Вскоре я слышу, как внутри открываются и закрываются двери, раздается жужжание электрического замка, и ко мне выходит О’Дрискол. Он все еще облизывает пальцы и дожевывает остатки ленча. Как и констебль Рен, с которой я познакомилась прошлым вечером, он очень молод – на вид ему лет двадцать пять. То есть О’Дрискол моложе меня, густоволосый, с бледноватым лицом и красными пятнами на шее. Он приглашает меня в один из пустующих кабинетов и через стол протягивает несколько листков. Это записи, сделанные вчера Рен, но отпечатанные на компьютере, проверенные программой исправления ошибок правописания и переданные из одного города в другой. Я внимательно читаю текст, пока О’Дрискол ковыряется в зубах колпачком от шариковой ручки, и хотя, конечно же, Рен было не под силу передать в точности все обороты моей речи или тем более интонации, факты в документе изложены верно.

– К этому мне добавить нечего, – говорю я и кладу ладонь поверх протокола.

– Дело вообще представляется несложным. – О’Дрискол протягивает мне ручку, от которой слегка попахивает фалафелем . – Пожалуйста, поставьте здесь свою подпись. Это, конечно, предварительные выводы, но все, что мы обнаружили на месте аварии, подтверждает ее слова в вашем изложении. Женщина попыталась избежать столкновения с чем-то на дороге, и в тот момент колеса, к несчастью, попали на обледеневший участок, что и привело к плачевным последствиям. Ну и, конечно, она могла превысить допустимую скорость…

Он ждет, когда я подпишу бумагу.

– Разумеется, будет проведено официальное расследование, но это пустая формальность и едва ли вас вызовут, – заканчивает О’Дрискол, перетягивает листы протокола на свою сторону стола, небрежно скрепляет, вкладывает в папку и встает.

– Что ж, спасибо за помощь. Непременно свяжитесь с нами, если вдруг припомните что-нибудь еще. – Он отступает в сторону, открывая передо мной дверь. – Ах да, чуть не забыл упомянуть об этом, – вдруг говорит он, когда я уже успела обмотаться шарфом. – Есть вероятность, что с вами захотят встретиться члены семьи покойной. Это было бы полезно, чтобы, так сказать, закрыть вопрос.

По его интонации я понимаю, что последние слова он хотел бы жестом пальцев заключить в ироничные кавычки, но отказался от этой идеи как не слишком тактичной в данных обстоятельствах.

– Для них это как бы часть траурной церемонии. В конце концов, насколько всем теперь известно, вы были последней, кто… разговаривал с ней. Надеюсь, вам это не составит труда?

– Нет, не… составит… Думаю, что проблем не возникнет, – отвечаю я.

– Вот и отлично. Если семья пожелает связаться с вами, они сделают это через нашего ОСВ.

– Через кого?

– Простите, такое сокращение мы между собой используем для офицера по семейным вопросам. Но вовсе не обязательно, что в этом возникнет необходимость. Как говорится, поживем – увидим. – Он вкладывает шариковую ручку в карман пиджака. – Вероятно, для вас в этом деле уже поставлена точка.

Неожиданно я застываю в дверном проеме.

– Кем она была? – спрашиваю, осознав, что ничего не знаю о человеке, который произнес последние в своей жизни слова. И слышала их я одна. – Не могли бы вы хоть что-нибудь рассказать мне о ней?

О’Дрискол тихо вздыхает, вспомнив, наверное, о чашке кофе, остывающей на рабочем столе, но снова открывает папку с досье.

– Ее звали Элис Кайт, – произносит он, проводя пальцем по строчкам на листе бумаги. – Ей шел уже шестой десяток. Дом в Лондоне и загородная усадьба неподалеку от Бидденбрука. Замужем. Двое взрослых детей.

Он пожимает мне руку, прощается, и через минуту я оказываюсь на холоде, возвращаясь тем же путем к себе в редакцию.

Я иду и будто опять мысленно слышу, как она говорит: «Спасибо, вы очень любезны». Насколько же легко прозвучала тогда эта фраза в ее устах, но только теперь до меня дошло, каких усилий она ей должна была стоить. Странно, что я по-прежнему почти ничего не знаю о ней, у меня остались лишь ассоциации, связанные с определенными обертонами голоса, с речевым оборотом, который использовала Элис, с маркой автомобиля.

Похоже, для меня в данном деле поставлена жирная точка, как предположил О’Дрискол.

– О нет! Бедняжка! Как такое могло с тобой произойти? – причитает Эстер.

Она первая, кому я обо всем рассказала. На работе мне довериться некому, и не хотелось звонить никому больше, чтобы просто вскользь упомянуть о происшествии в разговоре. Но сейчас, когда мне наконец удалось облечь события в словесную форму, я чувствую облегчение, и напряжение внутри меня спадает.

– Значит, ты возвращалась от родителей и вдруг увидела разбитую машину?

– Да.

– Господи Иисусе! – восклицает она. – И что же, это было жуткое зрелище? Ты все разглядела? Она сильно поранилась?

Я догадываюсь, что Эстер интересует на самом деле. Была ли женщина в крови? Кричала ли от боли? И Эстер не в силах сдержать разочарование, когда я описываю ей сцену в подробностях и особенно – мой разговор с Элис, который при иных обстоятельствах мог бы показаться даже несколько комичным.

– Ну а сама-то ты как? – тихо спрашивает она, словно приглашая к полной откровенности.

– Неплохо, – отвечаю я, меняя позу и перекладывая трубку телефона к другому уху.

Сомневаюсь, что мне следует рассказывать ей, как часто за последние несколько дней я вдруг видела себя стоящей на коленях посреди мокрых зарослей папоротника, выискивая взглядом огни машин «скорой помощи» и полиции на горизонте, желая, чтобы они показались как можно скорее. Причем эти воспоминания ощущаются так же пугающе остро, как все происходило в реальности, вызывают те же чувства ужаса и собственной беспомощности. У меня даже возникает подозрение, будто день ото дня моя память воспроизводит пережитое более и более отчетливо, чего я не ожидала.

А ее плач… Эти звуки тоже возвращаются в неподходящие моменты, когда мне полагается отвлечься от всего и мой мозг становится особенно уязвимым. Такое случается поздно вечером, стоит мне, удобно свернувшись под теплым одеялом, начать постепенно засыпать. Или же, наоборот, ранним утром, задолго до появления первых серых проблесков рассвета. Я внезапно вздрагиваю и просыпаюсь, а потом долго силюсь понять, действительно ли мне слышен плач Элис или же просто какой-то зверек повизгивает в одном из соседских дворов…

– Оставь это в покое, милая! Я кому сказала, положи на место! – слышу я голос Эстер, а потом наступает пауза, прежде чем она говорит в трубку: – Прости, мне нужно пойти и приготовить для детишек ванну. Как поживают папа и мама?

– Ты же знаешь, – отвечаю. – Моложе не делаются.

Мы дружно смеемся, ощутив более прочную почву под ногами, и она приглашает меня на обед в субботу. Мне понятно, что в тот же вечер последует просьба посидеть с детьми, если у меня нет других планов. Но, честно говоря, несколько часов игр, а затем карри из продуктового «Маркса и Спенсера» под невероятный выбор каналов спутникового телевидения, установленного у них дома Чарли, сейчас выглядят привлекательной перспективой. Субботний вечер можно провести гораздо хуже. Мне ли не знать об этом?

Закончив разговор, я ставлю на плиту кастрюльку с водой и нарезаю помидоры для соуса, пока лук и чеснок отмокают. Включено радио, я отхлебываю вино из бокала, моя квартира выглядит сейчас такой уютной, где все на своих местах, люстра над кухонным столом мягко подсвечивает нарциссы в синем глиняном кувшине. В кухне тепло, и цветы уже пробивают себе путь сквозь сковывающие их бутоны, похожие на тонкую бумагу.

Неплохо, думаю я. Все идет своим чередом, верно?

Внезапно мое внимание привлекает легкое движение за окном. Я бросаю свое занятие, склоняюсь через раковину, чтобы выглянуть наружу, и вижу в треугольниках света, которые отбрасывают на тротуар уличные фонари, что начался снегопад – медленный, но густой.

Снег идет и идет. День за днем. И кажется, будто, кроме снегопада, в мире вообще не происходит ничего. Лондон, как всегда, застигнут стихией врасплох. Автобусы застыли, брошенные на улицах. Занятия в школах отменены. Не хватает соли против гололеда. И когда я просыпаюсь утром, моя первая мысль не об Элис. Я надеюсь, что снег все еще валит, продолжает творить волшебство, нарушающее обыденное течение жизни.

У меня выходной, и я иду пешком через соседний парк, а кругом бушует почти настоящая метель. Все знакомые ориентиры – аллеи, пруды, игровые площадки, дорожка для бега трусцой – тонут под плотными сугробами. Под свинцовым небом Парламентский холм кажется покрытым ледяной глазурью. Едва различая друг друга, люди скатываются по нему на всем, что может заменить санки: на крышках мусорных баков, пластиковых сумках из супермаркетов, подносах, «одолженных» в кафетерии, расположенном рядом с верандой для оркестра. Их крики и возгласы замолкают, когда я вхожу в глубь рощи, где ветви деревьев гнутся под непривычной белой тяжестью. Еще немного, и мне слышно лишь поскрипывание снега под ногами и собственное дыхание.

Так я добираюсь до Хэмпстеда, где снежинки падают на землю уже не так густо и отвесно, а плавно опускаются кругами, нарядные и красивые. Я медленно поднимаюсь на холм Крайстчерч и иду по Флэск-уолк, всматриваясь в окна, которые здесь всегда чище и прозрачнее, чем в моем районе. Мне видны глиняные кашпо с клементинами, книжки, брошенные раскрытыми на зеленом бархате диванов, а в одном из эркеров торчит морда серого в яблоках коня-качалки. Пестрая кошка сидит на подоконнике рядом с цветочной вазой; ее холодные желтые глаза провожают меня, но без интереса. Пройдя чуть дальше, я заглядываю в окно полуподвальной кухни, но человек, стоящий у плиты, сразу замечает меня и изменяет угол панелей жалюзи, чтобы мне ничего не было видно.

На одной из центральных улиц я захожу в дорогое кафе, занимаю свободный столик у окна и заказываю чашку горячего шоколада с миндальным печеньем. За соседним столом расположился пожилой дядечка в ярком шейном платке, который читает газету, заполненную сообщениями, связанными с погодой: отмена авиарейсов, катание на коньках в Фенсе, жалобы валлийских фермеров на убытки. Снаружи мимо окна мелькают незнакомые между собой люди, скользят на тротуаре и со смехом поддерживают друг друга, чтобы не упасть. Царит странная атмосфера праздника, когда общепринятые правила поведения перестают действовать.

Я пью шоколад, а затем достаю книгу и начинаю читать, стараясь отрешиться от всего, хотя мне и доставляет удовольствие ощущение, будто я одновременно являюсь и участницей событий, и их отстраненным наблюдателем. Мне нравится читать в кафе. Дома, в тишине, это почему-то труднее.

– Здесь не занято? – спрашивает кто-то.

Я с неохотой отрываю взгляд от страницы. Передо мной молодая женщина с маленьким ребенком в лыжном комбинезоне. От холода у малыша раскраснелись щечки.

– Мне как раз пора уходить, – отвечаю я, допиваю густой, как сироп, шоколад на дне чашки и освобождаю столик для нее.

Я оказываюсь рядом с домом, когда звонит сотовый телефон. Некто представляется сержантом полиции Кейт Уиггинс. Она говорит, что ей поручили заниматься семьей Элис Кайт, чтобы помочь «в столь трудное для ее близких время». Я слушаю ее, и мучительные ощущения возвращаются: укол страха, осознание собственной бесполезности – то есть те чувства, которые в последние несколько дней начали наконец чуть притупляться. Я заранее знаю, что она мне скажет.

– Не думаю, что смогу, – быстро отвечаю я.

Но стоит мне произнести эти слова, как меня охватывает ощущение, что мой отказ звучит поспешно и легкомысленно.

Кейт Уиггинс выдерживает паузу.

– Знаю, для вас это очень тяжело, – произносит она. – Вы пережили душевную травму. Но опыт подсказывает, что для свидетеля встреча с семьей часто становится своего рода катарсисом и приносит долгожданное облегчение.

– Мне бы этого не хотелось. Я рассказала полиции о том, что случилось. И даже не представляю, в чем смысл подобной встречи. Она лишь всколыхнет болезненные воспоминания.

– Разумеется, в подобных случаях не существует какой-то единой модели поведения, но, поверьте, очень часто семьи не пытаются задавать свидетелям вопросы, чтобы получить дополнительную информацию. Им просто необходимо встретиться с человеком, который там присутствовал. И чаще всего – выразить благодарность. Мне, например, известно, что родственники миссис Кайт – супруг, сын и дочь – с облегчением восприняли сообщение полиции, что в последние минуты жизни она находилась не одна. У меня сложилось впечатление, что они тоже испытывают к вам благодарность и хотели бы встретиться, чтобы лично высказать ее.

– Но у меня сейчас очень много дел, – говорю я, отчаянно стремясь как можно скорее закончить беседу. – И в данный момент я не готова к этому.

– Разумеется! Вас никто не торопит, – моментально подхватывает Кейт Уиггинс, поймав меня на неосторожно брошенном слове. – Никакой спешки. Лишь дайте мне знать, когда будете готовы.

– Хорошо, непременно, – соглашаюсь я и делаю вид, будто записываю номер ее телефона.

А потом возвращаюсь домой и стараюсь выбросить этот разговор из головы.

Оливер разбирает почту, разрывая посылки из гофрированного картона, в которых обнаруживается какое-нибудь новейшее руководство для начинающих игроков в гольф или книги с розовыми обложками и с советами, как выбрать туфли с подходящим размером каблука или испечь кекс. Почти все сразу перекочевывает в огромный ящик для передачи в благотворительную организацию «Оксфэм» или для продажи через систему «Ибэй» – на что, впрочем, у Оливера никогда нет времени. Среди книг, присылаемых в отдел литературы, давно наметилась идиотская тенденция: мы в огромных количествах получаем мемуары никому не известных людей, фотоальбомы со снимками в стиле ретро и лекции по организации здорового образа жизни, которые никак не вписываются в формат такого издания, как «Обозреватель». В лучшем случае одна книга из десяти присланных откладывается в сторону как достойная хотя бы рассмотрения для передачи на рецензию.

Я всегда стараюсь не иметь с Оливером, сыном одного из корифеев английского театра, возведенного в рыцарское достоинство, ничего общего и не вступать с ним в разговоры, но его голос, такой же сочный и громкий, как у отца, иногда делает мою миссию затруднительной.

Вот и теперь я не могу не слышать, как он обращается к Мэри:

– О, вот это, кажется, действительно нечто интересное! – Оливер передает ей книгу в переплете. – По-моему, на это произведение нам следует отозваться чем-то внушительным, как считаешь?

Мэри опускает очки для чтения на кончик носа и изучает обложку.

– Да, безусловно! Обратись к нему с просьбой об интервью, если он, конечно, вообще их дает. Странно, что они не отложили публикацию. Вероятно, было уже слишком поздно.

Оливер роется в коробке, находит там буклет с информацией для прессы и садится к телефону. Я слышу, как он флиртует с кем-то из отдела по связям с общественностью издательства. Прелюдией служит обмен сплетнями по поводу гостей на презентации какой-то книги, где они оба побывали в начале недели, а потом произносит:

– Кстати, у вас выходит новая книга Лоренса Кайта… Нам бы очень хотелось опубликовать с ним пространное интервью.

Он слушает ответ, склонив голову и комично изображая на лице глубокую печаль: хмурит брови, оттопыривает нижнюю губу. Представление предназначено для Мэри, но та не отрывает взгляда от материала на своем дисплее, и его усилия пропадают втуне.

– Ах какая жалость! – восклицает Оливер. – Впрочем, в данных обстоятельствах его можно понять… Пережить такую трагедию! Но если он вдруг передумает, обещай непременно… В таком случае мы сможем вернуться к этому вопросу, когда выйдет издание в мягкой обложке, верно? Я тебя тоже, дорогая! И тебе того же… Пока!

Он кладет трубку и сообщает:

– Он отказался от всякой рекламы. Его секретарь уже обалдела от шквала звонков. Отдать книгу на рецензию Беренису? Или лучше Саймону?

– Саймону, – отвечает Мэри, не поднимая головы.

Оливер ставит том на полку рядом с другими книгами, ожидающими отправки рецензентам.

Позднее, когда они оба уходят на редакционную летучку, я подхожу к полке и осматриваю фолиант. Это роман под названием «Горечь». На суперобложке простой рисунок – тень мужчины, отброшенная на городской тротуар, покрытый лужами, окурками и другим мусором. Переворачиваю книгу. На противоположной стороне помещена небольшая, но со вкусом сделанная фотография автора. Он стоит на фоне старинной стены из темного камня, опираясь рукой о солнечные часы, циферблат которых порос мхом. Естественно, его лицо мне знакомо. Лоренс Кайт. Ну конечно! Странно, что мне это сразу не пришло в голову. Хотя я понятия не имела, что у него дом в Бидденбруке. Под снимком мелким курсивом набрано: «Фото Элис Кайт».

Сведения об авторе ограничены двумя предложениями, как это обычно делается с популярными литераторами: «Лоренс Кайт родился в Степни в 1951 году. Ныне постоянно живет в Лондоне». Ни слова о премии «Букер», которой он удостоился пять или шесть лет назад. Не упоминаются ни бездарная голливудская экранизация «Амперсанда», как и гораздо более удачный фильм (тогда он сам стал сценаристом) по роману «Ха-ха!», за который Дэниел Дэй-Льюис получил «Оскара».

Я пролистываю книгу. Ни одного произведения Кайта я не читала, но мне известен обширный спектр его интересов как писателя, куда входят и большая политика, и секс, и смерть, и все пороки западной цивилизации, которую ожидает неизбежный крах. В романах Кайта мужчины средних лет, представители среднего класса – архитекторы и антропологи, инженеры и врачи – постоянно борются с упадком своих физических сил, а он – лишь отражение упадка окружающей их культуры. Стиль прозы Кайта критики обычно характеризуют как «вызывающий», «изобретательный», «по-мужски прямолинейный», а еще чаще – «бескомпромиссный». Как читательницу меня подобные эпитеты не вдохновляют. Я пытаюсь пробежать взглядом несколько первых страниц. Все это очень умно…

А потом мое внимание привлекает строка в самом начале: «Посвящается Элис. Как всегда».

Номера Кейт Уиггинс я не записала, но он сохранился в памяти моего мобильного среди списка входящих звонков.

– Здравствуйте! Это Фрэнсис Торп, – говорю я, когда она отвечает. – Помните, пару дней назад вы мне звонили по поводу несчастного случая с Элис Кайт? За это время я успела прийти в себя, и если вы по-прежнему считаете, что подобная встреча поможет членам ее семьи, то готова познакомиться с ними.

Дом в Хайгейте в отдалении от улицы, что позволило провести к нему подъездную дорожку из гравия, окружить стеной с металлическими воротами и устроить нечто вроде аллеи из низкорослых кустов. Грязноватые сугробы еще лежат в тени ограды, куда, видимо, не проникают даже редкие лучи зимнего солнца, хотя на лужайке перед домом от снега не осталось и следа, а широкие ступени, ведущие к входной двери, тщательно очищены от наледи. Если не считать свечения, проникающего сквозь выполненное в виде витража полукруглое стекло над входом – матовые гроздья красного винограда, вываливающиеся из золотого «Рога изобилия», – остальной дом погружен в темноту. Всего пять часов – время чаепития, – но ощущение такое, будто уже наступила полночь.

Сигнальная лампочка системы безопасности издает щелчок и включается, когда я поднимаюсь по ступенькам и нажимаю кнопку звонка, но не слышу изнутри ни звона колокольчика, ни приближающихся шагов. Мало я перенервничала, отправляясь на эту встречу, так теперь вдобавок ко всему чувствую себя как преступница, даже не переступив порога дома. Может, я слабо нажала кнопку? Или звонок сломан?

Выждав несколько секунд и не услышав, чтобы кто-то шел меня встречать, я жму снова, но на результат это не влияет. Проходит еще немного времени, и я улавливаю тихие шаги и звук открывающегося замка. Дверь распахивает опрятная молодая женщина во флисовой курточке на «молнии» и вельветовой юбке до колен.

– Фрэнсис, наконец-то! – восклицает она и берет меня за руку, глядя в лицо и буквально ошеломляя своим энтузиазмом. – Я Кейт Уиггинс. Семья ждет вас внизу.

В холле я снимаю шарф и куртку. Под ногами у меня ярко-красный, но уже сильно потертый турецкий ковер. Высокая и узкая корзина для зонтов и крикетных бит. Полка, уставленная резиновыми сапогами, ботинками и крепкими походными башмаками. Целая груда пальто и плащей, сваленных небрежно, как нечто уже никому не нужное.

В воздухе витает густой и сладкий аромат цветов. Горшок с гиацинтами возвышается на столике, окруженный невскрытой корреспонденцией, а когда мы проходим вдоль коридора и я заглядываю в открытые двери гостиных по обеим сторонам, то вижу множество букетов роз, лилий, ирисов, капских ландышей, в основном белых, упакованных в дорогие и красивые обертки, обвязанные лентами с завитками.

Лестница в дальнем конце коридора изгибом спускается в похожую на зал кухню: продуманную комбинацию старины (каменный пол, квадратная фаянсовая раковина, плита с четырьмя духовками шведской фирмы «Ага», буфет с корнуоллской глиняной посудой) и современности (люминесцентный свет, холодильник из нержавеющей стали размером с викторианский платяной шкаф). Здесь тоже обилие цветов в вазах и простых банках, расставленных на книжных полках, на подоконниках и на длинном дубовом обеденном столе, за которым сидят трое. Четвертая – девушка – стоит рядом с высоким проемом окна. У ее ног свернулась клубком кошка. Услышав, как я спускаюсь, девушка отворачивается от окна, за которым остатки снега подсвечены золотистыми прямоугольниками света, и бросает быстрый взгляд своих бледно-серых глаз на меня. Взгляд отчаянный и вместе с тем изучающий. Он повергает меня в смущение. Я опускаю голову и осторожно преодолеваю последние несколько ступеней.

– Лоренс Кайт, – произносит мужчина, встает из-за стола и выходит мне навстречу. – Спасибо, что согласились встретиться с нами. Могу я называть вас просто Фрэнсис?

Я киваю и пожимаю ему руку.

– Соболезную по поводу вашей утраты.

Он сглатывает. Столь расхожее, штампованное выражение сострадания все еще ему в новинку, до сих пор шокирует. Заметив его ранимость, я ощущаю странный трепет легкого возбуждения. Передо мной стоит сильный мужчина, которого я знаю главным образом по смелым и порой безжалостным суждениям в газетных колонках, по многочисленным интервью в телепрограмме «Ньюснайт», где он выглядит столь же внушительно, но только теперь этот человек сражен горем и поник под его бременем. «У меня есть нечто ему необходимое, – думаю я, пораженная самой этой возможностью. – Вопрос лишь в том, сумею ли я ему это дать».

– Спасибо, – кивает он. – Знакомьтесь – мои дети, Эдвард и Полли.

Эдварду лет двадцать пять. Высокий худощавый светловолосый молодой человек, он приветствует меня без особого тепла – вежливо, но равнодушно. Полли на несколько лет моложе брата. Когда она отходит от окна и мы обмениваемся рукопожатиями, Полли закусывает губу, чтобы не расплакаться. На ее узком бледном лице все еще различимы следы недавно пролитых слез. Полли напоминает маленькую мышку. Я сжимаю ее ладонь и говорю:

– Здравствуйте. Я Фрэнсис.

– А это Шарлотта Блэк, – представляет Лоренс Кайт сидящую за столом женщину, которой немного за пятьдесят.

Она в строгом, но явно дорогом темном платье, а запястье украшает тяжелый серебряный браслет.

– Она друг нашей семьи.

Я, разумеется, прекрасно знаю, что Шарлотта Блэк – литературный агент Кайта. Репутация у нее еще та!

Кейт Уиггинс стоит в стороне, предоставив нам познакомиться самим. Вскоре она вступает в права своего рода распорядительницы церемонии и спрашивает, не желаю ли я чашку чаю или кофе. Но я вся на нервах, чтобы сделать даже столь простой выбор.

– Стакан воды, пожалуйста, – отвечаю я.

– Что ж, а я выпью бокал вина, – объявляет Лоренс. – Уверен, что для такой встречи вино подойдет лучше.

Он выбирает подходящую бутылку красного на полке, расположенной под кухонной стойкой, и ставит на стол бокалы. Пока Лоренс занят этим, его дети садятся за стол: рядом, но избегая смотреть друг на друга. «Им страшно, – думаю я. – Они и хотят обо всем узнать, и пугаются того, что я могу им рассказать».

Сидящая у противоположного конца стола Шарлотта одаривает меня ободряющей улыбкой.

– Кейт сказала, что вы живете недалеко отсюда?

– Да, ниже по склону холма. Почти рядом.

Та часть северного Лондона, в которой обитаю я, находится в миле от их дома, но контраст разительный. Мое жилище окружают эстакады скоростных автомагистралей, букмекерские конторы и пустующие офисные здания, куда съемщиков не заманишь. Кайты занимают место в совершенно другом Лондоне. Эти кварталы раскинулись между скрещениями улиц с дорогими особняками, парками и скверами, а рядом расположено то, что на местном жаргоне именуется «деревней», – пешеходный торговый район, где обосновались многочисленные кофейни, конторы торговцев недвижимостью, бутики, продающие органические кремы для лица или французскую детскую одежду.

Лоренс откупоривает бутылку и начинает разливать вино. Только Кейт Уиггинс отрицательно качает головой, когда он вопросительно смотрит на нее, но все остальные берут по бокалу. Наконец мы усаживаемся за стол. Я держу бокал в руке. Он из простого толстого стекла, какое производят, по-моему, в Дании. Пробуя первый глоток вина, я пытаюсь оценить его вкус, но для этого я слишком взвинчена и с нетерпением жду, как Кайты поведут себя.

«Позвольте им задать тон беседе, – посоветовала мне чуть ранее Уиггинс. – Они сами дадут понять, что им хотелось бы узнать. И если вы не сможете ответить на какой-то вопрос, то прямо скажите об этом».

Я ставлю бокал на стол и кладу ладони на колени. Стол слегка вибрирует: это Эдвард, подергивая ногой, невольно выдает свое волнение. К моему удивлению, именно он берет слово первым.

– Мы хотели познакомиться с вами, чтобы выразить нашу общую благодарность, – начинает он так, словно произносит обязательную речь, многократно отрепетированную перед зеркалом. – Нас ознакомили с вашими показаниями, и мы с огромным облегчением узнали, что наша мамочка встретила свой смертный час не в одиночестве. Рядом с ней находился человек, с которым она могла разговаривать… И кто мог разговаривать с ней.

Полли поднимает голову и порывисто восклицает:

– Пожалуйста, повторите для нас, что она говорила! Мы знаем, вы уже все рассказали полиции, но тем не менее… Судя по голосу, она была похожа на себя саму?

Вмешивается Кейт Уиггинс:

– Полли, вы должны понять, что едва ли Фрэнсис могла…

Но тут я перебиваю ее с решительностью, которой на самом деле не чувствую:

– Да, мы успели поговорить. Она казалась… ясномыслящей. Не поддалась страху или же сумела преодолеть его и взять себя в руки. Вам ведь известно, что я не могла ее видеть?

Сама не знаю, почему я хочу сейчас напомнить им об этом. Полли кивает, не сводя с меня своих бледных глаз. Я смотрю на присутствующих. Все чего-то ждут. Им хочется продолжения. Общее внимание устремлено на мою особу. Ощущение при этом возникает чуть тревожное, но не сказать, чтобы чересчур неприятное.

– Было очень темно, – продолжаю я, и мой голос звучит еле слышно в огромной светлой комнате. – Машина перевернулась, и я не имела возможности разглядеть, насколько тяжело она пострадала. Я не знала, что все так серьезно. Она сказала, что, вероятно, повредила ноги, но в остальном все казалось хорошо. Она не производила впечатления человека, которому очень больно. Рассказала, что съехала с дороги, чтобы не раздавить лису. Живет неподалеку. А еще упомянула, что машину недавно помыли.

Краем глаза я замечаю, как Лоренс вдруг роняет голову на грудь и смотрит на свои руки, обдумывая это маленькое напоминание об их прошлой жизни.

– Да! – воодушевляюсь я, словно воспоминания только сейчас ожили во мне. – Она даже пыталась шутить. Мол, как жаль, что ее муж – то есть вы – недавно привел автомобиль в порядок.

Полли издает странный звук. То ли смех, то ли всхлип. Шарлотта Блэк придвигает к ней поближе коробку с бумажными носовыми платками и дотрагивается до ее руки. В браслете Шарлотты вспыхивает отблеск света.

– Она поблагодарила меня, что я составила ей компанию. Я еще подумала тогда: с каким же достоинством держится эта женщина!

Подобная мысль посетила меня позднее, когда я перечитывала свои показания у О’Дрискола, но именно эти слова им хочется услышать.

Полли уже вовсю рыдает, спрятав лицо в бумажные платки. Эдвард сидит неподвижно. Я делаю паузу, перевожу дух, а потом, не в силах справиться с искушением, выдаю:

– А когда приехала «скорая помощь», она сказала: «Передайте им, что я их очень люблю».

Не успеваю я закончить фразу, как чувствую, что Уиггинс начинает ерзать на стуле рядом со мной. Это не зафиксировано в протоколе.

– Да, – настаиваю я. – «Передайте им, что я их очень люблю». И это было последнее, что она успела мне сказать.

Подняв голову, я смотрю на лицо Лоренса, которое охвачено бурей эмоций. Он громко вздыхает, и возникает впечатление, будто это его последний вздох и вместе с ним остатки энергии покидают его тело. Сейчас он напоминает глубокого старика, усталого, опустошенного, обессиленного. Когда Лоренс подносит к губам бокал, его рука сильно дрожит. Шарлотта Блэк закрывает ладонями глаза. У меня такое чувство, что она не ожидала от себя подобной реакции и сильно смущена. Эдвард вперил взгляд в поверхность стола. Единственными звуками остаются всхлипывания Полли.

– Больше мне, к сожалению, рассказать вам нечего, – говорю я. – Простите, если мой рассказ получился коротким.

– Ничего, – отзывается Лоренс. – У меня к вам нет больше вопросов. Вы были очень добры и проявили чуткость. Спасибо вам за это, как и за то, что вы…

Его фраза обрывается. Словно очнувшись, он осматривается по сторонам, вглядывается в лица детей, откашливается.

– Может, кто-нибудь хочет еще о чем-то спросить нашу гостью?

Но в кухне воцаряется тишина.

– Мне искренне жаль, что я не смогла для нее ничего сделать, – произношу я.

Я делаю большой глоток вина. Это густая красная жидкость, которая ненадолго оседает на стенках бокала, если ее взболтать. Будь я настоящим знатоком, вероятно, поняла бы, что пью роскошное вино, о каком прежде лишь читала в романах и в отчетах ресторанных критиков. Среди его оттенков вкуса легкие ароматы сливы, вишни или корицы. Мне бы очень хотелось опустошить бокал, но боюсь, что это будет воспринято как жадность, и потому с легким вздохом отставляю бокал в сторону. Кейт Уиггинс исподволь делает мне знак и начинает выдвигать свой стул из-за стола. Все. Я могу быть свободна.

– Мне пора, – говорю я. – Если у вас появятся какие-то другие вопросы или я смогу что-нибудь сделать для вас…

– А вы не хотите допить свое вино? – вдруг спрашивает Полли. – И вообще, может, останетесь поужинать с нами?

Она комкает влажный бумажный носовой платок, но почти сумела овладеть собой. Впрочем, я замечаю, что ее неожиданное предложение удивило остальных членов семьи. Я качаю головой и встаю из-за стола. Шарлотта Блэк предлагает проводить меня к выходу. После легкого замешательства Кейт Уиггинс благодарно улыбается мне, и я прощаюсь с присутствующими. Подойдя к Полли, кладу руку ей на плечо, чуть сжимаю пальцы и, заглянув в лицо, говорю:

– Берегите себя.

Затем, следуя за Шарлоттой, поднимаюсь по лестнице.

– Какие прекрасные цветы! – восклицаю я, когда мы идем по коридору к входной двери.

– Их все доставляют и доставляют, хотя после похорон прошло уже много дней, – объясняет Шарлотта. – Люди невероятно отзывчивы, но это уже слишком. У нас давно не осталось свободных ваз, и букеты приходится ставить в любые пустые емкости и даже в ведерки для льда. Все ванны и раковины в доме буквально забиты букетами. Конечно, Элис обожала цветы. Вы слышали о ее саде в Бидденбруке? О, он весьма знаменит. Вам надо непременно побывать там в июне. Все просто тонет в белом цветении.

Она задумчиво смотрит на меня, пока я надеваю куртку и обматываюсь шарфом.

– Подождите минуточку, – говорит Шарлотта, исчезает в одной из комнат и возвращается с необъятных размеров букетом из кремовых роз и лютиков, обернутых хрустящими листами дорогой бумаги, где пурпурные тона соседствуют с приличествующими случаю темно-серыми.

– Пожалуйста, возьмите его. А Элис едва ли понравилось бы зрелище, когда такие цветы просто свалены в темной гостиной.

Я возвращаюсь домой по скользким тротуарам с букетом в руках. Светлые лепестки порой касаются моей щеки и ощущаются как что-то прохладное и упругое. И хотя мои пальцы скоро немеют от холода мокрых стеблей, я все равно наслаждаюсь неслыханной красотой своего трофея, взглядами прохожих, которые он привлекает, и содержащимся в нем намеком на возможность какой-то иной жизни.

Дома я снимаю целлофан, оберточную бумагу и обнаруживаю внутри небольшую записку. Выясняется, что цветы от директора «Радио-4» и ее мужа («Лоренсу, Тедди и Полли. С глубокими соболезнованиями и искренней любовью»). Подрезав стебли, я по-новому аранжирую букет у себя в спальне, чтобы погружаться в сон и просыпаться под этот восхитительный аромат.

Через неделю, когда лепестки роз уже начали молочными гроздьями осыпаться, я возвращаюсь с работы и замечаю на коврике в прихожей конверт. Внутри плотная белая карточка, пульсирующий почерк, черно-синие чернила авторучки. Это Полли приглашает меня на церемонию, которую обычно организуют через месяц после смерти. «Я была бы очень рада вас видеть, если, конечно, вы найдете время, чтобы присоединиться к нам», – написала она. Под своей подписью Полли, видимо, машинально поставила три значка, которые для современной молодежи символизируют поцелуи: XXX. Записку я выставляю на каминную полку, а когда упоминаю о ней в разговоре с Эстер, то заявляю, что пока не решила, пойду или нет. Хотя, если честно, решение было принято сразу же.

Я сижу у задней стены в церкви и нахожусь под сильным впечатлением от переполняющей ее сейчас толпы. О! Это не простая толпа. Даже под солнцезащитными очками огромных размеров узнаются лица знаменитостей. В нескольких рядах скамей перед собой я вижу Мэри Пим, доверительно склонившуюся к одному из наших великих драматургов. Другой ряд целиком оккупировало руководство издательства «Маккаскил», которое публикует книги Лоренса Кайта. Мелькают известные актеры, прославленные ученые и даже несколько членов кабинета министров, но рядом с ними широко представлена и старая когорта из Сохо – левацкого толка поэты и прочие привыкшие эпатировать публику литераторы, с которыми Лоренс сошелся после учебы в Оксфорде. (Порыскав по сайтам в Интернете, я узнала, например, что он все еще частенько играет по выходным в теннис с Малкомом Азарией и Николаем Титовым.)

Кейт Уиггинс в тщательно отглаженном брючном костюме и в туфлях на высоких каблуках подходит перед самым началом службы, чтобы тихо поздороваться со мной.

– Я предполагала увидеть вас здесь, – говорит она. – Полли попросила дать ваш адрес. Надеюсь, вы на меня не в обиде?

– Разумеется, нет, – отвечаю я.

Она явно собирается продолжить разговор. Может, хочет спросить меня о той странной фразе, которую я дважды повторила во время встречи на кухне у Кайтов, но вдруг все вокруг приходят в суетливое движение, занимая отведенные места.

– Увидимся позже, – бормочет Кейт и спешит к своей скамье.

В церковь входит Лоренс с детьми и шествует по центральному проходу. Эдвард – Тедди – держится очень прямо и спокойно, нацепив маску общепринятой благопристойности, которая позволяет ему раскланиваться со знакомыми и даже чуть заметно улыбаться, а вот Полли, сгорбившаяся в своих траурно-черных одеждах, напоминает мне попавшую под ливень пташку. Совсем дряхлая пожилая леди, в которой я угадываю мать Элис, идет вместе с ними, поддерживаемая под руку Лоренсом. В последнее время он сильно похудел.

Мы встаем и хором исполняем «Отец Небесный нас спасет». Этот прежде рыбацкий гимн кажется мне странным выбором, но постепенно простые стихи о хрупкости человеческого бытия проникают в душу и представляются как нельзя более уместными.

Вокруг меня многие начинают лихорадочно шарить по карманам и доставать носовые платки.

Тедди, строгий и собранный, читает отрывок из поэмы Кристины Россетти. Пожилая дама – старая школьная подруга или соседка по Бидденбруку – торопливо и сбивчиво зачитывает цитаты из хвалебных статей о садоводческих талантах Элис, а потом садится на место и громко сморкается. Звучит песня Питера Уорлока.

На кафедру взбирается седой Малком Азария в черном костюме с лоснящимися на коленях брюками и произносит обязательный в подобных случаях панегирик. Он говорит об Элис с огромной теплотой и нежностью, однако не пытается обойти молчанием ее причуды и недостатки. Напротив, Малком привлекает к ним наше внимание. Удивительно, но именно это помогает вызвать к жизни образ настоящей Элис, и он предстает передо мной там, где прежде виделась лишь абстракция.

Затаив дыхание, я слушаю его рассказ о том, как он впервые услышал об Элис во «Французском доме» вскоре после того, как она приехала из художественной школы в Солсбери.

– Мы отнеслись к известию о появлении Элис с предубеждением, – говорит он и сухо покашливает в кулак. – Мы посчитали, что она своего рода мерзкая Лорелея, которая похитит у нас Лоренса. И пребывали в этом заблуждении до того момента, когда наконец познакомились с ней. А потом все как один влюбились в нее.

Азария продолжает свою речь, и Элис постепенно становится для меня все более узнаваемой – со всей кипучей энергией, со всеми странностями и слабостями, присущими ее характеру. Она обладала особым чутьем к красоте и к абсурду, мечтательница, подверженная рассеянности, всегда создававшая вокруг себя атмосферу праздничного хаоса («не говоря уже об ее потрясающем варенье из чернослива и целых горах безе, которыми мы наслаждались под яблонями в Бидденбруке»). Многие слушатели с грустными улыбками и нежной ностальгией понимающе кивают рассказчику, когда он упоминает о потерянных ею паспортах, вечных опозданиях к поездам и воскресных обедах, которые могли начинаться у нее ближе к ужину.

– Но! – говорит он, поднимая указательный палец. – Она никогда не забывала о действительно важных вещах. Стоило критику написать о твоей работе разгромную статью, Элис всегда звонила первой. И часто оказывалось, что она единственный человек, с которым ты в такой день расположен побеседовать, принять приглашение вместе прогуляться, распить бутылочку кларета или просто отвести душу в отборной ругани.

Азария вспоминает об овладевавших ею приступах меланхолии.

– Увы, но ее потрясающая способность быть счастливой порой наталкивалась на грубые реалии окружающего мира.

Гораздо подробнее рассказывает он о том, что делало Элис счастливой: о радостях, которые приносили ей сад, дети, отношения с мужем.

– Семейная жизнь других людей почти всегда остается скрытой от посторонних. Но этот брак выглядел поистине сказочной загадкой, где было место таинственным пещерам, караванам с несметными сокровищами и контрабандистам, но где все всегда заканчивалось отменной трапезой.

Ему приходится прерваться, чтобы переждать волну приглушенного, но полного доброжелательности смеха. Он делает неуклюжий жест в направлении первого ряда церковных скамей.

– Поверьте, Лоренс, Тедди, Полли, что наши сердца всегда распахнуты для вас. – После чего совершенно внезапно он спускается с подиума и садится на свое место.

Мне видно, как Лоренс с благодарностью склоняется к нему и протягивает руку, чтобы прикоснуться к его ладони.

Церемония заканчивается, и толпа постепенно покидает церковь. По дороге к дому Кайтов люди собираются в небольшие группы и снова расходятся: немолодые уже супружеские пары, стайки рослых девочек-подростков, не скрывающих слез, совсем древняя старушка с собакой-поводырем. Погода для ранней весны хорошая, хотя прохладный ветер гуляет в кронах деревьев, а синева в небе проглядывает лишь иногда. Напряжение ослабевает. Люди приветствуют друг друга, целуются, улыбаются. У всех возникает ощущение, будто самое трудное уже позади и скоро можно будет расслабиться, выпив чего-нибудь покрепче.

Проходя мимо небольшого каменного креста, Азария и Пол Крю закуривают, погруженные в беседу с Шарлоттой Блэк и более молодой дамой, у которой копна густых черных волос помечена на одном виске заметной сединой. А вскоре на землю обрушивается дождь, и эта группа почти бегом бросается в сторону дома, натянув поверх голов пиджаки или шарфы, сразу же растеряв свою степенную элегантность.

Я же укрываюсь под ближайшими деревьями и пережидаю ненастье, с опаской поглядывая на тучу. Кто-то окликает меня:

– Фрэнсис!

Полли встает рядом и прикрывает меня своим зонтом.

– Я надеялась увидеть вас сегодня. Вы пойдете в дом вместе со всеми?

По-моему, она уже выплакала все слезы, отпущенные ей на сегодня, и ее глаза больше не выглядят опухшими и покрасневшими. Полли хороша собой, но это неброская, какая-то серебристо-прозрачная красота.

Мы продолжаем путь вместе под темным интимным покровом, который создает черный мужской зонт. Поначалу, шагая не в ногу, мы сталкиваемся бедрами, но вскоре она буквально заставляет меня взять ее под руку. И идти становится намного легче.

Я говорю о том, как тронула меня речь Азарии.

– О да, – соглашается Полли. – Малком всегда умеет найти нужные слова. Они с папой старые друзья. Он и его жена Джо – та дама в голубом плаще – были очень к нам добры после смерти мамы. Присматривали за отцом, не позволяли тосковать, постоянно увозили обедать с собой или придумывали еще что-нибудь. В общем, делали все, чтобы помочь.

– А он сам… В каком он состоянии?

– М-м-м, – тянет Полли, а потом пожимает плечами огорченно и удивленно одновременно. – Если честно, то я даже не пойму. Он встает по утрам, отправляется гулять, берет с полки то одну книгу, то другую, уединяется в кабинете, затем выходит, чтобы поесть с нами. Не думаю, что за все это время отец написал хотя бы строчку, и, видимо, это начинает тревожить его. Хотя, по моему мнению, прошло слишком мало времени, чтобы как ни в чем не бывало снова браться за перо. Впрочем, что я могу знать об этом?

– А если говорить о вас? – меняю я тему, когда мы сворачиваем на улицу, где живут Кайты.

– Обо мне? А что обо мне говорить? Со мной все в порядке. Вы же знаете.

– Нет. Я не знаю о вас вообще ничего.

Это не совсем так. Изучив публикации в Интернете, где я прочитала множество жизнеописаний отца Полли, равно как и ее собственные скромные откровения в «Фейсбуке» и «Твиттере», я выяснила, что ей девятнадцать лет и она студентка театрального колледжа. Прежде Полли училась в частной школе для девочек, а затем перевелась в артистический интернат, где царили либеральные порядки. Там она сошлась со сверстниками, взявшими себе псевдонимы типа Табиты или Иниго. Она провела год практиканткой в Южной Африке, потом недолго работала администратором в Национальном театре. Известно мне и о ее недавнем разрыве с подвизающимся на Би-би-си молодым актером по фамилии Сандеев.

Полли останавливается и смотрит на меня.

– Вы же ничего не знаете, но только у меня порой возникает странное чувство, будто вы знакомы со мной очень давно.

Она запихивает мою руку под сгиб своего локтя и идет дальше. Туфли, которые я посчитала пристойным надеть к случаю, уже насквозь промокли – трудно обходить стороной лужи, когда тебя просто ведут по прямой. Я чувствую, будто силой своей натуры и мощью напора Полли буквально ошеломила меня.

– Мне наговорили много всего, – продолжает она, стараясь сделать свой тон максимально легковесным. – Все твердят, что потребуется немало времени, чтобы свыкнуться с горем, а потом и забыть о нем… Словно это действительно когда-нибудь произойдет. Впрочем, иногда я даже просыпаюсь утром в хорошем настроении, но затем наступает жуткий момент прозрения. И это как падение в пропасть.

Последнюю фразу она произносит едва слышно.

– Я постоянно думаю о маме. Жалею, что не успела о многом ей рассказать, о стольких вещах расспросить.

Мы поднимаемся по подъездной дорожке. Гравий проскальзывает под подошвами. Едва мы вступаем в тепло дома, как нас встречает мужчина в белом форменном пиджаке и забирает куртки и зонт, скрывшись в одном из подсобных помещений дальше по коридору. На столике в холле установлен поднос с напитками. Полли берет высокий узкий бокал с шампанским.

– И это все? – удивленно спрашивает она, заметив, что я предпочла апельсиновый сок.

Вслед за нами вместе с порывом ветра и каплями дождя в вестибюль врывается группа гостей. Среди них Мэри Пим, волосы которой слегка растрепаны непогодой. Она тут же начинает поправлять прическу перед зеркалом, а потом вдруг видит меня у себя за плечом.

– Фрэнсис? – восклицает она поворачиваясь. – Вот уж кого не ожидала здесь встретить!

Я вежливо улыбаюсь, но Полли уже тянет меня за рукав – новоприбывшие гости ей совершенно неинтересны.

– Пойдем со мной, – шепчет она. – Мне нужно кое-что взять из своей комнаты. Это займет буквально минуту.

– Еще увидимся, – говорю я Мэри и следую за невысокой, но стройной фигуркой Полли вверх по лестнице, сложенной из овсяного цвета камня.

Мы минуем лестничную площадку бельэтажа, где распахнутая дверь позволяет бегло оглядеть кабинет Лоренса. Это большая и светлая, но скудно обставленная комната с совсем уже древним компьютером на специальной подставке, уродливым офисным креслом, белыми жалюзи на окнах и стенами, покрытыми книжными полками, которых все равно мало, и книги пачками лежат еще и на полу вдоль плинтуса.

Мы продолжаем подъем по лестнице мимо вывешенных старых карикатур из «Частного сыщика», гравюр Равилиуса и иллюстраций к французским и немецким переводам романов хозяина. Затем проходим мимо ванной комнаты, где сама ванна установлена точно посреди помещения, а в шкафу с подогревом видны дорогие белые банные полотенца. Дальше – закрытая дверь. Хозяйская спальня? К самому верху лестница сужается, и свет на нее падает сквозь окно в потолке, стекло которого сейчас иссечено дождем.

В комнате Полли стены окрашены в голубой цвет. Из угла в угол и поперек неприбранной постели с белым одеялом протянута гирлянда праздничных фонариков в виде пластмассовых красных перцев. К пробковой демонстрационной доске приколота афиша спектакля «Театр де комплисите», свернувшиеся завитками полоски фото, сделанные в автомате, простроченные пропуска на фестиваль в Гластонбери и в театр «Латитъюд» рядом с набором открыток: несколько репродукций Боттичелли, эскиз туфли дизайнера Трейси Эмин, портрет какого-то напыщенного и самовлюбленного господина, стоящего небрежно опершись о драпировку, работы Сарджента.

Полли захлопывает дверь и достает из ящика стола пачку «Кэмела». Затем настежь открывает окно, впуская внутрь холод улицы, сдергивает со спинки кровати вязаное покрывало, закутывается в него и садится на подоконник.

– Не хочешь присоединиться? – спрашивает она, протягивая мне пачку сигарет.

Я качаю головой.

– Ты до сих пор здесь живешь? – спрашиваю я, подходя к туалетному столику и обращая внимание на фотографию в рамке, стоящую среди множества тюбиков и пузырьков, заколок для волос, ароматизированных ластиков и новенькой бесцветной помадки для губ – последней приметы детства, от которой она, видимо, не готова отказаться.

– Нет, – отвечает Полли.

Она живет в Фулеме, где снимает квартиру вместе с бывшей школьной подругой. Полли рассказывает о театральном колледже, о том, как стать его студенткой было когда-то пределом ее мечтаний, но как теперь, когда она там учится, все обернулось сплошным разочарованием. Кажется, после смерти Элис Полли вообще почти перестала посещать занятия. На прошлой неделе ей звонил куратор курса, и пришлось согласиться встретиться с ним для беседы в следующий вторник.

– Надеюсь, этот придурок поймет, что мне нужна сейчас передышка, – произносит она, выпуская табачный дым в сторону дерева за окном.

Но теперь, поддерживая разговор, главным образом междометиями, выражающими согласие или удивление, я почти не свожу глаз со снимка на туалетном столике. Элис сидит на галечном пляже в шлепанцах и солнечно-желтом сарафане. Ветер сдул прядь волос ей на лицо. У нее сильные и широкие плечи – плечи хорошего пловца. Рот полуоткрыт, словно она собирается что-то сказать фотографу.

В то время как Лоренс скорее смугл, она вся светится, отливая тем же серебром, которое так отчетливо унаследовала Полли. Цвет ее кожи напоминает березовую кору.

«Так вот ты какая, – думаю я, глядя Элис в лицо. – Вот, значит, какой ты была».

Полли стряхивает пепел в оконный проем и отпивает из своего бокала. Она рассказывает мне о Сандееве. По ее словам, Полли сама бросила его накануне Рождества. Я лишь киваю, хотя, судя по ее жалобным записям в «Фейсбуке», все обстояло иначе. Разрыв был неизбежен, говорит она вздыхая. Их отношения зашли в тупик. И со времени расставания они больше не встречались, правда, он сразу позвонил, узнав страшную новость. С Элис он ладил прекрасно. Кстати, не исключено, что он появится здесь сегодня. На церемонию попасть ему не удалось из-за работы, но позже, наверное, приедет.

Полли, разумеется, еще очень молода, но к тому же, как любая актриса, откровенно и навязчиво жаждет внимания к своей особе. Она с необычайной легкостью выкладывает о себе любые подробности, словно право быть услышанной даровано ей от рождения. И это хорошо. Причем Полли едва ли замечает, что говорит, собственно, сама с собой. И это хорошо тоже.

Она с наслаждением делает последнюю затяжку, щелчком отправляет окурок во двор и с грохотом опускает раздвижное окно.

– Мне нравится проводить с тобой время, – произнесла Полли таким тоном, словно эта мысль только что пришла ей в голову. – Всех остальных так и тянет объяснить мне мои эмоции. «Ты чувствуешь вину, поскольку вечно перечила ей», «Ты ощущаешь себя потерянной, потому что мама всегда подсказывала тебе, как поступить». Болтают, болтают, несут всякий вздор. А ты не пытаешься делать ничего подобного.

– Рада слышать. Право же, Полли, я всегда готова поговорить, если у тебя возникнет потребность в собеседнице. Помни об этом, ладно?

Но она уже думает о своем. Подходит к туалетному столику и отыскивает цилиндрик с тушью.

– Я решила не краситься перед церковью, – объясняет Полли. – Не хотела, чтобы глаза стали как у панды. Но теперь-то я буду в полном порядке.

Она подводит глаза, засовывает ватную палочку на место, прыскает из флакона с духами в воздух и на секунду встает в ароматное облачко, прежде чем направиться к двери. К табачному дыму в комнате добавляется густой запах туберозы.

