Глава 11

«Деревенская девчонка»

Церковь Доброго Пастыря в Беверли-Хиллз известна насмешникам как «храм богородицы «кадиллаков». Единственными прихожанками, которые не попадают в категорию владельцев сверхдоходов, здесь являются горничные. Когда Грейс Келли жила в Голливуде, она любила встречать воскресное утро у парапета алтаря церкви Доброго Пастыря. Именно здесь Доминик Данн случайно наткнулся на нее после мессы в одно из воскресений.

Случилось это осенью 1953 года, и Грейс вскоре должно было исполниться двадцать четыре года. Данн только что вернулся из Нью-Йорка, где до этого работал менеджером тале-театра. Чувствовал он себя довольно одиноким. Грейс сразу же пригласила его вместе с собой на премьеру одного из фильмов.

«Вид у нее был потрясающий, — говорит Данн, вспоминая приятные моменты их совместно проведенного вечера. — Она уже снималась с Купером и Гейблом, а в тот момент заканчивала сниматься в «Убийце». Она уже знала, что Хичкок намерен пригласить ее для участия в следующем фильме. Это было для нее насыщенное, многообещающее время, но, что самое удивительное, фотографы еще не успели обратить на нее внимания. Мы пошли с ней на премьеру фильма «Оркестр-вагон» с Фредом Астером. Сидом, Чарис, и никто в толпе и понятия не имел, кто она такая. Никакого ажиотажа: ни фоторепортеров со вспышками, ни охотников за автографами. Мы просто как обыкновенные зрители прошли в зал Годы спустя я напомнил ей об этом вечере. «По-моему, подобное было тогда в последний раз», — ответила она».

Судьба свела Данна с Грейс Келли в самый упоительный момент ее карьеры — на пороге успеха, что подчас бывает гораздо более волнующим, чём сам успех. 1955 год подходил к концу, и Грейс жила предвкушением значительных перемен в своей жизни. Однако Голливуд вскоре пронюхал о ее секрете. Счастливчики, которым удалось посмотреть черновую копию «Окна во двор», быстро сообразили, что здесь пахнет большими деньгами и громким успехом.

«Помяните мое слово, — пророчествовал в своей авторской колонке Билли Уилкинсон, владелец и редактор «Голливудского репортера», — скоро это симпатичная девчонка побьет все кассовые рекорды».

К концу 1953 года в редакции «Лайф» начал готовить большую статью о юной белокурой находке Хичкока. Когда же весной следующего года статья вышла в свет, обложку журнала украшала фотография Грейс, в самой же статье высказывалось предположение, что 1954-й станет «годом Грейс».

Грейс это внимание было весьма приятно, а кроме того, вдохновляюще действовало на ее окружение. Когда Джуди Кантер, жена агента актрисы Джея Кантора, сопровождала ее в Филадельфию на специальный сеанс фильма «Наберите номер убийцы», Грейс уже без умолку трещала о своих новых планах. Однако, когда Джуди попыталась найти отклик своему энтузиазму на Генри-авеню, она натолкнулась на странную реакцию. Все три симпатичные сестрицы сидели рядком на диване, о чем-то беседуя и обмениваясь шутками. Неожиданно Пегги сказала нечто такое, отчего Грейс разразилась хохотом.

— Ну Бабб, молодчина! — воскликнул Джек Келли, обращаясь к Джуди Кантер. Было заметно, что он гордится старшей дочерью.

— А разве не молодчина Грейс? Каких успехов она достигла! — отвечала Джуди, зная, что ее супруг имел разговор с отцом Грейс относительно новых соблазнительных предложений, что последовали в огромном количестве.

Улыбки на лице Джека Келли как не бывало.

— Ума не приложу, с чего это ей захотелось в актрисы, — пожал он плечами. — Никогда не понимал, что в этом хорошего… Я сказал ей, что она может ехать в Нью-Йорк, коль ей того хочется, потому что считал, что другое она вряд ли потянет… Она ведь даже не училась в колледже… Да ладно… — вздохнул он, словно ставя точку на разговоре. — Я рад, что она неплохо зарабатывает.

Когда Келли Младший выиграл регату в Англии, его успех отмечался традиционным парадом но улицам Филадельфии. Когда же дочь Джека Келли удостоилась чести сняться для обложки «Лайф», то дома только пожали плечами, что было едва ли лучше открытой насмешки. Позднее Джек Келли утверждал, что делал это исключительно ради самой Грейс: он-де старался уберечь ее от опьянения успехом, опасаясь, как бы изменчивая голливудская фортуна не вскружила ей голову.

Однако в его замечаниях, сделанных в присутствии Джуди Кантер, сквозила некая озлобленность. Казалось, будто Джек завидует дочери, будто в глубине души он никак не может простить ей того, что она осмелилась доказать, что способна прекрасно устроиться в жизни и без его опеки.

Возможно, этому можно было не придавать особого значения, если бы так оно и было в действительности, если бы Грейс была способна поступать по зову души, чтобы оставить за собой сияющий след. И хотя она была очарована дерзким вызовом сэлинджеровского Холдена Колфилда, героя книги «Над пропастью во ржи», но для нее он остался не более чем книжным героем. Вряд ли она были способна примерить подобное отношение к жизни к себе самой. Грейс принадлежала к тому поколению, которое впервые ввело в моду упреки родителям за жизненные промахи детей. Однако Грейс даже не помышляла о том, чтобы восстать против семьи или хотя бы повернуться и пойти куда вздумается. Нет, ей хотелось остаться дочерью собственных родителей.

Вот почему в тот момент, когда Грейс начала пожинать плоды собственных успехов, ее стали терзать противоречия. Взрослая половина ее «я» знала, как лучше всего насладиться годами славы, всеобщим признанием, обожанием, властью и удовольствиями.

«Насколько я мог видеть, ей нравилось чувствовать себя звездой», — отозвался Джон Форман об этой половине натуры Грейс.

Однако вторая ее половина — все та же робкая, неуверенная в себе дочь, чей взор постоянно устремлен снизу вверх на отца в надежде удостоиться его одобрения, девчушка, то и дело мечущаяся между различными уловками, чтобы только добиться столь нужного ей душевного комфорта: то она предстает перед нами маленькой неприкаянной девочкой, то инженю, то женщиной, которая не мыслит себя без любви и поддержки более старшего по возрасту мужчины.

Основополагающей чертой характера Грейс, помогавшей ей достичь успехов, была неутолимая жажда признания, которая и осталась ее талисманом. Грейс Келли-кинозвезда, по сути дела, была все тем же подобием паттоновского танка, который неуклонно прокладывал себе дорогу вперед. Ее внутренний взгляд был неподвижно сосредоточен на главной цели, пусть даже ее личное восприятие бывало подчас расплывчатым и незрелым. И то, как инстинкт подсказывал ей, с кем из голливудских знаменитостей сотрудничать, как нельзя лучше отражает железную хватку взрослой половины ее «я». Когда Грейс закончила сниматься у Хичкока в «Окне во двор», она переключилась на сотрудничество с режиссером, чье имя в начале пятидесятых вызывало не меньшее уважение.

Тандем Уильям Перлберг и Джордж Ситон удостоились нескольких «Оскаров» за такие ставшие классикой картины, как «Чудо на Тридцать четвертой улице» и «Песня Бернадетты». В конце 1953 года оба мэтра работали над фильмом «Мосты у Токо-Ри», основанном на документальной повести Джеймса Миченера о корейской войне. Грейс должна была сыграть в нем жену морского офицера, которой удается правдами и неправдами добиться свидания с мужем накануне боевой операции, ставшей для него последней. Мужа героини Грейс играл Уильям Холден.

Уильям Холден в свои тридцать пять лет был самым молодым из голливудских партнеров Грейс, а также самым большим любителем приударить за ней. Он не зря получил прозвище Золотой Парень — по названию картины, после которой в 1939 году он в один день сделался знаменитым. Холден обладал дерзостью донжуана, который редко встречает отпор своим домогательствам. Примечательно, что чем старше он становился, тем привлекательнее, тем более зрелой и прочувствованной делалась его игра. Когда в начале пятидесятых карьера Холдена как сердцееда покатилась под уклон, Билл Уайлдер снял его в таких картинах, как «Бульвар Сан-Сет» и «Шталаг-17», принесших ему «Оскара», и Холден вновь продолжил свое триумфальное шествие по экранам, еще больше прославившись такими своими работами, как «Дикая компашка» и «Сеть».

Уильяму Холдену было суждено умереть нищим, опустившимся алкоголиком. Он, в буквальном смысле слова, сам вырыл себе могилу, когда, напившись до бесчувствия, в возрасте шестидесяти трех лет упал и раскроил себе череп. Однако поначалу, в то время когда он снимался с Грейс в «Мостах у Токо-Ри», его увлечение спиртным не бросалось в глаза. Как актер он был способен заражать окружающих тем же азартом и одержимостью, что и Джин Лайонз. Энергетика его актерской игры, в некотором роде, являлась попыткой изгнать из себя завладевших им демонов. Что касается данного фильма, то Холден вместе с Грейс сумел превратить банальную схему — прощание супругов накануне боевых действий — в непосредственную и трогательную историю. «Токо-Ри» стал для Грейс первым фильмом, в котором она появилась в купальном костюме, и единственным, в котором актриса снялась в постели с мужчиной. Правда, супружеская пара была целомудренно облачена в пижамы, а строгие заповеди голливудского кодекса исключали какие-то ни было прикосновения. Этот эпизод представлял собой разговор супругов, находящихся по разные стороны постели. Однако, по меркам пятидесятых годов, сцена получилась довольно интимной и даже слегка шокирующей.

Роман актеров после съемок стал прямым продолжением их отношений по сценарию. Как выразилась по этому поводу Лизанна, «если симпатичная девушка и привлекательный мужчина вынуждены играть весь день мужа и жену, у них наверняка должны возникнуть проблемы с перевоплощением обратно в посторонних людей».

Холден был женат на актрисе Ардис Аркинсон Гейнз, известной во время своей скоротечной кинокарьеры под именем Бренды Маршал, однако он открыто изменял ей в начале пятьдесят третьего года о Одри Хепберн и не проявил особой щепетильности, увлекшись Грейс.

«Это был нелегкий роман», — вспоминает Мел Деллар, ассистент режиссера, который, к тому же, являлся давним приятелем Холдена со времен службы в ВВС США.

Согласно заверениям личного психиатра Холдена Майкла Джея Классмана, Грейс со всей серьезностью воспринимала отношения со своим новым партнером и даже пригласила его к себе в Филадельфию.

«Мы по уши влюбились друг в друга, — признался Классману Холден. — Это было просто выше наших сил».

Майкл Классман лечил Холдена четыре последних месяца его жизни, до самой его трагической гибели, и поэтому для него было бы нарушением врачебной этики раскрывать подробности лечебных сеансов своего пациента. Однако врач заявляет, что таково желание самого Холдена. «Актер хотел, чтобы миру в мельчайших подробностях стало известно о его алкоголизме», — говорит Классман. Поэтому есть все основания полагать, что изложенная Классманом история визита в Филадельфию вполне правдоподобна.

«Холодно и недружелюбно», — именно такими словами Холден описал прием, который был оказан ему в доме № 3901 на Генри-авеню.

Особенно неприятные воспоминания оставил после себя отец Грейс. Джек Келли замучил дочь вопросами о характере ее отношений с последним партнером по фильму, подозревая, что у Грейс очередной роман с женатым мужчиной, но та упорно все отрицала. И тогда Келли Старший, если верить актеру, бросил то же самое обвинение в лицо Холдену, в гневе тряся кулаком. Разозленный ничуть не меньше папаши, оскорбившись, что им помыкают как зеленым юнцом, голливудский кумир отбросил в сторону приличия и сказал Джеку Келли, чтобы тот катился к черту, а сам в бешенстве выскочил из комнаты.

«Я подумал, что он вот-вот бросится на меня с кулаками», — вспоминал Холден. В коридоре он застал Грейс всю в слезах.

«Мы вечно влюблялись не в тех, в кого надо, — вспоминает Рита Гам, — в женатых мужчин».

Как давняя коллега по телевизионной карусели в Нью-Йорке, в начале пятьдесят четвертого года Рита Гам делила с Грейс тесную двухкомнатную квартирку на Свитцер-авеню в Западном Голливуде — эксцентричном и довольно запущенном квартале, состоящем из коттеджей и дешевых многоквартирных домов, большинство из которых населяли проститутки. Жрицы любви как раз возвращались с работы домой, когда Рита и Грейс, наоборот, уходили из дому, направляясь с визитом к косметологу. Британский фотограф Сесиль Битон отказывался верить, как две шикарные и ухоженные актрисы могут жить в таком непрезентабельном районе — «современном жилом комплексе», как пишет он в своем дневнике, «который скорее напоминал исправительное учреждение, где заключенные ютятся в камерах по периметру внутреннего двора». Единственным напоминанием, что это все-таки Голливуд, был, пожалуй, только подковообразный бассейн, растрескавшийся и воняющий хлоркой.

Квартирка на Свитцер-авеню стала скромным, непритязательным фоном для романа Холдена и Грейс. Холден заходил за ней, чтобы затем вместе пойти куда-нибудь, так как в квартирке места для них не было. Грейс и Рита занимали по комнате, а диван в небольшой гостиной был отдан в распоряжение Пруди Уайз, которая теперь утвердилась в роли полномочного секретаря Грейс. В этой скученности Грейс жила с присущей ей экономностью. Единственная экстравагантность, которую они себе позволяли, — это стаканчик шампанского из холодильника, как вспоминает Рита Гам, под любую закуску.

Правда, Грейс никогда не брала в рот шампанского, да и вообще ничего другого из спиртного накануне съемок. В те дни, когда она подрабатывала манекенщицей, один фотограф как-то раз заметил, что его, мол, не проведешь: он сразу видит, кто пропустил рюмку перед сеансом, а кто нет. И тогда он не работал с провинившейся фотомоделью до конца дня. Это предупреждение напугало Грейс.

— Он сказал, что по глазам сразу все видно, — объясняла она со всей серьезностью.

Грейс любила выпить шампанского, но еще больше она любила свое хорошенькое личико; впоследствии у нее даже развилось нечто вроде навязчивой идеи насчет употребления алкоголя. Она регулярно то выпивала, то бросала, как добрая католичка ревностно блюла пост, а в более поздние годы не брала в рот ни капли спиртного в течение месяца, предшествующего ее дню рождения в ноябре. Ее письма пестрят высказываниями на эту тему. «Еще неделя, — писала она Пруди Уайз в 1956 году, — и я снова смогу от души выпить». Когда весной 1994 года были опубликованы отрывки из ее переписки с Пруди Уайз, газеты тотчас подняли шумиху, уверяя что Грейс была алкоголичкой.

Однако близкие друзья Грейс в один голос заявляют, что нет ничего более далекого от истины.

«За сорок лет, — вспоминает Мари Фрисби-Рэмбо, — я ни разу не видела, чтобы Грейс выпила лишнего. Для поднятия настроения — да. До бесчувствия — ни разу».

И пусть Грейс любила пропустить рюмку-другую, но пьяницей она не была. Алкоголичкой в семье Келли можно назвать ее старшую сестру Пегги, чье пристрастие к частым возлияниям уже в ту пору было проблемой. Возможно, именно неумеренность старшей сестры и стала причиной того, что Грейс строго контролировала собственное употребление спиртного. Джек Келли частенько читал дочерям мораль о том, что алкоголь не украшает женщину. Грейс же боялась, как бы частые выпивки не привели к излишнему весу, ведь, чтобы сохранить привлекательность, ей в первую очередь следовало следить за фигурой.

В начале 1954 года предметом забот номер один в квартирке на Свитцер-авеню была стройность фигуры. Грейс, Пруди и Рита постоянно сидели на диете. Краеугольным камнем программы снижения веса считались чернослив и гимнастика. Одержимые идеей избавиться от лишних калорий, три молодые женщины выработали нечто вроде ритуала, заключавшегося в том, что все три дружно прыгали вокруг комнаты, звонко шлепаясь попками на пол.

Грейс исполнилось двадцать четыре, и одним из свидетельств ее повзросления стал тот факт, что она наконец-то избавилась от мелочной опеки семьи. Рита Гам уже успела побывать замужем и развестись и какое-то время жила, как тогда было принято говорить, «во грехе». Экзотическая брюнетка с кошачьими повадками и темными миндалевидными глазами, эта молодая актриса терпеть не могла условностей и чем-то напоминала хиппи. Ее образ жизни и откровенные разговоры до известной степени помогли Грейс разобраться в своих собственных эмоциях.

«Начиная с четырнадцати лет я только и знала, что влюблялась в кого-то, — искренне призналась Грейс своей приятельнице Джуди Кантер, — и не было такого случая, чтобы родители одобрили мой выбор».

Грейс продолжала тайком встречаться с Уильямом Холденом. Было что-то мистическое в том, что снова повторялась канва ее отношений с Доном Ричардсоном и Клодом Филиппом. В конце концов Холден первым поставил точку.

— Я предпочел уйти, — сказал он Майклу Классману, — хотя и любил ее, очень любил.

До актера в конце концов дошло, что нет смысла продолжать отношения. В битве за сердце Грейс Золотой Парень вынужден был признать, что потерпел от Джека Келли поражение.

Годы спустя Холден признавался друзьям, что до такой степени любил Грейс, что сам удивлялся этому. На первый взгляд, она была отзывчивой, жизнелюбивой и надежной женщиной, однако вскоре Холден почувствовал, что самая сердцевина ее натуры поражена какой-то удивительной незрелостью. Пытаясь разрешить неразрешимое противоречие — ее католическую веру и все еще не расторгнутый Холденом брак, Грейс додумалась до решения, которое, по ее мнению, снимало все преграды на пути к их совместному счастью. Священник якобы сказал ей, радостно заявила она, что достаточно Холдену перейти в католичество, как его первый брак будет объявлен недействительным и тогда они смогут обвенчаться в церкви. Все будет смотреться весьма респектабельно!

В те дни, когда Грейс лелеяла надежду выйти замуж за Ричардсона, она выдвинула подобное предложение, чтобы таким образом обойти перед родителями проблему его развода. Тогда Ричардсон, услышав это, рассмеялся ей прямо в лицо. Реакция Холдена была точно такой же.

«Да провалиться мне на этом месте, — сказал он Фредерику Крофорду, — если я позволю попам указывать мне, что и как я должен делать!»

Та готовность, с которой Грейс хваталась за букву католический доктрины, свидетельствует о том, как тяжело давалось принятие ответственных, «взрослых» решений. Священник же также наделялся отцовскими чертами: его благословение вселяло в нее уверенность в правильности принятого ею решения, чего ей как раз и не хватало, а кроме того, полностью избавляло от необходимости задумываться над проблемами, которые требовали взвешенных поступков взрослой и ответственной личности. Грешно разбивать брак Уильяма Холдена или же не грешно? Только Грейс было известно и только ей самой следовало решить, действительно ли он нужен ей настолько, чтобы потом взвалить на себя всю ответственность за содеянное. Мысль, что переход Холдена в католичество сможет разом уничтожить все трудности, возникшие как результат их взаимной симпатии, была сродни наивной вере в чудеса: стоит взмахнуть волшебной палочкой — и проблем как не бывало. Для Грейс «влюбиться» по-прежнему означало подростковый, в высшей степени эгоистичный процесс, в котором она искала для себя убежища от ответственности реальной жизни.

«Мосты у Токо-Ри» в рейтинге фильмов Грейс Келли заняли место чуть выше «Четырнадцати часов». Ее мимолетное, пятнадцатиминутное появление на экране стало лишь интерлюдией в драме, главный фокус которой был сосредоточен на мужчинах, делающих грязное дело войны. Эта роль вряд ли возвысила ее в глазах критиков — тут было практически не из-за чего ломать копья, за исключением того, что им впервые предоставилась счастливая возможность лицезреть Грейс в купальнике. Однако вскоре стало ясно, что сотрудничество с Уильямом Перлбергом и Джорджем Ситоном — весьма дальновидный шаг. Эти двое незадолго до этого приобрели сценарий, из которого, по их мнению и мнению всего Голливуда, мог получиться замечательный фильм; и поэтому точно так же, как Хичкок на протяжении съемок фильма «Наберите номер убийцы» без конца строил планы «Окна во двор», так и Перлберг с Ситоном, сжигая мосты, сосредоточили всю свою энергию на предстоящих съемках «Деревенской девчонки», с которой связывали большие надежды.

Пьеса Клиффорда Одета, солидный бродвейский хит 1950 года, была одной из многих постановок, в которой Грейс мечтала — увы, напрасно — попробовать свои силы в те нью-йоркские дни, когда боролась за право называться актрисой. Как писала Бредж Аткинсон, эта драма из тех, что способны «насквозь прожечь театр. Некогда великий актер, а ныне, в силу обстоятельств, опустившийся пьяница снова возвращается к жизни благодаря усилиям не менее несчастной, но гораздо более сильной духом женщины, деревенской девчонки, которая помогает мужу побороть слабость, чтобы он снова смог вернуться на сцену».

Ута Хаген удостоилась за эту роль восторженных откликов и бесчисленных наград. Когда же голливудские гранд-дамы прослышали о том, что Ситон занят работой над сценарием, их агенты тут же дружно взялись за дело. Эта роль давала возможность проявить свое дарование самым эффектным образом — случай, что нечасто возникает в карьере актрисы. Вперед удалось пробиться Дженнифер Дженс — в основном благодаря закулисной поддержке своего могущественного супруга Дэвида Селзника. Однако вскоре, в начале 1954 года, Селзник позвонил Перлбергу и Ситону, чтобы объявить им, что его жена беременна. Оба кинодеятеля были тогда заняты съемками последних кадров «Токо-Ри», и от начала работы над «Деревенской девчонкой» их отделяли считанные недели. «Мы с Джорджем даже не подумали рвать на себе волосы, — вспоминал позже Перлберг, — а просто посмотрели друг на друга. Нам обоим одновременно пришло в голову одно и то же имя — Грейс Келли».

Однако проблема заключалась в том, что Перлберг с Ситоном снимали для «Парамаунта». Грейс же, уже пятнадцать месяцев работая по контракту с МГМ, снялась пока что только в одном эмгеэмовском фильме. После «Могамбо» ее карьера оказалась связана с картинами других киностудий, и в МГМ неплохо нагрели руки, сдавая актрису «напрокат» то студии «Уорнер Бразерс» для съемки фильма «Наберите номер убийцы», то «Парамаунту» — для «Окна во двор». За «Токо-Ри» в МГМ запросили с «Парамаунта» двадцать пять тысяч долларов, в то время как самой Грейс в виде вознаграждения было выплачено лишь десять тысяч Для МГМ — студии, открывшей актрису и подписавшей с ней контракт, — пришло самое время хорошенько нажиться на ее возросшей популярности. Когда в МГМ посмотрели черновую копию «Окна во двор», там тотчас сообразили, что скоро запахнет большими деньгами. Глава киностудии Дор Шэри ответил отказом на просьбу режиссеров позволить им снова задействовать Грейс. «У нас с ней связаны большие планы», — заявил он Перлбергу и Ситону.

По идее, на их новом проекте следовало поставить крест, поскольку считалось нарушением этикета, если продюсер пытался найти замену на студии-сопернице после того, как сделанная им заявка о «прокате» актера или актрисы была отвергнута. Однако Перлберг и Ситон вознамерились заполучить Грейс во что бы то ни стало и каким-то образом исхитрились подсунуть ей для прочтения сценарий. «Никакой суд потом не разберет, какими судьбами он попал к ней, — игриво заметил позднее Перлберг. — Я стану кивать на Ситона, а он на меня».

Грейс регулярно читала сценарии, предлагаемые ей МГМ, и столь же регулярно отвергала («Паутину» — любовный треугольник с Робертом Тейлором и Ланой Тернер; «Долгий день» — романтическую историю о покорении Запада; «Зеленое пламя» — авантюрную историю о поисках изумрудов в дебрях Южной Америки). По мнению Грейс, экранизация пьесы Одета была явлением совершенно иного порядка. «Мне просто во что бы то ни стало требовалось заполучить роль в «Деревенской девчонке», — призналась она позднее. — Для меня это означало настоящую актерскую работу».

Грейс пришла в ярость, поняв что «большие планы» Дора Шэри по сравнению с ситоновским фильмом — низкопробные дешевки. Если верить голливудской легенде, она в бешенстве ворвалась в кабинет шефа и во всеуслышанье заявила: «Если я не снимусь в этой картине, то просто сяду на поезд — и столько вы меня видели!»

Однако подобная лобовая атака плохо вяжется с Грейс. Подчас она бывала высокомерной, гораздо чаще — восторженной и непосредственной. Однако трудно представить себе, чтобы она дала волю накопившейся агрессивности. Ее с самого детства приучали подавлять отрицательные эмоции, а не выплескивать их на окружающих. Упрямство же следовало читать в ее поступках, хотя с первого взгляда его трудно было различить за безмятежным обликом. «Я никогда никому не могла сказать ничего подобного, — заявила позднее Грейс по поводу якобы имевшего место инцидента с Дором Шэри. — Я не смогла бы, даже если очень того захотела. Все дело уладил мой агент». В конце концов решающую роль, как всегда, сыграли деньги. «Парамаунт» согласился выплатить МГМ пятьдесят тысяч долларов, то есть в два раза больше, чем он первоначально пообещал за «прокат» Грейс. Она же, в свою очередь, дала согласие на участие в съемках одного из эмгээмовских боевичков сразу после того, как закончатся съемки «Деревенской девчонки». Наиболее приемлемым из боевиков представлялось «Зеленое пламя» (приключение с изумрудами), поскольку съемки предполагалось проводить в джунглях Колумбии. К тому же, туда незадолго до этого переехала после замужества школьная подружка Грейс — Мари Фрисби-Рэмбо.

Завершающий этап переговоров был связан с партнером Грейс по фильму Бингом Кросби. Контракты Кросби предоставляли ему право голоса в выборе партнерши, и поэтому его требовалось убедить в том, что Грейс Келли — серьезная актриса и как нельзя лучше соответствует роли. «Он уже был порядком наслышан о ней, — сказала Луэлла Парсонс в 1954 году, — мол, она ужасная вертихвостка, у нее на уме одни амуры и, вообще, она жить не может без того, чтобы не вскружить головы всем и каждому на съемочной площадке». Артур Якобсон, помощник продюсера в «Токо-Ри» и «Деревенской девчонке», присутствовал на домашней вечеринке в Палм-Спрингс, устроенной Уильямом Перлбергом специально для того, чтобы свести вместе Бинга и Грейс. Бинг играл в гольф, и когда он, закончив партию, вошел в дом, Перлберг сказал: «Эй, Бинг, я хочу, чтобы ты познакомился с Грейс… Грейс Келли». И тогда Бинг, не вынимая трубки изо рта (он никогда с ней не расставался), просто произнес: «Привет!» — и пошел себе дальше.

Грейс не заблуждалась относительно того, насколько важна для нее эта встреча. Она даже захватила с собой для моральной поддержки Пруди Уайз. Реакция Кросби выбила ее из колеи. «Она была совершенно обескуражена, — вспоминает Якобсон, — ведь ей было прекрасно известно, что значит для нее эта встреча с человеком, который имел право сказать «нет». Она не знала, что и думать. Я заметил, что она вот-вот расплачется».

Позднее, тем же вечером, Якобсон отвел Кросби в уголок и спросил его мнение, а голливудский кумир отвечал как ни в чем не бывало.

— Отлично! — сказал он. — Для Билла годится? Для Джорджа годится? Для тебя годится? Так какого черта мне лезть со своими суждениями?

Странное поведение знаменитого певца проистекало главным образом из личной неуверенности Кросби, сможет ли он проявить себя настоящим актером. Роль Франка Элджина, опустившегося пьянчужки-вруна, женатого на деревенской девушке, требовала от него совершенно иной манеры игры. Его жалкий, непривлекательный герой не шел ни в какое сравнение с героем знаменитого фильма «Белое Рождество». Ситон и Перлберг приняли довольно смелое решение, выбрав на роли главных героев диаметрально противоположные им типажи. Хедда Хопер и Луэлла Парсонс, мастерица голливудских сплетен, ничуть не ошибались, обвинив Грейс в склонности смешивать на съемочной площадке работу и амурные дела. И вообще, с трудом укладывалось в голове, как такая красавица, как Грейс, согласится напялить на себя непритязательное платьишко, чтобы хоть сколько убедительно сыграть неулыбчивую и невзрачную жену Элджина.

Артур Якобсон присутствовал на первой примерке костюмов. Он хотел убедиться, что Грейс сумеет справиться с домашним халатом. Эдит Хед, художник по костюмам, в данном случае была вынуждена сменить свои обязанности по «расфуфыриванию» старлеток на нечто противоположное. «Мы перебрали больше двадцати свитеров, — вспоминает Якобсон, — прежде чем остановили наш выбор на самом старушечьем. Эдит где-то откопала одно затрапезное платье, а еще мы нашли для Грейс тяжелые очки и напялили ей на лоб. К тому времени наш парикмахер уже справился с ее прической. Мы поставили Грейс у гладильной доски с корзиной белья, и она смотрелась совершенно другой женщиной».

— Грейс, я даже не ожидала, что у нас получится! — в восторге выкрикнула Эдит Хед.

— Но у тебя действительно унылый вид! Поздравляю!

Плоскогрудая, бесцветная, унылая Джорджи Элджин стала полной противоположностью брызжущей весельем Лайзе Фремонт, главной героине фильма «Окно во двор», и это перевоплощение удалось Грейс с завидным мастерством. В роли забитой жизнью жены актрисе пришлось выуживать из себя неведомые ей прежде эмоции: сарказм, горечь и довольно-таки пугающее отчаяние, которые ей удалось сыграть с убедительной отрешенностью. Казалось, будто внутри у Грейс запрятана мертвая душа — душа той маленькой девочки, что покорно склоняла голову всякий раз, когда отец высказывал неодобрение. Грейс обнаружила ее тем самым способом, которому ее учил Сэнфорд Мейснер: чутко прислушивалась к диалогу и моментально исторгала реакцию из самого своего нутра.

— Провалиться мне на этом месте, если я позволю себе еще раз высказаться в ее адрес! — воскликнул Бинг Кросби, проработав с Грейс несколько дней. — Эта девчонка и впрямь настоящая актриса!

Удивительная актерская закалка Грейс помогла певцу справиться с его ролью. Кросби, который вот уже много лет влачил оковы несчастного брака, о чем было известно всему Голливуду, сам был запойным пьяницей, и история деревенской девушки поразительным образом перекликалась с его собственной судьбой. Фрэнк Элджин, этот милейший, на первый взгляд, человек, певец и танцор, обвиняет в собственных запоях свою неулыбчивую жену точно так же, как Бинг Кросби, беззаботный гуляка с трубкой во рту, любил представлять себя в глазах голливудской публики этаким невинным барашком, чья жена Дикси Ли Кросби позорит его своими пьяными выходками. В действительности именно Кросби первым запил после женитьбы; когда же в 1952 году жена его слегла с раком яичников, он бросил ее один на один с этим несчастьем. Последние месяцы своей жизни Дикси Ли Кросби провела в одиночестве, в то время как ее супруг катался по Европе, то снимаясь, то играя в гольф, и едва успел к смертному одру супруги. Терзаемый раскаянием, чувством собственной вины и горем, Кросби предался самобичеванию, и к тому времени, когда шестнадцать месяцев спустя начались съемки «Деревенской девчонки», он был уже в состоянии обсуждать параллели, проводившиеся между ним и Фрэнком Элджином. «Это поразительно походило на его собственную жизнь, — вспоминала позднее Грейс, — он то и дело говорил об этом, снимаясь в той или иной сцене».

Пятидесятилетний Бинг Кросби, мучимый угрызениями совести, пытающийся начать все с начала, вскоре обнаружил, что в Грейс его привлекает удивительное сочетание нежности и силы. Он уже начал присматривать себе новую супругу, и ему казалось, что Грейс прекрасно подходит на эту роль. Не выходя за рамки приличия, он исподволь начал ухаживать за ней, причем эти ухаживания производили довольно благопристойное впечатление, поскольку Кросби был вдовцом и католиком по вероисповеданию. «Он обычно брал нас с собой в воскресенье на мессу, — вспоминает сестра Грейс Лизанна, — а после этого мы отправлялись в бассейн».

Грейс ответила на его ухаживания. Если мужчина ей нравился и она ему доверяла, Грейс подчас откликалась с удивительной теплотой, что нередко вводило в заблуждение. На вечеринке, посвященной окончанию съемок «Деревенской девчонки», Грейс неожиданно бросилась на шею Якобсону. «Вот тот человек, который никогда не обижал меня!» — захихикала она, словно игривый котенок. Однако Алиса Якобсон не видела в этом ничего смешного. Временами, когда Грейс Келли сбрасывала с себя маску равнодушия, которую она изо всех сил старалась сохранить, несмотря на все соблазны, которые несла с собой слава, ее место снова занимала беззаботная и смешливая Грейс, что могла устроить шуточный сеанс спиритизма, если ей требовалось избавиться от навязчивого ухажера. Грейс благосклонно принимала знаки внимания, оказываемые ей Бингом Кросби, и вскоре парочка начала встречаться — по-старомодному чинно. Единственным осложнением в возникшей ситуации был тот факт, что на вторую мужскую роль в «Деревенской девчонке» — роль режиссера, чей спектакль оказался под угрозой из-за запоя Фрэнка Элджина, — был приглашен не кто иной, как бывший воздыхатель Грейс Уильям Холден. Будучи одним из ведущих актеров «Парамаунта», Холден обычно давал согласие исключительно на главные роли, однако, подобно Грейс и Бингу, он отличался хорошим чутьем, если дело касалось подлинной актерской игры. С его стороны стало широким жестом (причем это было для него характерно) согласиться на третью роль в «Деревенской девчонке», уступив первенство пока еще никому не известной Грейс. Когда же дело дошло романа, Холден и здесь проявил присущее ему благородство. Если верить биографу Холдена Бобу Томасу, однажды вечером, после съемок, Кросби первым поднял эту тему.

