Глава 19

Семейное дело

Холодной зимней ночью в январе 1297 года несколько монахов, надвинув пониже капюшоны, постучали в двери Монакского замка, прося предоставить им кров. Сжалившись над святыми странниками, генуэзцы, хозяева крепости на скале, тотчас распахнули ворота — и пали на месте, пронзенные мечами. «Монахи» оказались солдатами, членами клана Гримальди — честолюбивого семейства закоренелых авантюристов из Северной Италии, во главе которого стоял Франческо Гримальди, вошедший в историю как il Malizia — Франческо Коварный. Под монашеским платьем у разбойников оказались доспехи и оружие. Гримальди отняли Монако у генуэзцев и оставались — с редкими перерывами — правителями этого уголка на протяжении нескольких столетий, вплоть до сего дня.

Гримальди всегда гордились своей историей. Они обзавелись фамильным гербом, выбрав для него две монашеские фигуры, извлекающие из-под ряс мечи. Современные путеводители по княжеству восхваляют коварство его основателя, пресловутого il Malizia, а новая яхта князя Ренье носит его имя. А по тому, как часто сама Грейс рассказывала это предание, можно сделать вывод, что оно стало для нее отправной точкой понимания истории ее новой семьи. Однако княгиня-американка не до конца понимала либо предпочитала не понимать, сколь жестоки и безжалостны традиции семейного дела, «партнером» которого она стала.

Скала над морем служила оплотом власти Гримальди. Отвесная и неприступная, она зловеще маячит над бухтой, напоминая северный Гибралтар. Если смотреть на нее с высоты обступивших ее гор, нетрудно увидеть, что в эпоху мечей и парусных судов, тот, в чьих руках была скала, являлся властителем моря. На протяжении столетий Гримальди жили за счет вымогательства, взимая дань с проходящих судов за право пройти мимо их берегов и усмиряя с быстротой бывалых пиратов любое судно, воспротивившееся уплате пошлины. Они натравливали друг на друга своих более сильных соседей, отчего добились для себя статуса княжества, став в XVI веке на сторону Испании, а затем, когда два столетия спустя начала восходить звезда Франции, быстро переметнулись на ее сторону. Правда, они так и не смогли добиться титула принцев королевской крови, однако им удалось закрепить за собой достаточно высокий титул Светлейшего Высочества.

Уроженцы Монако (монегаски) взирали на своих правителей с почтением, граничащим с благоговейным ужасом. Низкорослый горячий смуглый народец, чем-то напоминающий корсиканцев с их смесью французских и итальянских черт, эти несколько тысяч рыбаков и крестьян, разводящих оливы, богатели под крылом семейного гнезда на скале. Ни одному из приморских поселений от Марселя до Генуи не повезло так, как Монако. Вот почему монегаски предпочитают закрывать глаза и затыкать уши, услышав, что остальной мир из зависти наговаривает на их властелинов. Любовные похождения княгини Шарлотты-Катерины Гримальди стали притчей во языцех при дворе Людовика XIV в конце семнадцатого века. Эта кокетка повергла в ужас даже версальских распутниц. Если верить утверждениям, то Мадам де Монако крутила романы как с мужчинами, так и с женщинами, не говоря уже о вполне понятной благосклонности к ней Короля-Солнце. Однако у себя в Монако она была известна как патронесса монастыря Кары Божьей, набожная и праведная фигура, часто упоминаемая по сей день в официальной истории княжества.

Середина девятнадцатого века положила конец многим крошечным государствам вроде Монако. В 1861 году Франция аннексировала прилегающие к княжеству городки и дерев ни, оставив монегаскам лишь скалу, гавань и практически ничего более. Но в тот самый момент, когда все, казалось, было потеряно, князь Шарль III, глава клана Гримальди, выдвинул идею казино как гаранта существования княжества и в следующем столетии. Он реорганизовал пребывавший тогда в зачаточном состоянии туристский бизнес, отдав его на откуп Обществу морских купаний (Societe des Bains de Mer). Тем самым Шарль только укрепил в своих подданных веру в правоту княжеского правления, и холм на другом берегу гавани, на котором выросло это самое казино, с тех пор носит его имя — Монте-Карло.

Монако преобразилось благодаря казино, которое создало княжеству его современный, азартный имидж. Гостями этого заведения были Великие князья из России и стран Восточной Европы. Они прибывали в Монако в частных железнодорожных вагонах, окруженные бесчисленной челядью. По ночам они пускали на ветер миллионы, а по утрам пытались побороть похмелье, прогуливаясь под пальмами или же стреляя в бедных голубей, которых специально ради этой забавы выпускали из корзин с утесов возле казино — это были так называемые «Tir Aux Pigeons».

В Монте-Карло блистали самые знаменитые куртизанки Европы: Лили Лэнгтри, Эллис Кеппель, Ля Бель Отеро, Мата Хари. Сара Бернар и Рауль Гансбург привозили сюда драматические постановки и оперу. Дягилев не раз приезжал сюда со своим «Русским балетом». Здесь беспрестанно бурлила и била ключом светская жизнь, казавшаяся еще более заманчивой и привлекательной на фоне причудливых очертаний казино, «Отеля де Пари», «Эрмитажа» и ряда других шедевров Шарля Гарнье, лучшего из архитекторов стиля «Belle Epoque».

Сами Гримальди предпочитали держаться подальше от шумного общества, завладевшего противоположным берегом гавани. Обладая более скромным нравом, нежели их предки, они издали законы, воспрещавшие членам семейства переступать порог казино в качестве игроков, а затем распространили этот запрет и на своих подданных. Шарль III провел последнее десятилетие своей жизни полным отшельником. Сын Шарля Альбер был страстным любителем долгих заморских вояжей, в результате его архитектурным вкладом в облик Монако стал Океанографический музей, выросший на скале по соседству с собором. Альбер наполнил его рогами нарвала, чучелами и бесчисленными бледными заспиртованными экспонатами, привезенными из заморских экспедиций.

Сын Альбера Луи нашел себя на военном поприще. Он записался во французскую армию, а когда его отправили выполнять свой долг в Северную Африку, оказался замешан в бурную любовную историю, что повлекло за собой в конце концов появление на свет Ренье и его сестры Антуанетты. Его полк был расквартирован в Копетактине, в Алжире, и Луис успел завести там роман с дочерью прачки. Ребенком, родившимся у них в 1898 году (дочь, получившая при крещении имя Луиза-Жюльетта, а впоследствии известная как княгиня Шарлотта), и была та самая Маму, невзлюбившая Грейс с первого взгляда. Проносив на себе первые двадцать лет своей жизни клеймо внебрачного ребенка, Маму неожиданно вознеслись в конце первой мировой войны. Тогда страны-победительницы, проснувшись в один прекрасный день, обнаружили, что в случае смерти Альбера и Луи власть над Монако должна перейти к немецкому семейству фон Урах, которое находилось в брачном родстве с Гримальди.

В мгновение ока внучка прачки превратилась в княгиню: ее объявили законной наследницей и в спешном порядке выдали замуж за молодого французского аристократа графа Пьера де Полиньяка. Суть этого союза, заключенного в марте 1920 года, стала ясна после того, как граф Пьер заявил о своем согласии сменить фамилию на Гримальди, — таким образом, он, перепрыгнув одним махом через несколько ступеней, попал в князья. Согласно принятым в Европе законам престолонаследия, дети Пьера должны были считаться Полиньяками, однако, сменив имя, новоиспеченный князь позволил семейству Гримальди рассчитывать на свой крошечный трон (пусть даже по своим собственным правилам), чтобы, таким образом, оставаться одной из древнейших правящих династий в Европе и единственной для Монако.

Брак Маму и Пьера мог бы выдержать испытание временем даже без любви. Однако без теплоты в отношении к друг другу и взаимного уважения эта пара была обречена. Дети же заплатили за эгоизм родителей высокую цену. Крошка и Ренье стали пешками в нескрываемой игре-вражде между супругами.

«Когда мы жили у матери, — рассказывал Ренье в 1988 году Джеффи Робинсону, — нам постоянно говорили: «Когда вы увидите отца, не рассказывайте ему ничего про меня…» Когда же мы гостили у отца, мы слышали следующее: «Только не рассказывайте матери…» Это было для нас испытанием».

В 1935 году двенадцатилетний Ренье, который незадолго до этого был принят в Англии в частную школу Стоу, обнаружил, что превратился в объект ожесточенной тяжбы между родителями в британском Верховном суде, которая тянулась целых полтора года. Брак этот был в свое время заключен, чтобы создать видимость семьи, однако в конечном итоге породил нечто совершенно противоположное.

Вторая мировая война только усилила этот позор. Итальянское население Монако, переселившееся сюда для обслуживания быстро развивающегося туризма, в большинстве своем поддерживало Муссолини, в то время как князь Луи, ставший главой Монако после смерти отца в 1922 году, оказался в одном ряду с теми французскими офицерами, кто поддерживал Петена и его правительство в Виши, сотрудничавшее с немецкими оккупантами. Доминирующей силой в Европе был Гитлер, и Луи был готов с этим примириться. Он принял Генерального консула и военного коменданта, присланных из Берлина, и начиная с 1943 года Монако превратилось в центр отдыха и восстановления сил для германских офицеров всех мастей, включая СС и гестапо. Немцы играли в казино, которое оставалось действующим даже в военные годы, и привозили проституток в «Отель де Пари», где на это закрывали глаза. Монакские адвокаты нажили себе целые состояния, обтяпывая документы для тех компаний, что были созданы специально для отмывания денег, нажитых на военных поставках как нацистами, так и сотрудничавшими с ними местными дельцами.

Когда же вокруг стали раздаваться возмущенные голоса, торговые представители Монако в США начали оправдываться, заявляя, что княжество-де сохраняет нейтралитет и соответственно должно обладать всеми привилегиями, что несет с собой статус нейтрального государства. Однако Госдепартамент США решительно отмел эти доводы.

«Нет никакой необходимости заниматься бесполезным крючкотворством, — писалось в одном из официальных документов в 1940 году.

— Монако, с любой точки зрения, втянуто в военные действия».

Однако как только союзники вступили в Европу, Гримальди, как за ними водилось испокон века, тотчас перебежали в стан противника.

Ренье провел военные годы вдали от баталий и разрывов бомб. В вишистской Франции это был богатый молодой студент сначала в Париже, а затем в Монпелье. Однако в конце сентября 1944 года, три недели спустя после освобождения Монако силами союзников, юный князь вступил добровольцем во французскую армию и был отправлен в разведслужбу. В этом подразделении он прослужил более полутора лет и был удостоен медалей, которыми гордо украсил грудь в день бракосочетания.

В Европе вырисовывалось новое соотношение сил, и Госдепартамент США плодил многочисленные меморандумы по поводу двусмысленной позиции Монако во время войны.

«Общеизвестный факт, — заявляло посольство США в Париже 10 февраля 1945 года, — что князь и его советники, а также значительная часть населения княжества не проявили должного сотрудничества с союзниками и занимали позицию поддержки стран «оси». Пользуясь банковскими и налоговыми льготами, эти люди пытались нанести ущерб казне Франции и других союзников».

Консульство США в Ницце послало запрос в Вашингтон. Монакский князь пригласил американского генерала, который отвечал за этот район, нанести официальный визит, однако генерал не спешил, памятуя о якобы имевшей место в войну пронацистской позиции князя и его симпатиях к оккупантам.

Вашингтон внимательно рассмотрел этот вопрос и затем порекомендовал генералу все-таки нанести визит.

«Поскольку французы не предпринимают никаких действий, мы не видим оснований для отказа от этого визита».

Госдепартамент предпочел, чтобы Франция самостоятельно разобралась в неясных вопросах, связанных с княжеством.

«Теоретически Монако является конституционной монархией, — заявил Вашингтон на одном из брифингов, — однако в реальности — это французский протекторат. И если Франция предпочитает похоронить прошлое, с какой стати Америка должна бить в колокола?».

Вот почему нацистский Генеральный консул и шумные эсканады эсэсовцев в Монте-Карло были отправлены в область истории. Когда же в 1949 году в связи с кончиной князя Луи трон перешел к Ренье, то это стало еще одной из причин забыть и простить. «Сам Ренье пока еще не проявил необходимой силы характера и других лидерских качеств», — докладывал Альберт Клаттенберг, младший консул США в Ницце, просвещая Вашингтон относительно положения вещей в Монако на конец 1955 года.

Княжество оставалось «рассадником слухов, скандалов и взаимной соседской неприязни». Однако всегда оставалась надежда, что «энергичная молодая супруга, наделенная организаторскими способностями… сумеет изменить сегодняшнюю ситуацию к лучшему».

 

Глава 20

Биологическое уравнение

Ренье и Грейс провели большую часть своего медового месяца в плавании вокруг Корсики. Они «на все сто» использовали свою яхту, чтобы исследовать уединенные пляжи и бухточки, где им не мешали посторонние взгляды. Это было для них той самой разрядкой, в которой они нуждались после нервотрепки предсвадебной недели. Грейс плохо переносила качку, а старинная яхта раскачивалась, как скорлупка, лишь только море начинало штормить. Грейс почти все время тошнило, однако вполне вероятно, это виной тому была не только морская качка. Когда Грейс вернулось в Монако в конце мая, врачи подтвердили ее подозрения.

«У меня будет ребенок!» — радостно докладывала она Джуди Кантер, Мари Фрисби и остальным своим подругам, чьи адреса ей были известны.

Грейс выполнила первую и, в некотором роде, важнейшую из своих новых обязанностей с завидной скоростью. Может, подобная мысль покажется кому-то грубой, но для Грейс беременность в тот момент составляла высшую цель.

— И я, и княгиня несказанно рады этому обстоятельству, — заявил Ренье своим подданным второго августа, — и хотели бы поделиться нашей радостью. В свете этой новости, столь важной для меня и для вас… я прошу вас проникнуться доверием к моему выбору, который я сделал ради будущего Монако, прошу рас помнить, что наше княжество выстояло и выстоит лишь при том условии, если его суверенный князь обладает полной и неограниченной властью.

Став одной из половин «биологического уравнения», князь возложил на себя новые обязанности. И тонкий политический ход, коим и являлось приведенное выше заявление, был вызван и теми трудностями, с которыми Ренье столкнулся во вновь избранном Национальном Совете где главным «бунтовщиком» был возлюбленный его сестры Жан-Шарль Рей, с которым Ренье рассорился незадолго до этого.

И Ренье, и Рей не разговаривали друг с другом на протяжении почти шести лет.

«Я встречаюсь с ним на площадке для гольфа, — рассказывал Рей в интервью Колин Кросс, репортеру лондонской «Дейли Экспресс».

— Мы смотрим друг на друга, но не заговариваем. Вам может показаться глупым, что двое взрослых мужчин ведут себя таким образом, но это так».

Грейс предстояло сделать много покупок для новорожденного, и ей хотелось заняться ими в тех магазинах, которые она знала лучше всего. Вот почему в сентябре 1956 года она снова оказалась в Америке, одновременно гордая и смущенная столь быстрыми последствиями свадьбы, состоявшейся не далее как пять месяцев назад. Когда Грейс вместе с Ренье появилась в Нью-Йорке, в руках у нее была подозрительно большая, почти квадратная сумка, которую они купили перед этим вояжем в парижском универмаге «Гермес». Так ее и сфотографировали с сумкой в руках (Грейс предусмотрительно держала ее перед собой, прикрывая ею, словно щитом, уже заметный животик). Сумка эта являлась частью багажа, предназначенного для переноски уздечек и другого снаряжения для верховой езды, и с тех пор получила название «Сумка Келли» (нынешняя цена оригинала из «Гермеса», выполненного из кожи ящерицы, — 7131 доллар 57 центов).

Рядовому американскому репортеру было трудно рассыпаться мелким бисером перед девушкой с Генри-авеню. «Миссис Ренье», — именно так обращались к Грейс некоторые из них, когда они с князем нанесли визит вежливости в Белый дом. Однако остальная страна пришла в восторг, узнав, что она в положении. Визит в Америку князя с княгиней, чьи владения были величиной в квадратную милю, привлек к себе большее внимание, нежели визиты президентов Италии и Мексики, посетивших Вашингтон незадолго до этого. Жизнь и удивительные приключения Грейс, в некотором роде, стали частью истории каждой американской семьи.

— Мне сказали, что меня может мутить по утрам, — пожаловалась Грейс Ольге Кертис в интервью, ставшим достоянием всей Америки, — но от меня скрыли, что меня может тошнить весь день.

Газеты сообщили, что княгиня уже поправилась на двадцать шесть фунтов.

— Мой врач говорит, — не без юмора призналась «будущая мать», — что я слишком много ем. Что касается имени ребенка, то мы подыскиваем имена, которые одинаково хорошо звучат как по-английски, так и по-французски.

Америке не терпелось разделить радость по поводу беременности «своей» княгини, как это было во время помолвки и бракосочетания, однако Грейс дала ненавязчиво понять, что обязана теперь хранить верность Монако.

— В прошлый сезон Океанографический музей привлек на сто тысяч посетителей больше, чем казино, — хвастливо сказала Грейс Хедде Хоппер, пытаясь поразить собеседницу статистическими выкладками, словно лично являлась главой департамента туризма Монако. — Монакские гостиницы за первые два месяца после бракосочетания приняли пятнадцать тысяч туристов — то есть на три тысячи больше, чем в прошлый сезон.

Ренье и Грейс купили детскую одежду и прочие принадлежности в магазинах Пятой и Мэдисон-авеню, а затем снова прошлись по обеим улицам из конца в конец, набивая полные сумки новыми электрическими бытовыми приборами, которые еще не достигли Европы. Они хотели модернизировать свой дворец, а еще у них была идея построить себе загородный домик где-нибудь в горах под Ля-Тюрби. Они упаковали все вещи из квартиры Грейс на Пятой авеню. Старинную французскую мебель заколотили в ящики, чтобы отправить в обратное путешествие через Атлантику. Ну и конечно, Грейс с Ренье проводили время так, как это удалось им в самый лучший из вечеров свадебной недели: они отдыхали в кругу ее друзей, держа тарелки с закусками на коленях, и предавались воспоминаниям. Даже удалось уговорить Ренье попробовать свои силы в шарадах.

«Будьте добры, не пользуйтесь туалетом, пока поезд стоит не станции», — вытащил для себя задание князь.

«Я тогда подумала: «Нет! Только не это!» — вспоминает Том Гинзберг, муж Риты Гам. — Однако Ренье присел на корточки и сыграл сцену как заправский актер».