– Ну что, пойдем? – говорит она.

В просторном вестибюле группами собрались гости, с наслаждением обсуждая последние сплетни, но гул голосов почтительно умолкает, когда они замечают, что мы с Полли спускаемся по лестнице. Бормоча извинения, мимо нас протискивается к выходу женщина, надевая плащ, и я успеваю обратить внимание на ее побледневшее, словно опрокинутое лицо и полоску седины на виске.

В столовой официанты не без труда маневрируют в толпе, с подчеркнутой вежливостью предлагая канапе и небольшие горячие закуски вроде устриц, обернутых беконом, или жареных колбасок, уложенных вокруг баночки с английской горчицей.

Полли оставляет меня, подхваченная под руки супругами Азария. «Недолго же ей была необходима подруга», – думаю я.

Я начинаю перемещаться по залу, слыша приглушенные голоса гостей, обсуждающих дела семьи: как ее члены справляются с постигшим их горем, насколько это невосполнимая утрата для каждого из них.

«Для меня ее смерть стала шоком», – рефреном звучит отовсюду. И еще: «Никогда не знаешь, что будет завтра с тобой самим». Пусть здесь и собралась богемная публика, но в такие дни даже эти люди могут лишь повторять банальности.

Престарелая леди сидит в кресле у французского окна, держа на коленях кошку. Она беседует с Шарлоттой Блэк и с кем-то из «Маккаскила». У нее за спиной садик на заднем дворе, который я не видела во время первого визита в дом. В нем царит зимний беспорядок, но и в таком виде он выглядит очаровательным. Дрозд порывистыми движениями заводной игрушки выклевывает что-то среди плиток дорожки, проложенной от дома между зарослями кустов и голыми сейчас фруктовыми деревьями к летней беседке.

Мне легко представить, как муж и жена проводили там летние вечера, сидя на деревянной скамье, опустив босые ноги в теплую траву, подставив лица под лучи клонящегося к закату солнца.

– Дважды в неделю, независимо от погоды, – продолжает, видимо, свой рассказ пожилая дама, и я только сейчас замечаю золотистого лабрадора, терпеливо сидящего у ее ног, поблескивая металлическим ошейником. – Она обладала потрясающим талантом декламатора. И экспрессивным голосом! Как она читала Эдит Уортон!

– Привет! – бросает мне Тедди. – Как поживаете?

У подножия лестницы его поджидает хорошенькая девушка с серьезным выражением лица. Они обмениваются поцелуями, она кладет ему ладонь на предплечье и задерживает ее там несколько дольше, чем нужно, чтобы высказать обычные соболезнования. Да и поцелуи выглядят более нежными, чем просто дружеские.

Девушка чья-то дочь, отпрыск одного из этих великих драматургов или критиков, которые окружают меня, друзей семьи, что с удовольствием поглощают сейчас дорогие вина и свежие устрицы. Я наблюдаю за девушкой: волосы, небрежно собранные в «хвостик», остатки подростковой неловкости и угловатости, выражение лица… – и вдруг ощущаю смутное беспокойство. Она явно кого-то напоминает. Кого же? Ответ уже буквально вертится на языке, когда Лоренс делает шаг назад, держа в руке пустой бокал, и локтем слегка толкает меня. Затем он резко разворачивается, чтобы извиниться. Несколько секунд Лоренс никак не может вспомнить, кто я, собственно, такая. Да и я сама словно вижу себя его глазами: невзрачная, бледная, скучная, как и моя одежда. Короче говоря – никто.

– Меня зовут Фрэнсис, – прихожу я ему на помощь.

– Ну конечно, конечно! – восклицает он, хотя совершенно очевидно, что для него мое появление в числе приглашенных – полнейшая неожиданность. – Очень рад вас видеть.

– Должна признаться, меня глубоко тронула церемония, – произношу я, оглядывая его и замечая темные круги под глазами, воротник рубашки, свободно болтающийся вокруг шеи. – И мне было очень приятна возможность провести время вместе с Полли.

Я вижу Мэри Пим, она только что обхаживала ведущего литературного обозрения на радио, но теперь полностью переключила внимание на Лоренса и меня. Интимно склонившись к нему, я говорю:

– Позвольте мне немного вас почистить. – И я смахиваю нечто с его рукава: то ли капельку горчицы, то ли случайную ворсинку.

– О! Благодарю вас, – машинально реагирует он.

– Боюсь, мне пора откланяться. Меня ждут в другом месте. Но невозможно уйти, не встретившись с вами, чтобы лично выразить признательность за приглашение. Для меня оно очень много значит.

– Очень мило, что вы нашли время приехать, – отвечает Лоренс, но смотрит поверх моего плеча, прикидывая, рассчитывая, оценивая не без откровенной тревоги, как долго еще будет все это тянуться.

Я делаю последние полшага к нему, приподнимаюсь на цыпочки и целую в щеку. Судя по выражению лица, он считает это излишним, но поздно – я улыбаюсь, отворачиваюсь и начинаю прокладывать себе путь в сторону лестницы.

– Всего хорошего, Тедди, – произношу я, положив руку на перила.

Он машет рукой, что с большой натяжкой можно счесть данью вежливости. Девушка даже не поднимает взгляда. Тедди снова смотрит на нее.

– Пожалуйста, Онор, сейчас не самое лучшее время! – говорит он.

Поднимаясь по ступеням из светлого камня, я слышу ее реплику:

– Ради всего святого! Тебе пора бы уже свыкнуться с тем, что произошло. Отдохни. Они перед тобой в долгу, черт побери! К тому же они ведь просто любят тебя.

Пока я дожидаюсь в холле, чтобы молодой человек в белом пиджаке нашел мою одежду, мне вспоминается открытка с репродукцией портрета кисти Сарджента. Точно схваченный им дух властности и непобедимой самоуверенности. И я думаю: «Теперь я знаю, кого она мне напомнила».

Вместе с моей курткой обходительный юноша приносит зонтик Полли. И хотя дождь закончился, я все же прихватываю его с собой.

Утром мы сначала слышим Мэри и только потом лицезреем ее. Она из тех бесконечно занятых людей, которые не устают демонстрировать это окружающим. Такие, как она, не могут упустить даже минуты, пока дожидаются лифта или поднимаются в нем. Когда двери открываются на пятом этаже, у нее в самом разгаре разговор по телефону, причем темой может быть все, что угодно: прошедшие выходные, погода, породы собак. И голос Мэри не способны приглушить офисные ковры, перегородки, отделяющие одно рабочее место от другого. Мы слышим рассказы о прогулках по пляжам в Норфолке, о детях, которые учатся в престижных интернатах Винчестера и аббатства Уиком, о доме, купленном для летнего отдыха в Оверни. Лично мне делается дурно при первых же звуках вечных перепевов Мэри.

Но сегодня редкий случай, когда она действительно звонит по работе и разговаривает с одним из своих любимых авторов. Это становится ясно после ее слов:

– Даже не забивай себе этим голову, дорогой. Пришлешь материал, когда сможешь. Нам он нужен до конца четверга.

Это означает, что статья появится в четверг ближе к вечеру, когда набранные полосы нам уже положено сдавать в печать. Мэри прочитает ее, поставит на полях пометки и передаст мне. После чего они с муженьком – известным корпоративным юристом – отправятся на частную вечеринку в Примроуз-Хилл, а мне придется два лишних часа торчать на работе, чтобы привести все в порядок.

Мой рабочий стол у окна, и хотя мне сейчас положено срочно вычитать последнюю рецензию, написанную Амброзом Притчетом, сосредоточить все свое внимание на мониторе компьютера очень трудно. Чугунно-тяжелое небо нависло над Лондоном. Прогноз погоды сулит проливной дождь. Почти не слушая, о чем дальше говорит Мэри, показавшаяся теперь в коридоре офиса, я наблюдаю, как тускло-серебристые цепочки поездов прибывают на станцию, а потом покидают ее, как медленно вращаются стрелы подъемных кранов на отдаленной стройплощадке. А на линии горизонта грозовые облака обрываются, и странно видеть, как купаются в лучах солнца пологие холмы Суррея.

Возвращаясь к работе, я опять задаюсь вопросом, почему лишь немногие из наших авторов понимают, чем различаются глаголы «одеть» и «надеть».

Мэри тем временем добирается до своего стола, швыряет сумку в кресло и поворачивается ко мне. В специальной коробке с отверстиями она принесла два стаканчика с кофе.

– Вот, один из них для тебя, – говорит она, снимая шерстяное пальто баклажанного цвета. – Будешь капуччино или латте?

– Мне безразлично.

За семь лет, что мы работаем вместе с Мэри, она ни разу не покупала мне кофе.

– Отлично, тогда мне достанется капуччино. А как насчет круассана? – Мэри протягивает мне белый пакет. – Бери, бери, это тебе.

– Спасибо большое, – говорю я.

По надписи на пакете видно, что Мэри отоварилась в очень дорогом продуктовом магазине, где я покупаю деликатесы по большим праздникам. Там с потолка нарядными украшениями свисают гирлянды салями, а в витринах заманивают покупателей большие стеклянные банки с печеньем амаретти. Я снимаю крышку со стаканчика кофе и отламываю уголок круассана. Маслянистые хлопья усыпают мой коврик для компьютерной «мыши».

– Только что начала работать с рецензией Амброза, – произношу я.

– Ну и как он тебе?

– Неплохо, – отвечаю я, обмакивая круассан в кофе. – Между прочим, вам звонила Элисон Фрейберг. Просила с ней связаться.

– Хорошо.

Мэри распаковывает свою сумку, доставая бирюзовый ежедневник. Она начинает перелистывать его, и золотой обрез страниц поблескивает во всей своей роскоши. В задумчивости она замолкает, слегка постукивая по зубам кончиком своей авторучки фирмы «Монблан». Потом подходит к моему столу и встает у меня за спиной. Ощущение не из приятных. Вероятно, собирается уволить меня. А круассан и кофе куплены, чтобы подсластить пилюлю. Я стараюсь не обращать на нее внимания и концентрируюсь на дисплее, где выведены две успокаивающе аккуратные колонки статьи.

– Кстати, я тебя видела на поминальной службе по Элис Кайт, – говорит Мэри так, будто только что вспомнила об этом. – Ты друг их семьи?

– Можно сказать и так.

Я провожу курсором по предложению, выделяю повтор и удаляю его, отметив при этом, что теперь статья укладывается в отведенный ей размер на полосе. Затем разворачиваюсь вместе с креслом лицом к Мэри.

– Все это невероятно печально, – говорю я, снова взявшись за свой кофе, словно настроена на доверительную беседу. – Лоренсу приходится особенно трудно, вам так не показалось? Бедняжка даже сильно похудел. Хотя это можно было предвидеть. Зато Полли… С ней я успела поговорить по душам. Учитывая все обстоятельства, Полли держится молодцом.

Мэри смотрит на меня со странным выражением лица. «Боже мой! Да ты ведь мне откровенно завидуешь! Тебя пригласили туда только в силу твоей профессиональной принадлежности, и вдруг ты видишь там меня, но по другую сторону бархатного занавеса. Тебе любопытно почему, когда и как все это случилось, верно? У тебя сто вопросов, но трудно переступить через гордыню и прямо задать их мне. По крайней мере пока. Что ж, я дам тебе несколько дней. Выпью несколько стаканчиков этого изумительного кофе, а потом, может, поделюсь подробностями. Но тебе придется для этого приложить усилия».

– А вы близко знакомы с Кайтами? – небрежно спрашиваю я, дую на кофе и делаю глоток.

У Мэри округляются глаза под линзами узких дорогих очков. Она невольно делает шаг назад.

– Нет, к сожалению. Я их едва знаю. Приглашение прислала Пола из «Маккаскила», и я посчитала важным, чтобы там присутствовал представитель нашей газеты. Впрочем, я, конечно, пересекалась с Лоренсом несколько раз. На каких-то приемах, официальных обедах… Несколько лет назад мы оба попали в жюри Сандерлендского конкурса. Но с Элис я не встречалась.

– Да, она не любила шумных сборищ. Ей всегда было уютнее в тесном кругу своих, – говорю я и рассеянно улыбаюсь, словно она всколыхнула во мне какое-то нежное воспоминание, нечто глубоко личное и оттого особенно грустное сейчас. – Она, конечно, всегда была рада видеть Азарию или Титовых, и сама умела быть гостеприимной, но особой радости ей вечеринки не доставляли. По-настоящему счастливой она становилась, когда могла вдоволь повозиться в саду Бидденбрука.

Мэри слушает, склонив голову набок. Она впитывает детали, часть которых я почерпнула из старой публикации в «Телеграф», выложенной в Сети.

– Спасибо за кофе, но мне лучше вернуться к работе, – добавляю я и поворачиваюсь к монитору компьютера.

Больше этим утром Мэри ко мне не подходит, и меня отвлекают лишь рутинные события – доставка почты, появление официантки с чайной тележкой и, наконец, Оливер, который притаскивается на работу около одиннадцати часов небритый, помятый и, готова поспорить, во вчерашней одежде. Мэри, по своему обыкновению, опускает очки на кончик носа, окидывает его холодным взглядом, однако молчит. За своим столом он успевает пробыть ровно двадцать минут, причем все это время разговаривает с кем-то по телефону: очень тихо, но оживленно, постоянно хихикая. А затем его навещает Саша из отдела моды, и они выходят покурить. Ровно в 12.30 Оливер отбывает обедать в «Ковент-Гарден» якобы с какими-то экспертами по связям с общественностью.

Я спускаюсь в сандвич-бар, покупаю багет с пармской ветчиной и ем на рабочем месте, листая свежий номер «Гардиан». Рядом со мной снова останавливается Мэри и кладет передо мной папку с неопубликованной рукописью. Это новый роман Суниля Ранджана.

– Тебе это интересно? – спрашивает она.

Я отвечаю, что читала два или три его ранних произведения.

– Вот и хорошо, – говорит Мэри. – Тогда сможешь написать шестьсот слов к следующему четвергу? Я собиралась поручить это Оливеру, но… Ты же сама все понимаешь.

Я издаю сдержанный вздох, она треплет меня по плечу и удаляется.

«Занятно, – думаю я, берясь за свой сандвич. – Очень занятно!»

– Вот, значит, как! – сияет улыбкой моя мама.

Она сидит очень прямо в кресле, туго обтянутом холстяным чехлом с застежками на пуговицах позади спинки, держа в одной руке чашку с чаем, а второй оправляя подол юбки, и старается выглядеть раскованно. Я успела пробыть у нее в доме десять минут, но мы уже исчерпали такие темы, как моя поездка сюда, жуткие пробки в районе Ипсвича и погода.

– Как там Лондон? Шумит по-прежнему?

Подобно большинству вопросов, которые задает моя матушка, на этот требуется дать строго определенный заранее ответ, и она воспримет его без интереса. Разговоры с ней редко принимают неожиданный оборот. Она вообще приходит в ужас при мысли о любых неожиданностях, и всю свою жизнь строит так, чтобы всячески их избегать.

– Да, шумит, как всегда, – отвечаю я, прихлебывая чай.

Мы смотрим на ряды кустов, виднеющихся по другую сторону двери внутреннего двора. Мама считает себя большой любительницей зеленых насаждений, что сводится в основном к тому, что она выписывает журналы по садоводству и раз в год летом нанимает работника, чтобы подстричь траву на лужайке. Этого разнорабочего она гордо именует своим садовником. Остальное ложится на плечи отца: он роет компостные ямы, подрезает и прививает деревья, сажает зелень, – но все делается под ее тщательным контролем.

Садик у них обустроен с большим вкусом. В нем очень мало пестрых пятен и ароматов. Мама считает большинство цветов вульгарными, а вульгарности она боится больше, чем громилы с ножом, который может напасть на нее в темном переулке. Зато здесь присутствует множество растений с приятной текстурой ветвей и листьев, которые образуют радующие глаз формы. Но в это время года, да еще в сгустившейся тьме, достоинства сада разглядеть невозможно.

– Твой папочка вернется с минуты на минуту, – сообщает мама, откусывая крохотный кусочек бисквита и смахивая с подола невидимую крошку. В дальнем конце дома заходится в лае собака.

– Как поживает ваш пес? – интересуюсь я.

Это собака по кличке Марго, полученной в честь известной балерины. Она из породы джек-рассел-терьеров, но невероятно толстая и плохо воспитанная. Мои родители всегда держали собак, но с появлением Марго у них уже не оставалось ни энергии, ни времени, чтобы как следует заняться дрессировкой. Поэтому при появлении в доме гостей Марго теперь неизменно сажают на цепь в беседке, делая узницей, как первую жену мистера Рочестера .

– Неплохо для такой неуклюжей старушки, – отвечает мама, проводя пальцем по отглаженной до остроты ножа складке на юбке.

– Может, мне выгулять ее позже вечером? – предлагаю я, что делаю всегда. – Ей, вероятно, это будет на пользу. Пройдусь с ней по общественному парку до водохранилища, как считаешь?

– Не уверена, что это хорошая идея, – говорит мама, и это тоже ожидаемый ответ, будто я предложила совершить нечто неосторожное и необдуманное. – Бедняжка Марго теперь очень быстро выбивается из сил.

Но мне-то прекрасно известно, почему Марго никогда не выводят на долгие прогулки, и дело здесь вовсе не в ее преклонных летах, в нежелании быть послушной даже на поводке или в чем-либо подобном. Просто моя мать чувствует себя в своей тарелке, только находясь на собственной территории. Теперь даже краткие отлучки из дома (вроде поездок к морю с детьми Эстер или походов в гости к Пирсонам после Рождества) нервируют ее. Хотя сама она в этом не признается. Всегда находится причина, почему мать не может куда-то отправиться или вынуждена вернуться пораньше, и обычно она пользуется как предлогом срочными хлопотами по хозяйству. «Мне нужно начистить и поставить вариться целую гору картошки, – говорит она с грустной улыбкой мученицы. – Буду ждать вас дома».

Я допиваю чай и как только ставлю чашку на блюдце, мама вскакивает из кресла, забирает со стола чайную посуду, блюдо с бисквитами, тонкую пачку салфеток и уносит в кухню. Мне слышно, как она сначала споласкивает все под краном, а потом вставляет в посудомоечную машину, причем всегда в одном и том же порядке.

– Почему бы тебе пока не подняться и не разложить вещи в своей комнате, Фрэнсис? – доносится из кухни ее бодрый голос, перекрывающий шум воды в кране.

Я беру сумку и поднимаюсь по лестнице. Мои родители живут на краю прелестной деревни в комфортабельном доме на три спальни, построенном в семидесятые годы: кембриджский кирпич, белое крашеное дерево, отделанные сосновыми панелями стены в столовой, дымчатое стекло двери в ванную. От фасада открывается вид на муниципальный центр и общественный парк, где расположена автобусная остановка и покрашенный в розовый цвет паб. Иногда там можно наблюдать, как местные жители пытаются играть в крикет. Если же смотреть с заднего крыльца поверх сада, то видны поля рапса и капусты, как и уродливые опоры линии электропередачи, которая тянется до соседнего графства. В целом пейзаж с этой стороны скучный и ничем не примечательный.

К моему приезду мамочка постаралась навести в моей старой комнате красоту, словно это могло отвлечь меня от мерзкого скрипа пружин кровати, который я ненавидела еще ученицей начальной школы. Здесь все напоминает театральную декорацию, чтобы каждая мелочь отражала изящный стиль жизни в доме.

К основной подушке на постели приставлены две декоративные подушечки. Гостевой кусочек мыла в обертке лежит поверх фланелевой тряпочки для умывания. В стенном шкафу приготовлены три подбитые по краям сатином вешалки для одежды. На журнальном столике рядом с кипой старых номеров журналов «Домашний очаг» и «Дом и сад» установлен поднос со всем необходимым для приготовления чая – небольшой электрический чайничек, пакетики с сахаром и заваркой, – такое ощущение, будто меня поселили в знаменитом восточном крыле Белого дома, откуда до кухни полмили.

Бросив сумку на пол, я сажусь на кровать, протягиваю руку, беру журнал и начинаю листать. Он состоит из советов по домашнему изготовлению свечек, рецептов блюд из свеклы и рекламы очаровательно уродливой сине-белой фаянсовой посуды. Есть и специальное предложение на вазы и метлы, изготовленные в Швеции слабовидящими людьми. Мне в это плохо верится. Я кладу журнал поверх остальных и тщательно выравниваю стопку. Не хочется, чтобы мама подумала, будто я могла читать подобную чушь.

Все следы прошлой жизни, как и моей личности вообще, из этой комнаты давно исчезли. Праздничные розетки для платьев, плакаты, фотографии всем классом в рамках, сборники анекдотов, собрания сочинений К.С. Льюиса и Лоры Ингаллс Уайлдер , наволочка для подушки, вышитая мной крестиком в девять лет, и еще много пыльных, но памятных вещиц отправились на свалку. Правда, в нижнем ящике письменного стола еще лежат мои почетные грамоты и аттестат зрелости, коллекция марок и обувная коробка со старыми любительскими снимками. Но это все, что осталось от меня в доме.

Шторы на небольших мансардных окошках моей спальни были прежде желтыми с красно-оранжевыми кружевами по кромке. Теперь они из набивной ткани в стиле «Туаль де Жуи», с пастушками и дамами на качелях – носочки оттянуты, ленты на шляпках развеваются. Когда их сменили? Кто-нибудь спрашивал у меня разрешения или одобрения?

Снизу доносится дребезжание стекла во входной двери, когда мой отец сначала открывает, а потом закрывает ее за собой.

Я раскидываю руки на одеяле, чувствуя ладонями тепло смеси хлопка с синтетикой и неровности изношенных пружин под тонким матрацем. Встаю, расстегиваю «молнию» на сумке, чтобы достать зубную пасту, щетку, расческу и папку с рукописью Суниля Ранджана. Мне доставляет удовольствие видеть ее на столике у кровати. Я начинаю ощущать себя другим человеком. Если угодно, специалистом, с чьим мнением кое-кому придется считаться.

Когда я спускаюсь вниз, мама все еще возится в кухне, а отец ходит вокруг обеденного стола с кувшином воды, наполняя расставленные на нем высокие стаканы. Увидев меня, он ставит кувшин в сторону, чтобы поздороваться и поцеловать. Я рассказываю ему о своих впечатлениях от поездки из Лондона сюда («Ты уже видел новый хозяйственный магазин «Би энд Кью», который открыли на окраине Тьюфорда?»), когда с легким предупреждающим восклицанием входит мама, неся перед собой прозрачное блюдо с жареным фаршем и картошкой, и заставляет нас расступиться. Нам с отцом приходится встать по углам, чтобы дать ей пройти к столу.

– Надеюсь, вы успели как следует проголодаться, – говорит она.

Блюдо она устанавливает на металлический треножник, под ним лежит пробковая прокладка, потом скатерть, а еще ниже – клеенка. В общем, защита такая, будто мы собираемся есть за антикварным георгианским столом из махагона, а не за дешевой деревяшкой из «Формики».

Едят в доме моих родителей долго и помногу. Кроме основного блюда, всегда присутствуют многочисленные закуски и десерты, и прибывают они по команде одна за другой. Паузу сделать нельзя. Тебе поочередно протягивают тарелки то с обернутыми в фольгу шоколадками, то с полосками чеддера, то с желтыми ломтиками дыни, то с солеными орешками, то с печеньем, покрытым сверху джемом, то с кубиками сыра с плесенью. А за этим непременно следует жестянка с пропитанными ликером венскими бисквитами. Ужин превращается в бесконечное уничтожение все новых и новых блюд. Приготовление пищи, процесс ее потребления и последующая уборка со стола занимают все время, которое мы могли бы использовать с большей пользой. К примеру, заняться тем, что делают нормальные семьи, когда собираются вместе: отправиться на прогулку, сыграть в «монополию» или в «города», поговорить не только о дорожных пробках и прогнозе погоды.

Впрочем, иногда моя матушка все же невольно сталкивается с жестокими реалиями внешнего мира: забастовки, перебои с бензином, снежные бури, резкий рост цен на пшеницу. Любой подобный катаклизм вызывает ее панические звонки с настоятельными рекомендациями, чтобы я немедленно создала запас провизии, прежде чем из супермаркетов сметут хлеб и молоко. У нее самой в гараже стоит гигантская морозильная камера, ее содержимое поможет продержаться по меньшей мере несколько недель апокалипсиса, причем меню конца света включает замороженных цыплят «по-королевски», говядину с оливками, цыганские пироги и прочее, тщательно помеченное и сложенное в металлические контейнеры, какие обычно используют для своего товара торговцы мороженым.

В Лондон мои родители приезжают только в тех случаях, когда избежать этого нельзя. И хотя обычно они останавливаются у Эстер, в доме которой в Майда-Вейл есть настоящая гостевая комната, раз в сто лет им приходится провести ночь на моей раскладной софе. Разумеется, подобные визиты становятся для матушки чрезвычайным испытанием, и ей приходится прикладывать неимоверные усилия, делая вид, будто она чувствует себя вполне комфортно там, где на самом деле видит вокруг себя лишь вражескую территорию. «Выглядит соблазнительно», – бормочет она, когда я ставлю перед ней тарелку с ризотто. Или: «Мне буквально половинку», – если я начинаю крошить ей в салат авокадо. Однажды после одного из моих ужинов я неожиданно вошла в комнату, и бедной маме пришлось быстро отвернуться. Разговаривать она не могла, потому что ее рот был забит поедаемыми бисквитами.

Обертки от шоколада и яблочные огрызки, которые я неизменно нахожу в корзине для мусора после их отъезда, всегда служат мне немым укором.

И вот мы сидим и едим, сидим и едим. Кулинарные изыски моей матери порой приводят в замешательство. Она воображает себя идеальной домохозяйкой, но к готовке относится скорее как тюремный повар, для которого его работа – разновидность наказания, и это хорошо чувствуется. Вот и творожный пирог в исполнении мамы примерно из той же серии.

– Фрэнсис говорит, что в Лондоне очень шумно, – по-своему интерпретирует мама для отца мои слова.

Папа многозначительно поднимает вилку и сообщает, что Стюарт Пирсон на прошлой неделе ездил в Лондон навестить Клэр и внуков.

– Клэр ведь живет недалеко от тебя? – спрашивает мама. – Ты с ней видишься?

Насколько мне известно, Клэр живет в Эктоне, а я с трудом представляю, где это. Мы с Клэр не были подругами, даже когда вместе ходили в первый класс школы, а теперь она стала директором по маркетингу в фирме «Юнилевер», обзавелась мужем, двумя детьми, и нам практически не о чем с ней говорить, встречаясь раз в год на новогодней вечеринке у Пирсонов.

– Кажется, я видела, как на прошлой неделе она входила в «Селфриджес», – на ходу сочиняю я. – Но мы находились так далеко друг от друга, что я не совсем уверена, она ли это была.

Я прокладываю вилкой дорожку в картофельном пюре на своей тарелке, чтобы подливка стекла с вершины вниз, как делала еще ребенком, не зная, что не вся еда имеет такой же вкус.

– А с Эстер и Чарли ты встречалась в последнее время? – спрашивает отец.

Я отвечаю, что сидела с их детьми пару недель назад, и некоторое время мы обсуждаем Тоби и Руфуса. Вообще-то мне нравятся мои племянники, но только если не приходится проводить с ними слишком много времени и слишком часто. Чересчур тесное общение никому из нас не на пользу, и к тому же у меня вызывают серьезные сомнения педагогические приемы, к каким прибегает Эстер. Однако опыт подсказывает, что родители не желают об этом знать. Папа и мама склонны обсуждать слегка идеализированные образы своих внуков, нежели двух шумных и вечно чумазых малышей. Это становится особенно очевидным, когда мы все собираемся здесь или дома у Эстер в канун Рождества.

Порой у меня зарождаются подозрения, что семья нужна моей матери для того, чтобы ей было о чем поболтать с миссис Такер, когда они случайно сталкиваются нос к носу в супермаркете «Теско». Она и сейчас не очень внимательно слушает мой рассказ о Тоби и Руфусе. Впрочем, мама никогда не была хорошей слушательницей. Чужие слова она неизменно использует лишь как подсказку темы, на которую готова много говорить сама. Стоит мне упомянуть об увлечении Тоби конструкторами «Плэймобил», и мама сразу перебивает меня, рассказывая, как однажды мы с Эстер построили себе домик из вешалки для сушки белья и всех чистых полотенец, найденных в шкафу. Эту милую историю я уже слышала миллион раз. Интересно, насколько в сознании мамы связаны тот ребенок, которым я была когда-то, и я нынешняя, взрослая женщина? Ведь обычно ее рассказы о моем детстве звучат так, словно все происходило в основном с ней самой, а я имела к событиям лишь отдаленное отношение.

Трапезу венчает десерт в виде карамельного крема, поданного в вазочках на высоких ножках, а потом я помогаю убрать со стола. У нас впереди целый вечер: невыносимо долгий вечер, такой же плоский и безликий, как поля позади дома. До отхода ко сну у нас несколько часов.

Мы убиваем время сначала за кофе с пластинками мятного шоколада в скользких обертках, а мама тем временем уже накрывает стол к завтраку. Затем мы смотрим по телевизору, как несколько финалистов конкурса сражаются между собой за право получить роль в лондонском театральном мюзикле, после чего начинается фильм – приключенческая картина, действие которой происходит в Древнем Риме. Причем мама всякий раз беспокойно ерзает в кресле при виде кровавой схватки или откровенной любовной сцены. Когда кино во второй раз прерывается рекламной паузой, она собирает чашки, фантики из-под шоколадок и говорит:

– Ну что ж, Фрэнсис, надеюсь, у тебя есть все необходимое. Хороших тебе снов, милая.

И в полутемной гостиной остаемся мы с отцом, сидя рядышком, как два космонавта в ожидании начала обратного отсчета.

Иногда я слышу лай собаки. Теперь в нем меньше злости, словно она начала привыкать к своему новому положению в доме, будто ею уже овладела полнейшая безнадежность.

Фильм до конца мы не досматриваем, переключившись на десятичасовой выпуск новостей.

Позже, уже в своей комнате, когда я снимаю обертку с кусочка мыла (крошечного и жемчужно-розового, похожего на китайский пельмень дим-сум), чищу зубы над крошечной раковиной, протираю влажной фланелькой лицо, мне слышно, как отец с неожиданной почтительностью сопровождает Марго по дому и выводит через парадную дверь наружу. «Давай, старушка моя, самое время глотнуть свежего воздуха». Я приоткрываю штору и наблюдаю, как эта пара начинает обход лужайки общественного парка, медленно передвигаясь от одного благословенного круга света под уличным фонарем к другому. Располневший пожилой мужчина и толстая пожилая собака бредут сквозь ветер и темноту.

Через пятнадцать минут слегка дребезжит стекло в двери и щелкает замок. Лежа в постели с рукописью, стоящей вертикально у меня на груди, и с блокнотом и ручкой, приготовленными на прикроватном столике, я слышу, как когти Марго скребут по доскам пола в коридоре. Бормоча пожелания спокойной ночи, отец отводит ее в беседку, а потом поднимается по лестнице, хрипловато и тяжело дыша при каждом шаге.

В туалете включается вентилятор вытяжки. Спускают воду в унитазе. Вскоре наступает тишина.

Это дом, где я выросла, но он ничего для меня не значит, как и я ничего не значу для него. Попадая сюда, я не чувствую себя более умиротворенной, не встречаю понимания, которого мне порой так не хватает. Напротив, нигде я не ощущаю острее одиночества и отчужденности ото всех остальных.

Здесь я научилась ходить и говорить. Часами сидела в гостиной и, высунув язык, писала карандашами письма на бумаге для аппликаций. Сеяла семена горчицы и кресс-салата во влажные грядки огорода за кухней. Утром после Рождества я спускалась вниз, чтобы получить в подарок кукол, роликовые коньки или велосипед, которые позднее сменили купоны на покупку книг или дизайнерские джинсы. Я валялась на лужайке под старой бузиной и с упоением читала. А потом уехала, и теперь у меня такое ощущение, будто я никогда не жила тут.

Всхлипывает труба радиатора, когда отопление отключается на ночь. Я меняю позу на узенькой кровати, рассматриваю тени, которые отбрасывает на потолок абажур лампы, и стараюсь вспомнить, каково это было – взрослеть в родительском доме. И не помню, чтобы была здесь как-то по-особенному счастлива или несчастна. Мое детство просто случилось со мной, как с большинством других людей. В свое время оно казалось мне бесконечной чередой страхов, мечтаний, маленьких секретов, но в отдалении детство видится таким же тоскливым, как и то существование, которое я веду сейчас. Делилась ли я с мамой своими радостями и огорчениями в школе? Уверена, что нет. Ей никогда не хватало времени выслушать меня. У нее всегда были другие заботы.

С Эстер возникали проблемы, она постоянно огорчала родителей, а позже начала тайком исчезать из дома, чтобы встречаться с мальчиками. Помню, каким облегчением для всех стал ее отъезд на учебу в университет. Я же была другой: хорошей девочкой, тихоней, управляемой и послушной, – делала что мне велели, избегала неприятностей, никому не доставляла хлопот. Но чем дальше я удалялась от этого дома, тем более он становился чужим и уже давно не воспринимался как родной.

Ненадолго должны заехать Пирсоны, чтобы выпить с нами по стаканчику перед воскресным обедом. Могут также заглянуть Терри и Уэл Крофт, если только сумеют выкроить время, потому что в Фулбери-Нортоне началась ярмарка антиквариата, куда им непременно нужно попасть. До ухода на покой Терри и мой отец были партнерами. Адвокатская контора «Торп и Крофт» с офисом на Бек-стрит между полицейским участком и развлекательным центром.

Если я опаздывала на автобус после занятий, то направлялась туда и дожидалась, когда отец освободится и отвезет меня домой. В приемной у них стояли два удобных кресла с широкими спинками, и я занимала одно из них, чтобы сделать домашнее задание по французскому, положив тетрадку на журнальный столик и освободив на нем немного места между старыми воскресными приложениями к газетам, откуда были вырваны все странички с рецептами. Пенни, секретарша, заваривала для меня чашку чаю и угощала розовой вафлей, коробку с которыми хранила в нижнем ящике бюро. Интересно, что сталось с Пенни? Мне всегда виделось в ней нечто нелепое, но лишь через много лет я поняла, что она попросту носила парик.

Между тем моя мама вне себя от волнения.

– Боюсь, тебе придется как-нибудь обойтись самой, – говорит она, с трудом сдерживая возбуждение, когда я спускаюсь к завтраку. – Ты же знаешь, где что лежит. А я очень занята… Рисовые шарики в буфете. Там же найдешь мюсли, кукурузные хлопья и все остальное. Нет, это молоко не трогай, дорогая. На нижней полке есть початая упаковка. Хлеб в хлебнице. Джем тоже в буфете. Может, ты захочешь заварить «Боврил» ?

Посудомоечная машина трудится на износ. Плита уставлена кастрюлями и сковородками, а кухонный стол покрыт подносами со стаканами, чашками и салфетками. Когда я заливаю молоко в миску с хлопьями, мама заканчивает просушивать зеленый горошек и тоже ставит его на плиту, готовясь к обеду, до которого не менее трех часов.

Отец успел сходить за газетой – «Обозреватель» они не покупают как слишком левацкий с точки зрения политики – и теперь сидит на диване, методично изучая полосу за полосой. Он постоянно издает короткие смешки и качает головой. Когда я присоединяюсь к нему, зачитывает отдельные фразы из статей: о странном вирусе, который губит конские каштаны, об очередном скандале с участием одного из младших членов королевской семьи или же особенно потешный пассаж из статьи ресторанного критика.

– Нет, ты только послушай это, милая! – восклицает отец, складывая газету так, чтобы было удобнее читать. – Тебе это понравится.

– Не снимай постельное белье со своей кровати, – доносится из кухни голос мамы. – Просто оставь все как есть. Я сама этим займусь во вторник.

– Хорошо, – отвечаю я и поднимаюсь наверх.

Как только я заканчиваю принимать душ и выхожу из ванной, раздается звонок в дверь. Пирсоны и Крофты прибывают одновременно, и когда я спускаюсь в гостиную, то сразу замечаю, что мама уже облачилась в свой «социальный камуфляж»: стеклянные глаза, чуть испуганная улыбка, абрикосового оттенка помада на губах и густой слой лака на волосах.

Я подхожу к гостям, пожимаю им руки. Стюарт Пирсон называет меня Эстер и смущается, когда его поправляют.

– Ну конечно, вы же у нас журналистка, – говорит он.

Я часто задумываюсь, насколько моим родителям приходится приукрашивать подробности моей профессиональной деятельности. Эстер преподает историю в солидной лондонской частной школе для девочек и в подобной помощи не нуждается.

– Можно назвать это и так, – отзываюсь я, а мама спешит протиснуть между нами блюдо с хрустящими картофельными чипсами.

Терри Крофт перекладывает бутылку пива из правой руки в левую и берет пригоршню.

– Не самое лучшее время настало для газетчиков, как мне представляется, – замечает он.

– Верно, – киваю я. – У нас только что прошла первая волна сокращений, но нас предупредили, что это еще не конец.

– Мне кажется, что вы удержитесь на плаву, – вмешивается Стюарт Пирсон. – В чем ваш секрет? Как вы ухитряетесь делаться незаменимой?

– О… Наверное, лучший метод – сидеть и не высовываться, – отвечаю я. – Залечь на дно. Правильно расставлять знаки препинания и надеяться на лучшее.

– Вы сейчас работаете над чем-нибудь интересным? – спрашивает миниатюрная Уэл Крофт, глядя на меня сияющими, немного удивленными глазами.

Подобные вопросы всегда ставят меня в затруднительное положение. Ведь даже если я скажу ей правду и признаюсь, что провожу значительную часть рабочего дня, исправляя чужие грамматические ошибки, она едва ли поверит.

– Сейчас я пишу рецензию на одну книгу, – отвечаю я, и мне вдруг начинает нравиться, как это звучит. – Делаю предварительные заметки. Новый роман Суниля Ранджана.

– Я много слышал об этом индийце, – говорит Стюарт Пирсон.

– Он вообще-то родом из Бангладеш, – чуть слышно бормочу я, уткнувшись в свой бокал со сладким белым вином.

– По отзывам, он большой художник слова, – продолжает мой собеседник. – Прочитаю роман. Непременно. Жаль, что на чтение художественной литературы у меня почти не остается времени. Я всегда удивляюсь, как другие находят возможность много читать.

И они переключаются на более важные, с их точки зрения, темы: гольф, рыбалку, сбор средств в фонд «Ротари-клуба», деятельность приходских церковных комитетов, организацию вечерних лекций в местном колледже. Между строк понятно: чтение – пустая трата времени для дилетантов. И они соль земли. Столпы местного общества. Мне вдруг становится жаль, что мы не можем поговорить о чем-то действительно интересном – например, о назначении нового викария, о предложенном проекте объездной дороги, о беременности несовершеннолетней внучки миссис Такер. Пока они красуются друг перед другом, мне даже перестает казаться страшным вопрос, который я обычно ненавижу: «Ну что, у вас уже есть на примете будущий муженек?» Лучше бы спросили об этом.

– Послушать вас, – говорю я, – странно, что вы хотя бы дышать успеваете.

Едва закончив фразу, я уже вижу, как отвисает челюсть моей матушки, словно где-то рядом только что грянул взрыв, и понимаю, что зашла слишком далеко. Но спасти ситуацию спешит Терри Крофт:

– А вот моя Уэл большая любительница чтения, – произносит он. – Вечно вижу ее уткнувшейся носом в книгу. Правда, дорогая?

Щеки Уэл Крофт слегка розовеют от смущения.

– Да… Признаться, мне нравится Джуди Арбатнот, – тихо говорит она. – Только ведь это не настоящая литература. Совсем не то, чем занимается Фрэнсис.

Я спешу одарить ее широкой поощрительной улыбкой и спрашиваю, продолжает ли она до сих пор помогать с организацией летнего лагеря для местного отделения «Брауни».

Издали доносится лай.

– Как поживает ваша собака? – интересуется Соня Пирсон, стряхивая крошки со своей шерстяной юбки.

– Ах, Марго очень нравится, когда нас навещают дети, – со вздохом отвечает моя матушка, складывая ладони перед собой так, словно собирается прочитать молитву или затянуть песню. – А когда они уезжают, рыщет по всему дому, верно, Роберт? Даже заглядывает под софу – не спрятались ли они там. Фрэнсис она просто обожает.

Я слышу, как она громоздит одну ложь на другую, но смотрю на отца. Тот помалкивает, потягивает пиво и смотрит в окно на заросли кустов во дворе. А потом мной овладевает желание расхохотаться и вслух развенчать нелепые и банальные фантазии мамы. Но я сдерживаюсь. И когда позже в тот же день возвращаюсь в Лондон, проезжая поворот на Бидденбрук, а потом и белый дом священника в Имберли с турникетом вместо калитки, то уже начинаю мыслить иначе. «Может, сказанное тобой перестает быть ложью, если сама не осознаешь этого? Если отчаянно хочешь, чтобы это было правдой? Чтобы все обстояло так, как возможно только в идеально устроенном мире».

* * *

Я отдаю Мэри готовую рецензию.

Но проходит несколько дней, прежде чем у нее доходят руки, чтобы ознакомиться с ней. Между тем грозовые облака вновь сгущаются над редакцией «Обозревателя». Сидя за своим столом, я замечаю, как недовольные сотрудники собираются у принтера, обсуждая сокращения заработной платы, предложенные многим схемы увольнения по собственному желанию с выплатой выходного пособия и те до нелепости огромные суммы, которые Робин Маколлфри, наш коротышка главный редактор с головой, формой напоминающей пулю, выплачивает в виде гонораров Джемме Коук, его новой любимой колумнистке. Все убеждены, что он с ней спит, поскольку ее писанина не стоит тех денег, какие она за нее получает.

Неформальные митинги стихийно возникают в «Альбатросе». В наши электронные почтовые ящики регулярно поступают меморандумы то от управляющего делами, то от заведующего отделом кадров, то от исполнительного директора издательского дома, то от руководства местного отделения союза журналистов, но ни у кого не находится для нас слов ободрения.

Даже Оливер заметно задергался. По крайней мере последние недели он не только старается являться вовремя на работу, но и терпеливо дожидается, когда уедет домой Мэри. То есть старательно прикрывает задницу, как поступают люди, чувствующие свою уязвимость.

В понедельник утром, как только Мэри прибывает на пятый этаж, Оливер подходит к моему столу с последним выпуском нашей газеты, которую заранее развернул на одной из полос книжного обозрения. Газету он бросает поверх моей клавиатуры и тычет пальцем в рецензию на новый роман Джейн Коффи, а если точнее – то в опечатку, которую я умудрилась проглядеть.

– Ну и как это понимать, Фрэнсис? Такой «ляп»! – восклицает он громко, чтобы его слышали не только в нашем отделе, но и соседи из отделов телевидения и путешествий. – Ты мне испортила воскресенье. Черт знает что такое!

Я уверена, что «телевизионщики» и «путешественники» навострили уши и переглядываются, заранее наслаждаясь перспективой стать свидетелями, как выволочку для разнообразия получат не они сами, а кто-то другой.

Меня начинает подташнивать, что происходит, когда я пропускаю ошибку в тексте. В подобной ситуации лучше не вступать в препирательства, а признать свою вину, хотя этого не произошло бы, пришли Оливер свою рецензию вовремя, а не в самый последний момент, и не поленись он сам перечитать написанное, прежде чем сдавать в печать. Но это сейчас прозвучит как жалкое оправдание. Я беру газету, смотрю на указанную строку и говорю:

– Извини. Сама не понимаю, как такое могло случиться.

Но Оливеру этого мало. Он уже набирает в легкие побольше воздуха, чтобы приступить ко второму раунду разноса. Неожиданно Мэри отрывает взгляд от письма и размеренным тоном, но с точно рассчитанной громкостью, чтобы ее услышали все, выдает:

– Фрэнсис не обязана нянчиться с тобой, Оливер. Ей хватает других авторов, отнимающих у нее много времени, но это главным образом внештатные сотрудники. А потому ты бы облегчил жизнь нам всем, если бы сам выверял тексты, закончив их писать, и сдавал в положенные сроки.

Она мило улыбается ему и возвращается к своей работе.

Оливер несколько секунд торчит у моего стола, растерянный и напуганный. От унижения по его шее и щекам быстро расползаются багровые пятна.

– Да, верно, я все понял, – бормочет он, забирает газету и поворачивается в сторону своего стола. – Я сам виноват. Прости, Фрэнсис. Больше не повторится.

Я смотрю в сторону соседних отделов и вижу, как Том из «путешествий» показывает мне оттопыренный вверх большой палец и беззвучно, одними губами произносит:

– Придурок.

– Кстати, Фрэнсис, – добавляет Мэри. – Хорошая рецензия. Спасибо.

После этого Оливер ведет себя предельно дружелюбно. По крайней мере в присутствии Мэри. Он заглядывает мне в лицо, положительно отзывается о написанной мной статье и обращается за советом по поводу вводных фраз и заголовков.

Пару раз неожиданно подняв голову, я замечаю, что он наблюдает за мной. Оливер сразу отворачивается, и мы продолжаем делать вид, будто ничего не случилось.

Через несколько недель Полли присылает мне на сотовый телефон сообщение, что все обстоит плохо, и ей хотелось бы как-нибудь утром встретиться за чашкой кофе. Я отправляю ответ, предлагая для встречи свой выходной день и ожидая, что она пригласит меня в расположенное рядом с ее домом кафе «Неро». Но Полли пишет, что заказала на одиннадцать часов столик в «Уолсли».

Я приезжаю заранее и гуляю по Грин-парку, чтобы явиться чуть позже назначенного времени. Почему-то я уверена, что Полли тоже опоздает. Первые ростки свежей травы пробиваются под деревьями, а небо такой голубизны, что сердце заходится от радости, и все в этой жизни кажется возможным. Служители парка расставляют шезлонги – впервые в этом году. Я наблюдаю, как дама в темно-синем жакете и желтовато-белых туфлях ставит на землю большую кожаную сумку и достает из нее крохотного пекинеса. Тот начинает обнюхивать травку с таким видом, будто ему неведомо, что это такое. С противоположной стороны парка вдоль Пэлл-Мэлл работают машины с гидравлическими подъемниками, устанавливая на фонарные столбы флаги какой-то страны к очередному государственному визиту.

Я выхожу из парка, пересекаю улицу, попадая в толпу туристов, направляющихся в королевскую картинную галерею, и нахожу вход в ресторан, который настолько неприметен, что легко и мимо пройти. Распознаются лишь небольшая бронзовая вывеска и шторы, плотно прикрывающие окна, как затемнение военных времен. Швейцар делает шаг навстречу и улыбается, словно мое лицо ему знакомо. Двери открываются, и я прохожу внутрь, где в первую секунду теряюсь в тусклом и вообще едва различимом освещении. Но глаза быстро привыкают к темноте, и я начинаю видеть окружающую меня обстановку. Честно говоря, я не знала, чего мне ожидать, а помещение оказывается впечатляющим, как старинный собор.

Девушке я называю фамилию Полли, и она, даже не заглядывая в бумаги, восклицает:

– Добро пожаловать, мисс Торп! Мисс Кайт уже вас ждет.

Снаружи может вовсю светить утреннее солнце, но здесь, благодаря темной полировке мебели и небольшим настольным лампам под черными абажурами, царит вечный вечер. Зал почти полон, и хотя многие посетители пришли сюда, чтобы обсудить дела, в воздухе ощущается праздничная и даже чуть фривольная атмосфера. Здесь витают светские сплетни и слухи. И, естественно, деньги. Это место просто пропитано запахом больших денег.

Небольшая компания женщин в дорогих драгоценностях проводит время, попивая коктейли «Кровавая Мэри». Промышленный магнат смеется над шуткой вместе с владельцем крупной газеты. В одиночестве сидит только заросшая густой щетиной кинозвезда в шортах – с аппетитом поедая омлет, актер делает карандашом пометки на полях рукописи.

Следуя за девушкой по черно-белому мрамору пола между столиками, сияющими серебряными приборами и хрустальными бокалами, я ощущаю, как посетители машинально оглядывают меня, пытаясь понять, знакомы мы или нет.

Полли, занимающая место в самом центре зала, приподнимается и перегибается через столик, чтобы поцеловать меня в щеку. Выглядит она сегодня по-другому: одета в стиле «Нувель вейг», в вязаное кепи и обтягивающий полосатый свитер, глаза густо подведены, – но я начинаю понимать, что это часть ее натуры и внешний облик может меняться резко и произвольно по одной только прихоти.

– Надеюсь, здесь тебе комфортно? – спрашивает она, делая жест рукой, пока я усаживаюсь на обитое материей сиденье напротив нее. – Мне просто ничто другое не пришло в голову.

– Тут прекрасно, – отвечаю я, разматывая свой пурпурно-красный шарф.

Полли просит принести себе черный кофе и биршермюсли. Я бы предпочла яйца «Бенедикт», но делаю тот же выбор, что и Полли.

– Ты ведь работаешь в газете? В «Обозревателе»? – неожиданно резко обращается ко мне она, когда мы остаемся одни.

– Да.

– Что ж… Знаю, это звучит глупо, но должна просить тебя сохранять конфиденциальность. Во всем, что касается семейных дел и прочего.

– Разумеется, – киваю я, наблюдая, как она ощупывает скатерть, а потом проверяет остроту лезвия ножа. – И вообще, я занимаюсь иного рода журналистикой.

– Хорошо, – произносит Полли, хотя я не уверена, внимательно ли она меня слушала. – Ты же понимаешь, что это из-за папы. В конце концов, он же Лоренс Кайт. Известная личность. «Маэстро слов». Люди питают излишнее любопытство к жизни Лоренса, черт бы его побрал.

– Обо мне можешь не волноваться. Я здесь исключительно ради тебя. Меня не интересует «Маэстро слов».

Полли смотрит на меня и начинает хихикать, а я улыбаюсь, радуясь перемене в ее настроении.

– «Маэстро слов»! – восклицаю я. – Откуда взялся этот вздор?

Полли уже держится руками за живот и заходится в хохоте.

– О Боже! – говорит она, едва ей удается совладать с собой. – Прекрати немедленно. Я так отвыкла от смеха, что даже больно.

– Ладно, – соглашаюсь я, напуская на лицо непроницаемое выражение игрока в покер. – Все! Клянусь! Пусть меня поразят гром и молния, не сойти мне с этого места, если я еще когда-нибудь назову его «Маэстро слов».

Официантка приносит наш заказ.

– Прости, если показалась тебе грубоватой, – произносит Полли, пока нам наливают в чашки кофе. – Просто дома сейчас все ужасно. И мне хотелось с кем-то поговорить, но только с человеком беспристрастным и нейтральным, если ты понимаешь, что я имею в виду.

– Разумеется, – отвечаю, размешивая в миске с мюсли мед.

– Иногда возникает ощущение, будто окружают его шпионы, – продолжает Полли. – Знаю, звучит по-идиотски. Тедди. Мои друзья. Родители моих друзей. Шарлотта. Преподаватели. Они все на его стороне.

– Ты поссорилась с отцом?

Полли морщит носик.

– Ну, «поссорилась» – это слишком громко сказано. Но у нас… Скажем так, у нас с ним в последнее время возникли… определенные разногласия.

Ей кажется, что фраза звучит по-взрослому и как бы придает всему делу серьезности.

– Проблема в том, – произносит Полли, ковыряясь ложкой в миске, – что папа никогда по-настоящему не понимал меня. Вот мама другое дело. Она умела все понять. И потому он всегда предоставлял маме разбираться со мной и с братом.

– О, Полли! – говорю я и протягиваю руку, чтобы прикоснуться к ее ладони. – Бедняжка. Я так тебе сочувствую!