— А эта Келли! — сказал он. — Я от нее балдею.

— Это точно, — согласился Холден. — Никогда еще не встречал начинающей актрисы с таким опытом.

— Я говорю о ней как о человеке, — произнес Кросби в легком замешательстве. — Должен честно тебе признаться, Билл, я в нее по уши влюбился. Совершенно тронулся умом. И я хотел у тебя спросить, ты…

— Испытывал ли я то же самое? — отозвался Холден. — Какой же мужчина устоит перед ней? Но послушай, Билл, я вовсе не собираюсь становиться у тебя на пути.

Холден и без того искал повод, чтобы окончательно прекратить всякие отношения с Грейс, и теперь великодушно отступил перед пылкостью Кросби, которую тот вовсе даже не пытался скрывать.

«Бинг был от нее без ума, — вспоминает Лизанна. — Он совершенно потерял голову». Парочку все чаще стали вместе видеть в городе, например в «Скандии» — ресторанчике на бульваре Сансет, неподалеку от Свитцер-авеню. Кросби почему-то особенно любил назначать свидание Грейс в этом месте. А так как ни она, ни певец не были связаны узами брака, журналисты не замедлили раструбить в газетах об их отношениях и возможных перспективах развития событий. Голливудская пресса запестрела заголовками вроде такого: «Последний роман Голливуда».

Удивительно, но реакция Ма Келли была положительной. «Кросби, несомненно, представлял собой достойную партию, — заметила она как-то раз уже годы спустя тоном конезаводчика, характерным для нее в таком вопросе, как выбор жениха для Грейс. — Он был вдовцом, и, кроме Грейс, у него имелись и другие девушки». Ма Келли вылетела в Голливуд чтобы лично познакомиться с певцом, и решила, что он ей, пожалуй, понравился. Стараясь набрать себе дополнительные очки, Бинг пригласил Ма Келли и Грейс на ланч и на предварительный просмотр картины вместе с Холденом и его супругой. «Он был очень мил, — отзывается о Бинге Кросби Ма Келли, — и мы чудесно провели время».

Однако не исключено, что несвойственное родителям Грейс понимание и даже одобрение ее отношений с Кросби сделали последнего в глазах актрисы слишком легкой и поэтому неинтересной добычей. «Он серьезно хотел на ней жениться, — вспоминает Лизанна. — Грейс как-то раз позвонила мне поздно вечером и сказала: «Бинг сделал мне предложение». Однако, как мне кажется, она не любила его». Роман без трудностей для Грейс был лишен остроты ощущения. «Может, по-своему она и любила его, — пояснит Лизанна, — но не была в него влюблена. А это большая разница».

Годы спустя Грейс иногда позволяла себе известную долю откровенности в разговорах с близкими друзьями о своих голливудских увлечениях. «А что еще оставалось делать, — спрашивала она, — если сидишь посреди африканской саванны в одной палатке с Кларком Гейблом?» Однако предположение о том, что она спала с Бингом Кросби или же серьезно рассматривала его как кандидата в женихи, неизменно вызывали у нее раздражение. «Возможно, он сам распускает подобные слухи, — говорит писательница Гвен Робинс. — Возможно, ему было бы приятно, если бы люди думали, что так оно и было».

«Кто бы ей ни подворачивался, она всегда умела предстать перед ним с самой выгодной стороны, — замечает Лизанна Келли. — В ней было нечто такое, отчего мужчины начинали вести себя как идиоты. Было забавно смотреть, как одна за другой знаменитости из кожи вон лезли, чтобы добиться ее благосклонности».

Когда Грейс сразу после окончания съемок «Деревенской девчонки» начала сниматься в «Зеленом пламени» (дабы выполнить взятые перед МГМ обязательства), ее партнером по фильму снова стал красавец вроде тех, с которыми ей уже доводилось работать. Стюарт Грейнджер, сорокалетний англичанин ростом под метр девяносто, был эмгээмовской версией Эррола Флинна — правда, несколько плоскостопой. Он прославился участием в таких костюмированных боевиках, как «Скарамуш» и «Копи царя Соломона». Однако на Грейс он не произвел ровно никакого впечатления. «Не думаю, — призналась она позднее одной из подруг, — чтобы в жизни я встречала более заносчивого типа».

Грейс не скрывала своего недовольства банальностью навязанного ей материала. А кроме того, ее задушевная подруга Мари Фрисби-Рэмбо, как назло, на момент съемок уехала из Колумбии. В течение трех недель съемочная группа таскала за собой весь реквизит по джунглям, из одной убогой деревушки в другую. «Кошмарное путешествие, — заметила позднее Грейс, — вот так мы и таскались по жаре и пыли, потому что никто толком не знал, что и как надо делать».

Воспоминания Стюарта Грейнджера о неделях, проведенных в обществе Грейс, наводят на мысль, что ее впечатление о партнере было все-таки не совсем безнадежным. «С ней было приятно целоваться», — вспоминает в своих мемуарах этот отъявленный сердцеед, а также признается, что не устоял перед небольшим искушением: во всей ее красивой фигуре особенно соблазнительной ему казалась попка. «Последнюю сцену мы играли под проливным ливнем, — пишет он. — И когда дело дошло до финального поцелуя, мы оба промокли до нитки, от чего ее потрясающая попочка стала еще привлекательнее. Чтобы избавить ее от неловкого положения я прикрыл ее сзади руками. Она же была в таком восторге, что съемки подходят к концу, что даже не стала возражать. Однако если вы внимательно посмотрите этот эпизод, то наверняка заметите, что Грейс слегка вздрагивает, как только ее сзади хватают две жадные лапы».

Когда «Зеленое пламя» наконец было выпущено в прокат, МГМ почему-то вздумало вывесить на Бродвее огромную афишу, изображающую пышнотелую девицу в зеленом одеянии; лицо актрисы на ней было неуклюже «присобачено» к чьему-то внушительному бюсту. Для самой Грейс монтаж стал еще одним свидетельством неприкрытой вульгарности и приземленности всей этой затеи. Еще не вернувшись из Южной Америки, она дала себе зарок, что никогда не позволит втягивать себя в подобные авантюры, и, прибыв в Голливуд для павильонных съемок, Грейс тотчас ринулась в бой, отстаивая свое право в будущем выбирать фильмы по своему усмотрению, а не по распоряжению студийного бонзы. Хичкок рассчитывал заполучить Грейс для своей следующей картины. Он пригласил ее сыграть в фильме «Поймать вора» на пару с Кэри Грантом. Это был романтический триллер, действие которого происходит на юге Франции. Грейс выразила решительное согласие, хотя это и означало очередной конфликт с МГМ.

За восемь месяцев Грейс уже в пятый раз просила у МГМ «увольнительную». Слыханное ли дело, чтобы режиссеры, можно сказать, рвали актрису на части! Уже в четвертый раз «Парамаунт» был вынужден обратиться к МГМ с просьбой временно уступить ему Грейс, однако сама актриса сохраняла спокойствие.

— Что бы они ни говорили, — сказала она Эдит Хед, которая отвечала за костюмы к фильму, — продолжай заниматься моим гардеробом.

Грейс нашла себе французского репетитора и брала уроки прямо в перерывах между павильонными съемками «Зеленого пламени». Актриса, которой в ту пору исполнилось двадцать четыре года, в профессиональных делах демонстрировала удивительную хватку — правда, ей еще предстояло проявить то же качество в делах сердечных. Грейс было прекрасно известно, что в МГМ мечтают поставить картину, для которой необходимо заполучить «напрокат» Уильяма Холдена — так же, как «Парамаунт» не мог обойтись без нее. Именно это обстоятельство и помогло студиям наконец-то договориться между собой. Чуть меньше, чем за полгода др этого «Парамаунт» заплатил за «прокат» Грей двадцать пять тысяч долларов: (при съемках «Окна во двор»); Теперь же студия была готова раскошелиться на пятьдесят тысяч и в придачу пожертвовать Холденом.

Этот шаг стал триумфальным завершением долгих месяцев, проведенных в трудах и переговорах (не говоря уже о запутанном любовном треугольнике). До самой последней минуты распорядок дня Грейс был насыщен до предела. «Я закончила съемки «Зеленого пламени» в одиннадцать утра, вспоминала она позднее. — В час я уже была в студии звукооператора, а в шесть вылетела во Францию».

 

Глава 12

«Поймать вора»

Когда весной 1954 года Грейс Келли прилетела в Париж, она валилась с ног от усталости. Всего за восемь месяцев она снялась в пяти картинах, а Альфред Хичкок поджидал ее в Каннах, готовый приступить к съемкам нового фильма. У Грейс на Париж оставалось всего несколько часов между самолетом и вечерним поездом, знаменитым «Голубым экспрессом», следующим на Ривьеру, и, по-хорошему, она имела право как следует отоспаться. Однако, находясь ярким весенним днем в Париже, она могла найти себе занятие поинтереснее. И Грейс отправилась по магазинам. «Давай пойдем и купим перчатки, — предложила она Эдит Хед, которая путешествовала вместе с ней. — Лучшие перчатки в мире продаются в заведении под названием «Гермес».

«И мы пошли туда, — вспоминала позднее Эдит Хед. — Как две маленькие девочки, которые не успокоятся, если не купят мороженого с газировкой, ну и, конечно же, Грейс просто влюбилась в перчатки, а народ в магазине влюбился в нее, и в конце концов ей вручили целую коробку, а счет оказался просто астрономическим. Грейс сказала: «Но у меня нет таких денег». Нам пришлось сложиться, и все равно мы не наскребли нужную сумму. В конце концов мы были вынуждены попросить немного наличности в гостинице».

Эдит Хед была сторонней наблюдательницей и одновременно участницей недавней борьбы Грейс против МГМ, и она искренне восхищалась упорством молодой актрисы и ее целеустремленностью.

«За этой спокойной мордашкой скрывался крепкий орешек, — говаривала художник по костюмам. — Мне еще ни разу не доводилось работать с кем-либо, кто так бы тонко понимал, что от него требуется. И в то же время в ней было нечто по-детски непосредственное. Так ведут себя дети, попав в кондитерскую».

За долгие зимние месяцы, прошедшие в бесконечных съемках, Грейс пережила несколько неприятных моментов, и вот теперь ее ожидали перемены к лучшему. Свои предыдущие увлечения она преодолевала относительно легко, без каких-либо существенных отрицательных последствий, и теперь на юге Франции ей хотелось чего-то особенного. В то время, когда она была увлечена то Реем Милландом, то Уильямом Холденом, то Бингом Кросби, у нее всегда имелся еще один объект симпатий, который до поры до времени оставался на заднем плане. Этот кавалер уже давно оказывал ей знаки внимания, а она на протяжении всей зимы подшучивала над ним, и вот теперь настало время «разыграть спектакль». На «сцену» должен был выйти самый утонченный, самый изобретательный, самый веселый из кавалеров Грейс Келли — Олег Лойевски-Кассини.

Кассини впервые познакомился с Грейс в 1953 году, когда у той близился к концу странный роман с Жан-Пьером Омоном. Уединившись за дальним столиком, парочка наслаждалась ужином вдвоем в ресторанчике «Во д'Ор» на Восточной Шестьдесят шестой улице, когда к ним неожиданно подошел Кассини. Модельеру русско-итальянского происхождения было суждено прославить свое им несколько позже, в начале шестидесятых, когда он прогремел своими знаменитыми шляпками-таблетками, которые создавал специально для Джекки Кеннеди. Однако уже в пятидесятые годы он был известным кутюрье, пользовавшимся успехом в светских кругах Манхэттена. Кассини был знаком с Жан-Пьером Омоном и благодаря редкому совпадению, которому он, однако, придавал особое значение, только что вернулся из кинотеатра, где смотрел «Могамбо». Он был поражен красотой и элегантностью еще мало кому известной Грейс Келли.

— Я во что бы то ни стало должен с ней познакомиться, — заявил он своему приятелю, выходя из кинотеатра.

— Да ты в своем уме? — удивился тот. — С чего ты взял, что ей будет интересно с тобой знакомиться? Откуда ты знаешь, может, она уже в кого-то влюбилась?

«Что за банальные вопросы!» — писал позднее Кассини в своей автобиографии.

— Какая мне разница! — отмел он сомнения приятеля. — Клянусь, эта девушка будет моей!

Не далее чем через полчаса Кассини уже беседовал с Грейс, причем сразу же, что называется, взял быка за рога. «Я не стал говорить ей, что только что видел ее в «Могамбо», или же признаваться, что мне известно, кто она такая. Я чувствовал, что лобовая атака здесь была бы просто неуместна. Мне хотелось очаровать ее, сделать так, чтобы у нее обо мне сложилось приятное впечатление».

«В глубине души каждой женщины таится нежность, — говорит Джанкарло Джаннини в фильме «Семь красавиц». — Внешне она может показаться вам озлобленной, горькой, как кофе, когда вы плохо размешали в чашке сахар. Если вы хотите, чтобы ваши губы ощутили сладость, ее, как кофе, следует хорошо перемешать».

Олегу Кассини было не занимать умения размешивать сахар в кофе, и он с удовольствием предавался этому занятию. С того памятного вечера, когда Кассини впервые пожал руку Грейс в ресторанчике «Во д'Ор», он целиком посвятил себя ухаживанию в надежде завоевать ее сердце.

Вскоре ему стало ясно, что она была не из тех девчонок, которых достаточно пригласить на свидание. «Требовалась программа действий, романтичная, даже немного глупая, чтобы растопить ее внешнюю холодность». На следующее утро по распоряжению Кассини в «Манхэттен-Хаус» была доставлена дюжина алых роз, днем спустя — еще дюжина; и так — на протяжении десяти дней, причем к каждой вазе была прикреплена записка: «Любящий вас Садовник». Только тогда, когда квартира Грейс переполнилась цветами, Кассини отважился набрать номер ее телефона: «Говорит любящий вас Садовник».

«Возникла пауза, затем послышался легкий смех, и я понял, что одержал победу. Подобно Наполеону, я произнес: «Женщина, которая смеется, уже принадлежит вам».

Однако пока что победа ограничилась осторожным согласием Грейс на ланч. На их второе свидание она захватила с собой свою старшую сестру Пегги — уловка, на которую Кассини ответил тем, что уделял старшей сестре чуть больше внимания. Кассини считал себя генералиссимусом на полях любовных сражений, однако вскоре обнаружил, что имеет дело с не менее ловким и изобретательным противником. Не успел он во время их третьего свидания в танцевальном зале «Эль Морокко» поздравить самого себя, что держит в своих объятиях такую прекрасную, такую податливую женщину, как неожиданно Грейс улыбнулась себе под нос.

«Олег, меня для вас есть два небольших сюрприза, — сказала она, — во-первых, я уже влюблена в другого, а во-вторых, завтра я вылетаю в Калифорнию».

Поначалу Грейс отказалась признаться Кассини, кто же владеет ее сердцем, однако затем уступила и сделала несколько намеков: это актер-англичанин и он весьма недурен собой. «Его инициалы, — сказала она, — P.M.» На следующий день Грейс отбыла в Калифорнию.

P.M. — Рей Милланд (собственно говоря, не англичанин, а валлиец). Кассини это признание не слишком обеспокоило. Если Грейс действительно влюблена в этого человека, рассуждал модельер, она бы ни за что не соглашалась на свидания с ним, а они с Грейс уже встречались трижды. Правда, ухаживания на расстоянии трех тысяч миль представлялись довольно-таки проблематичными, и это обстоятельство побудило Кассини усилить свою кампанию. Изо дня в день он отправлял Грейс письма на Свитцер-авеню и регулярно названивал ей. Это были короткие, но, самое главное, веселые звонки (Олег считал аксиомой то, что дамы должны смеяться).

Олег Кассини был сыном русского дворянина-эмигранта, обосновавшегося в Италии, и его первым и самым счастливым воспоминанием стал образ рыжеволосой няни по имени Нина. В детстве, укладывая его спать, она любила нежно поглаживать его крохотный пенис. Продукт другой эпохи и культуры тотчас узрел бы в этом факте причины многих комплексов, нечто такое, в чем принято с горестным видом признаваться с телеэкрана. Однако для Кассини, совсем наоборот, это стало исходной точкой пожизненного увлечения прекрасным полом. Женщины явились для него не только источником удовольствий, но — как для дизайнера — также и средством к существованию, и ухаживать за ними, в некотором роде, стало неотъемлемой частью его натуры. «Я любил женщин, — писал он в своих ранних мемуарах. — Я любил, как они выглядят, любил их телодвижения… Я никогда не потеряю к ним интереса, я буду всегда угождать им».

Весной 1954 года Кассини вылетел в Калифорнию. Там его ждали дела, и он воспользовался этой поездкой как удобным предлогом продолжить свои ухаживания непосредственно на месте. У Грейс в ту пору были в самом разгаре съемки «Деревенской девчонки», и, как теперь уверяет Кассини, она не подавала ни малейших признаков того, что увлечена кем-либо из своих партнеров по фильму: Бингом Кросби или Уильямом Холденом. Грейс держала своего любезного кавалера на расстоянии. Как и раньше, она преподносила ему сюрпризы. Кассини обнаружил, что ему часто по вечерам некуда себя деть, и он воспользовался этой возможностью, чтобы сопровождать в «Сиро» таких знаменитостей, как Анита Экберг и Пьер Анджели, причем добился того, чтобы его присутствие было отмечено в светской хронике. Даже вечер, занятый незапланированным мероприятием, мог принести пользу в его долгосрочной кампании.

— Я тебя не понимаю, — сказала ему Грейс, после того как наткнулась на его имя в колонке голливудских сплетен.

— Все очень просто, — ответил Кассини.

— Ты занята. И, кажется, я для тебя мало что значу. Я люблю потанцевать, я должен заботиться о своей репутации.

Любовный роман в том виде, в каком его навязывал Грейс Кассини, скорее напоминал партию в шахматы или покер, нежели ухаживание в привычном смысле слова, и после шести месяцев поединка, Грейс обнаружила, что с удовольствием участвует в нем. Она отвергла предложение Кассини сопровождать ее в джунгли Колумбии, однако охотно отвечала на знаки его внимания, почти ежедневные письма и телефонные звонки. А накануне отъезда в Париж она послала ему открытку со следующими словами: «Кто любит меня, тот последует за мной». Дама решила вступить в ту же самую игру.

Первая попытка Кассини присоединиться к Грейс во Франции провалилась из-за его собственной нерасторопности. Он прибыл в аэропорт, чтобы лететь в Европу, но тут выяснилось, что срок действия его паспорта давно истек. Вот почему прошла целая неделя, прежде чем Кассини оказался за одним столиком с Грейс в обеденном зале отеля «Карлтон» в Каннах, потягивая «Кир Рояль» перед обильным обедом, который здесь было принято открывать miusse le trois poissons. После чего следовало две бутылки знаменитого «Дом Периньон». Парочка, казалось, искрилась весельем и счастьем. Однако Грейс ни разу не раскрылась перед ним до конца, как на то надеялся Кассини. Вот что он позднее писал об этом:

«Наши отношения были до обидного платоническими».

Кассини вернулся в свой номер, твердо решив, что предпримет еще одну, последнюю попытку. Он начал свою кампанию еще осенью, теперь же уже была весна. Более того, он отправился за тридевять земель — самолетом и поездом. И теперь настал момент принять окончательное решение. У Грейс перед началом съемок в запасе оставался один свободный день, и она согласилась провести время с Олегом. Это был пикник с холодной уткой и бутылкой «монтраше» 49 года в романтической бухточке Средиземного моря. На голубой поверхности воды качался плотик для ныряльщиков, и именно на этом плотике, под теплым июльским солнцем Кассини предпринял последнюю попытку покорить Грейс. Он признался ей, что устал от затянувшегося ухаживания, от той церемонной игры, которую она вела с ним. Он говорил Грейс, что горячо любит ее и лучшее тому доказательство — долгие месяцы упорства и преданности. Его судьба, сказал он ей, теперь всецело в ее руках. «Теперь же, — заключил он, — нет смысла притворяться дальше».

«Она промолчала, — вспоминает Кассини, — однако посмотрела на меня так, что мне стало ясно: я одержал победу».

Парочка вернулась в гостиницу, чтобы воплотить слова в дело.

«Казалось, мы парили, — писал позднее Кассини, — околдованные силой наших ощущений. От нее пахло гортензиями — экзотический и одновременно чистейший из ароматов. В ней было нечто от нежного бледного перламутра, вся она лучилась свежестью и утонченностью: ее кожа, ее духи, ее волосы. Я был на седьмом небе от счастья, ощущая лишь чарующую прелесть этих моментов».

В списке любовников Грейс Олегу Кассини должно по праву принадлежать одно из первых мест. И это касается вовсе не его мужских качеств. Для такого очаровательного хвастуна, как Кассини, он проявил не менее очаровательную скромность, когда речь заходила об интимном завершении его тщательно продуманных кампаний по покорению женских сердец. «Механическая сторона любви, — писал он, — никогда не представляла для меня такого интереса, как предшествующие ей события. Искусство соблазнения казалось мне куда более чарующим, нежели конечный результат». Однако это лишь частично объясняет тот факт, почему Кассини своим упорством в конце концов покорил сердце Грейс. Он резко отличался от других мужчин, встречавшихся ей раньше. Что бы он ни предпринимал, любое его действие несло на себе отпечаток мысли и изобретательности. Он был даже готов подвергнуться испытанию временем. Именно поэтому флирт, который поначалу представлялся с обоих сторон не более чем игрой, в конечном итоге оказался самым долгим и самым серьезным, а в какой-то момент — самым общепризнанным из романов Грейс.

Олег Кассини не был красавцем в привычном смысле этого слова. С крупным носом и усиками «в ниточку», он до странности напоминал Филиппа «Уолдорфского», и это сходство еще более усиливалось из-за его европейского акцента и привычки целовать дамам ручки. Своими богемными замашками Кассини напоминал Дона Ричардсона, а пылкостью и воинственным духом — Джина Лайонза. Он не был столь знаменит, как голливудские возлюбленные Грейс, однако по-своему известен и популярен. Люди, для которых он что-то значил, прекрасно знали, кто он такой. Олег умел смешить. Это было одним из его основополагающих качеств. В обществе дамы он предпочитал говорить о вещах, более интересных для собеседницы, нежели для него самого. С другой стороны, то, чем он занимался (а именно: создание элегантных нарядов для элегантных женщин), позволило ему овладеть, как он сам выражался, тем видом знаний, о котором большинство мужчин даже и не догадываются. «Я обладал способностью представлять женщин в том виде, в каком они видели себя».

Кассини к этому времени уже создал несколько нарядов для Грейс — сдержанные, неброские, благородные платья, которые подчеркивали присущую ей изысканность. Эти наряды придавали Грейс сходство с бледной и нежной английской розой. Однако Олег был способен предложить Грейс не только платья, но и нечто большее. Он дал ей чувство уверенности и душевного комфорта. Наконец-то ей удалось избавиться от давящего на нее груза дочернего долга. Игривые провокации Кассини разбудили в ней страсть к озорству. Она снова превратилась в смешливую девчонку из лавки сладостей, которую так хорошо знали ее друзья. Однако именно, эту сторону своего характера Грейс пыталась подавлять в глазах более серьезных любовников.

Подобное тонизирующее средство пригодилось бы в любое время, однако в июне 1954 года Грейс как никогда нуждалась в нем, готовясь сыграть роль, намеченную для нее Хичкоком в фильме «Поймать вора». После черно-белой серьезности ее двух последних фильмов у Перлберга и Ситона, она снова возвращалась к цветной пленке, к веселью и озорству в духе ее бывшей героини Лайзы Фремонт. Правда, на этот раз независимую, порывистую героиню Грейс переименовали в Франсез Стивенс, а сама эта героиня волей судьбы перенеслась на юг Франции. Там она проводила дни отдыха в обществе своей суетливой, щедро увешанной дорогими побрякушками мамаши. Поддавшись духу приключений, Франсез без оглядки отдалась проделкам, что вполне объяснимо, если вы располагаете для этого недурными средствами. Богатая и капризная, мисс Стивенс была из тех особ, которые способны послать мужчине записку вроде такой: «Кто любит меня, тот последует за мной».

Для Альфреда Хичкока Франсез Стивенс представляла новую ступень в размораживании его возлюбленной Снежной Королевы. Сюжет фильма «Поймать вора» незамысловат. Это не более чем череда головокружительных эскапад на фоне живописного пейзажа южной Франции. Драматическую напряженность в ход событий вносит несколько агрессивные знаки внимания Франсез Стивенс к Джони Роби (его сыграл Кэри Грант). Роби — мошенник и гуляка, когда-то промышлявший на Ривьере кражами драгоценностей, — заплатил свой долг обществу участием в движении Сопротивления и героическими подвигами в годы войны. В самом начале фильма Роби попадает под подозрение, будто он снова взялся за старое, и Франсез находит это очаровательным. Девушка буквально раздираема на части: одна ее половина готова выступить в роли детектива и поймать вора с поличным, используя для этой цели драгоценности своей матери; вторая же половина уповает на то, чтобы все ее подозрения оказались беспочвенными. Франсез молит Бога, чтобы Роби в действительности стал жертвой клеветы, и тогда она сможет завоевать сердце этого отважного и загадочного человека.

Хичкок в который раз играл на интригующей двуликости своей любимой актрисы, на тех противоречиях, что составляли, как он выражался, «неподражаемую непоследовательность» Грейс. Спустя десять минут после ее первого появления в кадре — в конце вечера, довольно чинно проведенного ею в обществе Джона Роби, — Франсез Стивенс совершенно неожиданно прерывает благородную церемонию прощания: она делает шаг вперед и страстно целует вора в губы. Джон Роби не знает, как же на это реагировать, он совершенно растерян. «Впечатление было такое, — вспоминал позднее Хичкок, смакуя этот эпизод, — будто она расстегнула Кэри ширинку на брюках».

Режиссер еще раз подтвердил свою славу мастера подтекста тем, что усилил сексуальность Грейс на редкость двусмысленными диалогами.

Келли (предлагая на пикнике холодного цыпленка). Вам ножку или грудку?

Грант. Выбор за вами.

Келли. Скажите, как, давно это было?

Грант . Как давно было что?

Келли. Как давно вы не бывали в Америке?

Действие переносит Франсез Стивенс в гостиничный номер-люкс, куда она пригласила, Роби полюбоваться фейерверком в Каннской бухте.

Келли. Если вам действительно хочется посмотреть фейерверк, то для этого лучше погасить свет. У меня такое чувство, что сегодня вам предстоит увидеть самое потрясающее зрелище на Ривьере. (На Грейс надето открытое вечернее платье без бретелек.) Я говорю О фейерверке…

Грант. Могу я выпить рюмочку бренди? А вы сами не желаете?

Келли. Бывают такие вечера, когда просто незачем пить. Оставьте, Джон. Признайтесь, кто вы. Даже при таком освещении мне прекрасно видно, куда направлен ваш взгляд (крупный план ее груди — глубокое декольте и ожерелье). Взгляните на них! Держите-ка! Бриллианты — единственная вещь в мире, перед которой вы не можете УСТОЯТЬ. (На заднем плане вверх взлетает россыпь фейерверка; Франсез целует каждый палец Роби, а затем кладет его руку себе на грудь ниже ожерелья. Крупный план фейерверка.) Вам за всю вашу жизнь делали предложение лучше этого? Вам когда-либо обещали все сразу? Настолько, покуда вы не пресытитесь? (Снова фейерверк.)

Грант. Вам прекрасно известно, не хуже, чем мне, что это ожерелье — поддельное.

Келли. Да, НО не Я. (Целуются. Снова крупный план фейерверка. Конец сцены.)

Словесная дуэль в фильме «Поймать вора» редактировалась самим Хичкоком. Он стремился сильнее подчеркнуть двусмысленность реплик, что служит еще одной иллюстрацией знаменитым словам, сказанным им о Грейс, когда режиссер впервые задействовал ее в своем фильме «Наберите номер убийцы», — что-де настоящая дама способна подтолкнуть его на такие вольности, на какие он ни за что не осмелится со шлюхой. Казалось, что люди настолько легко поддаются исходящим от Грейс чарам здоровья и благополучия, что не могут себе представить, как такое милое создание способно в действительности произносить подобные вещи (или же зрителям кружила голову та необузданная радость, с какой она произносила их?) Зрителям было прекрасно известно, что имеет в виду Грейс, но ведь она так прелестно улыбалась! Ну скажите, кто способен на такое обидеться?

Грейс с удовольствием участвовала в съемках «Поймать вора». Впервые за всю кинокарьеру у нее появился спутник, которого она могла, не краснея, представить публике. Кэри Грант приехал на съемки вместе с женой Бетен Дрейк, и поэтому они, а также Альфред Хичкок с Альмой и Грейс с Олегом составили все вместе веселую, смешливую шестерку, обожавшую отправляться на обед то в какую-нибудь горную деревушку, то в один из шикарных ресторанов Ривьеры. Хичкок ни разу не обедал в ресторане, если тот не тянул минимум на три звездочки. Он обычно заказывал меню заранее, а затем переходил к конкретным распоряжениям относительно блюд — начиная супом и кончая сыром. Оказавшись вдали от дома, в окружении экзотического пейзажа, Грейс с удовольствием окунулась в знакомую ей еще по «Могамбо» атмосферу дружеской непринужденности, а кроме того, ее уже никто не осмелился бы назвать желторотым птенцом. Имея на счету восемь картин, она по праву считала себя профессионалкой, а ее коллеги придерживались того же мнения. Грейс буквально влюбилась в южную Францию — в пыльные дороги и темно-зеленые кипарисы, в разбросанные по холмам сельские дома. Несколько эпизодов предполагалось снимать в окрестностях крошечного княжества Монако. Позднее многие вспоминали, как Грейс заглядывала вниз с холма на то, что представлялось ей укромным садом в окружении древних стен, небольшим и таинственным.

— Кто хозяин этих садов? — поинтересовалась она.

— Князь Гримальди, — отвечал Джон Майкл Хейс, автор сценария картины. — Насколько мне известно, зануда, каких свет не видывал.

А кроме того, окружающие запомнили, как отвратительно Грейс водила, по живописным дорогам Ривьеры спортивный автомобиль. Согласно сценарию, она должна была прокатить Кэри Гранта по знаменитому серпантину на головокружительной высоте над морем. Грейс так близко занесло к краю отвесного утеса, что в какой-то момент, как она вспоминала в 1982 году, ее партнер «под загаром побледнел как мертвец». Однако в то время это показалось всего лишь шуткой.

У Грейс не было романа с Кэри Грантом. Так уж распорядилась судьба. Хотя Грант, казалось бы, был вполне в духе Грейс Келли, он приехал на съемки в сопровождении жены; а Грей о в то время составила пару Олегу Кассини. Однако сей факт ничуть не мешал Альфреду Хичкоку со свойственной ему навязчивостью без конца рассуждать о сексуальном взаимодействии двух главных героев фильма. Режиссер заставил своего пресс-секретаря рассчитать, сколько часов парочка провела, целуясь под его мудрым руководством. Сложив все бесконечные дубли, пресс-секретарь в итоге получил два с половиной рабочих дня — двадцать часов беспрерывного лобызания, и Хичкок с гордостью сделал эти данные достоянием прессы.

Кэри Грант по достоинству оценил профессионализм и самообладание своей партнерши. «Грейс играла в том же стиле, в каком Джон Вайсмюллер плавал, а Фред Астер отплясывал», — высказывался он позднее. Казалось, что это не стоило ей никаких усилий. Кое-кто считал, что Грейс просто оставалась самой собой. Что ж, это самое трудное, коль вы актер. Грант был поражен, что такая красивая и такая юная актриса вовсе не склонна перенимать замашки примадонны. «У нас был один эпизод, где я должен был с силой схватить ее за руки, а она — отбиваться, — вспоминает он. — Мы сделали уже восемь или девять дублей, но Хичкок требовал еще и еще. Грейс вернулась за дверь, откуда начинался эпизод, и я совершенно случайно заметил, как она массирует руки, морщась от боли. Однако уже секунду спустя она вышла из-за двери и снова сыграла сцену — и ни единой жалобы».

Надо сказать, Олег Кассини страдал от редкостного профессионализма своей новой пассии. Даже в самый разгар их романа она отказывалась от свиданий, если на следующий день ей предстояли съемки или же надо было готовиться к конкретному эпизоду. Однако у Грейс имелось достаточно свободных дней, когда она не была занята на съемках, а однажды вечером, когда работа над фильмом уже близилась к концу, они вместе с Кассини ускользнули от остальных, чтобы пообедать вдвоем в обыкновенном рыбном ресторанчике на пирсе у Каннской бухты. Через несколько дней вся компания планировала возвратиться в Голливуд для шести недель павильонных съемок, и по мере приближения этой печальной реальности Грейс становилась все задумчивее.

— Вот так, мистер Кассини, — сказала она, глядя на покачивающиеся на волнах лодки. — Вы приехали за мной за тридевять земель. Что вы скажете о себе? Не желаете ли вы сказать мне хоть что-нибудь?

Это было своеобразным повторением сцены на плоту за полтора месяца до этого, однако теперь именно Грейс загнала Кассини в угол.