В один из выходных дней перед отъездом в Европу Грейс с Ренье и друзьями отправились к Марселю Пальмаро на Лонг-Айленд. Пальмаро был консулом Монако в Нью-Йорке. На земле лежали опавшие листья, и Грейс шла, подбрасывая носками туфель сырую листву. Вид у нее был задумчивый.

— Как я люблю осень, — произнесла она, — эту пору, этот запах опавших листьев, эту грязь, это буйство красок!

— Мне всегда вспоминается начало школьных занятий, — произнесла Каролин Скотт.

— И еще футбол, и свидания с мальчишками, и первые поцелуи, — продолжала Грейс, предаваясь меланхолии.

Девчонка с Восточного побережья внезапно загрустила по опавшим листьям и промозглому туману. Затем так же неожиданно она сменила тему разговора, словно опасаясь, что окружающие могут подумать, что ее не радует возвращение в Монако. В апреле отплытие Грейс на борту «Конституции» представлялось головокружительным и безоглядным прыжком за океан. Теперь же, чуть больше полугода спустя, княгиня уже более скептически смотрела на жизнь во дворце высоко над морем.

«Ей, бедняжке, пришлось там хлебнуть горя в первое время, — вспоминала Мэри Фрисби-Рэмбо. — Просто удивительно, сколько народу пыталось ставить ей палки в колеса!».

Во дворце имелся камергер, в чьи обязанности входили подача к столу вин, столового серебра, а также сервировка. Он сопротивлялся малейшей попытке Грейс хотя бы слегка изменить существующий распорядок.

— У нас так не принято, — недовольно фыркал он.

После нескольких недель хитрых маневров и уговоров Грейс удалось добиться, чтобы выключали свет в тех комнатах, которыми не пользовались, однако два-три дня спустя она обнаружила, что лампы снова горят на полную мощность. Грейс стремилась придумать новые сочетания цветов для букетов, чтобы придать им более выигрышный вид. Когда же она поделилась своими соображениями с садовником, тот вежливо выслушал и продолжал делать так же, как делал всегда.

Правда, жизнь в сказочном замке имела и свои плюсы. Комната для вышивания была всегда полна крестьянских девушек, в чьи обязанности входило украшать ручной вышивкой постельное и нижнее белье Грейс. Однако имелись в замке и загадочные коридоры и покои, куда, по традиции, было запрещено входить и куда, жаловалась Грейс подругам, никто и не соглашался проводить ее.

«Грейс призналась мне, какой несчастной она чувствовала себя в первые месяцы, — вспоминает Гвен Робинс — писательница, подружившаяся с Грейс в середине семидесятых годов. — Она отвратительно чувствовала себя по утрам, и, словно пытаясь еще сильнее досадить ей, по мрачному дворцу разгуливал мистраль, отчего у бедняжки обострялся насморк. Грейс изо всех сил старалось привнести в этот мрак и пыль хоть чуточку солнечного света, хотя и не сомневалась, что за спиной слуги насмешливо передразнивают ее американские затеи и ужасный французский выговор».

Разумеется, слуги доставляли бы ей гораздо меньше хлопот, чувствуй она себя увереннее в отношениях с мужем.

«В отношениях с Ренье, — говорит Гвен Робинс, — она всегда ступала по лезвию бритвы».

Грейс успела почувствовать тяжелый характер Ренье еще во время их помолвки в Америке, однако она вовсе не ожидала, насколько вспыльчивым и несдержанным окажется князь. Полугода романтической переписки и нескольких дней рождественского веселья было недостаточно, чтобы до конца узнать будущего спутника жизни. Грейс приняла Ренье, даже не удосужившись докопаться до темных сторон его натуры, и поэтому, оказавшись на подвластной ему территории, обнаружила, что супруг не терпит даже малейших возражений.

Перепады его настроения подчас пугали: он был то приторно-сладким, то в следующее же мгновение взрывался яростью.

— Ради Господа Бога! — как-то раз набросился на жену князь в присутствии секретаря, увидев, какие цветы Грейс выбрала для покоев прибывшего о визитом деятеля. — Белые хризантемы ставят только покойникам!

Свидетельницей этой вспышки гнева стала его секретарь Мэдж Тайви-Фокон — австралийка, которая позднее предоставила изданиям «Франс Диманш» и «Космополитен» яркие примеры несдержанности Ренье и последствий ее для Грейс.

«Сколько раз я видела, как княгиня выходит из своей комнаты, шмыгая носом и с покрасневшими от слез глазами, — писала Тайв в 1964 году. — «У меня насморк», — говорила она в свое оправдание».

Однажды Грейс, ослушавшись мужа, подстриглась слишком коротко. Он лишь один раз пристально взглянул на супругу, пытаясь понять, в чем, собственно, дело. Когда же до него дошло, краска прилила к его лицу, а пальцы сжались в кулаки. Княгиня застыла посередине комнаты в полной растерянности. Князь же в сердцах запустил стаканом через все помещение.

Бурная история семейства Гримальди вряд ли помогла Ренье стать заботливым и внимательным супругом. Он не умел делиться душевным теплом. Его никогда не учили доверию и отзывчивости. Вспышки гнева еще по-человечески понятны. Куда тяжелее для Грейс были приступы молчания, когда на протяжении несколько часов подряд князь замыкался в себе, демонстрируя холодное недовольство. В эти мгновения в нем невозможно было узнать того чувствительного человека, чьи любовные письма излучали свет и тепло.

Если и существует на свете что-либо более противоестественное и эгоистичное, нежели закоренелый холостяк, так это холостяк королевской крови. Посторонние отмечали привычку Ренье засыпать, если ему становилось скучно. Эта его слабость успела стать всеобщим достоянием. Где-нибудь посередине званого обеды, или в княжеской ложе в опере, или на диване во время светской беседы князь ронял голову на грудь, глаза его закрывались, и Его Светлейшее Высочество отключалось этак на полчасика, похрапывая при этом, как глубокий старик. И дело не в какой-то там загадочной болезни, как утверждали некоторые в Монако. Эта привычка являлась всего лишь следствием высокомерия Ренье и отсутствия у него какого-либо интереса к тем людям, которые не могли наподобие шутов часами забавлять его.

Таковой была княжеская, старомодная сторона натуры человека, ставшего спутником жизни Грейс. Однако внутри него жил и дух, постоянно стремившийся к самосовершенствованию, — насмешливый и забавный человек, тот, которому удалось завоевать руку и сердце кинозвезды, тот, кто не считал зазорным для себя опуститься на корточки и фиглярствовать, когда приходила его очередь разыгрывать шараду. В лучшем своем обличье деспот мог держаться открыто и непринужденно, будучи вполне современным человеком не только в своей любви к бытовой технике и джазу, но и в стремлении проявить душевные качества. И если политические соображения, вынудившие Ренье жениться на Грейс, включали в себя попытку открыть свое миниатюрное государство для богатства и влияния нового мира, личными мотивами князя были душевная теплота и отзывчивость, которые могла подарить ему демократичная и искренняя американская девушка. Ренье нигде так не проявил себя с лучшей стороны, как во время последних месяцев 1956 года, когда готовился стать отцом. Воспитание детей было той областью человеческой деятельности, в которой князь осознанно решил превзойти своих предков. До этого животные в зверинце служили отдушиной его отцовским инстинктам. Князь лично заботился о них, когда они хворали, он приносил во дворец детенышей шимпанзе и тигрят и лично поил их из соски.

Теперь же Ренье вместе с Грейс занялся подготовкой к появлению на свет их собственного чада. Согласно багажной квитанции, общий вес сделанных супругами в Нью-Йорке покупок составлял не менее двух тонн. Вернувшись к себе во дворец, они сложили детское приданное: игрушки, детскую колыбельку и белую лакированную мебель — в смежной с их спальней комнате. Оказалось, что Джорж Стейси, декоратор квартиры Грейс на Пятой авеню, той осенью работал во Франции и согласился приехать в Монако, чтобы помочь в оформлении детской комнаты.

«Он придумал очень удобный шкафчик и полочки для детского белья!» — с восторгом сообщала Грейс в письме домой, добавляя при этом, что детская будет решена в ее излюбленной желтой цветовой гамме.

Согласно первоначальному плану, ребенок должен был появиться на свет в небольшой клинике в городе. Однако во время одной из прогулок вне стен дворца к Грейс подскочила какая-то женщина. Растолкав толпу, незнакомка пробилась к будущей матери и, положив руку ей на живот, погладила его округлость и пожелала счастливых родов. Тогда Грейс рассмеялась, однако, поразмыслив над происшедшим, переполошилась. Что, если у той женщины были дурные намерения?

Грейс поделилась своими опасениями с мужем, и Ренье согласился с ней. Библиотеку в их личных апартаментах приспособили под родильную палату, а подданным объявили, что роды состоятся во дворце. Для репортеров эта новость стала неприятной неожиданностью, ведь они уже загодя начали слетаться с княжество. Кто-то из фотографов даже подкупил шофера «скорой помощи», чтобы тот по пути в больницу притормозил в условном месте и репортеры сумели бы сфотографировать княгиню.

В середине января 1957 года гинеколог Грейс доктор Эмиль Эрве, выписанный из Парижа, сказал ей, что, по его мнению, ребенок появится на свет несколько раньше предполагаемой даты, в феврале. Грейс позвонила домой в Филадельфию, и Ма Колли успела как раз вовремя, чтобы ранним утром 23 января начать дежурство у дверей библиотеки вместе с князем Пьером, Крошкой и курящим сигарету за сигаретой Ренье.

Будущая мать тоже не находила себе места.

«Я до сих пор не могу привыкнуть, что я жена, — написала она за несколько дней до родов Пруди Уайз, — не говоря о том, что скоро стану матерью».

Однако Грейс хорошо усвоила преподанные ей уроки. Прочитав последние пособия по родовспоможению и воспитанию детей, она твердо решила, что ее младенец будет вскормлен материнским молоком, а кроме того, придет в мир самым что ни на есть естественным путем, без всякого обезболивания. Схватки у Грейс начались в три утра, а в девять двадцать семь она родила здоровую девочку весом почти в четыре килограмма. Это событие свершилось всего через девять месяцев и четыре дня после свадьбы. Врачи вручили младенца матери, и та расплакалась.

Внизу, в гавани, пушки сделали двадцать один залп, а колокола четырнадцати церквей и часовен княжества радостно отозвались мелодичным звоном. Громадная яхта Онассиса «Кристина», а вместе с ней и другие суда огласили гавань гудками сирен. Был объявлен национальный праздник. Из монакской тюрьмы в честь этого случая выпустили ее единственного заключенного. Новорожденная малютка была наречена Каролиной Луизой Маргаритой.

За четыре тысячи миль от Монако, в Филадельфии, Джека Келли спросили, какие чувства он испытывает.

— О черт, — ответил он, — я надеялся, что будет мальчик.

Спустя год и два месяца, 14 марта 1958 года, его желание сбылось: пушка в порту прогрохотала сто один залп, что наводит на мысль, что Монако разделяло разочарование Джека, однако проявило больше такта по отношению к матери, родившей своего первого младенца. Менее чем за два года со дня свадьбы Грейс, как от нее и требовалось, обеспечила свою новую семью и страну законным наследником. Дрожащим от волнения голосом Ренье объявил, что его сын и наследник будет наречен Альбер Александр Луи Пьер.

Грейс и Ренье свили для себя и своих двух малюток уютное гнездышко в Рок-Ажель — скрытом от посторонних взглядов загородном поместье в горах над Монако, которое они приобрели вскоре после свадьбы. Романтическое бегство на рассвете жениха и невесты в укутанные туманом холмы Ля-Тюрби было прелюдией к лихорадочному, насыщенному событиями времени, и теперь Рок-Ажель служил для их семьи отдохновением.

— Рок-Ажель — это такое место, — сказала Грейс, — где мы отгораживаемся от остального мира.

Расположенный на высоте 2300 футов над уровнем моря, Рок-Ажель представлял собой старинный провансальский mas — полуферму-полукрепость. Даже после того, как Грейс с Ренье придали ему жилой вид, он продолжал чем-то напоминать руины. Расположенное в облаках (в буквальном смысле этого слова) на протяжении многих дней в году это поместье было скрыто от глаз посторонних, и его новые высокородные обитатели оставили окружавшую его растительность в первозданном диком состоянии. Пестрая компания домашних животных: козы, кролики, свиньи, цыплята и коровы — бродили там на свободе, одновременно служа предметом забавы для детей, а на выходные к ним присоединялись парочка животных из княжеского зверинца. Прохладный, буйно заросший зеленью, не ведающий условностей, Рок-Ажель был в разгар лета полной противоположностью ухоженному, но пыльному Монако, и неудивительно, что он стал для Грейс настоящим домом, в отличие от дворца на скале, который всегда оставался для нее чужим. Именно там она могла устраивать барбекью со своими излюбленными гамбургерами и надевать те самые линялые рубашки и джинсы, которые, как она сказала Руперту Аллену, обязательно будет носить на юге Франции. Ренье тоже пребывал здесь в лучшем своем настроении, освобождаясь от меланхолии и пуританского гонора в старой кузнице, где, как заправский мастер, принаряжался в сварочную маску и перчатки. Еще у него имелась настоящая ударная установка, которую он часами терзал, сочиняя собственный аккомпанемент к свои любимым записям из эры свинга.

Гостей принимали здесь не слишком приветливо, особенно тех, кто оставался на ночь. Ренье не любил видеть за завтраком посторонние лица. Гостей, как правило, селили во дворце или в одном из отелей города, и лишь самые близкие из них удостаивались поездки в горы, в укромное семейное гнездышко. Джордж Стейси использовал для украшения жилой зоны неброский черный ситец. Это обивка в чем-то перекликалась с темным, в крупную розу платьем Грейс — тем самым, в котором она отправилась на свою первую встречу с Ренье. Самым близким друзьям позволялось заглянуть в будуар Грейс. Здесь, в святая святых этого уединенного дома, княгиня украсила стены реликвиями из той своей жизни, что стала для нее необыкновенно далекой, из тех нелегких, но волнующих лет, когда она делала шаги к славе в Голливуде.

В начале шестидесятых Грейс получила из дома известие, что ее отец болен. Дожив до семидесяти лет, Джек Келли неожиданно для себя обнаружил, что бодрость и здоровье оставили его. В апреле ему пришлось лечь в больницу на хирургическое обследование. В конце мая врачи сделали ему еще одну операцию, однако поняв, что помочь уже не в состоянии, просто зашили снова. У Джека Келли оказался рак желудка.

Грейс немедленно вылетела в Филадельфию. Отец лежал в частной палате, которую устроила для него Ма Келли в больнице Женского медицинского колледжа. Сестра, проводившая ее в палату, была поражена, как изменилась Грейс, переживая за отца; на ней лица не было до того самого момента, пока она не открыла дверь. Актриса в ней на мгновение остановилась, сделала глубокий вдох, расправила плечи и улыбнулась широкой улыбкой. Папочку следовало приободрить.

Джек Келли скончался 20 июня 1960 года.

«Моя жена и дети… наградили меня счастьем и вполне объяснимой гордостью, — говорил Джек в своем завещании (это был сбивчивый и несвязный документ на двадцать страниц, который он собственноручно написал в своем неподражаемом витиеватом стиле), посвященном не столько финансовым вопросам, сколько советам и нравоучениям. — Этим документом я могу лишь разделить между вами материальные блага, но будь у меня возможность выбирать между ними и твердостью духа, то я бы оставил вам в наследство последнее. Обладая твердостью духа, вы сможете приобрести себе и материальные блага, ибо эта твердость заключает в себе и верность, и честность, и умение, и азарт, и — смею надеяться — чувство юмора».

В этом был весь Джек Келли — с его пропагандой твердых и непоколебимых принципов, согласно которым он пытался жить всю свою жизнь, и если в реальности его слабости порой доставляли семье боль или неудобства, было вполне справедливо, что после смерти ему воздадут по заслугам за все то, чего он достиг. Джон Брендо Келли почти осуществил свою мечту. Благодаря его неукротимой энергии и противоречивой натуре, Грейс стала той, кем она была, и неудивительно, что смерть отца явилась для нее тяжелым ударом.

Вернувшись в Монако после похорон, Грейс однажды вечером сидела с Ренье на маленьком балконе, выходившем во внутренний дворик. Они слушали концерт Шопена, и музыка, волной накатившись на Грейс, внезапно заставила эмоции прорваться наружу. Грейс, вся в слезах, поднялась с места и вышла. Подобное прилюдное проявление личного горя было для нее совершенно нетипичным. Присутствующие пришли к выводу, что неожиданно Грейс представила себя в этом же дворе четыре года назад — в день свадьбы — опускающейся по ступеням громадной лестницы; тогда она опиралась на крепкую и загорелую отцовскую руку.

И вот теперь ее наставника не стало. Грейс Келли, княгиня Грейс Монакская, наконец-то вступила во взрослую жизнь. В ноябре 1959 года ей исполнилось тридцать. У нее был муж, двое детей и собственное княжество. И оставшуюся часть жизненного пути ей предстояло пройти самостоятельно.

 

Глава 21

У публики на виду

Появление в Монако Грейс Келли существенно повлияло на финансовое положение княжества. Как Грейс хвастливо заявила Хедае Хоппер во время поездки в Америку осенью 1956 года, в последовавшие за ее бракосочетанием недели приток туристов и, соответственно, доходы княжества существенно возросли. В начале пятидесятых экономика Монако находилась в таком упадке, что служащим Общества морских купаний вычитали месячное жалование из их годового оклада. К концу десятилетия ситуация стала противоположной.

Это частично отражало рост благосостояния и возросшую подвижность европейцев в послевоенные годы. Не за горами был век массового туризма. Однако после апреля 1956 года своей притягательностью Монако было в первую очередь обязано не казино, не ОМК, не Океанографическому музею, не историческим традициям дома Гримальди. Решающую роль здесь сыграло волшебное появление княгини Грейс.

Этот факт и по сей день не дает покоя семейству Гримальди. Игра на публику была для них своего рода проклятием. Желтая цветовая гамма для детской, роды без обезболивания, грудное вскармливание младенцев — именно эти очеловечивающие черты помогли Монако обновить свой имидж. Однако одновременно это означало конец частной жизни обитателей сказочного замка — с тех пор они лишились права на обычную жизнь.