Мы сидим неподвижно. Потом она опускает голову, всхлипывает и убирает руку, чтобы салфеткой промокнуть глаза. Я замечаю, что она при этом старается не смазать тушь. И когда я снова вижу ее лицо, никаких следов слез на нем уже не заметно.

– Так вот, – говорит она, внезапно меняя тон, – дела обстоят из рук вон плохо. Думаю, что театральный колледж я брошу.

– Как?

– У меня есть друзья. Это очень талантливые люди. И мы планируем поставить какую-то пьесу Шекспира, а затем совершить турне по стране. Будем переезжать с места на место и давать спектакли вроде «Бесплодных усилий любви» в лагерях скаутов, в школьных спортзалах, да где угодно! Привнесем театральное искусство в гущу народных масс, которым оно обычно недоступно.

Они уже обзавелись списанным микроавтобусом «скорой помощи», на нем собираются ездить от городка к городку, останавливаться на центральных площадях и в нем же ночевать. Вот только в проекте намерены участвовать десять человек, а потому придется на ночь ставить и пару палаток. Скоро станет совсем тепло, так что с этим проблем не возникнет. Готовить еду можно на костре или на мангале, а для мытья сойдут и общественные уборные.

– Это будет замечательно, – продолжает Полли, облизывая ложку. – Если честно, я понимаю, что со стороны план звучит немного авантюрно, но если бы ты с ними познакомилась, то поняла бы, что идея просто восхитительная.

– А твой отец с ними встречался? – поинтересовалась я.

Полли усмехается.

– Да. Он знает Сэма, Гэйба и Пандору с тех времен, когда мы вместе учились в школе. Но, как мне кажется, он не дал им ни шанса проявить себя в своих глазах. Он сразу решил, будто проект никуда не годится, и поставил на этом точку. А причина в том, что отец не верит в меня. Не верит, что у нас это получится.

– А театральный колледж? Ты уже сообщила о своем намерении преподавателям и руководству?

– О нет! Вот им я ничего пока не говорила. Впрочем, я едва ли у них на хорошем счету. У меня состоялась встреча с куратором Тони Бамером. Я, кажется, тебе рассказывала. Поначалу он был со мной мил и исполнен сочувствия. Из-за мамы, разумеется. И я подумала, что уж он-то точно все понимает. Но потом он затянул песню о том, что на моем личном деле уже сделана пометка, придется улучшить посещаемость, а иначе меня выгонят. И тут подворачивается Сэм со своим проектом.

– Да, – киваю я. – Я бы на твоем месте не горячилась. Ты учишься в отличном колледже. Многие убить готовы, лишь бы получить подобную возможность.

Полли закатывает глаза.

– Вот-вот! Пойми, это именно то впечатление, которое такие колледжи хотят на всех производить. Но стоит тебе туда поступить, как ты понимаешь, что это рутина и тебя обучает кучка неудачников. Большинство студентов боятся заявить об этом публично. Плохо, что папа злится на меня. Но если до этого дойдет и я все-таки решусь отправиться в турне с ребятами, он не сможет помешать мне. Ни он, ни Шарлотта, никто. Нельзя же заставить меня продолжать учебу насильно!

– Нельзя, – соглашаюсь я. – Но все же лучше бы тебе не делать поспешных шагов.

– Никакой спешки нет! – возражает Полли. – Сэм сделал свое предложение уже несколько недель назад! Я ко всему подхожу разумно. Взвесила «за» и «против» и только потом… приняла решение.

Я откидываюсь на спинку сиденья и стараюсь выглядеть так, будто обдумываю факты. Владельцу газеты и крупному промышленнику подают их пальто. Актер попивает апельсиновый сок. Женщину, которую я прежде видела в парке, проводят к ее столику, и когда она проходит мимо, из ее сумки выглядывает мордочка пекинеса, восседающего среди груды дамского барахла.

– Мне понятно, почему люди в твоем окружении не в восторге от идеи бросить учебу, – произношу я, когда женщина усаживается на место. – Для всех сейчас наступают трудные времена.

– Неужели ты думаешь, что я это не понимаю? – усмехается Полли. – Ведь именно поэтому я и приняла такое решение. То есть мне учеба стала ненавистна с начала осеннего семестра. Но только когда все произошло, я стала размышлять: какого дьявола мне тратить время в колледже, где я всем недовольна? Жизнь коротка, знаешь ли. Не могу сидеть и дожидаться, что мое будущее само явится ко мне. Я должна идти ему навстречу, искать его.

У меня мелькает мысль, что она, вероятно, начиталась книжек самозваных учителей жизни.

– Полли, я мало о тебе знаю. Мне трудно давать советы. Сама я никогда не оказывалась в подобной ситуации, но твердо убеждена, что отец любит тебя, а сердится сейчас лишь потому, что желает тебе добра.

– Да, наверное, ты права, – вздыхает она, словно желание настоять на своем уже исчезло. – Мне просто жаль, что отец не в состоянии взглянуть на ситуацию с моей точки зрения. Как поступить?

– На твоем месте я бы сейчас ничего не предпринимала. Подожди немного. Дай ему привыкнуть к твоей идее. И что сказала бы в данном случае твоя мама?

Полли воспринимает мой вопрос спокойно. До меня только теперь доходит: она настолько уверена в себе, убеждена в неотразимости собственного обаяния, что всякое любопытство других по отношению к себе считает естественным. Мне трудно даже вообразить, каково это – ощущать себя такой.

– О, мамочка, конечно же, попросила бы меня сделать еще одну попытку прижиться в колледже, – отвечает Полли. – Но потом, убедившись, что мне там действительно плохо, она бы согласилась со мной.

– Твоя мама была слабохарактерной? – удивляюсь я.

– Уговорить ее было легко. Забавная. Чувствительная. Добрая. Лучшая мама на свете!

Полли касается рукава свитера и чуть подтягивает его, так что на запястье становится заметен легкий блеск стекла ее часиков. У меня сразу портится настроение. Официантка убирает использованную посуду с соседнего стола. Полли поднимает палец, подзывая ее, но не для того, чтобы, как я опасалась, попросить счет, а лишь заказывает еще кофе. Я чувствую прилив адреналина. Вот теперь она побеседует со мной по душам!

Я допиваю остывший кофе, а потом задаю важный вопрос, на который хочу получить искренний ответ:

– Так каково же это было? Я имею в виду, вырасти в такой семье, как твоя?

– Я так и знала! Желаешь получить материал для газеты! – восклицает Полли. – Тебе нужно порыться в нашем грязном белье и добыть сенсацию?

– Как я уже сказала, я не из таких журналисток, – мягко напоминаю я.

– А из каких?

– Я обычный редактор. Занимаюсь правкой, вот и все. Делаю незаметную работу, в которой нет ничего увлекательного.

– А я бы не возражала заняться журналистикой, – мечтательно произносит Полли. – Интересная профессия. Премьеры, закрытые просмотры, поездки в экзотические страны. Как я слышала, репортерам многое достается на халяву. И они подолгу обедают, не стесняя себя в бесплатной выпивке.

– Сейчас все изменилось, – возражаю я, когда официантка приносит нам еще кофе.

– Так ты просто хочешь знать? – спрашивает она. – Тебе любопытно, как я воспитывалась в семье «Маэстро слов»? Хорошо. Я расскажу.

Она откидывается назад, заложив руки за голову, устремив взгляд в потолок и откровенно наслаждаясь тем, что в зале многие на нее посматривают.

– В детстве я мало что понимала, – начинает она. – Семья казалась мне обыкновенной. То есть я знала, что мы немного отличаемся от других людей. Например, папа не уезжал на службу, а просто уходил к себе наверх. И порой спускался такой злой, что мы старались не попадаться ему на глаза. А иногда он, наоборот, вдруг словно с ума сходил от счастья и радостного возбуждения. В такие дни мог приехать в мою школу к большой перемене, очаровать директрису, а затем мы запрыгивали в машину и отправлялись на берег моря или в то местечко в Оксфорде, где студенты любят купаться голышом… Отец устраивал пикники. Мы играли во французский крикет. Но все же большую часть времени мы жили достаточно просто, чтобы не сказать – скучно. С отцом виделись мало. Семья держалась на маме. Ей приходилось тяжело, пока мы с Тедди были малышами.

– В финансовом смысле? – уточняю я.

– И в финансовом, и в эмоциональном… – Она берет со стола чашку, дует на кофе и делает глоток. – Мы тогда жили в Килберне. Моя подруга Луиза сейчас снимает там квартиру, и район приличный, но в то время он казался расположенным на краю света, где кончалась цивилизация. Дедушка и бабушка из Уилтшира просто приходили в ужас, навещая нас. Повсюду торговцы наркотой, драки и ограбления чуть не каждый день. А наш дом! Скажу только, что садик там был размером с носовой платок. То есть крошечный. И когда у отца случались приступы ярости, вся улица знала об этом. А потом он написал свою первую хорошую книгу – роман «Барк “Сидней”». И все вдруг изменилось. Приз «Эпплби», лекции в Принстоне, киносценарии. Вот за что действительно платили огромные деньги. Мы тогда даже перебрались в Лос-Анджелес. Дом с бассейном. Ленчи с семейством Коппола. И так далее и тому подобное.

Полли корчит рожицу, словно все это заурядно, но я понимаю, как нравится ей эта часть истории своей жизни.

– Купив дом в Хайгейте, родители вернулись на родину, а вскоре нашлось это местечко в Бидденбруке, где мама смогла разбить сад своей мечты. Чудесный сад! И кто теперь станет приглядывать за ним?

Полли кладет локти на край стола и закрывает ладонями лицо. Затем неожиданно вскидывает голову.

– А ведь ты превосходный слушатель, Фрэнсис. Знаешь об этом? – произносит она и внимательно смотрит на меня.

Под радужными оболочками глаз Полли пролегли темные полосы, и это делает ее глаза необычайно притягательными.

– То есть слушать умеют многие, но ты заинтересовалась моими словами.

Я понимаю: ей нравится, что я перебиваю ее не так часто, как другие, хотя не могу не признать, что в ее мнении обо мне есть доля правды. Я хороший слушатель. Большинство людей предпочитают говорить сами. Они буквально сражаются за право быть услышанными, за возможность болтать без умолку, причем нести в основном чушь. Рассказывать тупые анекдоты, хвалиться успехами или оправдывать неудачи. Это и называется «белый шум». Пустое сотрясение воздуха.

Но порой, если проявить внимание, можно услышать нечто полезное.

– Всегда к твоим услугам, – отзываюсь я.

Полли допивает кофе. Фарфоровая миска наполовину пуста, но я начинаю подозревать, что она вообще не привыкла плотно завтракать.

– Мне пора бежать, – произносит Полли, забирая со стола мобильник и протягивая руку за сумкой, которую повесила на спинку сиденья. Это дизайнерская вещь из серебристой кожи. С виду очень простая, но, несомненно, стоящая немалых денег. – Прости, что использовала тебя, чтобы… немного спустить пар.

– Но я ведь говорю совершенно серьезно, Полли, – отвечаю я, начиная обматываться шарфом. – В любое время, когда захочешь пообщаться, тебе нужно лишь набрать мой номер. Правда, не уверена, помогут ли тебе беседы со мной.

– Фрэнсис! – Полли встает из-за стола и по-кошачьи потягивается, отчего свитер задирается, обнажая полоску худощавого бедра. – Мне стало немного спокойнее. Теперь остается поразмыслить над тем, что ты мне сказала. Думаю, мне действительно будет лучше оставить все как есть. Не бросаться никуда очертя голову. В понедельник я, может, даже забегу в колледж. Любопытно взглянуть на физиономию Тони Бамера. Сэм говорит, что репетиции начнутся только летом. У него на следующей неделе работа в Нью-Йорке. Он там снимается в кино. Всего лишь в эпизоде, – добавляет она, заметив выражение моего лица. – Его отец дружит с оператором.

Она произносит это так, словно хочет добавить в свой рассказ последнюю нотку правдоподобия.

Полли склоняется, чтобы чмокнуть меня в щеку на прощание в тот момент, когда появляется официантка с листком на серебряной тарелочке.

– Дай мне знать, как у тебя все сложится, – прошу я.

Она кивает, разворачивается и уходит, ловко лавируя между столиками, на ходу поправляя свой головной убор, а я остаюсь сидеть и машинально протягиваю руку за счетом.

* * *

Некоторое время ничего не происходит.

На Пасхальную неделю Эстер и Чарли снимают коттедж в рыбацкой деревушке в Корнуолле и приглашают меня провести там несколько дней. Погода сырая и ветреная. Их мальчишки, которые никогда не встают позже половины седьмого утра, мгновенно подхватывают сильнейшую простуду, и в качестве платы за маленькую комнатушку с видом на поросший мхом задний двор коттеджа мне приходится присматривать за ними по ночам.

Мэри поручает мне написать пару рецензий. Я знаю, что она делает это потому, что как штатной сотруднице мне не нужно платить гонорар, а все равно приятно.

Однажды вечером я стою в лифте и до меня доносится голос:

– Эй, Фрэнсис! Придержи двери, пожалуйста!

И хотя я поспешно нажимаю кнопку первого этажа еще раз, чья-то ступня успевает просунуться между створками закрывающихся дверей. Это Том из отдела путешествий.

– Спасибо, – вздыхает он с облегчением, протиснувшись в кабину.

Я чуть заметно улыбаюсь и достаю из кармана сотовый телефон, желая избежать с ним общения, но Том не обращает на это внимания.

– Калпеппер превзошел на сегодняшней летучке самого себя, – начинает сплетничать Том. – Так отлизал Робину задницу по поводу редакционного комментария о положении в Китае! Этот тип болтает без остановки. У него что, какое-то нервное расстройство?

Я пожимаю плечами.

– Надеюсь, что он здоров, – произносит Том, когда двери распахиваются внизу. – Меньше всего хотелось бы испытывать к этому придурку еще и сострадание.

Я не могу сдержать смеха, но стоит нам выйти в вестибюль, как я пытаюсь отстать от него, делая вид, будто у меня расстегнулась пуговица. Том задерживается у вращающейся двери и терпеливо дожидается меня. На улицу мы выходим вместе.

– До свидания, – говорю я, поворачиваясь в сторону станции подземки.

– У тебя какие-то планы на вечер? – интересуется он, вышагивая рядом. – А то мы с парнями решили заглянуть ненадолго в «Альбатрос». Не хочешь пропустить с нами полпинты?

Проще всего отказаться, что я обычно и делаю. Или, вернее, делала. Но теперь, когда я задумываюсь об этом, то понимаю, что коллеги совсем перестали приглашать меня в паб или на недорогой обед. Может, следует выяснить, отчего так происходит?

– Хорошо, почему бы и нет? – говорю я, и Том реагирует на мое согласие удивленной улыбкой.

Я вдруг замечаю, что у него очень хорошие зубы, а ресницы длинные и густые, как у пони.

– Вот и отлично, – кивает он.

Мы заходим в «Альбатрос». Джерри Эджуорт уже там, а еще наш фотограф Сол и Майк – заместитель редактора отдела новостей. У всех глаза успели чуть остекленеть. Они горстями кидают в рот жареный арахис, а пустые пивные бутылки выстроились в конце стола, как кегли в боулинге. Том идет к стойке, чтобы купить нам с ним выпить, а я неловко пристраиваюсь на затянутый в чехол стул, смущенная вниманием к своей персоне, особенно после того как Джерри замечает:

– Давненько я тебя здесь не видел.

– Меня Том затащил, – объясняю я. – И не заставляй меня пожалеть, что согласилась.

Поднося бокал с пивом к губам, он усмехается. Ему явно не хочется признавать, что я отпустила уместную шутку. Кстати, газетчики все такие. Блистать остроумием дозволено только им.

Вскоре и он, и Сол, и Майк перестают даже делать вид, будто я их интересую, и продолжают обсуждать дальнейшую судьбу редактора отдела экономики и бизнеса, чья проблема с алкоголем перестала быть секретом, когда он отстал от остальных представителей прессы и устроил громкий скандал во время недавнего официального визита премьер-министра в Индию. Никто не знает, где он сейчас. Вероятно, его отправили в известную клинику в Суррее, где лечатся от зависимости почти все знаменитости.

– Ему будет о чем рассказать, когда он оттуда выпишется, – говорит Майк чуть ли не с завистью.

Возвращается Том, садится рядом и ставит передо мной бокал.

– Тебе не удалось выудить у Мэри хоть какую-то информацию? – спрашивает он.

– Если ты не успел этого заметить сам, скажу лишь, что у Мэри ничего выудить невозможно в принципе, – отвечаю я. – А какие слухи ходят у вас?

– Да так, лишь строят догадки. Никто ничего толком не знает, но это их не останавливает.

– А зачем строить догадки? – удивляется Джерри. – Тоже мне, игры ума! Все делается по старой доброй методе. Они запугивают нас и готовят к худшему, чтобы мы потом вздохнули с облегчением, когда все окажется плохо, но не до такой степени.

– Будет хуже, чем вы можете даже предположить, – мрачно изрекает Сол. – Попомните мои слова.

После этого Том поворачивается ко мне, как бы отсекая от остальных.

– Сколько ты уже проработала с книгами? – спрашивает он.

Я отвечаю, и Том интересуется, чем я занималась раньше. Приходится рассказать ему о той цепочке ничем не примечательных событий, которая привела меня в отдел к Мэри. Он слушает вроде бы внимательно, но я замечаю, что Том невольно пытается ловить обрывки сплетен на другом конце стола: Джемма Коук, Робин, жена Робина.

– А как складываются дела у тебя? – спрашиваю я.

Он объясняет, что нынешняя должность его полностью устраивает. Она дает ему ощущение стабильности и служит источником постоянного заработка, пока он работает над сценарием фильма. Причем он достаточно чувствителен, чтобы слегка покраснеть, упомянув об этом.

Я начинаю расспрашивать его, и выясняется, что писать сценарий как таковой Том еще даже не брался. Разрабатывает сюжетные линии, делает наброски характеров героев, собирает необходимый материал.

– Нелегкое это дело, – признает он. – Я имею в виду – складно изложить все на бумаге. Но оно того стоит. Ты же слышала о Парвани?

Парвани работала у нас такой же мелкой сошкой, как я, но вскоре стала победительницей молодежного литературного конкурса, организованного под патронажем королевской семьи. Судя по последним слухам, студия Вайнштейна предложила ей стать соавтором сценария сериала. Еще упоминалось, что сама Кейт Уинслет готова сняться в главной роли.

– Послушай, это же прекрасно, что у тебя есть проект, над которым ты можешь трудиться, – говорю я, хотя не могу избавиться от подозрения, что дальше разговоров у него так никогда и не пойдет. – Ты только должен проявить упорство. У тебя ведь хватит трудолюбия? Это очень важно. Ты меня приятно удивил.

Я допиваю пиво и лишь улыбаюсь в ответ на его легкое хвастовство и попытки ухаживания – природная застенчивость мешает Тому зайти слишком далеко, – а потом собираюсь и выхожу на улицу, понимая, что для остальных вечер только начался.

В пятницу я ужинаю с Наоми – старой подругой по университету. Скука смертная. Она недавно вышла замуж, беременна, одержима правильным питанием и методикой воспитания детей. В итоге я решаю, что это была наша с ней последняя встреча. И вот когда я уже выхожу из метро на своей станции, сотовый телефон сигнализирует, что получено сообщение.

Прослушиваю его, поднимаясь по холму в сторону дома. Это Полли. Судя по голосу, она слегка пьяна и сильно расстроена.

– Ну где же ты? – завывает она. – Все пошло наперекосяк. Мне необходимо поговорить с тобой. Дело в том… Впрочем, нет. Просто перезвони мне при первой же возможности.

Одиннадцать часов. Теплый вечер в начале лета. На моей улице тусуются парни с сигаретами и бутылками пива. Собравшиеся в кружок девчонки, кусая губы, качают головами в такт жестяным звукам музыки в стиле ритм-энд-блюз, доносящимся из чьего-то мобильника. В желтоватом свете фонаря я вижу брошенную мамашей легкую коляску, в которой сидит годовалый малыш. У него в ногах лежит пакет с чипсами, а сам он испуганно озирается по сторонам округлившимися глазенками.

– Это я, Фрэнсис, – говорю я в трубку, услышав голос Полли.

– Где тебя черти носят? – восклицает она слезливым, но в то же время требовательным тоном. – Где ты была, когда я звонила?

– Ехала в подземке, – отвечаю и останавливаюсь перед дверью, чтобы отыскать в сумочке ключи. Потом вхожу в общую прихожую. Лампочка здесь опять перегорела, и мне приходится повозиться, чтобы открыть дверь в свою квартиру. Наконец замок поддается, и я начинаю подниматься по лестнице. – Я только добралась до дома. Что там у тебя стряслось?

– Скажешь тоже! Не могу же я об этом по телефону! – реагирует она так, словно я задала ей дурацкий вопрос. – Просто все очень запуталось.

До меня доносятся сдавленные звуки – Полли прикрыла трубку ладонью. Я слышу ее бормотание, но не разбираю ни слова, и вдруг раздается еще один голос – мужской. Звук снова становится отчетливым, потому что ладонь она снимает.

– Да мне все… едино, – произносит Полли, обращаясь к другому собеседнику заплетающимся языком. – Слушай, отвали, а?

– Где ты? – спрашиваю я, бросаю сумку на диван и включаю настольную лампу. При ее свете виден обычный беспорядок: кипы старых газет, голые доски книжных полок, которые я никак не соберусь покрасить, репродукция с картины Ротко в паспарту, прислоненная к радиатору отопления. Зажав телефон между плечом и подбородком, я убираю с ковра пульт телевизора и тарелку с остатками макарон.

– В Кэмдене, – отвечает Полли. – Ты ведь живешь не так далеко от Кэмдена? Понимаешь, я осталась без ключей от квартиры в Фулеме, а моя подружка, как нарочно, куда-то уехала. Домой к отцу я возвращаться не хочу. В таком состоянии…

И мне не остается ничего, кроме как сказать, что если уж ей совсем некуда деться, то она может переночевать у меня.

Через пятнадцать минут к моему дому подъезжает такси. Я успеваю спрятать книги ее отца, помыть посуду и запихнуть старые газеты в мешок для мусора. А поскольку окно у меня открыто, чтобы проветрить помещение, я слышу, как Полли выбирается из машины, громко хлопает дверцей, а потом топает по асфальту, неверными шагами добираясь до входной двери и наваливаясь чуть ли не всем телом на кнопку звонка.

Она раскраснелась, глаза лихорадочно блестят. Под ними густые тени, точнее – пятна от косметики. Она либо плакала, либо в том месте, где проводила вечер, было очень жарко. Когда я впускаю Полли внутрь, она избегает встречаться со мной взглядом и проскальзывает мимо. От прически несет табачным дымом. Ее лодыжки кажутся совсем тоненькими поверх босоножек на грубой и высокой клинообразной платформе.

– Слава Богу, я до тебя дозвонилась! – восклицает она, входя в гостиную, бросает сумку на пол и плюхается на диван.

Полли в коротком приталенном жакете и легком платьице, подол которого обрывается на несколько дюймов выше коленей.

– Хочешь стакан воды или чашку чаю? – предлагаю я, стоя в дверях и глядя на нее сверху вниз.

– Я бы выпила бокал холодного вина, – отвечает она, умоляюще протягивая в мою сторону руки ладонями вверх. – Или, на худой конец, пива. Но ведь у тебя наверняка нет пива?

– Нет. И вина тоже.

– Мне нужно еще выпить. Хотя бы стаканчик. Паршивый выдался вечерок.

Я молчу. Просто стою в дверном проеме, уперев кулак в бедро. Меня одолевает усталость, и я уже удивляюсь, какую глупую игру затеяла, пригласив Полли к себе.

Мое молчание наталкивает ее на мысль, что она, вероятно, испытывает мое терпение. Полли выпрямляется, мнет пальцами щеки и отбрасывает со лба упавшую прядь волос – эти сдержанные, но решительные жесты призваны продемонстрировать ее намерение взять себя в руки.

– Верно. Ты, конечно, права, – говорит она. – Травяной чай – то, что мне сейчас необходимо, если, конечно, он у тебя есть. Спасибо, Фрэнсис.

Я ухожу в кухню и наполняю чайник водой. Вскоре я приношу ромашковый чай и вижу, что Полли сняла босоножки и ровненько поставила их вдоль плинтуса, как послушная школьница. Сама она слоняется по комнате, рассматривая мелочи на каминной полке. Берет с нее сначала раковину, которую я нашла на Золотом мысе, ставит на место и проявляет рассеянный интерес к ароматизированной свече. Когда же Полли начинает проводить пальцем по корешкам книг, я догадываюсь, что она ищет среди них романы ее отца.

– Это старые книги, – замечает она, глядя на «Ребекку». – А современной литературы ты не читаешь?

– Немного и в основном по работе.

– Ясно. – Полли задвигает книгу и подходит ко мне, чтобы взять кружку с чаем. – Спасибо. Извини, что свалилась как снег на голову. Надеюсь, твои планы я не нарушила?

– Все в порядке, – говорю я, усаживаясь в кресло.

Она начинает рыться в своей сумочке.

– Ничего, если я закурю?

– Валяй, – киваю я, стараясь вспомнить, закрыта ли дверь моей спальни наверху. – А потом расскажи, что происходило, когда ты мне позвонила.

Полли прикуривает, гасит спичку и кладет ее на блюдце.

– А! Так, небольшое недоразумение. Даже говорить не о чем. Просто попался один недоумок.

Голубоватый табачный дым зависает в теплом воздухе, слегка клубясь.

– Ладно, – киваю я. Время слишком позднее, чтобы дожидаться от Полли подробностей. – Я принесу несколько одеял, и мы соорудим тебе постель на диване.

– О, конечно! – соглашается она, но мои слова ее немного обидели. – Я вовсе не хочу помешать тебе вовремя лечь спать.

– Я много думала о тебе, – говорю я. – Волновалась, как у тебя дела. Что случилось в колледже?

– Ничего особенного, – усмехается Полли. – Я там все еще числюсь, но и только. Я ведь рассказывала тебе о «Людях лорда Стрэнга»? О странствующих комедиантах. Это название решил дать нам Сэм. Нарыл его где-то в истории театра. Мне оно не понравилось. Но мы все равно готовимся отправиться в турне. Мы бы давно начали репетиции, но тут жестко вмешался мой папочка. Он созвонился с отцом Сэма, и они отлично поняли друг друга. Приняли решение лишить нас карманных денег, если мы бросим колледж. Сэм просто вне себя от злости. Он почему-то все валит на моего отца. Говорит, если бы Лоренс не влез, его папаша не решился бы на такое.

– Звучит как явная несправедливость, – замечаю я, подавляя зевок.

– Но папа действительно повел себя по-свински. И я никого не могу убедить взглянуть на ситуацию с моей точки зрения: ни его самого, ни Тедди, ни даже Шарлотту.

Я понимаю, что в этот момент она вспоминает о матери, уверенная, что Элис сумела бы найти способ уладить дело к всеобщему удовольствию. Догадывалась, насколько друзья и подружки Полли успели устать от ее нытья. Вот почему она в итоге оказалась в гостях у меня. Но во мне снова ожило прежнее любопытство. Я потягиваю свой чай и жду.

Полли опять осматривает мою гостиную.

– Ты живешь здесь одна? – спрашивает она.

– Да.

– У тебя мило.

Услышав ее слова, я словно сама начинаю видеть комнату по-новому, глазами моей гостьи: софа с темно-зеленой обивкой (отданная мне за ненадобностью родственниками из Майда-Вейл), пятна на которой кое-как прикрыты пледом; лампы, подушечки, коврики; унылый вид на невысокий особняк из красного кирпича с решетками на окнах и пульсирующими в них синими огоньками охранной сигнализации. Снизу доносится громкий взрыв смеха подростков, потом слышно, как открывается окно и кто-то кричит:

– Эй, вы там! Уже полночь. Не пора ли разойтись по домам?

И тут же хамский ответ:

– Ничего, потерпишь, старый козел!

Полли гасит сигарету в блюдце, смотрит на меня и сочувственно замечает:

– Вот она, реальная жизнь.

– Да, здесь не Фулем, – холодно отзываюсь я.

– У тебя есть парень? – спрашивает она словно в отместку за мою холодность.

– Сейчас у меня никого нет. Полли, пора ложиться.

– Я должна тебе кое-что рассказать. Мне просто необходимо с кем-то поделиться. А Тедди ничего не хочет слушать. С отцом такое не обсудишь. Можно только все испортить.

– О чем?

– О том, что происходило. В тот день, когда случилась авария. Я все думаю об этом и никак не могу выкинуть из головы. Что она чувствовала, когда уезжала. Вот почему я так загорелась желанием встретиться с тобой, когда Кейт Уиггинс впервые упомянула о свидетельнице. Мне хотелось узнать, говорила ли мама с тобой об этом, остался ли конфликт неразрешенным. А потом я услышала твой рассказ… «Передайте им, что я их очень люблю»… Тогда я подумала, что мама умерла с миром в душе. Вот только я сама никак не могу с этим смириться.

Мне становится неуютно, будто у меня смещается центр тяжести и земля начинает уходить из-под ног.

– Подожди, – говорю я. – Я кое о чем забыла.

Я возвращаюсь в кухню, роюсь по полкам и нахожу далеко в глубине одной из них запылившуюся бутылку, оставшуюся у меня с прошлого Рождества, когда Эстер попросила испечь пропитанный бренди бисквит. Как его пьют? Со льдом или без? Я не знаю, но у меня в морозильнике есть кубики льда. Насыпаю в два стакана и наливаю в каждый немного напитка.

– Здорово! – радуется Полли, забираясь на софу с ногами.

– Почему бы тебе не рассказать все с самого начала? – предлагаю я.

И она рассказывает.

Погода в те январские выходные дни была отвратительная: дождь со снегом, хмурое небо – все это не развевало хандры, которая нередко овладевает людьми после рождественского веселья. Полли и не собиралась приезжать тогда в Бидденбрук, но поссорилась с Сириной, соседкой по квартире («Из-за какой-то ерунды. Я то ли выпила ее молоко, то ли мусор забыла вынести»), а на вечеринке, куда ее пригласили, мог появиться ее бывший – Сандеев, – к новой встрече с которым она пока не была готова. В субботу утром Полли позвонила родителям. К городскому телефону в Хайгейте никто не подходил, и она попробовала набрать номер мобильника Элис.

Ответил Лоренс, потому что Элис вела машину. Они находились в пути.

Элис собиралась пробыть в Бидденбруке до раннего вечера в воскресенье, а Лоренс сам должен был потом вернуться в Лондон поездом во вторник или в среду. Ему нужно было вычитать гранки новой книги, прежде чем отдать ее в типографию.

– Конечно, приезжай к нам, – сказал отец.

И Полли села в поезд, а Лоренс встретил ее на местной станции и довез до дома.

В тот день отправляться на прогулку было уже поздно. Темнело. Лоренс растопил камин в гостиной, Полли улеглась рядом на ковре, и они читали газеты, попивая чай с ореховым пирогом, испеченным Элис. Главной темой разговоров стало повышение, полученное Тедди в галерее Саклера, где его повседневные обязанности теперь сводились главным образом к тому, чтобы удовлетворять интересы обеих сторон и заключать сделки между зачастую ненадежными художниками и русскими нуворишами, которые изъявляли желание и могли себе позволить купить их произведения. Зашла речь и об учебе Полли в колледже, но она сумела ловко увести беседу в сторону. В окна ломился ветер, хлестал дождь, а им было хорошо и уютно в тепле загородного дома.

В половине седьмого Лоренс откупорил бутылку вина.

Затем он быстро съездил в Бидденбрук, откуда привез рыбу с жареным картофелем, и семья поужинала прямо из бумажных пакетов, сидя за столом в кухне.

Около одиннадцати часов родители отправились спать, а Полли осталась внизу, чтобы посмотреть фильм. Закончился он около часа ночи. Поднявшись по лестнице и направляясь в сторону своей спальни, она услышала негромкий голос матери, хотя слов разобрать не могла, и заметила полоску света под их дверью, удивившись, что родители до сих пор не спят.

Спустившись утром в воскресенье к завтраку, Полли ощутила, что атмосфера накалена и чревата ссорой. Что-то случилось, но Полли не могла потом припомнить ни чьих-либо слов, ни жестов, ни взглядов, которые подтверждали бы это. Внешне Элис и Лоренс вели себя нормально. Подчеркнуто нормально. Лоренс оказывал жене привычные знаки внимания, но чувствовалось, что он постоянно настороже, словно ожидая чего-то. Что до Элис, то к ее обычной рассеянности и мечтательности добавилось волнение. Порой ее лицо принимало растерянное выражение.

Прихватив с собой чашку с чаем, Полли вернулась в постель: ей нужно было выучить роль для сценки, которую ставили на занятиях в колледже. Примерно через час она вышла на верхнюю лестничную площадку, направляясь в ванную, и снова услышала голос матери, на сей раз громкий и отчетливый. Каждое слово звучало резко. Видимо, дверь кухни забыли закрыть.

– Ты можешь еще изменить посвящение, пока рукопись у тебя в руках, – говорила Элис.

Полли напугал ее ледяной тон. Мать ни с кем и никогда не говорила так холодно.

– Сейчас это не дань уважения, а оскорбление.

И Полли не пожелала больше ничего слышать. Она привыкла считать, что в отношениях между родителями царит гармония. У многих ее друзей родители развелись. Были матери, вышедшие замуж во второй или даже третий раз. Имелись папаши, жившие в Женеве или в Нью-Йорке с молодыми женами в окружении маленьких детей от нового брака. Но к Элис и Лоренсу это не имело никакого отношения. Они были крепкой парой. Наслаждались каждой минутой, проведенной друг с другом. Конечно, между ними случались размолвки, но все они обычно заканчивались шуткой, над которой смеялись оба.

Пока Полли еще жила с ними вместе, она любила оставлять на ночь дверь своей спальни открытой, чтобы слышать отголоски их разговоров, разносившиеся по дому. Это придавало ей спокойствия.

Но теперь произошло нечто небывалое. Противоестественное. И пугающее.

Полли спустилась вниз, открыла воду, чтобы наполнить ванну, а когда потом возвращалась к себе в комнату за шампунем, принялась громко насвистывать, давая Элис и Лоренсу понять, что она неподалеку и ей все слышно. Когда она приняла ванну и высушила волосы, уже был готов ленч. Это была простая трапеза, какие Элис всегда умела организовать, не затрачивая усилий: запеченная курица, сковородка жареного картофеля с розмарином, кресс-салат. Атмосфера оставалась, как раньше, чуть тягостной, хотя невозможно было выделить что-либо конкретное. Лоренс мимоходом рассказал о том, что Николай Титов готовится опубликовать автобиографию. Элис, как всегда, слушала. В тот день она говорила меньше, чем обычно.

Покончив с едой, Полли взглянула на часы и поняла, что до отправления ее поезда осталось всего двадцать пять минут. Элис вызвалась отвезти ее до станции. И началась гонка: Полли комком запихивала свои вещи в сумку; Элис никак не могла найти ключи от машины (Лоренс обнаружил их затем в кармане своего плаща). Волнение и боязнь опоздать владели ими обеими, пока они мчались по узкому сельскому шоссе. И когда «ауди» остановилась на станционной парковке, уже замигали красные фонари, донеслись звуки предупреждающего сигнала, закрылась калитка пешеходного перехода через пути. Полли послала матери воздушный поцелуй, пробегая мимо касс на платформу.

– Я тебе позвоню! – крикнула она, заглушаемая грохотом колес и скрипом тормозов прибывшего состава.

Элис махнула в ответ рукой и улыбнулась.

Так они попрощались навсегда.

Около одиннадцати часов Полли позвонил Лоренс и сообщил о случившемся.

– Ты пыталась выяснить у него, по какому поводу они поссорились? – спрашиваю я, когда в комнате воцаряется тишина.

– Нет. Как я могла? И вообще, мне хотелось сохранить их в памяти счастливыми и влюбленными друг в друга. А размолвка мне вспомнилась лишь после того, как я впервые услышала о тебе. Только тогда я позволила себе оживить ее в своей памяти. Но твой рассказ успокоил меня, заставил поверить, что мама умерла умиротворенной, не думая ни о чем плохом. «Горечь» опубликовали и, разумеется, с посвящением ей. Как и большинство романов отца. Ты знала об этом? Исключениями стал «Ха-ха!», который он посвятил Тедди, и «Амперсанд», посвященный мне. «Посвящается Элис. Как всегда».

Я киваю, делая вид, будто это для меня новость.

– Я знаю, что она хотела убрать с книги свое имя, – продолжает Полли. – Но не понимаю почему.

– Я тоже, – отзываюсь я и откидываюсь на спинку кресла.

Все это время я сидела, подавшись вперед и жадно слушая. На улице за окном все громче и громче завывает сирена, и мимо моего дома куда-то проносится полицейская машина.

– Вероятно, это была одна из их обычных ссор, о которых ты упомянула. Судя по твоему рассказу, мне это не кажется чем-то действительно важным.

– Да, – соглашается Полли, глядя в свой опустевший стакан. – Но все же между ними что-то произошло. Что-то воспринятое мамой очень серьезно. И все равно я рада, что она сказала тебе ту фразу. Ты даже не представляешь, насколько мне стало легче, когда я услышала ее.

Я смотрю на часы. Уже глубокая ночь.

Мы вместе раскладываем софу, вытаскивая из-под нее дополнительную металлическую раму, которую накрываем импровизированным матрацем из толстого слоя постельного белья. Из своей спальни я приношу Полли подушку, одеяло и футболку вместо ночной рубашки. Предлагаю ей запасную зубную щетку, но, как выясняется, у нее всегда при себе своя, хранящаяся в кармашке серебристой сумки.

– Только не подумай, что это для частых ночевок в чужих постелях, – говорит она. – Просто я помешана на чистоте своих зубов.

Я желаю Полли спокойной ночи, оставляю одну, выключаю в гостиной свет и начинаю подниматься по лестнице, когда вдруг слышу ее голос:

– Фрэнсис!

Я возвращаюсь, приоткрываю дверь и вижу, что она сидит на постели.

– Не могла бы ты оставить свет? – просит Полли. – Не люблю, когда темно.

Спится мне очень плохо. Постоянно мешает обычный ночной уличный шум: громкий спор каких-то людей на тротуаре, звук моторов подъезжающих машин, а потом двойные щелчки включаемой сигнализации, вопли кошек и лай лисиц в отдалении. Шторы на окнах моей спальни в буквальном смысле «дышат», то раздуваясь от ветерка, то снова опадая. Оранжевое сияние уличных фонарей постепенно бледнеет на фоне более мягкого, почти перламутрового рассвета.

Скоро начинают просыпаться соседи. С шумом поднимаются оконные рамы, на полную громкость включаются радиоприемники и телевизоры, по которым дети смотрят субботнюю программу диснеевских мультиков с их оглушительными фанфарами в начале каждой серии.

Я спускаюсь вниз и заглядываю в щелку двери гостиной. Полли спит. Она лежит на боку, отбросив в сторону одеяло и сунув ладонь под розовую щеку. На столике рядом лежит ее сотовый телефон с мигающей лампочкой.

Я доедаю в кухне ломтик поджаренного хлеба, когда появляется она, разрумянившаяся и взъерошенная, и тут же спешит поделиться радостным удивлением, что почти не ощущает ожидаемого похмелья. Я ставлю перед Полли чашку с чаем, а она проверяет свой мобильник. В нем сообщение от Лоренса.

– Он приглашает меня отобедать вместе, – говорит она, протирая ладонями заспанные глаза. – Это будет что-то вроде встречи в верхах. Блестяще! Еще один сеанс промывки мозгов.

Полли вздыхает и усаживается на высокий стульчик напротив меня. Пальцы ее ног, покрытые оранжевым лаком, по-обезьяньи обвивают хромированную перекладину.

– Что ж, – говорю я, – может, это и к лучшему. Не хочешь воспользоваться случаем и добиться от него уступок? Надо только все хорошенько продумать.

Она непонимающе смотрит на меня.

– О, не будь такой робкой, – с легким раздражением добавляю я. – Ты хочешь уйти из колледжа и на время уехать с Сэмом. Отец настаивает на продолжении учебы. Разве нельзя выторговать у него компромисс?

– Каким образом? Он уже все для себя решил, и если я не подчинюсь, оставит меня без денег.

– Верно, – киваю я. – Но мне подумалось вот о чем. А если ты сумеешь убедить своего Тони Бамера или любого, от кого там все зависит, что тебе просто необходим перерыв в занятиях? На время – на год или на семестр? Уверена, зная, в какой ситуации ты находишься, им придется всерьез рассмотреть такую возможность. Академический отпуск по семейным обстоятельствам. И у тебя появится время, чтобы отправиться с Сэмом в турне. А потом снова вернешься к занятиям.

– Я туда не вернусь, – возражает Полли, но я чувствую, что идея уже запала ей в душу. – И сомневаюсь, чтобы отец согласился на подобный вариант.

– А вот этого ты знать не можешь, пока не попробуешь, – замечаю я.

– Да, ты права, – говорит она. – Наверное, следует попытаться. Остается только надеяться, что я смогу ему все растолковать так же четко, как сделала ты. В твоих устах это звучит разумно и логично. – Полли поднимает голову. – А ты не сможешь пойти на встречу со мной? – спрашивает она, и в ее голосе вдруг звучат умоляющие интонации.

Я притворно охаю, но ломаюсь не долго и, сделав вид, будто на меня подействовало ее неотразимое обаяние, соглашаюсь. Я буду ее сопровождать.

Мы вместе добираемся до Хайгейта и с крутой улицы, тянущейся мимо здания больницы, сворачиваем на дорогу, где Дик Уиттингтон когда-то услышал колокола, переполненную теперь двухэтажными автобусами, а затем входим в парк. Жара. В пурпурных цветах живой ограды трудолюбиво роятся пчелы, а на небольшой игровой площадке тесно от малышей в шапочках с солнцезащитными козырьками. Среди травы пестрят яркие пятна маргариток.

Мы идем, стараясь держаться узких тенистых аллей, вдыхая аромат цветущих лилий, а там, где тропа описывает петлю у кустов в самой верхней части парка, останавливаемся и оглядываемся назад. На обширном зеленом склоне люди уже устраивают первые в этом году пикники, поверхность прудов кажется чуть маслянистой, а еще дальше на горизонте вырисовываются высотные дома, купола и знаменитое колесо обозрения в центре Лондона. Камень и сталь поблескивают под яркими лучами солнца.

Покинув парк по дорожке мимо теннисных кортов, мы минуем Понд-сквер, где мужчины, временами попивая из кружек пиво, играют под платанами в петанк , и попадаем в переулок, ведущий к дому Лоренса Кайта. У Полли в сумке есть свой ключ. Она отпирает входную дверь, и мы оказываемся в прохладе и сумраке холла, что так приятно после духоты и слепящего солнечного света.

– Эй! Папочка! Где ты? – восклицает Полли.

Ответа нет, и она ведет меня вниз по знакомой уже лестнице. В огромной белой кухне мы замечаем беспорядок. Пакетами с продуктами заставлены все столы, а еще часть свалена на полу. На плите брошена грязная сковородка. Рядом с чайником рассыпаны кофейные зерна. У приоткрытого французского окна лежит газета, и ее листы треплет сквозняк.

Полли заглядывает в один из пакетов, извлекает из него золотистую пачку французского масла и два куска сыра, завернутых в вощеную бумагу. Все это она перекладывает в холодильник. Объясняет, что Лоренс нанял домработницу, которая приходит, чтобы прибираться и готовить еду, каждое утро, но по выходным миссис Кинг не работает.

Полли закатывает глаза и открывает все окна настежь. Вскоре она выводит меня на выложенную мягкой плиткой террасу.

– Папа! – кричит она и машет рукой.

Лоренса я вижу в дальнем конце сада, на скамье у беседки. За секунду до того, как до него донесся голос дочери, он даже не подозревал о нашем присутствии. И потому у него все было написано на лице человека, застигнутого врасплох: бесконечно тоскливое выражение печали и одиночества. Но потом голос дочери заставил его мгновенно приосаниться, повернуться, встать с места и направиться нам навстречу.

– Как я понимаю, вчера вы пришли Полли на выручку, – обращается он ко мне, когда мы пожимаем друг другу руки. А потом говорит дочери: – А ты маленькая дурочка, если все еще способна терять ключи.

– Я вовсе их не теряла! Просто захлопнула внутри квартиры, – возражает она и осторожно берет отца за руку, пока мы возвращаемся к дому по выложенной кирпичом дорожке.

Я пока не имела возможности осмотреть особняк с этого ракурса. Между темными стеклами окон здесь тянутся мощные побеги глициний, тающие наверху как струйки дыма. А ведь они даже не в полном цвету, думаю я. Вот пройдет неделя-другая…

– В любом случае Сирина скоро возвращается, – сообщает Полли.

– Между прочим, хорошо, что к обеду вы пришли вдвоем, – говорит отец, открывая французское окно и придерживая его, чтобы впустить нас внутрь, после чего заходит сам. – Полли рассказывает, что вы стали регулярно встречаться.

Он наклоняется, чтобы подобрать с пола пакеты из магазина. Его голос звучит менее отчужденно, чем раньше, словно он одновременно удивлен и обрадован, что у дочери появилась новая подруга.

– Мне нравится общаться с Полли, – улыбаюсь я. – Она такая… юная. Это дает заряд энергии. Ну и лестно, наверное, тоже.

Полли смеется. Ей мои слова кажутся несуразицей, но Лоренс вдруг смотрит на меня задумчиво и оценивающе. Я понимаю, что ему интересно, сколько мне лет. Тридцать? Тридцать пять?

– Как я понял, пару месяцев назад это вы дали ей разумный совет, когда у нее наступил трудный период в колледже, – произносит он. – Сумели образумить ее. Меня она тогда не желала слушать, но, к счастью, прислушалась к вам.

– Я бы не стала преувеличивать свою роль, – произношу я. – Всего лишь задала ей несколько вопросов. Решение принимала она сама. Разве не так, Полли?

– Да-а, – тянет она, доставая из пакетов продукты.

Пурпурные и бледно-зеленые листья салата с комочками земли, налипшими на корни. Пластмассовая банка гигантских оливок, из которой подтекает масло. Бублики спасательными кругами раскатываются по столу, как по палубе.

Пока Лоренс перекладывает оливки на блюдо и тряпкой вытирает жирные пятна, она заглядывает мне в лицо, но я лишь качаю головой. Пока не время. Рано для разговора. Нам всем надо сначала немного выпить.

– У тебя есть белое вино, папа? – спрашивает Полли, и Лоренс показывает ей запотевшую бутылку в холодильнике.

Я успеваю заметить, что больше в нем почти ничего нет. Греческий йогурт. Картонка обезжиренного молока. Пара мисок из небьющегося стекла, покрытых прозрачной пленкой, которые оставила на выходные миссис Кинг. Лазанья и, если не ошибаюсь, тушеная курица. Я мою под краном салатные листья, Полли заправляет их уксусом, а Лоренс достает бокалы и снимает обертки с сыров.

Потом мы берем все это и выходим наружу, где стоит металлический стол. Вокруг нас, но на почтительном удалении и укрытые высокой темной оградой, которая от жары тоже словно немного лоснится, живут своей комфортной жизнью соседи. До нас доносятся крики детей, скачущих на батуте, шипение поливальных установок для газонов. На сей раз, решаю я, можно не скрывать, что мне нравится вино.

Лоренс задает те вопросы, какие ускользнули от внимания Полли. Я стараюсь отвечать на них, не вдаваясь в подробности. И это не ложная скромность. Привыкнув к эгоцентризму Полли, мне неуютно даже от обычного вежливого интереса к собственной персоне. Не хочется откровенничать о себе.

Чутко уловив мое настроение, Лоренс меняет тему разговора: мы обсуждаем Мэри Пим, которую он помнит по работе в жюри Сандерлендского конкурса, затем Фринборо, Бидденбрук и побережье рядом с Уэлбери. Ребенком он бывал там почти каждое лето: родители снимали комнату в пансионе на весь август. Именно детские воспоминания (купания с волнорезов, ежегодные соревнования по ловле крабов) побудили их с Элис искать себе на лето дом в тех краях, когда они вернулись из Америки. Мы делимся впечатлениями о пристани, об эстраде для оркестра, об озере, где дают напрокат лодки, о закрытии рыбных лавчонок и оккупации главной улицы кафе, кондитерскими и дорогими магазинами (что мы с Лоренсом считаем достойным сожаления, а Полли это, напротив, приветствует).

Первая бутылка быстро пустеет, и Лоренс уходит за другой. Через ограду чуть заметно тянет дымком мангала. Где-то открывают окно, мы слышим позывные передачи «Джаз по вашим заявкам».

– Я обсуждала с Фрэнсис шекспировский проект Сэма, – осторожно начинает Полли.

– Вот как? – Он вскидывает брови, удобнее устраивается на стуле и кладет ладони на стол.

– И я подумала, что нам с тобой, может, удастся выработать компромиссное решение, – продолжает она.

Лоренс молчит.

– План Сэма – это так увлекательно! – восклицает Полли и видит, как меняется выражение его лица. – Но дело даже не в этом. Мне кажется, что если мы вместе обработаем Тони Бамера, он позволит мне взять небольшой академический отпуск. Особая ситуация и все такое. В общем, отпуск по семейным обстоятельствам. И тогда мне не придется бросать колледж. Я всего лишь сделаю перерыв в занятиях. На семестр или максимум на год.

Мы обе наблюдаем, как Лоренс обдумывает ее слова, поглаживая ладонью легкую щетину, пробившуюся на подбородке.

– И если я помогу тебе добиться желаемого, ты вернешься к учебе? – спрашивает он.

– Обязательно! – заверяет Полли.

Может, она все же не лишена актерского дара?

Лоренс усмехается, меняет позу и сводит вместе кончики указательных пальцев.

– А что вы думаете по этому поводу? – обращается он ко мне.

– Мне тоже кажется, что если мистер Бамер на это пойдет, проблема может быть решена.

– Мне теперь стало ясно, чего вы добиваетесь, – говорит он, вздыхает и поворачивается к дочери: – В таком случае нам нужно будет встретиться с мистером Бамером на следующей неделе.

Полли с серьезным видом кивает, но стоит отцу уйти в дом, чтобы ответить на телефонный звонок, как склоняется ко мне через стол и радостно восклицает:

– Есть!

– Но дело пока не доведено до конца, – замечаю я.

– Нет. Но непременно будет. Вот увидишь. Папе никто, никогда и ни в чем не отказывает.

Лоренс возвращается. Как и у многих мужчин, его босые ступни выглядят не слишком привлекательно.

– Скоро приедет Тедди, – сообщает он. – И Онор тоже.

– Только не Онор! – вздыхает Полли.

Я вспоминаю репродукцию Сарджента на открытке и внезапно ощущаю жгучее желание убраться отсюда до их появления. Все прошло как нельзя лучше, размышляю я, и будет красиво уйти на высокой ноте.

– Боже, уже так поздно, – говорю я и поднимаюсь. – Мне давно пора бежать.

– Неужели? Как жаль! – реагирует Полли, но почти равнодушно. – Спасибо за вчерашний вечер.

– Не за что, всегда тебе рада, – отвечаю я и по-сестрински целую ее в щеку. – Непременно дай мне знать, как все пройдет в колледже. И не волнуйся, я сама найду дорогу к выходу.

Но Лоренс настаивает, что обязан проводить меня до двери на улицу. Причем у французского окна возникает момент непонимания, когда каждый из нас ждет, что другой войдет в дом первым, и мы несколько секунд топчемся рядом на месте, пока он не хлопает меня по спине, чтобы я двигалась вперед. И я не просто замечаю этот жест, а сохраняю в памяти.

– Мне кажется, вы очень хорошо влияете на мою дочь, – произносит Лоренс, когда мы проходим через белую кухню и поднимаемся по овсяного цвета камням лестницы в коридор, ведущий к вестибюлю. – Полли сильно беспокоила меня в последнее время, но я вижу, что вы для нее авторитет, а ваши советы представляются вполне разумными. Мне вовсе не хочется проявлять к ней жесткость. Она была очень близка со своей матерью. И мы еще никак не можем смириться с тем, что произошло. Вероятно, на это потребуется больше времени, чем я предполагал.

