Глава 1

Отец и дочь

Июль 1935 года. Грейс пять с половиной, а сама она гибкая, костлявая и по-детски щербатая. Когда отец подхватил ее, чтобы закружить вокруг себя, она смеялась, ракетой взлетая вверх, и радостно болтала в воздухе босыми ногами. Малышка Грейс обожала папочку. Зимними вечерами она любила сидеть свернувшись калачиком, прижимаясь к его пропахшему табаком пальто. И вот теперь, летом, в солнечный день, на морском берегу отец на мгновение весь целиком принадлежал ей, вращая вокруг себя до тех пор, пока остальной мир не превратился в размазанное пятно. Джек Келли (шести футов ростом и весом под девяносто килограммов) был одет в купальный костюм, перетянутый на поясе ремешком. Пока Джек вращал вокруг себя дочь, плечики майки врезались в мощные мускулы. Лицо с правильными, словно высеченными из мрамора чертами, блестящие волосы… В эти мгновения он был для дочери олицетворением веселья и силы. Однако, летя по кругу над песком, пятилетняя малышка прекрасно знала, чего от нее хотят. Она верно уловила момент, когда ей надо поднять голову и улыбнуться, и не подвела: ее улыбка расцвела на фоне голубеющего позади океана. Фотографу из «Бюллетеня» посчастливилось получить нужный ему снимок.

Если вы дочь Джека Келли, вам постоянно приходится играть, причем играть хорошо. В июле 1935 года, в возрасте сорока пяти, Келли стал кандидатом на пост мэра Филадельфии от демократической партии. Именно за этим и приехал на море фотограф — снять Джека без привычного галстука и воротничка, играющим на песке со своими симпатичными отпрысками.

Попозировать здесь, попозировать там, а затем броситься наперерез океанским волнам… И пятилетняя Грейс заходит в воду, стоит, вытянувшись по стойке «смирно» и глядя прямо в объектив, улыбающаяся и одновременно серьезная, ничуть не обращающая внимания на холодные соленые брызги. Ее брат и обе сестры вертят во все стороны головами. Они хихикают и дурачатся, чего не скажешь о Грейс. Она смотрит прямо перед собой, как ее всегда учили. Улыбка для фотографа. Чтобы папочка остался доволен.

Для пятилетней девчушки вполне естественно ставить отца едва ли ни на одну ступеньку с самим Господом Богом. Однако вместе с Грейс Патрицией Келли, появившейся на свет 12 ноября 1929 года, ее восторженное мнение об отце разделяло множество других людей. Кстати, Джек Келли, так и не прошел в мэры. Во время выборов он недобрал около сорока тысяч голосов. Однако до него ни один демократ не был так близок к успеху, и поражение на выборах стало лишь временным шагом назад в карьере этого человека. Как бы ни относились в нему другие (с любовью или же с ненавистью), все сходились во мнении, что он один из наиболее замечательных и притягательных «сынов города».

Джек Келли родился в 1890 году. Он был одним из десяти отпрысков в семье ирландских католиков, проживавшей в бедном, населенном в основном иммигрантами районе Ист-Фоллз в Филадельфии. Свои первые деньги Джек Келли заработал, трудясь каменщиком. Затем он начал собственное дело, основав подрядческую фирму «Келли. Кирпичные работы», и благодаря умению располагать к себе людей, упорству и связям ему удалось превратить свое дело в крупнейшую строительную компанию на Восточном побережье. «Келли. Кирпичные работы» приложила руку буквально ко всему — от классических колонн вокзала на Тридцатой улице в Филадельфии до мюзик-холла нью-йоркского Радио-Сити. Джек Келли превратился в миллионера.

Кроме того, он добился успехов и на другом поприще. В свое свободное время он был одержим греблей, причем самым «тоскливым» из гребных видов спорта — одиночной, где каждый заезд приходилось восемь минут или больше подвергать себя нещадным мучениям, пытаясь как можно быстрее протолкнуть утлую скорлупку по двухкилометровой водной глади. Успехи Джека в гребле снискали ему известную славу, без которой не может обойтись чемпион ни в одном виде спорта. Иными словами, даже если на минуту отвлечься от его денег и строительных работ, отец Грейс Келли был местной знаменитостью.

В Филадельфии, в отличие от других мест, гребля пользуется особым почетом. Лодочные причалы притулились по соседству с прекраснейшими бульварами города, прямо позади музея искусств, протянувшись почти на четверть мили вдоль восточного берега реки Скукл. Если вы едете на север из центра Филадельфии, причалы сразу же бросятся вам в глаза — беспорядочное скопление деревянных коньков, семейных гербов, шпилей и башенок, от которых вниз, к воде, ведут бетонные пандусы.

Здесь же проводят свои тренировки «Пенн», «Вилланова» и другие местные школы, но все-таки среди этих шатких построек царит вовсе не университетский дух. Гребля на Скукл — для трудолюбивого рабочего человека из местных (такого, как каменщик Джек Келли). Каждый вечер на протяжении второго десятилетия этого века он после работы торопился сюда, чтобы засветло поупражняться в гребле. В ту пору он еще не был женат.

В те дни члены клуба «Веспер» являлись общепризнанными королями Скукл. Команды, выплывавшие из лодочного домика, как правило, становились победителями каждой регаты на Восточном побережье, а лучшим гребцом «Веспера» был, несомненно, одиночник Джек Келли. А в течение весенне-летнего сезона 1919 года двадцатидевятилетний гребец выиграл все без исключения гонки, в которых участвовал, даже первенство Соединенных Штатов среди одиночек.

Следующим логическим шагом для чемпиона США стало бы участие в первенстве одиночек «Бриллиантовые весла» — главных соревнованиях в этом виде гребли, ежегодно проводившихся в июле в Англии, в Хенлина-Темзе, в рамках «Королевской регаты». Клуб «Веспер» уже и раньше занимался сбором средств для того, чтобы отправить туда своего участника. Однако в первых числах июня 1920 года, когда тренировки были закончены, а шлюпка упакована и готова к отправке через океан, Келли получил телеграмму из Хенли. Устроители соревнований вычеркнули его из списка участников.

Главным образом их возражения сводились к тому, что «Веспер» якобы до этого неправильно финансировал переезд участников соревнований через Атлантику. Американский клуб клал собранные им средства прямо в карманы гребцов, что тотчас в глазах устроителей «Королевской регаты» с их чопорными и запутанными правилами меняло статус спортсменов: из любителей они превращались в профессионалов. Согласно принятому решению, дальнейшее участие членов клуба «Веспер» в регате безоговорочно исключалось.

Однако устроители регаты в Хенли имели еще одно возражение, связанное с личностью самого Келли, учитывая его профессию и их собственный взгляд на вещи и честное первенство, в частности.

— Мистер Келли, — заявили они на своем собрании 3 июня 1920 года, — подпадает под действие пункта № 1(е) «Общих положений» (графа «Физический труд»).

Иными словами, каменщик из Филадельфии, зарабатывающий на жизнь честным трудом собственных рук, потом и кровью, был недостаточно благороден, чтобы соревноваться с английскими джентльменами.

Это правило, между прочим, не лишено известного смысла. Оно возникло в середине прошлого века, когда Темза была самой оживленной из лондонских водных магистралей, буквально наводненной профессиональными гребцами. Те имели обыкновение устраивать свои собственные гонки и частенько без всякой натуги оставляли далеко позади школьников и студентов, соревновавшихся в окрестностях Хенли. Однако, разумеется, не что иное, как застарелые предрассудки заставили устроителей Хенли вытащить на свет божий это допотопное правило спустя два года после окончания первой мировой войны. Джек Келли тоже не стал терять понапрасну времени, чтобы сказать устроителям, что он о них думает. 1920 год был годом Олимпиады. Игры должны были состояться в Бельгии. И вот под взглядами всей Филадельфии, а также нескольких тысяч других далеких от спортивной гребли американцев, заинтригованных недавним непониманием между Новым Светом и Старым, двадцатидевятилетний Джек Келли, словно одержимый, приступил к тренировкам.

Он снова упаковал свою шлюпку и на этот раз все-таки пересек Атлантику, ступив на берег Шельды возле Антверпена в Бельгии, где выиграл все отборочные соревнования и вышел в финал. Сам себе Джек твердо пообещал получить серебряную медаль. Чтобы добиться золота, ему нужно было одолеть знаменитого английского гребца Джека Бересфорда, за несколько недель до этого выигравшего «Бриллиантовые весла» в Хенли.

Все произошло, как принято в романах: Джек Келли вырвался вперед, оставив далеко позади всех соперников, в том числе и чемпиона Хенли, безуспешно пытавшегося догнать его. Как любила впоследствии повторять Грейс, пересказывая услышанную от отца историю, новоиспеченный Victor Ludorum быстро упаковал свою видавшую виды зеленую спортивную кепку и послал ее королю Георгу V прямехонько в Букингемский дворец. Нам неизвестно, как Его Величество воспринял это потрепанное, замусоленное, пропотевшее подношение, однако совершенно очевидно, что именно имел в виду Джек Келли.

Более ста тысяч жителей Филадельфии высыпали на улицы города, чтобы осенью 1920 года поприветствовать своего земляка-чемпиона. Джек стал общенациональной знаменитостью. На одной из фотографий можно увидеть знаменитого гребца рядом с боксером Джеком Демпси и беговой лошадью Линкором (все трое — чемпионы мира, все трое — символы физического совершенства). Одна из газет назвала Джека Келли «наиболее гармонично сложенным американцем». Поговаривали также, будто красавец холостяк собирается направить стопы в Голливуд для кинопробы.

Келли, в буквальном смысле, стал для города настоящей находкой. Острый на язык спортсмен превратился в завзятого оратора, чей дар Филадельфия стремилась использовать при всяком удобном случае, если требовалось добиться денег или политической поддержки. Келли выиграл выборы в городской совет и стал председателем филадельфийского отделения демократической партии. Его энергичная поддержка рузвельтовского «нового курса» снискала Келли благодарность самого президента. Не следует забывать, что в те трудные годы это означало многое, ведь именно федеральное правительство было единственным инициатором и заказчиком строительных работ. Вокруг Филадельфии словно грибы после дождя выросли корпус федерального суда, здания федеральных служб, внушительное здание почтамта — фирмы «Келли. Кирпичные работы» получала лучшие из контрактов.

Однако не раздалось ни единого голоса, рискнувшего обвинить нового партийного босса в коррупции или злоупотреблении положением в корыстных целях. И хотя широкие плечи Джека Келли теперь обтягивал элегантный двубортный костюм, сам он так и не утратил былого задора гребца-одиночника, твердого рукопожатия, открытого взгляда. Когда же ему приходилось использовать связи, то речь обычно шла о колледже для смышленого парнишки или же о временной работе для какого-нибудь кормильца семьи, переживающей трудные времена. Фирма «Келли. Кирпичные работы» обычно выполняла заказы по себестоимости, а если речь шла о католической церкви, то даже дешевле обычных расценок (впрочем, не только католической, а и синагоги, протестантской часовни, да и любая другая благая цель выявляла щедрость ее владельца). Близкие знакомые Келли наверняка поведали бы вам о том, как каждый вечер он опускался на колени, чтобы прочесть молитву или же «Мечтания» — стихотворение, что в рамке висело у него в кабинете.