Князь Ренье всегда недолюбливал прессу, а то, как газеты освещали его помолвку и бракосочетание, вообще довело его до полного к ней отвращения. «Какая ненависть! Я их презираю! — писал он Руперту Аллену в апреле 1957 года — в первый юбилей своего брака. — Ее величество пресса протягивает свои щупальца наподобие осьминога и, присасываясь к жертве, впрыскивает яд».

Ренье писал из Швейцарии, куда они с Грейс, захватив с собой трехмесячную Каролину, поехали отдохнуть всей семьей. «Дейли Скетч», лондонская бульварная газетенка, тотчас раструбила, будто имела место попытка похищения ребенка, а другие газеты принялись на все лады перепевать эту историю.

«Похищение — чистейшей воды выдумки! — в гневе писал Ренье. — Это просто преступно, ведь для кого-то это могло бы оказаться хорошей подсказкой».

Грейс и Ренье размышляли над тем, как им воспитывать детей, постоянно испытывая на себе внимание со стороны прессы.

«Я не хочу, чтобы детство моей дочери было отравлено избытком журналистского внимания к ней, — писал князь Руперту Аллену в январе 1958 года. — Доступ журналистов должен быть строго дозирован и тщательно продуман, чтобы не возникало избытка информации. По-моему, нам следует выбрать один из ведущих журналов и предоставлять ему в год, скажем, не более двух материалов о нашей дочери».

В этом заключалась роковая ошибка Ренье и Грейс. Они оба пребывали в уверенности (Ренье, как князь, а Грейс, как участница голливудских игр, вышедшая из них победительницей), будто способны контролировать, что пишут о них, и использовать это себе во благо.

Правители других карликовых государств Европы — княжества Литхенштейн и Великого герцогства Люксембургского — даже слышать не хотели о журналистах. Их портреты ни разу не появлялись в газетах, а сами они гордились тем, что их считают старомодными. В Монако же даже тогда, когда самые ценные мгновения его жизни очернялись, искажались и опошлялись прессой, князь Ренье лелеял иллюзорную надежду, что сумеет обернуть все это себе на пользу.

«Наша цель, — гласил документ, который Ренье послал Руперту Аллену, громко озаглавленный «План организации прессы службы ИСВ (Их Светлейших Высочеств) князя и княгини Монакских», — хорошо налаженная пресс-служба, которая представляет вполне объективную, непредвзятую информацию; правдивое и в то же время уважительное освещение жизни ИСВ и княжества; защита от клеветнических измышлений и чересчур назойливых журналистов; уменьшение количества запросов и разумное распределение и порядок интервью».

Этот меморандум остался без подписи, однако вполне мог бы выйти из-под пера наивного ученика чародея. Ренье и Грейс не догадывались, что строго дозированная информация о личной жизни знаменитостей только подстегивает любопытство широкой публики и в результате производит совершенно противоположный эффект. По правде говоря, в пятидесятые годы об этом никто еще не догадывался. Освещение в прессе помолвки и бракосочетания Ренье и Грейс, за которыми на протяжении двадцати лет следовало регулярное подглядывание за их личной жизнью со стороны «глянцевых» журналов (между прочим, организованное самими же супругами), оставило после себя столь яркий след, что им не преминул воспользоваться как насмешливый Уолтер Уингелл, так и бульварные газетенки вроде «Твердой обложки», поспешившие порадовать читателя новыми откровениями. Да, доступ к царственным особам можно контролировать, однако эту частично огражденную личную жизнь люди воспринимали как нечто само собой разумеющееся и хотели узнать еще больше. Головокружительные мечты всего мира хотя бы заочно разделить с Грейс и ее растущей семьей их сказочную жизнь стали в 60-е —70-е годы мощным стимулом к созданию современного массового рынка, окружающего ныне каждую знаменитость.

Руперт Аллен был тем самым человеком, которому Грейс и Ренье единогласно доверили руководить «освещением их жизни», и поначалу Аллен сотрудничал с американским публицистом Артуром Джекобсом и лос-анджелесской фирмой «Роджерс, Коуэн и Бреннер», которые представляли крупнейших голливудских кинозвезд и продюсеров. Как и предполагает название их фирмы, «Роджерс, Коуэн и Бреннер» были чем-то вроде адвокатской конторы с Уоллстрит. Они требовали высоких гонораров и работали корпоративно, что не устраивало Ренье. Он возражал против дополнительных расходов, что подчас равнялись сумме самих гонораров, и даже отверг кандидатуру их представителя, в обязанности которого входило обеспечение личной безопасности князя и Грейс во время визита в Лондон. Грейс тогда уже ожидала второго ребенка.

— Трудно представить себе кого-либо более бесполезного и ненужного во всех отношениях, — жаловался Ренье Аллену. — Я пришел в ужас, когда узнал, что вашу компанию будет представлять такая дешевая пустышка.

Аллену ничего не оставалось, как самому обслуживать Монако, и за несколько лет он помог Ренье и Грейс наладить работу пресс-службы. Он уже подыскал для них пару подходящих пресс-секретарей, способных на месте решать текущие вопросы. Надя Лакост — умная энергичная женщина, ровесница Грейс — отвечала в основном на вопросы европейских изданий. Обосновавшийся в Нью-Йорке Хауэлл Конант готовил фотографии и рассылал материалы по крупнейшим американским журналам.

«Если кому-то требовалась история о Грейс, — вспоминает Конант, — то я подчеркивал, что это должна быть красивая история, а не всякие там гадости».

Предпочтение обычно отдавалось журналу «Лук».

«Когда редактором журнала был Билл Артур, — вспоминает Конант, — то он обычно присылал все материалы о Грейс для ее личного одобрения».

Кроме того, «Лук» был согласен печатать только те фотографии, что были отобраны самой Грейс.

««Лайф», — вспоминает Конант, — отказывался принимать эти фото, но, с другой стороны, мы редко сотрудничали с этим изданием».

Основная работа Руперта Аллена делалась вдали от посторонних глаз. Папки его переписки с Хедаой Хоппер, которые теперь находятся в архиве кинематографии в Голливуде, примечательны тем, что содержат частные «инструктивные письма», которые рассылались по просьбе заинтересованных кинозвезд журналистам, специализировавшимся на светской хронике. Их можно в шутку назвать пресс-релизами домашнего изготовления: с их помощью кое-кто из голливудских знаменитостей пытался навязать журналистам выгодную для себя историю или же исправить ту, где они были представлены в невыгодном свете. Особенно хотелось бы выделить Дэвида Нивена с его напористыми письмами, неизменно начинавшимися со слов: «Дорогая Хедда!» В случае Ренье и Грейс всю переписку за них вел Руперт Аллен.

«Я ни разу в жизни не встречал двух более счастливых людей, — писал Аллен из Гстаада в сентябре 1957 года. — Нет ни малейшего основания — да никогда и не было — для глупых слухов, распространяемых падкими на дешевые сенсации журналистами о якобы имевших место ссорах и семейных размолвках… Это счастливейшая пара из тех, кого я знаю».

У Аллена всегда имелся про запас лакомый кусочек, который он подбрасывал журналисту якобы от имени самой Грейс.

«Я рассказал княгине, что, по вашему мнению, ее волосы получаются на фотографиях лучше, если имеют более светлый оттенок, и она говорит мне, что это именно тот цвет, с которым она снималась в своих первых картинах в Голливуде».

Белокурые волосы Грейс всегда нуждались в особом уходе.

Имелись у Аллена и менее приятные известия. Друг дяди Джорджа Гант Гейтер, который в свое время был вхож в круг друзей в «Манхэттен-Хаусе», а также являлся одним из тех, кто был приглашен семейством Келли в качестве гостя на борт «Конституции», опубликовал книгу «Княгиня Монакская», глубоко оскорбившую как Грейс, так и Ренье. Гейтера трудно обвинить в злом умысле. Собственно говоря, в его книге больше всего поражает ее излишне хвалебный тон. Хуже другое: он вступил на запретную территорию, намекнув на ряд скандалов в семействе Гримальди, а также на то, что Грейс была недовольна серией статей, опубликованных ее матерью.

«Грейс весьма расстроена, — писал Аллен Хедл, е Хоппер. — На борту «Конституции» она дала согласие лишь на описание их путешествия через Атлантику, а также бракосочетания. Гайтер самовольно, без предварительного одобрения, расширил рамки содержания книги».

Грейс и Ренье на долгие годы порвали с Гайтером всякие отношения. О его существовании словно позабыли. Он был изгнан из круга старых друзей, которые каждое лето гостили в Монако, а также встречались с Грейс и Ренье, когда те наносили визиты в Америку. Эта опала была выражением их оскорбленных чувств, но, с другой стороны, как подозревали многие из друзей, также и предостережением для остальных.

«Это был, — писала Джуди Кантер, — первый заметный симптом той болезни, которой Грейс заразилась, едва ступив на землю Монако. Я бы назвала ее роялизмом».

Это замечание не совсем справедливо. В конечном итоге Гейтер был помилован и даже вернулся в круг избранных. Трудно обвинять Ренье и Грейс в роялизме лишь потому, что они требовали от друзей проявления такта. Их вина заключалась в другом: они сами решили для себя, что будут эксплуатировать подробности своей личной жизни во имя славы и процветания Монако, поэтому, когда время от времени всплывали нелицеприятные детали, им вряд ли было легко усидеть сразу на двух стульях.

Желание совместить несовместимое лежало в основе всего, что делалось в Монако. Более того, это противоречие было заложено в природе самого княжества: государство, именовавшееся независимым, дня не могло просуществовать без поддержки Франции. И начатая Ренье кампания по созданию пресс-службы была не более чем современной версией старой песни, которую Гримальди исполняли на протяжении многих столетий. Ренье притязал на едва ли не монарший статус, которым, однако, не обладал: особенно четко это проявилось весной 1962 года, шесть лет спустя после его женитьбы на Грейс.

В конце 50-х в Монако устремились не одни лишь туристы. Вместе с ними здесь появились всякого рода дельцы и те, кто не желал платить налогов у себя на родине. Минимальные налоги, которыми княжество облагало предпринимателей, и отсутствие подоходного налога уже давно привлекали сюда избранную группу умников и супербогачей, однако после «бракосочетания столетия» этот секрет стал всеобщим достоянием. К 1961 году оборот монакского бизнеса достиг 128 миллионов долларов, то есть возрос за десятилетие на 400 % На 1962 год ожидался денежный оборот порядка 200 миллионов долларов.

Ренье активно поощрял этот процесс. Тот факт, что доходы его страны зависят от казино, ставил Ренье в неловкое положение с самых юных лет, когда однокашники дразнили его «жирным Монако», в шутку утверждая, что когда он вырастет, то обязательно станет крупье. Ренье подчеркивал во всех интервью, что доходы от казино не столь велики, как о них принято думать, и в 1960 году назначил молодого энергичного американца Мартина Дейла, бывшего вице-консула США в Ницце, чем-то вроде экономического двойника Руперта Аллена, чтобы тот громко оповещал весь мир об успехах монакского бизнеса и тем самым привлекал новых инвесторов.

Ловкий и смекалистый двадцатидевятилетний американец стал при Ренье чем-то вроде председателя тайного совета. Ревнивые монегаски прозвали его Карманным Ришелье. Беспрестанно строя хитроумные планы, Дейл вместе с Ивом Леем, французским адвокатом из Алжира, стал основателем КЭРМ — Корпорации экономического развития Монако, служившей чем-то вроде парадной вывески к торговой палате, и результаты не заставили себя ждать. Менее чем за два года КЭРМ привлекла в Монако более ста новых фирм и добилась выдачи нескольких сотен лицензий на ведение экономической деятельности многочисленным зарубежным корпорациям.

Правда, беда заключалась в том, что большинство новоприбывших являлись французами. Например, какому-нибудь экспедитору из Марселя было достаточно приобрести себе офис в Монако, получить при помощи КЭРМ лицензию и сменить французские номера на своих грузовиках на монакские. При этом сами грузовики оставались в гараже в Марселе, как, впрочем, и их владелец, который даже и не думал менять привычного образа жизни.

Он так же мог — что, правда, являлась не совсем законной операцией — сдать свой офис в Монако в качестве квартиры кому-нибудь из местных молодоженов. Однако стоило его фирмочке стать монакским предприятием (всего этот процесс занимал пять лет), как он получал возможность не платить причитающийся Франции налог с прибыли. К 1962 году на полутора квадратных милях монакского княжества имелось не менее десяти экспедиторских фирм.

Валери Жискар д'Эстен, министр финансов Франции, созвал пресс-конференцию, на которой попытался дозвониться по телефону в некоторые французские фирмы, зарегистрированные в Монако. Ни в одной из них не подняли трубку. Франция терпела налоговые льготы Монако на протяжении почти ста лет из снисхождения к своему протекторату, однако теперь «младший брат» явно начал злоупотреблять своим привилегированным положением. Д'Эстен назвал имена четырех лично ему известных мультимиллионеров, якобы постоянно проживающих в Монако, однако в действительности круглый год не покидающих Париж.

И высшим оскорблением для нового, властного президента Франции Шарля де Голля стал тот факт, что многие возвращающиеся из Алжира французские репатрианты, вместо того чтобы поместить свои деньги во французские банки, во избежание налогов предпочитали монакские. Эти озлобленные эмигранты были злейшими противниками де Голля. Они поддерживали к финансировали ОАС, которая в духе «Дня Шакала» занималась организацией покушений на жизнь президента. Получилось так, что крошечное государство, официально взятое Францией в 1861 году под свое крыло, использовало данные ему привилегии для оказания поддержки заклятым врагам главы французской республики.

Многие из этих политических маневров прошли мимо внимания Грейс. Они с Ренье официально встречались в Париже с генералом де Голлем в 1959 году. Готовясь к этому визиту, Грейс попросила муниципальную библиотеку прислать ей экземпляр мемуаров генерала, но когда увидела, что это толстый том, то попросила своего секретаря подготовить для нее резюме.

Ренье полагал, что для его супруги нет необходимости глубоко вдаваться в политику, и Грейс была с ним в этом полностью согласна. Ее функции заключались в другом. Аристократические воззрения князя на свои традиционные обязанности прекрасно сочетались с буржуазными ценностями Грейс, привезенными ею из американских пригородов. Для нее роль княгини мало чем отличалась от роли домохозяйки, чистящей пылесосом ковры не сняв жемчугов. Грейс видела свой монарший долг в том, чтобы быть образованной супругой собственного мужа — главного лица Монако, и она безукоризненно справилась с этой ролью в 1959 году, когда сопровождала Ренье в Париж. Будучи едва ли не с рождения враждебно настроенным ко всему американскому, де Голль, однако, не мог не поддаться очарованию Грейс, которая пыталась говорить с ним исключительно по-французски. Он даже нашел ее ошибки в грамматике и произношении «весьма милыми».

Благодаря утонченности и хорошим манерам Грейс, визит превратился в триумф. «Грейс Монакская царила в Елисейском дворце над пятнадцатью министрами и тремястами подданными, — докладывало агентство «Пари-Пресс».

— В течение трех дней Грейс посещала французские больницы, школы, приюты, чем завоевала себе неизменные симпатии».

— Грейс — мой лучший посланник, — гордо прокомментировал Ренье.

 

Глава 22

«Это всего лишь кино…»

Первое, что сделала Грейс по прибытии в Монако, — это положила конец знаменитой охоте на голубей. По ее мнению, стрельба по птицам была варварским занятием. У Грейс в уме не укладывалось, как ее супруг может проявлять трогательную заботу о своих подопечных в зверинце на одном берегу гавани в то время, как на другом клиенты принадлежащего Онассису ОМК забавы ради палили по бедным птицам. По мнению Грейс, этот варварский обычай не прибавлял ничего хорошего к имиджу Монте-Карло. Ренье согласился с доводами Грейс. Он переговорил с Онассисом, и печально знаменитой Tir aux Pigeons был положен конец.

Роль Грейс в ее новом доме, как она сама себе это представляла, заключалась в том, чтобы смягчать его, очеловечивать и служить ему. Сознательно или нет, но она воссоздавала отношения, которые существовали в родительском доме на Генри-авеню, где мать заботилась о властном и капризном супруге, посвящала себя целиком детям, а все, что оставалось от ее творческих импульсов, направляла на благотворительность. Предметом забот Ма Келли был «Женский медицинский». Сферой приложения сил для Грейс стало буквально все княжество со всеми его социальными болячками — никуда не денешься: положение обязывает.

Грейс занялась благотворительностью в первый же год, когда была беременна Каролиной. Зимой 1956 года она организовала в княжеском дворце рождественскую елку для всех детей Монако в возрасте от трех до двенадцати лет. Родители на праздник не допускались. Пятьсот детей в четыре приема были приглашены в августейший Salle de Trone, где их приветствовали Ренье и бывшая уже на сносях Грейс, затем детям предлагались липкие булочки с содовой, кинофильм и развлекательная программа с фокусником и клоунами. Елка во дворце стала ежегодной традицией, к ней в последующие годы прибавилась еще одна, также принадлежащая святочной неделе, — чаепитие, на котором Грейс встречалась с престарелыми и больными жителями княжества, причем каждого из них она одаривала лично каким-нибудь небольшим подарком (обычно это было что-нибудь из одежды).

Грейс регулярно навещала местные дома престарелых и приюты для сирот. В 1958 году она открыла в Монако больницу, позже названную ее именем, а спустя несколько лет — детский сад в помощь работающим матерям. Грейс проявляла неподдельный, деловой интерес к работе этих заведений: она выбирала для них тон стен и мебели, предлагала приобрести новую технику и приборы, привозила из своих зарубежных поездок сувениры и украшения. В приюте для сирот она распорядилась, чтобы общую спальню перегородками разделили на отдельные кабинки; таким образом, каждый ребенок обзаводился, пусть крошечным, но своим собственным жилым углом.

— Нас воспитали так, чтобы мы не стояли в стороне, — объясняла Грейс, услышав в свой адрес похвалу за активное участие в благотворительности. — Отца мало заботили наши интересы, однако считалось, что мы должны найти себе занятие по душе. Он терпеть не мог, когда что-то делалось без энтузиазма.

Однако Грейс вскоре обнаружила, что должна слегка сдерживать энтузиазм, в особенности на заседаниях Общества Красного Креста. Красный Крест всегда являлся основной благотворительной организацией Монако; поэтому, когда в 1958 году Ренье передал бразды правления Грейс, это можно было рассматривать как высокую честь. Грейс прибыла на первое заседание с конкретными планами деятельности и всякого рода документами, в строгих учительских очках и, к своему удивлению, обнаружила, что заседающие там дамы имеют довольно-таки легкомысленное представление о своих обязанностях, видя в них разновидность досуга.