Я не знаю, как реагировать на его слова, и потому просто стою в холле на турецком ковре, положив руку на прохладную полированную поверхность столика. Какая-то мушка бьется о полукруглый витраж над дверью, отчаянно пытаясь выбраться сквозь него. В доме стоит такая тишина, что слышно, как снаружи поскрипывают стволы деревьев.

– А потому – еще раз спасибо за все, – добавляет Лоренс. – Я вам очень благодарен.

Я отвечаю, что это пустяки, удовольствие для меня, я готова помочь в любой момент. Улыбаюсь, глядя на него, и в этот момент чувствую нечто витающее в воздухе, какой-то смутный намек, подобный тому, что уже ощутила однажды. Но на сей раз я почти уверена: он ощущает его тоже. А вскоре все исчезает, и вот я уже бреду прочь по густым и длинным теням, лежащим на тротуаре, а у меня за спиной тихо закрывается дверь.

В один из дней я жду своей очереди у редакционного принтера. Подходит Том и говорит, что если у меня нет планов на субботний вечер, они с соседом по квартире устраивают дружескую вечеринку.

В самый последний момент я, правда, уже готова послать ему текстовое сообщение с извинениями и оправданием, что слегла с простудой, но внезапно ловлю себя на мысли, насколько мне импонирует его откровенная нелюбовь к Оливеру. И еще вспоминаются его ресницы.

Тем вечером я все же сажусь в автобус, сворачиваю на его улицу на углу, где расположена букмекерская контора «Пэдди Пауэр», прохожу, следуя полученным инструкциям, мимо индийского ресторанчика и таксомоторного парка. Небольшой садик перед домой густо зарос вьюнками и пастушьей сумкой, а уже нажимая кнопку звонка, я замечаю по сторонам две большие терракотовые вазы. В них годами никто ничего не сажал. Потом я оказываюсь в коммунальной прихожей: голая лампочка свисает на проводе с потолка, грязный ковер, велосипед со спущенным колесом, россыпи рекламы пиццы с доставкой на дом на полу рядом с коричневыми конвертами, адресованными жильцам, которые давным-давно съехали отсюда. Вот почему порой мне кажется, будто мы все живем в одном и том же месте.

Когда я поднимаюсь на второй этаж и захожу в квартиру, протискиваясь мимо людей, расположившихся в коридоре, то замечаю в кухне Сола из нашей редакции. Он разговаривает с мужчиной в клетчатой рубашке. Оказывается, это и есть Гамиш – с ним Том снимает жилье. Я ставлю свой пластиковый пакет на кухонный стол и достаю из него бутылку красного вина. Поскольку Гамиш уже успел исчезнуть, я разыскиваю среди нагромождения блестящих пачек с кукурузными чипсами на тумбочке штопор и несколько чистых пластмассовых стаканов. Линолеум под ногами уже стал липким от пролитого пива. Музыка грохочет.

О, до чего же я ненавижу подобные вечеринки! Терпеть не могу стоять в сторонке у всех на виду, чувствуя неловкость, но притворяясь, будто в жизни нет ничего лучше этого: заполненной незнакомыми людьми комнаты, теплого спиртного и дешевых закусок.

Пока со стаканом вина двигаюсь по квартире Тома, тупо улыбаюсь и делаю вид, что знаю, куда иду, я неожиданно вспоминаю маму. Не такой ли представляется ей жизнь вне дома: грязноватой, шумной, полной равнодушия? И, вероятно, пугающей.

«Просто допей это вино, – говорю я себе. – Ты честно приехала по приглашению, чего он наверняка даже не ждал. А потому можешь исчезнуть».

За спинами гостей, которые, склонившись друг к другу, обмениваются анекдотами, кокетничают или сплетничают, я постепенно успеваю осмотреть квартиру. Она ничем не отличается от других. Наоми живет в такой же, как и я сама. Белые стены, крашеные сосновые доски пола, продавленная синяя софа. «Приметы индивидуальности» в той же степени предсказуемы: на каминной полке стоит гипсовая голова, какими пользуются френологи, рядом чучело неизвестного зверька, плакаты рок-групп, на книжной полке Эмис, Аустер и, конечно же (я обнаруживаю его после недолгих поисков), последний роман Кайта, зажатый между путеводителями по Индии и Гватемале.

Вскоре появляется Том.

– Привет, красавица! – восклицает он. – Значит, все-таки смогла выбраться?

– Привет. Как видишь, смогла.

Он в футболке с каким-то шутливым лозунгом и кроссовках с грязными шнурками. Да, я приехала, но не понимаю зачем. И о чем я только думала?

Том подчеркнуто выделяет меня из гостей, оказывая знаки внимания. Позволив ему наполнить свой стакан, я подношу его к губам и выпиваю залпом, пока Том представляет меня своим друзьям. Это Ник и Катриона. Мне слышно словно со стороны, как я задаю им какие-то вопросы, обсуждаю кинофильмы, рассказываю, где работаю и живу. Я не похожа сама на себя, но здесь, разумеется, никто этого понять не в состоянии.

Катриона отпускает шутку по поводу ведущего популярного телешоу, и один из ее асимметричных «конских хвостиков» падает ей на лицо, когда она крутит головой, всматриваясь нам в лица, чтобы насладиться нашей реакцией. Я же сознаю: мы все тут притворщики. В этой комнате душно от искусственных улыбок и фальшивых фантазий. Гости наперебой экспериментируют, тестируют фразы, смотрят, какие воспринимаются лучше и производят самое сильное впечатление. Их потуги и намерения легко угадываются. Я наблюдаю, как они сходятся вместе, а затем отворачиваются друг от друга. Слышу, что они говорят.

В дверном проеме вместе с Гамишем стоит девушка в ожерелье из зеленых стекляшек. Сначала они ругаются, а потом принимаются целоваться. Кто-то первым начинает танцевать, и Том вступает в круг, пытаясь выделывать под звуки джаза потешные па и слегка высунув от усердия кончик языка. А вскоре и он исподлобья бросает взгляд вокруг: привлекают ли его усилия быть смешным хоть чье-то внимание? Замечаю ли их, например, я?

Я захожу в кухню за своей сумкой и застаю Тома и Сола за нарезкой на ломтики огромных кругов только что доставленной пиццы. Сол уносит еду прямо в отсыревших картонных коробках в гостиную, а я остаюсь с Томом наедине. Становится вдруг очень тихо, хотя из коридора по-прежнему доносятся взрывы смеха и музыка гремит в комнате. Том приближается ко мне, смотрит в лицо и произносит мое имя:

– Фрэнсис!

Я знаю, что произойдет дальше, но не хочу этого, не хочу Тома – одна мысль о близости с ним приводит меня в ужас. И когда его намерения становятся окончательно недвусмысленными, я делаю шаг назад.

– Нет, извини, по-моему, это не самая лучшая идея, – говорю я и поднимаю ладони, чтобы воздвигнуть между нами дополнительный барьер. – Не пойми меня превратно, однако…

И я поспешно ухожу, одержимая желанием скорее выбраться оттуда, оказаться подальше от Тома, его квартиры и сборища пьяных приятелей.

Когда мы на следующей неделе встречаемся на работе, то держимся по-дружески, но с прохладцей, и на этом, собственно, все заканчивается.

Через месяц до меня доходит слух, что Том встречается с девицей-практиканткой. За чаем сотрудники хихикают над этим. Ну и проныра, говорят они. Ни одной юбки не пропустит.

Жаркая погода устанавливается надолго. Зной держится уже несколько недель, и я сплю, накрываясь одной простынкой. Обычно я просыпаюсь утром до звонка будильника и сбрасываю ее с себя, позволяя соскользнуть на доски пола, а потом какое-то время лежу, вытянув руки по сторонам и наблюдая за игрой бликов солнца на потолке и узорами, которые ткутся из теней листвы деревьев.

С приближением августа Мэри делается все более раздражительной. Не успевает она появиться на работе, как начинают названивать дети: один не может найти велосипедный насос, другой сообщает, что от него сбежала в парке их собака и в доме не осталось туалетной бумаги.

К тому же на четырнадцать дней уходит в отпуск Оливер (он проводит его на Сардинии, выклянчив бесплатную путевку в отделе путешествий и туризма), а вскоре на такой же срок должна отправиться отдыхать я. Между тем полосы нашего раздела кто-то должен готовить и выпускать, а в довершении всех бед пропал без вести Амброз Притчет, так и не написав обещанную рецензию на новую скандальную биографию Стерджеса Хардкасла.

Сидя за своим столом, я, как всегда, наблюдаю за мелкими фигурками в кабинах башенных кранов, которые занимаются, как кажется, какой-то таинственной работой высоко над Лондоном. Сам же город выглядит раскаленным добела, даже смотреть больно. Бледно-синее пыльное небо протянулось далеко за горизонт.

Когда Мэри спрашивает, не могла бы я срочно написать рецензию на биографию Хардкасла, я киваю. Она смотрит на меня с таким выражением, которое можно по ошибке принять за теплоту.

– И что бы я без тебя делала! – восклицает Мэри.

Оливер молча и низко склоняется к своему компьютеру, изображая активную работу. Он резко сократил количество пустых светских телефонных звонков, а покурить с Сашей из отдела мод выходит только дважды в день. Я часто замечаю его среди наших сотрудников. Те постоянно собираются, чтобы обсудить очередную докладную из отдела кадров. Ныне подобные документы поступают в виде длинных и занудных электронных писем, в них бесконечно повторяются такие словеса, как «синергизм» , «единство мнений», «правильная постановка производственных задач», «четкое распределение обязанностей». Но, как кажется, никто из тех, кто собирается у тележки с чайными приборами, не в состоянии постичь смысла всего этого вербального мусора. На самом деле никто ничего не знает. Вообще. Известно лишь, что главы отделов «находятся в процессе консультаций с руководством», целью которых является «определение сильных и слабых звеньев в работе каждой из групп».

Крошечный Робин Маколлфри вышагивает внутри своего стеклянного кабинета подобно заключенному в камере, размахивая руками и вроде бы устраивая истерики гориллам-кадровикам, сидящим за его огромным столом для конференций. Но мы знаем, что он собрал их у себя для того, чтобы все могли видеть неестественное представление из серии «За стеклом» в его постановке.

– И все это ради эффекта? – бормочет один из наших комментаторов по пути к принтеру. – Просто смехотворно.

Мы все, разумеется, говорим нечто подобное вполголоса и по углам, а потом отправляемся домой, ужинаем, спим, завтракаем и снова приезжаем на работу. И так день проходит за днем. Иногда кажется, что это будет продолжаться целую вечность.

Неожиданно Мэри кидает мне на стол карточку. Это приглашение на прием по поводу выхода в свет нового поэтического журнала. Сама она пойти не сможет – обещала сводить Лео на премьеру продолжения фильма «Люди Икс», однако там соберется много знаменитостей, кое-кто из них вошел в редколлегию издания, и нам просто необходимо опубликовать краткий отчет.

– Но только если у тебя нет никаких более важных дел, – спешно добавляет Мэри.

Время от времени мне подкидывают подобные «лакомые кусочки», как медведю в зоопарке швыряют кусок черствой булки. С этим приемом особых надежд я не связываю: поэзия – дело неприбыльное, а значит, угощать будут дешевым пивом и чипсами, а не шампанским и канапе с икрой, но мероприятие пройдет в Блумсбери, где расположен старинный Зал искусств и ремесел, на интерьер которого мне давно хотелось взглянуть.

Когда я приезжаю туда, в дверях даже нет охранника, хотя в помещении уже достаточно много народу, и я просто начинаю обходить зал по периметру, любуясь старинными деревянными балками потолка, витражами и игрой света в навощенных длинных досках пола. Незадолго до начала официальной церемонии с торжественными речами у входа возникает оживление и появляется Лоренс. Он беседует с Одри Кэллум – одним из наших авторов. Я отворачиваюсь и делаю вид, будто читаю список художников, павших на фронтах мировых войн. Мне не хочется, чтобы он понял, что я здесь одна и никого не знаю. Вдруг вижу молодую женщину в синем платье, ту самую, с полосой седины в темных волосах. Причем я замечаю ее лишь потому, что мне бросается в глаза необычная реакция на его появление.

Не моргнув глазом, ни на секунду, казалось бы, не отвлекаясь от разговора, который ведет с двумя пожилыми литераторами, женщина переносит всю свою энергию, все свое внимание на Лоренса, находящегося в другом конце зала. Похоже, только я улавливаю ее волнение, остроту охватившей ее надежды. А потом она снова кажется увлеченной разговором со своими собеседниками, смеется, кивает, жестикулирует, проводя порой пальцами по своей густой вьющейся шевелюре. И седые пряди сверкают, как огонь маяка в ночи.

Я помню, как она протиснулась мимо меня в доме Кайтов в день поминальной службы по Элис. Врезалось в память ее побледневшее и ошеломленное лицо.

Пока произносят речи, я продолжаю стоять у самой дальней стены. Вскоре присутствующие расслабляются, словно стряхивают с себя сон, и Лоренса затягивает внутрь группы, собравшейся у подиума. Я ищу женщину в синем, но не вижу ее. И уже собираюсь уходить, когда Одри Кэллум узнает меня и начинает расспрашивать об ужасной атмосфере в редакции «Обозревателя», который, как поговаривают, скоро окончательно пойдет ко дну.

– Но если они уволят тебя, значит, рехнулись окончательно, – заявляет Одри. – Ты самый ценный работник в отделе литературы. Я постоянно внушаю это Мэри.

Мне удается избавиться от ее общества, поставить пустой бокал на столик и выйти в вечернюю жару. На площади солнце уже скрылось за деревьями, но тротуар все еще кажется горячим. Припаркованные вдоль ограждения машины покрыты клейкой пыльцой лип.

Я иду по площади в сторону автобусной остановки. Неожиданно из сада доносится тихий голос, затем другой. Один из них принадлежит Лоренсу. Я вижу тени среди листвы, когда женщина поворачивается и выходит из сада. Ворота с лязгом закрываются ей вслед.

Мэри ждет сплетен, и я их ей доставляю. Благодаря Одри Кэллум я собрала забавные истории, хотя ни одна не годится для публикации, – например, о наследнике крупного производителя кондиционеров, который вложил в журнал деньги, чтобы уклониться от уплаты налогов, и о сексуальных предпочтениях главного редактора.

– Видела там кого-то из больших людей? – спрашивает Мэри.

– Лоренса Кайта, хотя у меня не получилось в этот раз даже толком с ним поздороваться. Он беседовал с одной примечательной особой. Черноволосая женщина с седой полоской. Впечатляющая внешность. Вы, случайно, не знаете, кто она?

– Джулия Прайс, – отвечает Мэри, не переставая стучать по клавишам компьютера. – О, она та еще штучка, эта Джулия Прайс, доложу я тебе.

В обед, когда рабочие места вокруг моего стола пустеют и сотрудники устремляются на лужайку перед зданием, чтобы съесть свой сандвич, сидя на травке, я ввожу в поисковик Интернета: «Джулия Прайс».

От того, что мне удается о ней прочитать, у меня делается тревожно на сердце.

Никаких особых планов на свой двухнедельный отпуск я не строю. Просто ничего не приходит в голову. Потом я решаю, что можно будет наконец покрасить книжные полки и дня два, как обычно, провести у родителей. Остальное время мне заполнить нечем. Я отправляю сообщение Полли с вопросом, где можно посмотреть спектакль труппы «Люди лорда Стрэнга». Ранее она упоминала, что на следующей неделе они будут выступать в Уортинге или Истберне.

Но во вторник вечером, когда я возвращаюсь домой с работы, Полли звонит мне и сообщает: постановка получилась ужасающе плохой, и от идеи пришлось на время отказаться. У Пандоры появился новый дружок и в последнюю минуту увез ее с собой на юг Франции. Бен слег с ангиной и высокой температурой. И, кроме того, когда дошло до реального дела, выяснилось, что им требуется кипа «официальных разрешений и прочих бумаг».

– И тогда Сэм заявил, что нужно дать задний ход, – рассказывает Полли. – Видишь ли, в подобных условиях даже его талант режиссера нам не поможет. Так обидно!

В ее словах нет огорчения. Понятно, что, как и Сэм, она быстро утешилась, продолжая получать щедрые родительские подачки.

– Я сейчас в Бидденброке, – продолжает Полли. – Если ты собираешься навестить родителей, почему бы тебе не приехать ненадолго сюда на следующей неделе? Места здесь достаточно.

И верно, даже по телефону мне слышна гулкая акустика помещения, где она находится: огромное пространство комнаты, высоченные потолки.

– Действительно, почему бы и нет? – произношу я. – Приеду с удовольствием.

Когда ближе к вечеру я проезжаю через деревню, она являет собой приятнейшее зрелище, занятая приехавшими сюда на все лето или на несколько дней семьями. В удлинившихся тенях, отбрасываемых каменным зданием церкви и высокими тисами, растущими на прилегающем погосте, они устраивают пикники или играют с мячом на лужайке. Под зонтиками над наружными столиками кафе почти нет свободных мест. Женщины в ярких сарафанах и пакетами с покупками, мужчины в удлиненных защитного цвета шортах с множеством карманов, детишки в полосатых футболках.

Дом Кайтов, который называется «Невер», расположен на окраине деревни при съезде с Уэлбери-роуд и всего в паре миль от моря. Я миную старую красную будку бесполезного ныне телефона-автомата, скрытую буйной растительностью, и группу велосипедистов, усевшихся на траве, жадно поглощая из своих бутылочек воду. Затем я сразу съезжаю с шоссе и следую по присыпанному гравием проселку мимо огражденного луга, на котором пасутся овцы. Солнце бьет прямо в глаза и ослепляет. Оливково-зеленые ворота стоят нараспашку со створками, подпертыми камнями. Гравий хрустит под покрышками машины.

Это можно назвать скромным георгианским загородным особняком или достаточно большой виллой. Дом частично сложен из кирпича, частично – из камня, фронтоны по краям, но в целом без претензий на богатство или роскошь. Здание не выглядит красивым, однако солидная и основательная архитектура делают его привлекательным.

Я останавливаюсь у подсобных построек рядом со стареньким «саабом» и белым «мини-купером», который принадлежит Полли. Глушу двигатель и сижу за рулем, любуясь шток-розами, которые кивают бутонами под порывами легкого ветерка. Тишина нарушается только курлыканьем лесных голубей. В траве валяются молоточки для игры в крокет, а среди гортензий я вижу красный, голубой, зеленый и желтый шары, как застывшие на своих орбитах планеты.

Парадная дверь заперта, да и вид у нее такой, словно ей редко пользуются. Поднимать переполох звонком не хочется, и я закидываю на плечо свою дорожную сумку и шагаю к заднему двору, куда ведет кирпичная арка. Передо мной открывается другая лужайка, и на ней центральное место занимает обширная крона старого медного бука. Под ним стоит несколько шезлонгов. Трава рядом с ними усеяна книжками, пустыми чайными чашками, винными бокалами и тюбиками крема для загара.

– Вы ведь Фрэнсис? – раздается голос за моей спиной.

Обернувшись, я вижу Онор, она выходит из сумрака дома, выжимая свисающую спереди густую прядь мокрых волос, и вода с нее льется на кирпичи дорожки. Она в розовой футболке без рукавов и короткой юбке в полоску, узкой в бедрах, но ниже распускающейся складчатым кокетливым воланом.

– Полли предупреждала о вашем появлении, но не сказала, что это будет именно сегодня.

Звучит не слишком приветливо.

– Да, таков был изначальный план, – улыбаюсь я. – Вы, наверное, Онор? А где Полли?

– В последний раз я видела ее у бассейна, – отвечает она, отжимая волосы. – Мне пришлось первой отправиться в душ, потому что сегодня моя очередь готовить ужин. Надеюсь, еды хватит на четверых.

Потом, словно войдя в мое положение гостьи, Онор даже снисходит до попытки помочь. Она бы показала мне мою комнату, но понятия не имеет, где Полли собирается разместить меня.

– Хотите искупаться? – спрашивает она. – Бассейн за фруктовым садом. Надо только открыть дверь в стене.

Если мне необходимо переодеться, я могу воспользоваться раздевалкой, где в стенном шкафу много банных полотенец.

После чего я следую за ней внутрь дома через просторную и прохладную гостиную: пианино, книжные полки, медные чаши с декоративными гипсовыми яйцами и два дивана, расположенных друг против друга боком к большому камину. Над ним висит написанная маслом абстрактная картина в охристых и черных тонах. В раздевалку можно попасть из главного холла. В нем множество ложечек для обуви и навощенных плащей с вельветовыми воротниками. Когда я надеваю купальник, сунув одежду в сумку, Онор уже и след простыл, а потому я просто обматываюсь полотенцем вокруг талии, возвращаюсь под наклонные золотистые лучи вечернего солнца и босиком иду по траве в указанную сторону.

Обрамленная по краям аккуратно подстриженными кустами с серебристой листвой и белыми, похожими на клочья пены цветами, лужайка скоро переходит в сад, где трава выше, а тень от фруктовых деревьев – от тех самых яблонь, которые описывал во время мемориальной церемонии Азария, – гуще. Они в почтенном возрасте, и их тяжелые ветви клонятся к земле. Вероятно, они росли здесь еще до постройки дома.

Сад огражден кирпичной стеной, излучающей накопленный за день жар, где между двумя симметрично растущими грушами я вижу дверь и открываю ее.

Ни в самом бассейне, ни рядом с ним никого нет. Лежаки с пестрыми матрацами пустуют. Оранжевое полотенце небрежно брошено на плитку, обильно забрызганную с мелкой стороны бассейна каплями, – доказательство, что кто-то недавно вышел из воды. Но отпечатки мокрых ступней ведут к яркому солнечному пятну и пропадают в нем.

Передо мной лежит прямоугольник благословенно прохладной воды, ее поверхность лишь возмущают легкие круги, оставляемые мелкими жучками-водомерами. Положив полотенце на спинку шезлонга, я встаю на краю спиной к солнцу и любуюсь собственной тенью на бледном мозаичном дне, в котором неоновыми бликами играет свет. Затем делаю глубокий вдох и ныряю.

Вода не просто прохладная, а такая холодная, что у меня захватывает дух и я спешу выбраться на поверхность, но тело быстро привыкает и я плыву, стараясь двигаться энергичнее. Пару раз я пересекаю бассейн таким быстрым кролем, что начинает щемить в груди, а затем сбавляю темп, переворачиваюсь на спину, раскидываю руки и зависаю, наслаждаясь нежным прикосновением обволакивающей меня воды, поверхность которой успокоилась после моих активных гребков.

Краем глаза замечаю, как открылась дверь в стене, и подплываю к краю бассейна. Рядом стоят Полли и Тедди в шортах и обуви для тенниса. Оба кажутся немного удивленными.

– Привет! – восклицаю я, опираясь руками на кромку. – Я вас искала, но Онор сказала, что вы купаетесь, а когда я пришла сюда… Признаюсь, соблазн оказался слишком велик.

– А мы как раз начали разминку на корте неподалеку, – говорит Полли. – Вдруг услышали плеск воды и решили посмотреть, кто это. Неужели сегодня понедельник? Боже, я совершенно потеряла счет времени.

Она объясняет, что они всегда играют в теннис, когда с корта уходит солнце. Пока Полли щебечет, Тедди обходит бассейн по периметру с сачком для чистки воды. Судя по тому, как он избегает моего взгляда и не перебрасывается со мной даже словом, мне становится ясно: ему не нравится мое появление, и не только потому, что оно оказалось внезапным. У меня возникает ощущение, будто он с удовольствием вытащил бы меня из воды вместе с попавшими в нее листьями и насекомыми. Он что-то имеет против меня, думаю я. Интересно, что же?

Тедди сосредоточен на своем занятии, не обращает на меня внимания, но вскоре, покончив с чисткой, ставит сачок за небольшой домик при бассейне, снимает обувь, майку и ныряет, красиво и четко войдя в воду, почти не подняв брызг. Задержавшись под поверхностью, он выныривает, хватая ртом воздух и отбрасывая волосы со лба резким движением головы, отчего по воде пробегают мелким дождиком капли. Немного порезвившись, Тедди подплывает ко мне и произносит:

– Ну и как наши делишки?

Мне не нравится, когда задают подобные вопросы небрежным тоном. Разговор может принять непредсказуемый оборот. И я отвечаю, что на работе все сейчас мрачно. Руководство проводит политику кнута и пряника, и невозможно предсказать, кого ждет первое, а кого – второе. Тедди вежливо улыбается.

Полли тоже расшнуровывает обувь, стягивает футболку, обнажая свой теперь уже равномерно густой загар и полинявший красный купальник-бикини. Потом она осторожно спускается в воду по расшатанной металлической лестнице, повизгивая и жалуясь на холод. Наконец Полли отталкивается и плывет, порывисто дыша. Мы молча делаем круги, Полли привыкает к температуре воды и начинает рассказывать о соседях. Полковник Уильямс и его жена позволяют им пользоваться своим кортом когда заблагорассудится.

– Мы могли бы сыграть завтра, – предлагает Тедди. – Даже пара на пару, если вы согласитесь поучаствовать, Фрэнсис.

– Простите, но я – пас. С удовольствием сыграла бы в шахматы. Это единственный вид спорта, в котором я сильна. А с теннисом у меня не сложилось.

– Прискорбно, – говорит Тедди, но мне он не кажется расстроенным.

Полли показывает отведенную мне спальню. Это крошечная комнатушка на втором этаже прямо над центральным портиком, откуда открывается вид на крокетную площадку и дальше – на овечий луг. Я замечаю на постели скомканные простыни. Одна подушка валяется на полу. Стенной шкаф открыт, и там болтаются пустые вешалки для одежды.

– О черт, совершенно вылетело из головы! – восклицает с порога Полли, а я, опуская свою сумку на пол, замечаю в мусорной корзине огрызки яблок и несколько ватных шариков, испачканных тушью для глаз. – Джейкоб и Мари-Элиз ночевали здесь в выходные, а миссис Тэлбот придет только завтра. Прости, но придется тебе самой найти в сушильном шкафу набор свежего постельного белья и полотенца.

Она уходит, чтобы налить себе выпить, и я слышу, как ее кеды сначала мягко ступают по ковру в коридоре, а потом – уже тише, но отчетливее – по паркету холла внизу.

Я накрываю содержимое корзины привезенным с собой номером «Обозревателя», сдергиваю покровы с кровати и делаю еще одну не слишком приятную находку – комок слипшихся, но уже высохших бумажных носовых платков под второй подушкой. Затем я отправляюсь на поиски сушильного шкафа. Полли не сказала, где он находится, и у меня появляется предлог заглянуть во все комнаты. Спальня самой Полли расположена под одним из фронтонов. Стены оклеены обоями с рисунком в виде бутонов роз, которые испещрены темными отметинами от обрывков клейкой ленты в тех местах, где прежде висели плакаты и афиши. На полу я вижу кукольный домик рядом с ее открытым чемоданом. Он все еще не распакован. Одежда и косметика разметались из него по полу. Дорогой дизайнерский дезодорант. Черный маленький бюстгальтер. Пара джинсов, вывернутых наизнанку, как шкурка с полинявшей змеи.

На втором этаже я обнаруживаю еще две свободные спальни: тесную комнатушку с узкой кроваткой и парусными яхтами на шторах – что-то вроде детской – и большую комнату, рассчитанную на двоих, с безупречно заправленной постелью и видом на сад и море, которое синей полоской прорисовывается в окутанной дымкой дали.

Тедди и Онор выбрали для себя спальню, где он, наверное, жил еще ребенком. Они притащили сюда матрац с двуспальной кровати и бросили на ковер. Вероятно, им нравится заниматься любовью в этой ностальгической обстановке, где на столике стоит макет галеона, а на полках тесно от книжек о приключениях Астерикса и старых комиксов.

Сквозь открытое окно слышно, как на террасе внизу разговаривают Полли и Тедди. Они ставят бутылку на жесткую поверхность, а потом начинает потягивать табачным дымком.

– Она не знала, что это имеет какой-то особый смысл, – оправдывается Тедди. – И сделала все не нарочно.

– Да, но могла бы иногда включать мозги, – усмехается Полли. – И вообще, глядя на нее, никак не скажешь, что она здесь всего лишь гостья.

Самая дальняя комната на втором этаже – спальня Лоренса и Элис. Прежде чем войти, я бросаю взгляд вниз через балюстраду. Меня особенно беспокоит Онор, но в кухне начинает шуметь вода, и поняв, что мне никто не помешает, я берусь за резную дверную ручку.

Сразу становится очевидно, что он долго не навещал свою загородную резиденцию. Шторы задернуты, чтобы не впускать солнечный свет. Прислуга туго натянула сине-белое покрывало поверх высокой стопки подушек, а обшитое по краям полосами сатина одеяло аккуратно сложила в изножье постели. Я обхожу комнату в сумрачном свете, осматривая каждый предмет: две одинаковые настольные лампы, изогнутые, как лебединые шеи, и направленные так, чтобы каждому было удобно читать в постели; ящики туалетного столика с полочками, покрытыми потертым бархатом и заполненными мелочевкой в виде запонок, зажимов для галстука, пуговиц и даже старинного серебряного наперстка; свадебную фотографию – наряды, конфетти, поцелуй на ступенях церкви – в перламутровой рамке. По краям зеркала закреплены снимки Полли и Тедди. Я открываю платяной шкаф – он полон одежды. Его с одной стороны, ее – с другой. Летние платья простых и ярких расцветок, несколько шерстяных свитеров, толстые носки для прогулок, рубашки-поло, белые теннисные шорты.

На туалетном столике стоит флакон французской туалетной воды, от которой остался только тонкий, как пленка, слой осадка на самом дне. Я открываю пробку, нюхаю и распыляю в воздухе перед собой. Запах чистый и свежий. Утренний запах – не просто приятный, но и бодрящий. Не такой, как я ожидала. Я ставлю флакон на место рядом с тюбиком крема для тела из той же французской серии. Наверняка это был подарок на день рождения. Мне почему-то кажется, что сама Элис едва ли купила бы себе подобный набор.

В ванной я нахожу смену постельного белья и банное полотенце, а потом возвращаюсь к себе, чтобы перестелить кровать и высыпать содержимое мусорной корзины в пакет, в который прежде уложила свои туфли. Спускаюсь вниз, чтобы избавиться от следов жизнедеятельности Мари-Элиз. В кухне Онор с усилием измельчает сыр на терке. Я спрашиваю, не нужна ли ей помощь, но она отказывается. Выбросив мусор в бак и сложив использованные простыни в корзину в комнатке, которая служит прачечной, я направляюсь в сторону террасы, чтобы присоединиться к остальным, но, еще не успев миновать гостиную, слышу голоса. Теперь Полли и Тедди препираются из-за того, чья очередь ехать в супермаркет.

– Но это несправедливо, – обиженно говорит Полли. – В последний раз за продуктами ездила я.

– Да, но Джейкоб и Мари-Элиз твои приятели, как и эта твоя… Все время забываю ее имя, – говорит Тедди, понизив голос до шепота в конце фразы. – И вообще, что она здесь делает, сестренка? Даже при твоей неразборчивости в связях это чересчур.

Я замираю в сумраке комнаты и машинально беру одно из гипсовых яиц, которое оказывается на удивление холодным и тяжелым, слушая, как он начинает хихикать надо мной, и ожидая предательства. Однако, к удивлению, ничего подобного не происходит.

– Вот как раз она-то нормальный человек, – возражает Полли, не поддаваясь искушению вместе с братом посмеяться надо мной. – Мне ее даже немного жаль.

– Вот в этом, видимо, и заключена суть дела, – замечает Тедди, и я слышу, как он потягивается и громко зевает.

– Послушай, Фрэнсис тоже прошла через нелегкое испытание. И она была очень к нам добра. Ведь ее никто не заставлял встречаться с нами. В последние несколько месяцев она приходила мне на помощь, когда я в ней действительно нуждалась. И вообще, Фрэнсис легко сходится с людьми. С ней приятно общаться. В то время как твоя Онор…

Смешно, но мое сердце тает, когда я слышу слова Полли, хотя прекрасно понимаю, что стала лишь новой разменной монетой в старых мелочных разборках между братом и сестрой. То, что Полли попыталась защитить меня, не следует принимать за настоящую преданность.

Но, несмотря ни на что, мне нравится ее реакция. Я тронута.

– А твоя Онор, – продолжает Полли, – с ее соевым молоком, органическим шампунем, этим смехотворным «Маслом примирения»… Кстати, ей пора пополнить запас этого масла.

Тедди пытается возражать, но она решительно перебивает:

– В общем, твоя очередь отправляться за покупками. Вас с ней здесь двое, и я не вижу причины лишний раз мотаться в супермаркет.

Тедди сдается, но не упускает случая отпустить шутку:

– Ты несправедлива. Не станешь же ты утверждать, будто видела, как Онор вообще хоть что-то ест?

И они оба заливаются смехом.

Я осторожно кладу яйцо на место, в медную вазу, и выхожу к ним на террасу.

Ужин на редкость невкусный. Совершенно сухой зеленый салат, овощная лазанья, в которой попадаются жесткие, как монеты, кружки моркови, под соусом бешамель, где плавают комья муки. Мы сидим за столом в кухне, окруженные устроенным Онор беспорядком: баночками с горчицей без крышек, ложками и разделочной доской, покрытыми пятнами томатной пасты, пакетом муки.

– Ну и как вам моя стряпня? – постоянно спрашивает она, но, судя по всему, наше мнение ее не слишком интересует.

Работает Онор продюсером на телевидении. Как я сразу догадалась, она из богатой семьи, причем явно моложе других детей. Ее отец – друг Лоренса, как я уже выяснила, – заседает в палате лордов от лейбористской партии и считается экспертом по конфликтам в промышленности; мать – дизайнер интерьеров.

– Ваши родители, наверное, безумно рады за вас, – замечаю я, и Онор, уперев локоть в стол, кладет подбородок на ладонь и рассеянно улыбается, слушая рассказ Тедди о первой реакции своего отца: «Слава тебе Господи. Наконец-то!»

Позднее у меня возникает все больше вопросов относительно самой Онор. У нее далеко не идеальные отношения с Полли. И еще я замечаю, что стоит Тедди завести речь о своей работе, о той энергии, какую приходится затрачивать, чтобы уговорить подружку какого-нибудь олигарха или подружиться с начисто лишенным чувства юмора художником из Германии, как Онор теряет интерес, устремляя взгляд в окно, разглядывая узор на чайном полотенце или вдруг замечая кусочек сухой кожи на собственной пятке.

«Да, – думаю я, наблюдая, как она неуклюже поправляет свечу в канделябре, пачкая быстро отвердевающими каплями воска весь стол. – Тебе с нами очень скучно, не так ли? Только ты пока не можешь решиться прямо сказать нам об этом».

После ужина я предлагаю помыть посуду. Полли выходит покурить, а потом возвращается в кухню с бокалом вина, садится на стойку, покачивая загорелой ногой и лениво протирая снова и снова одну и ту же кастрюльку. Она провела в «Невере» две недели, и у нее уже гостили почти все друзья из Лондона за исключением Сэма, с которым она больше «и разговаривать не желает».

Брат и Онор приехали в прошлую среду.

– И с тех пор, – добавляет Полли заговорщицким шепотом, – она просто непрерывно меня бесит. Ноет, что им приходится ночевать в старой спальне Тедди. Кажется, ей хотелось бы залезть в кровать папы с мамой, представляешь? И достает меня из-за моей привычки загорать без лифчика.

Она делает жест, словно пальцами вцепляется себе в горло.

– Хорошо, что ты приехала, а то с этой парочкой я уже схожу с ума.

– Бедная старушка Полли! – говорю я с иронией, вытирая остатки муки со стола. – Как же тебе с ними трудно!

– Ты же это не всерьез? – спрашивает она и поднимает голову, словно проверяя выражение моего лица. – Меня непрерывно одолевает ощущение, будто чего-то – вернее, кого-то – не хватает. Я думаю о ней – о своей маме – постоянно. Сейчас разгар лета, когда сад предстает во всей красе, и потом наступит осень. А это время было ее любимым. Начало увядания означало, что она может немного расслабиться.

Полли на мгновение закрывает ладонями лицо, а потом замечает, что я держу в руках пакет с остатками муки, не зная, куда его деть.

– По-моему, он должен храниться там, – указывает она.

Я открываю дверцу, но нахожу за ней стопку тарелок и чугунных сковородок.

– Попробуй засунуть его в тот ящик, – предлагает Полли и начинает посмеиваться над собой.

Ей уже не до слез. Момент грусти благополучно миновал.

* * *

Никто не спрашивает, долго ли я собираюсь здесь гостить.

Я полностью освоилась в своей комнате. Моя одежда аккуратной стопкой сложена в выдвижном ящике поверх выцветших листов оберточной бумаги или же висит в стенном шкафу на вешалках рядом со старыми кедровыми шишками и мешочками с лавандой, которые давно не дают никакого аромата. Я уже знаю названия всех книг, выставленных на полке, чьи зеленые и розовые корешки почти обесцветились под лучами постоянно заглядывающего сюда солнца. Мне заведомо известно, что утром, когда я проснусь, солнечный свет будет лежать золотой полосой поперек кровати. Я обнаружила скол на синем глиняном итальянском кувшине, который стоит на подоконнике, и умею расположить его так, чтобы повреждение не было заметно.

Утром я люблю валяться в постели и вслушиваться в тихие звуки снаружи – пение птиц или шуршание ветра в траве.

Просыпаюсь я всегда раньше всех. Мне нравится ощущение одиночества, когда я первой спускаюсь вниз и брожу по комнатам, пока остальные спят. Утром я хожу по дому и воображаю его своим, раздвигая занавески, поправляя диванные подушки, открывая дверь на террасу и выходя наружу с чашкой чаю в руке.

В такой час дом и сад полны призраков. Духи исчезнувших детей напоминают о себе косвенными приметами: рваной сетью для ловли креветок, висящей в глубине шкафа в раздевалке; обломками досок в ветвях, оставшимися от домиков, которые они сооружали на деревьях; банками с застывшими красками и застрявшими в них кистями, что я случайно обнаруживаю в пустом пространстве между шкафами в кухне.

И Элис тоже встречается мне повсюду: по углам комнат, под лестницей, в парнике, где я срываю посаженные ею помидоры, вдыхая их резкий кисловатый запах. Она появляется здесь, когда среди астр начинают вдруг пробиваться побеги японских анемонов.

Просматривая ее поваренные книги, в самом конце полки нахожу потрепанный блокнот. Перелистываю его и отмечаю, что почерк уверенный, хотя местами не совсем разборчивый, а ниже рецепта миндальных пирожных вдруг вижу рисунок, изображающий спящего ребенка. Полли. Всего несколько скупых штрихов шариковой ручкой, но это, несомненно, она: ресницы, лежащие на припухлости щеки, прядь волос, ниспадающая поперек рта.

Я думаю об Элис всякий раз, когда пользуюсь ее кремом для рук, баночку с которым она держала рядом с раковиной.

Порой утром случается, что все попадающееся мне на глаза заставляет оглянуться назад, вспомнить о прошлом, подумать о ней.

У меня вдоволь времени, чтобы просмотреть альбомы с фотографиями, лежащие на полке за пианино. История семьи выглядит в них неполной – остальное, как я догадываюсь, хранится в Лондоне, – но сюжет вполне ясен. Лоренс и Элис сидят за металлическим столиком в кафе, бродят среди римских развалин или гуляют по тропе вдоль моря. Они же, но уже с младенцем в закрепленном за спиной отца специальном рюкзачке, – выражения лиц слегка растерянные и удивленные. Потом рядом с ними шагает светловолосый мальчуган, а за спиной одного из родителей маячит другой малыш, но теперь вид у них такой, словно они прекрасно знают, как справиться с подобной ситуацией. Есть фото, на которых Лоренс смеется или рассказывает анекдот, так оживленно жестикулируя, что его руки получаются немного не в фокусе. Глядя на снимки мужа, сделанные Элис, я вижу, как он постарел.

У Элис как фотографа смещается центр внимания. Теперь ее интересует уже не столько Лоренс, сколько Тедди и Полли – они сидят в лодочке, учатся кататься на велосипеде, бегают на коньках в Рокфеллер-центре, стоят на ступеньках дома в школьной форме, празднуют Хэллоуин в маскарадных костюмах. Лоренс еще появляется на снимках то во время игры в поисках спрятанного пасхального яйца, то зарытым полностью в песок где-то на пляже, так что торчит только голова. А вот Элис становится вообще невидимкой, всегда находясь теперь по другую сторону камеры.

Я ставлю альбомы на место, тщательно соблюдая их прежний порядок.

А однажды утром обнаруживаю, что иду по росистой лужайке, обернувшись в тонкую серую шаль, которую машинально сдернула с крючка в холле. Разумеется, это ее вещь. Она принадлежит – или все-таки принадлежала? – Элис. В беспокойстве я оглядываюсь на дом, боясь быть пойманной на этом святотатстве. Но в окнах никто не маячит. Ни одна живая душа не видит, как я, накинув на себя шаль Элис, ступаю там, где прежде ступала она.

Я стараюсь ничем не выдать Тедди и Онор, что их общество мне неприятно. Впрочем, ни он, ни она не обращают на меня внимания. Тедди волнует только Онор, а та заинтересована главным образом собственной персоной. Слышу, как они разговаривают в своей комнате, на террасе или под большим буком, обсуждая знакомых или места, где им доводилось бывать. Но как только появляюсь я, беседа обрывается или меняется ее тема, словно я не гожусь в полноценные собеседницы. Стоит мне заговорить, и я чувствую, что мои слова не вызывают ни малейшего любопытства. А когда Тедди несколько раз начинает откровенно зевать, слушая меня, или же разворачивается и уходит, я сознаю, что делает он это подчеркнуто и намеренно, хотя пытаюсь списать подобные мысли на игру воображения. С чего бы ему прикладывать столько усилий, чтобы показать, насколько я ему не нравлюсь? Зачем растрачивать энергию? И вообще, я могу только радоваться, что они считают меня скучной. Это удобно и безопасно.

Там, где Полли темпераментна, Тедди холоден. Он предпочитает наблюдать за другими, а ей нравится, чтобы наблюдали за ней. Он насторожен в той же степени, в какой она открыта. Расчетлив в полную противоположность ее импульсивности. С большим знанием дела он любит говорить о коллекционерах и их коллекциях, о Нью-Йорке и Берлине, а если сплетничает, то с оглядкой и никогда не позволяет себе злорадства. Тедди питает слабость к богатству. Я улавливаю это в его интонациях, но другие свои слабости он тщательно скрывает.

Правда, возникают моменты, когда Тедди совершенно теряется и забывает о столь драгоценной для него маске собственного достоинства, которую постоянно носит. Так происходит, например, стоит Полли сильно порезать ногу об осколок стекла – она сама разбила на террасе бутылку пива и не потрудилась прибрать за собой. При виде крови Тедди мертвенно бледнеет. Но в то время как сестра охвачена бессильной паникой, брат хватает чистое кухонное полотенце и накладывает повязку, чтобы остановить кровотечение, и заставляет Полли вспомнить вслух историю, как ребенком она однажды подкралась сзади к Сидни Пуатье и, желая знать, какие у него волосы на ощупь, потрогала их. Полли уже смеется, забыв о крови, которая больше не течет из ранки.

А однажды вечером Тедди начинает предаваться воспоминаниям об Элис. О том, как прошлым летом она совершенно запуталась, когда именно ей ожидать приезда разных гостей, и в результате супруги Крю подкатили к «Неверу», когда вещи из своей машины разгружали Клайв Доусон и его любовник. Лоренс трусливо удрал в кухню, прислонился к двери и буквально локти себе кусал с досады, предрекая неминуемую катастрофу. Не пройдет и часа, говорил он, как они начнут оскорблять друг друга, а потом в ход могут пойти и кулаки. «Какая ерунда!» – возразила Элис, смешала целый кувшин «Кровавой Мэри» и отправила с ним мужа к гостям. Через час эти две столь несхожие между собой пары стали закадычными приятелями, обмениваясь слухами, но обходя при этом щекотливые темы. Я заметила, что глаза у Тедди странно блестят, и подумала, что он вот-вот потеряет контроль над собой, – столько эмоций всколыхнула в нем эта история. Но он довел ее до конца, так и не проронив ни слезинки. И я не уверена, что его состояние заметил кто-либо еще.

И все же значительную часть времени Тедди и Онор существуют как бы отдельно от нас с Полли. Та сторонится Онор и липнет ко мне. Ведет себя беспокойно, поглощена собственными проблемами, порой надоедлива, иногда забавна, но, как ребенок, постоянно требует внимания. И я заметила, что пока она такое внимание получает, то вполне довольна жизнью. Во всем остальном Полли невзыскательна. Не ждет от меня ни остроумия, ни глубины суждений, ни родства душ, ни откровений – в общем, ничего, на чем строится обычно женская дружба. Ей всего лишь нужна компания, ощущение, что на нее смотрят, и она никогда не останется в одиночестве.

Я быстро привыкаю к ритму, в котором проходят дни, – короткое прохладное утро, жаркое послеполуденное солнце, безмятежный покой вечера. И чем дальше, тем больше я начинаю забываться. Возникает ложное ощущение, будто я действительно здесь отдыхаю, а это заставляет пренебрегать опасностями излишней расслабленности. Ни с кем из Кайтов я не делюсь лишней информацией, но через несколько дней после приезда едва не совершаю непростительную ошибку.

Тогда ближе к вечеру мы только что вернулись из Уэлбери. На пляже оказалось многолюдно, но мы дошли до самого дальнего его конца и устроились на гальке в тени волнореза. В небе летали чайки и парили ромбы воздушных змеев, которые продавались с лотка в поселке. В отдалении, по другую сторону излучины залива, виднелся купол реакторного зала атомной электростанции, блестевший под солнцем словно выложенный яркими изразцами.

Мы все купались, медленно заходя в воду по камням, привыкая к прохладе, а потом погружаясь в зеленовато-серую стихию и отдаваясь бесконечному и мерному покачиванию волн.

Вернувшись в «Невер», я сразу ставлю воду для чая, но она еще не успевает закипеть, а Полли уже откупорила бутылку вина и свернула косячок. О еде мы забываем.

Кто-то ставит записи Лу Рида, и я валяюсь на траве, глядя на заходящее солнце сквозь ветви медного бука, а Полли начинает одна танцевать на террасе под звуки «Спутника любви».

Восходит луна. Онор расхаживает по лужайке и саду, расставляя на коричневых бумажных пакетах, придавленных к земле горстками гравия, маленькие круглые свечки. И когда дом позади нас погружается в полную тьму, их мерцающее свечение кажется тянущимся в бесконечность. Я понимаю, что это самое красивое зрелище, какое видела в жизни.

Мое сердце переполнено этой красотой. Оно вмещает в себя и солнце, и луну, и сад, и в нем остается место для признательности даже к этим безнадежно избалованным существам, которые задают так мало вопросов, что мне вполне уютно в их обществе. Я лежу на спине и наблюдаю, как одна за другой в небе загораются звезды. Затем поворачиваю голову и смотрю на Полли, которая лежит неподалеку, скрестив лодыжки, с неприкуренной сигаретой в губах.

– Полли, – говорю я. – Как же здесь хорошо! Я имею в виду – с тобой. Для меня это очень много значит.

– Угу, – бурчит она, не слишком растроганная.

Я ложусь, опершись на локоть, разглядывая в полутьме ее профиль: густые волосы, прямой нос, красиво очерченную линию подбородка. И мне хочется задать ей вопрос о Лоренсе, а потом еще один – о Джулии Прайс. Внезапно я осознаю, что могу выдать себя с головой. С этого момента я уже не позволяю себе забываться. Слежу за тем, сколько выпиваю вина, и больше не курю «дурь». А главное – свожу свои вопросы к самым примитивным: «Хотите, я сегодня приготовлю ужин?»; «Сколько я тебе за это должна?»; «Красное или белое?»

«Не впадай в заблуждение, считая их своими друзьями, – повторяю я себе снова и снова. – Будь настороже. Не расслабляйся ни на минуту».

«Не расслабляйся», – говорю я себе, когда хожу по саду Элис и срезаю розы для большой вазы в гостиной. «Не расслабляйся, – мысленно твержу, лежа на краю бассейна и подставив лицо солнечным лучам. – Будь начеку».

Несколько дней мы остаемся прежней маленькой группой людей, и хотя время от времени я вижу, насколько Полли нелегко терпеть Онор и до какой степени та испытывает к Тедди гораздо меньше тепла, чем он к ней, мы продолжаем наше праздное и вполне мирное сосуществование. Поздно встаем и поздно ложимся спать. Иногда выбираемся на пляж, в винный магазин или супермаркет, но чаще держимся рядом с домом. Незаметно появляется миссис Тэлбот и наводит за нами порядок.

Вечером в пятницу в холле звонит телефон. Никто и никогда не звонит сюда по обычной линии, поэтому Полли переглядывается с Тедди и оба восклицают:

– Папа!

– Возьми трубку, – просит Полли, но брат увлечен игрой в карты с Онор и не хочет прерываться.

Вернувшись, Полли объявляет:

– Он приедет сюда завтра. Говорит, что больше не может работать в Лондоне. Там слишком жарко. Уверяет, что не станет путаться у нас под ногами.

– Он снова стал сочинять? – спрашивает Онор.

Впервые она заинтересовалась кем-то помимо себя самой.

– Не знала, что он опять взялся за перо.

– Наверное, все-таки взялся, – отвечает Полли и уходит, чтобы поставить в духовку чесночный хлеб.

Лоренс приезжает ближе к вечеру на следующий день. Я лежу на своей постели и читаю, когда снаружи доносится шуршание гравия под колесами. Перекатившись к краю постели, украдкой выглядываю в окно и вижу, как он ставит «вольво» рядом с моим «фиатом», открывает багажник и достает свои вещи. В одной сумке, плоской, вероятно, лежит портативный компьютер; в другой, обычной дорожной, наверное, набор туалетных принадлежностей и несколько пар белья. И я вспоминаю шкаф в его комнате – у него, разумеется, есть здесь все необходимое, так что незачем тащить слишком много вещей из города. Лоренс стоит на подъездной дорожке, потягивается, осматривается. Заметно, с каким удовольствием он ощущает на своем лице солнечный свет.

Остальные ушли на теннисный корт полковника – Уильямса, и в доме я одна. Как только Лоренс захлопывает багажник и направляется к кирпичной арке, я вскакиваю, подхожу к большому зеркалу над туалетным столиком и провожу рукой по волосам, чтобы моя прическа не выглядела прилизанной. Последние несколько дней солнце, морская соль и хлорированная вода бассейна придали живой цвет моему обычно бледноватому лицу – кожа на нем стала более смуглой, россыпью проступили веснушки. У меня сияют глаза. Я улыбаюсь сама себе. А потом жду, встав за дверью спальни, слыша, как он шагает по паркету, насвистывая себе под нос.

– Лоренс! Это вы! – восклицаю я, когда он появляется в холле.

Я уже вышла из спальни и перегнулась через ограждение лестничной площадки второго этажа. Он поворачивается, смотрит на меня снизу, улыбается. Я же кладу ладонь себе поверх сердца, изображая облегчение.

– Привет! – говорит он. – Я вас напугал? Неужели Полли забыла предупредить о моем приезде?

– Конечно, предупредила, но только я забыла об этом.

Лоренс начинает подниматься по лестнице, ступенька за ступенькой, и продолжает улыбаться так, будто это я только что приехала сюда, а не он. И с его приближением прохладный и просторный холл словно уменьшается в размерах. У меня возникает ощущение, будто стены вдруг сближаются друг с другом, а потолок опускается, чтобы мы оказались в более уединенном, почти потайном местечке. Когда Лоренс выходит на лестничную площадку, воздух между нами начинает слегка вибрировать. Интересно, чувствует ли он тоже нечто подобное?