Эти строчки принадлежат перу Эдгара Геста, барда 30–40-х годов. Растиражированные газетами по всей Америке, протяжные гестовские стихи воспевали жизненную позицию, запечатленную на холсте Норманом Роком. Они были положены на музыку Роджерсом и Хаммерстейном («Если вы будете карабкаться на вершину, то наверняка обретете свою мечту»). Часы долгих тренировок в одиночку, лежавшие в основе успеха Джека Келли на «водной глади», одарили гребца его собственной жизненной метафорой, и из троих его детей никто не воспринял ее так близко к сердцу, как средняя дочь Грейс. Легенда о каменщике и «Бриллиантовых веслах», гребец, выставивший свою кандидатуру на пост мэра, — все это были составные части мифа, формировавшие ход мыслей и честолюбивые устремления девушки, которой в один прекрасный день было суждено затмить провинциальную славу собственного отца. И хотя прочие отпрыски Келли показывали лучшие результаты в спортивных соревнованиях, именно Грейс четко усвоила самый важный жизненный принцип. Подобно чемпиону-гребцу, она знала, как важно скрывать обиды и смело идти вперед. В некотором смысле, вся жизнь Грейс Келли и была той гонкой, к которой готовил и натаскивал ее отец.

Джек Келли не был мягким, терпеливым тренером — тренеры гребного спорта никогда не бывают таковыми. Случались моменты, когда Грейс, закусив губу, была вынуждена молча подчиниться верховенству этого напористого и невероятно требовательного человека. Нелегко быть дочерью героя, особенно если вы восхищаетесь им, если не в силах преодолеть свою безудержную тягу к нему. Безразличие или протест кажутся простейшими путями бегства из-под тени величия, и именно эти две дороги частенько выбирают дети великих людей.

Однако Грейс выбрала для себя иной путь: во всем угождать отцу, пытаться завоевать его одобрение, то есть по-своему вжиться в его легенду. Даже годы спустя после его смерти она признавала его главенство, причем подчас весьма любопытным образом.

Когда ее пригласили — в начале строительного бетонного бума, охватившего Монако, — освятить один из первых в княжестве многоквартирных панельных домов, она выбрала ему название «Скукл» (орфография и произношение до сих пор остаются камнем преткновения для многих местных жителей). Позднее, незадолго до собственной гибели, в возрасте пятидесяти двух лет, купаясь в лучах восхищения едва ли не всего мира, Грейс отрицательно ответила на вопрос, не собирается ли она писать мемуары.

— Нет, — покачала головой княгиня и обладательница «Оскара». Однако вскоре призналась, что подумывает о создании двойной биографии — жизнеописания отца и короткой автобиографии в качестве постскриптума.

 

Глава 2

Дом № 3901 по Генри-авеню

Грейс Келли выросла в доме на холме, выходящем на чистенький, однако не блещущий богатством квартал Ист-Фоллз, в двух милях к северу от лодочных причалов. Когда-то Ист-Фоллз был фабричным поселком — не более чем горстка унылых серых домов, тесно прилепившихся друг к другу в долине, наполненной влагой туманов, приползавших сюда с реки Скукл. Единственной достопримечательностью городка были заброшенные фабрики, которые когда-то давали работу всем его жителям, и высокий шпиль римско-католической церкви Святой Бригитты. Именно в этом убогом и мрачноватом поселке и провел свои юные годы Джек Келли. Здесь он добился признания. К зиме 1929 года, когда родилась его дочь Грейс, период физического труда остался для Джека давно позади. Келли стал олимпийским чемпионом, основал собственное дело, и символом его успеха являлся просторный кирпичный дом, который он построил для себя и своей семьи на холме над Ист-Фоллз — дом № 3901 по Генри-авеню. На Генри-авеню жили важные люди.

Один из великолепных особняков когда-то принадлежал Добсонам — английскому семейству, владельцам ткацких станков, которые в середине девятнадцатого века влекли в Ист-Фоллз предков Келли и тысячи других обездоленных ирландских иммигрантов. Но к 1929 году фабрики — все до одной — закрылись. Добсоны покинули Филадельфию, а каменщик, сын одной из тех самых бедных ирландских семей, перебрался на Генри-авеню.

Трехэтажный особняк Келли по сравнению со скромными домишками и рубероидными хибарами у реки, казался настоящим дворцом. Подъездная дорога в виде буквы «U» вела к парадному крыльцу в колониальном стиле. В доме имелся теннисный корт, повар, секретарь, несколько горничных, а также чернокожий шофер, он же садовник для ухода за клумбами. В тридцатые годы не каждому было дано выжить в Ист-Фоллз. Грейс появилась на свет спустя три недели после знаменитого краха на Уолл-стрит, и ранние ее годы пришлись на худшие времена Депрессии. Однако эти события почти не сказались на ее жизни. Ее отец никогда не питал особого доверия к акциям. Он старался не залезать в долги и все свои свободные средства вкладывал в государственные облигации. А заручившись связями в период рузвельтовского «нового курса», Джек Келли гордо вел свой корабль по мутным водам Депрессии.

Вот почему жизнь в доме № 3901 по Генри-авеню протекала в достатке, являя собой редкостное чередование бурной деловой активности и веселья. В подвале под лестницей было устроено подобие баварского пивного погреба с настоящей стойкой. На Рождество огромный поезд тянул вагончики по искусственному ландшафту с холмами, рощами и водопадами. Зимой теннисный корт заливали водой — получалась площадка для игры в хоккей или просто катания на коньках. Летом присланный фирмой «Келли. Кирпичные работы» грузовик доставлял к дому огромный контейнер для приготовления цемента, его наполняли водой и использовали как бассейн. В 1940 году в доме № 3901 по Генри-авеню появился первый в округе телевизор. Соседи до сих пор вспоминают, как заходили взглянуть на диковинку и приходили в восторг от того, как на крошечном экранчике мерцает сетка.

Келли были образцово-показательный семейством. На них наверняка было приятно посмотреть, когда Форди, шофер-садовник, вез их воскресным утром вниз по холму к церкви Святой Бригитты. Их появление в церкви всегда становилось событием. Чопорные и принаряженные, они гордо шагали к своей скамье. После мессы священник никогда не забывал засвидетельствовать семье Келли свое почтение. Впоследствии газеты частенько играли на образе Ист-Фоллз — пришедшего в упадок городишки, подарившего миру принцессу. Однако в действительности Ист-Фоллз был не более чем декорацией, на фоне которой развивалось действие, и роль, которую играла Грейс, принадлежала хозяйке роскошного особняка.

Грейс была третьей из четверых детей Келли, появившись на свет после Пегги (родившейся в сентябре 1925 года) и Джека Младшего, прозванного Келлом (родившегося в мае 1927 года). В течение нескольких лет Грейс оставалась младшим ребенком — до тех пор пока в июне 1933 года не появилась на свет последняя из дочерей, Лизанна. Так что Грейс на протяжении четырех лет пользовалась положением младшей сестрички. Позднее она так и не сумела свыкнуться с ролью среднего ребенка среди прочих детей.

«Отец всегда любил старшую из нас, — вспоминала она, уже будучи взрослой. — А потом еще мальчишку, единственного сына. А потом появилась я, а вслед за мной — моя младшая сестра. Я ужасно ее ревновала».

Джек, брат Грейс, вырос в сильного, спортивного парня. Будучи единственным мальчиком среди четверых детей, именно он готовился принять на себя едва ли не священную миссию. Джеку Келли было недостаточно самому победить чемпиона регаты в Хенли, получив в 1920 году олимпийское «золото». В глубине души он все еще не расквитался с англичанами и говорил себе, что успокоится лишь тогда, когда на «Бриллиантовых веслах» будет начертано имя Келли. Не ведая ни капли сомнений, он возложил выполнение этой миссии на плечи сына.

Как только Келл подрос, отец начал брать его на причалы Скукл. Мальчишка начинал как рулевой, постепенно научился грести на пару с отцом, а затем перешел к одиночной гребле. С утра до вечера он пропадал на реке, носясь взад и вперед на шлюпке под серыми каменными опорами железнодорожных мостов. В школе Келл был любителем футбола, однако отец предупредил его, что возможные травмы могут отрицательно сказаться на его результатах в гребле. В раннем подростковом возрасте Джек Младший слегка располнел и часто подленивался, но два года проведенные им в военной школе, вскоре избавили его этих недостатков. Когда погода становилась не подходящей для тренировок на Скукл, Келла можно было застать в его комнате на втором этаже особняка, походившей на спортивный зал. Посредине на полу стоял гребной станок.

Даже в те годы, когда на психологию родителей не обращали особого внимания, честолюбивые устремления Джека Келли сформировать личность собственного сына по образу и подобию своему казались окружающим довольно нездоровой затеей. Родственники и близкие друзья что-то невнятно мямлили, пытаясь предостеречь ретивого папашу. Однако Джек Келли был не из тех, кого легко отвлечь от поставленной цели; Келл же, со своей стороны, был послушным и милым парнишкой, эдаким воплощением покладистости и добропорядочности. Он обладал нужными для гребли физическими данными и, казалось, был вполне счастлив от осознания своей особой миссии — пойти по стопам отца, целиком посвятив себя спорту.

«Келл, даже лежа на диване, не забывал делать упражнения по укреплению кистей», — вспоминает Чарли Фиш, друг семьи, выросший в соседнем Джермантауне.

Угловатый, с короткой стрижкой, Келл, казалось, наслаждался осознанием мечтаний и надежд, возложенных на него отцом и всей семьей. Правда, ему недоставало остроты ума. Именно Пегги, старшая дочь, унаследовала отцовскую хватку и проницательность. Высокая и стройная, длинноногая, как кузнечик, Пегги была забавной и острой на язык, всегда готовой срезать кого угодно. В семье ее прозвали Бабб. Она являла собой редкое сочетание физической привлекательности, спортивности и бодрости духа — в глазах ее отца это являлось едва ли не совершенством.

«Солнце, луна и звезды — все они вращались вокруг нашей Бабб», — вспоминает Элис Годфри, жившая по соседству подружка детских игр Грейс. Пегги было всего шесть месяцев, когда отец, держа ее на руках, гордо перешагнул через порог дома № 3901 по Генри-авеню — его первый ребенок вступил в дом, который отец построил для него. Джек Келли частенько с теплой грустью вспоминал этот эпизод, который стал основой особенно тесных отношений между отцом и старшей дочерью.

Лизанна, младшая из детей, была упрямой и своенравной и шире в кости, чем ее старшие сестры, да и росла она быстрее их. С присущим ей упорством она вскоре отвоевала себе место под солнцем, несмотря на все попытки Грейс взять ее под свое крылышко. Когда Грейс сама была младшей в семье, она ничего не имела против роли несмышленой сестрички, послушной несравненной Бабб («Грейс, принеси то, подай это»), покорно следующей за старшей сестрой во всех их играх. Лизанна же не желала подчиняться никому и ничему.

— Ну почему ты не хочешь меня слушаться, — пеняла сестре Грейс, — как я в свое время слушалась Пегги?

С точки зрения Келли, Грейс была настоящим хлюпиком. Самая слабая и несмелая из четверых детей, тихая, постоянно погруженная в себя, неприкаянная, словно бездомное дитя, она то и дело обдирала коленки или разбивала нос на спортивной площадке.

Когда семейство Келли собиралось за обеденным столом, самый лакомый кусочек доставался не гребцу Келлу и не малышке Лизанне — он полагался Грейси с ее вечно сбитыми коленками.

«Грейс постоянно шмыгала носом, — вспоминает Глория Отли, чей отец Джесс был главным партнером и оценщиком в фирме «Келли. Кирпичные работы». Мы все время говорили ей: «Грейси, иди высморкайся», «Грейси, хватит шмыгать носом», «Грейси, на тебе платок».

Девочка проводила долгие часы в одиночестве, наедине со своими куклами.

«Ей всегда нравилось быть одной», — вспоминает Мари Фрисби, подруга детства, которая оставалась близка Грейс на протяжении всей ее жизни. Грейс самозабвенно разыгрывала с ними выдуманные ею спектакли. Будущая актриса даже придумала для кукол свой собственный язык, создав в своем воображении уединенный мирок, который делила со своими глиняными и деревянными подружками. Среди семьи Келли долго бытовал ставший едва ли не преданием рассказ о том, как Лизанна, рассердившись, заперла старшую сестру в чулане. Грейс обнаружили лишь спустя несколько часов: она как ни в чем не бывало играла со своими куклами, нежно воркуя с ними на известном только ей наречии, которое она использовала для общения исключительно со своей игрушечной семьей.