Чтобы достичь компромисса, понадобилось некоторое время. Местным «активистам» пришлось позаимствовать у Грейс частицу ее американской напористости, в то время как княгине пришлось привыкать, пусть даже в душе и не одобряя этого, к средиземноморской размеренной неторопливости.

«Этот Красный Крест меня доконает, — писала она Пруди Уайз в январе 1960 года. — Ты не поверишь, сколько же сил я вкладываю в него!».

В письме своей старой подруге Грейс даже посмела усомниться, «создана ли вообще она для благотворительности»; однако волнения ее были напрасны. Под председательством Грейс ежегодный бал Красного Креста, устраиваемый княжеством, превратился в гвоздь сезона всей Ривьеры. Воспользовавшись старой дружбой, Грейс приглашала на бал голливудских знаменитостей (как в качестве участников развлекательной программы, так и гостей); там побывали Дэвид Найвен, Кэри Грант, Фрэнк Синатра, Сэмми Девис Младший. Грейс так же добилась того, чтобы значительная часть фондов этой организацией направлялась на оказание помощи бедным странам. Ничуть не урезав финансирование местных начинаний, Красный Крест Монако стал одним из самых известных в мире, оказывая помощь жертвам военных конфликтов и стихийных бедствий от Перу до Пакистана.

Однако мягкосердечная Грейс умела подчас быть серьезной. В начале шестидесятых она стала почетным президентом и одной из самых активных основательниц Всемирной ассоциации друзей детства (ВАДД). В странах третьего мира ВАДД содействовала развитию медицинской помощи и системы образования. В более благополучных странах представители этой организации вели борьбу с такими явления, как насилие на телеэкране. И если ВАДД не удалось коренным образом изменить мир (так же, как и другим филантропическим организациям), она однако, пополнила ряды тех, кому небезразлично будущее. Грейс ни разу не усомнилась в том, что время, отданное ею на разнообразные кампании, было потрачено не зря. Ее собственным детям повезло, объясняла Грейс, так как же она может не помочь тем, кто обделен судьбой?

Каролина и Альбер были для матери источником несказанного счастья — как, впрочем, и для отца.

Когда в начале шестидесятых Алехо Видаль-Кадрас, испанский художник, прибыл во дворец, чтобы написать портрет Альбера, он обратил внимание, что мальчик беспрестанно вспоминает свою старую тетушку Леонору. Судя по всему это была забавная согбенная старушка, с добрейшей душой, правда, несколько эксцентричная. Жила она в одном из дальних уголков дворца. Дети с нетерпением ожидали ее еженедельных визитов, когда, опираясь на палочку, она, ковыляя, появлялась из темных коридоров. Когда же Видаль-Кадрас поинтересовался у Грейс, кто эта таинственная старушка, напоминающая фею-крестную, то в ответ услышал, что он уже с ней встречался. Тетушка Леонора была не кем иным, как Ренье, который каждую неделю устраивал представление.

Князь с княгиней не чаяли в детях души. Грейс считала своим святым долгом почитать для них перед сном. Сначала она накрывала их поудобней, а затем начинала рассказ о принцессах и феях с таким чувством и выразительностью, что няня-англичанка Морин Кинг старалась подольше задержаться в детской, чтобы тоже послушать эти замечательные сказки.

Грейс и Ренье серьезно относились к воспитанию детей. Это было их «совместным предприятием», и они сообща обсуждали возникавшие проблемы. Если им вечером предстоял выход в общество и Грейс знала, что не сможет лично уложить детей в постель и почитать им перед сном, она обязательно выкраивала время, чтобы перед тем, как переодеться в вечерний туалет, немного поболтать с детьми за ужином.

Правда, нельзя сказать, что в этих случаях всегда обходилось без слез.

«Каждый раз, когда родители уходили куда-нибудь и не брали дочь с собой, — вспоминала Мэдж Тайви-Фокон о юной Каролине в начале шестидесятых, — она впадала в истерику». Княгиня никогда не могла спокойно смотреть на слезы дочери. Услышав рыдания, она бросалась назад. Обычно эти сцены происходили в Cour'd'Honneur. Все секретари, услышав вопли девочки, бросались к окнам. Княгиня, склонившись над ребенком, нежно утешала девочку, пока та не успокаивалась. Это могло продолжаться чуть ли не четверть часа. При этом Грейс не выказывала ни малейшего раздражения.

Княжеская чета пыталась сделать детство своих отпрысков более беззаботным и счастливым, чем их собственное. Для Ренье, чьи родители жили порознь, создание для детей дружного, стабильного семейного окружения являлось величайшим достижением. Для Грейс цель заключалась в другом: выработать такой стиль отношения к детям, который бы не подавлял и запугивал их, как это было в случае с ее собственными родителями. Подобно многим представительницам своего поколения, Грейс свято верила в доктора Спока и его прогрессивные идеи воспитания. Она проштудировала все его труды, словно это была Библия, пытаясь найти в них новые решения извечных проблем, что неизменно возникают, если вы хотите совместить дисциплину с любовью. Однажды вечером, купая Альбера, она обнаружила, что у Каролины вошло в привычку кусать своего младшего брата. Грейс, не раздумывая, впилась зубами в руку дочери. «Ни в коем случае нельзя кусать брата! — сказала она. — Ему больно!».

История о том, как Грейс в воспитательных целях укусила дочь, часто фигурировала в публикуемых с монаршего ведома статьях, повествующих о том, как воспитываются в современном дворце отпрыски благородного семейства. Ренье и Грейс постоянно подчеркивали в интервью, какие они строгие родители.

— Боюсь, что я подчас бываю чересчур строга, — доверительно поведала Грейс Майку Уоллесу в 1962 году.

Однако очевидцы, как правило, не находили подтверждения этой строгости. Когда ее детям было три-четыре года, Грейс брала их с собой в картинные галереи и на демонстрации мод, где они с веселым гиканьем катались по скользким, начищенным до блеска полам или же хватали бесценные предметы, словно это были игрушки. Грейс же и не думала одергивать детей, а продолжала наслаждаться живописными полотнами или новомодными фасонами, не обращая внимания на их возню (разумеется, при этом никто другой не осмеливался сделать замечание).

Конечно, дети росли избалованными. Проведя немало часов у ног матери во время бесчисленных примерок, четырехлетняя Каролина потребовала и добилась того, что на ее пятый день рождения родители подарили ей нарядное платье, специально сшитое для нее у Живанши. Скажите, ну как мог тихий и послушный Альбер немного не пошалить, катаясь по дворцу на электрическом автомобильчике, подаренном ему Аристотелем Онассисом?!

В основе этих проблем лежала несовместимость привычек и обычаев. Грейс воспитывала детей как молодых американцев, поощряя их страсть высказывать свое собственное мнение всегда оставаясь собой, что прямо противоположно европейской традиции, согласно которой «детей не должно быть слышно». Когда ее друзья из Нью-Йорка и Филадельфии приезжали в Монако, они обычно восторженно отзывались о юных княжеских отпрысках. Дети росли смышлеными и открытыми. Европейцы и жители Монако были настроены куда более скептически. По их мнению, обычно высказываемому шепотом, Каролина с Альбером вступили на скользкую дорожку. В конечном счете они сделаются классическими продуктами американской культуры с ее извечным телевизором и гамбургером — словом, enfants gates.

Мишелин Свифт (супруге Дэвида Свифта, нью-йоркского знакомого Грейс) лишь тогда стало ясно, насколько избалованны княжеские отпрыски, когда она принимала у себя в гостях Грейс и Каролину. Ренье, Грейс и дети приехали в Лос-Анджелес отдохнуть всей семьей.

«Сколько здесь построили новых зданий! — восторженно писала Грейс Пруди Уайз. — Просто потрясающе!»

Мишелин уговорила Грейс позволить ей взять с собой Каролину в поход за покупками (вместе с собственной дочерью Мишель, ее ровесницей).

Грейс сильно переполошилась. «Еще никому не позволялось брать с собой Каролину в мое отсутствие», — сказала она. Однако согласилась, что малышке эта вылазка наверняка будет интересна, и компания отправилась в универмаг «Сакс» на Пятой авеню. Там Каролина, еще совсем юное существо, устроила безобразную сцену: она примеряла то одно платье, то другое, бесцеремонно швыряя их затем на пол, и обращалась с продавцами как с людьми второго сорта.

— Не поверю, что это ваша дочь, — сказала Мишелин одна из шокированных продавщиц.

— Я ведь вижу, что ваша собственная дочь умеет себя вести. Где вы подобрали этого ребенка?

Из соображений безопасности и не желая привлекать внимание прессы, решили, что поход за покупками останется для широкой публики секретом, однако для «юной Марии-Антуанетты» это ровным счетом ничего не значило.

— Я Каролина! — заявила она. — Принцесса Каролина! — И вы не смеете со мной так разговаривать!

Джей Кантер не переставал снабжать Грей сценариями и новыми задумками. Он не давил на нее (это было не в его стиле), однако, будучи ее агентом, Джей заботился о том, чтобы Грейс всегда была в курсе, какие имеются новые предложения. Грейс по привычке отвергала их и, судя по всему, с легким сердцем. Она восприняла все как шутку, когда Спирос Скурос предложил ей миллион долларов за роль Девы Марии в картине «Величайшая из повестей».

— Деву Марию? Вряд ли, — отвечала она.

— Ну если только Марию Магдалину!

Голливуд стал для нее пройденным этапом, частью совершенно иной жизни. Княгиня Грейс была замужем, имела детей, занималась благотворительностью и вела собственную напряженную, исполненную огромной ответственности жизнь. И тем не менее… Когда в 1961 году Кэри Грант посетил Монако, ему бросилось в глаза, что Грейс не находит себе места. Рита Гам заехала к ней по пути домой с Берлинского кинофестиваля и с гордостью продемонстрировала награду, которой удостоилась за роль в фильме «Нет выхода». Грейс открыла бутылку шампанского, чтобы поздравить подругу. «Но я чувствовала, — писала позднее Рита Гам, — что за праздничным настроением и искренней радостью скрывается актерская зависть». На самом деле в начале шестидесятых Грейс была не столь счастлива, как могло показаться. Смерть отца стала для нее тяжелым ударом. Его кончина оставила Грейс более одинокой, чем она готова была признаться. В Монако у нее не было настоящих друзей. Что хуже всего, после рождения в 1958 году Альбера у Грейс случилось два выкидыша. «Я только что поднялась с постели, — писала она Пруди Уайз после второго из них (Грейс потеряла ребенка на третьем месяце беременности). — Это было ужасно, я разбита — морально и физически».

По мнению Грейс, «производство» на свет младенцев было одной из составляющих ее имиджа в качестве образцовой супруги, и выкидыши явились для нее неприятной неожиданностью, а кроме того, подорвали ее самоуважение. Грейс обнаружила, что существуют такие вещи, которые невозможно сделать так, как хотелось бы. Все это вместе взятое погрузило Грейс в столь нетипичные для нее отрешенность и апатию. Она чувствовала себя ужасно усталой, временами в неурочное время ложилась спать и подчас спала по несколько часов подряд.

«Телефон может трезвонить не умолкая, посетители могут подождать, — вспоминает Мэдж Тайви-Фокон. — Княгиня изволит спать, и приказано ее не будить».

В подавленном состоянии, устав от бесцельности своего существования, Грейс обратилась к Альфреду Хичкоку. Режиссер всегда отказывался признавать тот факт, что Грейс навсегда распрощалась с киноэкраном. Он воспринял ее уход как дезертирство. Хичкок испытывал примерно те же чувства в 1949 году, когда Ингрид Бергман сбежала с Роберто Росселлини. Правда в случае с Грейс, «Хич» постарался не портить с ней отношений. Монако не раз становилось для маэстро остановкой в пути во время его гурманских экспедиций по югу Франции, и, как ни странно, Хичкок в лице князя Ренье нашел добровольного слушателя для своих скабрезных анекдотов. Оба джентльмена, смакуя, обсуждали такие незамысловатые вещи, как надувные задницы или пластмассовые собачьи экскременты. Хичкок пообещал князю с супругой, что подыщет для Грейс хорошую роль, и действительно весной 1962 года сообщил, что таковая нашлась. Режиссер послал актрисе сценарий фильма, написанный им по роману Уинстона Грэма. Картину предполагалось озаглавить «Марни».

Как и в других работах Хичкока, где снималась Грейс, сюжет «Марни» строился на обыгрывании сексуальных противоречий. Отмена же голливудского «Кодекса» и атмосфера начала шестидесятых позволяли режиссеру сделать повествование более откровенным. Марни — эта роль и предназначалась для Грейс — прекрасная, но совершенно холодная юная женщина, чья фрустрация выражается в том, что она крадет вещи. Один из предлагавшихся вариантов названия звучал как «Я женился на фригидной воровке». Ее друг, а затем муж Шон Коннери спасает Марни от ареста и помогает ей вернуть утраченную чувственность и познать себя тем, что докапывается вместе с ней до истины о ее нелегких детских годах. В самый напряженный момент киноповествования героиня вынуждена вспомнить, как ребенком она спала в постели матери-проститутки, приводившей клиентов к себе домой.

Это была сложная, непростая роль для повзрослевшей Грейс Келли, казалось, в ней встретились героини «Деревенской девчонки» и «Поймать вора». Другое дело, насколько эта роль приличествовала княгине Монако. Грейс с Ренье целиком передоверили Хичкоку улаживать столь тонкое дело. В трех своих последних работах: «Севернее Северо-Запада», «Психо» и «Птицы» — режиссер с блеском преодолел все трудности. Однако в данном случае судьбу Грейс решили совершенно другие вещи.

Как ни странно, главный импульс, подтолкнувший Грейс ухватиться за роль Марни, исходил от Ренье. Нет, он ни на йоту не изменил своих взглядов на честь и достоинство супруги князя. В дни, предшествующие их свадьбе, и потом он не позволял демонстрировать в Монако фильмы с участием Грейс. Дельцы туристического бизнеса давно усвоили, что им лучше не стоит эксплуатировать былую славу княгини на кружках, майках или открытках. Изображение Грейс присутствовало на почтовых марках вместе с Ренье, однако, за исключением этого факта, в Монако не желали создавать культ Грейс Келли.

Разумеется, за шесть лет супружества в Ренье заметно поубавилось чопорности. Нет, вспышки гнева и напыщенности никуда не исчезли, от них он так и не избавился. Однако его патологическое стремление контролировать всех и вся заметно поостыло (по крайней мере, в том, кто касалось Грейс). Князь научился доверять супруге и тем самым находил отдохновение в своих собственных чувствах. Ренье глубоко сочувствовал Грейс после перенесенных ею выкидышей.

«Случалось, — рассказывал он своему официальному биографу Питеру Хокинсу в 1966 году, — что княгиня впадала в меланхолию (что я прекрасно понимаю) из-за того, что, добившись в кино значительных успехов, она оказалась совершенно от него отрезанной. Поэтому нельзя сказать, что решение сняться в кино исходило целиком от княгини. Эта мысль давно не давала ей покоя, и поэтому она совершенно искренне обрадовалась, когда я вроде бы как подтолкнул ее к этому решению».

Хичкок назначил съемки «Марни» на лето 1962 года в одном из северо-восточных штатов США. Ренье и Грейс уже запланировали для себя длительный отдых в Америке. Поэтому, если Грейс по утрам будет отлучаться на съемочную площадку, это не нарушит их семейного отдыха или публичных мероприятий, если таковые возникнут.

«Я полагал что, для всех нас это станет настоящим развлечением, — сказал Ренье, вспоминая этот инцидент двадцать пять лет спустя в разговоре с Джеффри Робинсоном, — особенно для детей. Я ведь знал, что ей хочется сниматься. И к тому же, это означало работу с Альфредом Хичкоком, которого она просто обожала».

18 марта 1962 года в пресс-релизе Монакского дворца говорилось, что княгиня Грейс приняла приглашение сняться в период летнего отдыха в картине Альфреда Хичкока, съемки которой состоятся в Соединенных Штатах. Дабы предвосхитить возможную реакцию, в коммюнике подчеркивалось, что князь Ренье большую часть времени будет присутствовать на съемочной площадке и Ее Высочество вернется вместе с семьей в Монако в ноябре.

Однако ни Грейс, ни Ренье, ни тем более Хичкок не были готовы к тому, какой скандал последует за этим известием. В марте 1962 года Франция и Монако еще только обменялись первыми залпами в погранично-таможенной заварушке, однако этот спор тотчас был раздут до вселенских масштабов. Грейс снова собирается сниматься, трубили газеты от Ниццы до Нью-Мехико, в пику генералу де Голлю, чтобы доказать независимость Монако и чтобы собрать средства для попавшего в осаду супруга.

«Мне все равно, что скажет князь Ренье, — заявила Шейла Грэм из «Нью-Йорк-Миррор».

— Тот факт, что его жена Грейс Келли хочет возобновить карьеру в кино — все равно, из каких соображений, — недвусмысленно свидетельствует о том, что их брак оказался не столь удачным».

В МГМ не замедлили присоединиться к этому дружному хору, послав в адрес Хичкока возмущенное письмо. «Когда Мисс Келли покинула страну, чтобы стать княгиней Грейс, — писал президент МГМ Джозеф Фогель, — у нее еще оставалось четыре с половиной года до истечения контракта. Эта неиспользованная его часть представляла и представляет для нашей компании величайшую ценность. До тех пор, пока княгиня Грейс не возобновляла деятельности в качестве актрисы, мы считали, что нам не остается ничего другого, как терпеливо мириться с невыполненными ею обязательствами. Мы искренне полагаем, что, с точки зрения справедливости и равенства, ее возвращение на экран должно осуществляться при участии студии «Метро-Голдвин-Майер».

Все это, однако, вовсе не входило ни в чьи планы. В течение считанных дней решение Грейс подработать во время отпуска переросло в запутанный международный скандал. Ренье по-прежнему продолжал твердить о летнем отдыхе. Руперт Аллен настойчиво названивал знакомым журналистам, уверяя что браку Грейс ничего не грозит. Дворец сделал официальное заявление, что гонорар Грейс за «Марни» (около восьмисот тысяч долларов) будет передан в специальный фонд для детей-сирот и юных спортсменов Монако.