– Они все у соседей. Играют в теннис, – объясняю я. – Позвать их?

– Не надо. Пусть играют, – отвечает Лоренс, встает передо мной, ставит на пол сумки, и мы обмениваемся формальными поцелуями в щеку.

– Вы хорошо загорели, – замечает он.

– Нам очень повезло с погодой, – говорю я, думая: «Да. Он это тоже чувствует. Или только что начал ощущать».

– У вас ведь где-то поблизости живут родители? – спрашивает он. – Наверное, вы хорошо ориентируетесь в Бидденбруке?

Лоренс поднимает свои сумки, заносит в комнату и выглядывает в окно. Я следую за ним, но останавливаюсь в дверях. Миссис Тэлбот побеспокоилась о том, чтобы снять с кровати покрывало и поставить на туалетный столик вазу с розами.

– Хотите чаю? – предлагаю я.

Он кивает и обещает спуститься вниз через пару минут.

В кухне я завариваю чай, кладу на тарелку несколько миндальных пирожных и выношу поднос на террасу. Издалека легкий бриз доносит хлопки ракеток по теннисному мячу и раздраженные возгласы. А вскоре ветер меняет направление, и уже не слышно ничего, кроме воркования лесных голубей.

– Я хотел поздравить вас с успехом, – произносит Лоренс, появляясь из дома у меня за спиной.

Я смотрю на него и на мгновение ощущаю головокружение, не совсем понимая, что он имеет в виду.

– С успехом вашего плана. По поводу учебы Полли, – объясняет он с улыбкой. – И академического отпуска.

– Да, конечно!

Все это представляется мне теперь далеким прошлым. Уже несколько дней мы вообще не разговаривали о чем-либо имеющем отношение к действительности. Поначалу мне хотелось задать Полли множество вопросов относительно ее дальнейших намерений, но со времени приезда в Бидденбрук не представилось подходящего момента. А кроме того, мне вообще не хотелось надоедать ей этим.

– Она, вероятно, рассказала вам о мистере Бамере, – говорит Лоренс. – Когда я беседовал с ним, он проявил понимание ситуации. А теперь, когда идея Сэма с постановкой пьесы потерпела крах, мне кажется, Полли осенью вернется к занятиям. И никакой катастрофы не произошло.

– Надеюсь, вы правы, – отвечаю я с сомнением, поскольку, в силу известных причин, не могу разделять его оптимизма.

Лоренс склоняет голову набок.

– Так вы полагаете, что она не станет продолжать учебу?

– Я в этом не уверена.

Он ставит чашку на стол, берет пирожное и начинает крошить его между пальцами, глядя на могучий ствол медного бука.

– А я-то думал, что худшее уже позади, – вздыхает Лоренс. – У меня такое чувство, что с еще одним периодом вечных колебаний и нерешительности Полли мне уже не справиться. Хотя, разумеется, «нерешительность» в данном случае неподходящее слово. Речь, напротив, должна идти о ее железной воле. И все мои разговоры с ней лишь укрепляют это упрямство.

Воцаряется тишина. Колыхания ветвей деревьев почти беззвучны. На небе проступают облачка, формой немного напоминающие елку, но они такие смутные, что едва различимы.

– Могу я рассчитывать на вашу помощь? – вдруг спрашивает Лоренс. – Вы единственная, чьим мнением Полли дорожит. Вам как-то это удается… Но мне, разумеется, не хотелось бы ставить вас в неловкое положение…

– Я попытаюсь, – говорю я.

В этот момент доносится скрип калитки, и остальные возвращаются через сад, раскрасневшиеся и взмокшие. Заметив Лоренса, они начинают издали выкрикивать приветствия.

– У Джексонов дом на побережье штата Мэн, – вещает Онор, – и, конечно, это гораздо лучше, чем проторчать весь август в Нью-Йорке, где очень жарко, а все друзья разъехались. Но, представьте, они все равно нам звонят, чтобы мы не забыли упаковать вечерние наряды и галстуки. У них там местный клуб! Воображаю, что это такое. Сожалею, что вообще согласилась на эту поездку.

За столом на террасе сидим мы все, но такое впечатление, что обращается она только к Лоренсу. А когда склоняется вперед, чтобы взять из пачки Полли очередную сигарету (как я заметила, Полли перестала курить тайком – видимо, против этой привычки прежде возражала лишь Элис), у нее на ключице начинает поблескивать висящая на цепочке вокруг шеи серебряная буковка О и крошечная подковка. Весь вечер Онор говорит о себе, выставляя напоказ свою светскость, умудренность опытом, причем делает это так прямолинейно, что выглядит наивной дурехой.

Однако странным образом мне эта показуха – излишняя оживленность, широко распахнутые глаза, якобы случайные прикосновения пальчика то к губам, то к шее – кажется неожиданно трогательной. Мое отношение к Онор даже немного меняется к лучшему. Я всегда испытываю сложные чувства, когда человек неадекватно оценивает ситуацию и собственное поведение. Иногда я таких людей жалею, порой они вызывают у меня презрение, мне любопытно или смешно, но в редких случаях глупость видится мне даже в чем-то милой. Трудно представить, насколько это роскошное чувство: блаженное непонимание собственной нелепости.

Полли это тоже свойственно, но я уверена, что она повзрослеет и сама все начнет понимать. А Онор, судя по всему, была подобным образом воспитана и уже не изменится никогда.

Над кроной бука проплывает луна, окрашивая все в легкие голубоватые тона. Я подношу ко рту клубнику и ощущаю, что от моих пальцев исходит едва уловимый аромат полированного серебра. Воздух сейчас настолько неподвижен, что я решилась принести на улицу из столовой большой подсвечник. И пламя свечей держится так прямо, словно его подпитывает газ из горелок.

Тедди склоняется, чтобы наполнить бокал Онор.

– Давай начистоту. Ты не смогла отказать родителям, когда они заявили, что уже купили на всех билеты первого класса, – произносит он, и в голосе звучит легкая обида.

Очевидно, он еще не до конца понял, что происходит, хотя даже этого достаточно, чтобы испортить ему настроение.

– Но ведь ты же будешь очень скучать по мне, правда? – спрашивает Онор, накрывая его руку своей ладонью.

А потом вновь откидывается на спинку стула и вытягивает ноги. Уверена, она любуется ноготками на них. Онор накрасила их утром, сидя у бассейна, сняв сначала слой прежнего золотистого лака с помощью ватных шариков, от которых пахло грушевым сиропом, а затем нанесла новый лак – розовый и блестящий, – причем трудилась так прилежно, что часть лица порой оказывалась глубоко между коленями.

Тедди поворачивается к отцу:

– Значит, ты снова стал сочинять? Полли сказала, ты упомянул что-то о работе.

– Пока рано о чем-то говорить всерьез, – отвечает Лоренс и из вежливости обращается ко мне: – Понимаете, это все… на какое-то время прекратилось.

– После гибели мамы он больше не видел в этом смысла, – вмешивается Полли. – Ведь так, папочка?

– Писательство вдруг представилось мне пустейшим из занятий, – с легкостью подтверждает он. – Сидеть в кабинете, что-то там придумывать…

Мы молча ждем.

– Вероятно, я просто потерял веру в себя, – добавляет Лоренс, будто разговаривает сам с собой, пробует какие-то новые слова и проверяет, как они звучат. – И у меня не осталось мыслей. Я перестал ощущать фактуру ткани, а из нее состоит жизнь. Но, похоже, сейчас наступает перелом. Посмотрим.

У меня возникает ощущение, что ему хотелось бы продолжить разговор, но мешает свойственное всем художникам суеверие относительно каждой новой работы.

– Шарлотта мне уже плешь проела по этому поводу, – говорит он своим детям. – Кстати, она может приехать сюда.

Чуть позже, когда Онор, Тедди и Полли отправляются к бассейну, чтобы поплавать в темноте, я остаюсь с ним за столом одна. Из-за сильной жары свечки были мягкими на ощупь, когда я их только доставала из коробки, и прогорели очень быстро. А теперь с шипением они гаснут одна за другой. Я пытаюсь собрать со стола посуду, но Лоренс останавливает меня вопросом:

– Как по-вашему, с ними все в порядке? Они справляются?

– Вы за них так переживаете, – отмечаю я, медленно опускаясь на свой стул, чувствуя, что у него возникла потребность в чем-то. Вероятно, он даже не против исповедаться.

– Конечно, переживаю.

Я сразу понимаю, что он не собирается откровенничать и ищет у меня лишь поддержки, а потому говорю:

– Мне трудно разобраться в душевном состоянии Тедди, но Полли, по-моему, постепенно приходит в себя.

– Она за что-то очень на меня сердита, – сообщает Лоренс. – За что?

Мне сразу вспоминается поздний вечер, когда Полли явилась ко мне домой и обо всем рассказала.

– Для меня она всегда была немного смешной маленькой девочкой, – продолжает он. – Жила исключительно сегодняшним днем, как большинство детей. Вот Тедди изначально отличался предусмотрительностью, пытался разобраться во всем и очень дотошно, даже будучи совсем малышом. Никогда ничего не оставлял на волю случая. А Полли… Она не строила никаких планов. С ней все случалось само по себе. Да и случалось-то в основном только хорошее. А теперь вдруг такая перемена.

Лоренс наливает себе в стакан немного воды и выпивает.

– Наверное, все дело в невинности, – предлагает он. – Я ненавижу саму мысль, что она может лишиться ее.

И его слова неожиданно разносятся далеко по темной лужайке. Редкие лунные отсветы поблескивают в траве и в листве деревьев. У меня вертится на языке фраза, что такого рода невинность во взрослой уже девушке сродни глупости. Она лишь доказательство испорченности, избалованности, злоупотребления своим привилегированным положением. Но ничего подобного я, конечно, не говорю, а просто сижу рядом с ним в душном саду, где ни ветерка, и наблюдаю, как нас охватывает полная тьма, когда гаснет последняя свечка.

Однако выясняется, что прав все-таки Лоренс. Полли передумала, и теперь сообщает, с каким нетерпением ждет начала учебного года, чтобы вернуться в колледж.

– Я действительно начну учиться серьезно. Пройду весь курс основательно. Ведь я теперь убедилась, что Сэм – пустышка, и нельзя ловиться на всякие бредовые фантазии.

Полли уже заказала половину списка необходимой на будущий год литературы через Интернет и «просто без ума от Еврипида» (ее собственные слова), хотя на моих глазах она читала только одно издание – бесплатный журнал «Грация», подобранный на автозаправочной станции.

Я делюсь этой информацией с Лоренсом, когда мы оба стоим под яблоней. Причем мне приходится аккуратно подбирать слова.

– Полли приняла это решение сама, – произношу я. – Так что никакой моей заслуги здесь нет.

Шарлотта может теперь появиться в любой момент, и я вызвалась испечь к ее приезду яблочный пирог. Собирая в саду яблоки, вижу, как со стороны бассейна ко мне приближается Лоренс с полотенцем через плечо и предлагает помощь. Он, с его подходящим для этого ростом, снимает плоды с дерева, а я держу корзину.

– Осторожно! – восклицает он, когда я делаю непроизвольный шаг назад. – Внимательно смотрите под ноги.

В траве можно поскользнуться на сгнившей падалице или потревожить осу.

Лоренс встает на цыпочки, его руки тянутся сквозь ветви, и дерево чуть вздрагивает, когда он срывает очередное яблоко.

– Чья бы то ни была заслуга, для меня это огромное облегчение, – признается он, осматривает фрукт, протирает его о рукав рубашки и кладет в корзину. – У меня словно камень с души свалился.

И уже не в первый раз меня поражает способность Лоренса перекладывать решение своих семейных проблем на других. Я вдруг понимаю, что прежде Элис избавляла его от подобных забот: от ссор с детьми из-за их нелепых затей, от уговоров поумерить свой энтузиазм или же, наоборот, проявить больше энергии. И теперь я вижу его подлинный недостаток: полнейшую эмоциональную леность. При этом он не может не понимать, какую важную роль играют эмоции в жизни каждого человека – ведь в его книгах это многократно описано, – но в реальности Лоренс более чем доволен, если хотя бы часть негативных коллизий обходит его стороной. Особенно мелких и потому еще более досадных.

Мы возвращаемся в дом. Он направляется к себе в кабинет, а я – в кухню. Там я нарезаю кубиками холодное сливочное масло и начинаю растирать его в большой миске с мукой, куда заранее добавила немного сахара. При такой работе я всегда стремлюсь, чтобы мои руки оставались легкими, прохладными и как бы воздушными. Так они лучше чувствуют изменения в структуре муки, по мере того как она превращается в тесто после добавления яичного желтка и воды. Вскоре готовый ком отправляется ненадолго в холодильник. Тщательно промытые яблоки лежат и сохнут на полотенце, расстеленном на мраморной поверхности разделочного стола.

Оставшись солнечным утром одна в кухне, я снова позволяю вообразить, что здесь все принадлежит мне. И фарфоровая мельница для кофе, прикрепленная к дверце кладовки, и необъятных размеров буфет с формами для выпечки тортов и заливки желе, выдвижные ящики которого застревают, забитые старой утварью, использовавшейся в какой-то прежней неторопливой и комфортной жизни: щипцы для орехов, молоточки для колки кускового сахара, приспособления для извлечения косточек из вишен, ножницы для нарезки кистей винограда. И все, что видно из окна: небольшой огород, где миссис Тэлбот сажает зелень и поливает герань в горшках, и покрытые мхом солнечные часы у каменной ограды, рядом с которыми стоял Лоренс, когда Элис делала памятный мне снимок.

Но это происходит со мной всего лишь на минуту. Длинной спиралью я срезаю желтую кожуру с яблока и пытаюсь понять, что все вокруг теперь для меня значит.

Шарлотта Блэк приезжает ближе к полудню и привозит с собой Сельму Кармайкл. Вообще-то их обеих ждут в доме у Банни Несбит, живущей дальше по побережью, в Оллуике, но завтра. Вечеринки, которые закатывает Банни в своем летнем доме, давно стали легендарными, и Шарлотта никогда не отказывается от ее приглашений.

– Не дай Бог, она узнает, что ты здесь, – говорит она Лоренсу. – Уж тебе-то точно не выбраться оттуда живым.

Лоренс рассказывает им забавную, но несколько неприличную историю, случившуюся несколько лет назад, в которой фигурируют популярный американский писатель, бутылка перно-рикара и офицер береговой охраны. Сельма Кармайкл от смущения округляет глаза.

Я видела Сельму прежде, но никогда с ней не общалась.

– Вы ведь та самая Фрэнсис Торп, не так ли? – спрашивает она, когда нас представляют друг другу. – Мне нравятся ваши рецензии. Признаюсь, с недавних пор я даже стала искать в газете вашу подпись под статьями.

Я краснею от удовольствия, которое доставляют мне ее слова, хотя прекрасно понимаю, что они из серии дежурных комплиментов, принятых в этой среде и не обязательно искренних.

– Как дела в вашей конторе? – интересуется Сельма. – Только не говорите, что все очень плохо, я и так это знаю. Мы прошли через такой же ужас. Отвратительно действует на моральный дух коллектива, верно?

Сельма – редактор литературного отдела в конкурирующей газете, вот только хозяин у них гораздо богаче нашего. Это высокая худощавая дама лет пятидесяти, полная порывистой нервной энергии.

– А правда то, что рассказывают о Робине Маколлфри и Джемме Коук?

Я сдержанно улыбаюсь и отвечаю, что ничего не знаю наверняка: как говорится, свечку не держала, – и моя собеседница оставляет меня в покое.

К моему удивлению, именно ей досталась маленькая спаленка с корабликами на шторах. Я воображаю, как ей придется поджимать свои длинные и тонкие конечности, укладываясь в ту постель, и мне сразу приходит на ум сравнение со складным зонтиком. А Шарлотту поселили в большую семейную спальню дальше по коридору, откуда открывается вид на море.

К обеду мы всей компанией отправляемся в Уэлбери и покупаем жареную рыбу с картофелем в просмоленной деревянной палатке в дельте реки. Мы едим, сидя на краю пристани, болтая ногами и наблюдая, как чайки упорно роются клювами в блестящей и влажной грязи дна при наступившем отливе. Для катеров и лодок остается на это время лишь узкий канал водной поверхности. Их хозяева, дожидаясь возвращения большой воды, драят палубы, возятся с канатами или пьют чай. Доносится позвякивание металлических частей такелажа.

По-прежнему очень жарко, однако сероватый оттенок неба может сулить что угодно.

Закончив с едой, мы пешком возвращаемся по берегу к пляжу. Тедди и Онор отстают, но даже крики чаек не могут заглушить начавшегося между ними разговора на повышенных тонах. Судя по тому, что удается уловить мне, Онор хочет вернуться в Лондон, а Тедди просит ее остаться.

– Ты же улетаешь только на следующей неделе, – доносятся до меня его слова.

– Но мне очень многое нужно успеть. И потом, Джек устраивает вечеринку.

– Ах, ну конечно, если вечеринку закатывает сам Джек! – бросает он насмешливо, но в его голосе звучит обида.

В этой перепалке Тедди теряет чувство собственного достоинства. Мне его почти жаль. «Так тебе ее не удержать, – думаю я. – Ты теряешь в ее глазах остатки уважения». Но Тедди, обычно собранный и уверенный в себе, видимо, этого урока пока не усвоил.

Шарлотта Блэк тоже замедляет шаги, чтобы поравняться со мной. Она принадлежит к числу тех редких женщин, которые выглядят на отдыхе так же элегантно, как и в официальной обстановке. Не могу не признать, что мне импонирует вкус, с каким подобрано ее легкое темное платье из хлопка и босоножки, как и несколько гармонирующих с одеждой серебряных украшений.

– Вы получаете удовольствие от своего отдыха здесь? – спрашивает она, когда мы останавливаемся, чтобы пропустить двух подростков, которые волоком тащат небольшой ялик к лодочной пристани.

– О, в полной мере! У меня не было никаких планов, а потом Полли подоспела со своим приглашением, и с тех пор не может избавиться от меня, – улыбаюсь я.

– Действительно, вы уже производите впечатление одного из членов семьи, – произносит Шарлотта, и какая-то чуть заметная интонация в ее словах напоминает мне, что ее нельзя недооценивать. – Странным образом вы сумели сблизиться с Кайтами.

– Да, – соглашаюсь я, стирая улыбку с лица.

Кажется, наступил момент дать Шарлотте Блэк понять, что ей следует проявлять чуть больше такта в общении со мной; намекнуть, что меня задело ее последнее замечание и я нахожу его неуместным.

– Мне бы хотелось, чтобы все произошло по-другому. Они пережили трагедию.

– Разумеется, – кивает она. – Боже мой, это должно было стать ужасным событием и в вашей жизни! Мне трудно даже представить, какой шрам мог остаться у вас в душе.

Некоторое время мы идем молча. Вскоре приморская дорога резко сворачивает влево, в сторону городка, а мы сходим с асфальта и продолжаем путь по дощатому настилу, который через дюны проложен до берега моря.

– Мне сказали, что вы с Полли стали настоящими подругами. – Ее тон теперь заметно смягчился, словно она успела взглянуть на меня по-новому и изменила прежнее мнение обо мне. – Лоренс считает, что вы очень к ней добры.

– На самом деле суть не в том, что я к ней добра, – отвечаю я и смотрю на Полли. Та идет впереди, взяв под руку отца, а с другой стороны на нем повисла Сельма. – Поймите, я очень к ней привязалась. Разумеется, мы с ней разные, но она во многом напоминает меня в ее возрасте.

Это ложь, но я осознаю, насколько убедительно звучат подобные слова. Они выручат меня в любой ситуации. Им может поверить даже сама Полли, если ей когда-нибудь придет в голову поставить под сомнение бескорыстность моего к ней отношения.

– Все эти юные порывы, надежды, кипучая энергия, – развиваю я тему в нужном направлении. – Ну вы же помните: «ни с чем не сравнимое ощущение молодости…» Конечно, прошло мало времени, но если я стала для нее опорой… если хоть в ничтожной степени помогла ей пройти через все сложности последних шести месяцев, то мне и этого достаточно.

– Скорее вы помогли друг другу, – произносит Шарлотта, когда мы с досок настила спускаемся на песок.

Многочисленные следы вьются дальше среди дюн и мимо сухих зарослей песчаного тростника. Я сбрасываю шлепанцы, но идти все равно очень тяжело. Всякий раз, когда я оказываюсь на песчаном пляже, на меня накатывают воспоминания о часто повторявшихся детских кошмарах: песок удерживает меня на месте, осыпается и шевелится как живой под моими ступнями и словно издевается над моими усилиями двигаться дальше. А между тем меня неуклонно настигает сзади нечто страшное, хотя и не имеющее формы и названия…

– Верно. Еще Кейт Уиггинс – женщина из полиции, которая организовала мою встречу с Лоренсом, Полли и Тедди, где вы присутствовали тоже, – первой сказала мне, что многие свидетели испытывают психологическое облегчение, познакомившись с членами охваченной горем семьи, – говорю я, пока мы медленно приближаемся к берегу моря и трем фигурам впереди.

Они уже остановились и побросали свои большие тряпичные сумки на песок. Горизонт почти неразличим. Так, лишь намек на линию, где сходится покрытое дымкой небо с почти однотонной поверхностью моря.

– И тогда я поняла, что обладаю чем-то необходимым для них, после того как они понесли столь невосполнимую утрату. Да, вероятно, вы правы: знакомство с Полли в определенной степени помогло и мне.

Шарлотта смотрит на меня, улыбается, и в улыбке светятся симпатия и понимание.

– Элис всегда отличалась завидным умением включать в свой круг только хороших людей, – произносит она. – И тогда она становилась по-настоящему добрым другом. Хорошо, что ее семья считает своим добрым другом вас.

Мы приближаемся к воде. Здесь песок переходит в широкую, спускающуюся к прибою полосу гальки, в ней попадаются обломки плавника и темные пучки водорослей. Волны накатывают на берег, словно жадно пытаются утащить за собой как можно больше гальки, а она с протестующим шумом перекатывается.

Лоренс скинул с себя одежду и вместе с Полли вошел в воду. Я вижу в отдалении их фигуры, они то приподнимаются, то опускаются, встречая очередную волну, а затем скрываются внутри «девятого вала», и только через несколько секунд их головы снова становятся видны на поверхности. Я быстро снимаю с себя платье, тоже небрежно бросаю его и бегу им вслед – подальше от Шарлотты Блэк с ее любопытством и пристальным взглядом.

Остаток дня Онор не в духе. Она очень неприветлива с Тедди, чьи усилия задобрить ее приводят к противоположному результату. Нет, она не хочет отправиться в Бидденброк и выпить пива в пабе «Королевский герб». Нет, она не желает ни сыграть партию в теннис, ни окунуться в бассейне. И чашка чаю ей тоже не нужна. Я одеваюсь после душа у себя в комнате, оставив дверь приоткрытой, и мне слышен голос Тедди из противоположного конца коридора – тихий, умоляющий. Вскоре доносится ответ Онор, громкий и резкий, как щелчок кнута:

– Да оставь же ты меня наконец в покое! – И их дверь с грохотом захлопывается.

Когда я спускаюсь вниз, кто-то тихо расхаживает по гостиной. Но стоит мне открыть дверь шире, как внутри заметно порывистое движение, и я вижу, как Сельма изображает, будто с интересом рассматривает черно-охристую абстракцию над камином. Она то склоняется к ней, то делает шаг назад, откинув голову набок, но при этом становится ясно: ее застигли врасплох там, где ей как гостье не пристало находиться одной.

– Могу я предложить свою помощь? – спрашивает она, когда я сообщаю, что собираюсь начать приготовления к ужину.

Я отвечаю, что делать особенно нечего, поскольку у нас припасены только холодные блюда, которые всего лишь нужно разложить по тарелкам. Не хочет ли она чего-нибудь выпить? Но Сельма заверяет, что готова дождаться остальных. Затем она устраивается на одном из диванов с золотистой обивкой, бормоча о том, насколько ее здесь балуют. Мне же любопытно, чем она занималась до того, как сюда вошла я. Перебирала открытки и приглашения на каминной полке? Или рассматривала коллекцию картин Певзнера? Наверняка ей очень хотелось полистать альбомы с фотографиями, но едва ли она на это осмелилась.

В кухне я ставлю на большой поднос бокалы, кладу столовые приборы и свежие салфетки, которые миссис Тэлбот успела постирать и погладить. Затем готовлю салат, а в кухне появляется Онор с густо накрашенными глазами и в облегающем бледно-зеленом платье, которого я прежде не видела. Она молча открывает дверцу холодильника, доставая лимон и бутылку тоника.

– Не хочешь аперитив? – спрашивает Онор, наливая в высокий стакан джин и вытаскивая из морозильной камеры формочку с кубиками льда.

Я отвечаю, что пока воздержусь.

Она быстро выпивает первый стакан и вновь смешивает напиток, причем соотношение джина и тоника в нем практически один к одному.

– Вот так-то лучше, – говорит Онор, прислоняясь спиной к кухонной стойке и прижимая холодный стакан к виску. – Мне надо успеть сегодня отвести душу. Завтра я возвращаюсь в Лондон.

– Конечно, тебе же скоро лететь в Штаты, – произношу я, смешивая в чашке оливковое масло и уксус.

– Мне пора отсюда уезжать в любом случае. Похоже, наши с Тедди отношения выдохлись.

Онор вздыхает, подтягивается и усаживается поверх стойки, скрестив лодыжки и глядя в свой стакан.

– Правда? – говорю я. – А Тедди с этим согласен?

– Скорее всего нет, – отвечает Онор, и кубики льда позвякивают о стекло, когда она снова делает глоток. – Но к чему лишние муки? Не надо нахлестывать полудохлую клячу, я так считаю.

Увидев Полли, Онор спешит удалиться. До меня доносится ее диковато-громкий хохот из коридора, где она наталкивается на Шарлотту, а потом все стихает, когда они переходят в гостиную.

– Глупая корова! – восклицает Полли, срывая пленку с миски чечевичного салата, пока я достаю блюдо с холодной жареной курицей, которую заранее приготовила миссис Тэлбот. – Бедняга Тедди! Он сам ничего не замечал, но зато остальные понимали, к чему все идет.

Выяснилось, что Полли стало до такой степени тоскливо и скучно, что она потратила свое свободное время на украшение стола к ужину на террасе. Прежде я не замечала за ней способности сосредоточиться на чем-то долго, и потому удивлена. Она постелила белую скатерть из дамаста и достала старинный фарфоровый сервиз с золочеными ободками на тарелках, который обычно хранился в витрине буфета в столовой. По обоим концам стола между подсвечниками установила баночки из-под джема, наполнив их лавандой и ароматными лепестками роз. Когда я выхожу вслед за Полли с каким-то блюдом в руках, она встает в стороне, скрестив на груди руки, и откровенно любуется делом своих рук, как и моей реакцией.

Я не упоминаю об этом, но погода нам не благоприятствует. Над нами висит неподвижное серое небо, и потому день начинает клониться к закату быстрее, чем обычно. Свечки, которые Полли зажгла вдоль дорожки и на ступеньках террасы, прогорают очень быстро и сильно коптят, отбрасывая странно подпрыгивающие тени на кусты сада. При этом по-прежнему очень душно и безветренно.

– О, какое великолепие! – восклицает Сельма, когда мы наконец созываем всех ужинать.

Тедди с отрешенным и рассеянным видом садится рядом с Шарлоттой. Полли спешит занять место по другую сторону от нее. Мне остается только расположиться между Сельмой и Онор. Пока мы раскладываем по тарелкам салаты и передаем друг другу корзинку с булочками, я замечаю, как Онор тянет свой бокал к Лоренсу, который откупоривает бутылку вина.

– Расскажите мне, как продвигается ваш новый проект, – слышу я ее слова.

Сельма хочет обсудить с нами подробности своего недавнего развода, я киваю и придаю своему лицу соответствующее выражение, но на самом деле меня гораздо больше занимает разговор сидящих правее меня Лоренса и Онор, который весь состоит из бестактностей, непонимания и глупых вопросов. Мне начинает казаться, что Онор уже пьяна, поскольку упорно не замечает, с какой неохотой с ней беседует Лоренс. Она продолжает докучать ему, пальчиками играя с серебряной подковкой на цепочке, но хочет, чтобы он обратил внимание на дивную красоту ее длинной шеи.

– Откуда вы черпаете идеи для своих произведений? – спрашивает Онор. – Чем бы вы занимались, если бы не стали писателем? Вы пользуетесь компьютером или предпочитаете писать от руки? У вас есть какие-то особые привычки, которым вы следуете в процессе творчества?

В общем, она задает Лоренсу банальные вопросы, но вскоре он начинает воспринимать ее всерьез. То есть отвечает на все ее глупости. Я вдруг замечаю, что Лоренс заговорил тише, но при этом краем глаза вижу его активную жестикуляцию и думаю: «О нет, не может быть. Кажется, он делится с ней сокровенными планами, и ему это даже нравится. Вопреки всему, Онор добилась того, чего хотела».

Я же оказываюсь во власти Сельмы с ее историей о том, как у Стивена Кармайкла начался пресловутый кризис середины жизни, как он отправился в благотворительный пробег на мотоциклах по Южной Америке, из которого так и не вернулся. Влюбившись в какую-то девицу из Чили, он поселился в Сантьяго и нашел себе работу преподавателя английского языка. Мне хочется орать в голос. Но я, разумеется, молчу. Лишь медленно киваю, хмурю брови, вслушиваясь в другую беседу. Я сейчас ненавижу Лоренса за то, о чем он говорит, но и оторваться тоже не в силах.

Онор хрустит кочерыжкой сельдерея и задает очередной вопрос:

– А что Дэниел Дэй-Льюис? Он действительно был хорош в той роли?

– Скажите, Фрэнсис, вы вполне довольны своим нынешним положением? – обращается ко мне Сельма.

Я не понимаю, о чем меня спрашивают. Сижу, зажав в руке вилку, и молчу, словно жду подсказки. Но потом до меня доходит, что вопрос, собственно, о моей работе в «Обозревателе». Тогда я отвечаю, что, даже несмотря на общую атмосферу неуверенности в завтрашнем дне, мне грех жаловаться: Мэри – вполне достойный начальник, книги всегда интересовали меня, и мне нравятся большинство наших авторов.

Сельма кладет себе в рот аккуратный кусочек хлеба и продолжает:

– Я интересуюсь потому, что собираюсь подыскивать себе нового заместителя. У нас откроется вакансия. Может, предложить работу вам?

– Мне? Вы серьезно? – удивляюсь я. – Но ведь я не настолько опытный работник, если честно. То есть я, конечно, уже давно вычитываю материалы, заказываю статьи, кое-что редактирую, общаюсь с литераторами, но сама писать начала всего несколько месяцев назад.

– Мне все это прекрасно известно. – Сельма кладет себе на тарелку ложку овощного салата. – Но для меня очевидно, что вы трудолюбивы и надежны. Не далее как на прошлой неделе мне пела о вас дифирамбы Одри Кэллум. Ну, вы же сами знаете, как работает система, и вовремя завели себе нужные контакты. Так почему бы вам не подумать о смене работы?

– Боже! Конечно, я непременно об этом подумаю, спасибо!

Я принимаю у нее вазу с салатом, кладу себе немного и хочу передать ее Онор, но та не обращает на меня внимания. Она отклонилась в сторону, положила подбородок на ладонь и глаз не сводит с Лоренса. Выражения ее лица я не вижу, но и нет надобности. Теперь я начинаю понимать, что дело шло к этому уже несколько дней, как и к перемене погоды.

Мне интересна реакция Тедди. Я бросаю взгляд на него и замечаю, что он нацепил на лицо широкую, но насквозь фальшивую улыбку. Вскоре он с удовольствием слушает историю, которую рассказывает Шарлотта. Это об одном австралийском писателе, она обедала с ним на прошлой неделе. Причем рассказ такой забавный, что Полли буквально заходится от смеха и драма на противоположном конце стола не привлекает ее внимания. Впрочем, это меня не удивляет.

Бедный Лоренс, думаю я, глядя, как Онор снова протягивает к нему свой бокал и в него льется вино – золотисто-зеленое в отблеске свечей. Он ведь не догадывается, что им играют. Для столь умного с виду мужчины он все-таки редкостно глуп. Не в состоянии противостоять чарам Онор. Сбит с толку ее напором, навязчивым интересом к себе. А что, Онор молода и очень хороша собой.

Лоренс сидит, ест салат с курицей и рассказывает о своей привычке намечать сюжетные линии будущего романа, делая краткие заметки на разноцветных листках самоклеющейся бумаги. О «творческих» прогулках, совершаемых либо рано утром, либо ближе к вечеру. О своем первоначальном суеверном пристрастии к американским разлинованным блокнотам из желтой бумаги, какими в США обычно пользуются юристы, которые он кипами закупал при каждой поездке в Штаты. О том, насколько легче ему работать теперь, когда он наконец стал уверенным пользователем компьютера.

– Я никогда не знаю, с чего начинается новый роман, – говорит Лоренс. – Иногда он возникает, когда ты пишешь уже первое предложение. Порой со слов, которые произнес кто-то другой, а ты их запомнил. Или тебя вдруг завораживает образ, какое-то видение, по непонятным причинам делающееся для тебя важным, и единственный способ разобраться – изложить все на бумаге.

Не хочется его слушать. В том, что он рассказывает, начисто отсутствует магия творчества. Мне приходит на ум сравнение: Лоренс пытается выпустить джинна из бутылки, но вместо него наружу вырывается затхлый вонючий воздух. Я громко скребу вилкой по пустой тарелке. И какое же наступает облегчение, когда Онор делает широкий жест рукой и опрокидывает стакан с водой! Он мгновенно растекается по скатерти.

– Ой! – восклицает Онор и начинает хихикать, но тут же смахивает со стола и свой нож, который со звоном падает на кирпичи. Когда она встает, заметно, что ее чуть покачивает на высоких каблуках.

– Черт тебя побери! – восклицает Тедди. Ему нужен повод, чтобы выплеснуть накопившееся раздражение.

– Прекрати! Это всего лишь вода, – шипит Онор.

Полли уставилась на нее, скорчив недовольную гримасу.

– Тебе нужно хоть что-нибудь съесть, – советую я тихо, стараясь взять Онор за руку.

И тут я вижу, как Лоренс смотрит на меня, замечает мое вмешательство и благодарен за него. Чары развеяны. Онор отмахивается от моих попыток помочь. Она откровенно довольна публичной размолвкой с Тедди, и в ее крови все еще гуляет адреналин от интимной беседы с его отцом. С этим Великим Человеком! Онор ощущает полет, хотя, как я подозреваю, ее ждет скорое крушение.

Лоренс поднимается. Его рукав потемнел от воды.

– Прошу прощения, – говорит он со смущенной улыбкой, отодвигает стул и уходит в дом.

С первой сменой блюд, таким образом, покончено. Сельма, Шарлотта и я убираем со стола, а Полли и Тедди отправляются в дальний конец лужайки, склонив друг к другу свои светловолосые головы.

– О, как печально. – Шарлотта делает паузу и смотрит им вслед. – «Отнимите у меня честь, и моей жизни конец».

– Может, она подсела на какую-то «дурь»? – возбужденно шепчет Сельма. – Мне показалось, она обкурилась «травкой».

Онор исчезла. Небо над кроной бука потемнело до оттенка лаванды – одного из цветов траура. Скоро хлынет дождь. Я думаю, что нет смысла выносить гостям яблочный пирог, который нарезан ровными ломтиками и покрыт сверху абрикосовым джемом. Мне потребовалось несколько часов, чтобы сделать его по-настоящему красивым, но теперь никто этого не оценит.

Я беру со стола высокую стопку тарелок с золотой каймой и вхожу в дом. В холле свет не горит, а включить его я не могу, потому что у меня заняты руки. Но пройдя по мягкому ковру гостиной и ступив на паркет вестибюля, я смотрю вверх и вижу Лоренса и Онор на лестничной площадке второго этажа, которая подсвечена лампой под красным абажуром, стоящей на небольшом столике. Поначалу я не понимаю, что происходит, и слышу только приглушенные неразборчивые звуки их голосов, но затем они оба внезапно приходят в движение. Лоренс отшатывается от Онор, подняв ладони жестом, в котором можно прочитать извинение, беспомощность и страх одновременно, а она с перекошенным от злости лицом пытается ухватить его за руки.

– Ты же хочешь. Я знаю, что хочешь, – громко шепчет она, тянет свое лицо к его лицу, но он решительно отталкивает ее, высвобождается и молча уходит в сторону своей комнаты.

Я замираю в темноте, предполагая, что Онор может последовать за Лоренсом, но она этого не делает. Постояв немного на том же месте, словно в нерешительности, она затем скрывается в спальне, которую делит с Тедди, и хлопает дверью.

Позже я уже в кухне споласкиваю под краном столовые приборы, когда она появляется там.

– Ты, случайно, не знаешь, как вызвать сюда такси? – спрашивает Онор.

Щеки ее покрыты густым румянцем, но она выглядит совершенно спокойной. Порывшись в одном из ящиков, где хранятся свечи, мотки бечевки, пластырь и большая коробка каминных спичек, я нахожу карточку с номером телефона и вскоре слышу, как она просит прислать машину.

– И как можно скорее. Мне нужно успеть на поезд, он отправляется в девять пятьдесят.

– Ты в порядке? – интересуюсь я, когда Онор вешает трубку.

– Все хорошо, спасибо, – отвечает она, подходит к крану, наливает стакан воды и залпом выпивает.

– Давай я приготовлю тебе сандвич в дорогу, – предлагаю я. – За ужином ты почти ничего не ела. Утром будешь чувствовать себя отвратительно.

– Не стоит беспокоиться, – произносит Онор, но мне все равно нечем себя занять и я отрезаю два ломтика хлеба, вкладываю внутрь ветчину и корнишоны, а потом заворачиваю бутерброд в пленку. Подумав, я снабжаю ее еще и куском яблочного пирога, хотя Онор ничего не ест даже в самом лучшем настроении.

– А с остальными ты не попрощаешься? – спрашиваю я, когда свет фар такси на мгновение врывается в помещение кухни, а затем скользит дальше, упираясь в подсобные постройки и заросли шток-роз.

– Не вижу необходимости. По-моему, я и так задержалась дольше, чем всем хотелось бы. Просто скажи им, что мне срочно понадобилось в Лондон.

Онор вскидывает на плечо свою сумку, в холле затихают ее шаги, и через минуту, хрустя по гравию покрышками, такси отъезжает от дома.

В доме устанавливается тишина, но вдруг нежданный порыв холодного ветра врывается через распахнутые кухонные окна и почти сразу доносится шум проливного дождя. Шарлотта, Сельма, Тедди и Полли вбегают со стороны сада, ошарашенные и уже насквозь промокшие, однако радостно смеются, словно изменившаяся погода дала им повод подумать о чем-то ином. И это желанный повод.

Я сообщаю то, что она просила сказать:

– Онор позвонили, и она в спешке покинула нас. Какое-то срочное дело в Лондоне, не терпящее отлагательства.

Но чуть позже с Полли я более откровенна:

– Мне кажется, она уехала, потому что поставила себя в неловкое положение.

– Онор неведомо чувство неловкости. Разве ты не успела заметить? – возражает Полли.

Она, конечно, считает, что суть дела заключена в разрыве с Тедди. Онор уехала, потому что после сцены за ужином у нее не оставалось причин задерживаться здесь. И я не говорю ничего, чтобы развеять это заблуждение.

Спускается Лоренс, уже в другой рубашке, и спрашивает:

– Мне показалось, или от дома действительно отъехала машина?

Ему сообщают новость, а потом мы пытаемся продолжить вечер за яблочным пирогом и кофе в кухне, но это получается уныло, несмотря на старания Тедди. Тот сыплет шутками, демонстрируя всем, насколько безразлично ему произошедшее.

Между тем дождь превращается в настоящий шквал, и ветер ломится в дом, словно нежеланный гость, который требует, чтобы его впустили.

Поднявшись к себе в спальню, я вижу, что с утра оставила окна открытыми. На подоконниках лужи, вода пропитала ковер и угол постели. Закрыв одно окно, я встаю у другого, проникаясь яростью бури, глубоко вдыхая сразу посвежевший воздух, вглядываясь в мерцающую бликами темноту. Затем я закрываю второе окно и навожу в комнате порядок.

Ночью меня посещает знакомый кошмарный сон. Я отчаянно пытаюсь двигаться как можно быстрее по бесконечной полосе раскаленного песка, совершенно беззащитная, слишком напуганная, чтобы оглянуться на то страшное, что преследует меня. Вскоре оступаюсь, спотыкаюсь, падаю. Земля уходит у меня из-под ног, и все мои попытки подняться остаются безрезультатными.

За ночь гроза ушла далеко в сторону. Как обычно, утром я спускаюсь вниз раньше всех. Когда выхожу наружу, чтобы снять со стола насквозь пропитанную водой и тяжелую, как камень, скатерть, то вижу над собой ослепительно голубое небо, хотя заметно похолодало, и это уже первый намек природы на приближающуюся смену времен года.

Отжав из скатерти воду, я кладу ее в стиральную машину. В кухню входит Лоренс и говорит, что собирается провести утро у себя в кабинете. Мы обмениваемся несколькими словами. Я сообщаю, что после обеда планирую уехать.

– Что ж, – произносит он. – Тогда до скорой встречи, я надеюсь.

И уходит с чашкой чая, яблоком и куском поджаренного хлеба с маслом, зажатым в зубах. Услышав, как за ним закрывается дверь, я ощущаю приступ меланхолии.

Вскоре появляются Сельма и Шарлотта, они идут к бассейну «окунуться в последний раз перед отъездом к Банни», и спрашивают, не желаю ли я составить им компанию.

Позднее вниз спускается Тедди, глаза у него совершенно стеклянные, словно ему тоже плохо спалось. Он долго сидит перед миской с кукурузными хлопьями, помешивает их ложкой, но почти не ест.

– Ты в норме? – спрашиваю я, но он в ответ выдает неопределенное мычание и лишь переворачивает страницу газеты.

Прибравшись в кухне, я собираюсь подняться наверх, чтобы упаковать вещи в сумку, а Тедди неожиданно резко отталкивает от себя миску и говорит:

– Между прочим, Фрэнсис, я давно собирался кое о чем тебя спросить.

Я останавливаюсь, держась за дверную ручку.

– Я знаю, что ты солгала об аварии, – заявляет он. – Ты сказала нам неправду.

В изумлении и замешательстве я смотрю на него ничего не выражающим взглядом, хотя, конечно же, прекрасно понимаю смысл его слов. В ушах шумно начинает пульсировать кровь.

– Прости, о чем ты? – произношу я и, чувствуя внезапную слабость в ногах, усаживаюсь за стол напротив Тедди, хотя внутренний голос подсказывает, что мне следовало бы уйти и как можно быстрее.

– Мне известно о твоей лжи. Я читал протокол. Текст показаний, которые ты дала полиции на месте аварии. Просто попросил Кейт Уиггинс дать мне возможность ознакомиться с документами, и она пошла мне навстречу.

Он сидит, откинувшись на спинку стула, скрестив руки на груди, и смотрит на меня холодным взглядом бледно-серых глаз Кайтов – глаз Элис. Смысл происходящего становится мне предельно ясен: пережив прошлым вечером унижение, Тедди решил, что настал подходящий момент показать свой характер. Собственная уязвимость сделала его опасным. Он не желает оставаться одиноким в своих страданиях.

– Даже не представляю, что ты имеешь в виду, – говорю я. – Я никому не лгала.

– Неужели? И это не ты придумала слова, якобы сказанные моей матерью перед смертью? «Передайте им, что я их очень люблю»? Потому что, насколько мне известно, ты впервые произнесла их, когда встречалась с нами. Ранее они нигде не были зафиксированы. А ведь ты к тому времени успела уже побеседовать по меньшей мере с двумя разными полицейскими.

Я опускаю голову, не в силах больше смотреть ему в лицо. Не хочу, чтобы он понял, до какой степени я зла. Причем моя злость направлена в основном на саму себя. Я готова возненавидеть себя за то, что поддалась соблазну, пошла на риск, хотя в тот момент мне необходимо было сказать нечто подобное, чтобы наладить контакт с Полли и Лоренсом. Но я ненавижу и его за слабость, за то, что решился бросить мне в лицо это обвинение, только когда стало плохо самому.

– Я не могу понять одного, – продолжает Тедди. – Зачем тебе это понадобилось? С какой стати ты решила соврать о чем-то подобном совершенно незнакомым людям?

Звук стиральной машины в соседней подсобке меняет тон, когда она переключается на новый цикл работы. Зелень на огороде за окнами кухни купается в утреннем сиянии. Грач садится на циферблат солнечных часов, но тут же опять взмывает ввысь.

– Это была глупость с моей стороны, – признаю я после паузы. – Не уверена, что сумею объяснить, зачем так поступила. Разумеется, подобное непростительно.

Тедди молчит.

– Но разве я кому-то сильно навредила? Что плохого было в том, чтобы дать вам всем хоть какое-то утешение в горе?

Он не двигается, но я замечаю легкую перемену в выражении лица. Ему хочется мне верить. Тедди ждет, чтобы я объяснилась и успокоила его. И эта мысль придает мне куража.

– Да, ты прав, – продолжаю я. – Я поступила опрометчиво. Но, Тедди, пойми, когда я пришла к вам в дом и впервые всех вас увидела… О, это трудно выразить словами! Мне показалось, будто именно чего-то подобного вы от меня ждете. Мне очень хотелось помочь вам, сделать для вас хоть что-нибудь, любой пустяк. И, похоже, из-за этого я увлеклась. Мне искренне жаль, если я только усугубила ваши страдания.

Некоторое время мы сидим молча.

– Пожалуйста, поверь мне, – умоляюще говорю я.

Тедди проводит руками по волосам и вздыхает.

– Я тебе верю.

Его слова вызывают во мне волну невероятного облегчения.

– Ты хочешь, чтобы я во всем призналась Полли? – спрашиваю я. – Или она уже знает? Ты говорил об этом с кем-либо еще?

Тедди запрокидывает голову и смотрит в потолок.

– Нет, я не рассказывал ей об этом, как и никому другому, – отвечает он. – И уже сам не знаю, как поступить. Ты-то как считаешь? Мне следует ей все рассказать? Или тебе самой?

Тедди встает, ставит свою миску в раковину и задерживается у окна, глядя на дорожку из гравия, ведущую к крокетной площадке, на отдаленный луг.

– Фрэнсис! – Он поворачивается ко мне. – Давай оставим это между нами. – Нет смысла причинять им новые огорчения. Боюсь, Полли не воспримет это правильно. Как и папа. Я сам верю, что ты поступила так из лучших побуждений, и поставим на этом точку.

– О, Тедди! – восклицаю я. – Как же я благодарна тебе! Хотя чувствую себя полнейшей идиоткой.

Он подходит и обнимает меня.

– Ты действительно идиотка, – улыбаясь, говорит Тедди.

Стоя в его объятиях, я вдруг понимаю, какое облегчение испытывает он сам. У него должно быть чувство человека, который избавился от занозы в душе, и он даже благодарен мне за это.

Позже тем же утром я покидаю «Невер». Сельма и Шарлотта уже уехали, причем обе попрощались со мной очень тепло, даже сердечно. В общем, Сельма полностью мой человек, а скоро им станет и Шарлотта. Мне почему-то кажется, что с Шарлоттой никаких проблем больше не возникнет.

А вот Лоренс не выходит проводить меня. Дверь его кабинета остается закрытой.

– Передайте огромный привет отцу, – прошу я Полли и Тедди, когда мы расстаемся перед домом. – Скажите ему, что я наслаждалась каждой проведенной здесь минутой.

Когда моя машина минует оливково-зеленые ворота, я поднимаю руку в прощальном взмахе, но в зеркальце заднего обзора замечаю, что Полли и Тедди уже повернулись и направились к арке, ведущей на задний двор. Я понимаю, что их мысли заняты чем-то иным: может, они собираются сразиться в теннис или прогуляться до деревни и пообедать в пабе.

Я проезжаю по проселку мимо луга, а потом выруливаю на шоссе, которое тянется через Бидденбрук. Несколько непоседливых детей карабкаются по шведской стенке на игровой площадке, а рядом с «Королевским гербом» выставлена доска. На ней мелом рекламируется блюдо дня: жареная свинина.

Меня к обеду ждут родители. На дороге почти пусто, и я быстро добираюсь до места. На окраине деревни рядом со зданием начальной школы, где я когда-то училась, мне приходится остановиться на красный сигнал светофора. Дожидаясь его переключения, я дотягиваюсь до пассажирского сиденья и открываю «молнию» на сумке. И вот она здесь, уложенная вдоль края – серая шаль, принадлежавшая Элис и висевшая на крючке в холле. Мне очень нравится ее цвет, а она нежная и мягкая – это тончайший кашемир. Я прижимаю ее к лицу, улавливаю чуть заметный аромат, оставленный прежней хозяйкой и пропитавший волокна: свежий, бодрящий, какой-то по-настоящему утренний запах.

Я успеваю набросить шаль себе на плечи, прежде чем загорается зеленый и можно ехать дальше.

Родители решили устроить нечто вроде пикника в саду.

– Ну разве не замечательно? – говорит мама, расставляя раскладные стулья и делая вид, будто не замечает сильных порывов ветра, под которыми салфетки со стола гигантскими желтыми бабочками взлетают и опускаются в заросли молочая.

Я догадываюсь, что идея обеда на свежем воздухе родилась и была до мелочей продумана несколько дней назад, а теперь, чтобы отказаться от нее, требуется много импровизации и хлопот. Мы сидим, поеживаясь от холода, под веселенькой расцветки полосатым навесом, который то надувается, то опадает, и передаем друг другу миски с салатом из свежих овощей, миниатюрные помидоры черри, куски хлеба и ломтики лотарингского пирога.

– Хороших знакомых, – отвечаю я на вопрос, кого навещала в Бидденбруке. – Но там собралась большая компания. Несколько раз мы выбирались на пляж, хотя в основном сидели дома. У них свой бассейн, – добавляю я, мысленно укоряя себя за хвастовство.

– Прекрасно! – восклицает моя матушка, которая не умеет плавать.

Разумеется, Бидденбрук им хорошо знаком. Я ведь должна помнить Говардсов? Брайана и Мэгги? У них еще сын Марк. Сейчас он частенько выступает по радио от имени Общества защиты прав потребителей. Не далее как на прошлой неделе они его слушали, и он рассказывал о необходимости продления срока гарантий на электроприборы.

Я бесстрастно слушаю ее болтовню, понимая, что она явно к чему-то клонит.

– Мельница, – тихо напоминает ей папа, цепляя на вилку маринованный огурчик. – Мельница в Бидденбруке.

Ну конечно! Мельница. О, это такая грустная история! Моя мама придает лицу сострадательное выражение, но я вижу, как она при этом втайне злорадствует, словно неудачи одних людей означают, что их остается меньше на долю других. На ее долю, например.

Итак, Говардсы купили старую мельницу…

– Когда это было, Роберт? Пять или шесть лет назад. Совершенно очаровательное место. Но теперь им пришлось выставить его на продажу. Им оно больше не по карману. Счета за газ просто невообразимые! Мэгги рассказывает, что зимой тепло улетучивается из окон просто непрерывным потоком, как река. И хотя Брайан полностью оправился от перенесенного инсульта, взбираться по всем этим лестницам ему уже тяжело. Они подыскивают себе обычный домик, который будет легче содержать. Подумывают даже о квартире в новом жилом квартале – он как раз строится сейчас в Фулбери-Нортоне. Говорят, там будет роскошно, – заключает она, но в этом замечании отчетливо слышится сомнение и доля иронии.

– Оттуда очень удобно добираться до гольф-клуба, – добавляет отец.