В зрелом возрасте Грейс Келли было присуще нечто хамелеонское. Рассудительная Грейс, чувственная Грейс, фривольная Грейс — она то и дело перевоплощалась в совершенно не похожие друг на друга личности, причем каждый раз делала это с редкостной энергией и основательностью. Это было отнюдь не поверхностное позерство: Грейс страстно верила в каждый из своих образов, и именно этот ее дар — ловко и умело отделять каждое свое новое «я» от другого — привел к тому, что люди частенько клялись, будто видели перед собой совершенно иного человека. Природа вряд ли наделила Грейс подлинным артистическим даром (ей всегда приходилось упорным трудом добиваться мастерства), однако Грейс обладала убежденностью, некой абсолютной верой в ту роль, которую она исполняла в данный момент.

— Мне всегда нравилась жизнь понарошку, — сказала она голливудскому журналисту Сидни Скольски в 1954 году.

Мир детский фантазий Грейс не преминул отразиться еще на одной черте ее характера. Как-то раз, много лет спустя, роясь в чулане монакского дворца, Лизанна наткнулась на ящик, доверху набитый детскими куклами Грейс. Сначала Лизанна удивилась сентиментальности сестры: подумать только, кто бы стал хранить так долго задушевных друзей своего детства, а тем более везти их через океан на юг Франции! Но затем Лизанна обратила внимание на то, что все куклы на редкость чистые и в хорошем состоянии. Значит, в свое время Грейс по возможности старалась играть с чужими куклами. Своих же она предпочитала держать от греха подальше, сохраняя их для «торжественных случаев». Значит, замарашка с ободранными коленками была, как оказалось, не такой уж беспомощной.

В характере Грейс всегда присутствовала некоторая отстраненность. Когда друзья детства вспоминают ее ранние годы, обычно они чуть ли не с завистью отмечают богатство и бьющую ключом жизнь особняка № 3901 по Генри-авеню: спектакли и рождественскую елку, суматоху и беготню. Сама Грейс вряд ли ощущала себя частью происходящего. «В детстве я была ужасно застенчивой, — призналась она в одном из интервью в 1974 году. — Настолько застенчивой, что пыталась забиться куда-нибудь в угол, чтобы только не попадаться другим на глаза».

«Мы всегда соревновались между собой, — добавляет она двумя годами позже, развивая ту же тему. — Соревновались буквально за все, и особенно — за любовь». Грейс чувствовала себя аутсайдером среди настырных и пробивных — третий ребенок из четверых, затерявшийся в этой толкотне. «Я всегда старалась усесться матери на колени и висла у нее на шее, — вспоминала Грейс. — Но меня всегда отталкивали».

Мать Грейс была столь же безоговорочной сторонницей нахрапистой пробивной линии поведения, как и ее супруг. Маргарет Майер происходила из сурового и трудолюбивого семейства немецких протестантов — они владели мастерской по изготовлению перин в Баден-Вюртемберге — и до шести или семи лет разговаривала только по-немецки. Впервые она встретила Джека Келли на соревнованиях по плаванию в 1913 году, и одной из главных причин того, что молодые люди откладывали свадьбу на протяжении целых одиннадцати лет, было упорство Маргарет, желавшей сначала добиться достижения других целей. Джек Келли оставил школу после восьмого класса. Маргарет же окончила Темпльский университет по специальности «преподаватель физвоспитания», и вела уроки физкультуры в Пенсильванском медицинском колледже, довольно прогрессивном учебном заведении, бывшем на протяжении многих лет единственным в США медицинским колледжем, где обучались исключительно женщины. У Маргарет также находилось время, чтобы тренировать женскую команду по плаванию Пенсильванского университета, и она стала первой женщиной, которой было доверено столь ответственное дело.

Ослепительная блондинка с высокими скулами и решительным подбородком, Маргарет Майер была привлекательной особой. Она никогда не работала профессиональной манекенщицей. Это было бы ниже ее достоинства. Однако в 1920 году она согласилась сняться для обложки журнала «Сельский джентльмен», создав образ утонченной здоровой красоты с ясно различимым нордическим оттенком. Когда Маргарет в 1924 году вышла замуж за Джека Келли, она перешла в католичество, не переставая при этом быть стопроцентной немкой.

— Я бы не стал говорить, будто моя мать — нацистка, — заметил позднее Келл, — но иногда я про себя называю ее «моя старая прусская матушка».

У Ма Келли были крупные, натруженные руки «хаусфрау». Она никогда не делала маникюр и воспитала своих троих хорошеньких белокурых дочек в том же духе — представать перед взором окружающих в естественном, неприукрашенном виде. Она всегда сама стригла им волосы, оставляя коротенькую челку, и изо всех сил старалась привить своим девочкам равнодушие к модным нарядам. Одержимая идеей экономии, Ма методично передавала одежду старших младшим, поэтому Грейс, как правило, довольствовалась поношенными платьями Пегги. Если кто-то из детей вешал вещи в шкаф неаккуратно, мать накладывала на провинившуюся штраф, вычитая десять центов из положенных двадцать пяти, выдаваемых раз в неделю на карманные расходы. Иногда она не брезговала наводить дисциплину при помощи щетки для волос или же просто раздавала оплеухи.

Ма Келли, в некотором роде, несла бессменную вахту, обеспечивая бесперебойное функционирование дома. Властная и скаредная, она на протяжении всей своей жизни внушала всем своим детям благоговейный ужас, причем эти чувства — правда, с почтительного расстояния — разделяли и их друзья. «Ее обычно называли Леди-Босс, — вспоминает подружка Грейс Чарли Фиш. — Она умела все хорошо организовывать».

Особой страстью Ма Келли были сборы пожертвований для столь любимого ею Пенсильванского женского медицинского колледжа. Она энергично бралась за организацию показов моды с участием своих дочерей или же устраивала бенефисы, причем с таким же начальственным видом, с каким ее супруг учил сына гребле. Как-то раз она заставила детей устроить в саду цирковое представление: Келл, восьмилетний мальчишка, изображал силача; Пегги, которой было в ту пору десять, жонглировала кольцами; пятилетняя Грейс в костюме балерины выступала в роли канатной плясуньи. Дети продавали билеты всем своим богатым соседям по Генри-авеню.

«Все в нашей жизни совершалось во имя «женского медицинского», — вспоминает Пегги. — Мы воровали цветы. Обычно мы говорили нашей младшей сестренке, чтобы она тайком нарвала цветов у соседей. Она шла и срывала фиалки, а затем продавала их все тем же хорошеньким барышням».

Ма Келли обладала той же зашоренной целеустремленностью, что и ее супруг. Любая избранная Келли цель была хороша сама по себе, и для ее достижения можно было пренебречь общепринятыми правилами. Грейс испытывала особую привязанность прежде всего к своему обаятельному отцу, однако в некотором отношении влияние матери было столь же сильным. Грейс унаследовала от нее физические качества: не только типичные для немок белокурые волосы и правильные черты лица, которые в более поздние годы сделали из нее редкостную красавицу, но и слишком крупные «майеровские» руки. Однако важнее всего была сила воли, деловая хватка и настойчивость в достижении поставленной цели — именно эти качества Ма Келли накрепко вложила в души своих дочерей.

«Нам никогда не позволялось сидеть сложа руки, — призналась Пегги много лет спустя писательнице Гвен Робинс. — Мы знали, что нам полагается вязать. С трех или четырех лет мы просто были обязаны работать спицами или крючком. И все потому, что мы были немецкими девочками…Милочка, мы просто не могли этого не делать. От нас это требовали, и мы подчинялись».

По мнению самой Пегги, ей каким-то чудом удалось избежать «немецкого» влияния матери. Сумасбродная и беззаботная, старшая дочь Келли считала себя стопроцентной ирландкой. «Я дочь своего отца», — с гордостью заявляла она. По мнению Пегги, именно Грейс, средняя из сестер, стала по-настоящему «немецкой» дочерью матери-немки. Она всегда оставалась примерным ребенком, который знал, что от него требуется, и беспрекословно подчинялась.

Матери Грейс требовалась немалая выдержка и сила духа, чтобы оставаться верной супругой порывистому и увлекающемуся Джеку Келли. Ма Келли вела хозяйство в доме на Генри-авеню, железной рукой поддерживая в нем порядок, так как супруг частенько бывал в отлучке. Как правило, единственной и нелицеприятной причиной его отсутствия являлось увлечение другими женщинами.

Красавчик Джек во всю пользовался своей репутацией самого обаятельного из американских мужчин. В офисе он держал телефонистку и секретаршу. Частенько его машину видели днем у дома Эллен Фрэзер, некой разведенной особы, проживавшем в районе Честнат-Хилл. Она была его неизменной спутницей во время посещений бейсбольных матчей. В феврале Джек Келли, как правило, один, без семьи, отправлялся во Флориду. Однажды в декабре в дорогом магазине Элизабет Арден, что в центре Филадельфии, окружающие имели возможность убедиться в широте его натуры. Джек Келли заказал двадцать семь совершенно одинаковых косметических наборов, каждый из которых был завернут в подарочную бумагу и отослан по адресу какой-либо дамы. Это, можно сказать, была обратная сторона натуры Келли-героя. Слава, несомненно, вскружила ему голову. Он тщательно культивировал имидж образцового отца образцовой семьи, однако его «приключения» наводят на мысль, что это делалось в большей степени ради себя самого, нежели для блага ближних. В некотором роде этот «стодесятипроцентный» спортсмен не признавал взрослой жизни, предпочитая удалиться в свой замкнутый мирок, где высшей ценностью оставалась игра, и поэтому, когда дело доходило до женщин, Джек Келли уподоблялся ребенку, сосредоточиваясь исключительно на себе самом и не замечая, что делает больно другим. Он наверняка бы оставил семью и детей ради миссис Фрэзер — утверждали злые языки в Джермантауне. Но сия особа была слишком проницательна и прекрасно понимала, что значит для женщины, если она не желает полного и безоговорочного порабощения, попытаться сохранить независимость от такой личности, как Джек Келли.

«Мне кажется, все Келли просто не способны создавать нормальные семьи, — высказался по этому поводу племянник Джека Чарльз Келли. — Они умеют только подчинять себе».

Джек Келли мог легко победить окружающих не только в состязаниях в гребле, но и в реальной жизни, демонстрируя поразительное, если не вопиющее, безразличие к чувствам других людей. Когда много лет спустя его сын Келл сам стал отцом и признался, что разочарован тем, что его первенец не мальчик, а девочка, Джек Келли так ответил молодому человеку, принесшему все свои юные годы на алтарь «Бриллиантовых весел»: «Не бери в голову, сынок. Моей главной радостью в жизни всегда была Пегги».

Все соглашались, что Ма Келли управлялась со своим порывистым и по-детски капризным супругом не теряя чувства собственного достоинства. Его многочисленные измены наверняка отвечали ее немецкой и слегка мужеподобной натуре. Подобно миссис Фрэзер, она застолбила свою собственную территорию и зорко охраняла ее, а главное — Ма Келли оставалась хозяйкой своей собственной жизни. «Нелегко быть замужем за Келли», — признавалась она.

Маргарет Майер вышла замуж отнюдь не благодаря любовному порыву. Она поставила перед собой собственные, исключительно женские цели, которых во что бы то ни стало стремилась достичь. И по мере того как Маргарет все более спокойно относилась к любовным приключениям супруга, эти цели приобретали для нее все большую значимость. Когда Джек в феврале уезжал во Флориду, Маргарет с каким-то мрачным удовольствием отдавалась покупкам или же с еще большей энергией бралась за сбор пожертвований для столь любимого ею «женского медицинского». Она стремилась, помимо всего прочего, скрывать свои супружеские проблемы от детей.