Увы, все было тщетно. Возвращение на экран бывшей богини разбудило всеобщее любопытство. Разумеется, имевшее место подозрение, что Грейс разочаровалась в прелестях дворцовой жизни, довольно точно соответствовало действительности. И тот факт, что княгиня вознамерилась вернуться в Голливуд, одновременно пугал и разочаровывал, как прокрученная назад кинопленка.

Когда Грейс впервые обмолвилась по телефону Джуди Кантер насчет «Марни», ее голос «дрожал от восторга, как у подростка». Однако газетная шумиха и разгоревшиеся дебаты произвели совершенно противоположный эффект. Неожиданно заманчивая идея потеряла свою привлекательность. Грейс снова заперлась в своей дворцовой спальне.

В 1956 году, во время предсвадебной недели, Ренье тщательно просеивал поступающую во дворец информацию, чтобы оградить Грейс от негативных отзывов. Теперь же Джордж Лукомски, личный адъютант и друг Ренье, получил неприятное задание передать правдивую картину того, что говорится в мире.

«Княгиня шокирована сверх всякой меры… — докладывал Лукомски — Она на грани нервного срыва».

Особенно яростно протестовали против возвращения Грейс в кино ее подданные — граждане Монако.

— Ей же придется целовать главного героя! Как она собирается это делать? — задавался кто-то из них вопросом.

Именно эти местные настроения и повлияли в начале июня на решение Грейс покориться судьбе.

— В конце концов я решила не сниматься, — сказала она в интервью репортеру газеты «Нис Матен».

Контракт так и не был подписан. К тому же, весь проект зависел от того, одобрит ли княгиня сценарий.

«Для меня невыносимо тяжело отказываться от этой картины, — писала Грейс Хичкоку 18 июня 1962 года. — Я с нетерпением ждала начала съемок и особенно того, что буду снова работать с вами. Когда мы встретимся, я постараюсь объяснить вам все причины, побудившие меня принять это решение (мне трудно сделать это в письме или через кого-либо). Жаль, что все так неудачно сложилось. Поверьте мне, я глубоко сожалею».

«Дорогая Грейс, — писал в ответ Хичкок неделю спустя. — Разумеется, это печально. Я ничуть не сомневаюсь, что ты не только приняла лучшее решение, но и единственно возможное, отказавшись от нашего проекта… В конце концов, это всего лишь кино…

P.S. Я посылаю небольшую магнитофонную запись, которую сделал специально для Ренье. Будь добра, попроси его прокрутить ее, когда он будет один. Это не для посторонних ушей».

«Это всего лишь кино» — любимое изречение маэстро, и он вполне мог позволить себе пожать плечами, имея на счету более сорока картин. Режиссер снял «Марни» в 1963 году, и заглавную роль в фильме вместо Грейс сыграла Типпи Хедрен. Из-за поднявшейся шумихи Хичкок потерял не слишком много времени и денег, и газетные нападки ничуть не отразились на его последней кинопродукции. Что касается Грейс, то она вряд ли могла позволить себе подобное великодушие, ведь то, чего лишилась княгиня, было для нее невосполнимой потерей.

До «Марни» надежда на то, что, возможно, в один прекрасный день она вернется в кино, служила Грейс душевной опорой и утешением, пусть даже иллюзорным. Шанс сыграть новую роль всегда оставался где-то на заднем плане, вселяя уверенность и надежду, и до сих пор Грейс не пыталась воплотить его в жизнь. Однако как только она попробовала повернуть волшебный ключик, заветная дверца захлопнулась навсегда. Реакция широкой публики на «Марни» ярко высветила противоречие, о котором начал забывать даже сам Ренье. Княгиня или актриса — сделай свой выбор. Увы, Грейс не дано было быть и той и другой одновременно.

Грейс прекрасно справилась со своей новой ролью княгини. Она умела ослепительно улыбаться, быть модной и исполненной достоинства. Ей великолепно удавалось воплощать в себе образ человеческой отзывчивости и доброты. Однако — Грейс это теперь доподлинно знала — роль княгини не могла предложить ей ничего большего. Возможности реализовать себя как зрелую личность были крайне мизерными. Неудивительно, что наиболее значимые из царственных особ либо еще совсем юные, либо убелены сединами. Ежедневно быть просто княгиней недостаточно для зрелой, думающей личности. Грейс отчаянно недоставало напряженного волнения, свойственного актерской профессии, творчества, эмоциональной насыщенности, духа соперничества, возможности провала, сплетен, дружеских шуток, стремления к успеху, которые зависят в первую очередь от ее собственных усилий и одаренности и о которых судят по реальным стандартам реального мира.

В 1956 году Грейс бездумно отказалась от всего этого, весьма смутно представляя себе, чего ей будет недоставать. Теперь она это знала.

 

Глава 23

Фактор Онассиса

На протяжении почти двадцати лет — в пятидесятые и шестидесятые годы — самым ярким зрелищем теплой летней монакской ночи была яхта Аристотеля Онассиса «Кристина», занимавшая самое почетное место в гавани, — триста двадцать два фута выставленной на всеобщее обозрение роскоши, вся в огнях от носа до кормы, сияющая, как рождественская елка. Онассис приобрел судно в 1952 году за пятьдесят тысяч долларов. До этого «Кристина» была приписана к канадскому флоту. Онассис затратил еще около четырех миллионов, чтобы превратить ее в самый главный символ своего могущества и богатства. На яхте имелась детская комната, операционная, бассейн, дно которого при необходимости поднималось до уровня палубы, становясь танцплощадкой, и двадцать кают-люкс. «Кристина» затмевала своим великолепием даже яхту Ренье «Deo Juvante II» длиной в сто тридцать пять футов. Когда два судна бок о бок стояли у причала — сравнение, которого князь предпочитал избегать, — яхта Ренье скорее напоминала собой баржу.

«Кристина» была названа в честь единственной дочери Онассиса и являлась олицетворением фантазий и причуд богатого человека. Опоры для ног у табуреток в баре были сделаны из зубов кашалота, а их сиденья обтянуты гладкой белой китовой кожей. Онассис утверждал, что эта кожа была снята с мошонки морского гиганта, хотя временами рассказывал и несколько иную историю.

— Мадам, — заявил он как-то раз одной из приглашенных дам, — вы сидите на самом большом пенисе в мире.

Юмор Онассиса был словно на заказ сделан для молодого князя, являвшегося его партнером по столь интересному бизнесу, как «Монте-Карло Инкорпорейтед».

Ренье приветствовал успех Онассиса, когда тот в 1959 году прибрал к рукам Общество морских купаний. Миллионер-грек принес с собой в это сонное царство свежий заряд динамизма.

«Я займусь строительством, украшением, обновлением», — пообещал Онассис и в первое время пытался сдерживать слово. Он добавил еще три этажа к «Отель де Пари», устроив на крыше еще и удивительный гриль-зал, откуда открывалась панорама гавани. Крыша зала по ночам раздвигалась, являя взору вид ночного неба. Онассису принадлежали пятьдесят два процента акций ОМК. Ренье же владел всего лишь двумя процентами, доставшимися ему по наследству. Однако лицензия на право деятельности ОМК в Монако позволяла князю накладывать вето на большинство предпринимательских начинаний этой компании. Это обстоятельство делало князя и судовладельца совладельцами туристического бизнеса в Монако. Взаимоотношения этих двух мужей были отмечены гонором и взаимными обидами, на какие только были способны оба эти цезаря-коротышки. Временами случалось, что их регулярные беседы в княжеском дворце скорее напоминали столкновения лоб в лоб двух баранов, однако каждый из них знал, что ему не обойтись без партнера, и конфликты вновь уступали место дружеским чувствам и взаимному уважению.

«Сегодня они на чем свет поносили друг друга, — вспоминал один из советников Ренье, — а на завтра уже целовали друг друга в щеку».

Грейс, как и ее супруг, тоже испытывала к Онассису смешанные чувства. Она недоверчиво относилась к той показухе, благодаря которой Аристотель завоевал титул некоронованного короля Монако. Она находила это оскорбительным и унизительным по отношению к Ренье. Однако грубоватому шарму Онассиса невозможно было противостоять. Подобно Олегу Кассини, Аристотель умел польстить даме с пылкостью и убедительностью и, конечно же, не преминул распространить свое внимание и на Грейс. Осенью 1961 года Грейс и Ренье приняли приглашение совершить круиз по островам Греческого архипелага вместе с Онассисом и Марией Каллас. Когда мужчины отправились осматривать монастыри горы Афон, куда женщины не допускались, Грейс с Марией сели в лодку и подкрались как можно ближе к берегу, пытаясь разглядеть заповедную святыню. В принципе, им можно было не утруждать себя.

«Вернувшись, мужчины сказали, что от монахов ужасно пахнет, — докладывала Грейс в письме Пруди Уайз, — так что нам повезло».

В конце концов благодаря редкому терпению, которое он проявлял по отношению к ее детям, Онассису удалось одержать над Грейс победу.

«Они, бывало, дразнили его, тягали за уши, толкали в бассейн, — вспоминал позднее Ренье.

— Он тогда был уже далеко не молод, и мы, признаться, изрядно волновались за него».

Позднее Ренье связывал начало охлаждения своих отношений с судовладельцем с тем моментом, когда у Онассиса завязался роман с Марией Каллас, вслед за которым последовал вызвавший множество кривотолков разрыв с семьей.

«Газеты словно задались целью переплюнуть друг друга в скандальных подробностях, — сказал князь Питеру Хокинсу в 1965 году. — Аристотель словно сжался, и, возможно, именно здесь начались все его неурядицы, а поэтому он, сам того не осознавая, проникся отвращением к Монте-Карло».

Однако в действительности проблема лежала гораздо глубже. Онассис, наоборот, привязался к Монте-Карло всей душой. Живя в Монако, он наслаждался своей принадлежностью к избранной публике. Контрольный пакет акций ОМК придавал Онассису светский лоск, которого, как он знал, ему так недоставало. Вот почему Аристотель отрицательно относился к планам Ренье, стремившегося открыть княжество для более широкой публики. Женитьба Ренье на Грейс способствовала росту того самого престижа, которого Онассис надеялся добиться для княжества, отправляясь с собственной, довольно рискованной миссией к Мерилин Монро. Однако теперь соправители налогового рая разошлись во мнениях, как лучше нажиться на этом. Как ни странно, можно сказать, что князь «стоял» за сосиски, в то время как выбившийся из грязи в князи Онассис — «за икру с шампанским».

Начиная с момента своего восшествия на престол в 1949 году Ренье вынашивал надежду расширить границы своих владений. Ему хотелось вернуть два мелководных участка моря по обе стороны от Монако, превратив один из них в промышленную зону, а другой отдать под пляж, которого княжеству так не хватало. Большая часть щебенки и земли для засыпки мелководья могла быть получена от прокладки под Монте-Карло тоннеля для железнодорожной линии, связывавшей Ниццу и Ментону. Таким образом Ренье надеялся одним выстрелом убить сразу двух зайцев: убрать с глаз долой уродливые железнодорожные рельсы, а заодно высвободить землю под новую застройку. К началу шестидесятых эти планы уже близились к завершению, и Ренье не сомневался, что последует за ними. В Монако вырастет свой «Холидей-Инн»!

«Мое внутреннее чувство, — объяснял он в 1965 году Питеру Хокинсу, — подсказывает мне, что экономическое процветание княжества возрастет, если мы начнем с двух тысяч современных комфортабельных гостиничных номеров, которыми в свое время прославились американцы. Не какие-то там сногсшибательные «люксы», а современно оборудованные, удобные и привлекательные комнаты, самое большее — по пятнадцать долларов в сутки».

Еще до женитьбы на Грейс Келли честолюбивый князь был страстным поклонником всего американского — от джаза и бытовой техники и до стиля ведения бизнеса. Сеть однотипных отелей «Холидей-Инн» пользовалась в пятидесятые годы нашумевшим успехом, и с тех пор Ренье — по сути дела, тоже владелец гостиницы — внимательно изучал опыт американцев по внедрению на широкий рынок стандартов чистоты, комфорта и деловитости.

Построй княжество свой «Холидей-Инн», как сюда тотчас хлынет совершенно новый турист. Возможно, новый отель в чем-то за пояс заткнет чванливый, почивающий на лаврах «Отель де Пари», а кроме того, сумеет помочь Ренье осуществить еще одну долговременную цель, а именно: вырвать из руку ОМК его монополию на курортные услуги.

Как владелец контрольного пакета акций ОМК, Онассис вряд ли восторженно принял планы Ренье. Наоборот, он стремился сохранить за собой свою, едва ли не личную развлекательную площадку и вдобавок считал, что князь напрасно беспокоится по поводу будущего своего карликового государства.

— Монако до тех пор останется процветающим, — частенько говаривал Онассис, — пока в нем живут три тысячи самых богатых людей в мире.

Онассис интуитивно чувствовал, что именно он, а не Ренье, является подлинным хранителем всего того, что олицетворяет собой княжество.

— Он не успокоится, — ворчал Онассис, — пока не застроит весь Монте-Карло вдоль и поперек отелями и не наводнит его туристами и теми, кто уклоняется от налогов.

Этот вопрос часто становился предметом ожесточенных споров на борту яхты и многочасовых обсуждений в кабинете Ренье во дворце; правда, хитрый грек, вместо того, чтобы идти на открытую конфронтацию, предпочитал тянуть резину и потихоньку гнул свою линию.

— Его можно уговаривать час, два, три, — жаловался Ренье, совсем отчаявшись, — но когда он покидает ваш кабинет, можно не сомневаться, что он не сделает ровным счетом ничего из того, о чем ему говорилось.

И все же Ренье и Грейс по-прежнему не отказывались от приглашений покататься на яхте Онассиса. Грейс ощущала некоторую творческую связь с Марией Каллас. Ей нравилось просыпаться утром под переливы арпеджио великой певицы, упражнявшейся в эти часы в вокальном мастерстве. Однако к 1964 году стало все труднее совмещать бизнес и дружбу. Весной того же года Онассис скрепя сердце дал согласие на строительство в Монте-Карло жилого дома и двух отелей, однако настоял на том, чтобы ему дали гарантию, что там не будет построен «Холидей-Инн» или какой-либо другой из соперничающих отелей. Взбешенный, Ренье наложил на это решение вето, а затем по телевидению гневно обрушился на ОМК, обвиняя общество в летаргии и малодушии.

В ответ Онассис лишь удивленно пожал плечами. Критика Ренье, полагал он, направлена на ОМК, а не на него лично, хотя в душе Аристотель кипел от злости. Когда Шарль Грав, автор истории Монте-Карло, встретился с Онассисом в сентябре 1964 года, он обнаружил, что судовладелец пылает к Ренье ослепляющей ненавистью и только тем и занят, что собирает на князя разнообразный компромат. Онассис с самого начала намеренно избегал обращаться к Ренье со словами «Высочество» или «Монсиньор», как раболепно поступали другие. Только в самых что ни на есть официальных случаях он отступал от привычного обращения «Ренье», а в разговорах со своими подчиненными именовал князя «месье Гримальди». «В мире современного бизнеса, — ехидно замечал Онассис, — нет места рассуждениям о божественном праве».

Однако в конечном счете именно опереточный князь оказался более проницательным бизнесменом — или, по крайней мере, более умелым проводником «реальной политики». В 1966 году отмечался столетний юбилей Монте-Карло, и юбилейные торжества включали в себя визит Ренье и Грейс в Париж в честь восстановления добрососедских отношений с Францией. В беседе с де Голлем Ренье заручился поддержкой последнего в своей стратегии наступления на Онассиса, а кроме того, поручил Грейс высказать официальную позицию Гримальди — правда, что довольно странно, в журнале «Плейбой».

«По нашему мнению, вклад месье Онассиса в Общество морских купаний Монте-Карло не столь важен для всей его «империи» в целом, — заявила Грейс в длинном интервью, которыми «Плейбой» имел обыкновение заполнять свободное место между обнаженными красотками. — У него имеются более крупные и важные предприятия, чем Монте-Карло. Как мне кажется, тот факт, что ему принадлежит большая часть акций, а поэтому и контроль над казино Монте-Карло, свидетельствует лишь о том, что Месье Онассис приобрел их, скорее, ради собственной забавы, нежели в интересах дела».

В июне 1966 года Ренье вынудил свой Национальный Совет принять постановление о выпуске шестисот тысяч новых акций ОМК, причем все они сразу приобретались правительством Монако. Ренье одним махом ликвидировал монополию Онассиса. Последний же незамедлительно подал на князя в суд. А так как по закону судовладелец мог держать тяжбу только в суде Монако, выиграть иск оказалось для него безнадежным делом. Верховный суд Монако принял решение в пользу Ренье. Казначейство княжества выплатило Онассису его долю (десять миллионов франков), и Ренье наконец-то стал полноправным хозяином в собственном доме. В контексте истории семьи Гримальди и их владычества в Монако данная победа Ренье явилась даже более важным событием, нежели женитьба на Грейс. Теперь ОМК целиком являлось собственностью Монако, и пока княжество держало в своих руках контрольный пакет акций, ему не страшны были никакие Онассисы.

Грейс активно участвовала в организации столетнего юбилея, который благодаря триумфу Ренье приобрел новые масштабы. В Монако проводились концерты, устраивались балы, балетные постановки, музыкальные вечера. Самый священный момент наступил в ноябре 1966 года, когда по приказу Ренье был перезахоронен прах его предков: из склепа их останки были перенесены в апсиду собора. Альбер-мореплаватель, Шарль III (основатель Монте-Карло), Флорестаны и Ипполиты давно минувших веков — каждый из правивших в Монако князей нашел успокоение под собственной, отделанной бронзой, внушительной мраморной плитой. Княжеские могилы образовали на полу вокруг алтаря торжественный полукруг. Эта династическая «выставка» прибавила триумфальному году Ренье дополнительную весомость. Прошло не слишком много времени, и вниз к морю, урча моторами, поползли бульдозеры, чтобы расчистить площадку для «Холидей-Инн».

В 1965 году Грейс снова стала матерью.

1 февраля, после двух неудачных попыток, она наконец родила своего третьего ребенка. Принцесса Стефания Мария Элизавета была на семь лет младше своего брата Альбера и на восемь — Каролины. Она сразу стала любимицей всей семьи, причем родители, для которых ее появление на свет явилось долгожданным праздником, лелеяли и баловали ее без меры.