– Бри или бурсен, дорогая? – спрашивает мама, протягивая мне доску с сырами и с этим смешным маленьким ножиком, который раздваивается на конце, как змеиный язык.

Мэри нет на рабочем месте, хотя я отлично вижу ее. Последние сорок пять минут она провела в «аквариуме» у Робина Маколлфри, а ее городской телефон просто надрывается. Поскольку звонок внутренний, я смело снимаю трубку:

– Помощница Мэри Пим слушает.

Это Колин – дежурный в вестибюле. К Мэри кое-кто пришел, сообщает он.

– Леди зовут Джулия Прайс. Утверждает, что встреча была назначена заранее.

Я благодарю Колина и прошу показать гостье, как подняться к нам в отдел. Куда подевался Оливер? Я встаю у лифтов и оглядываю себя в зеркальной поверхности стальных дверей. С меня еще не сошел здоровый летний загар, и мне к лицу новая прическа: я сделала волосы короче, и это придало им объема. Склонившись ближе, я проверяю, в каком состоянии глаза и зубы.

Двери открываются, и из лифта выходит Джулия Прайс с пропуском, прикрепленным к петлице.

– Здравствуйте, Джулия, – произношу я. – Мэри в данный момент немного занята, но скоро освободится. Меня зовут Фрэнсис.

Мы пожимаем друг другу руки. У нее сухая и прохладная ладонь. Джулия в белом жакете из легкой жатой ткани и туфлях, которые тесемками крепятся к лодыжкам. Тончайший шарфик обмотан вокруг ручки сумки, белая полоса в волосах подчеркивает свежесть кожи лица. Она прекрасно дополняет ее внешность и придает привлекательности.

Пока мы вместе идем в сторону нашего отдела, я чувствую, как за спиной сотрудники отрывают взгляды от своих компьютеров, но разглядывают только одну из нас. В ней действительно есть нечто особенное, я и сама успела это заметить.

– Не хотите ли чего-нибудь выпить? – спрашиваю я, найдя для Джулии свободное кресло. – Я могла бы принести вам чашку чаю или кофе из нашего автомата. Или простой воды?

Она отвечает, что ей ничего не нужно.

– Мне не стоит отвлекать вас от работы, – говорит Джулия, одаривая меня широкой белозубой улыбкой, и берется за свой сотовый телефон. – Уверена, у вас и без меня дел хватает, Фрэнсис. Не волнуйтесь, я подожду.

– Как пожелаете.

Она начинает проверять свой электронный почтовый ящик, а я возвращаюсь к чтению рецензии Берениса, однако непрерывно ощущаю у себя за спиной ее присутствие, исходящий от нее аромат. Мне слышно, как Джулия то вздыхает, то посмеивается, читая входящие сообщения. Даже как она сглатывает.

Вскоре из кабинета Робина выплывает Мэри.

– Джулия! – восклицает она, словно визит стал для нее сюрпризом. – Прости, что заставила себя ждать. Срочное совещание в разгар кризиса, – добавляет она. – Впрочем, ты знаешь, что у нас тут творится.

Они обнимаются, потом Джулия достает из своей сумки две книги, объясняя, что это только начало и у нее на подходе еще несколько. Мэри опускает очки на кончик носа и внимательно пролистывает одну из книг, бросая деловые замечания вроде: «Отличная суперобложка! Где ты их печатала? Кто автор предисловия?»

– Я абсолютно уверена, что мы сумеем воспользоваться этим материалом! – восклицает она, задерживает внимание на одной из страниц, решительно захлопывает книгу и смотрит на часы.

– Хорошо. Я заказала для нас столик «У Сальваторе». Захватим все с собой и за обедом подробно обсудим.

Проходя мимо моего стола, Джулия Прайс перехватывает мой взгляд и приветливо машет рукой на прощание.

– Еще увидимся, Фрэнсис, – произносит она, а я подозреваю, что это лишь обычный прием обращения с людьми, свойственный таким, как она: «Запоминай имена даже незначительных персон. При случае пользуйся ими. Никогда не знаешь, кто может оказаться тебе полезен в будущем». – Пока, – добавляет она и удаляется вместе с Мэри.

– Пока, – киваю я, смотрю вслед и замечаю, что «путешествия и туризм» тоже глядят ей в спину всем отделом.

Глаза, улыбка, несокрушимая уверенность в себе. Мне представляется, что Джулия Прайс никогда ни в чем не знает сомнений. И, вероятно, имеет на это право.

Позднее, дожидаясь лифта, я снова всматриваюсь в свое отражение в дверях, и на сей раз увиденное уже не так радует меня.

Через десять дней мне звонит Сельма Кармайкл. Мы встречаемся в небольшом тихом пабе на соседней с ее офисом улице, и она делает мне предложение. Когда Сельма называет сумму моей будущей зарплаты, я сдерживаюсь, чтобы никак не прореагировать на эту цифру. Она добавляет, что может немного увеличить ее, но это уже будет предел.

Я отвечаю, что хотела бы все обдумать. Сельма говорит: мол, конечно, у вас есть несколько дней на принятие решения.

– Как все прошло у Банни Несбит? – интересуюсь я, когда мы направляемся к выходу.

По ее мнению, там было весело, хотя и несколько утомительно. Присутствовал Амброз Притчет. Дальнейшая судьба «Обозревателя» видится ему исключительно в мрачных тонах. Он же поведал анекдот об Оливере Калпеппере, который подрался после традиционной летней вечеринки «Обозревателя» с Джезом Шелфом и получил от него взбучку.

Когда Полли и Тедди уехали в Лондон, в Оллуик заезжал поужинать Лоренс. Сельма призналась, что ей не хотелось отпускать его потом одного в огромный и пустой «Невер». Шарлотта тоже беспокоилась за Лоренса. Но, судя по некоторым признакам, работа над новой книгой продвигается хорошо.

– Как вы считаете, с ним все в порядке? – спрашивает Сельма, понизив голос, словно в расчете на откровенность.

Я отвечаю, что ни в чем не уверена, но, кажется, Лоренс сумел справиться с горем.

– Какая трагедия! Элис была замечательной женщиной, – вздыхает Сельма, а я вдруг ощущаю раздражение.

– Да, – киваю я. – Но я с ней никогда не встречалась. То есть встречалась, но всего лишь однажды.

Она искоса бросает на меня такой взгляд, будто мои слова шокировали ее. Я опускаю голову. Сельма быстро проводит ладонью по моему рукаву, мы прощаемся и расходимся в разные стороны.

Я отвожу Мэри в сторону, сообщаю о предложении Сельмы Кармайкл и говорю, что склонна принять его.

– По-моему, это будет ошибкой, – замечает она, всматриваясь в меня поверх стекол очков. – Я хорошо знаю Сельму. Думаю, ты заслуживаешь большего.

– Правда?

– Да. – Мэри разворачивается в кресле и листает свой ежедневник. – Я свободна сегодня в обед. У тебя есть другие планы?

Вот как получается, что я оказываюсь сидящей за столиком у окна «У Сальваторе», заказываю спагетти с морскими моллюсками и получаю повышение по службе. Мне предложено стать заместителем редактора отдела литературы. То есть заместителем Мэри. Эту должность сейчас занимает Оливер. Я напоминаю ей об этом.

Мэри ломает пополам гриссини .

– Не будь такой наивной, дорогая, – усмехаясь, произносит она. – Оливер стоит первым в очереди на увольнение. Ему пока об этом ничего не известно, и я была бы тебе признательна, если бы ты ни с кем не делилась подобной информацией, хотя ни для кого не секрет, что нас вынуждают сокращать штаты. У меня с Робином прошли переговоры по реструктуризации, и мы достигли с ним соглашения. Мне нужен заместитель, который способен писать, редактировать, заказывать и вычитывать материалы на любые темы, а еще заниматься всеми этими обожаемыми Робином блогами, приводящими меня в ужас. Стоит ли добавлять, что годится только человек, умеющий пристойно себя вести на людях? И мне кажется, ты подходишь на эту роль идеально.

– А что насчет денег?

Мэри отвечает, что может дать мне столько же, сколько предложила Сельма. Даже чуть больше.

Сальваторе лично подает нам еду. Пока он крутится вокруг стола с мельницей для перца, я смотрю в окно на улицу: курьеры на мотоциклах, черные такси-кебы, девушка с белыми тесемками, свисающими из мочек ушей, ждет зеленого сигнала у пешеходного перехода.

– Ты ведь знаешь, что терпение не принадлежит к числу моих добродетелей, – произносит Мэри, наматывая спагетти на вилку. – Мне нужен твой ответ сейчас же.

– Хорошо. Я согласна. Спасибо.

Мэри советует подождать, пока Оливеру сообщат новости, прежде чем отвергать предложение Сельмы. В противном случае существует вероятность преждевременной огласки.

О сокращениях в штате редакции собирались объявить в пятницу, но после новых консультаций Мэри с Робином и руководством отдела кадров процедуру решено на день или на два ускорить.

Меня даже немного мутит, когда я сижу за своим столом и ожидаю, что вот-вот обо всем станет известно.

Оливер приходит на работу в опрятном виде и вовремя, что ныне вошло у него в привычку. Предлагает поделиться со мной датским яблочным пирожным, но я отказываюсь. Тогда он присаживается на край моего стола, пьет кофе и рассказывает о приеме, посвященном выходу какой-то новой биографии, на котором побывал прошлым вечером. Оливер пытается установить со мной доверительные отношения, исходя, вероятно, из известной теории, что врагов надо контролировать, сближаясь с ними.

– Между прочим, там была Джулия Прайс, – говорит он. – Она сообщила мне, что Мэри заинтересовалась ее новым издательским проектом. Очевидно, нам предстоит поработать над этим.

– Вот как? – переспрашиваю я, поощряя его продолжать рассказ, потому что меня интересует все, что связано с Джулией Прайс. – И с кем она пришла?

– Джулия Прайс всегда держится сама по себе. Одно время я подозревал, что у нее какая-то компрометирующая интрижка, но сейчас она стала чаще появляться на людях и, кажется, с этим покончено. О, вот и Мэри! – И он поспешно соскакивает со стола на пол, стряхивая крошки пирожного с брюк.

В половине одиннадцатого телефон Оливера начинает звонить. Это внутренний вызов. Он снимает трубку:

– Слушаю!

А потом вдруг словно каменеет, полностью сосредоточившись на том, что слышит, вскинув голову, как олень, встревоженный звуком шагов охотника.

– Да, конечно, – произносит Оливер. – Я сейчас буду у вас.

Он кладет трубку, встает и идет по проходу мимо рядов чужих рабочих мест в «аквариум» Робина Маколлфри, где за длинным столом его уже ждут сам Робин, Мэри, управляющий делами и один из руководящих кадровиков. Долго Оливер там не задерживается, и как только его отпускают, секретарь Робина снимает трубку, чтобы вызвать «на ковер» очередную жертву.

Оливер медленно бредет назад по устланному ковровой дорожкой проходу. Я вижу, что он уже успел взять себя в руки: лицо бледное, но внешне спокойное. Саша из отдела мод приподнимается за столом и одними губами спрашивает: «Что случилось?» – а он приставляет пальцы пистолетом к виску и изображает выстрел.

– Вот со мной и покончено, – говорит Оливер, вернувшись в книжный отдел и плюхнувшись на свой вращающийся стул. – Меня выставили за дверь.

– Не может быть! – Я изображаю удивление. – Ты шутишь?

Он смотрит на меня, и я замечаю ледяной холод и презрение в его глазах. Он знает, понимаю я. Ему все известно. Но вскоре выражение его лица меняется, Оливер даже пытается смеяться при виде Саши, которая подходит к нему, в ужасе прижав ладонь к губам, и небрежно выдает:

– Не переживай! Корабль все равно пойдет ко дну. И даже хорошо, если хотя бы несколько крыс успеют сбежать с него.

Через день после увольнения Оливера из подвала появляются двое молчаливых мужчин, отключают его телефон и компьютер, а потом выносят даже стол и стул. Все это происходит, как мне представляется, в сталинском стиле. Был человек – и нет человека.

Ко мне пристают с расспросами, что происходит в отделе литературы, но поскольку ни о чем еще не объявлено официально, я только качаю головой:

– Понятия не имею.

Впрочем, вскоре Робин Маколлфри рассылает по электронной почте меморандум, в нем, помимо прочих структурных перестановок, упоминается о моем назначении заместителем Мэри и подчеркивается, что в новой должности на мне останутся многие из прежних производственных функций. Посреди шумихи, связанной с волной увольнений, перераспределением обязанностей и слухами о новом щедром контракте, подписанном с Джеммой Коук, мое повышение не привлекает в нашем коллективе особого внимания. Однако новость распространяется быстро: я получаю поздравительные открытки от Шарлотты Блэк и Одри Кэллум. И даже Амброз Притчет, которому я делаю дежурный звонок, чтобы напомнить о сроках сдачи рецензии, не удерживается от замечания:

– А вы, Фрэнсис, оказывается, темная лошадка!

Когда я разговариваю по телефону с родителями, отец говорит:

– Умница! Остается только удивляться, что этого не случилось раньше.

И становится ясно, что он не понимает, насколько неожиданная и радикальная перемена произошла в моей жизни.

На Эстер мои успехи производят более сильное впечатление, но Руфус роняет на пол настольную лампу и ей приходится повесить трубку, так толком и не поздравив меня.

Однажды утром я направляюсь к выходу из дома и вижу, как в квартиру номер 18 мужчина в спецовке заносит банки с краской. А через несколько дней встречаю обитательницу этой квартиры, Тину, в супермаркете, где она покупает корм для кошки и кабачки. По ее отзывам, рабочий все делает на совесть и его услуги обходятся не очень дорого. Я звоню ему и договариваюсь о покраске книжных полок, а потом решаю, что неплохо бы заодно привести в порядок стены в гостиной и спальне.

В разгаре сезонные распродажи. Я провожу одну субботу в походе по мебельным магазинам, и в одном из них заказываю новый диван-кровать. Причем соглашаюсь доплатить за смену обивки – она будет в тонах тусклого золота. Цвет напоминает отделку диванов в большой гостиной «Невера». Принимая оплату, продавщица не удерживается от комментария:

– Хороший выбор, – замечает она, набирая на компьютере мой адрес и дату доставки, – правда, немного экстравагантный.

Покинув магазин, я перехожу на противоположную сторону улицы и иду к автобусной остановке, когда замечаю приближающуюся ко мне знакомую фигуру, слышу, как босоножки стучат по тротуару, вижу большую веревочную сумку, свисающую с плеча. Пока я размышляю, сделать ли вид, будто я ее не заметила, ослепленная солнечным светом, Онор радостно окликает меня.

– Я даже не сразу узнала тебя! – восклицает Онор, поднимая на лоб солнцезащитные очки. – Ты изменилась. Мне нравится твоя новая прическа. Я как раз собиралась позавтракать. У тебя есть время на чашку кофе?

При магазине органических продуктов за углом расположено кафе, залитое ярким светом арктического лета и с кондиционером, делающим температуру внутри соответствующей. Официантка в фартуке, похожем на часть облачения монахини, находит для нас два места за длинным общим столом. Онор заказывает себе гранолу и соевый латте. Оказывается, она живет рядом, занимая особняк в Мэрилебон. Мы болтаем об отдыхе в штате Мэн, о работе, о потрясающем французском фильме, который Онор смотрела вчера, но вскоре терпение мне изменяет и я спрашиваю:

– А как поживает Тедди?

– Я как раз собиралась задать этот же вопрос тебе, – произносит она, поднося ко рту загорелыми пальчиками покрытую потрескавшейся глазурью чашку. – Я не видела его уже несколько недель. Мы не встречались после Бидденбрука.

– Значит, все было серьезно? Я имею в виду ту ссору за ужином. Мне теперь даже трудно вспомнить, из-за чего вы повздорили.

Разрыв между ними назревал у всех на глазах, но случился на пустом месте.

– О, это была всего лишь последняя капля, – вздыхает Онор. – Охлаждение между нами наметилось уже давно.

– Жаль. Мне казалось, Тедди был настроен серьезно.

– Он милый мальчик, – говорит она отстраненно, словно речь идет о ком-то, кто намного моложе ее. – Даже слишком милый. Наверное, здесь и заключалась основная проблема.

– А как восприняли это твои родители? Видимо, им теперь неловко продолжать общаться с Лоренсом?

– Никаких осложнений не возникло, – отвечает Онор и осматривается так, будто собирается закурить косяк и хочет убедиться, что за нами никто не следит. – Появились сложности иного рода, если ты понимаешь, о чем я.

Я с недоумением смотрю на Онор, гадая, какая новая фантазия пришла ей в голову. Она снимает очки, проводит рукой по волосам и склоняется еще ближе ко мне.

– Мне неловко говорить об этом, – доверительно шепчет она, – но тебя мои слова едва ли удивят. Он ведь преследовал меня все время, пока я находилась там. Ты не могла не заметить.

– Кто? Тедди?

– Лоренс. Он использовал любой повод, чтобы дать мне понять, чего хочет. Порой очень тонкими намеками, но и их было достаточно, чтобы я ощущала себя неуютно.

– В самом деле?

Меня охватывает злость, я готова встать на защиту Лоренса Кайта, и вместе с тем эта история вызывает любопытство. Меня вновь поражает бесконечная самоуверенность Онор, и я размышляю, нельзя ли мне обратить это каким-то образом себе на пользу.

– Неужели так и было, Онор? Я, признаться, даже представить такого не могла.

Вероятно, она слышит в моем тоне недоверие, потому что отставляет чашку в сторону и произносит:

– Просто ты понятия не имеешь, что он за человек. Ты будешь в шоке, когда все узнаешь.

Я молчу, ожидая продолжения.

– Кульминацией стал тот ужин в мой последний вечер в их доме, – рассказывает Онор. – Мне пришлось сесть рядом с ним за столом, и он буквально монополизировал все мое внимание бесконечными историями о своей работе, скучнейшими подробностями о новой книге. А потом произошла та сцена между мной и Тедди. Я даже не помню, что послужило ее причиной. А когда, расстроенная, я ушла в дом, Лоренс последовал за мной и… О, это получилось отвратительно. Он грубо схватил меня и попытался поцеловать.

– Невероятно! – вмешиваюсь я и заставляю себя изобразить сочувствие, положив руку поверх ее ладони и слегка пожимая ее. – Ты, наверное, пришла в ужас?

– Разумеется, – кивает она. – Это было нечто жуткое! Я ведь знала его всю жизнь как друга своих родителей. Он отец Тедди. К тому же уже почти старик. И еще я считала, что он до сих пор в трауре. И вдруг – такое! Ничего себе? Короче, я оттолкнула его и уехала.

– Тедди знает об этом?

– Разумеется, нет! Я решила сохранить все в тайне. Ты же не расскажешь Полли, надеюсь? Мне бы не хотелось причинять им еще большую боль.

И когда Онор произносит эту фразу, я понимаю: сейчас она хотя бы осознает, что лжет. Всю эту историю Онор придумала, чтобы утешить уязвленное самолюбие. И мне становится спокойнее. Я испытываю облегчение, увидев наконец, что даже у ее способности к самообману есть предел.

– Очень разумно с твоей стороны, – говорю я. – Наверное, он в тот вечер много выпил. Едва ли такое могло случиться еще раз.

Но нет, Онор много чего может порассказать. Я вижу, каким возбуждением загораются ее глаза. Ее так и распирает от стремления поделиться известной ей бесценной информацией.

– Как же глубоко ты заблуждаешься, Фрэнсис! – восклицает она. – Это вообще свойственная ему манера поведения. Лоренс жить не может без интрижек. Без связей с другими женщинами. И их было множество на протяжении его семейной жизни с Элис.

Я вскидываю брови и берусь за свой кофе, а она спешит продолжить:

– Честное слово! Мириам все мне о нем рассказала.

Не сразу, но я вспоминаю, что Мириам – мать Онор, модный дизайнер интерьеров.

– Я вернулась в Лондон и решила поделиться проблемой с мамой. Выложила ей все как на духу. И она открыла мне глаза. Оказывается, Лоренс давно известен в определенных кругах как бабник и охотник за молодыми женщинами. По крайней мере большинство из них были значительно моложе его. Лоренс постоянно изменял жене. Мама даже видела его с одной из таких пассий за несколько месяцев до гибели Элис в гостях у Малкома Азарии. Приехали они порознь, но мама уверена, что все согласовали заранее, а потом она видела их садящимися в одно такси.

На мой взгляд, ее рассказ звучит как сплетня, и я уже готова сказать ей об этом, но Онор добавляет:

– Ты, вероятно, даже знакома с ней по работе. С той самой женщиной. Ее зовут Джулия Прайс. Она сотрудничает с каким-то издательством.

– Имя у меня на слуху, – говорю я. – Значит, у него был роман и с ней. Невероятно! Что еще твоя мама рассказывала об этой Прайс?

Я стараюсь ничем не выдать своего интереса к данной теме.

– Мириам считает, что он сам прервал с ней отношения после того, что случилось. Я имею в виду несчастье с Элис. Даже его одолело все-таки чувство вины. Так маме сказала Джо Азария. А Джо… Господи, это ведь строго между нами? Поверить не могу, что рассказываю тебе подобное. Дело в том, что Джо Азария все узнала от самого Лоренса. Когда Элис погибла, он буквально заболел от горя и сделал это опрометчивое признание. О других своих связях он не рассказывал, потому что, как предполагает мама, это были мелкие увлечения, но Джулия Прайс… К ней Лоренс питал глубокое и серьезное чувство. С его же собственных слов. Но после смерти бедняжки Элис он посмотрел на все другими глазами и принял решение разорвать отношения. Они стали представляться ему никчемными и даже грязными.

Я вспоминаю мертвенно-бледное лицо Джулии после похоронной церемонии, сцену в саду, которую я наблюдала, и все становится на свои места.

Теперь я уверена, что Джулия стала далеко не первой изменой Лоренса жене. Я представляю, сколько их могло быть за долгие годы – девушек, писавших стихи или изучавших его творчество, которые легко подпадали под обаяние знаменитого писателя и которым даже, наверное, нравились его внезапные любовные порывы. Или же Лоренс предпочитал выбирать девиц из издательского бизнеса – эти никогда не стали бы ни о чем болтать. Девушек с горящими глазами и полутемными квартирками, ничего не требовавших от него взамен. О них ничего и никому не известно, но они наверняка существуют. А отсутствие сколько-нибудь заметных следов тайной жизни Лоренса лишь подчеркивает то особое положение, которое он занимает в этом мире, его способность избегать внимания досужих сплетников, которые привыкли проводить вечера в залах, уставленных столами с книгами, и попивать вино, подносимое услужливой прислугой.

А Джулия Прайс… Неудивительно, что никому в голову не приходило распускать слухи о Лоренсе и о ней.

– Ты легко отделалась, – говорю я.

Онор кивает. Она ведь ни о чем не подозревала. И ей теперь даже забавно думать, насколько плохо ты знаешь людей, с которыми порой знакома всю жизнь. Словно ища точку опоры, ее рука взлетает к тонкой цепочке вокруг шеи. На ней рядом с серебряной буквой «О» сверкает вторая подвеска – миниатюрная подковка, приносящая удачу.

– Тедди подарил мне эти вещицы, – объясняет Онор, заметив мой взгляд. – Прежде они принадлежали его матери. Как считаешь, мне лучше ему все вернуть?

– Думаешь, Элис знала о… Прайс?

– Мы надеемся, что нет. Она ведь была чудесной женщиной. Доброй. Хорошей. Но если ты подозреваешь, что Мириам рассказала ей о том, как он уезжал от Азарии с Джулией Прайс, то ошибаешься. Она ни словом не обмолвилась ей.

Мне же вспоминается рассказ Полли о последней ссоре родителей.

«Ты можешь изменить посвящение, пока рукопись у тебя в руках, – сказала тогда Элис. – Сейчас же это не дань уважения, а просто оскорбление».

Когда книга вышла из печати, там значилось: «Посвящается Элис. Как всегда».

Значит, Элис все же узнала о Джулии. Может, Джо Азария проговорилась? Так выполнил ли Лоренс ее просьбу? Или же посвящение осталось таким, как он хотел? Узнаю ли я когда-нибудь? И вообще, почему для меня это так важно?

Онор заканчивает завтракать и подзывает официантку. Мы делим счет пополам. Она говорит, что ей необходимо кое-что купить для дома, и я иду в магазин с ней. Мне интересно, на чем она остановит свой выбор. В набор входят вегетарианский сыр, чай из трав, жидкость для мытья посуды, производимая на основе выжимки из органических корсиканских лимонов. Затем за порогом магазина мы целуемся на прощание в тени полосатого навеса, и Онор удаляется со своей веревочной сумкой, забавно шлепая босоножками по тротуару. Солнце отражается в хромированных деталях проезжающих мимо автомобилей. Небо исчерчено постепенно растворяющимися полосами, оставшимися от пролетевших самолетов.

Я решаю все-таки навестить Наоми с ее младенцем, и сначала мы беседуем ни о чем, а потом гуляем, толкая перед собой коляску, по жарким и пыльным улицам Шепердс-Буша. После чего я одна отправляюсь на ранний вечерний сеанс французского фильма, приведшего в такой восторг Онор. Он о симпатичных парижских супругах, которые хорошо одеваются, имеют престижную работу, но оба хранят в душе свои темные тайны. Я получаю от просмотра огромное удовольствие.

На автобусе я добираюсь до своего квартала и иду, огибая уже запертый на ночь общественный сквер, где сквозь прутья железных решеток торчат наружу ветки густых кустов. Вдруг мне кажется, будто изнутри доносится какой-то гнилостный запах.

Я отправляю Полли несколько текстовых сообщений, интересуясь, как у нее дела, и она наконец отвечает. В колледже все хорошо, и ей даже дали большую роль в пьесе, которую ее курс должен подготовить к концу осеннего семестра. В один из четвергов Полли соглашается приехать ко мне на ужин, но в последний момент все отменяет. Пишет, что плохо себя чувствует и хотела бы перенести нашу встречу на другой день. Тем же вечером, поужинав в одиночестве, я включаю ноутбук и нахожу в «Твиттере» ее запись о том, как она зависает в одном из баров в Уэстбурн-Гроув, празднуя день рождения Луизы. За соседним столиком сидит сама Алекса Чанг , не забывает упомянуть она.

Я обижаюсь, но напоминаю себе, что прекрасно знаю Полли и было бы ошибкой ожидать от нее слишком многого. Нужно уметь взять хотя бы то, что она реально может дать.

Передо мной стоит задача кое-что спланировать, но я не позволяю себе слишком много об этом размышлять. Если обдумывать все тщательно, будет бросаться в глаза нарочитость моего поведения. И потому я лишь перебираю в уме различные варианты, не позволяя себе увлекаться деталями. Это немного напоминает приготовление пирожных. Руки легкие и прохладные, неспешная работа, много воздуха. И нужно сделать паузу, как только почувствуешь изменение в структуре теста.

На работе все как нельзя лучше. Джемма Коук берет пространное интервью у Джулии Прайс по поводу ее издательского проекта, и материал отлично выглядит на полосе. С крупной фотографии смотрит Джулия, стоящая у окна в своем кабинете, и белая полоса в прическе, как всегда, подчеркивает свежесть кожи ее лица. В интервью мне бросается в глаза цитата по поводу ее статуса одинокой и бездетной женщины. «Я, вероятно, ничего не добилась бы в карьере, если бы пошла другим путем», – смело заявляет она. Есть в материале и фраза, что Джулия считается «одной из самых желанных потенциальных невест в Лондоне». Короче, она настолько сумела очаровать Джемму, что интервью получилось интересным, но лишенным подлинной остроты, которая запоминается надолго.

Позже Джулия присылает Мэри в знак признательности орхидею в высокой стеклянной вазе.

Когда мне приходится ходить вместо Мэри на утренние летучки, я замечаю в себе способность говорить веско и уверенно, когда меня просят высказать свое мнение.

– А ведь в самую точку! – восклицает Робин Маколлфри, выслушав мой комментарий.

С недавних пор у него появилась привычка появляться в литературном отделе, присаживаться на край моего стола, энергично сквернословить, протирая очки, и каждый раз повторять, что мы недурно выглядим для «синих чулок». Я воспринимаю это как дежурный флирт, который он считает для себя обязательным, а потому вежливо смеюсь и дожидаюсь, чтобы он ушел и начал доставать кого-то другого.

Когда Малком Азария публикует в одном литературном журнале воспоминания о том, как он встретился со своим незаконнорожденным ребенком, о существовании которого даже не подозревал, Маколлфри вызывает меня.

– Ты же приятельница Азарии? Позвони ему немедленно и попроси до конца недели встретиться с Джеммой. Скажи, что мы дадим интервью на первой полосе раздела «Искусство». И обещай хороший гонорар.

– Будет сделано, – бодро отвечаю я, возвращаюсь на свое рабочее место и звоню ответственному секретарю журнала, который сообщает мне, что Азария уже дал интервью для «Санди таймс» на этой неделе, а потому вариант с нами отпадает.

Я отправляю Маколлфри электронное письмо с объяснениями, что Малком глубоко сожалеет, но уже связан по рукам и ногам другими обязательствами, и на этом история завершается. Но вот только теперь я поняла, каким образом Мэри сумела пробить для меня повышение, что напоминает мне, насколько шаткая почва у меня под ногами.

Бабье лето заканчивается. Причем пропадает оно тихо и внезапно, как вор, торопящийся скрыться с места преступления. И вот наступает утро, когда перед выходом на улицу я снова беру с полки свой пурпурно-красный шарф. А вечером выхожу из офиса и вижу, что уже стемнело. Заглянув в дорогой магазин деликатесов, где я теперь все чаще покупаю себе что-нибудь на обед, замечаю смену в витрине – она украшена тыквами и вырезанными из бумаги желтыми листьями на фоне коричневой драпировки.

Я выжидаю. Мне хватает терпения, я вполне довольна жизнью и способна ждать долго, но порой на меня накатывает дурное настроение, раздражение и отчаяние. Начинает казаться, что этого никогда не произойдет. Впрочем, теперь от меня ничего не зависит. Я сделала все, что могла, и однажды шанс мне обязательно представится. Просто не может не представиться.

Амброз Притчет написал очерк для сборника «Неизвестная Англия» – в нем популярные литераторы рассказывают о своих любимых потаенных уголках различных графств. Эссе Притчета посвящено Вустерширу.

– Не знала, что вы родом из тех краев, – говорю я, когда он приходит в редакцию забрать адресованные ему письма.

– Боже упаси, Фрэнсис! Я из Игэма. Просто я опоздал, и мне достался Вустершир.

Он никогда там не бывал до того, как получил в издательстве аванс, и не скрывает, что теперь не скоро захочет снова туда вернуться. Основная информация была им скачана из Интернета или списана из старых путеводителей ассоциации автомобильных путешественников.

Презентация книги проводится в ресторане, расположенном на крыше одного из домов в Сохо и специализирующемся на тех блюдах «истинно английской кухни», из-за которых меню выглядит пугающе: свиные щеки, браун , салат из листовой свеклы, морские улитки, поссет . Я принимаю приглашение, потому что невозможно заранее знать, кого встретишь на подобном мероприятии, но по прибытии выясняю, что это обычная вечеринка, ничем не отличающаяся от других.

Выпив один сливовый коктейль (чего более чем достаточно), я уже собираюсь сделать Амброзу ручкой и сказать: «Мне пора. Скоро увидимся», – когда атмосфера в зале вдруг меняется, словно кто-то приглушил свет или, наоборот, включил дополнительные люстры.

– Вы только гляньте, кто здесь, – слышу я шепот у себя за спиной.

Я поворачиваюсь к двери и вижу Лоренса. Девушка из рекламного отдела пытается снять с него плащ, но он с улыбкой протискивается мимо нее со словами:

– Извините, не могу остаться надолго. Я всего на минутку.

И вот он уже в зале обнимается с Николаем Титовым, который приехал поддержать свою жену Пегги, написавшую главу о Сомерсете. Появляется человек с фотоаппаратом, чтобы сделать снимки. Лоренс покорно позирует, положив руку на плечо Пегги и обнажая белозубую улыбку, пока фотограф, поблагодарив его, не удаляется.

– Я просто проезжал мимо. Прости, не могу задержаться. Хотел лишь повидаться и поздороваться, – говорит он, склоняясь и целуя ее в обе щеки.

Я стою в углу зала и жду, жду, жду, мысленно умоляя его повернуться и заметить меня. И когда Лоренс наконец это делает, я встречаюсь с ним глазами и с удовлетворением отмечаю, что выражение его лица меняется.

Я выдерживаю на себе его волнующий душу пристальный взгляд. Не двигаюсь, позволяя Лоренсу разглядеть себя. Проходят всего лишь секунды, мгновения, но я чувствую, сколь многое за это короткое время успевает претерпеть метаморфозу. А потом он приветствует меня с виду небрежным кивком, даже не улыбнувшись, и отворачивается.

Он перебрасывается фразами с Титовыми, извиняется и идет сквозь толпу гостей в мою сторону, бормоча какие-то слова людям, которые расступаются, чтобы дать ему пройти.

Это наш третий с ним обмен поцелуями – уже знакомыми, быстрыми, легкими. Я лишь бегло ощущаю тепло его щеки, прикоснувшейся к моей, и его руку на своем рукаве, чувствую сквозь ткань чуть заметное пожатие его пальцев.

– Как поживаете? – спрашивает Лоренс.

– Прекрасно, – отвечаю я. – Да, много воды утекло со времени последней встречи в Бидденбруке…

– У меня всего пара минут, – произносит он. – Такси ждет внизу. Полли готовит для меня ужин и намеревается остаться ночевать.

– Могу я попросить вас подбросить меня по пути до моего дома?

Конечно, отвечает он. Ему нужно только попрощаться с Титовыми, а потом он будет ждать меня на улице.

Я тоже пожимаю на прощание руки, снимаю пальто с вешалки в гардеробной и начинаю неспешно спускаться по лестнице. У ее подножия в стену вмонтировано большое зеркало, и, проходя мимо, я всматриваюсь в свое отражение. Я выгляжу не похожей на себя прежнюю. Женщина в зеркале – с сияющими глазами, чуть раскрасневшаяся – явно из тех, в чьей жизни могут происходить необычные события: интересные, волнующие, даже опасные.

Такси стоит перед дверью. Стекла машины поблескивают крупными каплями дождя. Лоренс склоняется на заднем сиденье, чтобы открыть дверь, а я переступаю через небольшую лужицу, в которой отражается неон вывесок, и проскальзываю внутрь, усаживаясь рядом.

– В Хайгейт, – говорит он, – но через… В каком именно месте вы живете, Фрэнсис?

Я называю адрес водителю, и такси отъезжает в сверкающую ночь.

Лоренс спрашивает, как прошел прием, и я передаю ему слова Амброза Притчета. Он смеется, и мне очень приятно. Вскоре я заговариваю о его работе, и Лоренс отвечает, что, как ему кажется, дело двигается хорошо. Прогресс заметен.

– Понимаете, теперь у меня все немного иначе, – добавляет он, пока такси, то останавливаясь, то снова трогаясь с места, проезжает через Кэмден. – Прежде моя жена Элис всегда была первым читателем. И ее отличал отменный вкус.

По-моему, Лоренс впервые упомянул о ней в беседе со мной.

Как только мы сворачиваем к северу, дорога становится свободнее. Мы быстро минуем Кентиш и Тафнел-Парк. Мелькают пабы и рестораны, лавочки, торгующие жареными цыплятами, затемненные витрины дешевых магазинов и дорогих салонов органических продуктов, а Лоренс успевает немного рассказать мне о Полли, у которой появился новый ухажер. Теперь она вполне довольна своей учебой в колледже, и он снова упоминает о той роли, какую я сыграла в жизни его дочери.

– Полли напугала меня, – продолжает Лоренс. – Я был почти уверен, что она вот-вот бросит колледж. Вы вовремя вправили ей мозги. У меня ничего не получалось.

– Я не сыграла в ее судьбе такой уж большой роли, – возражаю я.

– А вот я в этом не уверен. Иногда сам так запутываешься в своих семейных делах, что распутать клубок легче кому-то, кто смотрит на проблему со стороны.

Мне нравится эта фраза. Лоренс начинает расспрашивать о моей работе, поздравляет с повышением, а мне остается гадать, кто ему рассказал об этом. Значит, некто мог посчитать, что ему будет интересно услышать обо мне.

Разговор сам собой иссякает.

Мы уже подъезжаем к моему кварталу. Таксист слушает какую-то передачу по радио, но разделительное окошко прикрыто и звуки доносятся до нас приглушенно. А на заднем сиденье становится тихо. Я прислоняюсь щекой к стеклу и смотрю на мокрые тротуары. Люди собираются под навесами азиатских ресторанчиков, чтобы покурить. Некоторые натягивают на головы пиджаки и бегом устремляются к ближайшей станции подземки. В темноте я поворачиваюсь к Лоренсу. Он смотрит на меня.

– Я бы с удовольствием пригласил вас к себе на ужин, но не уверен, что Полли…

– Конечно, я все понимаю.

– Возможно, мы поужинаем вместе в другой раз?

– Это было бы…

– Простите, я, видимо, не совсем ясно выразился. Мне хотелось бы пригласить вас поужинать. Без Полли. Только я и вы.

Я молча улыбаюсь. И Лоренс улыбается мне с облегчением, хотя и несколько смущенно, с оттенком неловкости. А вскоре такси останавливается у моего дома. Я замечаю, как он оглядывает окрестности: неровные ряды кустов, неопрятные баки для мусора, темный ряд окон второго этажа.

– Я позвоню, – говорит Лоренс, когда я берусь за ручку двери.

– Буду ждать, – отвечаю я, выхожу из машины, захлопываю дверь, и такси трогается с места.

Я смотрю, как он сел вполоборота, чтобы видеть меня, а потом мелькает в прощальном жесте его поднятая вверх ладонь.

Выйдя из лифта, я сразу замечаю зеркальные стекла в окнах, тянущихся вдоль лестницы. Квартира располагается в современном жилом доме с привратником, подземными гаражами, собственным садом и великолепным видом на город даже с относительно небольшой высоты четвертого этажа. И я задерживаюсь, чтобы полюбоваться на холм, где возвышаются дома, окруженные просторными садами и парками. На деревьях остались кое-где последние желтые осенние листья.

Улица, где живут Кайты, отсюда не видна, но расположена неподалеку. Едва ли она тратила больше десяти минут, чтобы добраться сюда пешком.

Миссис Брюер открывает дверь. Ей лет восемьдесят – хрупкая надушенная старушка с жемчужными серьгами и в кашемировом свитере такого же цвета, как и шерсть ее лабрадора Греты. В полумраке прихожей они оба кажутся бледными тенями.

– Очень рада познакомиться с вами, мисс Торп, – произносит миссис Брюер, протягивая мне руку.

Взгляд ее светлых, но будто остекленевших глаз скользит мимо моего лица и фиксируется на какой-то точке у меня за спиной. Видимо, она улавливает яркий свет из внутреннего двора, думаю я. Меня предупредили, чего ожидать, но я все равно ощущаю неловкость.

– Пожалуйста, называйте меня просто Фрэнсис, – говорю я, а миссис Брюер в ответ лишь смеется, устанавливая границу между нами.

– Не сразу, – улыбается она. – Может, когда я узнаю вас поближе. Проходите, пожалуйста.

Сама же она скрывается в крошечной кухоньке. Я слышу, как включается чайник, открывается и закрывается дверь холодильника. В ответ на мое предложение помочь она говорит, что прекрасно справится сама.

В гостиной, удобной, но украшенной казенного вида кадками с магнолиями и фикусами, я вижу, что все необходимые приготовления уже сделаны: под углом друг к другу у окна установлены два кресла, а на столике между ними лежат какие-то бумаги и толстая книга.

– Достаточно ли для вас света или мне включить люстру? – спрашивает миссис Брюер, входя вслед за мной с небольшим подносом.

Мне делается немного тревожно, когда она поначалу двигается прямо на меня, но затем она очень точно ставит поднос на стол. Ее движения четки, потому что она уверена, что все на своих местах.

– Света вполне хватит, – говорю я. – День сегодня солнечный.

Миссис Брюер садится в кресло.

– Угощайтесь, – предлагает она, делая жест в сторону подноса. – Если хотите молока или сахара, добавляйте сами.

Грета сначала терпеливо ждет сидя, а затем со вздохом ложится и кладет голову на лапы.

– Миссис Полтер сказала, что вы раньше ничем подобным не занимались, – продолжает миссис Брюер, выпрямляясь в кресле с чашкой в руках.

– Это правда. Мне захотелось попробовать себя в новой роли. Стало любопытно, справлюсь ли. Вот почему я здесь.

– Замечательно. Я вам очень признательна. Мне никто не читал уже долго. Без этого скучновато. Так не приступить ли нам к делу? Ведь наверняка ваше время ограничено.

– Да, конечно. С чего лучше начать?

И я беру со стола письма, чтобы прочитать их вслух. Ничего интересного. Напоминание от местного совета о необходимости правильного распределения бытовых отходов для переработки, бланк опроса населения по поводу схемы новых посадок деревьев. Обычно с такой корреспонденцией ей помогает сын, но сейчас ему пришлось на две недели уехать. Доходит очередь до объемистого тома в мягкой обложке. Это опубликованная несколько лет назад биография Рудольфа Нуреева. Помнится, рецензии на нее были исключительно доброжелательные. В книгу вставлена закладка – голубая полоска с рекламой книжного магазина в Уэлбери. Я вынимаю ее, просматриваю книгу и вижу надпись. Это ее рука…

На форзаце она вывела: «В подарок Нэнси. “Надежда крылата как птица…” С любовью, Элис».

– Вы уже успели прочитать много о Нурееве, – замечаю я, продолжая листать книгу и задерживаясь на черно-белой фотографии, где Нуреев, еще совсем маленький и по-крестьянски закутанный в несколько слоев шерстяных платков, сидит на коленях у матери. Та чувствует себя перед фотоаппаратом совершенно непринужденно и будто хочет что-то сказать, но ребенок скованно держит ручонки и напряженно смотрит в объектив. Мне понятно его состояние в тот момент.

– О, это исключительно интересная книга! – восклицает миссис Брюер. – Мой покойный муж состоял в попечительском совете «Ковент-Гардена», и мы часто ходили на балетные спектакли. Эта биография очень живо написана и воскрешает в памяти многие события. Вот только не помню, на чем мы остановились. Прошло ведь несколько месяцев.

Я молчу и киваю.

– Не знаю, что вам рассказала миссис Полтер, – продолжает она, поднося чашку к губам и поворачивая голову к окну, – но раньше ко мне приходила читать одна женщина. Она читала очень хорошо и даже стала мне подругой. Вот только прошлой зимой умерла.

– Печально, – отзываюсь я, наблюдая за ней, замечая, как подрагивает чай в чашке. – Она скончалась скоропостижно?

– Погибла в автомобильной аварии. Это она выбрала книгу. Подарила мне на день рождения.

Черты ее лица чуть искажаются, и я впервые вижу на нем откровенную борьбу эмоций.

– Знаете что, – говорит она, – возможно, продолжать будет не самой лучшей идеей. Я бы предпочла, чтобы вы начали читать мне что-нибудь другое.

– Понимаю, это может вызвать у вас волну болезненных воспоминаний, – говорю я.

В ее глазах мелькает выражение недовольства, столь мимолетное, что я едва успеваю уловить его, хотя этого достаточно, чтобы вызвать во мне ответное раздражение.

– Но мне нравится дарственная надпись, – добавляю я. – «Надежда крылата как птица…»

– Эмили Дикинсон, – неохотно объясняет она. – Это стихотворение всегда имело для нее некий особый смысл.

Миссис Брюер кладет руки на подлокотники кресла, чтобы встать.

– У меня есть томик Элизабет Тейлор, который я пока отложила в сторону. Сборник ее рассказов, его рекомендовал мне сын, – говорит она, но только мне все это уже начинает надоедать и потому я открываю книгу на отмеченной голубой закладкой странице.

– Но ведь это очень интересно, – произношу я. – Я столько слышала об этой книге. Вы остановились на сцене в Париже, когда он решается сбежать на Запад. Потрясающе! Вы только послушайте: «Мне говорят, что в комнате не случайно две двери. Если я захочу вернуться в Россию, то через одну из них попаду прямо в зал ожидания, где смогу подняться на борт «туполева». Но если предпочту остаться в Париже, вторая дверь ведет в помещение, куда посторонним вход воспрещен… А сейчас я предоставлен самому себе в безопасности уединенной комнатки. Четыре белые стены и две двери. Два выхода в две разные жизни».

Миссис Брюер открывает рот, пытаясь что-то сказать, но я не обращаю на нее внимания и продолжаю читать, проводя пальцем по строчкам, и вскоре забываю следить за ее реакцией. Меня захватывает история, поражает воля танцовщика и отчаянное стремление стать другим человеком.

Лоренс звонит мне через несколько дней, и мы встречаемся во французском ресторане неподалеку от его дома. Посетителей полно, шумно, но мы сидим в дальнем конце зала, где спокойно, а поскольку вечер выдался холодный и дождливый, оба заказываем по большому натуральному бифштексу с жареным картофелем, а Лоренс выбирает бутылку красного вина. Официанты буквально танцуют вокруг нас, то поправляя бокалы, то принося новые ножи, то наливая вино на пробу, а потом делая шаг назад и ожидая от Лоренса одобрения.

Сегодня он в ином настроении – откровенен и склонен к воспоминаниям. Нужен лишь легкий намек, чтобы заставить его заговорить о ранних годах своей жизни, об отце, умершем от туберкулеза совсем молодым, о матери, которая воспитывала его одна, вынужденная продолжать работу на пивоваренном заводе по соседству. Книги долго оставались чем-то недоступным, объясняет Лоренс. И ему пришлось приложить колоссальные усилия, чтобы сначала закончить с отличием среднюю школу, а потом Оксфорд. И, конечно же, его жизнь могла сложиться совершенно иначе.

Я слушаю рассказ Лоренса, и мне представляется, будто это я как истинный эксперт направляю его повествование, наталкивая на темы, почерпнутые из его романов и интервью, которые он во множестве давал журналистам за последние годы. Лоренсу приятно, когда я, будто пуская солнечные зайчики зеркальцем в сторону его судьбы, высвечиваю ту легенду о себе самом, которая ему нравится: легенду о человеке, сделавшем себя, личности творческой, независимой, значительной. Людям никогда не надоедает рассказывать о своих достижениях. И Лоренс не исключение.

Я спрашиваю, не ограничил ли достигнутый успех его свободы, не стал ли мешать видеть жизнь в ее истинных красках.

– Едва ли, – отвечает он. – Моя слава, если это вообще можно так назвать, в действительности не так уж велика. Да, порой случается, что в зале ожидания аэропорта или в ресторане кто-то подходит ко мне. Причем видела бы ты, как они смущаются, стараются не помешать, не выглядеть назойливыми! И говорят о том впечатлении, которое произвело на них что-то из мной написанного. Подобного рода известность не тяготит и не мешает. К ней легко привыкнуть. Ведь им же ничего от меня не надо. Я не поп-звезда, с которой каждый норовит стащить рубашку.

А потом Лоренс берет инициативу на себя и принимается расспрашивать о моем детстве, проведенном в окрестностях Фринборо, интересуется моими родителями. Разумеется, по возрасту он ближе к ним, чем ко мне, и когда это становится очевидным, ему трудно сдержать улыбку.

Но прежде чем я успеваю сменить тему, он замечает что-то в выражении моего лица, нечто выдающее меня с головой. Я очень кстати вспоминаю анекдот о Шоне Темплмане, который мне рассказывала Одри Кэллум, и в последний момент ухитряюсь отвлечь Лоренса. И его смех приносит мне и облегчение, и разочарование.

Закончив ужинать, мы надеваем пальто и выходим на улицу под дождь.

– Давай, я провожу тебя? – предлагает Лоренс.

– Не надо, – улыбаюсь я. – Мне недалеко.

Он застенчиво, нерешительно протягивает руку, чтобы погладить меня по щеке, а через секунду уже склоняется надо мной, и мы целуемся. Я отвечаю на его поцелуй, и все в точности так, как я предвидела, как рисовалось мне в воображении.

Мимо проезжают машины. Нас поливает дождь.

– Пойдем ко мне, – тихо произносит Лоренс.

Я молча киваю.

Дождь льет всю ночь. Сквозь дрему я слышу его дробь, как и порывы ветра, от которых дребезжат стекла в окнах. Рано утром я отодвигаюсь от Лоренса, вылезаю из-под скомканных простыней и пересекаю комнату. Осторожно открываю дверь, чтобы он не услышал. Стук дождевых капель по окошку в потолке рядом с бывшей спальней Полли доносится и сюда. Я вспоминаю ее маленькую комнатушку наверху со стенами, окрашенными в тон яиц малиновки, и с гирляндой из фонариков в форме перцев. Интересно, как она поступит, узнав обо всем?

В ванной я умываю лицо очень горячей водой, используя одну из белых фланелек, которые стопкой сложены в сушильном шкафу. На полочке с зеркалом вместо дверцы нахожу новую зубную щетку и чищу зубы. Два халата висят на крючке. Я беру сначала тот, что принадлежал Элис – скользкий на ощупь шелк с устричным узором, – надеваю, затягиваю пояс и смотрюсь в зеркало. Снимаю его и выбираю другой – синий, из вафельного хлопка. Он мне велик, и приходится закатывать рукава. Я спускаюсь вниз, ступая босыми ногами по овсяного оттенка ковру лестницы, постеленному поверх того же цвета ступеней. Я замираю перед кабинетом Лоренса в бельэтаже. Не в силах сдержать любопытства, толкаю дверь. Она приоткрывается, и я снова вижу компьютер на специальной консоли, офисное кресло и открытые белые жалюзи, сквозь которые отчетливо видно плачущее темное небо и величественного вида особняк соседей напротив, больше не скрытый густой листвой деревьев.

Меня словно затягивает внутрь комнаты вид стены слева от письменного стола. На первый взгляд она вся покрыта сотнями маленьких ярких крылышек: желтых, розовых, оранжевых, чуть трепещущих от сквозняка, которым тянет через открытую дверь.

Приблизившись, я вижу, что это мелкие самоклеющиеся бумажки, покрытые убористым почерком Лоренса. Слова вполне разборчивы, но вот смысл кажется зашифрованным и таинственным. «Н. и Р.», – начертано на одной. «Кантата Баха» – на другой. И еще: «Д. бежит». Или: «Р. знает о случае с Д. – откуда?»

Это и есть его новый роман, догадываюсь я. Он выстраивает сюжет, определяет черты характеров героев, ставит над ними эксперименты. Вершит их судьбы. Я воображаю его за работой. Как Лоренс, покачиваясь в кресле, хмурясь и кусая губы, отрывает взгляд от монитора компьютера, чтобы свериться с одной из «бабочек» на стене. Представляю, как он, осененный новой идеей, вырывает из пачки очередной цветной листочек, а потом переклеивает другие с места на место, проводя пальцем по клеящимся полоскам. Он придает повествованию форму, вносит остроту, меняет эпизоды местами. И так дело у него постепенно движется к развязке.

Думать об этом приятно. Но невольно зарождается ревность. В тиши своего кабинета Лоренс принадлежит только себе. Я здесь чужая и испытываю такое же чувство, какое пронизывает меня, когда я вижу его беседующим наедине с Шарлоттой или обнимающимся на публике с друзьями вроде тех же Титовых. Тут, как и вообще в окружающем нас мире, именно Лоренс властвует, стоит у руля, решает, как все пойдет дальше.

Я выхожу из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь, и спускаюсь вниз, чтобы приготовить чай. Миссис Полтер из Добровольного общества помощи слепым оставила мне на сотовом телефоне сообщение, которое я удаляю, даже не прочитав.