— Мне кажется, я был бы счастлив продолжить в том же духе, — отозвался Кассини, открыто заявляя о своих предположениях, — или же развивать отношения в том направлении, в котором тебе захочется…

Он явно понимал, что от него ждут большего:

— Включая брак. Что же, ты выбрала?

Он наконец-то произнес, пусть не без подсказки, ту реплику, которую не терпелось услышать Грейс.

— Мне бы хотелось устроить свою жизнь с тобой. — отвечала она тихо и трогательно. — Я хочу за тебя замуж.

— Хоть сейчас, — отозвался Кассини.

Парочка заказала шампанское. Затем они отправились в казино потанцевать и немного поиграть. Грейс даже посчастливилось выиграть небольшую сумму.

«Это был совершенно волшебный вечер, — вспоминает Кассини, — и меня переполняли гордость и любовь, я был восхищен ею до глубины души».

Но, по мере того как празднование продолжалось, Кассини с тревогой начал замечать, как Франсис Стивенс, самоуверенная светская дама, начала прямо у него на глазах превращаться в Грейси Келли из Ист-Фоллз. Она без умолку трещала о подготовке к свадьбе — о платье, о церкви, о банальных деталях свадебного торжества. Голливудский лоск подружки Олега Кассици тускнел, уступая место энтузиазму типичной американской школьницы.

Кассини столкнулся лицом к лицу с невиданным ранее явлением, с которым ему, между прочим, меньше всего хотелось сталкиваться, — с по-мещански рассудительной и полной предрассудков дочерью Джека и Ма Келли. Часть ее души оставалась воистину окрыленной вольным духом, ведь именно эта девушка была способна мечтать о совместной жизни с такими чудаковатыми персонажами, как Дон Ричардсон или Филипп «Уолдорфский». Именно эта Грейс поманила за собой Кассини на юг Франции, именно она лежала с ним на зыбком плотике. И вот теперь Грейс снова устремилась назад, в мир строгих истин и предписаний, а ее взгляды стали созвучны взглядам создателей этих непреложных правил.

— Я хочу сразу же написать домой, чтобы поставить всех в известность, — сказала Грейс.

— Мама будет на моей стороне, вот увидишь…

И тотчас последовала тревожная нотка:

— Правда, с отцом могут возникнуть трудности. Ты не совсем в его духе…

Размышляя об этом разговоре годы спустя, Олег Кассини осознал, что его отношения с Грейс после этих слов уже не были прежними. Счастливая парочка поделилась радостью с Грантами и Хичкоками, после чего последовало шампанское. Однако, когда пришло время собираться домой, Грейс сказала, что, по ее мнению, им лучше путешествовать порознь. Олег должен вылететь прямо в Нью-Йорк, она же с остальной съемочной группой отправится морем. Ведь если они желают добиться согласия ее родителей, им важно поначалу соблюдать приличия.

Кассини поцеловал Грейс на прощание у трапа, передавая ее на попечение Грантам и Хичхокам, а сам в одиночестве вылетел в Нью-Йорк, где, по его словам, обнаружил, что мир перевернулся. Успех, выпавший на ее долю в фильме «Окно во двор» по всей Америке, в одночасье сделал из Грейс Келли самую популярную кинозвезду, а слухи о ее романе с Кассини уже успели проникнуть в колонки светской хроники. Луэлла Парсонс и Хедда Хоппер в один голос предсказывали скорый брак — правда, тон их пророчеств был уже иным. Грейс больше не представлялась публике загадочной, взявшейся невесть откуда хищницей, этакой разорительницей семейных гнезд голливудских знаменитостей. Неожиданно свалившийся на Грейс успех сделал из нее невинную героиню, в то время как мало кому известный Кассини рисовался темной личностью — корыстолюбивым проходимцем, плейбоем, чьи притязания на сердце и руку Грейс тотчас разбудили подозрения как у ее киностудии, так и прессы. Ну почему, вопрошала Хедда Хоппер, из всех имеющихся симпатичных мужчин, это «неземное существо Келли» выбрала именно «беса» Кассини?

Воссоединение парочки в каюте Грейс в нью-йоркской гавани оказалось натянутым и неуклюжим. Беззаботный дух Ривьеры испарился, будто его и не бывало. Там же присутствовали обе сестры Грейс вместе с официальными лицами — казалось, будто встречать кинозвезду пожаловали все до единого пресс-агенты и представители кинобизнеса. Кассини пригласил Грейс и ее мать пообедать вместе, чтобы лучше познакомиться друг с другом.

— Вот мы и собрались вместе, — нервно улыбнулся модельер, садясь с обеими дамами в такси, — грешная троица.

— Может, вы, мистер Кассини, и грешны, — тотчас нашлась с ответом Ма Келли, — но уверяю вас, что мы с Грейс таковыми не являемся.

Выпад миссис Келли имел под собой кое-какое основание. К лету 1954 года сорокалетний Олег Кассини, номинально принадлежавший к лону Русской Православной Церкви, был дважды разведен. Его первый брак с Мерри Фарни, наследницей фирмы «Сироп от кашля» из Чикаго, закончился крахом спустя буквально несколько месяцев. Чуть дольше протянул Кассини в браке с Джин Тьерни, начинающей голливудской актрисой, которая уже в сороковые годы исчезла с экрана, однако и этот союз закончился не намного удачнее. Утонченная, с прекрасными манерами, происходящая из семьи с ирландскими корнями, Джин Тьерни во многом, до странности, напоминала Грейс, и поэтому расторжение ее союза с Кассини навевало мрачные мысли. Ма Келли даже не думала притворяться.

— Мистер Кассини, мы не считаем вас достойным руки нашей дочери, — без обиняков заявила она во время ланча. — Мы полагаем, что Грейс обязана во имя себя самой, во имя ее семьи и чести нашего прихода пересмотреть свое решение.

Не в привычке Олега Кассини было терпеть, когда ему плевали в лицо. Еще в юности, живя в Италии, он не раз вызывал обидчиков на дуэль, и поэтому тотчас дал Ма Келли хорошую отповедь. Да, согласился Кассини, он действительно разведен, однако сохранил добрые отношения с детьми и бывшей супругой. Он не стеснен в средствах благодаря собственному трудолюбию, и поэтому его нельзя заподозрить в корыстных намерениях. Кроме того, он вовсе не стыдится признаться в том, что женщины находят его привлекательным.

— Вы не найдете ни одного симпатичного мужчины, включая вашего мужа, который бы не пользовался успехом у противоположного пола, — возразил он. — Зачем же вы корите меня за мой успех?

Олег Кассини стал первым из любовников Грейс, кто пытался выяснить отношение с ее родителями. Правда, это мало помогло ему в деле переговоров с миссис Келли.

— Мы выдвигаем требование: шестимесячный испытательный срок, — сказала она. — Как нам кажется, вам на протяжении этого времени не следует видеться друг с другом. И тогда Грейс разберется, в чем тут дело: виновата ли Европа, ваши чары или ваши настойчивые домогательства…

В двадцать четыре года, всего за несколько недель до того дня, как ей исполнилось двадцать пять, Грейс сидела на протяжении всей этой перепалки забитая и запуганная; она словно язык проглотила, в то время как ее кавалер взял на себя всю тяжесть сражения против враждебного духа ее родителей. Кассини еще не доводилось сталкиваться с этой инфантильной, бессловесной Грейс, и он с трудом верил собственным глазам. Ведь если она действительно любит его, как пыталась в том заверить, то, разумеется, кому как ни ей пытаться объяснить родителям, почему она хочет за него замуж?

Несколько дней спустя Грейс позвонила ему из Оушн-Сити. Она все это время провела в раздумьях. Ее пригласили в качестве почетной гостьи на конкурс «Мисс Америка», который должен был состояться в ближайшие выходные неподалеку, в Атлантик-Сити, и Грейс хотела, чтобы Олег был ее официальным сопровождающим. Это станет чем-то вроде официального заявления об их отношениях на местном, городском уровне. К тому же, она разговаривала с матерью, и ей удалось немного смягчить неуступчивость Ма Келли. Отец по-прежнему настроен враждебно, но, объединив усилия, мать и дочь вместе сумеют добиться от Джека Келли ворчливого согласия, и Кассини сумеет приехать к ним в гости на уик-энд.

Как только модельер прибыл в летний дом Келли в Оушн-Сити, он тотчас обнаружил, что стояло за этим неохотным согласием. Кассини была предложена спальня, представлявшая собой нечто вроде отгороженного закутка, расположенного лишь в паре метров от спальни супругов Келли и, что самое главное, в пределах их слышимости. «Я словно угодил в мышеловку, — вспоминает он. — Все мои движения ночью прекрасно прослушивались». Что еще более удивительно — представители мужской половины семейства, Джек Старший и Келл, отказывались разговаривать с гостем и никак не реагировали на его присутствие в доме. Они могли первыми пропустить его в дверь, но это делалось исключительно для того, чтобы продемонстрировать степень их презрения и неприязни к нему. «Они действительно не проронили ни слова, — вспоминает Кассини, — даже в ответ на вопросы. В какой-то момент, когда мы с Грейс купались, она сказала: «Попробуй поговорить с моим отцом». Но каждый раз, когда я предпринимал попытку завязать разговор, он смотрел на меня как на пустое место и не произносил ни слова». Надо сказать, что холодный прием, оказанный Кассини, явился, в известной степени, прогрессом. Когда Ма Келли впервые заикнулась в присутствии супруга, что претендент на руку Грейс приедет к ним провести уик-энд, Келли Старший взорвался. «Этот модельер, — презрительно заявил Джек, — этот жалкий итальяшка, макаронник! Пусть он только посмеет переступить порог нашего дома!»

Грейс с Ма Келли совместными усилиями разрядили атмосферу, однако для Олега Кассини это было малым утешением. Видя, как семейство Грейс попирает его достоинство, он чувствовал себя совершенно униженным. За столом он все еще пытался завязать разговор, однако мужская половина семьи Келли упорно хранила враждебное молчание.

Модельеру невольно вспомнилась подобная сцена в доме Тьерни, происшедшая с десяток лет назад, когда Джин тотчас же встала грудью на его защиту. «Как вы смеете так обращаться с ним!» — закричала она на родителей. Однако Грейс не проронила ни слова. Кассини казалось, будто она нарочно предпочитает держаться в тени, наблюдая за развитием событий взглядом постороннего, словно вовсе не она была причиной разыгравшейся драмы. Горько было видеть прекрасную взрослую женщину, добившуюся в жизни немалых успехов, которая немела в присутствии родителей. Грейс имела вид затравленной жертвы.

Однако, если взглянуть на эту ситуацию под другим углом, поведение Грейс по отношению к собственному кавалеру представляется едва ли не садистским. Чего еще она ожидала? Дон Ричардсон, Клод Филипп, Рей Милланд, Уильям Холден и вот теперь Олег Кассини — она выпускала своих любовников на одну и ту же арену, принимала их под свои знамена, хотя кому как ни ей было знать, какие невероятные преграды возникают на пути тех, кто был женат или разведен. Это чем-то напоминало сюжет волшебной сказки, когда отец соглашался выдать замуж принцессу-дочь лишь за того из женихов, кто сумеет разгадать непосильную головоломку или же с оружием в руках победит заморское чудище. С точки зрения теории Фрейда, это было классическим проявлением эдипова комплекса. Грейс забавлялась с разными женихами, словно с игрушками, для того, чтобы в конце концов определить для себя, кто из них для нее важнее всего.

Олег Кассини уехал из Оушн-Сити в подавленном настроении. Его страдания явно были не беспочвенными. Келли ни за что не признают его, Грейс же слишком труслива, чтобы постоять за себя и за него. Ситуация казалась абсолютно безнадежной.

Однако время шло, и Кассини сделал для себя открытие, что его подружка не такое уж безвольное создание, как он предполагал. Чего кривить душой, Грейс считала своим долгом подчиниться этому, по ее словам, «глупому испытательному сроку». Вернувшись в Нью-Йорк, она неохотно посещала рестораны и ночные клубы и избегала тех случаев, когда фоторепортеры могли исподтишка запечатлеть ее на пленке под руку с Кассини. Грейс все еще предпочитала следовать родительскому представлению о «правилах игры».

И в то же время Грейс по-прежнему считала себя связанной обязательствами перед Кассини. Кроме него, она ни с кем больше не встречалась. Они с Кассини постоянно виделись друг с другом и почти каждый вечер обедали вместе у нее на квартире. Они по очереди брали на себя приготовление ужина на уютный домашний манер, и однажды вечером Грейс решилась едва ли не на «декларацию независимости». Всю ночь напролет звонил телефон — с настойчивостью и постоянством, наводившими на мысль, что на другом конце провода находится явно кто-то из родителей. Казалось, при желании можно было ощутить, как в Филадельфии вот-вот разразится гроза.

— Ты не собираешься поднимать трубку? — спросил Кассини.

— И не подумаю! — отозвалась Грейс. — Если это по личному делу, то я никого не желаю слышать, потому что я сейчас с тем человеком, который значит для меня все на свете. И нет никого, с кем бы мне сейчас хотелось бы говорить… С другой стороны, если это по делу, то позвонят еще раз.

Этот вызов был бы еще более впечатляющим, будь он адресован непосредственно родителям, а не трезвонящему без умолку телефону. Однако даже это было лучше, чем ничего. Когда Грейс отправилась в Голливуд для завершения работы над фильмом «Поймать вора», она сняла там себе дом, однако большую часть времени жила у Кассини. В Нью-Йорке они проводили уик-энды подальше от посторонних взглядов: на Лонг-Айленде или у кого-нибудь из друзей Кассини, например у Шермана Фэрчайлда. Они отгораживались от остального мира коконом романтических фантазий, как когда-то на юге Франции. Это уединение от мирской суеты еще сильнее толкало их в объятия друг друга. Вскоре воспоминания об Оушн-Сити стали тускнеть и блекнуть, а влюбленные снова начали предаваться фантазиям и строить планы на будущее.

— Какая мне разница, что думают мои родители, — сказала Грейс, — Я не могу без тебя. Как бы то ни было, давай поженимся.

Спустя несколько дней Кассини получил письмо.

Дорогой!

Грейс .

Мне не терпится снова увидеть тебя, особенно теперь, когда я твердо решила, что хочу стать твоей женой. Нам еще предстоит многое узнать друг о друге, существует много такого, что ты должен узнать обо мне. Мы должны проявлять к друг другу терпение и медленно продвигаться вперед, не ожидая скорых результатов. Но мы нужны друг другу, а еще должны быть до конца честными, что бы ни случилось. Впервые в жизни я чувствую, что могу взглянуть на любовь и брак глазами взрослого человека. Прошлый год в ноябре [10] я чувствовала себя совершенно подавленной, и тогда казалось, что мне уже никогда не дано испытать что-либо подобное. Слава Богу, моя работа помогла мне пережить этот трудный период. И спасибо тебе. Но за последний год шесть картин опустошили меня духовно и физически, и мне требуется время, чтобы прийти в в себя. Прошу тебя, дорогой, постарайся понять меня, и помочь мне. Я с каждым днем люблю тебя все сильнее и надеюсь, что ты испытываешь то же самое. Однажды ты сказал мне, что не смог бы любить меня сильнее, чем сейчас. Это ужасно огорчает меня, ведь я не теряю надежды, что мы будем бесконечно расти и развиваться духовно. Наша любовь к Богу и к друг другу каждый день будет еще теснее сближать нас обоих. Люблю тебя и хочу быть твоей женой.

Серьезная и решительная, осмелевшая настолько, что заклинает именем Бога, Грейс отважилась на неслыханный шаг. Она была готова наконец нарушить семейные заповеди и бросить родителям вызов, пусть даже не совсем открыто, однако лучшим из известных ей способов. Она достигла поворотного момента вполне естественно и ожидала, что ее дерзкий и своенравный возлюбленный поможет ей добиться желанной независимости, которая по праву полагалась двадцатипятилетней женщине. Оба предыдущих брака Кассини были, по сути дела, романтическими побегами, и вот теперь Грейс подбивала его на третий. Кассини нашел в Вирджинии священника, готового перекрестить его в католическую веру. Этот шаг моментально снимал проблему его предыдущих разводов тем же самым способом, что Грейс предлагала когда-то Биллу Холдену. И тогда они с Грейс смогут повенчаться в церкви. Это будет скромное, тайное бракосочетание, они обойдутся без всякого родительского благословения. И Грейс с Олегом с упоением занялись разработкой деталей. Однако, столкнувшись с суровыми реальностями жизни (подумать только, ведь дело шло к сенсационному скандалу: благовоспитанная Грейс Келли выскочила замуж за дважды разведенного модельера!), они оба дрогнули. «Мы тянули время, — вспоминает Кассини, — и в конце концов момент был упущен».

Окидывая мысленным взором прошлое, Кассини склонен выдвигать обвинения в нерешительности самому себе. Брак вопреки родительской воле не прибавил счастья в отношениях с двумя его бывшими женами, скорее наоборот. Его побег с Джин Тьерни привел к горьким и опустошительным результатам: супругам пришлось сражаться против ополчившихся на них родителей, прессы, киностудии. И вот теперь Кассини предвидел рецидив старых событий. Грейс же уповала на храбрость этого резвого бродячего рыцаря, открывшего путь к ее сердцу букетами алых роз. Именно она своей открыткой поманила Кассини на юг Франции. Именно она в небольшом рыбном ресторанчике Каннской гавани подтолкнула его сделать ей предложение. Вернувшись в Америку, она переложила на его плечи всю тяжесть разговора с ее матерью, неприятное выяснение отношений с отцом и в конце концов вынудила заняться разработкой тайного бракосочетания в духе Ромео и Джульетты, которое, как предполагал «послужной список» Кассини, ему было осуществить вполне по силам. Но именно печальный опыт Кассини в организации подобных дел и преградил для Грейс путь к бегству из-под родительской опеки, о котором она мечтала. Ее возлюбленный дважды пытался воплотить в жизнь фантазии, но, дважды обжегшись, обнаружил, что результат, как правило, оказывается противоположным запланированному.

Поэтому, если Грейс действительно стремилась обрести свободу, ей следовало бы попытаться добиться заветной цели без посторонней помощи.

 

Глава 13

«Оскар»!

Далеко не всем понравилось то, как пылко целует Грейс Кэри Гранта в губы. По их мнению, в картине «Поймать вора» изображена особа сверх меры пикантная, сверх меры любящая приключения. «Есть основания говорить о тенденции, — жаловался Карсон Керр в «Торонто Стар», — переигрывать сексуальную сторону ее героини». «Интересно, — вопрошал Сидней Скольски из «Фото Плей», — известно ли самой Грейс, сколько в ней СА?» Аббревиатура «СА» уже сама по себе демонстрирует царившую в те годы неприязнь к открытому проявлению сексуальности («СА» означала «сексапильность»).

Но именно эта пикантная женственность и страсть к авантюрам и составляли неотъемлемые компоненты притягательности Грейс. Без них она превратилась бы в копию Джун Аллисон и Дженнифер Джонс. В том-то и заключалось дарование Грейс, что она умела сочетать в себе внешнюю безупречность этих образцов благопристойности и дерзость Джейн Рассел или «девчонки в свитере». Ее героини: Лайза Фремонт и Франсез Стивенс — были одновременно неопытными и искушенными, и динамизм создаваемого Грейс образа порождался в первую очередь этим противоречием.

Конформистская сторона характера Грейс как нельзя лучше сочеталась с той ролью, которую общество отводило женщинам в пятидесятые годы. Это была улыбающаяся, в меру деловитая матрона из зажиточного пригорода, чья жизнь представляла собой нескончаемое удовольствие от пользования разнообразной бытовой техникой, которая, словно из рога изобилия, посыпалась в американские дома после войны. Телевидение то и дело демонстрировало, как это воплощение американской мечты, принарядившись в жемчуга, водит по ковру пылесосом. И хотя эта особа проживала в пригороде какого-нибудь крупного американского города, ее жизненные ценности по своей сути были ценностями одноэтажной Америки. Если она отправлялась за покупками, то, как правило, это были разросшиеся до супермаркетов лавочки, ее местный «Хаусонс», «Буллок'с» или «Сэковиц». Но этому своему «пригородному» прототипу Грейс Келли придала оттенок космополитизма. Сама она была родом из Филадельфии, а этот город в глазах многих все еще считался крупной и влиятельной метрополией. Покупки Грейс обычно делала в универмаге «Сакс» на Пятой авеню, но в ее вкусах и манере держаться было нечто такое, что оставляло место приятным домыслам. Архетип домохозяйки пятидесятых все еще зиждился на узком круге ценностей, которые явились главным залогом победы в предыдущем десятилетии: дисциплине, самоконтроле, скромности. Те же самые качества сохранили свою первобытную значимость в период «холодной войны» и водородной бомбы. Однако сексуальная революция была уже не за горами. Наряду с «Кулинарной книгой Бетти Крокер» одним из бестселлеров 1954 года стало академическое исследование Альфреда Кинси «Сексуальное поведение человеческой особи женского пола», в котором с клинической точностью — что, впрочем, шокировало отнюдь не меньше — описывались добрачные и внебрачные эксперименты американских женщин, причем среди них немалую долю составляли дамы среднего класса с университетскими дипломами. Душа и тело «женщины из пригорода», как тонко подметил Кинси, заняты не только такими вещами, как покупка автомобиля.

Разумеется, Грейс воплощала собой эту раздвоенность и в личной жизни. Хотя ее тянуло к старшим по возрасту и более опытным мужчинам, одновременно она пыталась направить свои «свободолюбивые» порывы в старомодное русло с обязательным родительским благословением и обручальным кольцом. Как заметила позднее ее подруга Джуди Кантер, для «порядочной девушки начала пятидесятых было бы немыслимым признаться, что она может заниматься «этим делом» исключительно ради собственного удовольствия и забавы». «Порядочные» девушки были обязаны дождаться первой брачной ночи или же изворачиваться напропалую. Давая оценку добродетели своих близких подружек, Джуди Кантер заметила, что ей бы вряд ли удалось наскрести кворум для заседания «комитета девственниц», хотя это и была всего лишь догадка. Секс рассматривался как нечто такое, чем занимаются другие люди и о чем было не принято говорить вслух. Все еще связанный по рукам и ногам «Кодексом постановки кинокартин», Голливуд старался соблюдать приличия, поэтому фильмы в целом отражали общественные нравы. Сексуальные отношения допускалось изображать лишь в контексте брака, и то лишь косвенным образом. Марлон Брандо и Джеймс Дин стали первыми киноактерами, воплотившими на экране восставшую чувственность, что внесло резкий диссонанс в конформизм эры Эйзенхауэра, но не нашлось подобных им киноактрис. Пышногрудые кинозвезды, как правило, были безмозглыми куклами. Даже сексбомбы не выходили за рамки старомодных стереотипов. В свете отсутствия жизненной философии для независимой и образованной женщины женские устремления фокусировались на относительно робких модификациях традиционных ролей, и вот именно в этот момент на горизонте появилась Грейс Келли. Она стала предметом обожания того поколения, которое только начинало освобождаться от оков духовного конформизма. Образцовая домохозяйка из пригорода еще не додумалась до того, что способна разочароваться в своем предназначении или же почувствовать себя в чем-то обделенной, однако сходство с обитательницей Парк-авеню ей явно показалось привлекательным. Кэтрин Хепберн явила собой несколько решительных шагов в этом направлении, однако, независимая и острая на язык, в конечном итоге она оставалась именно Кэтрин Хепберн — неподражаемой и единственной в своем роде. Грейс Келли, напротив, стала той самой женщиной, что воплотила в себе идеал многих тысяч американок.

«Она была совершенно новым явлением, — вспоминал ее друг и телеагент Джон Форман, — ее не с кем было сравнить как до, так и после. Она явилась основоположницей стиля, как нельзя лучше соответствовавшего тому времени. Хотя красота, светский лоск, самоуверенность Грейс и вписывались в старую добрую голливудскую традицию, ее тонко закамуфлированная сексуальность поражала новизной». Грейс, несомненно, была искушенной особой, однако об этом говорилось намеками, и поэтому сей факт ничуть не отражался на ее чистом и добропорядочным образе. Она была далеко не девственницей, но и не потаскухой, и, примиряя якобы неразрешимые противоречия, Грейс давала ответ на робкие и туманные душевные искания сотен тысяч женщин по всей стране. Вряд ли из Грейс Келли мог получиться предмет подражания для воинственных амазонок, занимавшихся сожжением бюстгальтеров, однако для своего поколения Грейс, несомненно, стала символом женского раскрепощения. Даже бурные шестидесятые иногда не знали, что им делать с Джейн Фондой.

Для Грейс беда заключалась в том, что ее эмгеээмовские работодатели, похоже, напрочь отказывались замечать сей факт. Для них белокурая Грейс Келли стала последней ценной находкой, и они предлагали ей тот же самый набивший оскомину набор ролей, который у них ни разу не обновлялся на протяжении тридцати лет: вестерны («Джереми Родок» со Спенсером Трейси), экранизации романов («Квентин Дорвард» с Робертом Тейлором). Наконец, поразмыслив немного, в МГМ скрепя сердце пошли на окончательную уступку актрисе, которая слишком серьезно относилась к своим драматическим талантам, предложив ей фильм-биографию (роль поэтессы Элизабет Барретт Браунинг в картине «Барретты с Уимпол-стрит»), Грейс не испытывала особого восторга по поводу этих ролей. И дело не в том, что актриса не была способна прямо заявить о том, кто она и что она. В конце концов, именно Альфред Хичкок с его фантазиями был главным ваятелем образов ее героинь в таких фильмах, как «Окно во двор» или «Поймать вора». Но Грейс доподлинно знала, что ей требуется нечто иное. «Голливуд нещадно эксплуатировал внешнюю привлекательность, — заметила она в интервью британскому журналисту Дональду Зеку в 1955 году, — и тем не менее там не поверили собственным глазам, увидев, что то же самое можно представить совершенно в ином свете». Конкретные составляющие этой новой трактовки были в большей степени результатом актерского чутья Грейс, нежели сухого расчета. Однако актрисе было доподлинно известно, что пресная героиня «Квентина Дорварда» явно не для нее. «Все, что от меня потребуется, — это без конца переодеваться из одного костюма в другой, делать испуганный вид и оставаться хорошенькой, — объясняла Грейс кому-то из репортеров причины, побудившие ее отказаться от этой роли. — Там за мной гонятся восемь человек — начиная от старика и кончая цыганским бароном. В сценарии на каждой странице можно найти одну и ту же ремарку: «Она прижимает к груди ларец и убегает».

Грейс заслужила передышку. Павильонные съемки фильма «Поймать вора» закончились в Голливуде буйной попойкой 13 августа 1954 года. Это был день рождения Хичкока — событие, в честь которого, согласно давней традиции, вся съемочная группа должна была преподнести мэтру шампанское и гигантский праздничный торт. Режиссер, как всегда, делал вид, что слегка удивлен этим проявлением всеобщего обожания.

В 1954 году традиционный сюрприз содержал в себе неожиданную изюминку.

— Леди и джентльмены, — объявил хорошо поставленным голосом, четко выговаривая каждый звук, секретарь Хичкока — англичанин по происхождению. — Не соизволите ли вы все пройти в другую комнату, чтобы вкусить краешек плоти мистера Хичкока?

Грейс провела осень в Нью-Йорке, постоянно видясь с Олегом Кассини, а затем направилась в Филадельфию, чтобы сыграть там хорошо знакомую ей роль послушной, хотя и в меру изворотливой дочери. Как заметила Джуди Кантер, в некотором смысле, эта благовоспитанная барышня пятидесятых годов «никогда не покидала родительского гнездышка». Это были те самые месяцы, когда Грейс сначала уцепилась за идею беременности или тайного бракосочетания, а затем была вынуждена ее оставить. Она, как никто другой, была способна доказать свою зрелость и независимость, когда речь шла о контрактах с МГМ, однако, когда дело касалось родителей, эти два твердых орешка оказывались ей явно не по зубам.

Грейс решила переехать из унылой коробки «Манхэттен-Хаус» в собственную элегантную квартирку с высокими потолками, которая находилась на Пятой авеню — как раз напротив музея «Метрополитэн». Ма Келли предложила дочери свою помощь в обустройстве квартиры, но Грейс вежливо отказалась. Она воспользовалась услугами Джорджа Стейси, модного Нью-Йоркского декоратора, который специализировался на французском стиле «под старину», ведь под влиянием Клода Филиппа и Олега Кассини Грейс выработала у себя вкус к утонченным вещам. Выцветшие шелковые коврики, лакированная мебель в стиле Людовика XV, специально обработанные для придания им старинного вида шторы — все это словно наполняло комнату легкой туманной дымкой. Словом, благодаря трудам Джорджа Стейси роскошь и изысканность мирно сосуществовали друг с другом. При входе в квартиру у вас возникало чувство, будто ее хозяйка всю свою жизнь провела на Пятой авеню. Новое жилище Грейс по своему великолепию было воплощением духа Келли. Однако по мере взлета ее карьеры его стиль и утонченность все больше отражали индивидуальный вклад Грейс в семейную копилку.

Накануне Рождества 1954 года мир за пределами Голливуда получил возможность увидеть Грейс в «Деревенской девчонке». 16 декабря, десять месяцев спустя после окончания съемок, картина вышла на экраны Нью-Йорка. Критики тотчас принялись в один голос выражать свое одобрение. «Настолько близко к безукоризненности театрального спектакля, — писал журнал «Хью», — насколько вообще возможно в наше время увидеть это на экране». Бинг Кросби удостоился особой похвалы за то, как ему удалось сыграть безвольного Фрэнка Элджина, однако совершенно неожиданные для всех мощь и трагизм, продемонстрированные Грейс в главной роли, также не остались незамеченными. «Келли расширила свой диапазон до самого дна унылой, отупляющей безысходности, — писал Арчер Уинстен в «Нью-Йорк Пост». — Так сыграть могла только поистине великая актриса». В «Нью-Йорк Таймс» Босли Кроутер охарактеризовал игру Грейс как «полную напряжения», «проникновенную». Критик писал, что именно Грейс внесла своей игрой главный вклад в этот «трогательный, проникновенный фильм… одну из самых сильных и выразительных картин года». Фильм успел вовремя выйти в прокат, чтобы иметь право претендовать весной следующего года на «Оскара». В январе 1955 нью-йоркский «Кружок театральных критиков» удостоил Грейс награды как лучшую актрису 1954 года.

К этому времени вряд ли бы нашелся хоть один журнал, который бы не поместил портрет Грейс на обложке и не сочинил о ней статьи, хотя подчас журналистам было чертовски трудно собрать для этого свежий материал. Грейс запретила пресс-службе МГМ разглашать какие-либо подробности, а сама, как правило, отклоняла те вопросы, которые, по ее мнению, «носили слишком личный характер». Вопрос: «Что вы надеваете в постель?» — стоял первым в этом черном списке (Мэрилин Монро дала на него неподражаемый ответ: «Шанель № 5»). «Добиваться от Грейс Келли рассказа о забавном случае из личной жизни, — жаловался один журналист, — это все равно, что пытаться отколупнуть зубочисткой кусок гранита». «Забавный случай из жизни Грейс Келли? — весело вторил ему другой, оставшийся неизвестным собрат по перу. — Не думаю, чтобы Грейс Келли вообще позволила таковому произойти». Однако скрытность Грейс вскоре сама по себе превратилась в историю, и этот факт только пошел на пользу ее утонченному, рафинированному образу. «Есть вещи, которые надо держать при себе, — говорила она, — а иначе ваша жизнь превратится в журнальные выдумки». Грейс была далека от того, чтобы, подобно Марлен Дитрих или Грете Гарбо, самолюбования ради создавать вокруг себя ауру загадочности. Нет, ее принципы были созвучны духу нового времени и основывались на здравомыслии, поэтому, если журналист не ленился приложить усилие, Грейс, как правило, охотно откликалась и шла ему навстречу. Отвечая на вопросы Хедды Хоппер, Грейс, несомненно, разговорилась:

— У меня панический страх перед телефонами, и я, по возможности, стараюсь избегать их. Будучи маленькой девочкой, я обычно спасалась бегством, чтобы только не поднимать трубку.

— У вас есть какие-нибудь странности?

— Терпеть не могу водить машину. Водитель из меня аховый. Наверно, именно поэтому я не люблю сидеть за рулем.

— Почему вы не пьете во время работы?

— Обычно я очень быстро набираю вес, поэтому воздерживаюсь от вина на протяжении всей недели.

— Как, по-вашему, может ли актер стать хорошим мужем?

— Нет. Но, с другой стороны, как мне кажется, любой мужчина, а не только актер, вряд ли способен стать хорошим мужем.

— Вы бы решились оставить карьеру ради создания семьи?

— Не знаю. Мне бы хотелось сниматься и дальше. Так что придется подождать и со временем сделать выбор.

Журнал «Тайм» расщедрился на высшую похвалу. «Грейс Келли. Кавалеры предпочитают дам», — гласил заголовок через всю обложку номера за 31 января 1955 года под роскошной фотографией актрисы. Журнал весьма проницательно подметил черты, составляющие «изюминку» ее привлекательности: «Она зажигает в вас вполне оправданную страсть», — а кроме того, исправил распространенное заблуждение о ее происхождении из богатой филадельфийской семьи: «Она не из простых, но и не дебютантка». Эта статья превозносила Грейс едва ли не до небес. И только у семейства Келли не нашлось для дочери доброго слова. «Мы надеялись, что она в конце концов бросит эту затею», — высказалась Ма Келли об актерской карьере дочери. «Эти киношники, — вторил ей отец, — пустые прожигатели жизни». «Скажу честно, я не одобряю тех хлюпиков, с которыми она там якшается, — заметил Келл, имея в виду, разумеется, Олега Кассини. — Уж лучше бы ей познакомиться с кем-то более спортивным. Но она совершенно не прислушивается к моему мнению».