Грейс была без ума от малютки, однако чего-то явно недоставало. 1966 год, помимо всего прочего, был отмечен десятилетием ее замужества, однако свежие краски любви уже давно поблекли. Когда Ренье спросил Грейс, какой подарок ей хотелось бы получить к этой дате, она только огрызнулась: «Двенадцатимесячный отпуск».

Почти столь же резко прозвучал ответ на вопрос Айвора Херберта из лондонской «Ивнинг Ньюз», когда тот поинтересовался, каково ее самое великое желание: «Чтобы кто-то наконец забрал эти письма с моего стола и ответил на них, а еще — спать не менее десяти часов в сутки».

«Вы счастливы?» — с этим вопросом желал обратиться к княгине каждый репортер. Это было чем-то вроде проверки на качество волшебной сказки. Люди хотели убедиться, что Грейс, после того как отзвенели свадебные колокола, действительно обрела счастье. Сама же она была слишком честна, чтобы отмахиваться от вопросов с деланной веселостью.

«В моей жизни было немало счастливых моментов, — сказала она Барбаре Уолтерс в одном из своих юбилейных интервью, — но я не думаю, что счастье (ощущение себя счастливой) есть некое перманентное состояние, в котором можно пребывать бесконечно. Жизнь устроена иначе. Однако, да, я действительно обрела некое душевное спокойствие. Для меня мои дети — огромный источник счастья. За последние десять лет жизнь предоставила мне немало поводов чувствовать себя удовлетворенной».

Важно отметить, что в своем ответе Грейс подчеркнуто обошла князя, ведь, с точки зрения личного счастья, ее брак был не столь удачен. Нет, Грейс всегда оставалась преданной супругой. С точки зрения общественных успехов, ее первые десять лет супружества с Ренье были подлинным триумфом. Однако если она находила свои публичные обязанности невыносимой ношей, то ее личная жизнь и вообще превращалась в тяжкое испытание. Совместная жизнь с Ренье в действительности оказалась далека от той романтической картины, которую она когда-то рисовала себе в воображении, и вместо того, чтобы как-то смягчиться со временем, перепады настроения ее супруга, его грубость и нетерпимость, наоборот, проявлялись все сильнее.

Дэвид Свифт, старый приятель Грейс еще со дней Джина Лайонза, моментально уловил это, когда навестил княгиню в год десятилетнего юбилея ее замужества. Свифт успел сделать весьма успешную карьеру в мире кинобизнеса: в 1960 он написал и поставил для Уолта Диснея «Полианну». Летом 1966 года он приехал в Ниццу для участия в постановке картины для студии «Юнайтед Артисте». Когда они вместе с женой Мишелин получили приглашение во дворец, Свифт весьма обрадовался, увидев, что «старушка Грейси» сохранила в себе задор молодости.

— Попробуй немного этих розовых лепестков, — посоветовала княгиня, когда они знакомились с садом. — Вот увидишь, они прибавят тебе сексуальной энергии.

Однако ни Свифт, ни его супруга не могли найти ничего хорошего в том, как держал себя Ренье.

Было решено, что самым справедливым делением на пары в теннисе будет такое: Ренье с Мишелин Свифт против Дэвида (самого сильного игрока) и Грейс. В результате Ренье всякий раз со всей силой посылал мяч прямиком в Грейс.

— Ой, ведь больно же! — вскрикнула Грейс, когда мяч попал ей в лицо.

— Не надо зевать! — огрызнулся Ренье и продолжал что есть мочи лупить по мячу.

«Ему ужасно хотелось выиграть, — вспоминает Свифт. — Он вел себя как ребенок, и поэтому неловко было смотреть, когда он играл с Альбером. Если мальчик делал плохую подачу или промахивался — а ведь он был еще ребенком! — Ренье выходил из себя и начинал кричать на сына».

Свифты не могли поверить собственным глазам. Один раз Ренье даже запустил в сына ракеткой, но мальчик ловко увернулся. Скорее всего, он ожидал такой реакции. Золотой лабрадор Ренье, когда его хозяин промазывал в гольфе, проявлял сходную увертливость, зная, что князь наверняка захочет клюшкой выместить на нем злость. Те, кому довелось жить в непосредственной близости к Его Светлейшему Высочеству, давно уже научились смиренно склонять головы и держать язык за зубами.

«Тогда мне стало ясно, — говорит Свифт, — и я никогда не изменял этого мнения, — что Грейс была княгиней задолго до того, как вышла замуж за Ренье».

— Это первый случай за все эти годы, что я иду по городу без всякого сопровождения, — призналась однажды вечером Грейс Мишелин Свифт, когда женщины вдвоем шли из ресторана по ночным улицам (Ренье скрепя сердце позволил Грейс пройтись пешком вместе с Мишелин Свифт, в то время как мужчины вернулись во дворец в автомобиле). — Он загнал меня в угол. Я как в клетке и не могу самостоятельно сделать ни шага. Меня лишили всякой свободы.

Как далеко было это признание от той радужной идиллической картины, о которой Свифты читали в журналах, но самым грустным в этих обстоятельствах было то, с какой, безропотностью Грейс покорилась тирании супруга. Она вела себя; как та маленькая девочка, которую отец и мать вечно запугивали родительским гневом. Покорность была для Грейс неотъемлемой частью любых отношений, и за десять лет замужества безропотность княгини способствовала тому, что характер ее супруга стал еще более невыносимым.

— Зачем ты позволяешь ему помыкать собой? — возмутилась Мишелин Свифт. — В браке ты обязана сама формировать характер мужчины. И если тебе чего-то хочется, надо постоять за себя.

Грейс объясняла свою пугливость как составную часть процесса познания жизни. Одной из ее любимейших цитат была строка из арабского поэта Хамиля Джибрана, прозванного Пророком:

«Когда любимый поманит тебя — следуй за ним, и пусть его голос разрушит твои мечты, подобно тому, как северный ветер губит цветы в саду. Он пришел ради твоего роста…»

Все это было весьма патетично, но и весьма печально. Грейс была воспитана так, чтобы видеть в себе в первую очередь служанку тех, кого она любит, и эта ее покорность способствовала проявлению худших черт в характере ее мужа.

Гости замечательных летних концертов и торжественных приемов, которые Грейс устраивала во дворце, замечали, что Ренье вовсе не утруждал себя необходимостью скрывать от окружающих свою скуку.

— Ах, это всего лишь очередная вечеринка моей супруги, — со вздохом говорил он кому-нибудь из прислуги, театрально закатывая глаза.

«На своих собственных приемах Ренье вел себя как девица, на которую совершенно не обращают внимания кавалеры, — вспоминает один из американских гостей этих дворцовых вечеров. — Это был обед под открытым небом на тридцать персон. Гостей усадили за несколько столов, расставленных на террасе. Кругом горели свечи, а ночной воздух был наполнен ароматом жасмина. И хотя обстановка настраивала на лирический лад, те из гостей, которые не попали за один стол с Грейс и Ренье, чувствовали себя слегка обделенными, пока в разгар вечера Грейс неожиданно не появилась в самой гуще приглашенных. Она устроила так, что провела за каждым из столиков какую-то часть времени. В отличие от супруги, князь остался непоколебимо сидеть на своем месте, причем на какое-то время явно вздремнул».

Где бы ни оказывалась Грейс на протяжении вечера, она то и дело бросала поверх голов гостей взгляды в сторону мужа, пристально наблюдая за его настроением. Казалось, что чем сильнее омрачался князь, тем больше внимания оказывала ему жена. Грейс всю себя отдавала служению этому капризному и высокомерному человеку, искренне стараясь быть образцовой матерью и супругой.

«Нынче, как мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что она совершила громадную ошибку, стремясь во всем услужить ему, — замечает одна из приглашенных в тот вечер дам.

— Но тогда, помню, я покидала дворец с чувством, будто встретилась едва ли не со святой».

«Она была единственной в нашей странной семье, — писал сын Антуанетты Вами де Масси, — кто был наделен способностью сопереживать и чувством такта. Она не любила кривить душой и умела хранить чужие секреты».

Невыносимый сын невыносимой мамаши, Бадди де Масси слыл необузданным молодым человеком. Не проходило и недели, чтобы он не попадал в какие-нибудь неприятности в школе или одну за другой не разбивал дорогие спортивные машины. У Ренье для племянника не находилось времени; впрочем, он даже не пытался скрыть своего неодобрения, однако Грейс неизменно встречала блудного родственника улыбкой. Утешать бунтаря вопреки воле мужа было для Грейс способом выражения своего собственного бунтарства.

С приходом шестидесятых, обрядивших американскую молодежь в бусы, цветочные гирлянды и бунтарский дух, блудные сыны и дочери стали чем-то вроде специальности Грейс. В 1963 году пятнадцатилетняя дочь Пегги Мери Ли забеременела и сбежала в Айову со своим восемнадцатилетним дружком Джоном Полем Бинди Джоунзом IV. Мери Ли была крестницей Грейс, а на ее свадьбе несла вместе с другими девочками вслед за невестой букеты цветов. ФБР объявило общенациональный розыск этой парочки, и сей факт тотчас приобрел скандальную известность.

Будучи знаменитой личностью, чьей репутации этот скандал мог нанести непоправимый вред, Грейс, по идее, как никто другой, должна была разразиться негодованием.

«Однако из всей семьи именно она заступилась за нас, — вспоминает Бинди Джоунз. — Когда нас наконец обнаружили, она захотела выслушать, что мы скажем в свое оправдание. Когда же мы сказали, что хотим пожениться, она не одобрила нашего поступка, однако была готова выслушать нас и согласилась поддержать, что бы мы ни задумали предпринять. Грейс несколько раз приглашала нас провести лето в Монако. Я знаю, многие считали ее черствым человеком, но должен сказать, что лично я никогда этого не замечал. По отношению к нам она всегда была доброй и отзывчивой».

Чопорная и доброжелательная княгиня Монакская не забыла своей бурной молодости, когда десять лет назад сама была готова бежать от родителей вместе с возлюбленным. Наверно, именно поэтому она сочувственно относилась к тем, кто был одиноким и неприкаянным.

Каждое лето повторялась одна и та же история. Из аэропорта или с вокзала во дворец звонил очередной гость из Филадельфии, желавший поговорить с «тетей» Грейс. И княгиня посылала за немытым бродягой с рюкзаком за плечами лимузин, приглашала гостя к себе в Рок-Ажель, кормила, поила, брала вместе с детьми понежиться на песочке «Пляжного клуба», где семья проводила солнечные летние дни у своего тента. Грейс с непритворным вниманием выслушивала последние новости из Честнат-Хилл или Джермантауна, а затем отправляла гостей, сытых и набравшихся сил, домой, чтобы у себя в Америке они рассказывали своим приятелям по колледжу невероятную историю о том, с каким шиком их принимали во дворце. Грейс превратилась во «всеобщую» тетушку. После смерти Джека Келли она заняла его место в качестве главы клана и приглашала всех родственников погостить у себя в Монако — в особенности дядю Джека, которому уже было за восемьдесят. Старый драматург каждый раз с неохотой возвращался в Америку. «Из всех дворцов и городов, где я побывал, — вспоминал он, — только этот стал мне родным домом».

После смерти Джека Келли дела семьи пошли под уклон. К концу шестидесятых Пегги уже успела выйти замуж и развестись и теперь была вторично на грани развода. Она и ее второй муж Джин Конлан страдали запоями. Изуродованное лицо Конлана носило печальный отпечаток автомобильной катастрофы, едва не стоившей ему жизни, когда он, будучи в стельку пьяным, не справился с управлением машины. Семейная жизнь Лизанны тоже сложилась не лучшим образом, а их брат Келл и вовсе превратился в типичного прожигателя жизни. На протяжении нескольких лет он без зазрения совести открыто изменял жене, а затем в начале шестидесятых, оставив семью, вступил на скользкую дорожку, несколько даже комичную для человека его возраста. Даже старые друзья, не выдержав, стали укорять его, когда Келл начал приводить в загородный клуб совсем юных подружек. Однако тот в ответ лишь пожимал плечами. «Старик убил во мне душу», — вот и все, что Келли Младший мог сказать в свое оправдание.

Однако настоящий скандал разгорелся лишь через несколько лет, когда Келл начал появляться на вечеринках в обществе некой Рейчел Харлоу, бывшей в прошлом Ричардом Финнокио и прошедшей нашумевшую операцию по смене пола. Харлоу — высокая, эффектная блондинка — заправляла дискотекой в центре Филадельфии, и Келл, казалось, получал удовольствие, когда люди, видевшие их вместе, перешептывались у него за спиной.

«Однажды мы обедали в вдвоем, — вспоминает Харлоу, которая встречалась с Келлом на протяжении двух лет. — Это было популярное заведение. Келл стал расспрашивать меня о моем детстве и о том, что придало мне сил стать самой собой. Он сказал, что восхищается мной. А еще признался, что ему всю жизнь недоставало мужества быть самим собой, идти наперекор судьбе и наперекор мнению других людей в его родном городе. Никогда не забуду, как он тогда сказал мне: «Я всегда был или сыном Джона Б. Келли, или же братом Грейс Келли. Но ни разу — собой».

После смерти патриарха процветала только Ма Келли. Она переехала с Генри-авеню, чтобы начать новую жизнь, в Олден-парк. Вдовство пошло ей на пользу.

«Локти!» — игриво прикрикивала она на Ренье, если князь забывал, как следует вести себя за столом, будучи у нее в гостях в Оушн-Сити, и с силой тыкала ему в ребра вилкой. Ма Келли даже обзавелась другом — Жюлем Лавэном, учтивым обитателем Олден-парка. Он повсюду сопровождал ее в Филадельфии, а Ма Келли в свою очередь как-то раз взяла его с собой в одну из своих летних вылазок в Монако.

Занимаясь проблемами других людей, Грейс тем самым находила эффективный способ отвлечься от своих собственных. Однако в июле 1967 года ее ждал тяжелый удар. Они с Ренье гостили в Монреале, где с двумя старшими детьми осматривали Всемирную выставку «Экспо-67». Семейство путешествовало через Лондон, где Грейс в течение нескольких дней подыскивала няню. В возрасте тридцати семи лет она была снова беременна и ожидала к январю появления на свет своего четвертого ребенка. Согласно официальным заявлениям, Грейс была счастлива и чувствовала себя прекрасно.

Вместе с их семьей в Монреаль прилетел и Руперт Аллен. Он умело справлялся с организацией насыщенной и суматошной программы официальных мероприятий. Однако однажды вечером его совершенно неожиданно вызвали в «люкс» к Грейс и Ренье. Когда Аллен туда прибыл, Грейс под руководством двух мрачных докторов уже клали на носилки. Ее беременность приняла нехороший оборот.

Аллен поехал вместе с Грейс в больницу и не отходил от нее ни на шаг, пока больничный коридор наконец не привел их к операционной. Княгиня рыдала. Она сама первоначально решила, что Ренье останется в отеле вместе с детьми, однако теперь хотела, чтобы он был подле нее. «За все годы, что я знал ее, — вспоминал позднее Аллен, — я никогда не видел ее столь опечаленной». Грейс протянула с каталки руку и не отпускала пальцы старого друга до тех пор, пока ее не отвезли в операционную. Рассказывая эту историю, Аллен сам не раз ронял слезу.

Операция, которой подверглась Грейс, среди врачей известна как запоздалый аборт. Ею завершилась шестая беременность Грейс за одиннадцать лет. Ребенок, мальчик, был мертв в ее чреве на протяжении более месяца. Врачи сказали, что она больше никогда не будет иметь детей.

 

Глава 24

Пока пьеса не сойдет с подмостков

В начале шестидесятых годов английский журналист Алан Уикер привез в Монако съемочную группу, чтобы снять фильм о его счастливых и богатых обитателях, однако в конечном итоге оказался втянут в беседу с группой недовольных жителей, рисовавших ему далеко не идиллическую картину: шум, пыль, иностранцы, рост цен… Монте-Карло, жаловались они, уже далеко не та привлекательная открытка с видом процветающего оазиса. Руритания превращалась в сплошную строительную площадку. Утопавшие в садах, прекрасные старые виллы постепенно уступали место строительным кранам, которых в княжестве стало уже больше, чем пальм. Казалось, что все обитатели лишались вида на море. Глядя на выросшие словно грибы после дождя многоэтажные башни, Уикер решил, что это место заслуживает нового имени — Средиземноморский Манхэттен.

Ренье III был главным вдохновителем этой железобетонной оргии и за годы своего правления до неузнаваемости изменил лик княжества. Рецепт князя, по которому можно было добиться процветания для своих владений, довольно прост: расширение туризма и привлечение с помощью налоговых льгот новых предпринимателей. И то и другое предполагало массовое строительство, необходимость прорыть тоннель и засыпать море. Когда супруг Грейс принимался за свои планы, пытаясь набить максимальное количество народу на квадратные футы своего карликового княжества, он напоминал ребенка, увлеченно играющим с набором Лего. Временами могло показаться, что его Его Светлейшее Высочество считает железобетон едва ли не главным украшение Монако.

Ренье не скрывал своей гордости, когда ему в финансовых и строительных приложениях в шутку присвоили титул Князь-Строитель — «Le Prince Batisseur». Ссора Ренье в 1962 году с де Голлем лишила французских граждан налоговых льгот, предоставляемых княжеством, и поэтому Его Высочество был вынужден расширить географию своих поисков с целью привлечения неплательщиков со всего мира. В шестидесятые годы бегство от налогов в развитых странах приобрело массовый характер. В Лихтенштейне, Панаме или же на Каймановых островах вам было достаточно повесить медную табличку на двери адвокатской канторы. В Монако, согласно княжескому указу, вы обязаны были купить или снять настоящее, а не фиктивное жилье. Именно поэтому столица Лихтенштейна Вадуц до сих пор мало чем отличается от альпийской деревушки, в то время как небоскребы Монако полностью оправдывают сравнение с Манхэттеном, данное ему Аланом Уикером.