Хотя я многое спланировала наперед, никогда мысленно не заходила дальше этой точки. Инстинкт (или то было суеверие, нежелание дразнить судьбу?) неизменно заставлял останавливаться, когда воображение пыталось унести меня в более отдаленную перспективу. Что будет после того, как я добьюсь поставленной первоначальной цели? Конечно, это только придает происходящему со мной теперь очарования, полноты ощущений и новизны, но и предчувствие опасности тоже дает о себе знать. Я привыкла на несколько шагов опережать Лоренса, а сейчас мы шагаем с ним рядом и оба не ведаем, что ждет впереди.

Наступает решающий момент, говорю я себе, стараясь мыслить хладнокровно. Именно сейчас можно все испортить.

Но оставаться здравомыслящей очень трудно. Лоренс вывел меня из равновесия. И я оказалась к этому не готова. За предшествующие несколько месяцев он стал для меня воплощением столь многих обобщенных вещей, что за всем этим сам Лоренс как мужчина где-то потерялся, утратив четкие очертания, и, до известной степени, я перестала видеть его в таком качестве.

Он действительно староват для меня, чрезмерно напыщен и самовлюблен, но я ничего не могу с собой поделать: мне нравится чувство, которое он мне дает. Я таю, слыша от него: «Чем я заслужил такое счастье, как ты?» И еще мне нравится, что постепенно я становлюсь ему необходима. И я сама так же постепенно подпадаю под его обаяние. Причем мне видится неслучайным сходство слов «подпадаю» и «падаю», поскольку это ощущается и как падение, утрата твердой почвы под ногами, что может быть чревато полной потерей собственного достоинства. И существует вероятность, что в будущем наступит момент, когда мне станет очень больно.

Но сейчас я зависла между двумя состояниями. Падаю я или лечу? Неизвестно.

Я понимаю, что Лоренс полностью завладел моими мыслями: я могу думать только о сказанном им, только о том, как он держит меня в своих объятиях. Разумеется, меня беспокоит вероятность утраты контроля над ситуацией, потери своего преимущества, заключавшегося в четком видении перспективы. Однако я уже ничего не могу поделать. Мне приходится довериться ему. И вскоре я перестаю волноваться.

Мы не обсуждаем наше будущее. Пока рано. И встречаемся тайно: в доме Лоренса или в моей квартирке. Помню, как в тот день, когда ждала его у себя впервые, я тщательно проинспектировала свое жилье, выискивая вещи, которых ему лучше не видеть. Кашемировую шаль Элис. Старый серебряный наперсток, прихваченный мной из ящичка туалетного столика спальни в «Невере». Одно из гипсовых яиц. Вот зонтик Полли, решаю я, можно и оставить – самый обычный зонт, и он не бросится ему в глаза. А яйцо я заворачиваю в шаль, наперсток вкладываю в конверт и передаю их благотворительной организации. Подобные талисманы мне больше не нужны. Может, они принесут теперь удачу кому-то еще.

Вечером Лоренс звонит снизу, я впускаю его и жду, пока он поднимается по лестнице, немного робея и нервничая, что обычно происходит со мной перед каждой встречей, но стоит ему протянуть ко мне руки, как волнение исчезает.

Обняв меня, он ходит по квартире, осматривая обстановку, как это делала Полли, попав ко мне той весенней ночью, вот только гостиная сейчас выглядит иначе. Книжные полки ровно покрыты белой краской, подушечки на новой софе с обивкой цвета зрелой пшеницы роскошно расшиты и упруги. От репродукции в паспарту я избавилась. В квартире пахнет свежевыглаженным бельем, мебельным лаком и дорогой свечкой с ароматом тубероз, которая горит на журнальном столике.

Лоренс изучает подборку моих книг, и от него не может укрыться полное собрание сочинений Лоренса Кайта – моей, можно сказать, справочной литературы.

– Как видишь, я твоя большая поклонница, – скромно говорю я.

Он берет томик «Горечи» в твердом переплете, листает его и ненадолго задерживается на пресловутой строке: «Посвящается Элис. Как всегда». Закрывает книгу, ставит ее на место, и его внимание переключается на каминную полку с открытками, приглашениями и окаменелостью, найденной мной на Золотом мысе. Потом обращается ко мне:

– Не так уж и важно, нравятся тебе мои книги или нет.

Мы еще ни разу не упоминали в наших разговорах Элис, но, как я предвижу, это нам предстоит уже скоро.

В субботу утром я рассказываю Лоренсу о случайной встрече с Онор и о вздоре, который она несет. Намекаю, что не верю ни слову. Однако не упоминаю, почему знаю о его невиновности, о том, как стала невольным свидетелем сцены между ними, стоя в тени вестибюля у лестницы. Пусть думает, будто я просто безгранично доверяю ему. Он приходит в такое возбуждение, что не в состоянии оценить моей веры в него. Надеюсь, он вспомнит об этом, но позже. А сейчас Лоренс садится, опершись на подушку и взволнованно ерошит себе волосы, вспоминая неловкий эпизод из далекого для него теперь прошлого.

– О Боже! – восклицает он. – Какая нелепость! А если она расскажет свои небылицы детям? И они ей поверят?

– Не поверят. Если для меня очевидно, что она лжет, они тоже все поймут правильно. Кстати, Онор сказала, что не хотела бы задевать их чувства.

С Полли я не общалась с лета. Я просто ей больше не нужна, и мои сообщения часто остаются без ответа. Это даже облегчает мою жизнь, но в то же время я немного скучаю по ней и по той драме, какая вечно сопровождает ее подобно дыму от сигарет.

Лоренс иногда видится с ней и сообщает мне новости: у Полли новый воздыхатель – студент с ее курса. Он из Сток-он-Трента и производит впечатление неглупого молодого человека. Полли хорошо выглядит и кажется вполне счастливой. Учится прилежно, и Бамер не нарадуется на нее.

Сведения о Тедди скудные. Он много работает и лишь однажды встречался с отцом за обедом в городе. Как показалось Лоренсу, Тедди еще не оправился от разрыва с Онор.

Что касается наших с ним отношений, то, надежно защищенные от прошлого, от будущего, как и от вмешательства других людей, они постепенно входят в колею и становятся рутинными. Понятно, что это нельзя назвать настоящей совместной жизнью, и хотя я порой прекрасно понимаю, насколько это романтичнее и возвышеннее заурядных семейных уз, постепенно в мою душу закрадывается неудовлетворенность. Я вдруг замечаю, что меня раздражают мелочи – например, привычка Лоренса включать музыку на полную громкость, из-за чего, когда я разговариваю с ним по телефону, часто приходится повторять одни и те же фразы дважды.

Просыпаясь раньше, я ловлю себя на том, что разглядываю его в полумраке спальни и не испытываю восторга от увиденного: редеющие и выцветшие волосы на висках, глубокие морщины в уголках рта и глаз, печеночные точки, покрывающие руки. Пигментные пятна, выдающие возраст. Даже его кожа, как мне иногда кажется, уже стала не столько мягкой, сколько дряблой. Но это лишь детали, на которых я стараюсь не зацикливаться.

Однажды вечером мы ужинаем в белой кухне хайгейтского дома, и Лоренс мимоходом упоминает о предстоящем Рождестве. Он планирует провести его с детьми в Бидденбруке. И это сообщается мне небрежно, как нечто незначительное. Но потом Лоренс замечает выражение моего лица.

– Что такое, Фрэнсис? Не могла же ты всерьез рассчитывать, что мы встретим праздник вдвоем? – говорит он с упреком, и в его голосе звучат жесткие металлические нотки. – Это ведь наше первое Рождество без Элис. Их первое Рождество без матери.

– Конечно, – киваю, – ты прав. И о чем только я думала? – Но ему ясно, что я обижена, и он протягивает руку через стол.

– Не надо на меня дуться, – произносит он уже мягче. – Нет никакой спешки. У нас с тобой впереди много времени.

Это замечание вселяет в меня надежду, однако я понимаю, что слишком многое приходится принимать на веру. Стараюсь не давить на Лоренса. И часто отступаю там, где хочется перейти в атаку. Он начинает сбрасывать передо мной свой защитный панцирь. И Лоренс, каким он предстает в такие моменты, не имеет ничего общего с той широко известной обществу фигурой, которую отличают уверенность в себе, утонченность манер и даже самодовольство. Я вижу другого человека. Он лишен зазнайства, иногда даже сбит с толку, все еще не оправившись от горя, но уже заглядывает в будущее, осознает, что перед ним открываются новые возможности.

Точно так же я иной раз смотрю на себя его глазами и понимаю, как много могу ему дать: молодость, независимость, свободу. Кроме того, я разбираюсь в людях, вижу их скрытые амбиции и устремления, страхи и слабости. Это мой дар, который он находит не только изумительным, но и полезным для себя. А еще во мне заключен элемент новизны. Я никак не связана с его прежней порочной жизнью и клубком запутанных отношений, с той жизнью, в которой ему хватало низости делить себя между Элис и безымянными, покорными его воле девушками. Вероятно, все-таки в нашем сближении нет ничего странного. Я стараюсь не думать о прошлых связях Лоренса, а он, естественно, не спешит рассказывать мне о них, хотя я лелею надежду, что добьюсь от него исповеди, и откровенного рассказа о романе с Джулией Прайс более всего.

У нас с ним будет по-иному, убеждаю я себя. Скоро обстоятельства сами заставят его действовать и предать все огласке. И тогда это уже станет не закулисной интрижкой, а полноценными отношениями между мужчиной и женщиной. Безымянные девицы никогда бы не смогли добиться такого, если не удалось даже Джулии Прайс.

Но пока мы ото всех таимся. Иногда из-за этого происходят пренеприятные эпизоды.

Поздним вечером разговариваем у Лоренса в кухне, когда начинает подавать сигналы его мобильный телефон, оставленный на столике в прихожей. Он не отвечает на вызов. Вскоре раздается звонок в дверь. Мы переглядываемся, как персонажи комического фарса, а между тем в замке начинает проворачиваться ключ. Я мгновенно хватаю свою сумку, снимаю с вешалки пальто и исчезаю в зеленой гостиной, плотно закрывая дверь, а Лоренс идет встречать Полли. Я стою в полной темноте с бешено колотящимся сердцем и слушаю их разговор. Она ведь пыталась звонить. Почему он не подходил к телефону? У них с Сириной снова случилась крупная ссора.

Их голоса переходят в смутное бормотание, когда они удаляются по коридору – Лоренс намеренно уводит дочь в кухню, где включает свет, ставит на плиту чайник.

Бесшумно и осторожно я выскальзываю из гостиной, плотно прижимая сумку к груди, чтобы в ней ничто предательски не звякнуло, и ступаю только по красному ковру, поглощающему звуки шагов. А уже оказавшись на ночном холоде, я вдруг с легким уколом сожаления понимаю, что там не осталось ничего, что бы выдавало мое недавнее присутствие: ни двух использованных тарелок, вилок или бокалов, ни второй зубной щетки на полке в ванной.

Мэри Пим единственная, кто улавливает во мне перемену. Однажды я ловлю на себе ее взгляд поверх стекол очков. В ответ вопросительно вскидываю брови, а Мэри говорит:

– Ты не похожа на себя.

– Неужели?

– Да. У тебя в жизни что-то происходит?

Она произносит это по-доброму, словно искренне рада за меня.

Но я лишь смеюсь, отмахиваюсь и говорю, что это ей только кажется.

В начале декабря я получаю весточку от Полли. Она присылает мне эсэмэску, спрашивая, смогу ли прийти на их курсовой спектакль «Следы на потолке». Я звоню Лоренсу, и мы решаем, что я вполне могу там появиться. Тедди в этот вечер занят, а это для меня большое облегчение. Правда, будет Шарлотта Блэк, и я готовлюсь к тому, что мне, точнее – нам, предстоит пройти проверку ее пристальным взглядом. Едва ли мы сумеем ничем не выдать себя.

В зрительном зале жарко, и пока я добираюсь до своего места, мои щеки уже пылают. Повсюду вокруг меня группами сидят родители и друзья студентов, склонившись над программками и вслух читая имена участников спектакля.

Лоренс и Шарлотта появляются вместе, погруженные в глубокомысленную беседу. У меня вдруг делается необычайно сухо во рту, когда они замечают меня и начинают пробираться к занятым мной для них креслам, перекинув через руки пальто. Я целую Шарлотту, потом Лоренса, и мне сразу же представляется, насколько легко разгадать наш глупый и очевидный обман. Лоренс сидит между нами, и мы втроем разговариваем о полнейшей ерунде. А потом в зале гаснет свет.

У Полли одна из главных ролей, и она смотрится в ней очень и очень неплохо. Ее игра жива и естественна, а несколько реплик вызывают громкий хохот аудитории.

Когда начинаются вызовы после окончания спектакля, Полли приставляет ладошку козырьком к глазам, чтобы защититься от яркого света, вглядывается в зрителей и, заметив нас, радостно машет рукой и посылает воздушные поцелуи.

– Ты должна поужинать вместе с нами сегодня, – шепчет мне на ухо Лоренс. – Все пройдет хорошо, не переживай.

– Не могу, – отвечаю я. – Только не сегодня. И не надо меня заставлять.

Мы с ним и с Шарлоттой ждем в фойе посреди весело оживленной публики, и вскоре Полли выходит к нам. Она не одна. За ней следует высокий молодой человек с темно-рыжей шевелюрой.

– О, Фрэнсис! – восклицает она, обнимая меня. – Я так счастлива, что ты пришла.

– Ты была очень хороша, – искренне произношу я. – Поздравляю с премьерой.

– Мартин! – Полли тянет за рукав молодого человека, который занят разговором со своим отцом. – Мартин, позволь представить тебе Фрэнсис.

Он пожимает мне руку и говорит, что для него удовольствие познакомиться со мной. Он хорош собой: с карими глазами оттенка лесного ореха и светлой кожей лица.

– Откуда вы знаете друг друга? – интересуется Мартин.

Возникает короткая, но тяжелая пауза, когда нам с Полли приходится невольно вспомнить о том, о чем сейчас лучше было бы на время забыть.

– Через маму, – отвечает Полли. – Как-нибудь я расскажу тебе подробности.

Наступает Рождество, которое я встречаю в родительском доме.

«Пусть принесет веселье праздник!» – распевает Тоби, пока моя матушка со страдальческим выражением лица обходит дом с мешком для отходов. Повсюду расставлены мусорные корзинки, и она постоянно проверяет каждую из них, словно даже скомканная бумажка, не убранная сразу же, становится признаком неряшливости хозяйки дома.

Создается впечатление, что без этих корзинок и необходимости их опустошать жизнь моей мамы лишилась бы смысла.

Когда же меня посылают в гараж, чтобы принести несколько банок зеленого горошка, я замечаю, что к крышке огромной морозильной камеры теперь приклеен лист бумаги формата А4 с полным списком содержимого. В нем помимо прочего значатся «цветная капуста с сыром» и «слоеное тесто». Самые последние вложения вписаны зеленой шариковой ручкой: «нарезанный белый хлеб», «яблочный пирог миссис Крейвен» (по рецепту Женского института), «отборный бекон (три упаковки)».

Эстер и Чарли заняли комнату, в которой раньше жила она. Их дети расположились в бывшей моей спальне. И мне приходится довольствоваться раскладушкой в отцовском кабинете. Когда все это начинает действовать на нервы, в доме нет места для уединения. А потому я провожу много времени в прогулках по деревне, засунув руки в карманы пальто, думая о Лоренсе, который совсем близко отсюда, гадая, позвонит ли он мне (звонка я так и не дождалась, хотя в канун Рождества Лоренс прислал мне текст, выражая надежду, что я «веселюсь от души»). Но и на эти прогулки приходится выбираться тайком, иначе мне навяжут в спутники детей.

Эстер, по своему обыкновению, разрывается между желанием показать, какая она хорошая мать («Умница, Тоби! Как ловко ты все нарезал!»), и гораздо более сильным стремлением проводить как можно больше времени подальше от сыновей.

– Наверное, я слишком нервная, – начинает она пьяные откровения со мной, сидя рядом на софе (после нескольких «сухих» праздников Чарли теперь всегда привозит с собой солидный запас спиртного), пока мальчики бегают на игровой площадке в деревне, – но ты даже не представляешь, как же они меня достали! И я сама во многом виновата.

Очевидно, что Эстер недавно прочитала очередную книжку по педагогике.

– У меня выработалась привычка во все влезать самой. Но мальчишки дерутся между собой, и не надо вмешиваться. Они должны научиться сами разрешать свои разногласия. Мы с Чарли приняли твердое решение, что теперь будем наблюдать за ними только со стороны.

И действительно, когда после чаепития Руфус и Тоби затевают свару из-за последнего оставшегося на блюде шоколадного Санты, Эстер спешит удалиться в ванную, а Чарли склоняется над праздничным кроссвордом в «Телеграф» и ни на что не реагирует.

Шумный скандал, кажется, будет продолжаться бесконечно, но мама вовремя включает телевизор.

Каждый год в такие дни я с особой остротой ощущаю свои недостатки и понимаю, сколь многого лишена в жизни. И хотя на сей раз все иначе, я получила повышение, у меня есть свой секрет (о котором я непрестанно думаю, наслаждаясь им как экзотической сладостью), для своей семьи я остаюсь все той же прежней смешной Фрэнсис. Скованной. Предсказуемой. И, возможно, немного невезучей.

По возвращении из Бидденбрука Лоренс в качестве запоздалого подарка преподносит мне небольшой чернильный рисунок в красивой рамке с пейзажем Хэмпстед-Хита. Настроение после праздника у него неважное. Дети решили, что будет здорово провести его иначе, чем прежде, и в итоге почти все время проторчали в гостях у друзей. Но, по признанию Лоренса, он знал заранее, что это Рождество получится грустным.

А вот у меня на работе все вроде бы очень хорошо. У нас выходят по-настоящему интересные полосы, и Мэри мной довольна. Когда во время очередной церемонии вручения Сандерлендской литературной премии меня представляют Малкому Азарии, я не упоминаю о своем знакомстве с Кайтами. Вместо этого я предлагаю ему сотрудничать с «Обозревателем», и он действительно начинает иногда пописывать для нас рецензии. Теперь на разных приемах и презентациях ко мне подходят незнакомые личности: издатели, специалисты по рекламе, журналисты. У меня быстро растет список контактов, в которых я, впрочем, разборчива. А главное, появляется чувство, будто я важная часть этого мирка, я здесь своя, меня приняли в узкий круг и уважают, причем заслуженно.

Однако я прекрасно понимаю, как непрочны все связи и репутации, а потому не придаю особого значения прихотям своей фортуны.

Иногда в очереди к чайной тележке или в лифте я оказываюсь рядом с Сашей из отдела мод, и она рассказывает мне об Оливере. Теперь он сотрудничает с ночным артистическим шоу на одном из каналов спутникового телевидения, ведет свой блог в Интернете, и, вероятно, скоро подпишет договор на книгу.

– Передавайте ему мои самые лучшие пожелания, – говорю я, и Саша обещает их передать, но я-то знаю, что если эти двое когда-либо и упомянут мое имя, то лишь шутки ради за выпивкой в баре.

Ну и черт с ними!

Приближается годовщина гибели Элис. Лоренс никогда больше не поднимает в разговорах со мной эту тему, словно считает, что она была полностью исчерпана еще при той, самой первой моей встрече с ним и другими членами семьи много месяцев назад. Но вскоре понимаю: он вообще избегает беседовать со мной об Элис. Когда я упоминаю о ней, задаю вопросы об их совместной жизни, о ее пристрастиях или фобиях, Лоренс отделывается краткими, ничего не значащими, уклончивыми ответами.

И хотя он никогда и ни в чем не упрекает меня вслух, все же ясно дает понять, что бестактно заводить с ним подобные разговоры, и это воспринимается им как проверка мной его лояльности. Я же не исключаю, что его восприятие вполне соответствует действительности.

– Ты не будешь возражать, если я это надену? – спрашиваю я однажды утром, появляясь перед Лоренсом в длинном шерстяном свитере поразительного цвета, напоминающего густо-красные чернила. – Я нашла его в платяном шкафу, но не хотела бы брать без твоего согласия.

– Мне безразлично.

Но когда я хочу надеть этот свитер еще раз, то обнаруживаю, что Лоренс избавился от вещей Элис, хранившихся в гардеробе, в выдвижных ящиках стенного шкафа или висевших на крючках в прихожей. Исчезла и вся ее обувь – туфли на высоких каблуках с яркими стельками, туристские башмаки, плоские «лодочки» в серебристых, бронзовых и черных тонах, резиновые сапоги с остатками высохшей грязи на подошвах. Из ящичка в ванной пропал миниатюрный городок, который образовывали тюбики с кремом для лица и рук, баночки с мазями и гелями, блестящие хромом цилиндры с тушью и губной помадой. Ничего не осталось.

Тонкий шелковый халат устричной окраски не свисает больше с вешалки на двери.

И я не знаю, как мне реагировать на это. Должна я испытывать благодарность, что не приходится постоянно наталкиваться на следы прежней жизни Лоренса? Или же мне следует обидеться, поскольку он явно не желает давать мне пользоваться ее вещами? Значит, я их недостойна? Как себя повести? Сразу и не поймешь.

– Я вижу, ты провел генеральную уборку? – замечаю я за ужином.

Ее сделала миссис Кинг по его просьбе, отвечает Лоренс. Что-то выбросили, кое-что отнесли в благотворительные организации, а ювелирные украшения положили в банковскую ячейку на имя Полли. Кроме того, какую-то часть вещей Элис упаковали в чемодан и отнесли на чердак. То, что, как он предположил, Полли захочет взять себе.

Мне интересно, каково ему было пройти через такое, но, вглядевшись в его лицо, я молчу. Лоренс не намерен сообщать об этом, и лучше оставить его в покое. Наверное, я еще задам этот вопрос, но позднее.

Наступает траурная дата, а я даже не осмеливаюсь заговаривать о ней вслух. В тот день мы не назначаем свидания, как, впрочем, накануне или днем позже. Мне остается лишь гадать, запланировал ли Лоренс что-то вместе с Полли и Тедди.

Как я подозреваю, Тедди отпросился с работы, а Полли не пошла на занятия в колледж, чтобы они могли провести время втроем. Наверное, с утра отправились на Хайгейтское кладбище, где упокоилась Элис, а потом после неспешной прогулки по городу устроили скромный обед в «Испанском постоялом дворе». Видимо, Полли много плакала, а Лоренс не тратил слов утешения и лишь крепко обнимал ее за плечи. Тедди скорее всего пытался подавить собственную тоску и заодно немного расшевелить отца с сестрой.

В пятницу, как мы и условились заранее, Лоренс приезжает ко мне. Он вообще теперь гораздо чаще бывает у меня в квартире, и я чувствую, что ему не хочется приглашать меня в свой дом. Нежданный визит Полли потряс нас обоих, и с некоторых пор (после того эпизода с красным свитером) моя квартира стала постоянным и исключительным местом наших свиданий.

– С незаметной квартирой меньше проблем, – объясняет Лоренс. – Вдумайся, ты же никого не знаешь на улице, где живешь.

Это правда. Я знаю девушку этажом ниже, но с ней мы только здороваемся, и еще женщину из квартиры 18, которая рекомендовала маляра. А все остальные для меня – незнакомые люди.

– Ты даже не представляешь, насколько интересуются моей жизнью соседи, – с грустью добавляет Лоренс. – Будет гораздо лучше, если мы не станем показываться вместе у них на глазах.

А потому он звонит снизу, и я впускаю его.

– Я постоянно думала о тебе весь понедельник, – произношу я.

– Ты очень добра, – отзывается он вроде бы из вежливости, потом склоняется ко мне, и все мои намерения, все мои вопросы улетучиваются как дым.

Позже той ночью я лежу в постели рядом с Лоренсом, слушаю его медленное, но размеренное дыхание и размышляю, изменится ли теперь хоть что-нибудь. И ловлю себя на том, что не могу вообразить каких-либо перемен. Меня посещает неприятная мысль, что сам Лоренс абсолютно доволен тем, как все складывается. Его устраивает положение вдовца, у которого есть свой маленький секрет. Не получается ли, что он отхватил свой кусок сладкого пирога и с аппетитом поглощает его? Как он делал всегда.

Оливер стоит в углу нос к носу с С.П. Николлом, и его диковатый смех разносится по залу. На нем обтягивающие джинсы и туфли на шнуровке, с высоко загнутыми вверх мысками, а его обычно взъерошенные волосы тщательно расчесаны. Очевидно, что Оливер уже пьян, но меня все равно пугает его присутствие. Может, удастся обойтись без разговора с ним, надеюсь я.

На вечернике в одном из верхних залов закрытого клуба в Сохо собралось много гостей, и потому очень шумно. Энн Эббот-Смит, в честь которой проводится мероприятие, царствует у большого окна рядом со столом, уставленным стопками экземпляров ее только что опубликованных мемуаров. Я же явилась сюда только для того, чтобы выразить благодарность Эрике из отдела по связям с общественностью издательства. Она помогла именно нам взять у автора первое интервью. И я прокладываю себе путь в ее сторону, раскланиваясь и приветствуя знакомых, улыбаясь всем, кто уступает мне дорогу.

– Надеюсь, ты довольна нашей публикацией? – спрашиваю я, пробившись наконец к Эрике, и хотя ей показалось, что Джемма Коук взяла не самый дружелюбный тон, она все понимает: нельзя требовать слишком многого от текста в 1200 слов.

Мой визит уже подходит к концу, когда С.П. Николл с утонченной элегантностью ухитряется избавиться от общества Оливера и бродит по залу, надеясь подыскать себе более интересного собеседника. Нуждающийся в свежей крови Оливер начинает перемещаться в сторону большой группы, собравшейся вокруг Энн Эббот-Смит, и пусть он не совсем твердо держится на ногах, ему удается проникнуть внутрь полукруга, оттолкнув девушку из «Таймс». И представиться героине вечера. Я вижу, как он склоняется к ее руке, чтобы поцеловать. Энн Эббот-Смит недоуменно смотрит на него. Я слышу обрывок одной из его фраз:

– Высокое качество вашей прозы…

Но и этого мне достаточно. Нет нужды задерживаться здесь. Я свою миссию исполнила. Я уже почти у самой двери, когда снова слышу голос Оливера, и он обращается ко мне:

– Подожди, Фрэнсис! Не надо спешить. Подожди!

Оборачиваюсь, с трудом скрывая гримасу недовольства. Нужно встретить его достаточно приветливо, но ни в коем случае не давать шанса завязать разговор. Подпустить чуть-чуть холодка. Но я понимаю, что на подобные тонкости общения ему сегодня наплевать.

– Так и думал, что это ты, – произносит Оливер, хлопнув меня по плечу и склоняясь, чтобы поцеловать в щеку. – Милейшая, добрая Фрэнсис! Рыщешь в поисках темы для редакторской колонки?

– Можно сказать и так, – отвечаю я. – Как сам-то поживаешь? Где теперь подвизаешься?

– Немного на радио, немного на телевидении. Э-т-т-о занятно. Возможно, даже напишу книгу. Но самое лучшее – больше никаких Мэри. Кстати, как там наша старая ведьма?

– О, она так скучает по тебе, – бросаю я без тени иронии.

Но он вскидывает на меня взгляд.

– Издеваешься, да? А ты все-таки плохая девочка, Фрэнсис.

Я хочу ему возразить, но в этом нет смысла, а потому лишь пожимаю плечами, запахиваю пальто и начинаю спускаться по лестнице к выходу. Оливер идет следом, хотя в руке у него бокал с вином.

– Останься ненадолго, Фрэнсис, – просит он.

На последних трех ступеньках Оливер спотыкается, расплескивает вино, а потом начинает хихикать, когда ему все же удается устоять на ногах.

– Расскажи, как у вас идут дела без меня.

– Неплохо, – отвечаю я, когда передо мной открывают дверь, выпуская на холодный вечерний воздух.

Мимо проезжают такси, и одно из них свободно. Оливер идет по пятам, я поднимаю руку, чтобы остановить машину, но опаздываю.

– Мы справляемся, – добавляю я.

– Почему-то меня это не удивляет, – говорит он, и мне даже чудится нотка восхищения в его голосе. – Ты ведь нигде не пропадешь, так? Я сразу это подметил. Ты со своими связями…

– Моими связями? – Я ускоряю шаг, чувствуя прилив злости. – А что же тогда сказать о тебе и твоем папочке?

– В последнее время я слышал о тебе весьма интересные истории. У тебя появилась прелюбопытная репутация, знаешь ли. И все очень позитивно. Отличный работник. Острый ум. Ничего не оставляешь на волю случая. Но вот только всех мучает вопрос: откуда ты вообще взялась? Как эта репутация у тебя появилась?

– Это даже смешно, – говорю я, резко поворачиваясь, чтобы посмотреть ему в лицо. – Я годами вкалывала на Мэри, прежде чем добилась повышения. Я его заслужила.

– Конечно, кто бы спорил, – кивает Оливер. Моя реакция поразила его. – Вот только люди продолжают шептаться. Особенно о твоей дружбе с Кайтами.

– И что? Да, я вхожа в эту семью, но это никого не касается, и тебя в том числе.

Что ему известно? Неужели кто-то видел меня вместе с Лоренсом?

– Ты же знаешь нашу публику. Всех этих сплетников… – Оливер склоняется так близко, что меня обдает запахами спиртного и чеснока. – Их хлебом не корми, дай только посудачить, запустить в кого-нибудь свои острые зубки. Должен заметить, что я лично всегда защищаю тебя. И когда слышу, как кто-то называет тебя «семейной скорой помощью», знаешь, куда я их посылаю? Очень далеко я их посылаю.

Я ошеломленно смотрю на него, чувствуя, как краска предательски проступает у меня на щеках.

– «Семейной скорой помощью»? Кто же это, интересно, меня так называет? Почему такое странное прозвище? Что оно означает?

Но я, конечно же, сразу думаю о Шарлотте Блэк и Сельме Кармайкл. Наверняка это дело рук Сельмы. Мне нужно было проявить больше такта и осторожности, когда я отвергала ее предложение.

– Так это неправда? Что ты сумела познакомиться с Кайтом и его дочкой, потому что стала свидетельницей аварии со смертельным исходом?

В тоне, каким Оливер задает вопросы, мне слышится эхо многих его предыдущих разговоров на эти темы – обо мне, моих амбициях и намерениях. От этого легкий озноб пробегает по спине. Я чувствую, насколько шатки мои позиции. Особенно если Оливер в своих остроносых штиблетах будет продолжать распускать всю эту грязь обо мне по городу, получая доступ на вожделенные приемы как человек, обладающий любопытной информацией.

Но! Я обдумываю ситуацию и прихожу к выводу, что следует взглянуть на нее с иной точки зрения. Безусловно, мне ненавистна мысль, что Оливер будет за мой счет отпускать шуточки по углам шумных ресторанных залов, однако во всем нужно уметь видеть и положительную сторону. Это ли не подтверждение моего нового статуса? Я стала одной из тех личностей, сплетнями о которых кормятся стаи мелких и незначительных людишек. Я даже могу подкинуть Оливеру еще чего-нибудь для пересудов.

– Свидетельницей самой аварии я не была и никогда не утверждала этого, – объясняю я. – Просто оказалась на месте происшествия. До чего же странные люди нас окружают! Я никого не пыталась ввести в заблуждение. И вообще, почему это вызывает нездоровый интерес?

– Ну ты же знаешь нашу публику, – вздыхает Оливер, и я понимаю, что тема потеряла для него остроту и он уже поглядывает через плечо на дверь покинутого клуба. – Им дай только повод.

– Да. Но мне пора. – Я поднимаю воротник пальто и двигаюсь вдоль тротуара.

– Рад был повидаться! – кричит Оливер мне вслед, и я слышу, как с грохотом закрывается дверь, когда он возвращается в клуб, чтобы продолжить веселье.

Своими переживаниями я не делюсь с Лоренсом. Пусть считает, что я всем довольна. Жизнь отныне строится вокруг него, и я не могу пожаловаться, что мне не нравится подобная перемена. Или что я тоскую по прежнему своему существованию.

Теперь, если ближе к концу недели я иду в супермаркет, то покупаю круассаны, вакуумную упаковку с кофе того сорта, что он держит у себя на кухне, и бутылку дорогого вина, какую никогда не выбрала бы для себя. И иногда – что случается чаще всего – Ло мне звонит, а иногда – нет.

При встречах с ним я достаточно осторожна, чтобы не заводить речи о своих подлинных чувствах. Я прочно держу их в себе. Так же крепко, как прижимала к груди сумку, чтобы не дать зазвенеть лежавшим в ней ключам, в тот вечер, когда Полли едва не застукала нас в Хайгейте. Мне страшно оказывать на него даже небольшое давление.

Но однажды весной наступает субботний вечер, когда я решаю, что настала пора рискнуть.

Лоренс звонит в среду, и мы договариваемся о встрече в конце недели. Но какой вечер он имеет в виду? В пятницу? Или в субботу? Я не уверена, и не могу заставить себя перезвонить ему и уточнить. А потому провожу всю пятницу, когда у меня уже выходной день, слоняясь по квартире и ожидая, что в любую минуту он может появиться. Но Лоренс звонит мне только в субботу. Приглушенным голосом спрашивает по телефону:

– Ты свободна? Мы можем увидеться?

Я как раз закончила пылесосить лестницу и взялась за мойку ванны. Мои руки сушит чистящий порошок, и начинает проступать краснота. Я зажимаю мобильный телефон под подбородком и наношу на ладони немного крема для рук, а потом начинаю медленно втирать его.

– Да, все замечательно, – отвечаю я. – Приезжай, если хочешь.

А сама думаю, заметил ли он некоторое изменение моего тона, в который я намеренно добавила легкий оттенок недовольства.

Лоренс приезжает, и я не скрываю своего плохого настроения. Я с ним холоднее, чем обычно. Чуть раньше прерываю наш первый поцелуй, а когда он проводит тыльной стороной ладони по моей щеке, перехватываю его руку и отвожу в сторону.

Я избегаю его взгляда и смотрю на улицу. Теперь несколько окон в здании напротив открыто, чтобы впустить внутрь первое весеннее тепло. Во дворе кто-то моет машину, пользуясь ведром и губкой. Но цвет неба остается по-прежнему каким-то неопределенным.

– Хочешь, пойдем прогуляемся? В парк? В кино? А потом я бы пригласил тебя куда-нибудь поужинать, – предлагает Лоренс, и в его тоне слышится отчаяние и беспомощность.

Это уже что-то новенькое. Как правило, он осторожен и боится выходить со мной, чтобы не быть узнанным, не столкнуться случайно с кем-либо из знакомых.

Я соглашаюсь отправиться на прогулку. На такси мы доезжаем до Риджентс-парка, а потом от Кэмдена сворачиваем в сторону Бейкер-стрит, и оттуда открывается вид на минарет и покрытый медью купол мечети. На деревьях проклюнулись первые зеленые листочки. В пруду мельтешат утки.

Лоренс старается проявлять ко мне повышенное внимание. Очень обходителен, мягок и настроен примирительно. Мы говорим о моей работе, о книге, рецензию на которую я сейчас пишу, а потом он рассказывает мне о своем новом романе. Мол, только сейчас ощутил верное направление развития сюжета и вполне доволен им. Кажется, книга получится удачной.

Мимо нас пробегает, тяжело дыша, группа спортсменов. На парковых лужайках идет игра в футбол с импровизированными воротами из сваленной в кучки верхней одежды. Лоренс берет меня за руку и произносит:

– Ты должна всегда говорить мне, если я поступаю неверно.

Я оставляю свою руку в его ладони. На мгновение мной овладевают сомнения. Не лучше ли спустить сегодня все на тормозах, подождать пару недель, а потом попытаться снова? Но мне мешает нетерпение. Разумеется, я поступаю как азартный игрок, делая ставку, хотя не уверена в результате. Ведь я понятия не имею, согласится ли Лоренс пойти мне навстречу.

– Мне не совсем ловко говорить об этом, – начинаю я. – Не знаю даже, как это выразить словами.

Он смотрит на меня. Мне мерещится, будто он думает: «О Господи, что ей от меня нужно?» А может, ему в голову приходит иная мысль: «Я сделаю все, лишь бы не потерять ее».

– Я устала от того, что ты воспринимаешь меня как должное! – восклицаю я. – Мне не нравится чувствовать себя… Быть твоей маленькой грязной интрижкой.

– Неужели именно так ты себя ощущаешь? – удивляется Лоренс.

Я киваю. Он подносит мою руку к губам и целует.

– Милая, я понятия не имел об этом. Прости меня.

Мы продолжаем шагать рядом. Слева доносятся радостные вопли одних футболистов и стоны отчаяния других.

– Конечно, я понимаю, как тебе нелегко самому, – произношу я. – У тебя все еще так много…

– Старого багажа, – с грустной улыбкой заканчивает он фразу. – Что ж, верно. Но это не может служить мне оправданием, если я делаю тебя несчастной. Ты заслуживаешь лучшего, дорогая моя. Хотя бы потому, что сумела сделать счастливым меня самого, причем в тот момент, когда я уже перестал верить в возможность счастья. Что нужно, чтобы все исправить?

Это несправедливо, раздраженно размышляю я. Если Лоренс наконец задумался о моем положении, сумел мысленно поставить себя на мое место, то должен знать, как все исправить. Но разве его эмоциональная лень для меня что-то новое? Разве я прежде не сталкивалась с его привычкой заставлять других брать на себя решение своих проблем?

– Было бы неплохо, – отвечаю я, – если бы ты научился относиться ко мне с уважением.

– Но разве я…

– Я знаю, что ты не хочешь рассказывать о нас Полли и Тедди. Разумеется, тебе совершенно ни к чему, чтобы нас видели вместе. Но сейчас меня мучает даже не это. Я стала замечать, что мы всегда встречаемся только на твоих условиях, когда тебе угодно. Моя квартирка всегда в твоем распоряжении.

Лоренс хмуро кивает, всем своим видом изображая понимание. Футбольный мяч выкатывается на тропинку, и Лоренс, сделав шаг вперед, точным ударом возвращает его играющим, а потом поднимает руку в ответ на выкрики благодарности.

– Как я могу сделать тебя более довольной жизнью? – спрашивает он, когда мы возобновляем прогулку. – Что нужно для этого?

Я вздыхаю, высвобождаю свою руку и начинаю тереть глаза.

– Нет, ты, конечно же, права! – восклицает Лоренс, словно до него вдруг дошла причина моего расстройства. – Наверное, время настало.

Время для чего? Чтобы обо всем рассказать детям? Вручить мне ключи от дома в Хайгейте?

– Давай вместе подумаем, как нам лучше все сделать, – говорит он. – Надеюсь, ты понимаешь, что мне не хотелось бы излишней поспешности. Нам нужно действовать с оглядкой, хотя бы ради спокойствия детей.

– Разумеется, – отзываюсь я.

– Тогда начнем с того, что поужинаем вдвоем. В центре города. В каком-нибудь хорошем ресторане.

– О, это было бы славно! – восклицаю я и сама себя ненавижу за радость в голосе в ответ на столь мизерную уступку с его стороны. – Но ты уверен, что готов к этому?

Лоренс кивает.

– Пусть решение останется за тобой, – продолжает он. – Куда бы ты хотела пойти?

Я называю модный итальянский ресторан на Мэрилебон-Хай-стрит, о котором читала отзывы. У меня даже есть номер телефона. Я набираю его и передаю Лоренсу свой мобильный. Сначала возникает проблема со свободным столом, но она немедленно решается, когда Лоренс объясняет, кто он такой.

За окнами сгущаются сумерки, когда нас подводят к круглому столику, накрытому накрахмаленной белой скатертью. В кругах яркого света официанты буквально обступают нас со всех сторон, помогают снять пальто, приносят и уносят меню, ставят перед нами хлеб и масло, воду и вино, а потом отходят в темные углы зала, дожидаясь, чтобы их снова подозвали. В доме через дорогу, в одной из квартир верхнего этажа, загорается люстра. Тень человека скользит по шторе, исполняя таинственный для посторонних глаз танец чьей-то иной жизни.

Я разворачиваю такую же жесткую, как и скатерть, салфетку и кладу себе на колени.

– Ты никогда мне ничего не рассказываешь об Элис, – произношу я, когда нам подают заказанные блюда.

Лоренс говорит, что готов рассказать все, что меня интересует.

Она была очень хорошей женщиной. Важно, чтобы я понимала это. Он не преувеличивает, утверждая, что она была слишком хороша для него. Он не был внимательным мужем, и сейчас сожалеет о многом, что делал и чего не совершил. Его работа вторгалась в их семейную жизнь, Элис выносила на себе бремя реальных проблем. И была чудесной матерью. Дети в ней души не чаяли. Ее любили все их друзья.

Здесь я вставляю ремарку, что помню, с какой нежностью говорил о ней Малком Азария, и Лоренс перестает намазывать масло на булочку.

– Конечно! Ты же присутствовала там. Вылетело из головы. Но и ты тогда выглядела совершенно иначе.

– Правда?

Он кладет нож на край тарелки и морщит лоб, стараясь хоть что-то припомнить.

– Да, ты казалась такой… Нет, не застенчивой. Это неверное определение. Скромной. Мне даже трудно подобрать слово.

Зато я хорошо знаю те эпитеты, которые Лоренс сейчас тактично не решается озвучить: бесцветной, незаметной, незапоминающейся.

Затем он снова вглядывается в меня оценивающе. Похоже, Лоренс заинтригован. Вероятно, прежде он не оценивал меня с этой точки зрения.

– И откуда ты только взялась такая? – вкрадчиво мурлычет Лоренс, положив ладонь поверх моей руки.

Я улыбаюсь, убираю руку и, поднеся к губам бокал, прошу:

– Расскажи мне еще что-нибудь об Элис.

И он говорит о ее доброте, терпении, терпимости. Признаться, в его устах она рисуется немного скучной и чересчур здравомыслящей. И сам того не сознавая, он одновременно описывает себя, недостаток в себе тех же самых качеств: доброты, терпения, терпимости.

И впервые мне становится немного жаль Элис. «Она все тебе прощала, – думаю я. – Совершенно не умела тебя контролировать». Мне вспоминается кабинет Лоренса с цветными листочками на стене, с помощью которых он управляет судьбами своих героев и владычествует в созданной им маленькой вселенной. А еще были безымянные девушки. И Джулия Прайс.

Я даю себе слово никогда не забывать об этом. Мне предстоит научиться так же управлять его судьбой.

Вечер плавно течет при свете свечей, отражающемся в серебряных приборах, массивных блюдах и соусниках, и я все жду, когда же в разговоре всплывет имя Джулии Прайс, но о ней Лоренс не говорит ни слова. Я могла бы прямо спросить о ней, объяснить, что Онор посвятила меня в подробности их романа, но интуиция подсказывает: не нужно сегодня заходить так далеко. Одно дело быть невнимательным мужем, и совсем другое – неверным. А потому я молча слушаю версию их семейной жизни в интерпретации Лоренса и размышляю, где в его рассказе правда, а где ложь.

Но этот вечер все же имеет огромное значение, поскольку Лоренс приходит к выводу (причем пребывает в блаженном заблуждении, что принял это решение совершенно самостоятельно) о необходимости рассказать обо всем своим детям.

– Вряд ли тебе следует так поступать, – неожиданно говорю я. – Поверь, не следует этого делать, если до сих пор испытываешь относительно нас хоть малейшее сомнение. Их будет ждать огромное разочарование, если все окажется несерьезно.

Лоренс кивает, но я различаю в его движениях и заметный дискомфорт, который предшествует этому жесту.

– Пойми, – продолжаю я, – и попробуй поставить себя на их место. Тедди и Полли не обязательно знать, что у тебя появилась новая… временная пассия. Что-то мимолетное. Представь, как они воспримут такое известие. Для них это станет предательством в отношении их матери с твоей стороны, предательством вашего с ней долгого и счастливого брака.

– Продолжай, – просит Лоренс после паузы, когда официант ставит перед ним чашечку с эспрессо.

– Мне кажется, тебе необходима уверенность… – Я набираю в легкие побольше воздуха и говорю, словно каждое слово тянут из меня клещами, но когда-то их все-таки нужно произнести. – …Абсолютная уверенность в нашем совместном будущем. Знаешь, Лоренс, у меня складывается впечатление, что как раз такой уверенности ты не ощущаешь.

Слова тяжело зависают над нашим столом, почти видимые, едва ли не осязаемые.

Вот она, думаю я. Вот она – решающая секунда. Я поставила все на эту карту. Причем знаю, как он ответит, – не будь у меня подобной убежденности, я бы и рта не раскрыла. Но всегда остается небольшая вероятность, что я грубо просчиталась.

Лоренс сидит передо мной, а я лишь наблюдаю, отмечая цвет его сорочки, очертания рук, длинные пальцы, смешно скрюченные вокруг почти кукольного размера чашечки. Момент длится и длится. Он кажется бесконечным. И я уже жду резкой отповеди.

– Ты не права, – произносит Лоренс. – Я… Я абсолютно уверен. Неужели ты этого не чувствуешь?

И я начинаю смеяться. От счастья и облегчения, как и от ощущения достигнутой цели, я забрасываю его вопросами: как, почему, когда? Спрашиваю обо всем, о чем долгие месяцы не решалась спросить, опасаясь спугнуть.

И он отвечает, взяв меня за руку:

– О, я все понял давным-давно! Еще в Бидденбруке. С того дня, когда приехал, зашел в вестибюль и увидел тебя на лестничной площадке. Помнишь? Я напугал тебя. Ты, кажется, спала… По крайней мере вид у тебя был заспанный. Ты должна помнить. Я увидел тебя, поднялся по лестнице, и вдруг что-то случилось. Меня словно током ударило… Это было очень странное ощущение. Понимаешь, о чем я говорю?

– Конечно, – отвечаю я и прищуриваюсь, будто стараюсь восстановить тот эпизод в памяти.

– Милая Фрэнсис, – произносит Лоренс ласково, но с обидой в голосе. – Ты никудышная лгунья. Лицо тебя выдает. Ты понятия не имеешь, о чем я толкую.

Я громко протестую и заявляю, что тоже помню это мгновение, но мои слова звучат неубедительно. Он теперь не сомневается: на самом деле я тогда ничего не ощутила. Зачем я сознательно ввожу его в заблуждение? Просто мне кажется, Лоренсу пойдет на пользу уверенность, что именно он стал инициатором всего. Пусть запомнит, как откровение посетило его, подвигнув на самостоятельные и решительные действия.

И хотя это не совсем справедливо по отношению к нему, но мне хочется, чтобы Лоренс думал, будто в тот момент, когда он впервые по-настоящему обратил на меня внимание, ощутив некую мистическую вибрацию воздуха между нами на лестнице в «Невере», я еще не питала к нему никаких чувств.

– В общем, пора все рассказать детям, – подводит он черту.

Бросается в глаза, что Лоренс не подвергает сомнению мою уверенность в прочности наших отношений. Он считает ее чем-то само собой разумеющимся. И правда, с чего бы ему думать иначе?

– Если только… – Его словно вдруг осеняет новая идея. – Если только ты не хочешь сделать это сама. Может, будет лучше, если именно ты обо всем поставишь в известность Полли? Наверняка она легче воспримет подобную новость из твоих уст.

Но я считаю, что по многим причинам это плохая идея, и доводы, которые я привожу, звучат убедительно.

– Да, ты права, – соглашается он не без сожаления. – Похоже, такого рода проблемы я должен решать сам.

Я вслух задаюсь вопросом, что станет для них наибольшим потрясением: факт появления в жизни отца другой женщины или же личность той, на ком он остановил свой выбор?

– О, я уверен: стоит им немного свыкнуться с этой переменой в моей жизни, как они быстро примут тебя, – заявляет Лоренс. – Для Полли ты стала очень дорога с момента первой встречи, да и с Тедди вряд ли возникнут сложности. По-моему, оба будут рады видеть, что я снова счастлив, как тебе кажется?

Естественно, говорю я, хотя уверена в обратном. Ох уж эта извечная слепота, которой страдает Лоренс! Она делает его эгоцентричным, переполняет ложным оптимизмом, лишает возможности всесторонне и четко проанализировать ситуацию. Он совершенно не способен предвидеть подводные камни и иные опасности, возникающие в семейной жизни. И уже не впервые мне становится жаль этого человека, у которого столь ограничено воображение, что он давно свалился бы в пропасть, если бы Элис с ее терпением, стоицизмом и пониманием не успевала наводить для него мосты на протяжении долгих лет.

– Значит, так, – говорит Лоренс. – В следующий четверг, закончив работать, приезжай ко мне, и мы вместе отправимся в Бидденбрук на долгие выходные.

По его словам, у него намечен ужин с Полли во вторник или среду, куда он пригласит теперь и Тедди, чтобы сообщить им обо всем, и тогда между ними не останется секретов.

Следующую неделю я постоянно ощущаю, как нарастает во мне напряжение. С трудом заставляю себя работать, настолько мои мысли затуманены видениями встречи Лоренса с Полли и Тедди, вероятными сценариями развития событий. Я предвижу сцены, где доминируют шок и потрясение, слезы и уговоры. И уж совсем маловероятным – настолько маловероятным, что это представляется чем-то из области фантастики, – рисуется вариант с примирением и пожеланиями счастья. Скажет ли Лоренс им обо всем с порога, едва успев обнять и помочь снять пальто? «Да, кстати, у меня есть для вас новости…» Нет. Он будет нервничать и постарается исподволь подвести их к известию, постепенно подготовить к нему.

Я постоянно держу рядом сотовый телефон, ожидая в любой момент звонка Полли. Даже в самых смелых мечтах не смею воображать, что она окажется довольна. Я готова выслушать ее слезливый монолог о том, как она зла на меня, в какой ужас повергло ее сообщение отца, а потом попытаться успокоить, объяснить, что никакой катастрофы не произошло.

Но Полли мне не звонит.

Зато в четверг, как и обещал, звонит Лоренс. Он разговаривает со мной как ни в чем не бывало. По его тону ничего невозможно понять, а поскольку неподалеку от меня сидит Мэри, я не позволяю себе неосторожных реплик или вопросов.

Лоренс сообщает, что мог бы заехать за мной в офис, но разумнее мне самой добраться сначала до Хайгейта – оттуда уже легче выбраться за пределы города.

– Хорошо, – громко отвечаю я, – буду у вас к семи. Отлично. Да. До встречи.

Положив трубку, я смотрю на Мэри, и мне кажется, будто она не прислушивалась к разговору. Но вскоре Мэри проходит мимо моего стола, останавливается и мыском шоколадного цвета замшевой туфли тычет в мою дорожную сумку, плохо спрятанную от посторонних глаз. А затем спрашивает свойственным ей убийственно-невинным тоном:

– Собираешься весело провести выходные?

– Да, еду в гости к друзьям. – Я стойко выдерживаю ее пристальный взгляд. – Вы с ними не знакомы.

Мы сдаем полосы, чтобы к четверти седьмого я смогла навести порядок на рабочем месте, выйти из редакции и сесть в поезд подземки, идущий на север. Мой пурпурно-красный шарф обмотан вокруг шеи, потому что погода прохладная. От станции до дома Лоренса пятнадцать минут пешком. Сначала круто вверх по широкой улице с рядами вишен и аккуратных домой из красного кирпича, а потом через несколько переулков, вдоль которых выстроились особняки, занимающие много пространства, окруженные садами и надежно укрытые от чужих глаз. Сквозь дистанционно управляемые ворота к ним ведут подъездные дорожки, на которых днем стоят фургоны садовников, а ближе к ночи – «мерседесы» и «рейнджроверы».

В особняках включают свет. Иногда можно разглядеть уголок сверкающей чистотой кухни со стойками и разделочными столами из белого мрамора или же гостиной с передвижной мебелью и цветами в высоких вазах. Меня облаивает сидящая на цепи большая собака, и доносится яростный скрежет ее когтей по гравию.