И это ей какое-то время неплохо удавалось. Со стороны клан Келли по-прежнему производил безупречное впечатление. Пегги, Келл, Грейс и Лизанна не догадывались о любовных похождениях отца и душевных страданиях матери, пока сами не стали взрослыми. Но то, что им было известно, причем с самого юного возраста, — это те уловки, при помощи которых семья обходит существование проблемы, не желая смотреть правде в глаза. Главное — сохранять приличие, производить благоприятное впечатление, держать язык за зубами, даже если что-то точит вас изнутри. Но что особенно ценилось у Келли — это способность ни на секунду не останавливаться, а продолжать играть все в ту же игру.

Спорт в известной степени служит прекрасной подготовкой для зрелой женщины. Джек и Маргарет Келли были страстными приверженцами этой идеи. Это было, пожалуй, единственным, в чем они демонстрировали взаимное согласие, и типичный уик-энд для семейства Келли, как правило, проходил в многочасовых совместных тренировках либо в спортивном зале, либо в бассейне Пенсильванского атлетического клуба на Риттенхаус-сквер. Благодаря этим долгим тренировкам Пегги и Лизанна — старшая и младшая из сестер Келли — стали выдающимися пловчихами.

Однако если вы одержимы спортом, это может вскоре превратиться в своего рода болезнь и у вас не останется времени на иные занятия. Именно так обстояло дело с тремя из детей Келли, посвятивших свои юные годы достижению высоких спортивных результатов: с Келлом, в поте лица налегающим на весла по примеру отца, с Пегги и Лизанной, подобно матери, стремящимися завоевать его признание в плавательном бассейне.

Исключение составлял лишь третий, весьма чувствительный по натуре ребенок. Нельзя сказать, что Грейс питала отвращение к спорту. Она была такой же ловкой, как Пегги и Лизанна, а повзрослев, без труда пробилась в члены школьной команды по хоккею на траве. Однако эта задумчивая девчушка, сочинявшая пьесы для своих кукол, стремилась к чему-то большему, нежели физические нагрузки или соревнования, и она нашла свой идеал в одном из старших родственников, который был полной противоположностью ее одержимым идеей физического совершенства родителям.

Ее дядя Джордж Келли жил, можно сказать, в двух шагах от Генри-авеню, в элегантных, с богемным привкусом апартаментах, в доме у Олден-парк. В особняке Келли на Генри-авеню с выставленными напоказ спортивными трофеями чувствовалось нечто спартанское. Холостяцкая квартира дяди Джорджа казалась более привлекательной, ведь он был творческой натурой — актером, ставшим драматургом и прославившим свое имя на самом Бродвее. Собственно говоря, за пределами Филадельфии Джордж Келли был в известных кругах даже более знаменит, нежели его младший брат Джек. В 1926 году Джордж Келли удостоился Пулитцеровской премии за свою пьесу «Жена Крэга» — безжалостную историю женщины, вышедшей замуж по расчету, — а четыре других его произведения легли в основу сценариев для фильмов, в которых снялись такие звезды, как Уилл Роджерс, Спенсер Трейси и Джоан Кроуфорд. Его сатирическая комедия «Факелоносцы» не сходит с театральных подмостков и по сей день — классическая трактовка закулисных интриг, которые могут обрушиться на любую самодеятельную труппу.

Тот факт, что отец Грейс начинал как каменщик, и его последующая самореклама, могли создать впечатление, будто актерский талант дочери в некотором смысле — явление исключительное, не имеющее ничего общего с ирландской трудовой традицией. Однако ведь существует и другая ирландская традиция — баллады, юмор, склонность к веселью, и именно последняя проявила себя с неменьшей силой, нежели история о трудолюбивом каменщике из бедной ирландской семьи. Не считая дяди Джорджа (драматурга), существовали еще дядя Уолтер (блестящий комедийный актер) и тетя Грейс (комическая актриса и мим, в честь которой и была названа героиня этой книги).

Дядя Уолтер прославился своим сценическим образом виргинского судьи. Одетый в белый мешковатый костюм и панаму, он играл роль блюстителя законности — южанина, рассматривающего бесконечные дела против чернокожих правонарушителей, что дает ему повод для откровенно расистских шуток:

«Виргинский судья. Не желаешь ли схлопотать четвертак?

Чернокожий. Нет, сэр, четвертак у меня найдется».

Тетя Грейс была более утонченной. Ее коньком было воплощение образа Гарри Лаудера. Она выходила на сцену, нарядившись в тартан, и читала строчки с безукоризненным шотландским акцентом.

Юной Грейс не довелось встретиться со своей веселой и разудалой тезкой — та умерла еще до рождения нашей героини, — однако любой ребенок в на редкость богатой талантами семье Келли получал наглядный пример того, как (процитируем писателя Стивена Энглунда) «делать карьеру не из кирпичей и извести, а из притворства». Дядюшка Уолтер — добродушный толстяк, от которого вечно пахло сигарами, — приводил детей в восторг во время семейных вечеринок. Когда же приближался чей-либо день рождения, всегда можно было рассчитывать на его щедрый и приятно легкомысленный подарок, ведь именно одолженные у Уолтера пять тысяч долларов вкупе с двумя тысячами, полученными от Джорджа, стали основой капитала, положившего в 1919 году начало делу младшего брата — фирме «Келли. Кирпичные работы».

Похоже, что дяде Джорджу доставляло особое удовольствие вносить поправки в набившую оскомину историю младшего брата о том, как тот вышел «из грязи в князи». Никто не спорит: Келли, подобно многим тысячам других американцев ирландского происхождения, покинули родную страну в сороковых годах предыдущего столетия, во время печально, известного «картофельного голода». Но к тому времени, как дед с бабкой по отцовской линии, Джон и Мери Келли, обосновались в Ист-Фоллз, семья уже далеко не бедствовала. Старый Джон, патриарх семейства, имел неплохой доход от торговли страховками и сумел обеспечить достойное существование Уолтеру, Джорджу, тете Грейс и шести другим сыновьям и дочерям. Двое из его отпрысков, Патрик и Чарльз, стали партнерами в своем собственном, и притом весьма успешном, строительном бизнесе, когда их брат Джек только закончил школу. Именно от Патрика и получил Джек свою первую работу.

Хотя и не будет преувеличением сказать, что Джек Келли начинал свою трудовую жизнь каменщиком, однако в действительности он был привилегированным подмастерьем, работающим не на кого-нибудь, а на собственного брата. К тому же, когда Джек задумал открыть свое собственное дело, именно его богатые братья-театралы помогли ему наличностью. Дядя Джордж имел привычку подтрунивать над Джеком, заявляя, что мозоли на руках последнего вовсе не есть результат физического труда, а являются следствием его желания проводить все свое свободное время «в тренировках на Скукл».

Они оба были великими мастерами мифотворчества — эти столь непохожие друг на друга птенцы из родового гнезда Келли: воротила Джек с его историей о простом пареньке, взрослевшем среди рабочего люда, и драматург Джордж, который любил вспоминать комфорт, достаток и якобы полученное им «частное образование». В похвальбах Джорджи правда и вымысел переплетались столь же искусно, как и в заявлениях Джека с его историей о пареньке-каменщике. Джордж посещал местную школу, но как драматург имел все основания утверждать, что образованием обязан в первую очередь самому себе.

Став взрослой, Грейс Келли имела обыкновение выхватывать по собственному усмотрению кусочки каждого из этих двух взаимоисключающих мифов (как отцовского, так и дядиного), формируя тем самым свой образ, в котором органично переплелись черты мечтательной девчушки из Ист-Фоллз и самоуверенной великосветской дамы. Но помимо усвоенных ею составных частей обоих мифов, главный урок, который она извлекла из воспоминаний этих двух главных фигур ее детства, заключался в том, что ей тоже требовался сценарий собственной жизни. Джек и Джордж служили наглядным свидетельством того, что если человек убежденно верит в созданный им самим же миф, большинство других людей тоже наверняка поверят в него.

В более поздние годы стиль поведения Грейс Келли отличался заметной отстраненностью — эту черту она также позаимствовала у дяди Джорджа. Предпочитающий держаться особняком, привередливый Джордж Келли, несомненно, был величайшим снобом. Когда дело касалось политики, он оставался консервативным республиканцем и в той же мере питал отвращение к популистскому стилю Рузвельта, в какой Джек Келли восхищался президентом. Оба брата настолько резко разошлись во мнениях, что в конце концов предпочитали не затрагивать эту болезненную тему, хотя обо всем другом имели обыкновение спорить до хрипоты. «Он был одним из немногих, — вспоминает Грейс своего дядю Джорджа, — кто постоянно перечил моему отцу».

Организующим принципом бытия в доме № 3901 по Генри-авеню являлось почитание отца, и Грейс, разумеется, была ярой приверженицей этой политики. К счастью, дочернее неповиновение ей заменило стремление к вещам, которыми ее как магнитом притягивал к себе дядя Джордж. Последний являл собой достойную внимания фигуру: такой же высокий, как и его брат Джек, ростом более шести футов, однако не такой коренастый и более благородной наружности — одним словом, человек высоких запросов и утонченного вкуса. С фотографии, снятой в 1924 году, в то время, когда на Бродвее шел его второй хит «Показуха», на нас смотрит темноволосый мужчина с пронзительными черными глазами, орлиным носом и почти женственным ртом.

Сексуальная сторона натуры дяди Джорджа так и осталась до конца не разгаданной. Закоренелый холостяк, он не заводил даже временных подружек, и хотя из-под его пера выходили удивительно яркие и колоритные женские образы, критики частенько обвиняли его в женоненавистничестве. Свое одиночество он делил с верным и немногословным лакеем. Однако даже если Джордж Келли и был гомосексуалистом, то внешне это никак не проявлялось. Он жил уединенно и замкнуто — аккуратист, немного чопорный и напыщенный, как и его пьесы. Он даже чай пил только заваривая настоящий чайный лист и ни разу не воспользовался одноразовым пакетиком.

«Это был старомодный джентльмен, — вспоминает Дороти Лэнгдон Ситли, чей отец Рой был семейным врачом как у Келли, так и у Майеров. — В нем было что-то европейское».

Грейс любила, когда дядя Джордж приглашал ее куда-нибудь на ланч и разговаривал с нею о сценариях, книгах, ролях. «Я могла сидеть и слушать дядю Джорджа ночь напролет, — вспоминала она позднее. — Одна история следовала за другой».

Джордж Келли начинал в водевиле и как актер, занятый в одноактных юмористических мини-спектаклях, которые составляли в ту пору непременную часть репертуара мюзик-холлов, а затем был вынужден переключиться на сочинение пьесок, чтобы не оставаться без рабочего материала. Постепенно он перешел на настоящие пьесы и с 1922 года, начав «Факелоносцами», пожинал плоды истинного успеха. Однако его формалистические, оторванные от жизни сочинения были вынуждены в годы Депрессии уступить место реализму, и Джордж Келли в начале тридцатых переселился в Голливуд, где сочинял и доводил до совершенства киносценарии. Он работал по контракту у МГМ, и одной из наиболее важных задач для него стала защита творческой индивидуальности художника от давления и компромиссов студийной системы.

«Он самый удивительный и тонко чувствующий человек из всех, кого я знала, — писала Грейс о своем дяде, когда ей было семнадцать.

— О чем бы ни заходил разговор, он всегда старается, чтобы вы поняли всю красоту и сокровенный смысл сказанного».

И если чье-либо влияние и подтолкнуло Грейс Келли попробовать себя на актерском поприще, то, несомненно, это был ее обожаемый дядя Джордж. Декламируя ли длинные отрывки из столь любимых им поэтов девятнадцатого века, вычитывая ли своих юных племянников и племянниц, убеждая их избавиться от гнусавого местного акцента, шагая ли, даже в глубокой старости, той же горделивой походкой, какой впервые вышел на сцену, Джордж Келли являл собою вдохновляющую квинтэссенцию драматического искусства: казалось, он с головы до пят был преисполнен магии актерского мастерства. В 1966 году в беседе с Ирвином Соломоном о комедийной актрисе Ине Клэр, пытаясь описать, с какой легкостью та сыграла роль в его пьесе «Роковая слабость», Джордж Келли неожиданно предложил своему собеседнику небольшой спектакль. Интервью проходило в его апартаментах в Олден-парк. Джордж Келли прошел из гостиной в столовую. Обе комнаты разделял темно-зеленый театральный занавес, свисавший на старомодных кольцах с массивного карниза.