Келл сам не ведал, что попал в самую точку. Грейс больше не желала слышать о том, как это бывало в прежние времена, что она-де одна из Келли и этим все сказано. Живя самостоятельно, будучи хозяйкой собственной судьбы, Грейс могла позволить себе не обращать внимания на злопыхательные выпады с Генри-авеню, ведь ей предстояли куда более серьезные битвы. «На прошлой неделе, — сообщал «Тайм», — эмгеэмовский босс Дор Шэри вызвал Грейс в Голливуд, чтобы предложить ей новую роль. После двухдневных переговоров Грейс все еще не приняла окончательного решения. Она подождет, спокойно заявила актриса, пока ей не предоставят целиком весь сценарий».

Прошло около полугода с тех пор, как она снялась в последнем фильме, и терпение ее работодателей стало постепенно иссякать. Дор Шэри совсем недавно занял в МГМ кресло заведующего постановочной частью, сменив на этом посту знаменитого Луиса Майера. Продюсеры постоянно приходили к нему с новыми идеями, которые, по их мнению, прекрасно подходили для Грейс, и Шэри оказался в глупейшем положении, так как у него никак не получалось заручиться согласием самого дорогого сокровища студии. Ситуация особенно обострилась, когда встал вопрос об очередной выдаче Грейс «напрокат» студии-конкуренту. В начале 1955 года в Голливуде только и говорили о новом проекте студии «Уорнер Бразерс» — фильме под названием «Гигант». Предполагалось, что режиссером картины будет Роджер Стивенс, а главную роль в ней сыграет Джейм Дин. МГМ уже дало согласие «отпустить» сниматься в роли главной героини Элизабет Тейлор. Однако актриса еще только приходила в себя после кесарева сечения (именно так появился на свет ее второй сын), и поэтому до конца не было ясно, поправится ли она к началу съемок, к которым предполагалось приступить в апреле. Грейс, по мнению Джорджа Стивенса, была бы лучшей заменой, да и самой актрисе хотелось бы сыграть эту роль. «Вполне уместно предположить, — размышлял Сидни Скольски в своей колонке от 28 февраля 1955 года, — что Грейс Келли специально тянет с ответом МГМ, потому что надеется, что ей разрешат сниматься у Джорджа Стивенса в «Гиганте». Луэлла Парсонс задала этот вопрос в лоб Дору Шэри и тотчас нарвалась на резкую отповедь. «Мы не собираемся отдавать мисс Келли для съемок «Гиганта» и любой другой картины, — твердо заявил заведующий постановочной частью. — Вскоре мисс Келли возобновит свое сотрудничество с киностудией. Мы уже дали согласие на участие в фильме Элизабет Тейлор, и этим все сказано. По нашему мнению, мисс Келли кое-чем нам весьма обязана. Ведь именно мы дали ей шанс… Все новые предложения стали поступать к ней только после «Могамбо». Она подписала контракт, а снялась у нас всего в двух картинах».

А вот какие сценарии МГМ в тот момент пытался подсунуть Грейс: «Джереми Родок» — вестерн со Спенсером Трейси в главной роли — и «Кое-что ценное» — экранизация романа о восстании племени мау-мау в Кении. Оба сценария были не так уж откровенно плохи, но Грейс хотелось чего-то особенного. Келли имели привычку добиваться только самого лучшего. Грейс не желала, чтобы ее кто-то подталкивал сзади, преследуя чуждые ей цели; и хотя она все еще пыталась справиться с этой проблемой в своей личной жизни, ей было прекрасно известно, как постоять за себя в профессиональных вопросах. «Я не собираюсь, чтобы из моего лица делали оформление к картине, — заявила она и в ее голосе слышались сердитые нотки. — Если кому-то придет в голову использовать меня в качестве декорации, я выскажу все, что думаю по этому поводу». Грейс была готова признать, что и «Джереми Родок», и «Кое-что ценное» имели свои достоинства, однако она уже твердо для себя решила, объявила актриса в одном из интервью 1955 года, что ни тот ни другой лично ей не подходит.

Возможно, все было бы иначе, живи Грейс в Голливуде или объяви она о своем окончательном решении после честного и серьезного разговора с самим Дором Шэри. Однако Грейс гордо предпочитала оставаться в Нью-Йорке, где она занималась обустройством своей новой квартиры, а заодно походя отпускала нелицеприятные замечания насчет вкуса, вернее отсутствия такового, у МГМ — причем не где-нибудь, а в тех своих интервью, в которых расхваливала картины Хичкока или Перлберга и Ситона для «Парамаунта». После скандала с родителями из-за Кассини в Грейс появилась несвойственная ей ранее резкость. Более того, ее уважение к МГМ отнюдь не возросло после того, как над Бродвеем замаячила пышногрудая красотка в зеленом платье, рекламировавшая ее картину «Зеленое пламя». «В фильме даже нет такого платья», — презрительно заметила Грейс. В МГМ не замедлили отплатить актрисе той же монетой. 26 февраля 1955 года «Loew Incorporated» (компания-основательница МГМ) известила Грейс телеграммой, что ей вменяется в обязанность явиться лично в кабинет к Сэму Цимбалисту Младшему (продюсеру фильма «Джереми Родок»), что располагался в штаб-квартире МГМ в Калвер-Сити. Когда же звезда в урочный час не появилась там, где ей требовалось быть, последовала еще одна телеграмма. В первых числах марта 1955 года «Loew» уведомила Грейс, что действие ее контракта с МГМ временно приостановлено. Ей больше не будет выплачиваться жалование, а кроме того, любая ее попытка сняться в фильме где бы то ни было в мире повлечет за собой судебный иск. Грейс явно не ожидала такого поворота событий. Она была «ошарашена и рассержена», как признавалась она, однако вид у нее при этом был далеко не подавленный. «Боюсь, — добавила она, — что мне придется повременить с обустройством моей новой квартиры». Десятью годами раньше приостановка контракта означала бы для актрисы едва ли не катастрофу. Десять лет спустя подобный казус вообще не мог бы возникнуть, поскольку ее разногласия с МГМ имели место в те годы, когда система контрактов дряхлела и приходила в упадок. Карьера Грейс, основанная на самостоятельных творческих исканиях и независимом сотрудничестве с разными режиссерами (Хичкок — для одной картины, Перлберг и Ситон — для другой), стала прообразом нового Голливуда, свободного от оков киностудий. Последние остались лишь в роли банкиров, соревнующихся за привлечение в свою копилку знаменитостей. В этой новой системе агенты являются брокерами, а звезды экрана — они-то и правят бал — подлинными королями. В марте 1955 года Грейс была не кем иным, как звездой. В МГМ были сильнее заинтересованы в ней, нежели она в них. Внезапный переполох, вызовы «на ковер» и докладные записки в Калвер-Сити говорят лишь о том, с каким опозданием студия осознала сей очевидный факт. В результате вполне понятное расхождение во взглядах, которое можно было безболезненно разрешить, вышло из-под контроля. Студиям было не впервые приструнивать «звезд» за их сумасбродные выходки: за лень, за опоздание на съемки, неуживчивость. Однако никто не мог обвинить в этих прегрешениях Грейс. Ее ответственность и удивительная работоспособность вошли в поговорку. И разногласия, в сущности, возникли потому, что Грейс относилась к своей профессии куда серьезнее, чем МГМ.

Главная ошибка студии заключалась в том, что там неверно выбрали момент. В феврале Грейс была выдвинута на присуждение премии «Оскар» за исполнение главной роли в фильме «Деревенская девчонка». Церемония награждения должна была состояться буквально через несколько недель. В академии поговаривали, что в своей категории Грейс была самой подходящей претенденткой. Поэтому дело, по всей видимости, клонилось к тому, что к концу марта окажется, что в МГМ приостановили контракт с лучшей актрисой 1954 года. Берни Тау, отвечающий в студии за подбор талантов, быстро сообразил, что пора изменить тактику. «Грейс все еще не сказала окончательное «нет» сценарию «Барретты с Уимпол-стрит», — докладывал он на заседании высших чинов МГМ 18 марта 1955 года. Он предложил принять отказ Грейс от сценария «Джереми Родока» и назвать «Барреттов» в качестве предполагаемой новой картины с ее участием. Этот шаг спасет от неловкого положения как студию, так и звезду, а когда все уляжется, можно будет обсудить с актрисой как «Барреттов», так и любой другой новый проект. 21 марта 1955 года Дор Шэри официально объявил о возобновлении действия контракта. «Мы уважаем Грейс, — сказал он прессе, — и мы хотим сделать все возможное в этот важный для нее период жизни, когда ее выдвинули на награду академии».

Это решение, несомненно, ознаменовало собой победу актрисы, а кроме того, стало еще одним свидетельством стабильности ее положения, которого она добилась в удивительно короткий срок и исключительно благодаря собственным талантам. И вот теперь встал вопрос: сумеет ли она выиграть и «Оскара»? Вручение этой награды являло собой результат запутанного уравнения, складывающегося из закулисных интриг, зрительских симпатий и той непонятной простому смертному голливудской кухни, которая, по мнению киномира с его стадным чувством, производит на свет самых достойных. Все выдвинутые на премию, как правило, достойны похвалы, поэтому актерская работа как таковая зачастую оказывается малосущественным фактором.

В 1954 году соперницами Грейс, претендующими на звание «Лучшая актриса года», были Джуди Гарланд («И родилась звезда»), Дороти Дандридж («Кармен Джонс»), Одри Хепберн («Сабрина») и Джейн Уайман («Великолепное помешательство»). Уайман в этом списке смотрелась бледнее других. Дороти Дандридж была «цветной» актрисой. Считалось, что ей повезло уже потому, что ее включили в список претенденток. Прошло целое десятилетие, прежде чем первый чернокожий актер — Сидней Пуатье — удостоился «Оскара» в категории «Лучший актер года». Одри Хепберн выиграла «Оскара» в этой категории в предыдущем году за фильм «Римские каникулы». В результате двумя основными претендентками оставались Грейс Келли и Джуди Гарланд. «Многие явно болеют за Джуди», — докладывал Сидни Скольски 30 марта 1955 года. Своенравная и горячая малышка Дороти из Канзаса была ставленницей Голливуда. Что касается Грейс, то о ней сложилось следующее мнение: хотя актриса — всего лишь трудолюбивый новичок, который находится только на подступах к настоящему успеху, однако она не побоялась пойти наперекор своему таланту, чтобы предстать на экране в образе невзрачной и задавленной жизнью Джорджи Элджин.

Монолог Боба Хоупа, которым 30 марта 1955 года открылась церемония на сцене «Пантейджес Тиэтер», свидетельствовал о том, что среди собратьев по профессии Грейс уже считалась «своей в доску».

— Я только хочу сказать, — вещал надтреснутым голосом Хоуп, — что следует присудить специальную награду тому храброму продюсеру, который отважился снять фильм без участия Грейс Келли.

Когда Грейс, одетая в вечернее платье из голубого атласа, вышла из лимузина, то привлекла к себе целую армию фоторепортеров. Разве это можно было сравнить с тем вечером всего полтора года назад, когда она вместе с Домиником Данном пошла на премьеру! Грейс сочла неуместным приглашать с собой Олега Кассини, поэтому сейчас ее сопровождали лишь Эдит Хед, которая была создательницей ее платья, и Дон Хартманн — заведующий постановочной частью «Парамаунта». Джуди Гарланд в театре не было. За два дня до церемонии у нее родился сын, Джои Люфт. Однако Эн-би-си на всякий случай установила камеры перед перед входом в клинику — кто знает, вдруг именно Гарланд окажется победительницей?

Церемонии присуждения наград академии за 1954 год явно не хватало остроты. Чтобы сэкономить время, в Эн-би-си решили пустить списки претендентов в виде заставки перед началом программы, и в результате стало ясно, что именно громкое перечисление имен в каждой категории являлось неотъемлемым компонентом торжественной атмосферы. Однако, когда на сцену с конвертом, в котором находилось имя лучшей актрисы, вышел Уильям Холден, зал притих от волнения. Отчаянная, хотя подчас и грубоватая Гарланд, этот «стреляный воробей Голливуда», оказалась противопоставлена не менее отчаянной молодой актрисе, которая, наоборот, стремилась стать воплощением шарма. Холден не скрывал своего восторга, объявляя залу имя Грейс Келли. Он счастливо улыбался, а из зрительской массы раздавались искренние возгласы «Браво!» — это свою радость выражали поклонники Грейс. Сама актриса, можно сказать, потеряла дар речи.

— Волнение этого момента, — произнесла она, — мешает мне сказать именно то, что я чувствую.

И затем на глазах у всего зрительного зала и миллионов телезрителей Снежная Королева разразилась слезами.

На третьем этаже клиники Сид Люфт — муж Джуди Гарланд — не скрывал своего возмущения.

— Пошли они в задницу, все эти награды, — сказал он, обнимая жену (а телевизионщики в этот момент на улице отключали камеры, готовясь разойтись по домам). — Твоя сейчас в инкубаторе.

Джуди Гарланд не собиралась скрывать своего мнения, что ее попросту надули с наградой, и всякий раз, услышав имя Грейс Келли, презрительно фыркала:

— Подумаешь, смыла свою чертову косметику и отхватила себе моего «Оскара»!

После церемонии Джуди Гарланд получила от поклонников более тысячи сочувственных телеграмм, и самая дорогая для нее пришла от Груио Маркса. «Дорогая Джуди, — телеграфировал он. — Это крупнейшее ограбление со времен Бринка». Теперь, сорок лет спустя, предельно ясно, что он имел в виду. «И родилась звезда» и, если на то пошло, «Кармен Джонс» до сих пор не сходят с экранов, будучи несравненно более свежими по духу и оригинальными работами, нежели «Деревенская девчонка», которая на их фоне кажется тяжеловесной и устаревшей. И даже основательная, вполне профессиональная игра Грейс лишена той искры, которая отличает классические роли этой актрисы. А если говорить начистоту, то Джорджи Элджин кажется ужасно нудной. Когда нью-йоркские критики голосовали за присуждение Грейс звания «Лучшая актриса года», они имели в виду три ее работы: «Наберите номер убийцы», «Окно во двор», а не одну только «Девчонку». Создавалось впечатление, что в академии имели в виду то же самое. «Деревенская девчонка» была далеко не самой лучшей работой Келли, но именно она принесла ей «Оскара».

Это был незабываемый вечер. Марлон Брандо удостоился «Оскара» за лучшую мужскую роль в фильме «У причала», и этот успех настроил его на благодушный лад. Он обнял Грейс за плечи и раз двадцать подряд поцеловал ее, пока репортеры наконец не сделали все необходимые им снимки виновников торжества. Казалось, Грейс сияла от счастья.

— Я до сих пор не верю, что назвали именно мое имя, — снова разрыдавшись, проговорила она сквозь слезы.

Дон Ричардсон в Нью-Йорке только закончил с друзьями просмотр церемонии по телевидению, когда у него раздался телефонный звонок. Звонила Грейс из Голливуда.

— Спасибо тебе, Дарлинг, — сказала она.

Это был вечер торжеств и хорошего настроения, и даже, как того и следовало ожидать, язвительное замечание Джека Келли, что разнеслось по всем газетам, не могло испортить всеобщей эйфории.

— Не могу поверить, — заявил отец актрисы. — Я Просто не могу поверить, что Грейс победила. Из четверых детей я меньше всего полагаюсь на нее как на мою надежду и опору в старости.

— В этот вечер мне, право, жаль, что я не пью и не курю! — воскликнула Грейс, обводя счастливым взглядом своих почитателей, собравшихся вместе с ней отпраздновать вручение награды «У Романова».

Это второе торжество было устроено «Парамаунтом». Успех Марлона Брандо означал разочарование для Бинга Кросби и других претендентов в номинации «Лучший актер», однако певец, он же Повеса, во фраке и при бабочке поднял бокал вместе с Хэмфри Богартом — другим обойденным претендентом — за столиком, который Богарт в шутку окрестил «столом неудачников».

Грейс вернулась в свое бунгало в отеле «Бель-Эр» уже под утро. Она была одна, и лишь «Оскар» составлял ей компанию. Грейс поставила миниатюрную фигурку на туалетный столик, а сама забралась в постель. Как позднее вспоминала актриса, она смотрела через всю комнату на статуэтку, воплощавшую собой столько усилий, надежд и самопожертвования, на статуэтку, которая стала кульминацией ее трудов. «Вот так сидели мы вместе, — вспоминала она, — «Оскар» и я, и никого больше. Это было ужасно. Никогда в жизни я не чувствовала себя так одиноко».

 

Глава 14

Что может фото

Хауэлл Конант был восходящей звездой среди нью-йоркских фотографов в области моды, когда весной 1955 года журнал «Фотоплей» заказал ему для своей обложки портрет Грейс. Это случилось всего за несколько недель до присуждения ей награды академии. «Фотоплей» был ведущим американским кинематографическим журналом, редакторы которого предпочитали идеализированные портреты кинозвезд, купавшихся в ярких лучах славы. Такие картинки обычно вывешивались в золотых рамках в фойе кинотеатров. Конант сделал для «Фотоплея» именно то, что требовалось. На выполненной им обложке Грейс представала перед читателем недосягаемой иконой. Фотограф изобразил актрису на ярком розовом фоне, поэтому она казалась ожившей статуей, изваянной из полупрозрачного алебастра, загадочной и идеальной.

Однако Хауэлл Конант догадывался, что за этим кроется нечто большее. Он нашел Грейс довольно интригующей и интересной личностью. Под внешним лоском профессиональной манекенщицы он разглядел дерзновенность, ум и какую-то ранимость, то есть целый комплекс противоречивых импульсов, составлявших ее сущность на экране. Фотограф проникся уверенностью, что способен уловить и запечатлеть этот изменчивый образ, который резко отличался от традиционного портрета звезды с глянцевой обложки журнала. Вскоре Конанту подвернулся удобный случай. «Коммерс» заказал ему «закулисный» портрет новоявленной знаменитости из Филадельфии. Фотограф предложил редакции, что он походит за ней по пятам в течение дня по Нью-Йорку и сделает неожиданные, импровизированные кадры.

— Нет, — отрезала Грейс. — Терпеть не могу подобные вещи.

Спустя несколько недель Конанту удалось выяснить, что же все-таки она любит. Звезда вместе с сестрой Пэгги отдыхала на Ямайке и поэтому предложила журналу прислать фотографа к ней на Карибские острова, где она ныряла с маской и собирала по пляжу раковины. Конант экспериментировал с подводной фотографией и был одержим совершенно новой идеей — сфотографировать Грейс выныривающей из воды с маской на лице. Они пробовали несколько раз, стоя в воде на цыпочках, чтобы не наступить на морских ежей. На Грейс был лишь минимум водоустойчивой косметики, которую она позаимствовала у жены управляющего отелем. Неожиданно Конанту стало ясно, что резиновая маска тут абсолютно лишняя. Лицо Грейс смотрелось куда лучше без нее. Грейс сбросила маску и семь раз приседала и выныривала, пока на восьмой раз — вот удача! — Конант наконец получил то, что ему было нужно.

На сделанной им фотографии мы видим, как из лазурных карибских вод поднимается влажное и свежее лицо Грейс Келли. Фотограф сумел поймать в кадре всю двойственность и прелесть красоты актрисы. Она была вне времени. Сегодня это лицо могло бы украсить собой рекламу таких фирм, как «Ланком» и «Клиник». Лебединая шея, капелька морской воды, поблескивающая на мочке уха, словно бриллиант, и широко открытые глаза, которые смело смотрят на вас — не то оценивающе, не то приглашающе. Целомудренно и в то же время загадочно укутанная океаном, Грейс смотрит прямо в камеру, и от нее исходит ощущение здоровья и свежести, а кроме того, редкой силы физическая привлекательность.

Выйдя на берег, Конант сделал еще целый ряд кадров, используя при этом устройство, к которому до этого еще ни разу не прибегал, — автоматическую перемотку кадров. Фотографы, снимавшие спортивные события и движущиеся фигуры и предметы, лишь незадолго до этого начали широко использовать незаменимую в их работе вещь, и Конант считал, что она может пригодиться ему в портретной фотографии. Он заметил, как чутко реагирует Грейс на каждый щелчок створок. Она была актрисой до мозга костей. «Она тотчас начинала улыбаться, — вспоминает он, — и щелк, щелк, щелк, а она все улыбалась и улыбалась. И чем дольше трещала камера, тем больше получалось улыбок». Хауэл Конант привез фотографии в Нью-Йорк и с тех пор ни дня не сидел без работы. Когда летом того года выполненные им фотопортреты Грейс Келли появились на страницах «Коммерс», они тотчас произвели фурор. Они дышали жизнью и свежестью, которые сразу подняли их на порядок выше традиционной журнальной фотографии. То с веслом, сидя в каноэ, то произносящая речь над очищенным апельсином, то одетая в мужскую рубашку с гладко зачесанными назад волосами, Грейс получилась удивительно живой и полной молодого задора, вознесенной на самый гребень волны успеха. Конант сделал в области фотографии то же, что Альфред Хичкок в кинематографе. Его снимки, казалось, светились одновременно безмятежностью и страстностью этой удивительной женщины. Джанет Ли, Дорис Дей, Натали Вуд — все восходящие звезды той эры выстраивались в очередь, чтобы Конант сотворил для них то же самое чудо. Вскоре фотограф стал пользоваться огромным спросом у обитательниц Мэдисон-авеню. В студию Конанта на Тридцать пятой Восточной улице проложили дорогу рекламные агенты таких фирм, как «Понде» и «Истмен Кодак», и всем им требовалось одно: заполучить себе, расфасовать и выставить на продажу элегантность, шик — да что угодно из того, что удалось уловить и запечатлеть фотомастеру в работе с Грейс Келли на ямайском пляже.

«Чего только не было, — вспоминает Конант, — после того, как я прославился с Грейс!» Это послужило импульсом для взлета его карьеры, а кроме того, положило начало удивительному сотрудничеству между фотографом и моделью. Всякий раз, когда Грейс представлялся случай сказать свое веское слово — а такое случалось теперь все чаще, — она неизменно настаивала, чтобы ее снимал исключительно Конант. Он, со своей стороны, заранее планировал с Грейс сеанс фотографии, затем в ее присутствии печатал снимки, тут же, на ходу, подправляя образ в соответствии с ее пожеланиями, и уничтожал те кадры, которые ей по той или иной причине не нравились. Он был доволен, что последнее слово оставалось за ней; Грейс же была довольна тем, что наконец нашла человека, который способен запечатлеть историю ее жизни.

Хауэлл Конант был потомственным фотографом. Его отец тоже был профессионалом в этой области, как оба его дяди и дедушка, что владели передвижной фотографией, кочуя по городкам Висконсина. Конанты запечатлели будни и праздники переселенцев Среднего Запада: крестины, свадьбы, школьные выпускные вечера; и Хауэлл с детства, исподволь наблюдая за всем этим, обучился тонкостям портретного мастерства: набросить тень на чью-нибудь лысую голову, чтобы лысина не блестела и меньше бросалась в глаза, изменить угол съемки, чтобы квадратный подбородок стал казаться округлым. «Единственную проблему представлял для нас подбородок Грейс, — вспоминает сегодня Конант технические подробности работы со своей любимой моделью. — Не было нужды скрашивать недостатки у Грейс. Бог наградил ее хорошей внешностью. Единственное, на что требовалось обратить внимание, — это на угол съемки. Шесть дюймов вбок, вверх или вниз — и подбородок Грейс получался таким как надо». Сочетая задумчивую мягкость с остротой и выразительностью образа, Конант добивался того, что его фотопортреты делали мечту правдоподобной и доступной, и на первый взгляд могло показаться, что это легко достижимо. Данное им определение, что такое хорошая фотография, было обманчивым в своей простоте. «Фотография хороша тогда, — говорил он, — когда человек на ней хорошо получился». Именно поэтому сенатор Джон Ф. Кеннеди обратился в середине 50-х годов к Конанту с просьбой снять серию его портретов, чтобы затем выяснить, как наиболее выигрышно подать свой фотообраз. Честолюбивый молодой сенатор провел в студии Конанта большую половину дня, позируя перед объективом, а затем тщательно просматривал отпечатки снимков. Это помогло ему выработать тот знаменитый, брошенный чуть искоса взгляд в пространство, который впоследствии стал символизировать его стиль, а кроме того, помогал скрыть тот факт, что при съемке анфас глаза Кеннеди казались слишком близко посаженными. То же самое Конант сделал и для Грейс. Чтобы пожинать плоды успеха и подороже продавать себя, чтобы погромче заявить о себе в век, когда слава ценится превыше всего, человек нуждался в правильном образе. И хотя природа щедро одарила Грейс почти полным набором необходимых ингридиентов, сама актриса трудилась не покладая рук, чтобы добиться оптимального их сочетания, и именно благодаря объективу Конанта они сложились в безупречный графический образ. Когда люди говорили о Грейс Келли как об обладательнице одного из классических лиц той эры, обычно в виду имелся сделанный Конантом фотопортрет. А так как сам Конант был хорошо сложенным, сильным и привлекательным мужчиной, то неудивительно, что вскоре возник вопрос о природе его отношений с Грейс. Некоторые из ее подруг заподозрили «курортный роман». Пара молодых людей оказались на одном из Карибских островов — ну как здесь не возникнуть взаимной симпатии!

Однако сам фотограф безоговорочно отметает эти домыслы. «Мне просто на редкость повезло», — дипломатично отвечает он сегодня, не желая вдаваться в дальнейшие детали. Для Хауэлла Конанта имел значение лишь тот вид интимности между фотографом и его моделью, который достигается через окошечко видоискателя, и именно это творческое «соитие» с Грейс как актрисой и княгиней служило для него источником величайшей радости, пережитой буквально тысячи раз начиная с 1955 года вплоть до ее гибели в 1982 году. Именно благодаря этому мимолетному и одновременно вечному союзу между творцом и объектом, магическому для них обоих, Грейс и Хауэлл Конант породили чары, которых хватило, чтобы околдовать миллионы других сердец.

С Ямайки Грейс на несколько дней вернулась в Нью-Йорк, а затем, не теряя ни минуты, снова вылетела на юг Франции. Как победительница, удостоившаяся «Оскара», она тотчас пошла нарасхват. Грейс пригласили возглавить американскую делегацию на Каннском кинофестивале. Май 1955 года во второй раз застал Грейс на Ривьере. Со времени съемок фильма «Поймать вора» прошло ровно одиннадцать месяцев. К 1955 году Каннский кинофестиваль приобрел славу самого престижного профессионального шоу в мире. Первоначально основанный в пику Венецианскому кинофестивалю Муссолини, Каннский кинофестиваль уже полностью затмил своего итальянского соперника благодаря — и не в малой степени — случаю, который имел место в предыдущем году. Прибыв вместе с женой на торжественный завтрак, посвященный открытию этого культурного мероприятия, Роберт Митчелл оказался лицом к лицу с соблазнительной французской старлеткой Симоной Сильва, которая, почти вплотную подойдя к нему, смело сбросила верхний предмет бикини. Фотографы мигом устремились вперед, чтобы запечатлеть это зрелище, тем самым подтолкнув галантного мистера Митчелла протянуть вперед руку, чтобы защитить от нескромных взглядов целомудрие далеко не целомудренной мадемуазель Сильва. Получившийся в результате снимок, ради которого, как предполагали некоторые, мистер Митчелл держал руки протянутыми на пару секунд дольше, чем то действительно требовалось, обошел все газеты мира. Благодаря этому снимку публик, а собственным носом ощутила благовонные ароматы масла для загара и то бесшабашное озорство, которое с тех пор венчает славу Каннского фестиваля. Однако в 1954 году организаторы фестиваля были готовы провалиться сквозь землю от стыда. Многие из них принадлежали к той части французов, для которых le cinema было едва ли не священным понятием по сравнению с тем, какие чувства испытывал к кинематографу средний американец, и поэтому они поспешили указать мадемуазель Сильва на дверь. На 1955 год «отцы-устроители» фестиваля намеренно решили поднять свою репутацию в глазах остального мира и поэтому пригласили Грейс Келли в качестве главы голливудской делегации. В их глазах она была образцом элегантности. «По их мнению, в ней было даже нечто царственное, — говорит старый друг актрисы Руперт Аллен, — и им позарез требовалось что-то в высшей степени приличное после пережитого ими годом раньше скандала». Аллен приезжал в Канны на протяжении уже нескольких лет, помогая сгладить недопонимание между американскими визитерами и французской принимающей стороной. Неудивительно, что он стал для Грейс чем-то вроде неофициального пресс-секретаря, ведь кому как не ему было удобнее всего обратиться к ней от лица организаторов фестиваля. «Я позвонил ей в Нью-Йорк, — вспоминает он, — чтобы сказать, что если она согласится поехать в Канны, то сможет вернуться в любое время. На обратном билете дата не проставлена, а в Европе сейчас весна».

Предыдущей весной Грейс сама организовала для себя роман, пригласив Олега Кассини последовать вслед за ней в Канны. Это повлекло за собой долгую, мучительную попытку превратить курортный флирт в нечто более весомое. К тому же, профессиональная карьера Грейс на протяжении этих одиннадцати месяцев тоже пребывала в подвешенном состоянии. Уже после того, как она завоевала «Оскара», актриса пыталась выработать свой собственный modus vivendi по отношению к МГМ. Любовь и романтические вздохи временно отошли для Грейс на второй план. Однако без них не обошлось. В 1955 году в Каннах оказался Жан-Пьер Омон. Узнав, что его старая пассия тоже находится здесь же, в Каннах, Жан-Пьер Омон тотчас принялся ее разыскивать. «Я нашел ее за обедом, — вспоминает он. — Там было полным-полно важных особ. Но мне было все равно. Я был просто околдован. Она ужасно обрадовалась мне — так же, как и я ей. У меня было такое ощущение, будто мы встретились и влюбились друг в друга впервые в жизни». Грейс снова, можно сказать, оказалась на плотике. Влажный песок, красная пыль, неторопливые обеды в увитых виноградом ресторанчиках на холмах… Грейс второй раз в течение года инсценировала упоительные детали романа на Лазурном берегу. Радость открытия переплелась с уютным чувством встречи со старым знакомым. Непринужденный и легкий в общении, Жан-Пьер не заносился столь высоко, как озабоченный собственным имиджем Олег Кассини. Ему было все равно, что о нем подумают со стороны. В полосатой тенниске и парусиновых туфлях на веревочной подошве этот француз оставался настоящим мужчиной. Они с Грейс были любовниками, но вдобавок и старыми друзьями. Один фоторепортер застал парочку мирно беседующей за ланчем: Жан-Пьер и Грейс сидели, склонив друг к другу головы, отодвинув в сторону ведерко со льдом и взявшись за руки; на окружающих они не обращали ровно никакого внимания. «Сказать по правде, я по уши влюблен в Грейс Келли», — не смущаясь, заявил Жан-Пьер французскому журналисту Бернару Валери, а сидящая рядышком с ним Грейс счастливо улыбалась. Для себя она решила, что воспользуется предложением Руперта Аллена задержаться в Каннах после закрытия фестиваля. Они с Жан-Пьером отправятся в Париж, чтобы познакомиться с его семьей. В конце концов, в Европе еще только весна.

Однако в связи с фестивальными торжествами Грейс предстояло выполнить еще одну обязанность. Беседуя за ланчем с Жан-Пьером, актриса обмолвилась, что хочет отменить запланированную на тот день встречу. Ей предстояло нанести визит монакскому князю Ренье в его дворце, расположенному в полутора часах езды вдоль побережья. Эту встречу для нее организовал журнал «Пари Матч». Предполагалось, что Грейс совершит прогулку по княжеским садам и обменяется с князем рукопожатием. Однако вечером того же дня у Грейс был запланирован, причем довольно рано, еще один прием, а до того ей следовало успеть сделать прическу. Но ведь невозможно сделать столь многое за один день! Жан-Пьер пришел в ужас. «Грейс! — воскликнул он. — Как ты только можешь позволить себе такое! Ведь этот человек — настоящий князь. Он тебя пригласил, а ты приняла приглашение. Ты ведь не можешь заявить ему: я, мол, иду к парикмахеру!».

Встреча с князем была гениальной идеей Пьера Таланта, журналиста из «Пари Матч». Он «высидел» ее вместе со своим редактором, желая внести некоторое разнообразие в стандартную обложку, посвященную Каннскому кинофестивалю. Галант был отважным (в духе Джона Роби) журналистом и, используя свою профессию как прикрытие для участия в движении Сопротивления, не раз помогал бежать из вишистской Франции евреям и антифашистам. Незадолго до описываемых событий Галант после длительного ухаживания женился на Оливии де Хэвилланд, которую также встретил на Каннском фестивале. Теперь же он использовал свою знаменитую супругу для того, чтобы с ее помощью уговорить Грейс согласиться на встречу с монакским монархом. Таланту удалось раздобыть билеты на знаменитый «Голубой экспресс», следующий из Парижа в Канны, причем купе Грейс оказалось в том же вагоне, что и у Таланта с супругой. Женщины встретились впервые, однако слава сблизила их. Дорога на подступах к Каннам идет вдоль живописного берега моря, и поезд время от времени то ныряет в тоннель, то бежит по рельсам вдоль пляжных зонтиков. Стоя в коридоре вместе с Грейс и Оливией де Хэвилланд и любуясь красотами Средиземного моря, Талант предложил мисс Келли сняться вместе с князем Монакским. Как и подобает звезде, Грейс не торопилась с ответом. Она не сказала ни да ни нет. Как и подобает журналисту, Галант позвонил в Монако, как только сошел с поезда, и договорился с дворцом о конкретной дате.

