Глава 25

«Злобные челюсти»

В начале 1990 года, то есть почти десятилетие спустя после смерти его старой приятельницы, кинозвезды и княгини, Руперт Аллен разговаривал с Дональдом Спото о последних годах жизни Грейс и постигшем ее разочаровании в браке, и его собеседник вспомнил личные встречи с княгиней в Париже и Монако в 1975 и 1976 годах и ту грустную атмосферу, что заполнила все ее существование. Было ясно, что жизнь со «сказочным принцем» оказалась ничуть не лучше, чем жизнь с простым смертным.

— Когда же их брак утратил свою колдовскую силу? — задавался вопросом Спото. — Как горько, должно быть, женщине, которая так страстно верила в любовь, пережить угасание нежных чувств в ее собственной жизни.

Аллен в упор посмотрел на Спото. Аллену было тогда уже под восемьдесят, его беспокоило больное сердце, и он не сомневался в том, что жить ему осталось не так уж много.

— Я должен вам сказать, — произнес он, — что она была не так уж одинока. Там, в Париже, у нее был один человек, который многое для нее значил.

Этот некто был Робертом Дорнхельмом, молодым режиссером, с которым Грейс познакомилась в 1976 году. Грейс тогда уже исполнилось сорок шесть, Дорнхельму — только тридцать. Это был довольно хищного вида красавец с копной густых, волнистых волос, румын по рождению, австриец по национальности. Дорнхельм говорил по-английски с приятным ломаным акцентом и был большим мастером произносить двусмысленности. Щеголь, окутавший себя легкой аурой загадочности, он в чем-то неуловимо напоминал Лорда Байрона. Грейс познакомилась с Дорнхельмом, когда тот прибыл в Монако, чтобы снять пролог к фильму «Дети Театральной улицы», сценарий которого, как предполагалось, прочтет Грейс. Это был документальный фильм о Ленинградском хореографическом училище им. Вагановой (бывшей Императорской балетной школе), из стен которого вышли такие звезды, как Нуриев, Барышников, Макарова. Грейс дала согласие на озвучивание фильма, поскольку это явилось частью ее кампании по приданию Монако имиджа культурного государства. В начальных кадрах фильма она должна была появиться на сцене театра Монте-Карло с рассказом о творчестве Дягилева, однако вскоре княгиня искренне увлеклась этим проектом и еще сильнее — его молодым красавцем-режиссером.

Роберт Дорнхельм, разумеется, был неровня Хичкоку, однако, как и маэстро, все душой отдавался любимому делу. Лента «Дети Театральной улицы» была сделана вполне добротно, и вполне естественно, что этот элегантный фильм оказался в числе претендентов на звание «Лучшая документальная лента 1977 года» и, если верить утверждениям тех, кто хорошо знал эту кухню, лишь по чистой случайности не получил «Оскара». Участие в съемках зажгло в душе Грейс прежнюю искру, впервые за двадцать лет актриса снова окунулась в будоражащую атмосферу съемочной площадки.

«Грейс была поистине художественной натурой, — говорит Рита Гам, — и ее творчество оборвалось в самый неподходящий для этого момент, именно тогда, когда она начала реализовать себя как актриса. По-моему, все эти года она ощущала пустоту, поскольку творческая сторона ее «я» лишилась возможности раскрыть себя».

Грейс обсуждала с Дорнхельмом новые возможные проекты сотрудничества. Они подумывали о том, чтобы в той же традиции, что и «Театральная улица», сделать новый фильм об одаренных детях. Приближался Год Ребенка, и, по мнению Грейс, можно было бы заручиться финансовой поддержкой ЮНЕСКО. Еще они мечтали создать рок-мюзикл по мотивам романа Гора Видала «Поиски царя». Лично для себя Грейс хотела бы сделать фильм об основанном ею в Монако «Клубе садоводства», тогда как Дорнхельм давно лелеял мечту снять киноленту о Рауле Валленберге — отважном шведе, который, рискуя собственной жизнью, спасал евреев от нацистских преследований, а после окончания второй мировой войны бесследно сгинул в ГУЛАГе.

Каждый со своей колокольни, Грейс и Дорнхельм лелеяли собственные честолюбивые планы, однако точки соприкосновения интересов делали их сотрудничество возможным. Грейс предложила себя в качестве режиссера по «кастингу» для фильма о Валленберге и даже велела своему адвокату составить контракт. С ее точки зрения, это должность помогла бы ей снова проложить дорогу в кинематограф (режиссеры, отвечающие за подбор актерского состава, нередко сами читают вместе с актерами во время прослушиваний), а Дорнхельм, со своей стороны, знал, что без труда наберет превосходных актеров, если прослушиванием будет заниматься Грейс Келли.

Из всех нарядов Дорнхельм отдавал предпочтение рубашкам с открытым воротом и расклешенным джинсам. Иногда он даже щеголял ремнем, украшенным пряжкой с серпом и молотом, из-за чего как-то раз попал в неприятную историю в Монте-Карло, когда нежился на солнышке неподалеку от казино. Предположив, что этот длинноволосый иностранец — обыкновенный бродяга, которых предписывалось без лишних церемоний выдворять за пределы княжества, во Францию, полицейский попросил его предъявить документы; когда же подозрительный тип отказался подчиниться этому требованию или назвать свое имя, его препроводили в полицейский участок. Телефонный звонок в частные апартаменты Грейс в конце концов сделал свое дело, и режиссера отпустили. Разозленный Дорнхельм потребовал, чтобы полицейского наказали. «Ни в коем случае, — возразила, смеясь, Грейс. — Мы наградим его медалью».