Я приближаюсь к дому Лоренса, слушая низкий гул самолета, делающего круг над городом перед посадкой в Хитроу. Холодает. Я плотнее укутываюсь шарфом, убирая его под воротник пальто. Ручка дорожной сумки натирает мне пальцы. Я берусь за нее немного иначе, думая о предстоящих выходных: три дня наедине с Лоренсом в Бидденбруке. Мне представляется символичным, что он наконец пригласил меня туда. Это еще один шаг в верном направлении.

Шаг левой ногой, шаг правой.

Я почти на месте. Еще чуть-чуть, и все закончится, завершится, точки над i будут благополучно расставлены. Однако это стадия плана, контролировать которую я не в состоянии, и потому мне не терпится узнать результат, услышать рассказ, как все прошло.

Мне вспоминается Лоренс, каким я увидела его, когда Полли пригласила меня пообедать в Хайгейте. Я посмотрела тогда в сторону сада через высокое французское окно и заметила, как он одиноко сидит на скамейке, поглощенный своим горем, охваченный этим темным всеобъемлющим чувством. Сейчас Лоренс гораздо счастливее, говорю я себе. И не захочет вернуться к одиночеству.

Я отвлекла его от неизбывного, разъедающего душу отчаяния, но он знает, что оно пока никуда не делось и подстерегает где-то рядом подобно тонкой полосе льда на асфальте. Лоренс сделает все, чтобы не вернуться к тому состоянию. Стоит лишь раз его испытать, и ты понимаешь, как оно засасывает и уничтожает тебя. В глубине души он наверняка понимает, что я отогнала от него горе как талисман или оберег.

Нет, думаю я. На подобный риск он не пойдет. Конечно, для всех было бы предпочтительнее, чтобы Полли и Тедди приняли сложившееся положение вещей, но даже если этого не произойдет, он по-прежнему будет держаться за меня. Во мне отныне заключена для него единственная возможность счастья. И Лоренс не упустит ее. Или все же?…

Я приближаюсь к дому и замечаю, что входная дверь приоткрыта и свет из холла падает на ступеньки. В нерешительности я замираю на дорожке, вслушиваясь, стараясь понять, один ли он там. Сначала до меня не доносится ни звука, а потом я слышу шаги по паркету. Я быстро отхожу от ступеней и укрываюсь в тени. Дверь распахивается настежь. Выходит Лоренс, он несет что-то тяжелое, даже стиснул зубы от усилия. Я делаю шаг вперед.

– Наконец-то ты здесь, – говорит Лоренс, спускаясь ко мне по ступеням.

У него в руках большая коробка с вином. Он бросает взгляд в сторону улицы, ставит свою ношу на балюстраду и отваживается на быстрый поцелуй.

– Ты готова? Тогда открой для меня багажник, пожалуйста.

Я ставлю внутрь свою сумку рядом с продуктовыми пакетами и его рюкзачком, а Лоренс заталкивает поглубже винную коробку.

– Ну, поехали? Мне хочется поскорее тронуться в путь.

– Но в четверг дороги почти свободны, – замечаю я.

– Да, с дорогами все будет в порядке, – кивает он и захлопывает багажник. – Проблема в том, что чуть раньше мне позвонила Полли. Они с Мартином скоро заедут. Их пригласили на какую-то вечеринку неподалеку, но, вероятно, им захочется сначала передохнуть и оставить здесь лишние вещи.

Я в изумлении смотрю на него, но выражения его лица разглядеть не удается. Мне в глаза светит яркая желтая лампа уличного фонаря, его сияние проникает вдоль дорожки сквозь редкую пока листву деревьев.

– Как я понимаю, ты им ничего…

– Это долгая история, – перебивает он. – Получилось так, что время оказалось не самым подходящим для подобного разговора.

Лоренс отворачивается и поправляет зеркальце заднего обзора.

– Отлично, – произносит он и открывает водительскую дверцу. – Поехали?

– Мне хочется пить, – говорю я. – Спущусь в кухню за стаканом воды. Это займет всего минуту.

– Конечно, – с милой улыбкой отвечает Лоренс, довольный тем, что плохие новости восприняты мной спокойно. – Только не забудь защелкнуть замок входной двери, когда будешь возвращаться.

Я поднимаюсь по ступенькам и вхожу в дом. Старинные паркетные доски с узлами спиленных сучков, алый коврик, вешалка с плащами, стойка для зонтов, столик, на полированной поверхности которого сейчас не лежит никакой корреспонденции. В конце коридора я нащупываю выключатель и сразу же слышу легкий гул люминесцентных ламп. Их свет заливает овсяного цвета ковровую дорожку. По покрытой ею спирали лестницы спускаюсь в кухню, включая по пути все светильники. В кухне царит образцовая чистота: ни крошки на столе, ни единого пакета на стойке, – сегодня у миссис Кинг был рабочий день.

Я включаю холодную воду, даю ей немного стечь и достаю из буфета стакан. Вода из крана похожа на толстую стеклянную веревку, разбивающуюся вдребезги при соприкосновении с белым фаянсом раковины. Я наполняю стакан и закрываю кран. Пока пью воду, продолжаю осматривать эту комнату: такую опрятную, удобную, совершенную в своей безликости.

Пить мне не хочется. Я выливаю остатки воды в раковину и убираю стакан в посудомоечную машину. Потом подхожу к лестнице и выключаю основное освещение кухни.

Когда в кухне воцаряется полумрак, я делаю несколько шагов назад. Обойдя длинный обеденный стол, вдоль которого в образцовом порядке стоят стулья, я таким резким движением сдергиваю с шеи свой пурпурно-красный шарф, что даже чувствую подобие легкого ожога на коже, и даю ему упасть на пол между раковиной и ступенями. Теперь он лежит там, выделяясь ярким пятном даже при приглушенном свете.

Вскоре я возвращаюсь через объятый тишиной дом, прикасаясь к выключателям и заставляя погрузиться в темноту сначала лестницу, затем коридор и холл. Лоренс сидит в машине, дожидаясь меня. Я с силой тяну дверь, пока не доносится отчетливый и успокаивающий щелчок замка, сбегаю по ступенькам, занимаю пассажирское сиденье, и мы уезжаем прочь. Только он и я.

* * *

Во время длительной поездки в сторону морского побережья Лоренс рассказывает мне, как у него прошла неделя. Обедал с приятелем-сценаристом, его обхаживал продюсер-документалист с телевидения Би-би-си, работал над книгой, вновь добившись определенного прогресса. Потом объясняет, что в среду его навещали дети, но Тедди пребывал в растрепанных чувствах, поскольку накануне вечером встречался с Онор.

– Скоро подвернется благоприятный момент, чтобы все им рассказать, – уверяет Лоренс, нервно барабаня пальцами по рулю. – Нужно немного подождать.

– Никто никуда не спешит, – невозмутимо замечаю я вслух, хотя испытываю раздражение.

Я была терпелива. Терпела из месяца в месяц, но теперь мое терпение иссякло. Образно мне представляется это так: последняя струйка соскальзывает из верхней колбы песочных часов, и ничего не повернуть вспять. Остается лишь крохотная горстка песчинок. Я вспоминаю о пурпурно-красном шарфе, лежащем на полу в кухне, и это немного успокаивает.

К «Неверу» мы подъезжаем в десять часов вечера, минуя живые изгороди, заброшенную телефонную будку, которая, как ни странно, чуть подсвечена изнутри, и потому наводит только еще большую тоску, проселок мимо луга, серебрящегося отсветами луны. И пока мы переносим из машины в дом наш багаж и включаем повсюду свет, я постоянно думаю о шарфе. Интересно, заметит ли его Полли уже сегодня? Нет. Скорее это произойдет завтра. Она увидит его утром, когда спустится, чтобы заварить чай. Поднимет его, осмотрит и повесит на спинку стула или на перила лестницы. Вероятно, она узнает эту вещь. А может, и нет.

Лоренс возится в кухне. Миссис Тэлбот оставила ему пирог с начинкой из свинины, салат и сыр, но ему вдруг понадобился смешанный еще Элис соус чатни на основе крыжовника. Он хлопает дверцами шкафов, передвигает банки в кладовке, роется в ящиках, заодно выкладывая на мраморную стойку ножи и вилки. Я же по-прежнему стою в холле рядом со своей сумкой и вдыхаю аромат дыма, оставшийся от растопленного миссис Тэлбот камина в гостиной, где теперь дотлевают последние угольки.

В доме вообще теперь пахнет иначе. В разгар лета, когда все двери и окна были нараспашку, в комнатах было много свежего воздуха, к нему примешивались запахи разогретой солнцем мебельной обивки, хлорки из бассейна, а порой табачного дымка, означавшего, что где-то рядом Полли прикурила очередную сигарету. Сейчас же создается ощущение, будто наглухо запертый дом пахнет только самим собой. В холле ощущается затхлость, несмотря на все усилия миссис Тэлбот избавиться от нее с помощью полиролей и моющих средств.

Лоренс свалил свои вещи в кучу на столе. Пальто лежит поверх рюкзака, и один карман оттопырился настолько, что в нем виден мобильный телефон. Дисплей светится, и я понимаю, что он забыл заблокировать клавиатуру. Вижу случайный набор знаков – 311. Наверное, Лоренс непроизвольно нажимал кнопки, пока переносил в дом багаж.

Я беру телефон и быстро просматриваю список номеров в памяти. Странно, но он не очень длинный. Там присутствую я под фамилией и одним из инициалов, есть некто Прайс Дж. и еще фамилии, знакомые мне по работе, хотя все это культурная элита страны, доступ к частным номерам которой имеют немногие из простых смертных. Нахожу нужный мне номер, нажимаю кнопку с нарисованным на ней зеленым телефончиком, засовываю мобильник обратно в карман пальто и вхожу в кухню, оставив дверь открытой.

Лоренс стоит у раковины, а на столе уже дожидается откупоренная бутылка красного вина и два бокала.

– Миссис Тэлбот оставила нам горы еды, – говорит он, – но я никак не могу открыть банку с соусом.

Я подхожу к нему, отбираю банку, возвращаю ее на полку, а затем подставляю ему лицо, в то время как моя ладонь проникает ему на грудь под рубашкой.

– Знаешь, любимый, мне бы хотелось прямо сейчас лечь с тобой в постель, но я так устала, что не уверена, одолею ли подъем по лестнице.

Лоренс склонятся, целует меня в губы, а между поцелуями громко смеется и произносит:

– А так ли нужна нам для этого постель? Может, мы найдем местечко прямо здесь?

И все происходит на полу в достаточной близости к телефону, чтобы в нем был слышен каждый издаваемый нами звук. Видимо, именно поэтому у нас это получается как-то особенно хорошо и ласки Лоренса доставляют мне неизъяснимое наслаждение.

Проснуться теперь в этой комнате означает для меня получить ответ на давно заданный вопрос. Мне хорошо спалось с ощущением, что я имею полное право находиться здесь, и я чувствую негу, просто прикасаясь пальцами к сатиновой кромке одеяла, под которым мы лежим. Утреннее солнце, пробиваясь сквозь мелкую листву деревьев, играет на поверхности штор.

Все по-прежнему. Маленькие лампы для чтения развернуты к каждому из нас своими напоминающими снежинки стеклянными абажурами. Туалетный столик, заставленный деревянными и серебристыми коробочками и тюбиками. Диван у окна с подушечками в вышитых наволочках. Камин и решетка рядом с ним, за которой хранятся сосновые поленья. Старые снимки, подоткнутые под раму зеркала. Я вспоминаю, что была еще туалетная вода и гель для тела, но от них, похоже, решили избавиться.

Но осталось свадебное фото, я сама поставила его под менее броским углом, пока Лоренс чистил зубы, когда мы накануне все же добрались до спальни.

Лоренс спит, повернувшись ко мне спиной, дышит тихо и размеренно. Я осторожно выдвигаю ящик прикроватного столика, чтобы взглянуть, какие улики найдутся там. Маникюрные ножнички. Вишневый бальзам для губ. Тоненькая книжка в мягкой обложке – «Пожиратель тыкв» Пенелопы Мортимер, заложенная на 58-й странице обрывком газеты. Я осматриваю закладку, но не нахожу ничего интересного. Спортивные новости на одной стороне и реклама вилл, сдающихся на лето в Греции, на другой.

Задвигаю ящик и снова ложусь на то место, где когда-то лежала Элис. Я укрыта простыней из египетского хлопка, которую выбрала в магазине она. Моя голова покоится на ее перьевой подушке. Рядом посапывает ее муж. И в этот момент я ощущаю, что Элис очень близка мне, близка, как никогда прежде, за исключением, может, того момента в лесу, когда я недолго слышала ее голос и он поведал мне о ней почти все, что важно было знать. О легкости, комфорте и значимости ее бытия.

Почему-то я острее ощущаю былое присутствие Элис в Бидденбруке, нежели в Лондоне. Видимо, причина в том, что она сама ощущала себя лучше именно здесь.

Ну где же они? Приедет Полли одна или притащит с собой Тедди? А Мартина? Внутренне я вся содрогаюсь от волнения, от чувства, что осталось преодолеть один, последний, барьер.

Чуть позже я даже что-то напеваю, когда готовлю нам то ли поздний завтрак, то ли ранний ленч из яичницы с беконом. Лоренс отрывается от газеты, за которой съездил в местный магазин, и замечает:

– Ты сегодня в очень хорошем настроении.

– Мне просто нравится бывать здесь, – говорю я, нарезая хлеб ломтиками и намазывая маслом. – Очень хорошо, что удалось сюда вернуться. Это место по мне.

– А-а-а, – тянет он, переворачивает газетную страницу и погружается в чтение, уходя от меня в далекий внешний мир.

Я же с удивлением ловлю себя на том, что почти счастлива. За окном кухни на циферблате солнечных часов медленно движется время. Вдоль террасы в терракотовых горшках и каменных кашпо тянутся к свету побеги нарциссов и глициний. Щебечут птицы. Тикают старые кухонные ходики. Словно в паническом испуге начинает свистеть чайник, в котором закипела вода.

Я снимаю его с плиты и заливаю кипятком заварку, а затем вслушиваюсь. Я постоянно вслушиваюсь, зная, что скоро услышу то, чего дожидаюсь. Теперь уже нет необходимости торопить события.

Они приезжают ближе к вечеру. Мы только что совершили долгую прогулку, одолев широкий круг по лесу предложенным Лоренсом маршрутом. Я не сомневаюсь, что он избрал именно такой путь, потому что там вероятность встретить кого-либо из соседей сводилась к нулю. Переходя через ручей у дальней оконечности луга, мы попали под короткий ливень, и потому стаскиваем с себя в холле мокрую одежду и обсуждаем возможность растопить огонь в камине, когда снаружи доносится звук мотора машины и хруст гравия под колесами.

Лоренс поспешно вешает плащ на крючок.

– Кто бы это ни был, я быстро избавлюсь от них, – заявляет он. – А ты оставайся здесь.

«И не высовывайся», – подразумевает его фраза. Причем ему не надо даже произносить этих слов. Мне и так все понятно.

Я замираю в полумраке, а Лоренс направляется к основному входу – к той двери, которая обычно все лето заперта на засов. Вскоре я слышу, как он произносит их имена нарочито громко, чтобы я поняла смысл происходящего. Доносится шелест гравия под ногами. Хлопают дверцы машины. Но все это перекрывает голос Полли: тонкий, возбужденный, исполненный драматизма. И слова, которые она произносит, кажутся заимствованными из текстов пьес, заученных в колледже. Предательство! Коварство! Подлый обман! Унижение!

Тедди не слышно вообще.

Я внимаю страстному монологу Полли, держа в руке плащ, с которого продолжает капать на паркет вода, и без сожаления прощаюсь со своей прежней жизнью. Подобно моему терпению та жизнь иссякла и завершилась. С этого момента все будет иначе. Изменятся мои отношения с Лоренсом, как и отношения Лоренса с детьми. А отсюда кругами по воде начнут разбегаться другие перемены. Например, это коснется прежних связей и привязанностей Лоренса, его друзей, людей, которые знали их с Элис как супружескую пару.

И моя жизнь, даже если иметь в виду существование независимо от Кайтов, тоже станет иной. Коллеги и знакомые обо всем узнают, и последует поначалу корректировка их мыслей обо мне, их ко мне отношение. Пересудов прибавится, это точно. Для кого-то я стану женщиной-загадкой, а кому-то все покажется проще простого. При моем приближении люди начнут внезапно прерывать разговоры. Надеюсь, многим теперь захочется выслушать меня, выяснить мою точку зрения.

Я перестану быть плоской и незаметной. Наберу, если выражаться фигурально, объема и веса. В моем характере люди заметят нюансы света и тени. А это всегда вызывает интерес.

Я не обладала ничем подобным год назад, когда решилась пуститься в эту авантюру. И лишь немногое приобрела в последующие несколько месяцев. Зато какие огромные возможности открываются передо мной сейчас!

Кое-кто лишь пожмет плечами: «И что только он в ней нашел?» – а другие поймут это сразу, пусть даже будут презрительно усмехаться и изображать недоумение. Часть блеска Лоренса засияет отраженным светом на мне. Это уже происходит. У меня возникает ощущение, будто частички его славы оседают на мне золотой пыльцой. И я осматриваю себя в зеркале, склонив голову, пытаясь разглядеть ее.

– Где она? – доносится до меня голос Полли, и я делаю шаг в сторону, но не прячусь, как того желал бы, наверное, Лоренс. Я стою на пороге раздевалки, когда она протискивается мимо него и врывается в холл. Ее глаза находят меня в полумраке. – Я знала! – восклицает Полли, почти торжествуя. – Ах ты ж!.. Это просто невероятно, но я догадывалась!

Она смотрит в упор, но я подозреваю, что меня-то она не видит. Весь ее гнев направлен на Лоренса. Нового Лоренса. Отца, каким Полли и представить его не могла: человека, растоптавшего память своей покойной жены, предавшего семью.

– Как долго это продолжается?

Лоренс входит в холл вслед за дочерью, но опережая Тедди. Тот держится сзади, пожирая меня глазами. Своими бледными и холодными, словно подернутыми инеем глазами.

Полли поворачивается к отцу:

– Я спрашиваю, как долго это уже?…

– Пару месяцев, – отвечает он, приближаясь к ней и складывая ладони в успокоительном жесте.

Она пятится от него.

– С какого времени? С моего спектакля? Тогда все началось?

– Нет… Немного раньше.

– Боже милостивый! Как же вы посмели?

«Ради всего святого, – безмолвно обращаюсь я к нему, все еще сжимая в руке воротник промокшего плаща, – возьми ситуацию под контроль. Перестань отвечать на ее вопросы и сразу расскажи все, что ей нужно знать. Перехвати инициативу, ты, дурачок слабохарактерный!» Но Лоренс пока готов лишь обороняться от наскоков, не зная, как себя вести. Справедливости ради нужно помнить, что он единственный из нас, у кого не было времени подготовиться к скандалу. Я же не могу помочь ему выбраться из затруднительного положения. Здесь не то место, где я могу все им высказать. Да они и не пожелают меня слушать. По крайней мере пока.

Полли отвернулась от меня, снова обратив всю силу негодования на отца. Говорит она теперь очень тихо, словно ей невыносимо произносить такие слова вслух:

– Это ведь вообще в твоей натуре, не так ли? Мы тут о тебе узнали много интересного. Вернее, Тедди узнал. Оказывается, слухи о твоих дурных наклонностях ходят уже давно.

Она обращается к брату:

– Расскажи ему!

– Да, люди много чего говорят… – бормочет Тедди.

Взгляд Лоренса мечется между детьми. Я знаю, что он поспешно прокручивает в голове сценарии развития событий. Ему важно понять, насколько все плохо.

– Онор заявила, что ты грубо приставал к ней! – кричит Полли, не в силах долго сдерживаться. – В ее последний вечер здесь, прошлым летом. Потому ей и пришлось поспешно бежать отсюда. Как же ты мог?

Она разворачивается на каблуках, чтобы вовлечь в свару меня, изобразив на лице ироничную усмешку.

– А ты знала об этом?

Я киваю.

– Да. Я встречалась с Онор, и она мне рассказала. Боюсь только, что я ей не верю. Я сама видела, как она себя вела в тот вечер…

– Не сомневаюсь, что так и было, – усмехается Полли, но я продолжаю:

– Я своими глазами видела все, что тогда произошло, и скорее это Онор приставала к отцу.

Я обращаюсь к Тедди:

– Извини, мне не хотелось никому об этом рассказывать, но это то, что случилось у меня на глазах. Все остальное – ее фантазии.

– Чушь собачья! – восклицает Полли. – Никогда не слышала ничего более нелепого. С какой стати ей такое выдумывать?

Я пожимаю плечами и отворачиваюсь, делая паузу и надеясь, что сумела посеять хоть какие-то семена сомнений. Лоренс по-прежнему может лишь стоять столбом посреди гостиной с ошеломленным взглядом, не уверенный, какой линии поведения лучше держаться, но уже слегка обнадеженный. Ему, вероятно, все представляется теперь не полной катастрофой, и он начинает верить, что так или иначе сможет оправдаться. Мне бы сейчас очень хотелось встать с ним рядом, взять его за руку в знак полной поддержки, но время не самое подходящее.

– Что ж, это ничего не меняет, – говорит Полли, утратив часть запала и мысленно переходя к следующему пункту в своем обвинительном списке, чтобы снова взвинтить в себе злость. – Есть еще кое-что. Речь идет о твоей связи с женщиной еще до смерти мамы. Не сомневайся, нам теперь о ней все известно. Это Джулия… Это Джулия…

Она смотрит на Тедди, который с готовностью приходит на помощь:

– Джулия Прайс.

И здесь Онор постаралась, думаю я.

– Да. Некая Джулия Прайс, – кивает Полли. – Не знаю, кто она, черт побери, такая, но от самой этой мысли меня уже тошнит.

Глаза Лоренса на мгновение устремляются на меня. Он проверяет мою реакцию, и это не укрывается от внимания Полли, которой только на руку появление в деле еще одной жертвы коварного обмана.

– Так вот оно что! Даже Фрэнсис не знала о Джулии Прайс! Ты ей ничего не рассказывал. Зато мама знала. Ей все стало известно, не так ли? И поэтому она хотела, чтобы ты изменил посвящение на своей дурацкой книге. Я права? В тот последний вечер я сама слышала, как она сказала: «Сейчас это не дань уважения, а просто оскорбление». Вот ее слова.

– Послушайте, – нашел в себе силы заговорить Лоренс, исказив лицо в кривом подобии улыбки. – Давайте все немного успокоимся. Пойдемте в кухню. Я как раз собирался заварить чай…

– Чай? – Полли откидывает голову и начинает презрительно смеяться, подражая, как мне кажется, актрисе Джуди Денч. – Ты хочешь отделаться от нас обычным семейным чаепитием? Не будь таким наивным, папа! Не притворяйся, будто ничего серьезного не происходит.

Мной овладевает скука. Никто из них не говорит ничего, что стало бы для меня сюрпризом. Единственная реальная опасность состоит в том, что позже разговор может принять иной оборот, речь снова зайдет обо мне, и Тедди всем расскажет о том, как я слегка приукрасила последние слова, сказанные Элис в лесу. Он может это даже представить откровенной ложью с моей стороны, и все равно здесь, с моей точки зрения, нет ничего криминального. Кроме того, интуиция подсказывает, что они слишком поглощены друг другом, чтобы отвлекаться на мою персону. Лоренсу предстоит взять удар на себя. Я для них почти неразличима и могу с таким же успехом находиться в другом месте.

– Знаете что, – тихо произношу я, – мне кажется, вам троим предстоит еще многое обсудить между собой. Не лучше ли мне пока удалиться?

Бросив в сторону Лоренса полную сочувствия улыбку, я надеваю плащ и направляюсь к двери. Тедди не обращает на меня внимания, а Полли бросает мне вслед такой злобный взгляд, словно только что заметила мое присутствие.

– Ты! – кричит она. – И откуда ты только взялась на наши головы?

Я молча опускаю голову, воплощая собой скромность и покорность судьбе. Этим я словно хочу им сказать: проблема, возникшая между вами, меня касается мало, и я не желаю своим присутствием усложнять и без того запутанную ситуацию, – после чего выхожу из дома, предоставляя их самим себе.

Короткий проливной дождь прошел и здесь, но теперь уже сияет солнце, отражаясь в мириадах капель, оставшихся в траве, а небо прояснилось и отливает яркой синевой. Временами налетают порывы холодного ветра, но солнце внезапно припекает мне плечи, когда я через арку выбираюсь на лужайку заднего двора и прохожу мимо медного бука, на котором только-только пробиваются первые листья. На дом я не оглядываюсь, однако ощущаю его громаду у себя за спиной – строгую четкость пропорций, практичную гармонию в нем кирпича и камня, темные окна, где сейчас отражается трепещущая на ветру свежая листва и пробегающие по небу облака.

Я продолжаю идти, как ходила прошлым летом, добравшись сначала до конца лужайки, границу которой Элис обозначила тщательно продуманным беспорядком зарослей кустов, а потом вступаю в сад, где на ветвях деревьев набухают почки. Мои ступни оставляют заметный след на длинной и влажной траве. Я приближаюсь к двери в стене, открываю ее и смотрю внутрь. Сейчас здесь царит запустение. Лежаки и шезлонги убрали, из бассейна спустили воду, и он кажется странной прямоугольной ямой с бирюзовыми стенками. Среди отделочной плитки у металлической лесенки собралась большая продолговатая лужа, в нее нанесло много прошлогодних листьев и мусора. Вид пустого бассейна навевает тоску и грустные мысли. Пропадает магия, исчезают иллюзии. Я ведь помню, как буквально парила здесь между небом и землей, раскинув руки и не принадлежа ни одной из стихий полностью.

Закрыв дверь, я продолжаю свою прогулку. В самом дальнем конце сада установлены небольшие ворота, и узкая живая изгородь обозначает начало территории, относящейся уже к соседнему дому. Он принадлежит полковнику Уильямсу и его жене. Я распахиваю ворота и шагаю по дорожке. Сквозь заросли до меня доносятся звуки «Радио-4», а потом я вижу, как женщина в платке и в грязных вельветовых брюках занимается подвязкой саженцев. Наверное, это миссис Уильямс.

Заметив меня, она здоровается. И стоит ей заговорить, как я сразу узнаю ее: это дама, которая читала вырезки из журналов во время похоронной церемонии.

– Вы остановились в «Невере»? – спрашивает она, приближаясь ко мне и отряхивая руки.

Я киваю.

– Как поживают Полли и Тедди?

– Не знаю, – отвечаю я и объясняю, что больше общаюсь с Лоренсом.

И взгляд, которым она окидывает меня при этом, полный любопытства и откровенно оценивающий, доставляет мне извращенное удовольствие.

Мы обмениваемся несколькими общими фразами, я прощаюсь и двигаюсь по аллее, размышляя о том, что слухи, вероятно, уже начали распространяться по всем окрестным домам.

Выйдя на дорогу, я сворачиваю в сторону Бидденбрука. В магазине покупаю местную газету и несколько почтовых открыток со здешними видами. Устроившись за столом рядом с входом в «Королевский герб», который то греет солнце, то накрывает тень облака, я пишу Эстер и Наоми:

«Провожу в этих краях выходные. Начала встречаться с мужчиной, у которого здесь летний дом. Очень счастлива! С любовью, Фрэнсис».

Потягивая лимонад, я читаю местную газету. Она заполнена главным образом информацией о распродажах, устраиваемых местным отделением Женского института, и благотворительных вечерах для сбора средств в пользу малоимущих. А когда я смотрю на часы, то замечаю, что прошло уже много времени, поднимаюсь, бросаю открытки в почтовый ящик и пускаюсь в обратный путь к «Неверу».

Выйдя на подъездную дорожку, я вижу, что машины Полли уже нет. В холле я окликаю Лоренса. Он сгорбившись сидит в гостиной на диване с золоченой обивкой и смотрит на догорающие поленья в камине. На столике перед ним стоят блюдца и чашки с ложками. Одно блюдце использовали как пепельницу, и в нем осталось несколько окурков. Я подхожу к Лоренсу и обнимаю его.

– Чем все закончилось?

Сначала он никак не реагирует на мои прикосновения, но вскоре делает легкое движение и отвечает на мои объятия.

– У нас возникли проблемы, – говорит Лоренс, но тут же осознает, что теперь можно расслабиться и ничего не скрывать. – Хотя на самом деле это настоящий кошмар.

– Они очень злы на тебя?

– Проблема в том, как они обо всем узнали. Ты была тысячу раз права. Мне следовало рассказать им о нас уже давно. А так они оказались еще и шокированы в придачу ко всему, что лишь усугубило ситуацию.

– Так как же они?…

– Глупейшим образом. Просто невероятно, – отвечает Лоренс. – Я забыл заблокировать клавиатуру своего мобильного, а потом случайно нажал на вызов Полли. Она слышала нас… Позже в лондонском доме Полли нашла твой шарф.

– О Господи! – Я прижимаю ладонь к губам. – Прости меня за эту оплошность.

– Она очень расстроена, – продолжает Лоренс, и в его голосе звучит готовность признать свою вину и полное поражение. – Полли считает… Она говорит, что теперь ей придется пересмотреть свое мнение обо мне. Отныне я для нее не тот отец, какого она знала прежде, и не тот муж, какого заслуживала ее мама.

Я склоняю голову ему на плечо и выжидаю. Так мы и сидим в молчании. Лоренс громко вздыхает.

– Полли сказала правду. Я не был верным мужем, – говорит он, поворачиваясь, чтобы посмотреть мне в лицо. – Мне необходимо признаться тебе во всем. Нужно, чтобы ты знала. Я уже сыт по горло секретами от людей, которые мне дороги. У меня действительно был роман с той женщиной… с Джулией Прайс. Ты, наверное, знакома с ней. Мы часто виделись, и все как-то произошло само собой. Наши отношения не могли закончиться ничем серьезным. Хотя это и не оправдание для меня, но я бы никогда не оставил Элис ради нее. А потом жена обо всем узнала. Перед аварией. Похоже, Джо Азария рассказала ей, что видела нас вместе. Хотя Элис и раньше подозревала меня. Она настолько рассердилась, что даже потребовала убрать свое имя с новой книги, которую я посвятил ей, как и предыдущие. Правда, в итоге я оставил посвящение в прежнем виде, и, по-моему, поступил верно. Был уверен, что иначе нельзя. И сразу пообещал Элис, что разорву с Джулией Прайс отношения. Я так и сделал. Ведь это стало моим последним обещанием, данным жене перед ее гибелью. И у меня не возникло сомнений в правильности подобного решения.

– Продолжай, – прошу я.

– Но вот Тедди встретился с Онор в начале недели, и та ему все выложила, а Полли не составило труда нарисовать себе общую и весьма неприглядную картину. Да тут еще эта история с телефоном! Потому они и поспешили приехать сюда для выяснения отношений. Мне трудно даже мечтать сейчас, что они когда-нибудь простят меня. Полли просто кипит от возмущения, а ты знаешь, какая она упрямая. Тедди держится отчужденно и холодно. Он молчит, но, как мне кажется, ненавидит меня даже сильнее, чем сестра.

– О, любимый…

– Я не знаю, как быть дальше. Какая-то безумная путаница в голове.

Лоренс отстраняется от меня и ерошит пальцами волосы. Мы сидим у огня, который постепенно угасает, превращаясь в горстку тлеющих угольков. Я выбираю момент, подходящий для покаяния.

– Мне ведь тоже случалось тебя обманывать, дорогой, – произношу я. – И настала пора тебе узнать об этом. Ты очень рассердишься на меня.

Но после такого предисловия и всех бурных сцен, которые разыгрались в этом доме чуть ранее, моя история о том, как я исказила (а я заранее решила назвать это именно так) последние слова Элис, кажутся совершеннейшим пустяком, его едва ли можно назвать обманом. Лоренс слушает меня с отсутствующим видом, а когда я спрашиваю, прощает ли он меня, похлопывает по руке.

– Я прекрасно понимаю, почему ты так поступила, – говорит он. – Просто ты слишком добра, и посчитала, что это нам поможет. – Лоренс подносит мою ладонь к губам и целует.

Я подбрасываю в камин дров и начинаю убирать со столика перед диваном чашки, блюдца, ложки, пакет с молоком. Отношу все это в кухню и ставлю фарфор в посудомоечную машину. Темнеет, а в окна снова хлещет дождь. В холодильнике я нахожу большую кастрюлю рыбного супа по-марсельски, который вполне сгодится для ужина, если добавить к нему салат и немного хлеба.

Мы молча едим, сидя за кухонным столом, а потом я слышу, как Лоренс берется за телефон и оставляет детям сообщения с просьбой перезвонить. Позже звонят уже ему, он поспешно отвечает, но заметно сникает, когда слышит голос в трубке:

– А, это ты, Малком! – И уходит в кабинет, закрыв за собой дверь.

Через двадцать минут Лоренс возвращается и рассказывает, что Полли в истерике позвонила семейству Азария, Джо поехала и забрала ее на ночь к ним домой в Кентиш. Малком обещал сообщить подробности утром.

– Я дал ему понять, что у нас с тобой все очень серьезно, – говорит Лоренс, словно спохватившись. – Судя по его реакции, он за меня рад.

Отлично! Наша связь предана публичной огласке. С этого момента мне не составит труда справиться с последствиями.

Три месяца спустя

Воскресенье в Хайгейте. Полдень. Я сижу в кухне за столом с развернутой газетой, на которой остались рыжие круги от чашки с чаем. Я только что просмотрела литературные полосы «Обозревателя» и получила от этого удовольствие. Дело в том, что я не смогла удержаться от искушения поручить Оливеру как внештатному автору написать рецензию на новую книгу по истории непотизма , и он прекрасно справился с заданием. Правда, не совсем ясно, дошел ли до него смысл моей шутки.

На прошлой неделе наш крошка Робин Маколлфри пригласил меня с ним пообедать. Причем в приглашении, присланном по электронной почте, написал: «Пусть это останется строго между нами». А за столом в ресторане пояснил, что «не хотел лишний раз расстраивать Мэри».

В последнее время ее стали часто вызывать в кабинет управляющего делами. Возник вопрос о чрезмерных накладных расходах, хотя дело не только в вольном обращении с редакционными деньгами. Увы, но при нынешней ситуации никто из нас не может чувствовать себя неуязвимым и незаменимым. Мэри долго и успешно трудилась на своем посту. Может, настало время уступить его кому-то другому?

Разумеется, я использовала шанс, чтобы ознакомить Робина со своими идеями по поводу литературного обозрения: нужно отказаться от редакционной колонки, которая перестала вызывать интерес, переманить к себе нескольких видных авторов из других изданий, успеть первыми взять под свое крыло новые литературные дарования, попросив Джемму Коук поработать с ними, что у нее всегда получается блестяще.

– Отличные идеи, – сказал он. – Продолжай в том же духе. Докладывай мне лично, если придумаешь что-нибудь еще. И пока сиди тихо.

Вот я и сижу тихо. Мне спешить некуда.

Когда же Робин расплачивался по счету, то так многозначительно кашлянул в кулак, что мне сразу стало ясно: у него вертится на языке не дающий покоя вопрос. И действительно, в самый последний момент, словно это ему только что пришло в голову, он спросил:

– Значит, мне говорили правду, когда рассказывали о тебе и Лоренсе Кайте?

Да, признаюсь я. Робин всматривается в меня и откровенничает о сплетнях, которые ходят обо мне, и о том, как сам видел нас вместе в антракте спектакля в театре «Алмейда». Добродушно желает мне счастья, а я улыбаюсь, подразумевая: «Хоть ты и суешь нос куда не надо, но все равно спасибо на добром слове».

Однажды утром Мэри подкатывает к моему столу, когда я редактирую очередной опус Амброза Притчета, и сует под нос свежий номер «Дейли мейл», развернутый на нужном месте. Это всего лишь небольшая заметка в колонке светских сплетен под заголовком «Целуй меня, Кайт: знаменитый интеллектуал снова ищет семейное счастье». Это история наших отношений, спрессованная до пяти или шести предложений, где между строк угадывается намек на мезальянс, хотя он и ни на чем не основан. Публикацию сопровождает фотография, сделанная на выходе с благотворительного приема. Причем рот Лоренса искривлен, будто он что-то мне говорит, а рука крепко обвилась вокруг моего плеча.

Я всматриваюсь в свое изображение: глаза скромно потуплены, легкий намек на улыбку, вспышка фотографа выгодно подчеркнула мои безукоризненно уложенные волосы. Общее впечатление сдержанной элегантности. Неплохой снимок.

– Так, так, так, – постукивает Мэри пальцем по газете. – Подозрения у меня зародились уже давно, а теперь я, кажется, получила изобличающую тебя улику.

– Бросьте, нельзя же верить всему, что пишут эти газетенки, – небрежно произношу я, подвожу курсор к первой строчке рецензии Амброза Притчета, выделяю и удаляю ее, чтобы материал сразу начинался с главного аргумента, который отстаивает автор.

Мэри бросает на меня взгляд, в котором читаются одновременно любопытство, раздражение и даже сдержанное восхищение, а потом забирает газету и возвращается на свое рабочее место.

К счастью, к тому моменту я уже успела сообщить о Лоренсе родителям.

– Не знаю, упоминала ли об этом Эстер, – сказала я во время очередного визита, стараясь осилить ножом упругую, как резина, свиную отбивную, – но я начала встречаться с одним мужчиной. Вероятно, вы даже о нем кое-что слышали.

Они, конечно же, слышали о нем. Им сразу вспомнился сериал, снятый Би-би-си по мотивам «Барка “Сидней”» с Томом Конти и Лайзой Хэрроу в главных ролях, а Крофты всегда хвалили пьесу по роману «Ха-ха!» (они видели ее еще до закрытия театра «Гала»), сожалея только, что ее герои постоянно сквернословят.

– Как вы познакомились? – интересуются папа и мама. – Правда, что он намного старше тебя?

Я решаю, что отвечу пока на второй вопрос, а к первому вернусь позже. Я рассказываю о Лоренсе, но вижу, что их все-таки смущает большая разница в возрасте, недавняя утрата, которую он пережил, да и сама по себе его громкая слава. И тогда я пользуюсь случаем нашего пребывания в Бидденбруке, чтобы привезти Лоренса в гости к родителям.

Поразительным образом он сразу нашел к ним верный подход, помог расслабиться и перестать смущаться. Моя мама, скованная страхом и обильным слоем лака для волос, так волновалась, что три или четыре раза начинала расспрашивать, хорошо ли мы до них доехали. Но Лоренс вовремя принялся расхваливать ее сад, и скоро она светилась от счастья.

– Бидденбрук – очаровательная деревня, – сказала она, подавая гостю бумажную салфетку. – А еще я слышала, что там первоклассная мясная лавка, но только немного дороговатая.

Лоренс охотно подтвердил справедливость данного мнения. Поговорили немного о Мэгги и Брайане Говард, прежде живших в деревне, которых он однажды встречал на вечеринке у соседей, а потом Лоренс произнес:

– Мне очень нравится ваша лужайка. У нас же большая проблема – кротовые норы. Так ведь, Фрэнсис?

Как отметила Полли много месяцев назад, ее отцу никто, никогда и ни в чем не отказывал. Вот и у моих родителей он в конце концов получил полнейшее одобрение.

– Замечательные люди, – заметил Лоренс, когда мы ехали обратно, буквально нафаршированные домашними сырными лепешками и баттенбергскими пирожными, – но, надеюсь, ты не обидишься, если я скажу: мне с трудом верится, что они твои родители.

– Не извиняйся, – усмехнулась я, откидываясь на спинку сиденья и глядя на мелькавшие мимо позеленевшие живые изгороди. – Думаю, я понимаю, что ты имеешь в виду.

Реакция на новости Эстер, Наоми и других моих подружек оказывается неоднозначной. Сестра счастлива за меня, рада, что я больше не старая дева, и, следуя ее примеру, начала остепеняться (это слово почему-то всегда вызывало в моем воображении толстуху на диване). Я понимаю: перемены в моей жизни оправдывают в глазах Эстер, Наоми и прочих выбор в пользу семьи, сделанный прежде ими самими. Но в то же время во всех их поздравлениях, радостных охах и дружеских советах я улавливаю удивление и зависть, что именно мне удалось заполучить в спутники жизни столь знаменитого человека. Кто бы мог подумать? Что во мне такого особенного?

Несколько недель назад сестра с мужем приезжали поужинать с нами в Хайгейте, и пока Лоренс занимал Чарли разговорами о спорте и политике, мне бросилось в глаза, с каким вниманием Эстер оценивала все в моем новом доме: от блюд, приготовленных миссис Кинг (тушеный морской окунь, десерт по итальянскому рецепту), до фарфора, цветов и картин на стенах. И когда в конце вечера я провожала Эстер и Чарли, подавая им плащи и целуясь на прощание, сестра вдруг с преувеличенной нежностью прижалась ко мне, а потом отступила на шаг назад и всмотрелась в мое лицо, крепко держа за руки.

– И все-таки мне тревожно оттого, как быстро у тебя все случилось, – сказала она.

Я наклонилась, чтобы погладить кошку, которая мурлыкала и терлась о мои ноги, а когда распрямилась, то совершенно искренне ответила, что не считаю свое решение поспешным.

– Лоренс кажется очень приятным человеком, – продолжила Эстер, – но… он намного старше тебя.

Это вызвало у меня смех. Всегда забавно, сказала я, слышать подобные слова от тех, кто недавно готов был записать в старухи меня саму.

– Я тоже, знаешь ли, уже не первой молодости, – добавила я.

– Верно, – согласилась Эстер. – Но ведь Лоренс совсем недавно потерял прежнюю жену. И я считаю своим долгом спросить: ты во всем уверена? Тебе этого хочется?

– Это то, что мне нужно.

И хотя сестра не ведала и о половине моих амбициозных планов, я видела, что она мне верит. Эстер снова обняла меня и произнесла:

– В таком случае я могу порадоваться, что ты нашла того, кто умеет сделать тебя счастливой. Ведь не зря в народе ходит поговорка: если ты был удачно женат один раз, то у тебя больше шансов быстро найти себе другую жену.

А потом она спросила, как все восприняли дети Лоренса.

После той злополучной встречи в Бидденбруке мы получаем известия о Полли и Тедди, которые не отвечают на звонки отца, через семейство Азария. Причем Джо взяла вину за случившееся на себя. Когда они с Малкомом приезжали, чтобы рассказать последние новости, она разрыдалась и умоляла простить ее, изведя целую пачку бумажных носовых платков, пока все мы сидели в той самой редко используемой зеленой гостиной, где много месяцев назад я впервые увидела море цветов.

– Я не должна была ничего рассказывать Мириам, – каялась Джо, прижимая очередной платок к глазам. – Злоупотребила вашим доверием, и вот чем все закончилось. Дети так расстроены… Даже не передать, насколько мне жаль, что так получилось. Я очень виновата перед вами.

Но Лоренс был преисполнен великодушия. Что ж, возникают ситуации и похуже, сказал он. А потому не надо горевать. Сейчас ему казалось самым важным попытаться вновь наладить контакты с Тедди и Полли.

– Они оба все еще настолько злы на нас? – спросил он.

Джо промолчала, а Малком признал: да, они очень серьезно настроены.

– Но, как мне кажется, в меньшей степени против Фрэнсис, – добавил он. – По-моему, это добрый знак.

Между строк в его словах читалось, что наибольшую душевную травму Полли и Тедди нанесла связь их отца с Джулией Прайс еще при жизни матери. Именно в этом им виделось самое ужасное, рисовалась долгая история измены и предательства. Позже, оставшись со мной наедине, Лоренс глубоко вздохнул, спрятал лицо в ладонях и назвал все происшедшее жуткой ошибкой.

– Стоило лишь раз поддаться слабости, – сказал он. – Всего один раз, и вот чем все закончилось.

А я подумала о безымянных девчонках, оставшихся в тени огромного призрака, каким он представлял теперь Джулию Прайс, и почувствовала презрение. Причем как к Лоренсу, воображавшему, будто мне ничего о них не известно, так и к Элис, сумевшей установить лишь маленький фрагмент общей картины. И эта мысль наводила меня на необходимость жестких мер. Нужно проявить железный характер, чтобы это никогда больше не повторилось.

Однако, когда мы почти перестали получать новости даже через чету Азария, злиться начал уже сам Лоренс. Постепенно он стал видеть в поведении дочери упрямую и жестокую неспособность к компромиссам, а в отношении к себе сына – самодовольный педантизм, и это раздражало его. Через несколько недель после того, как скандал разразился, я услышала его телефонный разговор с Малкомом и была поражена разгневанным тоном.

– Ты же понимаешь, что они уперлись в своем мнении, – говорил он. – Да, Малком, это сложная ситуация для вас, но давай начистоту: я не знаю, каким образом они смогут изменить свое отношение ко мне.

Он стоял в белой кухне, прижав трубку к уху и глядя в сторону сада. Французские окна были распахнуты настежь. По дому вместе с легким движением воздуха расползался тяжелый, навязчивый и почти наркотический аромат глициний. Я подошла к Лоренсу, обняла сзади, пока он слушал Малкома, барабанил пальцами по оконной раме и издавал короткие возгласы, словно с трудом сдерживался, чтобы не произнести того, о чем говорить не следовало.

– Да, – сказал Лоренс, будто с неохотой соглашаясь с собеседником. – Да, я все понял. Считай, что ты довел до меня свою точку зрения. – Дело кажется мне совершенно безнадежным, – сообщил он мне, положив трубку.

– Но ты не должен сдаваться и отпускать их от себя, – возразила я. – Они твоя семья. Вы необходимы друг другу.

– Неужели? – пробурчал он, притягивая меня к себе. – Так уж и необходимы?

– Конечно, – настаивала я. – Ты должен постараться лично поговорить с каждым из них.

– Но они не отвечают на мои звонки.

– Значит, нужно устроить случайную встречу. Например, подежурить у входа в их дома. Рядом с колледжем Полли, с галереей Тедди. Показать, насколько серьезно все это для тебя.

Мое предложение особого энтузиазма не вызвало, но Лоренс согласился попробовать. Мы решили начать с Полли, которая представлялась более открытой для общения. И следующим вечером он стоял на противоположной стороне улицы, где располагался ее колледж. Она выпорхнула наружу в окружении группы студентов, смеясь и обмениваясь с друзьями шутками, но, заметив отца, замерла и встала у края тротуара, когда он стал переходить улицу, направляясь к ней. Мартин задержался в стороне, дожидаясь ее, а Полли махнула ему рукой и крикнула:

– Иди вперед, я догоню! Это не займет много времени.

Лоренсу она заявила, что не готова к разговору с ним. И не уверена, будет ли когда-нибудь готова. Им с Тедди «предстояло еще очень многое обдумать». А когда он попробовал пуститься в уговоры, просто развернулась и ушла, а ее серебристая сумка при каждом шаге билась о бедро.

Вернувшись домой, Лоренс рассказал мне обо всем и ударил кулаком по столу с такой силой, что жалобно зазвенели ножи и вилки, а из стаканов выплеснулась вода.

– Бесполезно, – заявил он. – Мне не удастся ничего исправить.

Я позволила ему выговориться. Слушала его жалобы на то, как они с Элис спешили удовлетворить любую прихоть детей, как позволяли им вести легкую жизнь, не давая сталкиваться с ее грубыми сторонами.

– Мы разбаловали обоих. Им ни к чему не приходилось прикладывать ни малейших усилий, – с раздражением говорил он, – а теперь мне приходится расхлебывать последствия.

Мы сидели за столом, и я слушала Лоренса, опустив голову. О, как же это было бы сейчас легко! – размышляла я, внутренне сохраняя хладнокровие. Так легко озлобить его еще сильнее. Помочь получить даже известное наслаждение от своего гнева. Тонкими намеками, нейтральными на первый взгляд репликами и иными маленькими хитростями.

Сказанным и невысказанным.

Но я все же не до такой степени жестока. И к тому же прекрасно понимаю, насколько лучше для меня будет помочь им вновь сплотиться. Стать подобием Элис. У той всегда находились нужные слова. Она умела примирять людей. Позволяла каждому проявить свои лучшие человеческие качества. И как же получится забавно, если в конечном счете они все будут испытывать ко мне глубокую признательность!

В общем, я терпеливо поддакивала Лоренсу, утешала его, говорила только то, что он хотел слышать, а позже тайком от него написала письмо и опустила в почтовый ящик.

Я встретилась с обоими в свой обеденный перерыв в кофейне рядом с Британским музеем. Поначалу они упорно избегали смотреть мне в лицо. Угрюмо сидели на черном виниловом диване и молчали. А потому инициативу взяла на себя я. И произносила очень точные слова, способность к чему обнаружила в себе не так давно. Я говорила и говорила, а сама пыталась уловить любые чуть заметные сигналы – вздохи, быстрый обмен взглядами или, наконец, намеки на улыбки, которые означали бы постепенное наступление оттепели. Но ничего подобного не увидела.

Через двадцать минут я подвела итог сказанному, снова попросив у них прощения за обман. Мне понятно, сказала я, что они скорее всего никогда не смогут найти оправдания для меня, но неужели даже ради памяти своей матери им не под силу простить Лоренса, который без них утратил смысл в жизни.

– Ему вас очень не хватает, – добавила я. – Вы даже не представляете, как он тоскует по вас.

Внезапно в памяти всплыла поэтическая строка. Та самая, из Эмили Дикинсон. Чем черт не шутит, подумала я. Следует попробовать.

– Он не оставит попыток вернуть вас. Как и я сама. Мне, кстати, вспоминаются слова из одного стихотворения. Оно всегда имело для меня особый смысл. «Надежда крылата как птица…» Понимаете, без надежды он конченый человек. И потому так отчаянно цепляется за нее. Мы готовы ждать. Ждать столько, сколько потребуется. Только, пожалуйста, не отнимайте у него последнюю надежду.

Я встала из-за стола, подошла к кассе, заплатила за три чашки кофе, открыла дверь и вышла на улицу.

Неожиданно у меня за спиной послышались торопливые шаги, и, повернувшись, я сразу поняла, что все будет хорошо.

Я ненадолго оставляю газеты и свою чашку с чаем за кухонным столом и выхожу в сад. Покинув прохладную тень, которую отбрасывает стена дома, я чувствую, что предстоит еще один жаркий летний день. Небо синее, но постепенно приобретает белесый оттенок молока. Чуть позже мне предстоит подумать, чем я буду кормить супругов Азария, которых мы ждем к ужину, но время для этого еще не пришло.

Лоренс с утра засел в кабинете, непрерывно сверяясь с записями на своей разноцветной стене. Он все меняет и перекраивает сюжет, но в целом роман практически готов. Скоро будет распечатан черновой вариант. На прошлой неделе он спросил, не хочу ли я стать первым читателем.

Интересно, появится ли на первой странице рукописи, где под названием пока пусто, посвящение с моим именем? Что ж, если не сейчас, то уж в следующей книге оно будет непременно.

Я сижу на скамье, поглаживая кошку и опустив босые ступни в траву. Лоренс тоже выходит из дома, чтобы присоединиться ко мне, и идет по кирпичной дорожке, вьющейся между фруктовыми деревьями. Он молча садится рядом и протягивает ко мне ладонь, которую через мгновение я беру своей рукой и прикладываю к животу, хотя еще слишком рано, чтобы там можно было бы хоть что-то прощупать. Над нами медленно проплывает солнце.

Умиротворенную тишину лишь иногда нарушает то лай собаки, то шелест включенной кем-то из соседей поливальной установки, то отдаленный детский крик: «Я иду искать! Кто не спрятался, я не виноват!»

Я вслушиваюсь, хотя пока не жду их появления, но они приезжают раньше. Ни до меня, ни до Лоренса не доносится звука ключа в замке или шагов по лестнице. Поэтому, когда оба выходят через французское окно, мы продолжаем сидеть бок о бок, нежась под солнцем, а к нашим ногам ластится кошка, тоже наслаждаясь покоем дня.

А как только наступает подходящий момент для сцены примирения, я отхожу в сторону. Улыбаясь и опустив голову, я терпеливо жду, когда все бросятся благодарить меня.