«Спустя несколько секунд, — вспоминает Соломон, — в просвет показалась рука, затем он слегка приоткрыл занавес, потом раздвинул целиком и вошел в гостиную.

Перевоплощение было поразительным. Без всякого грима, костюма, абсолютно лысый, дядя Джордж совершил чудо актерского перевоплощения. Приняв соответствующую позу, он голосом Клэр начал декламировать строки из пьесы… Нет, это уже не был Джордж Келли. Это была сама Ина Клэр».

 

Глава 3

Белые перчатки

Грейс Келли пошла в школу незадолго до своего пятого дня рождения, осенью 1934 года. Это учебное заведение, именовавшееся Академией Успения Пресвятой Богородицы, находилось в Рейвенхилле, в приходе Святой Бригитты. Иезуиты нередко похваляются, что любой ребенок, получивший у них образование, до конца своих дней остается их учеником. Сестры ордена Успения Пресвятой Богородицы с полным правом могут заявить то же самое о своей подопечной Грейс.

Солидное и внушительное строение в викторианском стиле было завещано в дар католической общине Филадельфии, а сестры ордена Успения Богоматери приспособили роскошный особняк с его дубовыми панелями и розовыми витражными окнами под частную школу, от которой исходил дух навощенных полов и благочестия.

— Кто я?

— Я чадо Божье.

— Почему я здесь?

— Я здесь для того, чтобы познать Его, любить Его и служить Ему.

Приблизительно сто девочек и несколько мальчиков из детского сада преодолевали премудрости катехизиса и школьных занятий под зорким оком двух десятков монахинь и их помощниц, что жили тут же, при школе. «Домашние» (или иначе «непосвященные») сестры занимались кухней и следили за чистотой помещений. Они носили черные фартуки и белые накидки. Старший учительствующий состав монахинь облачался в фиолетовые платья с огромными белыми фетровыми крестами, нашитыми на накидки. Дети обращались к ним словом «мать».

Орден Успения Пресвятой Богородицы происходил из Бельгии и занимался организацией воспитания и обучения. Рейвенхилл в ту пору являлся первой и единственной школой на североамериканском континенте, где все было нарочно заведено на европейский манер. Если в слове «color» пропускали букву «и», на хорошую оценку за сочинение даже не приходилось рассчитывать. Следовало писать только «colour». Каждый, кто занимал в школе хоть сколько-нибудь весомое положение, говорил с иностранным акцентом или же на четком и отрывистом «оксбриджском» английском, в котором явственно проговаривались все до одного согласные звуки. «У меня не было ни одной учительницы-американки до самого шестого класса», — вспоминает Мэри-Элен Голан, которая, как и Грейс, училась в рейвенхиллской школе.

С другой стороны, у вас создавалось впечатление принадлежности к международному сообществу. Каждый номер выпускаемого в школе журнала подробно освещал новости из тридцати, если не более, школ ордена Успения, разбросанных по всему миру, причем по мере приближения второй мировой войны эти новости становились все более тревожными. Детей из тех стран, где им угрожала опасность, присылали на обучение в Америку. В числе однокашников Грейс оказались, не успев даже сбросить национальных костюмов, и поющие дети Фон-Траппа. Они буквально перенеслись в Америку с родных Альп и впоследствии дружно услаждали суровые стены школы звуками музыки.

Матери и сестры ордена особый упор делали на воспитании хороших манер. Каждой девочке полагалось три форменных платья: повседневное, для спортивных занятий и выходное (для торжественных случаев). Воспитанницам также полагалось иметь для ланча свою собственную полотняную и украшенную вышивкой салфетку. Во время приема пищи дежурный персонал наблюдал за столами и делал девочкам замечания, если те неправильно держали нож и вилку.

«Возбранялось даже малейшее проявление грубости, — вспоминает мать Доротея, одна из наставниц Грейс. — Мы пытались донести до наших питомиц, что все мы частицы тела Христова, а поэтому неуважение и грубость друг к другу есть проявление неуважения к самому Христу. Мы постоянно подчеркивали это».

Мать Доротея запомнила Грейс как воспитанницу, умевшую деликатно задавать вопросы: «Она обращалась к старшим предельно вежливо, словно была лично заинтересована в истине, а вовсе не для того, чтобы поймать кого-то на неточности. Она всегда была настроена весьма доброжелательно».

Сестра Франсис-Жозеф вспоминает, что, с точки зрения способностей, Грейс была средней ученицей без особой склонности к ученым премудростям.

Действительно, Грейс Келли трудно было отнести к разряду «светлых головок». В Рейвенхилле использовалась прогрессивная методика Монтессори, однако вовсе не ежедневные труды по усвоению знаний наложили отпечаток на ум Грейс Келли.

В математике ее дела обстояли отнюдь не блестяще. Грейс посещала Рейвенхилл на протяжении девяти лет, в возрасте с четырех до тринадцати с половиной, когда она окончила восьмой класс. Из стен школы она вынесла главным образом не багаж знаний, а всеобъемлющую и непоколебимую веру в правоту католической религии и важность последней для любых сторон жизни.

Иная душа наверняка бы восстала против догм и жесткого распорядка дня (звонки, книксен перед матерью-настоятельницей, молчаливые шествия, во время которых девочки, укутанные в белые вуали, одна за другой отправлялись в капеллу). Но ведь Грейс всегда, пусть даже только внешне, оставалась конформисткой, и так как она вряд ли могла добиться особых успехов во время учебных занятий, то ей ничего не оставалось, как проявлять свои таланты на ниве религии. Грейс обожала торжественные церемонии и строго заведенный порядок и не имела ничего против покорного подчинения своим наставницам.

Кроме того, в монастырской школе Грейс обрела ту теплоту отношений, которой ей так не хватало дома. Особняк Келли обеспечивал значительный материальный комфорт, однако девочке явно недоставало душевной теплоты. Грейс обрела некое подобие материнской ласки лишь у матерей и сестер ордена. Вообще в последних было нечто не от мира сего. Монахини имели обыкновение, не говоря ни слова, отлучаться с уроков, чтобы не менее восьми раз на дню произнести полагающиеся молитвы. В целом рейвенхиллские сестры были добросердечными и наивными женщинами, а также чуть загадочными. Жили они в уединенном флигеле школьного здания, куда воспитанницам строжайше возбранялось заглядывать, и их никто ни разу не видел за едой. Однако после ланча от них всегда пахло апельсинами.

Кроме того, орден Успения Пресвятой Богородицы придавал особое значение литургической церемониальности католической веры. Сестры серьезно подходили к обучению вновь прибывших, заставляя их разыгрывать действия из святой мессы, причем роли священников в данном случае исполняли мальчики из детского сада, облаченные в бумажные одежды. Господь и конец земного бытия считались не столь уж отвлеченными или же чересчур сложными понятиями. Как только девочка приобретала навыки беглого письма, ей вручалась небольшая черная книжечка, в которую следовало заносить все вопросы, которые она бы хотела задать Небесному Отцу, когда встретится с ним лицом к лицу.

Родителей Грейс трудно назвать ревностными католиками. Протестантка по воспитанию, Ма Келли так и не сумела принять доктрину непорочности Марии. Она находила просто смехотворной саму идею непорочного зачатия, а также участие в этом событии ангела и при случае не упускала возможности съязвить по этому или подобному поводу, если вдруг за семейным столом заходил разговор на религиозные темы. Однако Грейс с жадностью упивалась всем, чему ее учили сестры. Они обладали тем же редким сочетанием изысканности и благородства, что привлекало ее в дяде Джордже. Грейс приняла первое причастие в возрасте семи лет в рейвенхиллской часовне, облачившись во все белое ради своего первого вхождения в храм в качестве полноправной частицы тела Христова. Накануне вечером она впервые исповедовалась. Стоя на коленях в темной кабинке с плотными занавесками, что располагалась у входа в часовню, Грейс шепотом сквозь ширму перечислила свои прегрешения отцу Аллену, который каждый день наезжал в школу из церкви Святой Бригитты.

В каких же грехах могла сознаться семилетняя девчушка? «Я ударила подругу»? Или, может, «Я солгала»? Поясняет мать Доротея, которая занималась с девочками, готовя их к таинству исповеди: «Чаще всего это какой-нибудь небольшой недостаток повиновения, которое Господь ожидает от всех нас».

Подруги же Грейс вспоминают юную проказницу, которая неожиданно начинала хихикать во время благословления. «Ни с того ни с сего в ней будто что-то срабатывало, — вспоминает Элис Годфри. — Она пыталась сдержать себя, и тогда все ее тело начинало сотрясаться от беззвучного смеха».

Вдали от сурового и требовательного семейного окружения сопливая девчушка превращалась в насмешницу. Сестры ордена Успения Пресвятой Богородицы никогда не пытались насаждать дисциплину силой, и Грейс, почувствовав эту их слабость, дала волю накопившимся в душе шалостям. Ее место за обеденным столом находилось возле окна, и, когда дежурная сестра поворачивалась к ней спиной, Грейс обычно помогала подружкам избавиться от лишнего куска, вышвыривая пищу за окошко, в кусты. За кустами располагался монастырский сад с искусственным гротом, который служил местом для разного рода недозволенных занятий.

«Грейс Келли, — вспоминает Глена Костелло Миллар, — научила меня курить».

Именно здесь, в Академии Успения Пресвятой Богородицы в Рейвенхилле, в возрасте девяти-десяти лет Грейс начала проявлять загадочную двойственность своей натуры, которая позже стала основной чертой ее характера: правильная и чопорная мисс Недотрога, внутри которой сидел сумасшедший чертенок. И вряд ли мы имеем здесь дело с банальным лицемерием. Несмотря на все ее недостатки и слабости, Грейс никогда не была склонна к обману или очковтирательству. Она действительно всей душой стремилась быть примерной воспитанницей и совершать благие дела. Однако эти благие намерения вовсе не мешали ей украдкой подымить сигаретой позади монастырского грота. Проказница Грейс была столь же естественна, как и Грейс-тихоня, и обе стороны ее натуры постоянно конфликтовали между собой, что, однако, придавало ей особую притягательность, особенно позднее, когда Грейс уже стала кинозвездой: внешне сдержанная и рассудительная девушка, внутри которой клокотал вулкан страстей.

Римско-католическая вера на редкость лояльно подходит к конфликту между добродетелью и слабостью человеческой натуры. Священник в исповедальной кабине представляет собой не что иное, как наглядное свидетельство тщетности наших усилий навсегда покончить с грехом, и как результат возникает потребность в механизме, позволяющим довольно мирно сосуществовать со грехом. Эта догма довольно удачно примиряет первородное противоречие устремлений человеческой личности. Вполне вероятно, что юную Грейс потому и влекло к католической вере, поскольку та предлагала некое разумное объяснение и утешение ее раздвоенному сознанию, внутри которого, как чувствовала сама Грейс, уже назревал серьезный конфликт. Академии Успения Пресвятой Богородицы в Рейнвенхилле больше не существует. Сестры перенесли свою деятельность в филадельфийское гетто. Однако для друзей Грейс Рейвенхилл навсегда остался одним из самых дорогих воспоминаний — воспоминаний о другом, довольно невинном мире, от которого нас теперь отделяет более пятидесяти лет. По священным дням все воспитанницы обычно принимали участие в игре cache-cache — некоем подобии пряток. Каждый день после школы, по окончании спортивных занятий, девочкам подавали gouter. Одна из сестер-поварих появлялась из кухни с подносом, нагруженным свежеиспеченными пирожками.