В день встречи Грейс проснулась поздно, чувствуя, что ее загнали в угол. Нельзя сказать, чтобы она горела желанием посетить Монако, но, с другой стороны, понимала, что следует соблюдать приличия. Она вымыла голову и включила фен. Тишина. Накануне рабочие французских электросетей объявили забастовку, а это означало, что электричества не будет и горничная не сможет разгладить складочки на элегантном платье, которое Грейс выбрала для себя как самое соответствующее встрече с монархом. В гардеробе у Грейс оставалось лишь одно выглаженное платье — вечерний наряд из черной блестящей тафты с крупным рисунком из розовых и зеленых распустившихся роз. Ее подруга Джуди Кантер любила подшутить над Грейс, говоря, что в этом платье та похожа на грушу. Но ведь она готовится не к церемонии вручения «Оскара». Это всего лишь фотосеанс для французского иллюстрированного журнала. «В конце концов, — сказала Грейс своей приятельнице уже по возвращению в Америку, — эти фотографии больше никто не увидит». Когда Грейс наконец спустилась в вестибюль отеля, Пьер Талант нашел, что ее наряд как нельзя лучше подобает случаю и не хватает только шляпки. «Дама не может подать руки князю, — объяснил киножурналист, — если у нее на голове нет хотя бы подобия шляпки». Грейс тотчас побежала к себе наверх и смастерила из искусственных цветов нечто вроде тиары, которую закрепила поверх гладко зачесанных и все еще влажных волос. Одно дело иметь игриво-первобытный вид для карибских снимков, и совсем другое — решиться на столь высокую встречу. Грейс едва не отказалась от всей этой затеи со дворцом, чтобы успеть к парикмахеру, и вот теперь, нате вам, она торопится на встречу с принцем, наскоро зачесав со лба назад волосы — кстати, все еще мокрые к тому времени, когда Грейс и Галант выезжали из Канн на взятом напрокат по этому случаю «студебеккере». Времени у них оставалось в обрез. Чтобы добраться до Монако, им требовалось больше часа. Они как раз набирали скорость, когда следующий за ними вплотную «пежо», в котором находились фотографы «Пари Матч», не заметил тормозных огней «студебеккера» и врезался точнехонько во взятую напрокат машину. В результате столкновения было потеряно еще десять минут. 6 мая 1955 года стало днем, когда выдержка и профессионализм Грейс Келли прошли проверку на прочность.

Княжество, Монакское занимает площадь в 482 акра, что примерно чуть меньше одной квадратной мили. Когда-то правящее семейство Гримальди владело длинным отрезком побережья Ривьеры, однако в 1861 году князья были вынуждены уступить большую часть своих владений Франции, и с тех пор за ними остался лишь клочок суши, прилепившийся к живописной бухте с дворцом на одном берегу и казино на другом. Пользуясь французским языком и французской национальной валютой, княжество закрепило свой необычный статус под крылом у Франции серией нудных и запутанных договоров со своим соседом. Однако б мая 1955 года для кавалькады летящих на всей скорости машин с журналистами «Пари Матч» самым важным моментом явилось отсутствие каких-либо пограничных формальностей, способных привести их к опозданию на намеченное на три часа пополудни рандеву с Его Светлейшим Высочеством князем Ренье III. Подъезжая к гавани, они увидели, что на стенах его розового дворца, возвышающегося на скале, развевается личный штандарт князя.

Уже перевалило за три часа пополудни, и Грейс начала жаловаться, что сильно проголодалась. Утром она не успела толком позавтракать, и хотя ей и предстояла встреча с монархом, актриса не считала сей факт достаточно веской причиной, чтобы оставаться голодной. Вот почему Галант был вынужден сначала заехать в «Отель де Пари» — причудливый белоснежный дворец, напоминающий огромный свадебный торт, — и, пулей выскочив из машины, купил в баре бутерброд для Грейс. Она с жадностью принялась за еду, рассыпая крошки по всему салону, пока Талант вел машину ко дворцу по крутому подъему, репетируя по дороге, что именно он скажет в оправдание их опоздания. Он зря переживал, так как князь все еще развлекал приглашенных на ланч гостей на своей вилле на Капферри — дальше по побережью.

— По-моему, с его стороны крайне невежливо заставлять нас дожидаться его, — жаловалась Грейс, волнуясь, что не успеет к назначенному на вечер приему. — Давайте поедем обратно домой.

Когда тем майским днем около четырех часов пополудни мисс Келли наконец обменялась рукопожатием с монакским князем Ренье III, она, несомненно, была образцом изысканности. Фотографии запечатлели для нас низкорослого и коренастого, совершенно не княжеской наружности человека с солнечными очками на носу, одетого в мешковатый синий костюм с накладными карманами, а еще — с самой обезоруживающей улыбкой. Его Светлейшее Высочество — тридцати одного года от роду и холостой явно пришел в восторг от встречи с белокурой кинозвездой, хотя и не выказал ровно никакого раскаяния по поводу того, что опоздал на назначенную заранее встречу больше чем на час. Не желает ли мисс Келли посетить официальные апартаменты? Князь был поражен, когда узнал, что гостья, чтобы скоротать время, в его отсутствие уже нанесла туда визит. Вот почему вместо дворца князь повел Грейс через сад в свой личный зверинец, где, просунув сквозь прутья руку, нежно погладил тигра, словно тот был ручной кошкой.

Вспоминая потом эту встречу, Грейс неизменно отмечала особую любовь князя к диким животным. Эта склонность показалась ей странной, но в то же время соответствующей его титулу. К тому же, ее поразило, что князь разговаривал на безупречном, аристократическом английском (в свое время у него была няня-англичанка, а кроме того, он получил образование в частной английской школе). Поэтому, если принять во внимание все это вместе взятое, визит закончился на куда более жизнерадостной ноте, нежели начался. Тем не менее, это не помешало Грейс пожаловаться Руперту Аллену, что поездка отняла у нее слишком много времени и сил, которых явно не стоила; и если ей еще предстоят подобные мероприятия, заявила актриса, их следует устраивать достойным образом.

— Ну как? Как тебе понравился князь? — полюбопытствовал Жан-Пьер Омон, когда любовники снова встретились вечером того же дня.

— Очарователен, — ответила Грейс. — По моему, просто очарователен.

А затем актриса умолкла. Что еще она могла добавить о фотосеансе?!

 

Глава 15

«Лебедь»

Грейс Келли и Жан-Пьер Омон даже не собирались скрывать своего восторга по поводу того, что во второй раз влюбились друг в друга. Когда по завершении Каннского фестиваля они в середине мая 1955 года отправились в Париж, то остановились в соседних номерах-люкс отеля «Рафаэль». Рука об руку они у всех на виду «совершали набеги» на достопримечательности Парижа. Жан-Пьер, можно сказать, играл на своем поле и с гордостью представлял Грейс таким своим друзьям, как Жан-Луи Барро — французский Лоренс Оливье. Импульсивный, оптимистичный, полный безумных прожектов, Жан-Пьер видел в Грейс женщину, с которой был готов провести всю свою жизнь до самых своих последних дней.

— Когда мужчина влюблен в женщину, подобную мисс Келли, — сказал он кому-то из журналистов, — брак — это единственное, о чем можно мечтать.

Грейс светилась не меньшим счастьем.

— Мне просто повезло, что я открыла для себя Париж в обществе Жан-Пьера, — заявила она репортерам перед отлетом в Америку 18 мая 1955 года. По ее мнению, не существовало никаких препятствий для ее брака с французом.

— Любовь не имеет никакого отношения к национальности, — сказала она.

Отметив, что ее возлюбленный делает свою актерскую карьеру по обе стороны Атлантики, Грейс заявила, что не будет против, если ей придется делать то же самое.

— Я была бы просто счастлива, — сказала она, — делить время поровну между Соединенными Штатами и Францией.

В голове Грейс уже созревал сценарий. Где любовь, там положено быть браку, тем более — какая удача! — что Жан-Пьер был холост, вернее вдовец, не запятнавший себя разводом. В последние дни своего пребывания в Париже Грейс познакомилась и подружилась с Марией-Кристиной — девятилетней дочерью Жан-Пьера от его брака с актрисой Марией Монтез, которая умерла четырьмя годами ранее. Разумеется, ситуация была куда бы проще, будь Жан-Пьер католиком, а не евреем.

— Уж лучше бы ты собралась замуж за негра, чем за еврея, — сказал как-то раз дочери Келли Старший.

Однако за год до этого Джек Келли наконец-то согласился благословить брак своей младшей дочери Лизанны, когда та собралась замуж за Дональда Левина — еврейского юношу, с которым встречалась еще со дней учебы в колледже. Свадьба была назначена на следующий месяц. Грейс должна была выступить в роли одной из подружек невесты и поэтому уже в конце мая вылетела в Соединенные Штаты, «прихватив» заодно для отца новость, что тому вскоре предстоит познакомиться со вторым зятем-евреем. «Мы с Грейс дали друг другу слово, — вспоминает Жан-Пьер Омон. — Наша помолвка была неофициальной, но мы были душой и телом преданы друг другу. Мы думали, что вскоре поженимся».

Однако история предыдущего лета повторялась до мельчайших подробностей: роман на Ривьере, неофициальная помолвка, франтоватый и неординарный возлюбленный южных кровей. Когда же Грейс вернулась домой в Штаты, реакция последовала абсолютно такая же. Репортеры преследовали актрису буквально по пятам, колонки светской хроники пестрели всевозможными домыслами, в МГМ тоже не высказывали ни малейшего энтузиазма по поводу последнего романа. Но самыми серьезными, хотя Грейс и не предполагала иного, стали трудности, без конца создаваемые ее родителями. «Они подняли настоящий переполох, — вспоминает Жан-Пьер Омон. — И отец, и мать — оба были строгих правил. Грейс рассказывала мне о них, особенно об отце». Влюбленные обменивались письмами и терпели расходы и неудобства трансатлантической телефонной связи. Жан-Пьер сумел выбраться в Америку, чтобы повидаться с Грейс, лишь осенью 1955 года, и к тому времени стало ясно, что момент упущен. Любовь, как роза, начала увядать, и к тому же, предстояло преодолеть немало препятствий. «Я был евреем и французом, у меня имелась маленькая дочь», — вспоминает Омон. Когда французский актер повнимательнее взглянул на препятствия, стоявшие на пути его брака с Грейс, то был вынужден признать, как и Олег Кассини до него, что не сможет без посторонней помощи, в одиночку сдвинуть камень с места. Грейс не собиралась признавать поражение, но теперь она была у себя дома, и поэтому ей было трудно с прежней самоотдачей уделять все свое внимание Жан-Пьеру. Ситуация же требовала от нее проявления большей решительности, чего, увы, так и не произошло.

«Многое в наших отношениях, — говорит сегодня Жан-Пьер, — получилось не так, как хотелось бы. Как бы то ни было, я был совершенно счастлив исходом, да и она тоже. В конце концов, — философски улыбается он, — лучшее достается лучшим».

— Грейси; — как бы невзначай спросила Ма Келли, узнав, что Жан-Пьер собирается приехать в Америку, — должна ли я пригласить мистера Омона к нам в Филадельфию?

— Как хочешь, мама, — спокойным тоном ответила Грейс.

«И тогда мне стало понятно, — вспоминала позднее миссис Келли, — что она больше не собирается за него замуж. Она все еще ждала своего принца».

Разумеется, Ма Келли говорила в переносном смысле, хотя ей и не откажешь в некотором предвидении. В то время, когда в конце лета 1955 года она обсуждала с Грейс перспективы приезда к ним Жан-Пьера Омона, ей лишь было известно, что во время Каннского кинофестиваля у дочери состоялась мимолетная и в высшей степени формальная встреча с монакским князем Ренье. Однако ни матери, да и никому другому не было известно, что эта мимолетная встреча все-таки имела кое-какие последствия, о чем Грейс дипломатично умолчала в то время. В 1989 году в интервью американскому писателю Джерри Робинсону князь Ренье впервые признался, что его торопливое рукопожатие с Грейс б мая 1955 года привело впоследствии к переписке, которую они временно держали в секрете. Грейс спустя несколько дней послала князю записку с выражением благодарности. Ренье был весьма счастлив написать ответ симпатичной актрисе, чье спокойствие и отсутствие какого-либо кривлянья, свойственного иным звездам, произвели на него неизгладимое впечатление. «Я был приятно удивлен, — позднее объяснял он, — потому что находился под впечатлением увиденного в кино или прочитанного, а все оказалось совершенно не так, как я ожидал».

Для Грейс было вполне естественным проявлением вежливости написать Его Высочеству, и к середине лета 1955 года между ними завязалась регулярная переписка. Грейс прилежно писала письма, однако ее посланиям не хватало глубины. Короткие, взволнованные, написанные круглым детским почерком записки, которые она рассылала своим друзьям, свидетельствуют о самых искренних чувствах, однако Грейс подчас не хватало слов, чтобы выразить их. Ренье, бегло владевший как французским, так и английским, был мастером эпистолярного жанра. И хотя в разговорах князь частенько проявлял осмотрительность, в письмах он представал полной противоположностью себе: мудрым и остроумным, обезоруживающе честным. Застенчивый в жизни, Ренье в своих частных письмах словно сбрасывал с себя оковы условностей, и слог его лился свободно и естественно. У тех, кто переписывался с ним, возникало впечатление, будто князь обращается к ним как бы держа за руку. Неудивительно, что и у Грейс вскоре тоже возникло такое чувство, будто она близко знакома с князем.

Лето 1955 года стало для Грейс временем принятия ответственных решений. Ее роман с Жан-Пьером зачах из-за известных трудностей, а отношения с Олегом Кассини давно утратили былую свежесть. Полученный актрисой «Оскар» стал высшей точкой ее карьеры, откуда уже практически невозможно добиться новых успехов. И тут, помимо всего прочего, — ухаживания со стороны молодого князя. Когда Джуди Кантер в сентябре встретила Грейс, ее поразило в подруге странное сочетание умиротворенности и беспокойства. Грейс пригласила Джуди в свою квартиру на Пятой авеню. Ей требовалось излить душу. Впервые за два с половиной года их дружбы Грейс открыто призналась, что ей кое-чего не хватает. С момента возвращения во Францию, объяснила Грейс, она стремилась уделять больше времени и энергии простым, не связанным с ее карьерой вещам. Она старалась сосредоточиться на семье. Она помогала Лизанне в подготовке к свадьбе. Она с удовольствием проводила тихие, размеренные уик-энды в Оушн-Сити, играя с двумя дочурками Пегги — Мэг и Ли, а когда возвратилась в Нью-Йорк, то начала проводить больше времени с Каролин Скотт. Та уже была замужем и имела двух маленьких дочек. Все эти обстоятельства заставили Грейс призадуматься. Сэлли Парриш ждет ребенка. Беттина Томпсон имеет трехлетнего отпрыска. Дочери Мари Фрисби, Линде, скоро исполнится четыре года. Ее подруги постепенно, одна за другой вступали в новый жизненный этап. Грейс перебрала в голове всех своих знакомых, каждая из которых успела стать юной матерью, и на ее глаза навернулись слезы. «Я тоже хочу иметь это», — призналась она Джуди Кантер. А затем, глядя на подругу и словно никак не решаясь произнести нечто сугубо личное и потаенное, поделилась наболевшим: «Но мне хочется большего».

Грейс с серьезностью относилась к каждой своей роли. Для нее это было чем-то вроде терапии. Каждая новая героиня словно делилась с ней мудрыми словами и заряжала бодростью духа. Для молодой женщины, которой с трудом давалось предвидение реальных трудностей на пути воплощения в жизнь надежд и мечтаний, кинороли были отличным подспорьем, помогавшим примерить чужие трудности. И если Грейс находила в своей героине созвучную для себя ноту, то затем вплетала черту ее характера в свою собственную личность. Это был сложный и противоречивый двусторонний процесс — роли, которые были созвучны ее внутренним импульсам, и роли, которые помогали ей обнаружить нечто новое в ее все еще развивавшемся «я». Однако героиня, чью роль Грейс репетировала в конце 1955 года — в то время, когда она приняла важные для себя решения и вступила в переписку с князем Ренье, — казалась совершенно сверхъестественной, если сравнивать кино и реальную жизнь. Грейс снималась в роли Александры — героини драмы Ференца Мольнара «Лебедь», экзальтированной юной блондинки из хорошей семьи, за которой ухаживает принц. Девушка вынуждена долго взвешивать все «за» и «против» придворной жизни, прежде чем решить для себя, хочет она за него замуж или нет. Эта недоступная для понимания простых смертных дилемма была наполнена для Грейс вполне конкретным смыслом.

«Александра была единственной ролью, — вспоминает Джой Кантер, — за которую Грейс ухватилась едва ли не с жадностью. Если не ошибаюсь, она сама предложила себя на эту роль».

Грейс уже; приходилось сниматься в роли Александры еще на телевидении. В 20-ые годы «Лебедь» дважды становился хитом на Бродвее и вот теперь подвернулся как нельзя кстати, помогая уладить затянувшееся разногласие между Грейс и МГМ. На студии также одобрительно отнеслись к этой идее. Сценарный отдел МГМ и несговорчивая кинозвезда наконец-то пришли к обоюдному согласию. Дор Шэри из кожи вон лез, стараясь загладить старые обиды. Он даже заявил, что временно оставляет свои обязанности заведующего постановочной частью, чтобы лично руководить съемками фильма. Грейс получила высший гонорар — единственный случай за всю ее карьеру, когда ей как актрисе были оказаны исключительные знаки внимания. Остальные актеры, занятые в фильме, тоже были достаточно именитыми. Луис Журдан играл роль доктора Эйджи — красавца-учителя без гроша за душой, который, согласно сценарию, мог предложить Александре одну только любовь, но никак не положение в обществе. Алек Гиннес играл кавалера Грейс — принца Альберта. Актер украсил характер своего героя противоречивыми мазками, которые еще в дни учебы в Американской академии вызывали у Грейс особое восхищение при просмотре иностранных фильмов.

В МГМ решили, что им нет необходимости городить в павильонах студии настоящий дворец. Американская фантазия о том, что такое роскошный дом, уже нашла свое воплощение в особняке «Балтимор-Хауз». Это была точная копия шато с берегов Луары, построенная в 1890 году Джорджем Вандербильтом неподалеку от Ашвилла в Северной Каролине. Снаружи особняк облепили бесчисленные башни и башенки, а его интерьеры поражали роскошью и монументальностью. Дом этот претендовал на звание самого большого особняка в Соединенных Штатах и Хауэл Конант отправился с Грейс в Ашвилл, чтобы сделать на месте серию снимков. Он фотографировал ее — всю в белом, мечтательную и отрешенную — сидящей на ступеньках величественной лестницы, на фоне которой актриса казалась крошечным эльфом. Он следовал за ней по пятам, когда она фехтовала или время от времени танцевала с Луисом Журданом. Грейс настояла на том, чтобы во время фехтования работать самой, без дублера. Что еще более странно, Конанту удалось запечатлеть актрису рядом с грудой софитов и разбросанных светофильтров, словно отрезанную от остальной съемочной группы. Задумавшись о чем-то своем, Грейс сидела одна-одинешенька в огромном кресле, украшенном позолотой и таком роскошном, что его нетрудно было принять за трон. Исподволь закрадывалась мысль, что Грейс примеривает новую для себя роль, окунувшись в суматоху, которой на несколько недель наполнился этот экстравагантный баронский особняк, словно материализовавшийся из мечты неожиданно разбогатевшего разбойника.

— Немножко великоват для меня! — криво усмехнувшись, заметил Джей Кантер и покачал головой, когда наконец выкроил время, чтобы лично посетить Ашвилл.

— А мне он так нравится! — с восторгом воскликнула Грейс.

«Лебедь» не принес Грейс шумной славы ее предыдущих работ. Фильм страдал от многословности и почти полного отсутствия действия, и самые сильные реплики, которые раскрывали его название и в конечном итоге придавали смысл роли Грейс, произносились только в финальных кадрах.

— Подумай, что значит быть лебедем, — говорит Александре принц. — Это значит, будто во сне, плавно скользить по гладкой поверхности озера и никогда не выходить на берег. На суше — там, где ходят простые смертные, — лебедь неуклюж, а подчас даже смешон. Когда он вперевалочку вышагивает по берегу, то до боли напоминает совершенно другую птицу.

— Гусыню? — задает ему вопрос Александра-Грейс.

— Боюсь, что да, — отвечает принц. — Вот почему лебедь всегда должен оставаться там, на глади озера, — спокойный, белый и величественный. Быть птицей, но никогда не летать. Знать всего одну песню, но никогда не петь ее вплоть до смертного часа.

Эти мудрые, хотя и несколько мрачноватые доводы в конце концов убеждают Грейс (Александру), что она должна выполнить свой долг и выйти замуж за принца. Вынужденная выбирать между страстью и положением в обществе, героиня делает свой выбор в пользу последнего. Ее воспитали лебедем, и она решает, что обязана оставаться им до конца своих дней. «Веди туда меня, Альберт», — с чувством исполненного долга произносит героиня свою финальную реплику и — не ждите никаких поцелуев! — поднимается с ним во дворец.

Этот конец вряд ли мог погрузить зрителя в сладостные грезы. Наоборот, «Лебедь» воплощал в себе ту реальность, от которой люди, приходя в кинотеатр, искали забвения. Однако он помог Грейс еще лучше освоиться с нелегкой ролью «обитательницы водной глади». Профессионализм, решительность, самообладание, умение держать себя — роль княгини требовала почти тех же самых качеств, что и роль кинозвезды.

Не имея никаких других доказательств, кроме запечатленного на страницах «Пари Матч» рукопожатия, европейские газеты пустились в рассуждения о возможности романа между Грейс и князем Монако. Домыслы эти достигли Америки, и Грейс пришлось давать опровержения.

— Нет между нами никакого романа, — возмущенно сказала она Руперту Аллену. — Я ни разу не получила от него ни единого слова. Повторяю: ни разу ни единого слова!

Нетрудно понять возмущение Грейс. В конце концов, было бы смехотворной самонадеянностью предполагать, что между нею и Его Светлейшим Высочеством князем Ренье III может что-то быть. Однако тот факт, что Грейс сочла нужным солгать своему другу о письмах, которые теперь регулярно приходили к ней от Ренье, наводит на догадки, какое направление начали принимать ее мысли. Настоящая любовь с настоящим принцем — неужели такое впрямь возможно? Грейс пока не была до конца уверена, к чему приведет ее переписка с Ренье. Однако она точно знала, что преждевременные признания и риск публичного откровения могут окончательно застопорить это тонкое дело. Практичная Грейс взяла верх над Грейс-мечтательницей.

Съемки «Лебедя» завершились в декабре 1955 года после заключительной работы в студии Голливуда, и за несколько дней до Рождества Руперт Аллен отправился навестить Грейс, а заодно и выпить праздничный бокал шампанского. Он застал ее, сердитую и вздернутую, за упаковкой вещей. Грейс было необходимо успеть домой, в Филадельфию, на традиционную встречу Рождества, а кроме того, до нее дошла весть, что Ренье тоже собирается заглянуть к ним домой. Князь организовал свой первый визит в Соединенные Штаты. Он собирался посетить больницу имени Джона Гопкинса в Балтиморе — судя по всему, для прохождения медосмотра — и поэтому попросил разрешения заодно нанести визит на Генри-авеню. На первый взгляд эта новость казалась из ряда вон выходящим событием — подумать только, сам монакский князь задумал пожаловать в Ист-Фоллз, в Филадельфию! — однако Грейс по-прежнему отмахивалась.

— Руперт, — твердила актриса, — уверяю тебя, между нами ничего нет.

Ренье подыскивал себе супругу. Ему уже перевалило за тридцать (31 мая 1955 года князь в тридцать второй раз отметил свой день рождения). Произвести на свет наследника было для него вопросом династической необходимости, а в глазах кое-кого из влиятельных обитателей княжества также и деловой. Сомерсет Моэм в свое время метко назвал Монако «солнечным местечком для темных личностей», и если кто и олицетворял собой этот курортный коктейль из скандалов и надувательств, то это, несомненно, Аристотель Онассис. Греческий судовладелец контролировал знаменитое Societe des Baines de Mer et Cercle des Etrangers — Общество морских купаний (сокращенно ОМК) и Иностранный клуб, — чье мудреное название было призвано закамуфлировать его приземленное назначение, а именно: получение максимума доходов из знаменитого казино в Монте-Карло и шикарных отелей. ОМК считалось общественной собственностью. Правда, незадолго до описываемых событий путем каких-то хитрых маневров на Парижской бирже Онассису удалось прибрать его к рукам. Однако вскоре оказалось, что его вложения не приносят ему ожидаемой» прибыли. Толстосумы и транжиры не спешили в Монако. Десятилетие спустя после второй мировой войны в княжестве царил дух застоя и уныния, а само оно напоминало увядающую вдовствующую королеву Ривьеры. По его собственным словам, Онассис был сильно обеспокоен «упадком легенды». «Монако утратило былой блеск», — жаловался он в 1955 году своему американскому приятелю Джорджу Шлее во время круиза, в который он отправлялся каждое лето в обществе вышеупомянутого Шлее и Греты Гарбо. Ведь стоит Монако утратить свой шик, как оно быстро превратится в захолустье Европы. Не мог ли Шлее оказать одну услугу, а именно: подыскать в жены князю Ренье какую-нибудь знаменитую шикарную американку? Это привлекло бы сюда других американцев, а кроме того, заставило бы наконец улыбнуться вечно мрачного князя. Онассис располагал разнообразными средствами для того, чтобы привезти в Монако смазливую барышню и устроить так, чтобы она и Ренье познакомились друг с другом.

Шлее вернулся в Америку, где тотчас перепоручил это дело Гарднеру Каулсу — известному краснобаю, а так же основателю и издателю журнала «Лук». В последние годы Каулс, к величайшему раздражению князя Ренье, охотно распространяется об этой истории. Сам князь оставался в полном неведении относительно той бурной деятельности, которую развернули за его спиной самозваные сводники, и отнюдь не пришел в восторг, узнав о поисках для него шикарной супруги. Неподалеку от дома Каулса в Коннектикуте у фотографа Милтона Грина гостила Мэрилин Монро, и Каулс пригласил знаменитую звезду выпить с ним, а заодно выяснить, как она отнесется к перспективе выйти замуж за монакского князя. «А он богат? А каков из себя?» — хихикая, допытывалась Мэрилин, обрадованная перспективой такого замужества, и в разговоре они окрестили князя Олененочком. Мэрилин слыхом не слыхивала, где находится это Монако — уж не в Африке ли случайно? — однако ничуть не сомневалась, что очарует сердце его юного застенчивого правителя. «Дай мне провести с ним наедине всего два дня, — сказала она Гарднеру Каулсу, — и, обещаю, он сделает мне предложение». Однако к тому времени, когда Мэрилин Монро, сидя на краю бассейна, обменивалась с Гарднером Каулсом шуточками насчет будущего Монако, князь Ренье уже состоял в переписке с кинозвездой, чей образ резко отличался от образа красотки Монро. Изумленный в самом начале тем, что Грейс никак не вписывается в традиционный стереотип кинозвезды, Ренье почувствовал, как его неодолимо влечет к себе исходящая от нее аура чистоты и добропорядочности. Ренье поделился своими мыслями с капелланом отцом Френсисом Такером — американцем ирландского происхождения, членом ордена Святого Винсента. Отец Такер взял на себя смелость послать от себя лично короткую записку Грейс. «Я хочу поблагодарить Вас, — писал он, — за то, что Вы показали князю, что представляет собой американская девушка-католичка, и за то глубочайшее впечатление, какое Вы произвели на него».

Грейс понравилась Ренье с того самого момента, когда она призналась вскоре после их встречи, что ей не особенно хотелось ехать на тот сеанс фотосъемки, который свел их вместе. Все дело в том, что Ренье испытывал те же самые чувства. Он рос застенчивым ребенком — точно так же, как и Грейс, — и не чувствовал себя готовым к исполнению тех обязанностей, которые накладывала на него его принадлежность к одному из знаменитейших семейств Европы. Став знаменитыми уже в зрелом возрасте, ни князь, ни кинозвезда не собирались расставаться со славой, которая далась им с таким трудом. Однако оба словно чувствовали, что их внешний образ мешает раскрыться их личному внутреннему «я». Грейс произвела на Ренье впечатление серьезной, надежной и честной женщины, а еще он оценил в ней чувство юмора. Грейс обладала естественностью истинной американки, не впадая, однако, в свойственную ее соотечественницам беспардонность, и еще больше раскрылась перед князем в своих письмах, которые, как ему казалось, помогали соприкоснуться с кем-то не таким, как все остальные. Не красавец, но и не урод, владелец яхты, спортивного автомобиля и дворца на Ривьере, Ренье не знал недостатка в подружках. «Величайшая трудность заключается для меня в том, — признался он однажды, — что не всегда удается завязать с девушкой долгую и близкую дружбу, чтобы выяснить для себя, кто мы: просто любовники или же родственные души». Его переписка с Грейс разрешила эту проблему. Впоследствии Ренье оценивал их письма как свой «потаенный сад сокровищ» и как тропу, что шаг за шагом вела князя навстречу девушке его мечты. И теперь перед ним осталось последнее препятствие — жизнью испытать мечту на прочность. И если Ренье и Грейс приготовились подняться на новую ступеньку в их отношениях, им требовалось придумать хороший повод для неофициальной, однако достаточно серьезной встречи, чтобы получше познакомиться друг с другом без особого давления с чьей-либо стороны, и летом 1955 года они получили помощь, откуда и не ожидали.

Тетушка Эди и дядя Расс Остин из Филадельфии были знакомыми семьи Келли и соседями по Оушн-Сити. Это была шумная, смешливая пара, без которой обходилась редкая вечеринка на Генри-авеню. Остины не были кровными родственниками Грейс, однако она привыкла называть их не иначе как «тетей» и «дядей», причем дядя Росс считал эту связь настолько прочной, что, когда в августе 1955 года Остины прибыли в Канны, он счел нужным связаться с Ренье. Супружеская чета проводила в Европе летний отпуск, и тетушка Эди горела нетерпением попасть в Монако на благотворительный бал, проводимый Обществом Красного Креста. Обычно это событие становилось на Ривьере гвоздем сезона. Дяде Рассу было известно, что во время Каннского фестиваля Грейс представилась возможность лично познакомиться с Ренье. Вот почему, когда консьерж в гостинице сказал им, что билеты на бал, увы, распроданы все до единого и парочке заморских туристов нечего даже и надеяться, американцы знали, что им предпринять. С удивительной беспардонностью, которой, на ее счастье, не хватало t Грейс, дядя Расс позвонил во дворец, чтобы выяснить, не сможет ли князь принять их. В семье Келли до сих пор содрогаются при мысли о смелой выходке Эди и Расса. «Позднее мы узнали, что Ренье незадолго до этого сделали операцию аппендицита, — вспоминает Элис Годфри. — Один из его банков (а именно Монакский банк благородных металлов) был на грани банкротства, а Аристотель Онассис прибрал к рукам казино. И вот представьте себе, что в этот момент звонит Расс Остин, чтобы сказать, что у него, видите ли, возникли проблемы».

Просьба дяди Расса в конце концов попала на стол к отцу Такеру, и проворный капеллан не стал понапрасну терять время. Он сел в машину и поехал в Канны, чтобы лично вручить Рассу Остину два приглашения на бал и поздравления от князя Ренье. После этого семидесятитрехлетний священник устроился поудобнее с Остинами на диване и с ловкостью бывалого исповедника выудил из супругов все, что им было известно о Грейс: кто ее родители, какого они происхождения, как называется их приход. Ему не пришлось дважды задавать один и тот же вопрос: Остины выложили все как на духу. Кое-кто в Монако недолюбливал отца Такера, считая, что он сует нос не в свои дела и, обладая каким-то зловещим влиянием, помыкает князем как ему вздумается. Такера частенько сравнивали с Распутиным, и поэтому, когда в начале 60-ых карьера княжеского духовника резко оборвалась в связи со скандалом, связанным с мальчиками-хористами, многие уверовали, что правильно делали, когда не доверяли ему. Но к этому времени Франсис Такер уже успел войти в историю как устроитель самого нашумевшего брака и самого пышного бракосочетания в католическом мире и поэтому более чем выполнил возложенную на него Ватиканом миссию, с которой и прибыл в княжество в 1950 году.

Отношения между католической церковью и правящей династией Монако начиная с 1858 года отличались особой близостью. В тот год местный епископ отмел опасения пра-пра-прадеда Ренье Шарля III, будто рулетка, запрещенная повсюду в Европе, подозрительно смахивает на порочный и потому недозволенный вид досуга — азартные игры. При правильной организации дела, успокоил князя епископ, азартные игры вовсе нельзя считать грешным занятием, и доказал это, освятив вновь открытое казино. Молитвы епископа были услышаны и нашли свое подтверждение самым поразительным образом. Казино в Монте-Карло, которое открылось 13 мая 1858 года, стало ключевым пунктом в современном облике княжества. Оно не только принесло процветание правящему семейству Гримальди, но и жизнь без налогов всему населению. А посему вполне справедливо, что церкви тоже полагалось от этого пирога, и этот «кусочек» нашел свое воплощение в виде грандиозного мраморного собора, возведенного на скале по соседству с княжеским дворцом. Именно в продолжение этой традиции многолетнего сотрудничества отец Такер в 1955 году взял на себя смелость заняться поисками достойной невесты для своего хозяина, к которому он обращался не иначе как «мой повелитель-князь». В результате Эди и Расс Остины удостоились чести посетить не только бал Красного Креста. Отец Такер пригласил их во дворец на чай с самим князем.