Нельзя сказать, что в Монако вообще не существовало никаких налогов. Ежегодный правительственный бюджет, который покрывал расходы и доходы княжеской семьи, главным образом формировался за счет специального налога с продаж и сделок, а также различных налогов на доходы с предпринимательства. Однако граждане и жители Монако не платили подоходного налога начиная с 1868 года, и именно этот факт способствовал притоку переселенцев. Одним из новоприбывших в шестидесятые годы толстосумов стал Сэм Каммингс — один из крупнейших в мире торговцев оружием. Этот американец владел складами вооружений в США и Британии, однако избрал Монако в качестве штаб-квартиры для своей «Интерармко». Отсюда Каммингс поставлял базуки, винтовки и даже реактивные истребители «Вампир» таким деспотам, как Трухильо, Сомоса, Сукарно, Тито и Каддафи (Каммингс предпочитал иметь дело с диктаторами потому, что, как он сам объяснял, «у них есть чувство порядка и они вовремя расплачиваются за поставки»). Каммингс, по крайней мере, действительно поселился в Монте-Карло и вел отсюда все свои дела. Однако в том-то и заключалась скандальная сторона княжеской политики по привлечению новых беглецов, что в 60–70 годы многие из них и не думали там селиться. Фасады новых многоэтажных домов украшали солярии, террасы и апартаменты с видом на море, однако задняя часть здания, как правило, представляла собой бетонные соты, состоящие из крошечных, темных одноэтажных квартирок. Уважающий себя предприниматель вряд ли бы решился обосноваться в столь убогой клетушке. Теоретически все эти квартирки предназначались для жилья. В действительности же это были эквиваленты медных табличек Лихтенштейна. Что касается солнечных квартир с видом на море, то чаще всего их владельцы жили здесь лишь в течение нескольких летних недель «Мертвые души» были и остаются пресловутым «скелетом в чулане» в устроенном князем Ренье райском уголке для неплательщиков. По мнению Руперта Аллена, именно это обстоятельство сделало Монако попросту невыносимым. Сам Аллен одно время подумывал о том, чтобы перебраться в Монако. Там ему было бы легче выполнять обязанности пресс-секретаря, а заодно он платил бы меньше налогов. Однако, побывав однажды зимой в вымершем городе-государстве, Аллен отказался от этой затеи. «Я чувствовал себя нестерпимо одиноким, — признался он в 1983 году американской журналистке Линде Макс. — Несколько раз мы с Грейс ходили в кино, и я вкусно ел. Но ведь этого недостаточно».

Планы Ренье построить в Монако отель «Холидей-Инн», как и предсказывал Онассис, оказались великой ошибкой. Отель открылся для туристов в 1972 году, и к этому времени высокая стоимость строительства привела к тому, что его услуги стали не по карману рядовому туристу, что обычно селился в гостиницах такого типа, в то время как те, кто мог позволить себе подобную роскошь, предпочитали отели рангом повыше. В результате в начале восьмидесятых отель, чтобы не нести дальнейших убытков, был переделан в обычный жилой дом.

Начинания князя оказались более успешными при осуществлении другого проекта — строительства отеля с конференц-центром. Ренье был большим любителем подобных сочетаний. Он с восторгом демонстрировал посетителям макет будущего отеля. Там предстояло соорудить подъездной тоннель для транспорта, вертолетную площадку, несколько банкетных и конференц-залов, закрытую торговую аркаду и новый игорный зал в стиле Лас-Вегаса (причем все это предполагалось упрятать в скалы под сооруженным еще Гарнье в стиле «Belle Ероque» казино, а другие части отеля должны были покоиться над морем на бетонных сваях).

Ренье снова обратил взор к Америке и выбрал в качестве подрядчика для осуществления своего грандиозного проекта корпорацию «Loew». Попав в надежные руки двух сообразительных братьев Тиш, Ларри и Роберта, «Loew» великолепно продемонстрировала свое умение управлять отелями, казино и конференц-центрами в таких знаменитых местах, как Майами и Атлантик-Сити. В 1971 году «Loew» вступила в партнерские отношения с ОМК и правительством Монако, а также с несколькими франко-германским инвесторами, намереваясь начать строительство громадного комплекса, раскинувшегося на площади в двадцать пять тысяч квадратных метров, а затем и управлять им.

Отель «Loew» был возведен в том самом месте, где когда-то устраивалась охота на голубей, и в глазах большинства населения, за исключением фанатичных почитателей бетонных шедевров, уж лучше бы она продолжалась и дальше. Построенный в резком, угловатом стиле «архитектурного брутализма» семидесятых годов, отель опоясывает утес ломаными бетонными зигзагами, торчащими из гавани наподобие пушечных укреплений. Этот отель с конференц-центром, вероятно, неплохо бы смотрелся бы где-нибудь в Майами-Бич, однако в Монако, опоясывая основание изысканного шедевра Гарнье, он смотрится неуклюжим и вообще совершенно не к месту.

Однако еще больше бросалась в глаза публика, которую он к себе привлекал. «Лас-Вегасское» казино отеля было оборудовано столами для игры в кости и игральными автоматами для переманивания из-за океана любителей азартных игр — они не замедлили повалить сюда толпами. По иронии судьбы, торжественная церемония открытия отеля в сентябре 1975 года была поручена княгине Марии Оболенской, происходившей из знаменитой русской семьи, то есть из тех, кто столетие назад задавал тон в казино, прилепившемся на вершине скалы. Русская княгиня пришла в ужас, увидев нашествие солнечных очков, блестящих черных рубашек и ковбойских шляп, явившихся «освятить» игорные столы.

— Все, — прошептала она едва слышно, — конец старого Монте-Карло.

* * *

Княгиня Грейс серьезно относилась к культурным традициям Монако. Она стала основательницей ежегодного балетного фестиваля, задуманного в память гастролей Дягилева и его знаменитого «Русского балета». Что касалось архитектуры, Грейс душой болела за судьбу зданий в стиле «Belle Epoque» на холме Монте-Карло.

В самый разгар охватившей княжество строительной лихорадки Грейс предприняла весьма успешную попытку по спасению предназначавшего на снос старенького, но славного отеля «Эрмитаж». «Я сказала, что попрошу кого-нибудь пригвоздить меня к дверям, — вспоминала потом Грейс, — если только они осмелятся сносить его».

Правда, то была единственная попытка. «Я не большая любительница современных зданий, а тем более небоскребов», — призналась Грейс в мае 1975 года. По ее мнению, некоторые из вновь возведенных зданий абсолютно не гармонировали с «духом» княжества. Тем не менее, подчеркивала Грейс, это было ее «сугубо личное мнение». Больше приколачивать себя гвоздями к дверям она не собиралась. «Я протестую, когда могу, — отрешенно пояснила она, — и затем мне все равно приходится так или иначе приспосабливаться к принятому решению».

— Так почему же княгиня Грейс все-таки участвовала в проводимой вами модернизации, даже если в душе была не согласна с ней? — поинтересовался писатель Стивен Энглунд, беседуя с Ренье после смерти Грейс.

— Из-за преданности мне и личной самоотверженности, — отвечал князь, — она выполняла эту часть брачного контракта, даже если это ей было не по душе.

Грейс с детства была приучена на людях соблюдать приличия. Она продолжила этот процесс, будучи кинозвездой, и теперь, став княгиней, довела свое умение до совершенства. Очарование Монако заключалось в его внешнем облике. Для некоторых наблюдателей хаотичная застройка княжества отражала алчность и безрассудство, которые мало чем отличались от духа казино, где, как говорится, «пан или пропал». Вполне возможно, что Ренье, с грубой, материальной точки зрения, приблизил страну к современности, однако никак не скажешь, что поощрение им укрывательства налогов представляло значительный духовный прогресс.

Однако Грейс предпочитала не затрагивать эту деликатную сферу. Как она сама говорила, пусть бизнесом занимается Ренье. Это позволило ей увиливать от вопроса, каково ее собственное мнение или же моральные принципы, поощряющие азартные игры и неуплату налогов. Кроме того, играя роль покорной супруги, Грейс чувствовала себя гораздо увереннее и комфортнее. Служить воплощением и вдохновительницей пусть даже карликового княжества оказалось не столь уж легкой работой. Неудивительно, что женщина, которая в свое время ожесточенно сражалась против кабальных голливудских контрактов, в конечном итоге научилась идти на компромиссы, которые были неотъемлемым атрибутом ее status quo.

Нет, доброе сердце Грейс не ведало сомнений. Узнав, что Жозефина Бейкер, великая негритянская певица и танцовщица, обосновавшаяся во Франции, переживает нелегкие времена, Грейс лично предприняла меры по ее спасению: заплатила долги и помогла заново собрать «радужное племя» приемных детей, расходы на содержание которого и явились причиной финансовых трудностей певицы. На дворцовых приемах окружающим бросалось в глаза, что Ренье изо всех сил пытается проигнорировать Шарля Солкаля, единственного и весьма откровенного коммуниста в Монако, который возглавлял профсоюзы княжества. Грейс же, наоборот, делала все, чтобы поддержать беседу с одиноким бунтовщиком. Она всегда питала слабость к униженным и оскорбленным.

Однако в характере Грейс имелась и консервативная сторона. Княгиня не просто терпела сложившееся положение вещей — в конечном итоге она пришла к убеждению, что именно так и должно быть, и эта убежденность порой отрицательно сказывалась на ее способности мыслить критически. Те журналисты, которые не собирались сочинять хвалебные строчки для последних фото, сделанных Хауэллом Конантом, подчас сталкивались с женщиной, чья «надменная холодность» за годы жизни в качестве княгини Монакской приблизилась едва ли не к абсолютному нулю.

«В ней меньше тепла и естественности, чем в других знакомых мне людях, — заявила Лесли Беннете, которая в середине семидесятых годов прилетела в Монако, чтобы взять у Грейс интервью для филадельфийской газеты «Бюллетень». — Я понимаю, что начиная с девятнадцати лет ее до смерти замучили всякими интервью. Тем не менее, каким бы необычным ни был задаваемый ей вопрос, она всегда пыталась перевести разговор на что-нибудь простое и знакомое, на нечто такое, что не требует собственного мнения… Она женщина, закосневшая в своих взглядах, не желающая подвергать сомнению многие вещи».

Александр Уокер, английский кинокритик, отметил для себя то пугающее безразличие, с каким Грейс отвечала на самые животрепещущие вопросы. «Кино сейчас меня мало интересует», — изрекла она, безоговорочно отметая любые попытки затронуть старую проблему ее возвращения в Голливуд. Уокер стоял на своем, пытаясь добиться от Грейс ответа на поставленный вопрос, согласна ли она сыграть роль в новой работе Джозефа Лози, пытающегося сделать фильм в духе Пруста, «где роли предназначены как раз для тех, кто привык играть согласно протоколу, принятому в обществе, давно забывшему, что такое естественность».

Княгиня оскорбленно поджала губы. «Подобное определение, — сказала она, — вряд ли уместно по отношению к Монако. Здесь у нас имеются все слои общества, причем все они соприкасаются друг с другом… Врачи, учителя, предприниматели, мойщики улиц… У нас нет безработицы, нет даже в помине. И не надо думать, будто мы единственные в своем роде. Совсем недавно, можете себе представить, у нас была забастовка!»

Забастовка, как оказалось, представляла собой короткую вспышку недовольства в казино, и Его Светлейшее Высочество быстро положил ей конец. Но об этом почему-то не принято говорить.

Грейс приучила себя рассматривать Монако и свое положение княжестве с неподдельной серьезностью. Не будь она княгиней, что еще можно было бы сказать про ее жизнь? Смокинги, фраки, вечерние платья — привычная летняя круговерть концертов и вечеров, что составляли суть ее существования; а Грейс посвящала себя им с такой дотошностью, от которой слегка кривился даже Ренье.

«Они оба, Ренье и Грейс, держат себя так, будто они и впрямь настоящие монархи, — как-то раз презрительно фыркнул отец Ренье, князь Пьер, обычно настроенный довольно дружелюбно, в разговоре с Гором Видалом. — Но они вовсе не королевская чета. Гримальди — всего лишь князья».

Старые друзья Грейс отказывались понимать, как обыкновенная американская девушка способна бесстрастно взирать на то, как люди раскланиваются, и расшаркиваются перед ней, и обращаются к ней со словами «Ваше Высочество». Девушка, которая так и не удостоилась приглашения в филадельфийскую Ассамблею, не только дала свое имя презентации дебютанток для бала Маленьких Белых Лилий (Bai des petits lys Blanc), но и лично помогла с организацией этого дорогостоящего торжества, позволявшего «выйти в свет» дочерям местных нуворишей. Однако Грейс уже давно подумывала о чем-то подобном. Это была ее заветная мечта, и теперь она чувствовала, что обязана претворить ее в жизнь.

«Грейс даже специально изучала этот вопрос, — говорит Рита Гам. — Она пошла в библиотеку и взяла книги про эпоху королевы Виктории. Она изучала привычки английских монархов. Особенно ее заинтересовали прически — внушительные прически, с шиньонами и всем таким прочим. Если ты самый высокий, то ты и самый знатный. От Грейс не скрылось это обстоятельство. Она изучила иллюстрации, чтобы следовать их примеру».

Ее старая голливудская соседка по квартире отметила для себя, какое удовольствие получала Грейс от затянувшегося конфликта с МГМ в течение нескольких месяцев, предшествовавших награждению ее «Оскаром». Теперь, будучи княгиней, Грейс располагала еще большей силой и могуществом, и было совершенно очевидно, что ей доставляло огромное удовольствие та несколько сомнительная роль, которую Ренье играет на мировой арене, вращаясь среди сильных мира сего. Всегда готовые по первому зову броситься в Белый дом или Ватикан, чтобы затем это фото обошло весь мир, Их Высочества были также гостями иранского шаха в Персеполе, и даже удостоились приглашения от дома Виндзоров на скачки в Аскот (английская королева решила, что безупречные манеры и очарование Грейс достойны того, чтобы, в конечном итоге, водить дружбу с «этими Гримальди»).

Грейс от счастья пребывала на седьмом небе. Она держалась с поистине царским апломбом, и неудивительно, что будучи лишь «оплачиваемым» членом избранного общества, тем не менее чувствовала себя в этой среде как рыба в воде. Ее старые друзья, которым не посчастливилось жить во дворцах, с трудом переносили ее консерватизм. Любительница поболтать по душам с приятелем Фрэнка Синатры Спиро Агню, Грейс тем не менее оставалась ревностной защитницей Ричарда Никсона даже тогда, когда на свет выплыли грязные подробности «уотергейтского» дела. Грейс совершенно искренне недоумевала, как люди могут возмущаться поступком президента.

— Грейс, это просто замечательная вещь для всех нас, — заметила как-то раз Рита Гам, ей ужасно хотелось поговорить о новых идеях, появившихся в начале семидесятых на волне феминистского движения.

— По-моему, эти женщины просто отвратительны, — отрезала Грейс.

Рите было известно, что Грейс отдает достаточно внимания и сил решению некоторых женских проблем. Княгиня собственным именем поддержала деятельность La Leche Legue (Лиги молока) и произносила речи, призывая женщин к кормлению грудью. Поэтому Рита снова попробовала затронуть ту же тему, пытаясь на этот раз подойти к ней с другой стороны.

— Не кажется ли тебе, что они молодцы, — спросила она, — что рискнули назвать своими именами те вещи, от которых мы страдаем?

— Страдаем? От чего? — переспросила Грейс, не понимая, в чем дело, или же не желая понимать.

«Она просто никак не могла уразуметь, о чем я толкую, — говорит Рита. — Она сама была одной из первых по-настоящему независимых женщин в Америке. Она ушла из дому, сама стала зарабатывала себе на жизнь, сама решала, с кем ей спать… Однако вместе с титулом она попала в западню..».

Грейс умела закрывать глаза на многие неприятные вещи, притворяясь, что их для нее просто не существует, однако временами произносила речи в духе «старой аристократии» Монте-Карло. «Возьмем, к примеру, такие вещи, как порнография и эротические журналы, которые продаются на каждом шагу, — жаловалась она Родрику Манну из «Санди Экспресс» в сентябре 1974 года. — Как, по-вашему, может пройти мимо них юная девушка и не заметить их? И что с ней станет потом? Она либо превратиться в сексуальную маньячку, либо на всю жизнь останется фригидной».

Для Грейс это изначально была пара взаимоисключающих вещей. Ее собственные взгляды постоянно перемещались от одного полюса к другому. «Когда я прохожу мимо киосков, где торгуют подобными журналами, — заявила она Манну, — я иду к торговцу и говорю ему… В общем, говорю все, что об этом думаю..».

В этом было даже нечто комичное. Представьте себе владельца газетного киоска, который радостно приветствует у себя чопорную княгиню, а в ответ получает оплеуху. Джуди Кантер однажды вечером стала свидетельницей подобного противоречия на обеде у Руперта Аллена. Тот вместе со своим приятелем Фрэнком Маккарти снимал виллу в Голливуд-Хиллз, и они частенько, когда Грейс прилетала в Лос-Анджелес, приглашали к себе десяток старых и новых друзей. Когда Джуди Кантер — ныне, в третьем замужестве, более известная как миссис Дон Куин — случайно обмолвилась о новом фильме, который ей бы хотелось поставить, Грейс своей вспышкой гнева заставила гостей буквально остолбенеть. Джуди рассказала, что ей хочется снять историю о том, как Иисус вернулся на землю уже в наше время и пытается проповедовать свои идеи через такие средства массовой информации, как телевидение, выступая в роли ведущего телепрограмм.

— С чего это тебе пришло в голову снять такую картину? — обрушилась Грейс на старую подругу. — Разве у нас не хватает других проблем, чтобы к ним еще прибавлять святотатство на киноэкране?

Поскольку Куины взяли на себя труд заранее представить сценарий для одобрения Ватикану и получили высочайшее позволение сделать в Италии по нему фильм (который в конце концов так и не был снят), эта вспышка сделала Грейс святее самого Папы. Однако примерно через час произошло воистину из ряда вон выходящее событие. Грейс пришла на эту вечеринку вместе со своей хорошенькой крестницей Мери Ли, дочерью Пегги (той, что вышла замуж за Джона Поля Бинди Джоунза IV, с которым вскоре развелась). Так вот, к концу вечера эта юная особа прошествовала в сад в обществе Райана О'Нила. Руперт Аллен заметил, что парочка не торопиться возвращаться.

— Ах, молодость, где ты? — вздохнула Грейс. — Как бы я хотела оказаться на их месте!

Как заметила Джуди Куин по возвращении домой, могло показаться, что Грейс — это два совершенно разных человека. Она словно утратила некий внутренний стержень. Нет, ту — старую — Грейс с ее душевными порывами, человеческими слабостями, страстными соблазнами, не так-то просто было подавить, однако казалось, будто она запуталась в самой себе, не зная, как примирить противоречивые стороны своего духа.