Родители забрали Грейс из Рейвенхилла по окончании восьмого класса, поскольку в монастырской школе преподавание физкультуры не отвечало требованиям Джека Келли. Пирожки после спортивных занятий, по его мнению, не способствовали развитию здорового духа соперничества. Однако раннее, пусть даже мимолетное знакомство со всеобъемлющей силой веры и идеализма оставило след в душе девочки на всю жизнь. Даже покинув стены школы, Грейс не теряла связи с сестрами. Она посылала им рождественские поздравления и длинные, полные новостей письма любимым преподавательницам. Казалось, будто они заменили ей родителей. Иногда, уже будучи взрослой, она обращалась за советом именно к наставницам своего детства.

«Это были удивительные женщины, — рассказывает Элис Годфри. — Я помню, какое огромное впечатление произвело на меня их чувство личностного и общественного долга. В этом было нечто чарующее. По-моему, мы все находились под их влиянием».

Особенно хорошо Элис Годфри запомнилась сестра Инес, юная монахиня из центральной Америки, которая приняла постриг в то время, когда Грейс и Элис были ее ученицами. «Грейс обожала ее. Она была самой прекрасной женщиной из тех, кого мы видели: с огромными черными глазами и нежной кожей. Грейс и я только и говорили о ней. Мы отказывались поверить, как это восхитительное создание навсегда отдает себя служению Богу».

Вместе со своей подругой Элис девятилетняя Грейс удостоилась чести оказаться в числе немногих приглашенных и стала свидетельницей принесения сестрой Инес торжественного обета и вступления в орден. «Церемония была просто потрясающая — с музыкой, пением. Сестра лежала, распростершись на полу, и ее покрыли накидкой. Здесь присутствовал даже сам кардинал. Видели бы вы всех матушек и сестер в их белых одеяниях: одна за одной они входили в часовню и преклоняли колено перед распятием, кланяясь так низко, что едва не касались пола. Грейс сказала мне впоследствии, что никогда этого не забудет. То есть во время церемонии наступил такой момент, когда нам обеим показалось, будто Бог снизошел с небес и теперь находится совсем рядом с нами».

* * *

Грейс было около четырнадцати лет, когда из Рейвенхилла ее перевели в Стивенс-Скул в Джермантауне — частное учебное заведение для девочек, основанное еще в годы гражданской войны некой мисс Сюзи Стивенс. Рассказывали, будто вышеупомянутая барышня без чувств упала с лестницы, услышав, что ее жених погиб на войне, и поэтому, прикованная к инвалидной коляске, посвятила остаток своих дней образованию юных особ. Когда Грейс появилась в школе, там все еще сохранилась лестница мисс Стивенс — главенствующий элемент еще одного старого, с дубовой обшивкой стен особняка, который был превращен в школу с особым акцентом на хорошие манеры. Старую конюшню в задней части внутреннего двора приспособили под учебный салон, где девочкам преподавались тонкости этикета: как, например, подать гостям чай и как убрать затем чашки.

Грейс закончила в Стивенс-Скул курс средней школы, и именно в последние четыре школьных года она начала встречаться с мальчиками. Поначалу ее ожидал довольно скромный успех. «Был такой период между четырнадцатью и шестнадцатью годами, — вспоминала позже ее мать, — когда внешне она ровно ничего из себя не представляла: вечно хихикающая девчонка с писклявым, слегка гнусавым голоском. У нее всегда были проблемы с носом. От этого ее голос звучал как-то по-особенному. А так как она любила покушать, то это не преминуло сказаться на ее весе. Кроме того, Грейс страдала близорукостью и вынуждена была носить очки».

Грейс рано созрела и выглядела старше своих лет, однако ей сильно недоставало уверенности в себе. «В детстве я была ужасно застенчивой, — вспоминала она позднее, — и настолько боялась людей, что была готова забиться в угол, чтобы только меня не видели. Я была такая неприметная, что меня приходилось снова и снова представлять одним и тем же людям, прежде чем меня наконец начинали узнавать. Я не производила ровно никакого впечатления». Грейс писала эти горькие воспоминания в 1974 году, в возрасте сорока девяти лет, будучи самой знаменитой из женщин, признанной во всем мире образцом хладнокровия и самообладания. Однако боль тех лет все еще давала о себе знать. Несмотря на всю ее красоту и внешнее спокойствие, в глубине души княгини сохранилась все та же неуверенность в себе, какая омрачала ее детские годы. Казалось, будто внутри нее все еще жила неуклюжая маленькая дурнушка, которую никто не хотел замечать.

В подростковом возрасте Грейс особенно переживала насчет своего бюста, который, по ее убеждению, был недостаточно велик. «У нее сложился на этот счет комплекс, — вспоминает одна из ее школьных подружек. — Она то и дело массировала грудь, полагая, что от этого она увеличится».

Плоскогрудая, полноватая и в очках, «в те годы Грейс никак не тянула на звание первой красавицы», как вспоминает Мак Амистер по прозвищу Джим Мясник, который знал Грейс по Оушн-Сити в Нью-Джерси, где у Келли имелся загородный дом. Мать Грейс выразилась куда прямолинейнее: «Ну кому могла понравиться наша Грейси?!»

В то время Ма Келли по-своему жалела свою застенчивую и неуклюжую четырнадцатилетнюю дочь. Она вспоминала Грейс замкнутым, каким-то даже неприкаянным ребенком, который требовал куда больше возни и забот, нежели ее шумные и уверенные в себе сестры и брат. Однако позднее Ма Келли начала задаваться вопросом: а не стали ли уловки Грейс, к которым та, будучи гадким утенком, прибегала, чтобы привлечь к себе внимание, залогом ее успеха во взрослой жизни?

«Мне всегда хотелось оберегать Грейс, — вспоминала Ма Келли. — Наверно, она привлекала мужчин к себе тем же самым, что и меня. Каждый мужчина, который знал ее, начиная с пятнадцати лет… хотел взять ее под крыло».

«Даже добившись успеха, в расцвете красоты Грейс Келли обладала редким даром делать так, чтобы окружающие возились с ней, — объяснила как-то раз ее сестра Лизанна. — Все искренне верили, что она нуждается в помощи, хотя на самом деле это ей совершенно не было нужно. Ей вообще не требовалось никакой помощи. Просто она производила такое впечатление».

Полет фантазии, увлекавший малышку Грейс в безопасный мир грез и кукол, никогда не иссякал.

«Когда ей было восемь, девять, десять, — вспоминает Элис Годфри, — мы любили сидеть, часами рассматривая «Эсквайр» или другой попавшийся под руку журнал. Мы переворачивали страницы, и Грейс, как водится, сочиняла всякие истории:

— Ага, а это будет мой дом, а это моя машина. Вот это мой муж, а это мои дети, а это… ой, это то место, куда мы отправимся провести медовый месяц…»

И хотя уверенность Грейс в себе временами изменяла ей, фантазировать она всегда умела с редкой убедительностью. Зимой 1940–1941 годов, в возрасте одиннадцати лет, Грейс отправилась на дневное представление русского балета и пришла в восторг, увидев Игоря Юскевича — Барышникова тех дней. После спектакля она твердо решила, что станет прима-балериной. Грейс начала брать уроки и занималась балетом до тех пор, пока ей не сказали, что она слишком высока. И тогда Грейс с неменьшим энтузиазмом переключилась на бальные танцы. Мари Фрисби, ее новая закадычная подружка, с которой она познакомилась в Стивенс-Скул, вспоминает, как Грейс с упреком звонила ей из класса современного танца, в который они обе записались: «Я особо не интересовалась танцами. И помню, как однажды, в субботу утром, меня разбудил звонок Грейс.

— Мари, куда ты пропала? Мы же с тобой договорились!»

С раннего возраста Грейс принимала участие в драматических спектаклях. Пройдя этап ученичества в ролях ангелочка или пастушка во время рейвенхиллских рождественских постановок, она наконец поднялась до роли Пречистой Девы Марии. Однако истинная страсть Грейс к актерскому искусству начала со всей силой проявляться именно в те годы, когда она была гадким утенком, — после того как девочка обнаружила, что на сцене она способна перевоплотиться в кого угодно, что было недоступно ей в реальной жизни. Эту искру высекло в ней посещение спектакля «Лицедеев старой школы», небольшой самодеятельной труппы из Ист-Фоллз. Грейс примчалась домой после спектакля, в котором, между прочим, был занят ее дядя по материнской линии Мидж Майер, и тотчас сообщила отцу, что намерена стать актрисой.

На Джека Келли это желание не произвело ровно никакого впечатления. «Он просто пристально посмотрел на меня из-за письменного стола, — вспоминала позднее Грейс, — а затем произнес: «Ну ладно, Грейси, если ты этого хочешь…»

«Лицедеи старой школы» были одной из многих крохотных трупп, состоящих из энтузиастов сцены, которые как грибы после дождя множились в Филадельфии в 30–40 годы. В Ист-Фоллз они приспособили под театр старое школьное здание, и именно на непритязательном, однако вполне функциональном фоне этой «старой школы» и состоялся в 1941 году дебют Грейс Келли. Тогда ей было двенадцать. «Я вспоминаю свое первое выступление на сцене как нечто приятное, — вспоминала Грейс десяток лет спустя, уже находясь в Голливуде. — Приятно было чувствовать отклик аудитории».

Спектакль назывался «Не корми зверей», и режиссер-постановщик Рут Эммерт была поражена профессионализмом Грейс. Юная актриса всегда вовремя являлась на репетиции и хорошо помнила все свои реплики. А кроме того, она охотно соглашалась время от времени подвергать заметному опустошению материнский гардероб, если самодеятельная труппа остро нуждалась в костюмах и реквизите.

К тринадцати-четырнадцати годам Грейс успела превратиться в небольшую звезду. Несмотря на юный возраст, она стала одним из столпов труппы «Лицедеи старой школы» и носилась на велосипеде вниз с холма на репетиции с той же одержимостью, с какой Келл отдавался гребле. Юноша постепенно начал одерживать первые победы. Для Грей эквивалентом успеха брата были ведущие роли в школьных спектаклях. Она играла Катарину в «Укрощении строптивой», была непревзойденным Питером Пэном, а также блистала в танцевальном классе. Однажды она заставила всю школу буквально окаменеть от изумления, исполняя — и к тому же босиком — странную, довольно эротическую интерпретацию ритуального танца огня, полную порывистых движений и мимики.

Ее однокашники не испытывали ни малейшего сомнения насчет ее актерского и танцевального дарования. Дневник ее последнего года в школе в разделе «Предсказания» содержал для его хозяйки следующие повороты судьбы: «знаменитая звезда радио и кино» (хотя это вовсе не означает, что друзья считали ее задавакой или кривлякой).

«В ней действительно была искра божья, — вспоминает Джейн Портер, учившаяся в Стивенс-Скул несколькими классами ниже. — С ней нельзя было соскучиться!»

Когда Джейн Портер переступила порог Стивенс-Скул, ей сказали, что Грейс будет выступать в роли ее «старшей сестры». Старшие девочки брали новоприбывших под свою опеку, и Грейс выполняла порученное ей дело с особым рвением. «Она была из немногих девушек, у которых имелись свои машины, — вспоминает Джейн, — с откидным верхом. У Грейс был, если не ошибаюсь, «плимут» голубого цвета и несся, аж дух захватывало. Каждый день мы ездили на хоккейные тренировки… А так как я была ее «младшей сестренкой», она просто говорила мне: «Ну-ка живее, Джейн!»

Джейн Портер до сих пор с ужасом вспоминает, как Грейс резво брала с места в карьер: прыгнув на спинку водительского сиденья, она управляла своим «плимутом» ногами. Шалости бывшей монастырской воспитанницы приобрели теперь свойственный юности привкус бесшабашности. Грейс оказалась в центре шумной компании девчонок-модниц, которые так же, как и она, ужасно любили посмеяться и жить не могли без развлечений. Обычно они встречались в субботу утром за молочным коктейлем и мороженым в Джермантауне, в баре «Молочница».