Неудивительно, что в последующие годы тетушка Эди и дядя Расс начали рассматривать знакомство, которое в 1955 году им удалось завязать с князем Ренье и его капелланом, как отправной момент величайшего романа столетия, считая, что именно их инициатива повлекла за собой развитие событий. В то время никто не подозревал, что Грейс и Ренье уже состоят в переписке и поэтому так или иначе нашли бы способ встретиться друг с другом. Однако время и место этой встречи — несомненно, дело рук Остинов и отца Такера, который договорился с ними, что сделает Филадельфию важной остановкой в маршруте князя во время визита в Америку. Остины ответили на гостеприимство Ренье, пригласив его на ланч у себя дома, в Америке. Затем планировалось нанести визит на Генри-авеню — на традиционное рождественское торжество семейства Келли. Тетушка Эди взяла на себя обязанность подготовить Грейс к этому событию.

— Он такой милый человек, — сказала она Грейс, — и будет рад снова с тобой встретиться.

Эди позвонила по междугороднему телефону и застала Грейс врасплох. Актриса была занята на съемках «Лебедя» и поэтому старалась уклончиво отвечать на вопросы, касающиеся князя Ренье.

— Он невысок ростом, — сказала она. — Я встречалась с ним, — и всем своим тоном давала понять, что встреча не произвела на нее особого впечатления.

— Ну… — не унималась тетушка Эди, — он был бы рад снова встретиться с тобой. Я ни за что не стану приводить его с собой, если ты не пообещаешь мне, что будешь приветлива с ним. Мне меньше всего хотелось бы, да ты и сама знаешь, холодного высокомерия и деланных любезностей.

«Я уже по собственному опыту знала, — объясняла тетушка Эди, пересказывая эту историю, — что Грейс умеет уничтожить вас одним взглядом».

— Ну хорошо, тетя Эди, — ответила Грейс, стараясь не выдать внутреннего волнения. — Я буду с ним приветлива.

Джон Почна был главным советником Аристотеля Онассиса по правовым вопросам. Выпускник Гарвардской юридической школы, он был членом коллегии адвокатов Нью-Йорка, Массачусетса и Коннектикута. Онассис, узнав о предстоящем в конце 1955 года визите князя Ренье в Америку, предложил своего адвоката в качестве одного из сопровождающих лиц. Почна мог пригодиться для какой-нибудь юридической консультации, а кроме того, Онассис в его лице получил зоркого стража на тот случай, если князя Ренье и отца Такера занесет куда-нибудь не туда. Почна уже провел некоторое время в обществе Ренье, и, надо сказать, князь не произвел на него особого впечатления. Князь был довольно расточительным игроком в гольф (за один раз он мог спокойно потерять с полдесятка мячей), и язык не повернулся бы назвать его ловким на теннисном корте. Ренье было практически невозможно увидеть в шортах. Крепко сбитый великан Почна, который ростом и сложением представлял собой почти точную копию Джека Келли, свысока поглядывал на коротышку князя. Адвокат особенно переполошился, когда во время визита в Париж Ренье взял его с собой в Cage аuх Folles — ночной клуб, знаменитый своими переодетыми в женское платье гомосексуалистами. «Это был обшарпанный театрик, — вспоминал Почна, — переполненный водителями грузовиков и прочей шушерой, тискавшей друг друга на протяжении всего вечера». Однако, по мнению Почны, князь гомосексуалистом не был.

Нет, он просто был любопытным и смелым, как человек, который мог запросто засунуть руку в клетку с тигром. А еще он страдал от скуки и чувствовал себя немного потерянным. Он был склонен к меланхолии, как молодой человек, у которого имелся неограниченный выбор совершенно ненужных ему вещей. В свое время на протяжении шести лет у Ренье был роман с французской актрисой Жизель Паскаль. Он открыто жил с ней на своей вилле на мысе Ферри, по мнению кое-кого, совершенно пренебрегая своими княжескими обязанностями. Ренье легкомысленно отзывался об этой связи. «Все было прекрасно, пока не кончилось, — сказал он как-то раз позднее, словно пытаясь убедить окружающих, что роман с мадемуазель Паскаль никогда не имел для него особой значимости. — А потом все закончилось». Однако после этого «обыкновенного» конца князь взошел на борт своей яхты и отправился в одиночное плавание вдоль берегов Западной Африки.

Почна догадывался, что первый в его жизни визит Ренье в Америку так или иначе связан с поисками невесты. Как говорится, шила в мешке не утаишь. Одним из условий странного существования в XX веке Монакского княжества под протекторатом Франции было закрепленное за французским правительством право одобрить или отвергнуть любой брак, касающийся престолонаследия, и поэтому в ноябре 1955 года Ренье официально уведомил Париж, что намерен искать себе невесту в Америке. И если поиски окажутся успешными, он, возможно, тут же сделает предложение. Почка изучил список возможных кандидаток, составленный отцом Такером. Имя Грейс было включено в этот перечень вместе с некой представительницей семейства Дюпонов — католичкой, что жила в Делавере. Князь со своим духовником добрались до Нью-Йорка, а затем планировали отправиться дальше, на юг, поездом или на автомобиле. И первой остановкой на их пути должна была стать Филадельфия. Отец Такер затем намеревался заехать в Уилмингтон, где начинал свою духовную карьеру. Он собирался отметить там пятидесятилетие своего вступления в орден, и если понадобится прозондировать почву в Делавере, то это нетрудно будет приурочить к поездке в Уилмингтон. После этого путь их лежал на юг, мимо госпиталя имени Джона Гопкинса в Балтиморе, и должен был завершиться во Флориде — в Палм-Бич, где также предполагалось провести поиски кандидатки в супруги.

Ренье должен был сесть на пароход, отплывающий из Гавра в Нью-Йорк, 8 декабря 1955 года. Ночь накануне отплытия он провел в Париже. Французская пресса уже пронюхала, какие цели преследует сей вояж и какие может повлечь за собой последствия. В народе ходила легенда, что в случае, если князь не сумеет обеспечить престолонаследие, Монако будет возвращено Франции. На самом же деле договор, подписанный Монако и Францией в 1918 году, со всей ясностью гарантировал, что даже при отсутствии наследника княжество сохранит за собой существующий статус «автономного государства». Однако отважный вояж Ренье за океан в поисках дамы сердца и ради дела сохранения династии явился той самой мелодрамой, которой республиканская Франция никак не могла ожидать от приютившегося у нее под крылышком «милого карлика». Репортеры с камерами и без оных денно и нощно по пятам преследовали принца. Пытаясь обрести наконец покой и уединение, Ренье воспользовался скромной парижской квартирой Почны. Когда-то это расположенное прямо над гаражом жилище принадлежало какому-то шоферу. Они провели время за непринужденной беседой и даже выпили вместе, обсуждая детали предстоящей поездки. Затем Почна из окна верхнего этажа наблюдал, как Ренье наконец отправился к себе, озабоченно оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться, что путь свободен. Судя по всему, князь желал удостовериться, что за ним никто не следит, и, поняв, что он действительно один, метнулся к ближайшему дереву. «Князь расстегнул брюки, — вспоминал Почна, — и помочился прямо на ствол». В тот момент Джону Почне показалось, что Ренье Монакский — поистине счастливый принц, почти такой же, как простые смертные. Адвокат лишь ненадолго попрощался с князем, так как раньше него вылетал в Нью-Йорк, чтобы завершить там какое-то дело. Судя по всему, в Америке его ждут неожиданности. И когда, застегнув молнию на брюках, Ренье шагнул из-под дерева в декабрьскую ночь, он, казалось, был окрылен радостью.

 

Глава 16

«Я решила свою судьбу…»

Когда в пятницу вечером, 23 декабря 1955 года, Грейс прилетела из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, она тотчас же поспешила к себе на Пятую авеню, бросила чемоданы у швейцара, а затем снова растворилась во мраке ночи. Ее агент Джей Кантер устраивал у себя дома в Саттон-Плейс рождественскую вечеринку, на которой должен был присутствовать кое-кто из близких друзей Грейс. Актрисе не терпелось снова увидеть Джона Формана, а также Риту Гам, которая обзавелась новым другом и ужасно гордилась этим.

Грейс была в своей самой лучшей, блистательной форме. Она весело щебетала о своей новой картине «Лебедь», съемки которой наконец завершались. А еще она без умолку говорила о Рождестве на Генри-авеню, куда должна была отправиться на следующий день. Глядя на Грейс, трудно было сказать, что она совершила перелет через всю страну: актриса лучилась энергией и весельем. «Я еще вернусь!» — игриво крикнула она Джуди Кантер и направилась к лифту, где со смехом отсалютовала подруге, подражая генералу Дугласу Макартуру. Однако на протяжении всего вечера в окружении самых близких своих подруг Грейс и словечком не обмолвилась, что через день у нее назначена в Филадельфии встреча с Его Светлейшим Высочеством князем Ренье Монакским.

Сам князь прибыл в Нью-Йорк лишь несколькими днями ранее в сопровождении духовника и врача — непоседливого отца Такера и доктора Робера Дона, молодого хирурга из Ниццы. В начале года Дона произвел Ренье операцию по удалению аппендикса, и поэтому князь захватил его с собой в больницу имени Джона Гопкинса. Собственно говоря, эта пара — священник и врач — и составила весь эскорт князя, когда того встретили в Америке.

— Да где же этот черномазый князь? — вопрошал Франк Кресчи — телохранитель, приставленный к Ренье нью-йорским департаментом полиции. Подобно многим своим соотечественникам, Кресчи весьма смутно представлял себе разницу между Монако и Морокко.

Джон Почна задержался, чтобы выпить пару рюмок, а затем улизнул на неделю к своей семье. Приближалось Рождество, и поэтому вряд ли могло произойти что-либо важное, пока не кончится предновогодняя пора.

Позднее, во второй половине дня 25 декабря, Ренье наконец появился в доме N 3901 по Генри-авеню в сопровождении духовника и личного врача. Трио позавтракало в обществе тетушки Эди и дяди Раса, и поэтому, когда Остины с гордостью проводили необычных гостей в Ист-Фоллз на долгожданную встречу с семейством Келли, уже начинало смеркаться. Джон Келли и капеллан князя отец Такер тотчас нашли друг в друге родственные души. «Мой отец с первого взгляда мог распознать священника-ирландца, — вспоминает Пегги. «Отец Такер, — сказал он, — присаживайтесь, и я угощу вас сигарой».

Грейс изо всех сил старалась держаться непринужденно, однако вид у нее был спокойный и собранный, будто она решила, как того опасалась тетушка Эди, «отпугнуть собеседника леденящим взглядом». Однако Ма Келли без труда разобралась, что здесь к чему: просто в Грейс сработал защитный механизм. Глядя на среднюю дочь, Ма Келли тотчас догадалась, что на самом деле та была готова одновременно плакать и прыгать от восторга.

Это было еще мягко сказано. На протяжении последних шести месяцев Грейс посредством переписки общалась с этим противоречивым и ужасно застенчивым человеком, и ей нравилось читать написанное им. Ренье постепенно занял особое место в мире ее сокровенных надежд и мечтаний. Однако сможет ли он с достоинством выдержать испытание реальной жизнью? Грейс вся превратилась в комок нервов. «Рождественским утром, — вспоминала она позже, — я досадовала на себя, что вернулась домой». Все было бы гораздо легче и проще, рассуждала охваченная паникой Грейс, останься она в Калифорнии. Грейс позвонила жившей по соседству сестре Пегги, умоляя ту поскорее прийти, поскольку ей срочно потребовалась моральная поддержка.

Ренье, со своей стороны, пытался отогнать от себя мысли о том, что здесь он устраивает отнюдь не личное, а государственное дело. Ведь он уже поставил в известность французское правительство, пересек Атлантику и как правитель Монако был обязан довести задуманное до логического конца. Однако, даже если нервы его и были на пределе, ему удалось скрыть свои истинные чувства так же успешно, как и Грейс.

«Он фактически присвоил себе на нее монопольное право», — вспоминала Ма Келли, удивляясь той легкости и непринужденности, с какой держался тридцатидвухлетний князь. Едва переступив порог, он тотчас завязал с Грейс разговор. Ренье вел себя так, как и полагалось завсегдатаю светских салонов, тем более князю: он разговаривал и улыбался, сосредоточив все свое внимание на своей собеседнице, чем произвел мгновенный и замечательный эффект. «До этого, — прокомментировал Билл Годфри, — мне ни разу не приходилось видеть, чтобы Грейс проявляла к кому-либо из молодых людей такой интерес».

Вечер пролетел незаметно. Не успели гости разговориться, как пробило десять часов, а отцу Такеру нужно было успеть на поезд в Уилмингтон. Однако двое его молодых компаньонов явно тянули время. Было заметно, что Ренье не торопиться покинуть гостеприимную крышу, а глядя на князя, доктор Дона также последовал его примеру.

На выручку капеллану пришла Ма Келли.

— Не желают ли князь и доктор Дона заночевать здесь, на Генри-авеню? — спросила она. — В комнате для гостей найдется пара свободных кроватей, так что князь и доктор Дона могут присоединиться к отцу Такеру в Уилмингтоне на следующий день.

Как и предполагала Ма Келли, Ренье пришел в восторг от этого предложения. Маргарет тотчас догадалась, что у него серьезные намерения зрелого мужчины. «Это читалось, — вспоминает она, — в каждом слове, в каждом жесте».

— Пегги, — сказала Ма Келли давая понять, что настало время удалить со сцены посторонних лиц, — пусть эти молодые люди пойдут к тебе.

И Пегги забрала гостей и Грейс к себе домой (она жила по соседству — в особняке, построенном для нее отцом).

«Мы сидели и играли в карты, — вспоминала позднее старшая сестра Грейс. — Ну и, разумеется, в конце концов, я осталась играть одна с доктором, а Грейс и Ренье резались в карты в соседней комнате». Однако их внимание было занято не только одними картами. Когда парочка наконец выплыла из соседней комнаты, они оба счастливо улыбались, а у князя весь костюм был в черной собачьей шерсти. Пегги одолжила Ренье немного липкой ленты, чтобы снять шерстинки, и пошла к себе в спальню, желая посекретничать с Грейс.

— По-моему он просто душка, — сказала Грейс, которая, казалось, вся сияла от счастья.

— Мне тоже так кажется, — произнесла старшая сестра одобрительным тоном.

И на этом, как вспоминает Пегги, их разговор закончился.

На следующее утро Грейс и Ренье отправились на машине на загородную прогулку, а поздне, во второй половине дня, взволнованная Грейс нанесла визит в спальню матери. «Она взяла меня за руку, — вспоминала Ма Келли, — как, бывало, делала в детстве». И все подспудные чувства прорвались наружу: напряжение, радость — весь тот сложный комплекс эмоций, которые Грейс таила в себе вот уже на протяжении суток, с того момента, как снова встретилась с князем. «И тогда мне стало ясно, — сказала Ма Келли, — что она примет его предложение, если он, конечно, решится».

Отцу Грейс было к этому моменту известно гораздо большее. Накануне вечером Джек Келли отвез на вокзал отца Такера, и по дороге шустрый священник по секрету поведал отцу Грейс о намерениях своего «повелителя-князя». Этому роману Джек Келли вряд ли мог воспрепятствовать. И без того пар должен был вот-вот прорваться наружу. Поэтому со стороны отца Такера было довольно-таки дальновидным шагом сделать Джека Келли одним из участников игры и, что особенно мудро с его стороны, подать новость как исключительно мужской разговор. И если Джек Келли знал сущность священников-ирландцев, то отец Такер знал ирландцев-папаш. Юная пара может рассчитывать на родительское благословение, важно заявил Джек Келли, разумеется, при условии, что этого хочется самой Грейс. Священник получил от Джека Келли согласие передать сказанное князю.

Оставалось только завершить формальности. Все разрешилось в мгновение ока, однако те, кто присутствовал при этом, восприняли все как должное. Грейс и Ренье проявляли взаимные чувства с такой откровенностью, что окружающим казалось, будто и их тоже осыпали звездной пылью. Темным вечером Пегги повезла парочку покататься по ночным улочкам Джермантауна. Бросив взгляд в зеркало заднего обзора, она вовсе не удивилась, увидев сестру в страстных объятьях практически незнакомого человека.

В среду, 28 декабря, князь и доктор Дона отвезли Грейс за сто миль из Филадельфии — в Нью-Йорк. Ей требовалось посетить несколько уроков вокала для участия в постановке «Высшего общества» — новой картины, над которой ей предстояло начать работу буквально через считанные недели. Однако куда важнее для Грейс было поделиться с друзьями потрясающей новостью. Где-то среди объятий на заднем сиденье, долгих, задумчивых прогулок и осторожных предварительных разговоров князь Ренье спросил ее, согласна ли она стать его женой, и Грейс, не раздумывая, сказала «да». Она получила все то, что имелось у ее замужних подруг, но получила и нечто большее.

— Грейси вернулась домой! — обращаясь к жене, радостно воскликнул Джей Кантер после телефонного разговора с актрисой. — Немедленно позвони ей. Ей не терпится с тобой поговорить.

Кантер и Джон Форман удостоились от Грейс любопытного звонка.

— Каждый из нас должен пообещать, что встретиться с ней на другой день по отдельности, — произнес Кантер, не зная что и думать.

— Интересно, что там она затеяла?

Оказалось, что Грейс хочет встретиться также и с Джуди — за ланчем.

— Это жизненно важно, — сказала Грейс, счастливо хихикая в трубку. — Жизненно важно.

Когда же старая подруга сказала Грейс, что у нее другие планы на завтра, та едва не вышла из себя.

— Ну, пожалуйста, приди, — умоляла она.

— Я тебя очень прошу.

По правде говоря, у Джуди Кантер на завтра не было ройно никаких планов. Притворившись, будто она ужасно занята, Джуди рассчитывала выудить из Грейс чуть больше информации, и ей это частично удалось.

— Я скажу тебе только одну вещь и ничего больше, — произнесла Грейс. — А после того, как я тебе это скажу, я повешу трубку. И если ты снова позвонишь мне, я тебе не отвечу, — она осеклась, а затем проговорила шепотом: — Мне сделали предложение.

После этих слов в трубке загудел отбой.

Тем же вечером, за обедом, Кантеры и Джон Форман, взяв бумагу и карандаш, пытались вычислить, кто же он, этот загадочный избранник Грейс. Возглавлял список Олег Кассини, однако последнее время Грейс мало виделась с ним, а кроме того, Олега вряд ли обрадовал ее весенний роман в Европе с Жан-Пьером Омоном. Тем не менее, модельер оставался самым давним и серьезным из кавалеров Грейс, и ему ближе всех удалось подвести Грейс к той черте, за которой ей предстояло бросить вызов родителям и стать хозяйкой собственной судьбы. На втором месте, но с гигантским отрывом находился Жан-Пьер.

После рассмотрения менее известных кандидатов «гадальщикам» стало ясно, что за считанные пять дней, прошедших с того момента, как Грейс передразнила на вечеринке в Саттон-Плейс генерала Макартура, в Филадельфии произошло нечто важное. Кантерам было известно, что когда Грейс наведывалась домой, она иногда отправлялась на свиданье с местным кавалером Биллом Клотье, отпрыском именитого филадельфийского семейства. Отличный спортсмен, Билл Клотье был высок и хорош собой, и не удивительно, что Джек Келли двумя руками проголосовал бы за такого мужа. Так может, Грейс наконец сдалась и на радость папочке создала солидный и респектабельный филадельфийский альянс, о котором тот мечтал все эти годы?

Джуди Кантер выяснила это для себя в половине первого на следующий день в столовой квартиры Грейс на Пятой авеню. Два зеленых салата и несколько крошечных бутербродов с холодной курицей — вот и все, что украшало в тот момент стол.

— Я влюблена в самого замечательного мужчину, — поведала Грейс, — и выхожу замуж за князя Ренье Монакского!

На несколько секунд Джуди Кантер онемела от удивления. Отказываясь поверить, она трясла головой, а затем выпалила фразу, которая в тот момент показалась ей самой подходящей:

— А ты не заливаешь?

Обе женщины, не говоря ни слова, уставились друг на друга, а затем разразились таким истерическим хохотом, что были вынуждены отодвинуть в сторону тарелки с салатом, чтобы насмеяться вволю. Согнувшись вдвое от смеха, они боялись угодить лбами в тарелку.

Непочтительное веселье Джуди Кантер стало воплощением типичной реакции других знакомых Грейс на много дней вперед. Они от всего сердца радовались за нее и желали ей счастья. Однако поскольку ни одна душа не догадывалась о переписке Грейс и Ренье и о том, что Грейс вот уже несколько месяцев пребывала в сладостном предвкушении счастья, то друзьям оставалось только гадать, что же все-таки за этим кроется. На первый взгляд могло показаться, будто Грейс поддалась довольно глупому порыву страсти — что, в общем-то, не противоречило, судя по предшествующим романам, ее натуре, — или же ее не трудно было заподозрить в холодном рассудочном расчете. Пытаясь помочь Джуди Кантер разобраться, что здесь к чему, Грейс призналась, что отчасти верно и то и другое.

— Мне ужасно нравятся его глаза, — выпалила Грейс. — Я могу смотреть в них бесконечно. А какой у него прекрасный голос! Он все то, что я люблю! — однако с присущей ей практичностью тут же пояснила: — Мне не хотелось бы выйти замуж за человека, который бы принизил мой успех. Я ни за что бы не осмелилась прийти в ресторан, чтобы услышать, как метрдотель обращается к моему мужу: «Мистер Келли».

Для такой легкомысленной натуры, как Грейс, было неожиданным терзаться страхами. Грейс не давала покоя проблема «мистера Келли». Ей также не давала покоя мысль о том, что чем старше будет она становиться, тем трудней ей будет получить роль. Актриса терзалась сомнениями относительно того, сможет ли она остаться в кино и одновременно иметь семью, воспитывать детей и воплощать в жизнь свою старомодную идею о том, каким полагается быть браку. Она беспокоилась, помимо всего прочего, сумеет ли она ублажить своих суровых родителей и одновременно добиться для себя независимости, выйдя замуж за принца своей мечты. Его Светлейшее Высочество князь Ренье Монакский обеспечивал единственное, самое простое и самое грандиозное решение всех вышеперечисленных проблем. Стать княгиней, выйти замуж, получив благословение самого епископа; жить в замке на юге Франции; превратить реальную жизнь в мечту и наслаждаться ею, не зная тревог и забот, до конца своих дней — все это и вдобавок любовь остроумного, темпераментного мужчины, в черные глаза которого она могла смотреться бесконечно! Это было куда заманчивее, чем в ее картине «Лебедь»; даже медали, выставленные на черном бархате в комнате трофеев Келли, не шли с этой мечтой ни в какое сравнение.

«Я действовала, повинуясь инстинкту, — сказала позднее Грейс. — Но, с другой стороны, я всегда так поступала. Просто нас свел случай как раз в то время, когда мы оба созрели для брака. В жизни каждого из нас наступает момент, когда надо выбирать». И если Грейс Келли для того, чтобы решиться стать княгиней, понадобился день-другой, то остальная Америка, судя по всему, сделает для себя выводы гораздо быстрее. Князь женится на кинозвезде! Газеты попытаются «переплюнуть друг дружку». В результате их страницы запестрят самыми невообразимыми домыслами, какие даже не снились Голливуду. Вот почему перед парой встал насущный вопрос: как же объявить миру о своем решении? По этому поводу 30 декабря, в пятницу, Грейс устроила в своей квартире на Пятой авеню обед. Ей хотелось, чтобы Ренье мог познакомиться кое с кем из ее нью-йоркских друзей и рассказать об их дальнейших планах.

Отец Такер внес в это мероприятие элемент непринужденности, рассказав пару своих знаменитых анекдотов, а князь велел друзьям Грейс позабыть все его титулы и запросто обращаться к нему по имени — Ренье.

Атмосфера на вечеринке царила веселая и раскованная — до того самого момента, когда отец Такер представил составленный им распорядок объявления помолвки его «повелителя-князя». Монсиньор (так официально полагалось обращаться к Ренье) вернется вместе с Грейс Келли в Филадельфию, пояснил капеллан, где и будет сделано официальное заявление. Частный фотограф, нанятый специально для этого случая, запечатлеет событие, и в прессу будут переданы только фотографии, сделанные им. Отец Такер предложил два приличествующих помолвке снимка: на одном будет счастливая пара сама по себе, а на другом — в окружении сияющих улыбками членов семьи Келли.

Предложение капеллана продемонстрировало весьма милое, однако поразительное незнание аппетитов американской прессы. Американские газеты ни за что бы не согласились довольствоваться чужими снимками, а кроме того, им не терпелось забросать счастливую пару вопросами. Однако, когда Джей Кантер, а с ним и Джон Форман, и нью-йоркский адвокат Грейс Генри Джейф попытались объяснить проблему, они наткнулись на неодобрительный взгляд князя. Ренье хотел, чтобы этот день остался для него днем личного праздника, а когда американцы попробовали втолковать ему непрактичность такого решения, атмосфера заметно охладела. Шутки получались натужными, Ренье превратился в князя, а отец Такер не торопился рассказать очередной анекдот. Грейс откинулась на спинку дивана, — вспоминала потом Джуди Кантер, — с таким видом, словно ей хотелось затеряться среди подушек».

Исправить ситуацию удалось несколько дней спустя Джеку Келли. «Папа всегда умел договориться с прессой», — заметила как-то раз Пегги.

— Послушай, Грейси, — сказал он, — без шумихи здесь не обойдется.

Он понимал, что газетчикам нужна история. Вот почему Джек Келли втолковывал своему будущему зятю, что репортеров им никак не избежать. Так или иначе придется отвечать на глупые вопросы и снова и снова принимать перед объективом одни и те же позы.

В четверг, 5 января 1956 года, на Генри-авеню собрались все участники священнодействия. Особняк Келли был до отказа набит журналистами и фоторепортерами.

— Князь, с вашей стороны это любовь с первого взгляда?

— Скольких детей вы хотели бы иметь?

Фотографы, обнаглев, взбирались на кресла Ма Келли, а кое-кто — даже на пианино. Дело дошло до того, что Лизанну, которая в ту пору была в положении, отвели наверх, от греха подальше. Ренье поначалу пытался сохранять спокойствие и демонстрировал довольно милую озабоченность, пытаясь защитить свою невесту от слишком напористых репортеров. Однако под конец было слышно, как он пробормотал себе под нос: «Но ведь я не собственность МГМ!».

На следующий вечер пара стала участницей подобного спектакля в Нью-Йорке. Это был благотворительный бал, для которого устроители наспех соорудили «королевскую ложу», украсив ее блестящей короной. «Это выглядело особенно глупо», — вспоминает Элиот Эрвитт, один из десятка фотографов, которые, расталкивая друг друга локтями, пытались то так то этак запечатлеть Грейс в ее атласном платье от Диора.

Оказавшись во второй раз «под прицелом» объективов десятка фоторепортеров, принц Ренье начал проявлять признаки раздражения. Его Светлейшее Высочество не привык выставлять себя на всеобщее обозрение или же делал это на собственных условиях. Вот почему, сыграв один спектакль на Генри-авеню, он, можно сказать, упрятал все свое монаршее обаяние в потайной карман. Не желая оказать ни малейшего содействия приглашенным им же самим репортерам, князь держался натянуто и сухо, отчего показался Элиоту Эквитту «одутловатым и довольно неприятным типом». Правда, когда общество перекочевало с бала в «Харвин-клуб», обстановка слегка разрядилась. Грейс влюбленно держала Ренье за руку и что-то шептала ему на ухо. Ей, дочери Джека Келли, было прекрасно известно, как разгонять хмурые тучи. Она весело посмеивалась и шутила, и в результате влюбленная пара самозабвенно протанцевала до четырех утра.

Грейс словно парила на крыльях. Ее помолвка развязала так много узлов, неожиданно сделав жизнь легкой и приятной. Однако хотя Грейс и была рада избавиться от ненужных сложностей, она сделала это с известной осмотрительностью. Грейс всегда отличало внимание к чувствам других; неудивительно, что она взялась за перо и написала два длинных письма Джину Лайонзу и Жан-Пьеру Омону, чтобы те услышали о помолвке из ее уст до того, как прочтут об этом в газетах.

Олег Кассини, решила Грейс, заслуживает, чтобы с ним встретились лично, и в качестве уединенного, но сентиментального места последнего прощания выбрала паром на Стейтен-Айленд.

— Я решила свою судьбу, — сказала она Олегу, глядя, как холодный ветер вздымает волны на серой Атлантике.

В гавани гудели сирены, мимо проплывала статуя Свободы (не хватало только музыки за кадром и заключительных титров). Словом, это было удачное и вместе с тем теплое и прочувствованное завершение романа, который всегда отдавал некоторой театральностью.

Тем не менее, следует признать, что новый, будоражащий мир воплощенной мечты был далеко не прост. Так что и здесь не обошлось без своих сложностей. «Папа так суетится насчет приданого! — огорченно воскликнула Грейс как-то раз, разговаривая по телефону с Доном Ричардсоном. — Он точно задумал все испортить!» Грейс на протяжении всего года время от времени позванивала Ричардсону. Казалось, будто она использовала старого друга в качестве громоотвода для своих наболевших вопросов, а практическая сторона ее помолвки породила таковых немало.

Монако живет подчиняясь французским законам — наполеоновскому «Кодексу», и формальности заключения любого брака в этой стране по традиции включают и такой вопрос, как собственность. Подобно большинству обеспеченных семейств (как старых, так и новых), Гримальди женились и выходили замуж следуя условию, известному как Separations des Biens (раздельное владение имуществом), согласно которому все, что принадлежало супругам до брака, остается исключительно собственностью каждого из них. Джек Келли нашел эту оговорку весьма разумной. Он планировал преподнести Грейс в качестве свадебного подарка значительную часть акций своего дела «Келли. Кирпичные работы», как это он сделал и к свадьбе своих других двух дочерей, а если — не дай Бог — брак окажется неудачным, папаше Келли меньше всего хотелось ввязываться в тяжбы с бывшим зятем по другую сторону Атлантики.

Однако, когда отец Такер заикнулся насчет древней аристократической традиции — приданого (считалось, что отец невесты должен «заплатить» за высокую честь, которой удостаивается его дочь, становясь членом благородного семейства), демократ-ирландец восстал. «Я точно сказал этому Такеру, — докладывал он позднее супруге и тетушке Мари Мэджи. — Я послал его подальше. Только этого мне не хватало! Я не желал с этим связываться».

«Келли считал, что его дочь уже сама по себе — лучшее приданое для того, кто осмелится просить ее руки, — вспоминает Джон Почна, который, услышав о помолвке по радио, тотчас примчался в Филадельфию, чтобы лично поучаствовать в «спектакле». — Кто же кого облагодетельствовал: Монако — Грейс или же Грейс — Монако? В глазах отца Такера Ренье, несомненно, мог представляться «сиятельным князем»; однако в глазах здравомыслящего американца он был лишь каким-то князьком без гроша в кармане, из страны, о которой никто и слыхом не слыхивал».

«Ой, — вспоминала тетушка Мари, — он так разбушевался, что никак не мог остановиться».

И лишь когда отец Такер предоставил документы, удостоверяющие, что князь Ренье располагает собственными средствами, Джек Келли немного остыл и согласился заплатить приданое. Сколько денег он передал, никому неизвестно, однако это была не единственная цена, которую обязывались уплатить невеста и ее семья. Грейс поставили в известность, что в случае развода дети останутся с отцом. Исходя из государственных соображений, считалось невозможным доверять разведенной супруге такое важное дело, как воспитание потенциального наследника. И никаких «но», и никаких «может быть»! То был наследственный закон Гримальди, непременное условие брака, затрагивающего в этом полусуверенном государстве интересы престолонаследия.

В отличие от своих подруг, с которыми она поделилась этими подробностями, сама Грейс нашла это условие не столь пугающим. Вопрос казался ей в высшей степени абстрактным, поскольку она даже представить себе не могла возможности развода. Как высказалась по этому поводу Джуди Кантер, «если Грейс приложит усилие, все у нее сложится хорошо; она и раньше умела распоряжаться собой, и пока что весьма успешно». Так что брак вряд ли принесет какие-то неожиданности. Несмотря на все ее кажущиеся слабости и незащищенность, Грейс обладала завидной выдержкой и стойкостью духа. Пресловутый «паттоновский танк» давил в ее душе даже малейшие опасения, что у нее с Ренье могут не сложиться отношения. Грейс больше беспокоило другое: сумеет ли она с честью выдержать неизбежную процедуру медицинского обследования (доктор Дона должен был сделать заключение относительно того, способна ли Грейс выносить для Ренье наследника).

— Но ведь они обнаружат, что я не девственница, — поделилась она своими опасениями с Доном Ричардсоном.

— Скажи им, — предложил идею Ричардсон, — что ты случайно «порвалась», занимаясь физкультурой в школе.