Писательница Гвен Робинс впервые встретилась с этой растерянной и в некотором отношении душевно незрелой женщиной в 1975 году, когда ее работа по написанию первой по счету биографии княгини уже близилась к концу. Гвен Робинс не получила от Монако никакой поддержки. Грейс и Ренье отказались сотрудничать с ней и представлять для книги какие бы то ни было материалы. Однако эта уроженка Новой Зеландии решила, что не отступит от задуманного. Из-под ее пера уже вышли жизнеописания Вивьен Ли и Агаты Кристи, и вот теперь писательница предприняла путешествие в Филадельфию, где сумела расположить к себе Пегги, старшую сестру Грейс.

«Откровенно говоря, — вспоминает сегодня Робинс. — Мне кажется, что здесь не обошлось без некоторой ревности. Пегги всегда была умницей, замечательной собеседницей. А еще — старшей, первенцем. Согласно сценарию Келли, все, что случилось с Грейс, должно было, по идее, произойти с Пегги. Благодаря Пегги Робинс познакомилась Келлом и Ма Келли и взяла у них интервью., Затем ей помогли встретиться с голливудскими друзьями Грейс, которые снабдили писательницу исчерпывающей информацией о бурных романах будущей княгини. Это было совсем не то, о чем собиралась написать Робинс, работая над книгой об элегантной и респектабельной Грейс Келли, тем не менее она дотошно внесла все эти подробности в рукопись, которую затем отослала в Монако.

«Я всегда стараюсь проверить все факты, согласовав их с героями моих книг, — говорит Робинс. — Однако Грейс до этого не оказывала мне никакой поддержки, и я надеялась, что, прочитав рукопись, она изменит свое решение».

Буквально через несколько дней раздался телефонный звонок. Поль Шуази, личный секретарь Грейс, от имени княгини пригласил писательницу на встречу в Париж. Грейс с Ренье владели во французской столице кусочком земли и теперь занимались приобретением городского особняка на уединенной авеню Фош, на зеленом, обнесенным оградой участке, чем-то напоминавшем Итон-Сквер. Когда журналистка Лесли Беннете отправилась на интервью с Грейс, то перед ней предстала заносчивая особа, которая, судя по всему, считала, что дышит не тем кислородом, что простые смертные. Грейс, которую знали Джуди Кантер и Мари Фрисби-Рэмбо, была душевной, смешливой и обычно вовсе не задавакой. И вот теперь Гвен Робинс встретилась с еще одним ее обличьем — на редкость ранимым и безропотным созданием. Писательница прибыла раньше назначенного часа, а когда присела, чтобы подождать немного, мимо нее по коридору прошла какая-то школьница. «Чистое, вымытое лицо, гладка зачесанные назад волосы, плиссированная юбка… «Не может быть, — подумала я тогда, — вряд ли это княгиня Грейс!» Однако, когда меня пригласили в кабинет, я обнаружила, что это она и есть. Княгиня держала себя совершенно как школьница — такая робкая и взволнованная, словно испуганная. Она сидела напротив меня, нервно перебирая пальцы. Казалось, что она вся комок нервов».

Респектабельная княгиня, столкнувшись с собственным прошлым, явно не знала, что ей теперь делать.

— В книге есть отдельные места… — неуверенно начала она после нескольких принятых в таких случаях фраз, а затем пустилась в долгие рассуждения о том, как трудно воспитывать дочерей в современном мире. Каролина — еще подросток, пояснила Грейс, и у нее уже появились мальчики. Стефании — десять. Поэтому для нее, как матери, как никогда важно показать дочерям добрый пример.

— Разумеется, — отозвалась Робинс, сообразив, куда клонит Грейс, — поэтому будет лучше, если мы переработаем книгу вдвоем.

И вместе обе женщины пустились в длительное и увлекательное путешествие по добрачным увлечениям Грейс. Кларк Гейбл, Рей Милланд, Уильям Холден, Олег Кассини — Грейс вовсе не собиралась что-либо отрицать.

— Правда, будет не совсем красиво, — умоляла она. — Рей Милланд живет неподалеку от нас, рядом с Монако. Что касается Уильяма Холдена… Знаете, о нем моему мужу ничего не известно.

Откровенность Грейс обезоруживала.

— Как я могу воспитывать дочерей в убеждении, что нельзя заводить романы с женатым мужчиной, — сказала она, — если я сама только и делала, что заводила такие романы?

У Гвен Робинс почти не оставалось времени до срока, установленного ей издателем. Грейс же была такой искренней, такой ранимой, такой человечной; отдавая всю себя целиком на милость писательницы, она словно опять превратилась в крошку Грейси.

— Чем я могу вам помочь? — спрашивала она. — Мне действительно хочется вам помочь, чтобы у вас получилась книга. Я свяжу вас с Филлис.

Филлис Эрл, ранее Филлис Блюм, была на протяжении нескольких лет личным секретарем Грейс и стала одной из ее близких подруг.

— Жаль, что меня как следует не проинформировали. Не нашлось никого, кто позвонил бы мне и сказал, что вы — одна из нас.

— Ничего, — ответила Гвен Робинс, слегка запаниковав и одновременно чувствуя себя польщенной, а главное, проникаясь искренним желанием помочь женщине, с которой она только что познакомилась. — Все всегда становится на свои места.

«Я не знала, что мне делать, — вспоминает Гвен сегодня. — Грейс сказала мне, что все написанное — святая правда и я должна оставить в книге все как есть. Однако это вовсе не входило в мои планы. Она рассказала мне о своих дочерях. Я уже начала догадываться, каково положение дел в ее семье и что может произойти с ней лично, опубликуй я все материалы, которыми располагала. Такого я просто не могла себе позволить. Она успела очаровать меня».

Вышедшая из-под пера Гвен Робинс биография княгини Грейс была опубликована весной 1976 года. Это душевная, несколько восторженная книга, без какого-либо привкуса скандальности. Несколько недель спустя после ее выхода в свет последовал звонок из Монако.

— Я не ожидала, что вы напишите нечто подобное, — сказала Грейс. — Приезжайте ко мне в гости.

Это стало началом многолетней дружбы. Во время работы над книгой, а также благодаря встречам с родными и близкими Грейс в Филадельфии Гвен уже успела стать едва ли не духовником. Она узнала все ее секреты, однако не решилась сделать их всеобщим достоянием. То есть она вела себя как верная подруга и поэтому вскоре действительно стала таковой: ее допустили в узкий женский кружок, в котором царило веселье, а княгиня становилась прежней смешливой проказницей Грейси. Гвен Робинс писала об этом в своей книге, не подозревая, однако, что Грейс способна на такую игривость.

Писательница и княгиня решили продолжить сотрудничество и написать книгу о цветах — как оказалось, это была их общая страсть. Грейс приезжала в гости к Гвен в ее увитый розами деревенский дом шестнадцатого века в графстве Оксфордшир, а Гвен, в свою очередь, зачастила к ней в Рок-Ажель. Она останавливалась в Монте-Карло, в отеле «Эрмитаж», однако каждое утро за ней присылали машину, чтобы отвести ее в горы, в дом, где она любила проводить долгие часы, сидя в гостиной со стеклянным потолком, заваленной старыми телефонными справочниками, под которыми Грейс любила засушивать собранные ею полевые цветы.

Гвен Робинс бросилось в глаза, какой по-крестьянски неухоженной выглядела Грейс в утренние часы — без тени косметики, в старой одежде, лишь повязав голову шарфом. «В ней вообще было невозможно узнать красавицу, — вспоминает Робинс. — Грейс не страдала тщеславием, она не из тех, что постоянно озабочены своей внешностью. С другой стороны, я бы не сказала, что она обладала каким-то исключительным вкусом и умела хорошо одеваться. Подчас Грейс выглядела просто старомодно. Однако ближе к вечеру в ее внешности происходили перемены к лучшему, с каждым часом она словно расцветала и к восьми вечера, немного подкрасившись (я называла это косметикой без косметики) и сделав прическу, становилась красавицей. Она накладывала на лицо лишь чуточку пудры и легкие тени на веки. Этого было достаточно. У нее была замечательная кожа, красивые глаза, высокие скулы, все еще хорошо очерченные; несмотря на то, что лицо ее стало полнее, выглядела Грейс потрясающе. В том и состояла ее работа — переключиться от обыденности на что-нибудь удивительное, и она прекрасно знала, как это сделать».

Работая вместе над книгой, обе женщины вели долгие разговоры о жизни. Грейс было уже за сорок, и у нее уже возникли проблемы со внешностью и весом. Гвен Робинс отметила для себя, как много времени Грейс проводит в Париже одна, без мужа, и, конечно же, усомнилась, действительно ли тому причиной официальное объяснение — мол-де, княгиня присматривает за Каролиной, пока та учится в университете.

— Знаешь, — призналась Грейс однажды утром, когда они прогуливались по розовому саду. — Мне почему-то очень грустно в замужестве.

Великолепный фасад дал трещину. Княгиня Грейс, которой многие восхищались и которой многие завидовали, чье лицо украшало тысячи журнальных обложек, неожиданно оказалась одинокой женщиной средних лет, у которой возникли нелады с мужем.

— Я ему совершенно безразлична, — сказала Грейс. — Ему абсолютно все равно, что я думаю, чем дышу.

Гвен Робинс не знала, что на это сказать. Находясь в гостях на ажельской ферме, она не раз сталкиваюсь с Ренье, и ей даже нравилось его немного злое чувство юмора. А когда Грейс объявила во всем доме «сухой закон», Ренье и Гвен украдкой от нее наливали себе по глоточку водки. В лучшем своем настроении Ренье становился душой компании.

Если же его мучила хандра или (что особенно часто случалось, когда ему перевалило за шестьдесят) приступы гнева, князь Монако становился тем человеком, за которого вряд ли кому-нибудь захотелось бы выйти замуж. В народе часто перешептывались, что у Ренье имелись любовницы. Князь однажды пригласил Дэвида Свегорта в Париж совершить чисто мужскую вылазку, хвастаясь при этом, что ему известно, где раздобыть женщин, способных, как он выразился, «оборвать со стен обои». Свегорт отклонил это предложение.

Однако, даже если Ренье изыскивал возможность изменять супруге, свои похождения он, как правило, не афишировал. У Грейс не было никаких оснований жаловаться подругам на этот счет. Проблема ее почти двадцатилетнего замужества заключалась в другом: супруг уделял львиную долю своей энергии не ей, а бетонному чуду на берегу моря. К интересам и увлечениям супруги он относился с явной прохладцей.

По мере того как дети становились старше, Грейс проводила все больше времени, собирая полевые цветы на французских холмах над Монако. Она засушивала их, а затем, наклеив на картон, помещала в рамку. Кое-кто из друзей предложил, чтобы она устроила выставку своих работ, и галерея «Друан» в Париже нашла эту идею привлекательной.

Ренье ради столь редкого случая совершил путешествие на север и присутствовал на открытии. Успех был потрясающим. Грейс удалось продать почти все до одной из своих цветочных композиций, а затем княжеская чета и приглашенные лица отбыли на обед в ресторан. Сидя за столом, на котором стоял букет цветов, Ренье сорвал несколько лепестков и прижал их к донышку тарелки. «Продано! — воскликнул он, с нескрываемой насмешкой демонстрируя свою импровизированную композицию. — Три тысячи франков!»

Все рассмеялись, однако кое-кому из гостей показалось, что Грейс усилием воли заставила себя улыбнуться. Ведь она-то прекрасно понимала, что, лишенные ее княжеского имени, эти коллажи не потянули бы и на сотню франков, не говоря уже о выставке в парижской галерее. Однако со стороны Ренье было довольно жестоко напоминать ей об этом. Перед открытием выставки Грейс сильно перенервничала, и поэтому, когда на ее творениях запестрели красные ярлычки с надписью «Продано», Грейс заметно наполнилась гордостью. Ее подруги похвалили отдельные композиции за удачное сочетание элементов, специалисты отметили ее техническое мастерство, и вот после того, как ее «я» пережило столько приятных моментов, собственный супруг не оставил от ее успеха камня на камне.

С каждым годом эта черта в Ренье проявлялась все с большей отчетливостью. Когда-то он гордился достижениями своей супруги, однако впоследствии, казалось, душу ему растравили ревность к славе жены, к ее умению располагать к себе людей, чего ему было просто не дано. Ведь Монако — это он. Она — заморский товар. Этот синдром повторился десятилетие спустя в брачном союзе принца и принцессы Уэльских. Ренье у всех на виду принижал Грейс. И хотя она неизменно стремилась поддержать его, он то и дело отпускал ехидные шуточки насчет ее пристрастия угождать другим и «слащавой улыбки». Его неизменные насмешки в адрес всех ее начинаний, были не чем иным, как выражением его презрительного отношения ко всему тому, что интересовало жену. Преодолев лень и самолюбование, которыми грешил именно князь, их супружество вскоре приняло форму какого-то уму непостижимого соперничества, причем штаб-квартиры обеих сторон располагались, соответственно, в Монако и Париже.

Ухудшение их отношений отрицательно сказалось на Грейс именно в то время, когда ей и без того было нелегко. «Она могла жить, только подпитываемая восхищением! — говорит сегодня Гвен Робинс. — Это было для нее чем-то вроде горючего. Она привыкла к нему в Голливуде, а затем получала с избытком от всего мира. Что касается посторонних людей, то они одаривали ее любовью и восхищением сильнее, чем когда-либо. Но это несло в себе и печаль, так как Грейс не хватало любви именно там, где ей больше всего хотелось, — у себя в семье».

Грейс была обижена не только на одного Ренье. Альберт был ей преданным сыном, добрым и застенчивым, полностью во всем послушным матери, чего не скажешь о его сестрах, как не замедлила отметить про себя Гвен Робинс, когда приехала в Париж погостить несколько дней на Фош-авеню.

— Зачем ты приехала сюда и когда ты уедешь домой? — спросила ее в лоб тринадцатилетняя Стефания, которой было поручено в отсутствие Грейс приветствовать гостью. — Терпеть не могу подруг матери.

Грейс приготовила для гостьи ланч со своей любимой кровяной колбасой. Стефани скорчила гримасу.

— А я хочу гамбургер, — надулась она. — Дайте мне гамбургер!

Стефани просидела за столом какое-то время, пока напротив нее стояли несколько весьма соблазнительных «альтернатив» столь ненавистной ей кровяной колбасе, однако Грейс отнеслась к капризу дочери как к начальственному распоряжению. Она позвала шофера, который в это время тоже поглощал свой ланч, и приказала ему отвезти Стефанию в «Мак-Дональдс».

— Зачем ты это делаешь? — спросила ее в ужасе Гвен Робинс. — Ты окончательно испортишь девчонку!

— Ах, голубушка, — произнесла Грейс и тоже надулась, словно ребенок. — Это моя кукла, кого же мне еще баловать!

Грейс превратилась в прислугу для всех и каждого. Близкие нещадно эксплуатировали ее слабость к сопереживанию и сочувствию. Уступчивость Грейс в общественных делах — ни сомнений, ни лишних вопросов, не говоря уже о собственном мнении, — была какой-то чудовищной метафорой ее унылой личной жизни. Надменный вид холодной, высокомерной княгини скрывал за собой редкий случай почти полного отсутствия самоуважения. Разговаривая как-то раз с Грейс в те дни, графиня Донина Чиконья рассказала княгине историю о том, как она страстно любила одного мужчину, который, как оказалось, самым бессовестным образом изменял ей.

— Но ведь между вами все-таки была любовь! — воскликнула Грейс с отчаянием в голосе. — Ведь главное — это любовь, а не боль!

Грейс была неисправимым романтиком. Пусть приходит леденящий северный ветер! Пусть он губит цветущий сад! Она придумала себе мечту и готова прожить с ней до конца.

— Ведь в жизни нам то и дело приходится идти на компромиссы, — заметила как-то раз Грейс в разговоре с Джуди Кантер. — Без них не обходится ни один брак. Я люблю Ренье, и делаю для него все, что в моих силах…

Старые подруги были заняты обсуждением разводов Джуди, а также общих знакомых. Из шести веселых подружек, приплывших в Монако в апреле 1956 года, чтобы стать свидетельницами на свадьбе, ни одна не состояла в своем первом браке… Все шестеро либо были разведены, либо жили с мужьями раздельно.

— Некоторым из нас приходится подписывать пожизненный контракт — увы, другого выбора не дано, — криво усмехнулась Грейс.

— Я лишена той роскоши, которая есть у вас.

Когда-то она, широко раскрыв объятия, устремилась в брак по любви, но в конечном итоге обнаружила, что это брак по расчету.

Дональд Спото дважды встречался с Грейс в эти годы, работая над книгой «Искусство Альфреда Хичкока». Грейс дала ему пространное интервью в Париже осенью 1975 года, а затем летом следующего года встретилась с ним в Монако, чтобы обсудить короткое предисловие, написанное ею к этой книге. Оба раза при разговоре присутствовала Каролина. «На вид куда более царственная, нежели ее мать, — вспоминает Спото, — она [Каролина] сказала мне, что изучала в Сорбонне искусство кинематографии, и просто засыпала меня именами своих преподавателей. «Интересно, а вас они знают?» — спросила она».

Спото был очарован Грейс. Она излучала тепло, участие, восторг, и в результате двадцатиминутное интервью вылилось в трехчасовой разговор, после чего Грейс пригласила писателя к обеду, чтобы поделиться еще кое-какими воспоминаниями того периода, что, несомненно, был самым великим взлетом в ее жизни.

— Все эти сегодняшние актеры и актрисы, — заметила она, с гордостью рассказывая о фильме «Поймать вора», — все они какие-то уродливые и потасканные. А вот если вы посмотрите на Кэри и на меня… Простите, но я надеюсь, вам понятно, что я имею в виду.

Ей недоставало творческой суматохи кинобизнеса — призналась она Спото, с особой теплотой вспоминая Альфреда Хичкока. Грейс со смехом реагировала на пикантное чувство юмора знаменитого режиссера, вспоминая, как тот доводил ее до полного изнеможения, желая добиться именно той игры, какой ему хотелось.

«Было видно, что ей очень нравилось, когда ее расспрашивали обо всем этом и серьезно воспринимали все ее ответы, — вспоминает Спото. — Однако мне показалось, что было в ее ответах нечто печальное: женщина, которой нет пятидесяти и у которой все в прошлом». Спото безошибочно определил, что Грейс многого недостает в ее теперешней жизни и что она пытается сохранить достоинство, не желая признаваться в неприятных вещах.

— Ну, спасибо вам, — сказала Грейс, когда Мишелин Свифт похвалила ее новую парижскую резиденцию. — Я просто не могу жить с ним под одной крышей. Это единственный выход из положения.