Вечером их можно было застать в «Бэнд-боксе», «Орфее» или «Колониальном» — в одном из трех местных кинотеатров, где Грейс буквально млела от одного только вида смазливого красавчика Алана Лэдда, ее любимого киноактера. Ее любимой актрисой была Ингрид Бергман. Сентиментальная донельзя, Грейс никогда не уходила из зала, хорошенько перед этим не всплакнув. Элис Годфри вспоминает, как ее подружка заливалась слезами после знаменитой реплики Микки Руни в фильме «Мальчишеский город»: «Он мне не в тягость, он мой брат».

Ну и, конечно, у Грейс водились дружки. Когда ее возраст приблизился к шестнадцати годам, от них уже не было отбоя. Около года чудесных превращений, взаимодействие генов Келли и Майеров и та возросшая самоуверенность, которая явилась следствием юношеских успехов Грейс на сцене, вскоре, все вместе взятые, явили миру редкую красавицу. Из гадкого утенка Грейс превратилась в лебедя.

«У нее был прекрасный цвет лица, — вспоминает Тедди Хьюз, приятель и однокашник Келла. — И вообще, он был просто потрясающим — такой свежий и ясный. Это было ее самой лучшей чертой и никогда не получалось на фотографиях».

Всех детей Келли отличала редкостная породистость. Черты их лиц были чуть ли не геометрически правильными, улыбки обнажали два ряда идеальных зубов, а сами они лучились светом некого счастливого предназначения, подобного тому, которое исходило от бостонских Кеннеди (еще одного знаменитого клана американцев ирландского происхождения), в тот период дружно маршировавших к заветным целям под барабанный бой их напористого отца. Однако черты лица Грейс отличались особой гармонией и дивным очарованием, которых чуть-чуть недоставало ее сестрам. Черты лица Келла были правильны до невыразительности, Лизанне недоставало утонченности, а Пегги была немного простоватой. Лишь Грейс Господь наградил едва ли не совершенным сочетанием черт, унаследованных от родителей, каждый из которых дал ей что-то от своей красоты.

Внешняя привлекательность, которая тотчас вызывала у окружающих мысль об аристократическом происхождении, послужила залогом известности Грейс Келли, когда та уже была взрослой, однако то же можно сказать и о ее юношеской красоте.

Дом № 3901 по Генри-авеню служил чем-то вроде клуба для всех друзей и подруг юного поколения Келли, все собирались именно здесь. Поэтому неудивительно, что первым серьезным ухажером Грейс стал однокашник ее брата Чарльз Харпер Дэвис, сын местного дилера фирмы «Бьюик». Харпер Дэвис принадлежал к «Обществу Трезубца» — элитарному сообществу старшеклассников школы «Пенн Чартер Скул». Сама школа была тоже донельзя элитарной, второй по возрасту в Америке. Основана она была в 1701 году Уильямом Пенном, и для подростков из зажиточных семей Джермантауна являлась сосредоточением общественных возможностей. Многочисленные школьные кружки и общества в течение зимы устраивали один за другим танцевальные вечера, причем гвоздем сезона являлся бал «Общества Трезубца». И Грейс проводила счастливое времечко, появляясь в свете под руку с одной из знаменитейших личностей школы. Роман между «сыном торговца «бьюиками» и «дочерью каменщика» оказался достаточно серьезным, чтобы быть упомянутым в школьном Дневнике «Пенн Чартер Скул».

Харпер Дэвис окончил школу в 1944 году и записался во флот. Война уже подходила к концу, и Харпер сгорал от нетерпения последовать по стопам отца, который тоже в свое время служил во флоте. Однако два дня спустя после того, как Харпер объявил Грейс о своем намерении, он пришел к своему другу Тедди Хьюзу белый как полотно и, заикаясь от волнения, сообщил, что Грейс неожиданно дала ему от ворот поворот. На их романе можно было поставить крест.

В то время Харпер утверждал, будто Грейс не стала вдаваться в объяснения истинных причин, побудивших ее к этому шагу, а сама Грейс ни с кем не обмолвилась по этому поводу ни единым словом, даже с близкими друзьями. Однако вскоре стало ясно, что тут не обошлось без вмешательства папочки. Джек считал своим священным отцовским правом и долгом влиять на ход любовных дел своих дочерей. Он вынудил Пегги, свою любимицу Бабб, порвать отношения с Арчи Кэмпбеллом. Этот молодым человек, по мнению Джека Келли, был слишком белолицым и неспортивным. Келли Старший не преминул продемонстрировать свою отцовскую власть, хотя, в конечном счете, и был вынужден сдаться, когда его младшая дочь Лизанна заявила, что собирается выйти замуж за еврея.

Джек как отец семейства проявлял завидное спокойствие и терпимость, когда дело касалось ни к чему не обязывающих свиданий. Чем больше поклонников было у его дочерей, тем легче становилось на душе у самого Джека. Он, казалось, чувствовал себя польщенным, что к его дому, как мухи на сладкое, слетались многочисленные кавалеры его красавиц-дочерей.

«Нас было так много, что он никак не мог запомнить нас по именам, — вспоминает Чарли Фиш. — Поэтому он просто улыбался и называл нас «сынками».

Когда же события начинали принимать угрожающе серьезный оборот, Джек Келли вмешивался не раздумывая. Его дочери являлись его священной собственностью. Вот как он однажды без обиняков заявил одному из воздыхателей Грейс: «Ты можешь назначать ей свидания, сколько твоей душе угодно. Но не думай при этом, что ты на ней женишься».

А именно такую перспективу грозило повлечь за собой твердое решение Харпера Дэвиса пойти на войну. Того гляди, влюбленным придет в голову обручиться или вообще пойти под венец, или же — что не менее вероятно — вообще без всякой помолвки Грейс отважится одарить своего бесстрашного кавалера на прощание самым ценным из подарков, подобно тому, как это делали многие юные девушки в то полное тревог и неизвестности военное время.

Ни то ни другое не устраивало Джека Келли. Он терпеть не мог отца Харпера Дэвиса, торговца «бьюиками», а кроме того, Дэвисы не были католиками. Как ни крути, а этим отношениям лучше положить конец.

Грейс безропотно покорилась отцовской воле. Она распрощалась с Харпером Дэвисом, на смену которому пришла череда новых поклонников — чем легкомысленнее, тем оно и лучше, как считал ее отец. Грейс прекрасно проводила время. Она с самозабвением отдалась флирту. Правда, ее друзьям подчас казалось, будто за этой одержимостью и все новыми победами на сердечном фронте скрывалось желание позабыть подспудно терзавшие ее боль или даже вину.

Джермантаунские кавалеры сообщали друг другу о своих нелегких победах при помощи кода. Слово «бюстик» означало, что дерзкая рука побывала под блузкой, но дальше этого не зашло; «Г. Г.» — голую грудь; «П» — палец, от которого затем следовало переходить к более серьезным вещам… В то время настоящий секс все еще считался чем-то вроде священнодействия, а не обыкновенным завершением субботнего вечера. И словечко «петтинг» было лишь робким обозначением несмелого исследования пуговиц, застежек и нежной кожи выше края чулка. Каждый из таких потных подвигов становился предметом беспардонного бахвальства (юноши имели обыкновение обмениваться в спортивных раздевалках новостями и опытом), и потому ни для кого не было секретом, что допускала, а чего нет любая из девушек.

В «постхарперовские» годы Грейс Келли прославилась своей доступностью. «Уверен, что до окончания школы она все еще оставалась девушкой, — вспоминает один из ее кавалеров.

— Однако не сомневаюсь, что все остальное она прошла от и до».

Повзрослев, Грейс смеялась над самой собой. Когда она училась в Стивенс-Скул, одним из ее постоянных ухажеров был Чарли Фиш. Он обычно заезжал за ней на старом голубом «форде». Годы спустя Грейс с теплотой отзывалась об этом автомобиле. «Надеюсь, он наконец-таки нашел последнее успокоение на свалке, — шутила княгиня Монако. — Подумать только, какие только истории могло бы порассказать его заднее сиденье!»

Однако Грейс никогда не была объектом насмешек или презрения, как дешевая потаскушка. Она с самозабвенной легкостью порхала сквозь лабиринты ритуального приближения, однако ее никак нельзя обвинить в неразборчивости. Она ни за что не стала бы заводить роман с первым встречным и всегда старалась произвести хорошее впечатление.

«Она была довольно немногословна, — объяснял Ховард Викофф писательнице Гвен Робинс. — Вместо того чтобы воображать и беспрестанно трещать только о себе самой, как это часто бывает у девушек-подростков, Грейс внимательно относилась к своим кавалерам. И каждый из них начинал чувствовать себя едва ли не королем».

«Если вам хотелось посидеть, она тоже садилась, — вспоминает Джек Эксле. — Если вам хотелось танцевать, она танцевала. А если вы приглашали ее с собой на вечеринку, она ни за что не стала бы вешаться на шею другому парню. Она была вашей девушкой и оставалась ею».

К тому времени, как Грейс исполнилось семнадцать и она готовилась покинуть стены Стивенс-Скул, в ней уже со всей отчетливостью начали проявляться типичные черты Келли. Грейс, казалось, четко усвоила, кто она такая. «Точно так же, как ее отец, когда тот занимался греблей, — вспоминает Элис Годфри. — Он, бывало, оборачивался к остальным как бы спрашивая: «Интересно, кто же придет вторым?» Нечто подобное начало проявляться и в Грейс».

Внутри своего тесного кружка Грейс оставалась шумной и смешливой, если не сказать, кривлякой. Тедди Хьюз вспоминает, как подружки обнаружили под задним сиденьем машины Грейс лифчик с фальшивыми подкладками. Казалось, сама она ничуть не смутилась по этому поводу и с хохотом приняла участие во всеобщей свалке, пытаясь вырвать из чужих рук предательский бюстгальтер, а затем принялась размахивать им внутри машины. Кроме того, Грейс научилась принимать суровый вид. Джек Келли и дядя Джордж были наделены редкой способностью испепелять кого угодно взглядом. У Джека это получалось с видом глубочайшего презрения, у Джорджа — с некой уничижительной отстраненностью. Грейс тоже овладела этим искусством, причем соединила в себе черты и того и другого. Последствия могли оказаться для вас самыми плачевными. Если вы, пусть даже по неосторожности, попали в немилость Келли, вам тут же давали понять, что вы оскорбили никак не меньше, как члена «королевского семейства» Ист-Фоллз.

Эта холодная сторона ее натуры в более поздние годы стала одной из главенствующих черт официального образа Грейс Келли. Эта холодность естественным образом сочеталась с ее правильными чертами лица, а кроме того, прекрасно вписывалась в общепринятое (ошибочное, хотя и вполне объяснимое) представление о ее якобы аристократическом происхождении (будто семейство Грейс принадлежало к сливкам филадельфийского общества!) Да, Келли были богаты и жили вполне по-царски (по меркам Ист-Фоллз), однако это вовсе не значит, что тем самым они могли произвести впечатление на действительно избранную публику в самой Филадельфии. Бал филадельфийской Ассамблеи был старейшим и наиболее труднодоступным из публичных увеселений всех Североамериканских Соединенных Штатов. Его посещал сам Джордж Вашингтон. Бал этот проводился регулярно, начиная с 1748 года, за исключением нескольких военных лет, и каждую зиму, сверкая бриллиантами, здесь собирались старейшие филадельфийские семейства — себя показать и на других посмотреть, а самое главное, пусть и по их собственным меркам, еще раз убедиться в том, что каждый из присутствующих принадлежит к сильным мира сего. Мужчины по этому поводу наряжались во фраки, а дамы — в длинные и воздушные бальные платья.