Когда Ренье в 1988 году спросили об этом обследовании, тот категорически отрицал, что оно когда-либо имело место. Тем не менее, Гримальди имели большой исторический опыт отрицания нелицеприятных фактов, которые впоследствии оказывались правдой, чистейшей воды правдой. Существование обычая выплаты денежного приданного отрицалось на протяжении многих лет, пока сам князь, наконец, не был вынужден обнародовать брачный контракт. Начиная от необходимости уведомления французского правительства и кончая меркантильными подробностями брачного контракта ухаживания Ренье были опутаны паутиной отнюдь не сентиментальных, но в высшей степени приземленных и деловых условий и оговорок. Поэтому вряд ли имело смысл вступать в пререкания, споря о том, с кем останутся дети в случае развода, не будучи до конца уверенной, что эти дети вообще появятся на свет.

Князь Ренье неизменно подчеркивал, что в декабре 1955 года доктор Дона сопровождал его в Америку исключительно как друг и хороший знакомый, чтобы князю было не так скучно, пока тот будет проходить медицинское обследование в больнице имени Дж. Гопкинса. Однако это утверждение явно не стыкуется с тем, что, по воспоминаниям Ричардсона, поведала ему Грейс. «Она сказала, что к ней приходил священник, чтобы обсудить религиозную сторону дела, и что при этом присутствовал врач, который должен был сделать заключение, что Грейс не страдает бесплодием, — вспоминает Ричардсон. — Она сказала, что ей не избежать гинекологического кресла и связанных с ним разглядываний и общупываний. Ее беспокоило не столько бесплодие, сколько девственность. Не известно, что там хотел разглядеть врач, однако она ужасно волновалась».

И это волнение вполне понятно. Умение Грейс изображать из себя добропорядочную барышню лежало в основе притягательности ее экранного образа; эта же нравственная чистота являлась залогом счастья для Грейс-княгини. В 1956 году немыслимо было даже представить, что кандидатка в принцессы может оказаться порочной. Девственность была неотделима от сказочной мечты, поскольку являлась подтверждением все еще широко распространенного мнения, будто знаменитость обязана служить нравственным примером остальному миру. Простолюдины не были столь же строги к кинозвездам и деятелям шоу-бизнеса, однако для монарха или князя добродетель была неотъемлемым требованием (sine qua non), и именно в эту новую, более величественную категорию и надеялась перейти Грейс.

— Они поверили мне! — с облегчением и неописуемой радостью поведала Грейс Дону Ричардсону спустя несколько дней.

Самое главное препятствие было преодолено. Противоречие между реальными сексуальными аппетитами Грейс и ее целомудренным обликом всегда являлось для актрисы источником напряжения и потенциального риска. Грейс пребывала в постоянном страхе разоблачения, и вот теперь, судя по всему, проблема решилась сама собой. Грейс была искренне и горячо влюблена в своего будущего супруга. На протяжении многих лет она пыталась со свойственной ей импульсивностью, и вместе с тем следуя своим собственным нравственным принципам, совместить желание и чувство долга; и, судя по всему, благодаря помолвке эта уловка ей наконец удалась. Она выходит замуж. Грейс-княгине больше не придется притворяться, а еще она не без оснований надеялась, что любовные приключения Грейс-кинозвезды, способные поставить ее в неловкое положение, постепенно забудутся и канут в Лету.

Однако Грейс совершенно просчиталась, позабыв о собственной матери. 15 января 1956 года, всего лишь через десять дней после официальной помолвки, газета «Лос-Анджелес Геральд Икземинер» опубликовала первую из серии весьма пространных и полных подробностей статей «Моя дочь Грейс Келли. Ее жизнь и любовные увлечения», принадлежащих перу Миссис Джон Б. Келли (вернее «рассказанных ею Ричарду Геману»). Всего таких статей вышло десять. Произвел их на свет «Кинг Фичерз Синдикат», а издания газетного магната Херста растиражировали по всей стране.

Эти статьи изобиловали самыми что ни на есть сногсшибательными и весьма бестактными откровениями. «Мужчины начали делать предложения моей дочери Грейс, — писала Ма Келли, — когда ей еще не исполнилось даже пятнадцати», — что, согласно расчетам миссис Келли, ставило князя Ренье, «как минимум, на пятидесятое место в списке кандидатов на руку и сердце Грейс». Ма Келли не скупилась на подробности, начиная от «гнусавости» дочери, когда та была неуклюжим подростком, и кончая своим последним изобретением — ласковым именем Рей для будущего зятя. Ведь он принес в их дом «луч света». День за днем Ма Келли, не зная устали, излагала хронологию любовных увлечений дочери: от небольшой истории о Харпере Дэвисе («Как мне кажется, тогда никто из нас не подозревал, что это значило для нее») — к Дону Ричардсону, которого она оставила безымянным, и Джину Лайонзу, выведенному ей под именем Дэвид («В действительности его зовут иначе, однако я не вижу причин, зачем ему каждый раз морщиться, встречая в статье свое настоящее имя»).

То, что ее собственная дочь может иметь все основания поморщиться, Ма Келли заботило меньше всего. Кларк Гейбл, Рей Милланд, Уильям Холден, Бинг Кросби — все те имена, что Ма Келли когда-то изо всех сил старалась держать в секрете от газетчиков, теперь гордо предавались огласке вместе с подробностями отношений Грейс с их обладателями. Она потому делится этими «сокровенными историями», поясняла Ма Келли, что надеется тем самым пресечь многочисленные слухи и домыслы». Однако она с таким наслаждением смаковала каждую сплетню, что ее усердие казалось несколько преувеличенным: «Следующим в их ряду был молодой модельер Олег Кассини. И я, пожалуй, вынуждена признаться, что все мы тогда ни на шутку переполошились. Какое-то время нам даже казалось, что Грейс пойдет наперекор нашей воле и выйдет за него замуж».

На протяжении многих лет семья Келли постоянно жаловалась, что средства массовой информации предвзято относятся к Грейс, однако ведь никто из журналистов не написал о ней тех гадостей, которые умудрились сочинить про нее ее близкие. «Для Грейс это был настоящий удар, — вспоминал позднее Ренье. — Она отказывалась понять, как ее собственная мать осмелилась на такой шаг».

Однако Маргарет Келли поспешила дать обоснование содеянному ею в начале каждой из десяти статей: «Гонорар Миссис Джон Б. Келли за серию этих статей целиком и полностью передается Женскому медицинскому колледжу в Филадельфии, единственному в Соединенных Штатах медицинскому колледжу, где обучаются исключительно женщины». Однако Грейс это еще больше вывело из себя, ведь она с самого раннего детства только и делала, что трудилась во имя святого дела «женского медицинского». «Уж лучше бы она напекла печенья, — жаловалась взбешенная Грейс Мари Рэмбо, — или организовала бы очередной идиотский бенефис. Мне это стоило стольких трудов, и вот теперь родная мать, того гляди, разрушит все в мгновенье ока». Тогда в первый и последний раз Джуди Кантер стала свидетельницей тому, как Грейс отрицательно отзывается о родителях: «Готова признать, что все не так гладко, как кажется, в семейных отношениях Келли». Не прочитав статьи, Грейс вне себя от гнева позвонила матери по телефону и высказала ей все, что думает по этому поводу. Грейс кипела от злости, став — по крайней мере, на десять минут — взрослым человеком. Мать была так напугана ее гневом, что даже предложила дать кое-какие опровержения. Маргарет Келли, сделав хорошую мину при плохой игре, принялась извиняться перед друзьями, уверяя их, что, мол, эти статьи журналисты вырвали у нее второпях и уже не оставалось времени проверить их достоверность.

Однако любой, кто был хорошо знаком с родителями Грейс, не мог не признать, что тон и содержание этой серии до мельчайших подробностей отражали викторианский эгоизм старших Келли. Все их дети — начиная с Келла, победителя турнира «Бриллиантовые весла», и кончая Грейс, княгиней, — существовали главным образом для того, чтобы служить тем целям, которые поставили перед ними родители, а значит, во имя пущей славы Джека и Маргарет Келли. И основополагающая цель серии «Моя дочь Грейс Келли. Ее жизнь и любовные увлечения» состояла в том, чтобы читателю стало ясно, что в этой помолвке главная заслуга принадлежит вовсе не Грейс, которую статьи рисовали этакой невинной дурочкой, а родителям, которые не пожалели усилий, держа дочь в ежовых рукавицах, чтобы дождаться наконец просителя руки за номером «пятьдесят».

Всему подвела итог одна из шуточек Джека Келли, отпущенная им на пресс-конференции, посвященной помолвке. «Ну, мать, — сказал он, имея в виду, что Грейс была последней из их дочерей, которую им предстояло выдать замуж, — кажется, мы наконец распродали весь товар».

Грейс прекрасно поняла намек.

— Сначала я должна была сражаться с киностудией, чтобы меня не считали товаром, — пожаловалась она Джуди Кантер. — И вот теперь родная семья торгует мною, словно на базаре. Неужто это никогда не кончится? Когда же я, наконец, стану просто человеком?

— Никогда, — коротко и жестко прозвучало в ответ.

Сделав выбор в пользу брака с Ренье, Грейс навсегда распрощалась с одним из основополагающих человеческих прав — правом поступать так, как ей вздумается. И Грейс было особенно больно осознавать, что мать первой возвестила об этом миру. Но в том-то и заключался смысл «договора с дьяволом славы», что знаменитый человек уже больше не смеет надеяться стать «как все».

Что, однако, не остановило Грейс от искушения попробовать это сделать. Оглядываясь на удивительную историю ее удивительной помолвки, можно сказать, что Грейс проявила несвойственную ей скрытность, даже намеком не поставив в известность друзей и семью о своих отношениях с князем. Однако, вознамерившись пробиться «на верх», Грейс понимала, что главным ключиком к двери в тот мир, куда она мечтала попасть, служит умение держать язык за зубами, спешка же может сослужить ей плохую службу. Что ж, «как всегда, она получила то, чего добивалась».

— Я знал с самого начала, — сказал Ренье вскоре после того, как они поженились, — что могу доверять княгине. Это было одной из причин, почему я сразу проникся уверенностью, что она женщина, которую я ищу.

Однако у Грейс была другая, менее веская причина, по которой она предпочитала не разглашать факт своей переписки с Ренье. Хотя блицы фотокамер и бесчисленные интервью заслонили человеческую сторону их отношений, не следует забывать, что помолвка кинозвезды и князя имела искреннюю, душевную прелюдию и письма, которые они писали друг другу, были исполнены нежности и человеческого тепла.

Может, это не так уж и много, однако это был тот самый уголок, где, огражденная от любопытных взоров и досужих домыслов, Грейс могла рука об руку бродить со своим принцем по саду уединения и любви.

 

Глава 17

Истинная любовь

«Высший свет» был музыкальной экранизацией «Филадельфийской истории» — комедии нравов, которую в 1949 году Дон Ричардсон выбрал в качестве дипломной постановки для Грейс Келли, в ту пору еще будущей актрисы. И вот теперь, в январе 1956 года, Грейс — будущей княгине — предстояло сыграть Трейси Лорд и вдобавок исполнить написанные Колом Портером зонги. В некотором роде, этот фильм стал ее дипломной работой в Голливуде.

МГМ подобрал актерский состав, в котором блистали сразу несколько «поющих» знаменитостей: Бинг Кросби, Фрэнк Синатра и джазист Луи Армстронг; а так как Грейс до этого ни разу не пела, музыкальный режиссер фильма Джонни Грин сразу сделал для себя вывод, что довольно сильный, однако несколько невыразительный голос Грейс не выдержит конкуренции с прославленными мастерами. «Я потратил уйму времени, — вспоминал он в интервью Джону Спаде в 1986 году, — прослушивая образцы ее диалогов, тембр, качество голоса, дикцию, а также попросил ее спеть для меня прямо в кабинете… И сделал вывод, что она не способна пропеть свою роль».

Музыкальный директор начал подыскивать замену голосу Грейс, однако позабыл принять в расчет честолюбие и силу воли актрисы.

«Она сказала, что будет петь сама и только сама, — вспоминает он, — и не желала слышать никаких возражений».

Грейс брала уроки пения начиная с того самого момента, когда ей летом 1955 года предложили эту роль. Ей требовалось ужасно фальшиво пропеть одну шуточную песенку, а другую — правильно. Последней была «Истинная любовь» — безыскусная слащавая баллада, которую она должна была исполнить вместе с Бингом Кросби. Для Грейс было делом чести, чтобы с экрана звучал ее собственный голос, и поэтому, когда у нее возникли разногласия с музыкальным режиссером, она отправилась с жалобой прямиком к начальству — к самому Дору Шэри.

«Я проиграла», — огорченно вспоминала Грейс. Однако в МГМ не сумели найти дублершу для ее голоса, и Грейс великолепно пропела «Истинную любовь». Мелодия была простой и гладкой и, казалось, приобретала большую выразительность благодаря безыскусной прямоте голоса актрисы. Грейс была обладательницей мягкого, бархатистого контральто, и безмятежность ее исполнения превратила слащавый напевчик в классическую мелодию. «В самом конце, — вспоминает музыкальный режиссер, — они с Бингом пели так гармонично… Грейс действительно выставила меня дураком: эта запись стала не просто золотой — она стала платиновой».

Грейс сбежала из Нью-Йорка — от репортеров и фотографов — в относительную тишину студий МГМ, где изо всех сил делала вид, что для нее продолжается обычная работа. Ренье намеревался присоединиться к ней только в конце января, и поэтому актриса взялась за дело с привычным для нее профессионализмом. Она избегала разговоров о своей помолвке и предстоящем бракосочетании, которое должно было состояться в Монако во второй половине апреля. Поняв ее настроение, остальные члены группы делали вид, будто им неизвестно, что они работают на одной площадке с самой знаменитой невестой в мире.

На третий день съемок Грейс, однако, не выдержала. Согласно сценарию, героиня Грейс, Трейси Лорд, должна была в нескольких сценах хвастливо выставлять напоказ обручальное кольцо, и реквизитный отдел студии снабдил актрису перстнем с невообразимо большим искусственным бриллиантом.

— Может, будет лучше, — робко обратилась Грейс к режиссеру Чарльзу Уолтеру, — если я воспользуюсь своим собственным кольцом?

Уолтер тотчас уловил шутку, однако притворился, будто воспринял просьбу всерьез.

— Сразу трудно что-либо пообещать, — многозначительно заявил он ей. — Придется взглянуть на кольцо, чтобы убедиться, подходит ли оно для съемок.

«И вот на следующий день, — вспоминает Селест Хольм, одна из участниц съемки, — она является к нам со своим бриллиантом размером с колесо. Какая это была красотища! Обычно я равнодушна к бриллиантам, потому что это белые, безжизненные камни. Однако у этого был цвет! И какой! Мне тотчас вспомнилась стеклянная призмочка, которую я маленькой девочкой видела в детском саду. Казалось, она была наполнена жизнью и светом».

Бриллиант Грейс, граненный на манер изумруда, не уступал по размерам фальшивому, полученному ею из реквизиторской; неудивительно, что когда остальные члены съемочной группы увидели, как он сверкает на пальце у Грейс, вокруг раздались восторженные ахи и охи. Актриса слегка зарделась. «Ведь правда же, миленькое», — сказала она, и эти слова превратились в расхожую шутку их съемочной группы. «Мы не давали ей забыть об этом, — вспоминает Селест Хольм. — Ох уж это «миленькое» колечко Грейс! Мы поддразнивали ее до самого окончания съемок!».

Джон Почна прибыл в Голливуд раньше Ренье, поскольку ему было поручено подыскать для князя достойную виллу. Адвокат без труда нашел уединенный особнячок в районе Бель-Эйр, однако столкнулся с трудностями, когда дело дошло до оплаты счетов. Почна выслал несколько чеков с личной подписью князя, среди всех прочих — владельцу особняка и в прачечную, однако от банка ему стало известно, что эти чеки так и не были представлены к оплате.

— Вы получили от нас чек? — попытался он выяснить у каждого, кому они были должны.

— Да, да, — звучало в ответ. — Огромное вам спасибо. Мы все получили и повесили в рамочке за стеклом на стену!

Однако, когда Ренье решил посетить МГМ, там ему был оказан несколько более прохладный прием. Дор Шэри устроил в честь князя ланч в довольно тесном обеденном зальчике эмгээмовского начальства. «Грейс присутствовала там, — вспоминает Селест Хольм, — вместе с князем и его отцом — добродушным пожилым господином, который прилетел сюда специально для того, чтобы познакомиться с Грейс. Он напоминал мне Клифтона Уэбба».

От Селест Хольм не скрылось, что Грейс почему-то нервничает. «Она была бледна, — вспоминает она, — и ужасно нервничала. Неожиданно мне в голову пришла мысль: «Все ясно! Ведь если князю и его отцу не понравится студия, они ни за что не позволят Грейс вернуться сюда! И она больше не сможет сниматься в кино!». Рядом с Селест Хольм сидел Чарльз Уолтерс, режиссер картины, который — к собственному ужасу, вспомнила Хольм — за всю свою жизнь не произнес ни одного предложения, смачно при этом не выругавшись.

Однако Уолтерс, как ни странно, вел себя прилично. Ляпсус допустил сам Дор Шэри. «Кто-то спросил: «А каков размер Монако?» — вспоминает Селест Хольм. — В ответе фигурировали какие-то квадратные футы или что-то в этом роде, что звучало довольно внушительно. А потом наступила небольшая пауза, так как все занялись арифметическими подсчетами. Неожиданно Дор Шэри, который считал быстрее всех нас, сказал: «Так это же меньше, чем все наши павильоны вместе взятые!» У меня было такое чувство, будто неожиданно с потолка сорвалась огромная люстра и, рухнув на стол, разбилась на тысячи осколков. Воцарилась мертвая тишина, и я точно знала, что для Грейс дорога назад в кино закрыта навсегда».

Собственно говоря, решение было уже принято. С самого момента объявления их помолвки Ренье и Грейс постоянно задавался один и тот же вопрос: означает ли замужество Грейс конец ее кинематографической карьеры? И князь, и актриса отвечали, но довольно туманно (Грейс — потому что ей еще не был известен ответ, Ренье же — потому что знал его наверняка). Князь твердо для себя решил, что Грейс придется расстаться с карьерой актрисы. Ведь его именно поэтому и потянуло к ней, что Грейс не была похожа на кинозвезду, а кроме того, князь не видел, как практически можно совместить почетную роль супруги монарха с работой в Голливуде.

Правда, Ренье смутно представлял себе, легко ли будет Грейс порвать ее контракт с МГМ. А еще ему дали здесь понять, что его будущая супруга уже и без того является королевой в своем кинематографическом мирке, в то время как его статус довольно сомнителен. «Вряд ли он пара для Келли, — писала одна чикагская газета. — Она у нас такая благовоспитанная барышня, и стоит ли ей выходить замуж за молчуна из игорного зала?».

Стараясь не наломать дров, Ренье воспользовался шумихой, которая последовала за объявлением их помолвки на Генри-авеню, и давал исключительно уклончивые ответы на вопросы о будущем кинокарьеры Грейс.

Однако Ренье по-прежнему засыпали вопросами, и чем больше донимали его репортеры, тем явственнее проявлялось его княжеское достоинство. Его Светлейшее Высочество отказывался признавать, что быть американской кинодивой — куда более почетное занятие, чем властвовать над миром под названием «Семейный очаг». Когда в начале января Ренье впервые встретился с Хауэллом Конантом, — он протянул фотографу руку и приветствовал его таким крепким рукопожатием, что Конант оказался поверженным на колени. Для Ренье это было чем-то вроде шутки, и Конант именно так и воспринял этот эпизод. Однако суть его была предельно ясна. В жизни Грейс появился новый распорядитель, который меньше всего нуждался в голливудском паблисити.

Из разговоров с Джоном Почной и другими Ренье также выяснил, что если Грейс откажется сниматься дальше, то МГМ не сможет практически ничего против нее предпринять. Студия имела право подать в суд на актера, если он снялся в работе конкурирующей кинокомпании, однако ей вряд ли по силам затеять тяжбу с отошедшей от дел княгиней. Поэтому, когда в конце января 1956 года по прибытии его в Лос-Анджелес Ренье был задан вопрос, будет ли его будущая супруга и дальше сниматься в кино, князь даже не думал притворяться. «Вряд ли!» — произнес он в ответ.

В отличие от Ренье, Грейс не умела рассуждать или вести беседу со столь же жестокой ясностью. Она, как всегда, лелеяла надежду, что все само собой уладится. В интервью, появившемся 22 января 1956 года в «Лос-Анджелес Таймс», всего за три дня до резкого заявления ее жениха, Грейс рассуждала о приятном перерыве в ее карьере, после которого, отдохнув, она может время от времени браться за по-настоящему интересные роли. Однако актрисе не хотелось вступать в пререкания с Ренье. В общем-то, она была безмерно счастлива, что наконец-то в ее жизни появился мужчина, готовый избавить ее от всех забот и тревог. Она Долгие годы искала замену отцу и наконец нашла своего «пикового короля». А то, что Ренье Допускал резкости при обращении с представителями прессы, меньше всего волновало Грейс. В конце концов, какой смысл выходить замуж за князя, если он не умеет по-княжески держать себя?

Как бы там ни было, к двадцати шести годам Грейс больше всего на свете хотелось стать женой и матерью. Она всегда говорила, что, по ее мнению, трудно одновременно сниматься в кино и иметь семью. Одна из половинок ее «я» никогда не питала особой любви к Голливуду с его непостоянным, цыганским бытом, с жизнью в передвижном вагончике, смесью волнения и скуки, с людской толчеей на съемочной площадке, когда настоящее дело делают всего два-три человека. Существует легенда, будто Мэрилин Монро прислала Грейс поздравление по поводу помолвки, в котором говорилось: «Я так рада, что ты наконец-то выберешься из этого балагана».

Грейс уже созрела для этого шага, к тому же, новая жизнь наверняка сумеет утолить ее жажду добиться всеобщего признания. Став княгиней, она поднимется на новый, а главное, стабильный уровень игры на публику. Довольно язвительно высказался по этому поводу Альфред Хичкок: «Я ужасно счастлив, что Грейс нашла себе такую отличную роль». В своих публичных высказываниях Грейс оставалась предельно уклончивой. «В настоящий момент, — говорила она журналистам, — меня в большей степени интересует предстоящее замужество и я слишком взволнованна, чтобы думать о других вещах». Однако желание Ренье было и ее желанием. На кинокарьере она ставит крест.

МГМ эта идея пришлась не по вкусу. И хотя Грейс пользовалась там всеобщей любовью, руководство студии досадовало, что не успело как следует нагреть руки на столь ценном приобретении, как эта молодая актриса. Как только помолвка Грейс стала всеобщим достоянием, пресс-служба МГМ предприняла несколько вялых попыток привлечь внимание к тому факту, что срок действия контракта Грейс еще не истек, однако к февралю 1956 года руководителям студии стало ясно, что выступать в роли собаки на сене — занятие малоперспективное. После посыпавшихся словно из рога изобилия сенсационных интервью, фоторепортажей и журнальных статей «их» актриса в глазах тысяч американцев была уже обвенчана и коронована. Лучшее, на что могли надеяться в МГМ, — это вовремя примазаться к нашумевшей истории. В духе старой студийной традиции МГМ объявила, что подарит кинозвезде свадебное платье стоимостью в семь тысяч двести шестьдесят шесть долларов шестьдесят восемь центов включая работу, материал и услуги модельера Хелен Роуз, а еще отпустит ее любимую парикмахершу Вирджинию Дарси (жалованье триста долларов в неделю плюс все дорожные расходы) сопровождать Грейс к бракосочетанию. В качестве добавления к ее приданому МГМ преподнесло Грейс в подарок все платья, которые актриса надевала на съемках «Высшего света». Кроме того, студия выплатила ей премию размером в 65 166 долларов 66 центов (что соответствует 352 000 долларов в пересчете на цены девяностых годов) и оставило за ней еженедельное жалованье в 1500 долларов.

За все свои щедрые подношения студия получила эксклюзивное право запечатлеть на пленку (но ни в коем случае не транслировать по телевидению) рассказ о бракосочетании в Монако. После невнятных заявлений, что Грейс еще, возможно, снимется в новых ролях после «Высшего света», было достигнуто молчаливое согласие, что она больше не будет сотрудничать с МГМ. Ее контракт сочли утратившим силу. Однако в 1983 году, через год после смерти Грейс, Стивен Энглунд, копаясь в тогда еще доступных архивах МГМ, натолкнулся на любопытный документ, озаглавленный как «Запасной список». В продолжение пятисот двадцати недель после ее замужества (то есть на протяжении долгих лет уже после истечения оригинального контракта Грейс) некий оставшийся неизвестным эмгээмовский клерк упорно не желал вычеркивать ее имя из студийных списков. В одни списки он методично вносил ее как «Грейс Келли», в другие — «Княгиня Ренье», словно актриса никогда не покидала Голливуда, а просто засиделась в одном из ресторанчиков студии. В сердце этой «фабрики грез» так и не сумели примириться с мыслью, что Грейс Келли больше никогда не снимется в новой роли.

«Высший свет» стал для Грейс лебединой песней, а кроме того, из него получился искрящийся весельем развлекательный мюзикл в лучших традициях МГМ. Смело взявшись за роль, превосходно сыгранную Кэтрин Хепберн в немузыкальной версии, Грейс создала свою собственную героиню, совершенно новую Трейси Лорд. И если «Истинная любовь» стала ее триумфом, то она превзошла и его, исполнив — слегка фальшивя — «пьяную версию» песенки «Ты просто великолепен». «Мне наплевать, пусть меня назовут Мисс Задавакой», — заплетающимся языком напевала она, кружась на нетвердых ногах по залу. В самый последний момент Голливуд обнаружил, что Снежная Королева умеет смеяться и над собой. Грейс играла героиню, упавшую с высокого пьедестала и ничуть в том не раскаивающуюся. И хотя ее Трейси Лорд разведена и, согласно замыслу сценариста, напивается до такой степени, что наутро ей кажется, будто она переспала с незнакомым мужчиной, Грейс с добродушием и воодушевлением учительницы из воскресной школы сумела поднять свою героиню выше этих грязных подробностей. Это был завершающий фокус чародейки Грейс Келли. Она порхала, шутила, искрилась весельем, и ее последней, трогательной целью — как в актерской игре, так и в мимолетной пробе голоса — стало изобразить влюбленность со всеми присущими ей порывами и капризами, а вместе с тем передать глубокий смысл судьбы и предназначения — это вечное и мимолетное обещание истинной любви.

Окажись вы на Гудзоне 4 апреля 1956 года, вам наверняка могло бы показаться, что половина Нью-Йорка столпилась на восемьдесят четвертом пирсе гавани, чтобы помахать на прощанье судну американского флота «Конституция». На борту океанского лайнера Грейс, почти всем ее родным и близким, трем ее подневестницам и черному кудрявому пуделю Оливеру — подарку от мистера и миссис Грант — предстояло преодолеть расстояние между Америкой и Монако. Ветер разносил пестрое конфетти, гудели сирены, вспыхивали блицы фоторепортеров. Причал не знал такого веселья с тех самых пор, когда американские парни отправлялись спасать Европу во второй мировой войне. По свидетельству Эдмонда Даффи, главы нью-йоркской гильдии портовых репортеров, это было крупнейшим событием в жизни гавани за последние тридцать лет. Когда же «Конституции» был дан сигнал к отплытию, оказалось, что с судна требуется удалить такое количество провожающих, что отплытие задержалось на сорок пять минут.

Съемки «Высшего света» завершились 6 марта, и у Грейс осталось чуть меньше месяца, чтобы собрать приданое, попрощаться с друзьями, ответить на бесчисленные вопросы прессы и заняться такими деталями, как платья для подневестниц и белые носки для девочек из цветочной процессии (платья ей преподнесла фирма «Нейман-Маркус», а за носки она заплатила сама у Дж. С. Пенни). В довершение ко всему ей пришлось паковать собственные чемоданы, чтобы вскоре начать новую жизнь, что ждала ее по ту сторону Атлантики. Когда Руперт Аллен пришел к ней домой на ставший здесь уже традиционным ритуал упаковки чемоданов под бокал шампанского, он поразился, увидев более дюжины старых джинсов и кипу линялых рубашек и блуз.

— Господи, Грейс! — воскликнул он. — Неужели ты собираешься тащить с собой все это старье? Ты же никогда его не наденешь!

— А вот и надену, — возразила Грейс, — и буду носить!

Требование Монако лицезреть бракосочетание князя в его собственных владениях освободило семейство Келли от приятных и одновременно обременительных обязанностей по организации свадьбы дочери, однако за восемь дней путешествия на борту «Конституции» они более чем восполнили упущенное. Каждый обед на корабле превращался в событие — с шампанским, тостами и речами. По вечерам устраивались игры, шарады, турниры по канасте, бинго, певческие конкурсы и прогулки по палубе в сопровождении Оливера, вечера прощания с Америкой и вечера встречи с Европой. Все путешествие, как с теплотой вспоминает Джуди Кантер, напоминало собой «плавучий летний лагерь».

Для Джуди Кантер и пяти других подружек, которых Грейс выбрала себе в подневестницы, апрель 1956 года стал тем редким моментом, который случается раз в жизни; он позволил шести обыкновенным американским девушкам приобщиться к невероятной мечте, ставшей явью для их знаменитой подруги. Джуди Кантер вела в эти дни подробнейший дневник, впоследствии послуживший основанием для четырехсот девяноста восьми страниц ее книги.

Мари Фрисби была самой старой и близкой подружкой Грейс, ее наперсницей по Стивенс-Скул. Беттина Томпсон делила с ней комнату в «Барбизонке». Каролина Скотт помогала Грейс стать манекенщицей и тоже прошла «Барбизонку». Салли Парриш жила вместе с Грейс в ее квартире в «Манхеттен-Хаусе», а Рита Гам — в Голливуде, в доме на Свитцер-авеню.

Ни одна из подневестниц не была католичкой, две из них были еврейками, а две — разведены. Мари Фрисби, одна из этих двоих, взяла с собой в путешествие своего нового друга. Французская пресса никак не могла взять в толк, каким образом эта пестрая компания вписывается в торжественную церковную церемонию, поскольку французский термин «demoiselle d'honneur» предполагал девственность, которая у всей этой шестерки была давно пройденным этапом. Однако выбор подневестниц свидетельствует о том, какое значение придавала старой дружбе Грейс. Она сама была преданной подругой. Кого еще могла она выбрать себе в подневестницы, как не своих старых приятельниц и конфиданток, и кто, как не они, мог оказать ей поддержку и дать чувство локтя, когда сама она плыла в неизведанное? Грейс вместе с Мари Фрисби, Беттиной и Джуди предавалась воспоминаниям, и ее старые подруги смеялись, перемывали косточки общим знакомым и лили слезы. Они будто снова мысленно возвращались в былые годы и вместе с тем со сладостным предвкушением ожидали того, что ждало их впереди. Неизвестность слегка страшила их, однако они были уверены, что их ждет нечто замечательное и неповторимое.

Это чувство наполняло собой все судно. Джек Сибрук, один из шестидесяти шести приглашенных американской стороной на борт «Конституции» гостей, уже имел опыт пересечения Атлантики, однако ему еще ни разу не доводилось получать перед отплытием такую уйму подарков. Вино, которое обычно дают в дорогу тем, кто путешествует морем, является старой традицией (таким образом принято желать приятного путешествия, а к тому же, бутылочка-другая всегда пригодится, чтобы завязать дружбу с кем-нибудь из пассажиров). «К тому времени, как я взошел на борт, у двери моей каюты уже было сложено по меньшей мере сорок ящиков с вином, — вспоминает Сибрук. — Там было шампанское, бургундское — все что душе угодно».

Всю дорогу Сибрук только тем и занимался, что пил сам и щедро угощал остальных до самого Монако, и был вознагражден, послав через весь зал бутылку шампанского тому столику, за которым собрались симпатичные журналистки. Одна из них была Элизабет Туми, представительница агентства ЮПИ, ставшая спустя шесть месяцев миссис Джек Сибрук. Вернувшись назад в Америку, Сибрук обнаружил, что приглашен на званый обед в компании «AT&T». Сам Сибрук был директором отделения компании «Белл» в Нью-Джерси и поэтому засучив рукава взялся за составление отчета о состоянии дел. Однако, прибыв на обед, он обнаружил, что приглашен развлекать совет одной из крупнейших корпораций Америки, желавшей услышать рассказ о свадьбе Грейс Келли, что называется, из первых уст.

Вся страна еще долго не могла стряхнуть с себя волшебные чары. На Бродвее Этель Мерман в течение нескольких месяцев выступала в «Удачной охоте» — на скорую руку состряпанной сказочке о том, как богатая невеста из Филадельфии, на которую свысока смотрит местная аристократия, в конце концов покоряет сердце средиземноморского принца. Модные журналы пытались проанализировать образ Грейс Келли, магазины же старались его продавать. Эн-би-си добавила монакское время к своим часам в штаб-квартире в Радио-Сити, а кроме того, на протяжении двух недель знакомила телезрителей и радиослушателей с историей и культурой княжества. Грейс Келли стала для Америки символом опрятной и ухоженной барышни из дома по соседству с вами, и поэтому не удивительно, что вся страна, посчитав себя за соседку, желала принять участие в празднестве. «Грейс, — писала Ма Келли в заключительной десятой статье, — является ярким примером того, что мы за люди в нашей стране и во что мы верим. В некотором роде, ее история — еще одно подтверждение американской мечты. И если Грейси сумела найти себе принца, то это по силам каждой американской девушке».

Если учесть число молодых незамужних американок брачного возраста на 1 января 1956 года и число свободных принцев, это заявление, с точки зрения статистики, не выдерживает никакой критики. По правде говоря, Грейс Келли ухватила одного из тех немногих холостяков середины пятидесятых, кто, кроме имени, обладал еще и более или менее значительным кусочком суши. Но Ма Келли явно парила на крыльях мечты. В любой романтической истории наступает момент, когда Принц Очарование подает руку Золушке, и именно этому моменту Грейс придала особое правдоподобие. Мифы перестают быть выдумкой, если воплощают в себя ценности, милые сердцу тех, кто в них верит. Вот почему Америка периода «холодной войны» с радостью позабыла о бомбоубежищах и результатах голосования в ООН, чтобы отпраздновать такие вечные человеческие истины, как надежда, преданность и нежность.

Однако это празднование имело и не столь нежную сторону, в особенности для тех пассажиров «Конституции», которым изо дня в день приходилось сталкиваться с двумя десятками соперничавших между собой журналистов и фоторепортеров, заполнивших собою все судно. Каждый из них денно и нощно охотился за очередной потрясающей новостью, чтобы затем срочно отправить ее в газету. Агентства новостей перегрызлись между собой за право пробить своего представителя на ограниченное число свободных мест на борту лайнера, и всем им было мало одних лишь соревнований по шаффлборду, чтобы поместить на очередной странице очередной отчет о путешествии. «Это было ужасно! — вспоминает Мари Фрисби Рэмбо. — Некоторые из них вели себя пристойно, но в целом впечатление было такое, будто они только и ждут, чтобы Грейс или кто-то еще упал и сломал себе ногу».

Помолвка и бракосочетание Грейс Келли явились первым событием в современной истории, породившим журналистскую истерию (число репортеров составляло чудовищную диспропорцию с числом и значимостью фактов, о которых предстояло вести репортаж), в результате чего семье Келли пришлось взять на себя ответственность за последствия. Проведя в плавании всего два дня, Грейс и ее родные начали получать от друзей телеграммы, в которых сообщалось о том, как уныло и без всякого энтузиазма повествуют некоторые из американских газет о жизни на борту судна. Не обошлось даже без пересудов о якобы имевших место семейных разногласиях — основанных, кстати, на довольно метком наблюдении, что представители старшего и младшего поколений предпочитали проводить время на разных палубах. Газеты также не упустили возможности съязвить, что, мол, часть судна закрыта для посторонних, чтобы обеспечить Грейс уединение и покой.

Джек Келли созвал «военный совет». Было решено, что в оставшиеся дни Грейс будет уделять немного эксклюзивного времени каждому из репортеров, а кроме того, пассажирам было рекомендовано вежливо держать себя с представителями прессы, чтобы те тоже почувствовали себя частицей большой семьи. Морсену Хаджинсу, представителю пресс-службы МГМ, вменялось в обязанность координировать порядок интервью и фотосеансов. Судно плыло дальше, и репортажи с борта «Конституции» становились все более дружелюбными и позитивными. Однако большая часть журналистского воинства — около двух тысяч вооруженных «лейками» и блокнотами репортеров со всего света — уже поджидала прибытия судна в Монако. Правда, бессмысленно было рассчитывать, что Грейс даст эксклюзивное интервью каждому из них. Когда «Конституция» прошла Гибралтар и повернула на север — к берегам Франции, в плавучем лагере наступило некоторое отрезвление. «Американский» океан остался позади. Средиземноморье было вотчиной Ренье. И неизведанное уже стучало в дверь.

На протяжении всего веселого вояжа Грейс ежедневно закрывалась по несколько часов у себя в каюте, перечитывая письма, перебирая счета и другие бумаги, а также писала личные послания всем, кто устроил в ее честь вечеринку или же прислал подарок. Ей хотелось до прибытия в Монако привести в порядок все, что осталось от ее старой жизни, и именно таким было ее настроение в последнюю ночь на борту лайнера. Она отменила обед в общем зале (ведь в Монако ей предстояли еще десятки подобных мероприятий). Вместо этого она распорядилась, чтобы еду ей подали в каюту, и, уединившись там на час с Беттиной Томпсон, своей первой соседкой по комнате в «Барбизонке», всплакнув, предалась воспоминаниям о старых деньках.

Когда в каюту случайно заглянула Джуди Кантер, она застала обеих подруг с опухшими от слез глазами. Глаза Грейс были словно подернуты поволокой, а взгляд — слегка отсутствующим, «направленным не на что-то конкретное, а просто вовнутрь». Все почему-то молчали. Будущая княгиня пыталась успокоиться. Ведь это ее последняя ночь на корабле. И по мере того, как Грейс стряхивала с себя суету путешествия, Джуди Кантер начинала осознавать, что одновременно подруга медленно, но верно собирается с силой духа, той внутренней силой, что еще не раз понадобится ей в новой жизни.

 

Глава 18

Заморская принцесса

Около десяти часов утра 12 апреля 1956 года гул двигателей «Конституции» зазвучал на новой ноте. Путешествие длиной в четыре тысячи миль подходило к концу. Над морем висел мутноватый серый туман, и сквозь его дымку неясно проглядывали белоснежные фасады монакских вилл. Якорь полетел в воду, и «Конституция» слегка накренилась к причалу, а все ее пассажиры и команда дружно высыпали на палубы. Ровно в пол-одиннадцатого утра из гавани вынырнуло небольшое белое судно — старинная княжеская яхта — и решительно направилось навстречу «Конституции». Его Светлейшее Высочество князь Ренье прибыл за своей невестой.

Грейс выглядела потрясающе. На ней было длинное элегантное пальто из темного шелка и круглая белая шляпка из накрахмаленного муслина, бросавшая ей на лицо загадочную тень и чем-то напоминавшая головной убор рикши. Именно эта злосчастная шляпка моментально стала предметом нападок прессы. Репортеры жаловались, что, мол-де, из-за ее полей невозможно разглядеть лицо невесты. Однако сама Грейс серьезно отнеслась к своей новой роли. Теперь ей полагалось выглядеть слегка смущенной и даже по-восточному недоступной. Прошла та пора, когда ее называли «милой Мисс Голливуд». Теперь она превратилась в заморскую принцессу, новую служанку и мать этой разросшейся рыбацкой деревушки. Грейс не зря была ревностной католичкой: это привило ей вкус к ритуалам и символам. И поэтому, хотя мисс Келли и улыбалась, в Монако она вступила скромно потупив взор.

Прижимая одной рукой к груди пуделя Оливера, Грейс ступила на трап, соединяющий лайнер с яхтой ее жениха. Вокруг них сновала флотилия крошечных судов. Моторные лодки, рыбацкие баркасы, шлюпки — казалось, что все Монако высыпало на воду, чтобы поприветствовать Грейс в ее новом доме. Из самолета над их головами посыпался дождь из красных и белых гвоздик — подарок от Аристотеля Онассиса. Такой пышной встречи Грейс удостоилась впервые в жизни.

Встретив Грейс на палубе, Ренье ограничился лишь вежливым рукопожатием. Теперь он был князем и находился в собственных владениях. И все-таки они оба снова разнервничались. Казалось, будто им предстоит начать все с начала. Они не виделись больше месяца, и присутствие на борту яхты Джека и Маргарет Келли им мало чем помогло. Джек Келли жадно курил сигарету, явно чувствуя себя слегка не в своей тарелке. На лайнере он пребывал в своей стихии (этакий великий распорядитель торжеств), теперь же ему предстояло уступить старшинство другому.

У причала их поджидали выдающиеся деятели Монако, декорированные лентами и медалями, при фраках и цилиндрах, столь любимых французскими муниципальными чиновниками. Последовали поклоны, приветствия, рукопожатия. Вдоль улиц выстроились вереницы школьников с флажками. С балконов радостно махали руками и улыбались. Казалось, что все до единого духовые оркестры Ривьеры прибыли в Монако, чтобы принять участие во всеобщем веселье.

— У вас счастливый вид, моя дорогая, — сказала по-английски супруга одного из официальных лиц княжества.

— Со мной творится нечто странное, — отвечала Грейс, — я чувствую, что становлюсь счастливее с каждой минутой.

Пара села в автомобиль, и кортеж проследовал по рукоплещущим улицам вокруг гавани и дальше, по извилистой дороге, к дворцу, где их снова ждали новые рукопожатия: нацепив медали, вся дворцовая челядь выстроилась встречать Грейс. «Они что, получают по медали за каждый поданный ими обед?» — насмешливо спросил кто-то из гостей.

Свадебная церемония должна была состояться ровно через неделю, и все семь дней были отданы череде приемов и вечеров, главная цель которых заключалась в том, чтобы дать возможность получше узнать друг друга двум незнакомым и, похоже, довольно враждебно настроенным семьям. Этот процесс открывался ланчем во дворце в день прибытия. Двадцать четыре представителя семейств Келли и Гримальди в парадных костюмах обменивались любезностями и рукопожатиями — и продвижение Грейс от счастья к счастью застопорилось на первом же приеме.

Будущая свекровь Грейс — княгиня Шарлотта, известная в семье как Маму, — встретила актрису довольно холодно. Она держала себя презрительно и высокомерно, явно пребывая не в лучшем своем настроении, которое даже миссис Келли оказалась бессильна улучшить. Подскочив к Маму, она бесцеремонно хлопнула ее по плечу, воскликнув при этом: «Привет! Я — Ма Келли!».

Непонятно почему, но почти все Гримальди держались натянуто. Создавалось впечатление, будто они задались целью скрыть от гостей существование какой-нибудь помешанной кузины и поэтому как воды в рот набрали. Близкими невесты понадобилось около недели, чтобы докопаться до истины: их новые европейские родственники до того ненавидели друг друга, что среди них вряд ли бы нашлась пара таких, кто желал бы поговорить друг с другом.

Для семейства, которое удерживало власть на протяжении более шестисот пятидесяти лет, Гримальди демонстрировали какую-то особую склонность к раздорам и склокам и, что самое главное, не стыдились выставлять грязное белье напоказ всему миру. Родители Ренье начали жить раздельно вскоре после его рождения, а позднее вообще развелись. Его мать, княгиня Шарлотта (Маму), которая при первой встрече отнеслась к Грейс с ледяной холодностью, была беспокойной особой: в 1920 году она сбежала от мужа с доктором-итальянцем, во всеуслышание сетуя на напыщенность и занудство своего супруга, князя Пьера де Полиньяка. «Даже в постели, — жаловалась она, — он не может обойтись без короны на голове». Ренье был младшим ребенком в этой несчастливой семье, и раздоры родителей не сделали его ближе к его единственной старшей сестре Антуанетте. Склочная, маленького росточка, эта особа, известная в семье как Крошка и прозванная прессой Принцессой Крошечные Штанишки, провела большую часть детства и зрелых лет в постоянных распрях с братом. В апреле 1956 года Крошка разошлась с первым из своих трех мужей, бывшим чемпионом Монако по теннису, и завела в то время роман, который даже не пыталась скрывать, с Жан-Шарлем Реем — честолюбивым местным деятелем, членом Национального Совета княжества. Крошка и Жан-Шарль Рей вынашивали планы сместить Ренье. Эта пара надеялась нажить себе капитал на довольно распространенном в Монако мнении — по крайней мере, таковое имело место до помолвки князя с Грейс, — что Ренье с прохладцей относится к своим монаршим обязанностям. «Ренье теперь склонен, — докладывал американский консул в Ницце, — урезать содержание княгини». В довершение ко всему незадолго до женитьбы Ренье поссорился со своей неродной бабкой княгиней Гислен — актрисой, на которой его дед женился уже на склоне лет. Ренье в сердцах приказал ей убираться из дворца.

Склонность Гримальди к нелицеприятным семейным раздорам и «вендеттам» стала одной из причин, по которой королевские семейства Европы отказались почтить своим присутствием свадьбу Грейс и Ренье. Они ограничились тем, что прислали обычный в таких случаях серебряный поднос или портсигар, однако не сочли нужным лично прибыть на церемонию. Из всех гостей на звание монаршей особы тянули лишь заплывший жиром, весь в золоте и камнях Ага-хан, восседавший в инвалидной коляске, и не уступавший ему в полноте бывший король Египта Фарук, который Сновал по «Отель де Пари» в темных очках и феске, то и дело высматривая, не притаился ли где наемный убийца.

У Гримальди была репутация любителей пустить пыль в глаза, и, как нередко случается с теми, кто чувствует презрительное отношение к себе окружающих, это только распаляло их гонор. Что касается Ренье, то в нем эта черта проявлялась еще довольно умеренно, у женщин же — Маму и Крошки — ее хватало с избытком. Истинная цель визита в Лос-Анджелес отца Ренье, князя Пьера, как раз и состояла в том, чтобы не столько познакомиться с будущей невесткой, сколько обсудить с сыном, каким образом залатать самые заметные дыры на семейном фасаде. Однако все его добрые намерения пошли прахом, когда князь, несколько занудный старый джентльмен с седыми усами и литературными наклонностями, вернулся в Монако, превознося Грейс до небес. Князь Пьер заявил, что эта американская леди и есть та самая женщина, в которой нуждается Монако. Разумеется, как и следовало ожидать, Маму, его бывшая супруга, заняла совершенно противоположную позицию. Когда 12 апреля Маму прибыла на семейный обед, она уже имела собственное мнение. Ее сын женится на женщине по происхождению гораздо ниже себя, и Маму постаралась довести это как до Грейс, так и до остальных Келли. Однако на следующий день произошел эпизод, который еще сильнее всколыхнул все былые обиды. В субботу, 14 апреля 1956 года, Мэттью Мак-Клоски — старый приятель и политический союзник Джека Келли, он же издатель филадельфийской газеты «Дейли Инкуаерер» — заявил, что накануне ночью из их номера в «Отель де Пари» якобы исчезли драгоценности его супруги на сумму пятьдесят тысяч долларов. А несколько часов спустя подруга невесты Мари Фрисби также заявила о пропаже драгоценностей стоимостью около восьми тысяч долларов. Более двух тысяч представителей международной прессы, собравшихся в Монако и до сего момента явно изголодавшихся по сенсациям, с восторгом ухватились за эту новость, узрев в происходящем отголоски событий картины «Поймать вора».

«Князь Ренье Третий настолько взбешен кражами драгоценностей, — язвительно писал Арт Бухвальд, — что принял решение изгнать до свадьбы всех воров, промышляющих этим ремеслом. Эти решительные меры вызвали бурю негодования у грабителей всех национальностей».

Бухвальд, сам того не подозревая, был недалек от истины. Кража драгоценностей в «Отель де Пари» взбесила Ренье по личным мотивам. Его твердолобая мамаша рассталась со своим итальянским лекарем (Маму даже как-то раз пыталась застрелить своего возлюбленного во время одной из ссор), чтобы затем напропалую крутить любовь с целой сворой преступников, выпущенных из тюрьмы под залог. Княгиня внушила себе, что ее долг — личным самопожертвованием помочь этим заблудшим душам. Ее спутником, которого она привезла с собой на бракосочетание сына, был одетый в тесную белую униформу Рене Гирье, официально — ее шофер, в прошлом похититель драгоценностей, расхаживающий повсюду с тростью и посему получивший прозвище Rene la Саnnе (Рене-Трость).

Как только новость о пропаже драгоценностей стала всеобщим достоянием, первое подозрение пало именно на него. Гирье был под залог отпущен из тюрьмы, где сидел за грабеж, и Ренье потребовал, чтобы он немедленно покинул пределы княжества. Однако Маму запротестовала, заявляя, что не отпустит своего шофера, и, когда князь Пьер занял сторону сына, разразился настоящий скандал. Еще на предшествующих свадьбе приемах супруги Келли были поражены, как давно разведенные родители жениха, будучи людьми уже не первой молодости, громко ссорятся на виду у публики и, не стесняясь окружающих, обмениваются оскорблениями. Причем, князь Пьер неустанно намекал супруге, что она — незаконнорожденная.

Грейс никогда не была любительницей подобных сцен. Поэтому, когда вокруг нее начинали говорить на повышенных тонах, она делала вид, что ее здесь нет. Враждебность Маму она, однако, приняла близко к сердцу. Ее свекровь настолько открыто выражала ей свою неприязнь, что Грейс засомневалась, а смогут ли они вообще когда-либо понять друг друга. Так оно и получилось. Маму ни разу не вернулась в Монако после того, как ее сын женился на киноактрисе — презренной, в ее глазах, особе. И хотя после свадьбы Ренье и Грейс частенько навещали Маму в ее Шато-Марше на севере Франции и даже, позднее, брали с собой детей, Маму так и не изменила своего мнения. «Дом Маму, — писала Грейс в 1972 году Дону Ричардсону, — был холоден, как соски ведьмы (в написанном от руки письме видно, что Грейс сначала написала «сиськи», но затем зачеркнула, заменив на более приличное слово). И, конечно же, отношение свекрови ко мне не способно согреть его атмосферу».

Маму стала молоприятным напоминанием того, что в действительности жизнь принцессы, как правило, бывает далека от сказочной; другое же напоминание заключалось в бесчисленных толпах репортеров, заполнивших собой Монако на протяжении всей свадебной недели. Шумные, назойливые и с каждым днем все более и более нахальные, особенно если им не удавалось разжиться очередной скандальной историей, они вели себя как бесчинствующая армия завоевателей, захватившая княжество на разграбление и наживу. Как-то раз, когда Ренье ехал в автомобиле с Грейс и ее родителями, он затормозил, заметив лежащее поперек дороги бесчувственное тело. Когда князь вышел из машины, чтобы оказать помощь, то тотчас оказался окружен толпой выросших как будто из-под земли репортеров, а само «тело», вскочив как ни в чем ни бывало, принялось щелкать фотокамерой. Это походило на необъявленную войну. Каждый раз, когда Хауэлл Конант видел, как кто-то из «папарацци» пытается сделать фото под «нелегальным углом», он тотчас перенастраивал камеру на такой же угол и затем публиковал свои собственные снимки, чтобы опередить нахалов. Конант делал это с разрешения самого Ренье, так как князь изо всех сил старался, чтобы бракосочетание оставалось его личным делом. В Америке князю приходилось мириться с обращением, которое, по его мнению, было крайне бесцеремонным и неуважительным, однако у себя дома он не видел причин, почему он должен идти на поводу у прессы. В связи с торжествами местную школу перевели в другое здание, устроив в ее стенах временный пресс-центр. Его неопытный начальник, один из местных жителей, во всем слушался князя: надменно избегал личных контактов с посетителями и все объявления делал через оглушающие громкоговорители — и по-французски. Когда же давление стало совершенно невыносимым, напуганный молодой человек заперся у себя в кабинете, отказываясь разговаривать с кем-либо.

Все это привело к жуткой неразберихе и всеобщему возмущению. Журналисты впустую тратили уйму времени, пытаясь выяснить место и время проведения самых обыкновенных мероприятий, и в конечном итоге в воскресенье вечером, 15 апреля, за четыре дня до свадьбы, недовольство прорвалось наружу. Ренье с Грейс присутствовали на торжественном приеме в зимнем спортивном клубе, что рядом с «Отель де Пари», и сотни репортеров терпеливо дожидались под дождем на протяжении почти пяти часов. Когда же пара появилась в дверях, то тотчас же бросилась к поджидавшему ее автомобилю, прикрывшись от дождя зонтиком, и велела шоферу трогаться с места немедленно. Тотчас разразилась буря протеста. Представители прессы окружили автомобиль. Толпа репортеров недовольно шумела, вступала в драки с полицией, потрясала кулаками. «Поезжай-ка ты лучше домой, Грейси!» — выкрикнул кто-то. Двое репортеров были арестованы. Монакский полицейский разбил камеру французскому репортеру, за что француз в отместку укусил его.

На следующий день, в час тридцать пополудни, Джей Кантер спокойно наслаждался в «Отель де Пари» ланчем наедине с супругой, когда его срочно вызвали к князю. Ренье сдался. Он пригласил агента Грейс во дворец, чтобы обсудить новую стратегию в области общения с прессой. Морган Хаджинс, представитель МГМ, будет проводить ежедневные мини-конференции на английском и французском, а кроме того, будут выпускаться коммюнике на обоих языках. Было также достигнуто соглашение, что князь и его будущая супруга ежедневно будут задерживаться на несколько минут в заранее оговоренном месте их программы, чтобы фотографы могли сделать свежие снимки без ущерба для их достоинства. После этой дискуссии оставшаяся часть свадебной недели для Грейс прошла относительно гладко. На вечер того же дня во дворце был запланирован званый обед для невесты с женихом и их подневестниц, однако Грейс и Ренье решили сделать эту встречу более непринужденной. К списку гостей добавили еще с десяток друзей Грейс, а вместо обеденного стола решено было устроить фуршет. В огромном камине весело потрескивали поленья. Гости на посиделках держали тарелки прямо на коленях, а затем Грейс продемонстрировала веселой компании друзей свадебные подарки и некоторые залы дворца.

Ренье пребывал в лучшем своем настроении. Вместе со всеми он предавался воспоминаниям и рассказывал анекдоты — иногда даже в ущерб самому себе.

— Вы не находите удивительным, что Грейс так бегло говорит по-французски? — якобы спросил он отца Такера.

— Мой повелитель-князь, — сказал в ответ священник, — я знал, что любовь слепа, но я даже не подозревал, что она еще и глуха.

Обед предполагалось закончить к полуночи. И у Ренье, и у Грейс на следующий день было запланировано много дел. Однако часы давно пробили двенадцать, а хозяева, а с ними и гости, даже не собирались расходиться. Они так увлеклись, что веселью настал конец лишь тогда, когда за окнами начало светать.

Хозяин с хозяйкой повели гостей во внутренний дворик, рассадили их по машинам, однако самим им явно не хотелось завершать вечер. Небо начинало светлеть. Гавань еще дремала. Улицы были тихи и пустынны. Грейс уже несколько раз посреди хаоса и суматохи предыдущих дней говорила Ренье, что было бы здорово, сумей они убежать вдвоем и пожениться в какой-нибудь заброшенной часовне в горах. Теперь же ее принц сделал для нее лучшее, на что был способен. Без сопровождающих лиц и телохранителей Ренье повез невесту из дворца вниз по городским улочкам, а затем направил свой спортивный «мерседес» из Монако в горы.

Они поехали в живописные французские деревушки Эзе и Ля-Тюрби. Выйдя из машины и взявшись за руки, они бродили меж спящих домов; поднявшись по крутой, мощенной булыжником улочке, нашли место, где можно немного передохнуть, а затем бросились наперегонки вниз с холма; вместе наблюдали, как над зеленоватыми водами Средиземного моря всходит солнце.

К восьми тридцати они вновь вернулись по извилистой дороге из Ля-Тюрби в Монако, готовые провести еще один день, полный утомительных обязанностей, не поспав за ночь и получаса. Позднее Грейс с содроганием вспоминала свадебную неделю. «Это был кошмар с первого до последнего дня», — вспоминала она и доверительно признавалась друзьям, что потребовался почти год, прежде чем они с Ренье стали без отвращения смотреть на свадебные фотографии. Однако в холмах вокруг Ля-Тюрби Грейс и Ренье продемонстрировали миру — если, конечно, в этом еще оставалось сомнение, — что они действительно любят друг друга, что они живые люди, из плоти и крови, которые волею судеб оказались втянутыми в нелепое цирковое представление, что разыгрывалось там внизу, у моря.

Утром в среду, 18 апреля 1956 года, в тронном зале монакского дворца Грейс Патриция Келли прошла первую из трех свадебных церемоний — гражданскую, которая была обязательной по законам княжества. Сразу после этого было запланировано повторение ритуала, чтобы МГМ могло запечатлеть происходящее на пленку. Заключительная — религиозная — церемония в соборе должна была состояться на следующий день.

У Грейс был усталый вид. Бессонная ночь и изматывающая череда предсвадебных мероприятий сделали свое дело: у нее под глазами появились черные круги. Однако, несмотря ни на что, от Грейс исходило необъяснимое чувство спокойствия и уверенности. Достигнув предела своих мечтаний, она словно покорилась судьбе, обретая то, чего хотела и к чему стремилась всю свою жизнь, и теперь на ее пути не осталось никаких преград. Граф д'Альер, камергер Ренье и главный организатор свадебных торжеств, не выдержав напряжения, свалился без чувств рано утром и теперь пребывал в больнице, в палате интенсивной терапии. Молодой директор пресс-центра по-прежнему сидел забаррикадировавшись в своем кабинете, спасаясь от журналистов, а подневестницы суетились, пытаясь уладить в последнюю минуту нерешенные проблемы. Грейс же, казалось, парила в заоблачных высях. И даже если к ней в душу и закрадывались сомнения о правильности сделанного ею выбора, она не подавала виду. Она выбрала свою стезю и не собиралась сходить с нее — что бы ни случилось.

За гражданской церемонией и киносъемкой последовал шикарный прием в дворцовом саду Аля всех совершеннолетних жителей княжества. Монегаски с восторгом толпились на лужайках (всего три тысячи приглашенных в своих лучших костюмах и при шляпах), поднимали бокалы за здоровье князя и княгини, поглощая при этом по одному из трех тысяч кусков специально испеченного для этого мероприятия гигантского свадебного торта. Они тоже отдали дань жениху и невесте, причем за всю предшествующую свадьбе неделю их вклад был наиболее успешным: местные жители выступали с народными песнями и танцами на специально устроенных перед дворцом подмостках, а завершилось это празднество видом искусства, который монегаски считали исключительно собственным достоянием, — редкой красоты фейерверком. Бывший король Египта Фарук случайно выходил из «Отель де Пари» в тот момент, когда начали рваться петарды. Испугавшись, он тотчас повернулся и бросился под спасительные своды гостиничных апартаментов.

День венчания ознаменовался ясным и солнечным утром. Был четверг, 19 апреля 1956 года. Грейс поднялась пораньше, чтобы Вирджиния Дарси успела, не торопясь, сделать ей прическу. За окнами в гавани глухо громыхали пушки. Подневестницы прибыли точнехонько в восемь тридцать, и у Грейс для каждой из них нашлось теплое слово или шутка. Забота о друзьях была неотъемлемой частью ее натуры, и, верная себе, Грейс пыталась приободрить подруг. Однако от Джуди Кантер не укрылось то, что невеста прибегает к испытанному актерскому приему — расслаблению перед выходом на сцену. Гостей заранее попросили занять свои места в соборе к половине десятого, и, чтобы не создавать пробок, туда был запрещен въезд частным автомобилям. Даже самые почетные из гостей вынуждены были выходить из своих лимузинов у гавани, а затем преодолевать путь в специально выделенных для этой цели автобусах, отчего миссис Барни Балабан, супруга основателя киностудии «Парамаунт Пикчерз» (и мать Джуди Кантер) оскорбилась до глубины души. Она заявила, что решительно отказывается путешествовать столь унизительным для себя способом, пока ей не указали, какие гости уже заняли место в автобусе. На переднем сиденье расположилась герцогиня Вестминстерская, а места позади нее были заняты дамами в шикарных нарядах и джентльменами во фраках.

Являя миру редкое зрелище, гости — каждый из них сам по себе знаменитость — гуськом тянулись к своим местам в соборе: Аристотель Онассис, Рендольф Черчилль, Ава Гарднер, восточные царьки. Гости, придирчиво разглядывающие друг друга (кто как успел загореть, а кто — сделать себе пластическую операцию), служили великолепной иллюстрацией к знаменитому высказыванию Сомерсета Моэма о солнечном рае и темных личностях. Старый проныра-священник примостился рядышком с паствой, жалуясь на окоченевшие ноги и недовольно поглядывая на телекамеры. Венчание транслировалось для тридцати миллионов зрителей в девяти европейских странах. На тот момент это было крупнейшим и наиболее сложным, с точки зрения уровня развития телетехники, событием европейской жизни.

По проходу прошествовали подневестницы, и отец Такер проводил их к отведенным для них местам. Кроме того, ему в обязанности вменялось следить во время службы за этой пестрой компанией далеких от католической религии дам, и на протяжении всей церемонии было слышно, как он драматическим шепотом командует им: «Встать!.. На колени!.. Сесть!» Мессу проводил Монсиньор Жиль Барт, епископ Монакский, при участии отца Джона Картина, священника из прихода Святой Бригитты, к которому принадлежали Келли.

Ренье сам придумал себе наряд для этого события — псевдовоенный мундир оловянного солдатика, расшитый золотыми листьями, эполетами и страусовыми перьями, и небесно-голубые брюки, которые наверняка появились на свет под влиянием костюмов наполеоновских маршалов. Весь усыпанный орденами и медалями, наряд этот неплохо смотрелся бы в комической опере, но военный мундир на правителе полунезависимого государства, которое на протяжении нескольких столетий не приняло участия ни в единой битве и пряталось за спины других во время двух последних кровопролитных мировых войн, выглядел едва ли не безвкусным.

Голливуд — следует отдать ему должное — проявил больше вкуса и такта в выборе элегантного, однако довольно простого на вид подвенечного платья невесты: двадцать ярдов шелка, двадцать пять ярдов шелковой тафты, девяносто восемь ярдов шелкового тюля и более трехсот ярдов валансьеннских кружев. Грейс великолепно смотрелась в подвенечном наряде, созданном для нее Хелен Роуз, и чем-то напоминала гордого лебедя. Волосы ее, гладко зачесанные назад, были убраны под небольшую шапочку в стиле шекспировской Джульетты, и поэтому в ее облике было нечто от елизаветинской эпохи. А так как за неделю до прибытия в Монако Грейс похудела почти на четыре килограмма, то талия ее стала еще более тонкой и элегантной. Под облаком фаты, оборок и складок угадывался силуэт прекраснейшей из женщин.

— Ренье Луи Анри Максанс Бертран, — спросил епископ, — согласен ли ты принять присутствующую здесь Грейс Патрицию в законные супруги согласно ритуалу нашей Священной Матери Церкви?

— Да, Монсиньор, — отвечал князь.

— Грейс Патриция, согласна ли ты принять присутствующего здесь Ренье Луи Анри Максанса Бертрана в законные мужья согласно ритуалу нашей Священной Матери Церкви?

— Да, Монсиньор, — отвечала Грейс без запинки.

И этот торжественный миг не могли умалить даже треск камер и вспышки мощных осветительных ламп. Это касалось только их двоих. Это касалось и всего мира. По собравшейся толпе пробежал взволнованный шепот. Епископ произнес краткую речь, в которой, помимо нескольких пасторских наставлений, напомнил князю, что тот должен смягчить свою власть нежностью; Грейс же он напомнил о том, что земная красота преходяща. «Значит, он плохо знает нашу Грейси, — заметила потом одна из подневестниц, — если считает нужным напомнить ей об этом».

Двери собора распахнулись, и под его своды хлынуло щедрое средиземноморское солнце. И пока Мари Фрисби со своими подружками шагала вслед за Грейс по проходу навстречу свету, она испытывала удивительное чувство близости к подруге своего детства, в нем была и гордость, и ощущение собственной причастности. И в то же время подруги понимали, что Грейс больше не принадлежит им. Она шагнула в новое измерение, которое теперь представляла для нее ликующая снаружи толпа.

Радостное рукоплескание окружало их со всех сторон на протяжении всего пути, пока кортеж медленно полз по дороге, которая, огибая скалу, спускается вниз, к гавани. В тот день в облике Грейс было нечто мистическое, словно она все время пребывала в трансе. Это чувство, казалось, стало ощутимым для окружающих и достигло своей кульминации в тот момент, когда процессия замерла возле небольшой портовой часовни. Это была церковь Святой Девоты, покровительницы Монако, мученицы, проповедовавшей Евангелие на Корсике в дни Римской империи, чье тело чудодейственным образом вслед за голубкой было якобы принесено в Монако бурей. Ежегодно в январе, в день Святой Девоты, монакские рыбаки отдавали дань ее празднику, сжигая возле ее часовни лодку (обычай, который явно попахивал язычеством). Грейс тоже остановилась, чтобы почтить святую. На протяжении всей церемонии венчания она держала в руках крошечную белую Библию и букетик ландышей. И, вот теперь она опустилась на колени возле этого древнего алтаря, чтобы возложить на него свой подвенечный букет, и губы ее еле заметно двигались, произнося молитву. Грейс посвящала себя, приносила себя святой. Она словно превратилась в сестру Инес, что распростерлась на полу рейвенхиллской часовни.

Наверху, во дворце, молодым предстояло снова позировать перед фотографами и разрезать свадебный пирог. Во дворец были приглашены около шестисот гостей, и, разумеется, ни Грейс, ни Ренье были не в состоянии уделить время каждому из них. Жених с невестой держались с гостями учтиво, однако их близкие друзья поняли, что им не терпится поскорее улизнуть прочь от собравшейся толпы. Они прилежно выполняли свой общественный долг на протяжении почти всей недели. Настало время побыть наедине.

Вскоре после половины третьего молодожены незаметно исчезли, и вернулись только через час уже в дорожной одежде. Грейс тихо попрощалась с близкими и друзьями. После чего новоиспеченных супругов в последний раз под приветственные возгласы провезли в открытом автомобиле сквозь дворцовые ворота назад к собору и затем вниз со скалы — в гавань, где их поджидала стоящая на приколе яхта Ренье.

Остальные участники торжества спустились к крепости, чтобы получше видеть гавань и море. Одна из подневестниц захватила с собой из Америки несколько пригоршней риса и теперь подбросила его высоко в воздух. Яхта отчалила, и на мостике неясно вырисовывались силуэты Грейс и Ренье, махавших на прощание руками. Вслед яхте из гавани вышла целая флотилия небольших, но очень юрких и бойких суденышек, подобная той, которая неделю назад встречала Грейс. Было уже пять часов пополудни, и солнце постепенно начинало клониться к закату, когда крошечное белоснежное судно на горизонте, несущее на своем борту заморскую принцессу, наконец-то растворилось в туманной дымке.