Бал Ассамблеи становился той ареной, где достойнейшие из филадельфийских дебютанток впервые выходили в свет. Элегантным каскадом белого шелка и шифона девушки и их сопровождающие чинно спускались вниз из вестибюля по мраморной лестнице в роскошный зал отеля «Белльвью Стратфорд». Одна за другой дебютантки делали книксен перед гордой чередой матрон из самых именитых семейств. Затем они готовились к своему первому танцу во «взрослом обществе» — событию, ради которого, как того требовал обычай, они не имели права ни на минуту снять длинные, до самого локтя, белые лайковые перчатки.

У Грейс Келли, если верить ее подруге Джуди Кантер, с которой спустя годы она поделилась своим тайным желанием, была заветная мечта — выступить в роли дебютантки. Грейс наверняка явила бы собой потрясающее зрелище: спускающаяся по лестнице восемнадцатилетняя ослепительная красавица в белом платье и белых перчатках. Однако, увы, Джек Келли и его окружение вряд ли бы с одобрением отнеслись к подобным фантазиям.

«Тебе хочется «выйти в свет»? — спросил дядя Грейс Билл Годфри свою дочь Элис, которая так же, как и ее кузина, таила в душе надежду появиться на балу в ослепительно белом платье. — Что ж, я подержу тебе дверь!»

За этой простодушной позицией скрывался известный вызов. «Джек Келли не мог успокоиться, что его имя не занесено в Голубую книгу, — говорит Фил Клейн, приятель Келли, — или же, как он сам выразился, «метил в Дельную книгу, а не в Голубую».

Со своим обаянием, богатством и политическими связями Джек Келли наверняка бы мог подняться на самую верхушку общества в любом из городов Соединенных Штатов. В Вашингтоне люди делали это при помощи влияния и голосов избирателей. В Нью-Йорке без труда можно купить себе любое из самых престижных чиновничьих кресел. Однако, когда речь идет о Филадельфии, чтобы попасть на бал Ассамблеи, вам нужно родиться среди избранных.

Пытаясь как-то объяснить это посторонним, члены Ассамблеи обычно заводят речь об исторической традиции и верности старой дружбе (кто из их предков высадился на берег с Уильямом Пенном и тому подобное). Однако по сути своей здесь имеет место общественный и этнический водораздел. Ассамблея — это «старая кровь и старые деньги», это — буквально — та самая клика, для которой было изобретено слово «WASP». Ведь именно анализируя социальный фон филадельфийской Ассамблеи, профессор Дигби Балцер был вынужден изобрести легко запоминающуюся аббревиатуру для той классификации, к которой, как он сам обнаружил, ему приходилось прибегать довольно часто: белый, англо-саксонского происхождения, протестант. Ограниченный крут филадельфийской Ассамблеи в действительности не что иное, как «старая гвардия», и не стоит по этому поводу приносить извинений: никаких черных, никаких евреев, никаких католиков и никаких нуворишей! Так что пусть самозваные ирландские каменщики и их дочери, какими бы элегантными и привлекательными они ни были, даже не тешат себя напрасной надеждой.

В течение своей удивительной карьеры в качестве актрисы и княгини, Грейс представлялась окружающему миру истинным воплощением филадельфийского светского общества. В кино она играла аристократок и весьма успешно вводила в заблуждение зрителей, каждым своим жестом внушая им, будто выросла в среде филадельфийской элиты с ее бальными платьями и белыми перчатками робко щебечущих дебютанток. В действительности же манеры и чувство этикета были заложены в ней во время учебы в Стивенс-Скул, а также сестрами ордена Успения Пресвятой Богородицы в приходе Святой Бригитты. И хотя в своем районе Филадельфии Грейс Келли могла претендовать на некую роль, в поистине избранном обществе ей не на что было рассчитывать.

Грейс окончила Стивенс-Скул в мае 1947 года. Ей было семнадцать с половиной, и она не имела ни малейшего понятия, чем ей заниматься дальше. До этого она строила планы отправиться в Беннингтон — женский колледж в Вермонте. «Мне хотелось танцевать, — позже вспоминала она, — а в Беннигтоне преподавался великолепный четырехлетний курс всех видов танца».

Однако Беннингтон предъявлял высокие требования к знаниям математики, какие, увы, оказались Грейс не по силам. Начиная с самых ранних дней в Рейвенхилле математика всегда оказывалась ее самым слабым местом.

Родители Грейс не слишком заостряли на этом внимание. Предметом забот номер один летом 1947 года был их единственный сын. Наконец-то годы упорного труда и самоотречения, проведенные на Скукл, должны были привести к достижению заветной цели — победе в Хенли на заветных «Бриллиантовых веслах». Вот почему перспективы дальнейшего образования Грейс отошли на второй план, уступив место подготовке к «Королевской регате». Следовало хорошенько упаковать лодку и снабдить юного спортсмена основательным запасом замороженных бифштексов, без которых ему никак не обойтись в послевоенной Британии с ее скудными и лишенными всякого разнообразия пайками. В конце июня 1947 года семья отплыла в Англию. Келл уже успел поучаствовать в «Королевской регате» в предыдущем году, однако тогда не сумел вернуться домой с заветным трофеем. Он пришел к финишу вторым и тотчас, едва не потеряв сознание, рухнул на дно лодки. Его кисти настолько онемели, сжимая весла, что двое здоровых мужчин были вынуждены силой разгибать каждый палец.

И вот теперь, 5 июля 1947 года, на глазах у родителей и троих сестер Келл не подвел. Нацепив на голову точную копию знаменитой отцовской зеленой кепки, он с завидной легкостью выиграл гонку, став обладателем старинного лакированного футляра, в котором хранился самый знаменитый трофей в гребле. По возвращении в Америку Келл удостоился триумфального въезда в Филадельфию, сидя в открытой машине рядом с ликующим отцом. Мэр города дал в его честь торжественный обед. Всего в двадцать лет, за три года до окончания Пенсильванского университета, Келл уже достиг главной цели своей жизни. Поэтому трудно было себе представить, чтобы он или кто-либо другой из членов семьи мог свершить нечто такое, что принесло бы семейству Келли большую славу. Лишь после того, как завершились все ритуалы чествования чемпиона, на повестку дня семейного совета были поставлены планы дальнейшего образования его сестры. Ма Келли предложила проехать по всем женским колледжам Северо-Востока и в начале августа 1947 года отправилась из дома вместе с Грейс. Однако Келли опоздали. Куда бы они ни являлись, набор был уже окончен. Середина месяца застала мать с дочерью в полном унынии в нью-йоркской квартире Мари Мэджи, давней приятельницы Ма Келли, жившей в двух шагах от Бродвея на Западной Пятьдесят пятой улице.

— Мы не можем попасть ни в один колледж, — жаловалась Ма Келли. — Что нам теперь делать?

— Ну, — сказала Миссис Мэджи, — а чем бы ты сама хотела заняться, Грейси?

— Тетя Мари, — ответила Грейс, — как вы думаете, могу ли я попасть в Американскую академию драматического искусства?

Мари Мэджи сама была актрисой, и ее собственная дочь училась в Американской академии, которая, судя по ее названию, была ведущей частной актерской школой в стране. В 1947 году Американская академия располагалась в мансардах над «Карнеги-Холлом», лишь в двух кварталах от Бродвея и Пятьдесят пятой улицы, и Мари Мэджи не стала терять понапрасну времени. Она устроила интервью с Эмилем Дистелем, администратором школы, который отвечал за прием.

— Миссис Мэджи я не могу принять ее, — начал было возражать Эмиль Дистель, если верить воспоминаниям Мари Мэджи. — Набор закончен. У меня нет ни одного свободного места, мы набиты под самую завязку.

Миссис Мэджи попросила Грейс подождать за дверью.

— Послушайте, мистер Дистель, — пояснила она, — отец этой девочки и Джордж Келли — родные братья.

Имя знаменитого драматурга перетянуло чашу весов. Поколение Эмиля Дистеля боготворило Джорджа Келли, а кроме того, его творчество являлось воплощением основательной традиционной драматургии, вполне во вкусе Американской академии.

— Я постараюсь что-нибудь придумать, — произнес мистер Дистель и вручил Грейс тридцать страниц дядиных «Факелоносцев», чтобы она подготовила их к следующему дню.

Рукописный журнал регистраций прослушиваний, который велся в Американской академии драматического искусства, содержит запись о том, что Грейс Патриция Келли впервые предстала перед Эмилем Э. Дистелем 20 августа 1947 года. Вес ее равнялся 126 фунтам, а рост без каблуков — пяти футам и шести с половиной дюймам. По цвету волос она была охарактеризована как «блондинка», ее пропорции как «хорошие», а национальность — «американка ирландского происхождения». Запись сопровождалась многозначительной припиской: «Племянница Джорджа Келли».

Грейс, по ее собственным воспоминаниям, провела в квартире тети Мари беспокойную, бессонную ночь, однако сумела собраться с силами и не подкачала. Эмиль Дистель оценил ее чтение как «весьма осмысленное», а ее темперамент как «чувствительный». Актерское чутье Грейс удостоилось одобрительного «да». Правда, Дистель придрался к ее голосу: «Не поставлен». Однако это была поправимая беда. Заведующий приемной комиссией проникся к претендентке симпатией. «Очаровательное создание, — заметил он. — Хорошие и многообещающие задатки. Должны неплохо развиться».

Несмотря на все «но», Грейс добилась осуществления цели, о которой даже не подозревала за шесть месяцев до этого, когда, мечтая о танцевальной карьере, подала заявление в Беннингтонский колледж. Грейс Патриция Келли была зачислена в Американскую академию драматического искусства в октябре 1947 года.

Оставалось уладить только еще одно небольшое дело. Годы спустя, предаваясь воспоминаниям о возлюбленном, с которым она познакомилась в Американской академии, Грейс призналась, что лишилась девственности незадолго до отъезда в Нью-Йорк.

«Я даже не поняла, как это произошло, — рассказывала она. — Я заехала к одной подруге, чтобы прокатиться вместе с нею, но той не оказалось дома. На улице шел дождь, а муж подруги сказал, что ее не будет до самого вечера. Я осталась, чтобы поболтать с ним, и так уж получилось, что мы с ним оказались в одной постели. Я даже не успела сообразить, почему и как».

Грейс больше не встречалась с этим человеком, хотя внешне осталась в дружеских отношениях с ним и его женой. Этот эпизод стал для нее чем-то вроде инициации — тайный и мимолетный порыв, который, однако, помог ей распрощаться с детством и подготовил к жизни в большом городе. Начиная с разрыва с Харпером Дэвисом Грейс постоянно заигрывала с сексом, понимая, что он способен дать ей, если при этом не терять головы, и случившееся стало лишь логическим завершением игры. Крошка Грейси делала явные успехи.

Джек Келли всегда снисходительно относился к актерским устремлениям дочери, и поэтому тот факт, что Грейс без видимых усилий поступила в одну из ведущих американских драматических школ, в глазах старшего Келли представлялся весьма малозначительным событием.

«Нет, нет и еще раз нет!» — было его первой реакцией, когда жена наконец-то вернулась в Филадельфию и объявила ему результаты последней, сделанной едва ли не наугад попытки пристроить дочь.

— Не думаю, что это достойное для нее место, — возразил он.

— Подумай хорошенько, отпусти ее, — не мытьем так катаньем добивалась своего Ма Келли. — Уверяю тебя, она запросится домой уже через месяц. Она ведь всего боится.

Однако Келл, который в тот момент все еще купался в лучах славы, знал свою сестру куда лучше и поэтому понимал, какого успеха в действительности она добилась. Когда много лет спустя его спросили, почему Грейс «так резко отличается» от остальных членов семьи, ни минуты не колеблясь, Келл ответил: «Она рано покинула дом».

Келл, как никто другой, понимал, какую победу это означало для дочери Джека и Маргарет Келли. «Никто другой из нас, — пояснил он, — не сумел бы этого добиться».