Общаясь с Грейс, Дорнхельм за словом в карман не лез.

— И как ты только можешь тратить драгоценное время и энергию на какие-то там мертвые, засохшие цветы? — поинтересовался он.

— Это что, олицетворение твоей жизни?

Грейс ни чуть не оскорбилась этому замечанию, которое мало чем отличалось от язвительной шутки Ренье, устроившего в ресторане аукцион лепестков; более того: она прислушалась к мнению Дорнхельма, найдя его довольно дельным. Бунтарский дух молодого режиссера, казалось, разбудил в ней подспудное стремление к независимости. Когда министр культуры Франции организовал в «Гранд-опера» банкет по случаю премьеры «Театральной улицы», то он послал приглашения послу СССР и другим официальным лицам, в то время как ни Дорнхельм, режиссер фильма, ни Олег Брянцев, художественный режиссер, не удостоились этой чести. Грейс вежливо поинтересовалась у министра, нельзя ли включить в число гостей и этих двоих. Однако в ответ ей было сказано, что всем просто не хватит места.

— Прекрасно, — ответила Грейс и не явилась на банкет. Она присутствовала на праздничном приеме, который последовал за демонстрацией фильма, однако, пожав причитающееся количество рук, удалилась вместе с Дорнхельмом и Брянцевым, а также Ренье и детьми в брассерию, где им еще полчаса пришлось дожидаться свободного столика. «Грейс всегда была смелой женщиной, — говорит Дорнхельм.

— И еще верной своим друзьям. Это было одним из ее самых замечательных качеств».

Как-то раз летом следующего года у Гвен Робинс в Оксфордшире раздался звонок из Монако.

— Как по-твоему, можно Роберту приехать и провести у тебя уик-энд? — спросила Грейс.

— Ему надо на несколько дней в Англию, для работы над одним фильмом.

Не успел Дорнхельм переступить порог дома писательницы, как снова раздался телефонный звонок. Звонила Грейс, чтобы переговорить с Дорнхельмом. Гвен Робинс и ее муж-датчанин Пауль фон Штеманн не садились обедать до тех пор, пока продолжался разговор, а длился он до бесконечности. Когда же они наконец сели с гостем за стол, не далее как через двадцать минут снова раздался звонок из Монако, за которым последовал еще один, столь же продолжительный.

— Я могу из нее веревки вить, если захочу, — похвастался Дорнхельм, возвращаясь за стол.

К концу уик-энда, в течение которого их гость провел больше времени разговаривая по телефону с Монако, нежели со своими хозяевами, Гвен Робинс и ее супруг заподозрили, что Грейс и молодой режиссер обсуждают не одни только проекты новых фильмов. Несколько месяцев спустя подозрения Гвен подтвердились. Как-то раз, совершая вместе с Грейс и Дорнхельмом прогулку в автомобиле по холмам в окрестностях Монако, писательница удивилась внезапной заботе Грейс о ее больной ноге.

— Гвен, голубушка, как там твоя коленка? — спросила она. — Ты посиди здесь с Полем (шофером Грейс), а мы с Робертом немного прогуляемся.

Несколько неохотно Гвен Робинс согласилась остаться в машине и утешилась тем, что вместе с шофером пропустила несколько порций бренди с водой.

— Господи, Грейс, где тебя носило? — воинственно потребовала ответа Гвен, когда парочка наконец спустилась с холма (оба раскрасневшиеся и изрядно помятые).

— Ой, милочка, — произнесла Грейс, делая, как водится, невиннейшее лицо. — Как это прекрасно — просто побыть с ним наедине!

Гвен Робинс не решалась с уверенностью сказать, как далеко зашла Грейс в своих отношениях с Дорнхельмом. «Физическая сторона не была для нее главным, — говорит она. — Грейс обожала флирт. В нем заключалась для нее вся та нежность и романтика, которых ей недоставало с Ренье».

Сам Дорнхельм отказывается обсуждать интимные аспекты его отношений с Грейс. «Я не хочу ворошить прошлое, — говорит он. — Пусть все останется так, как есть. Ведь ее больше нет в живых».

«Роберт всегда оставался джентльменом», — замечает Мари Фрисби-Рэмбо, которая частенько видела их вместе.

«Я часто видел у нее Дорнхельма, когда встречался с Каролиной, — вспоминает Филипп Жюно, который в 1976 году начал ухаживать за старшей дочерью Грейс. — Ренье там никогда не было видно. Он вел свою собственную жизнь в Монако, а Грейс — свою в Париже. Иногда мы выбирались куда-нибудь как две пары (Каролина со мной, а Грейс с Дорнхельмом). Не берусь утверждать, были ли они любовниками, однако, если можно так выразиться, весьма удивился бы, будь это не так».

Вопрос взаимоотношений Грейс с Робертом Дорнхельмом осложняется тем, что тот был далеко не единственным молодым мужчиной, часто сопровождавшим Грейс в последние годы. Таких наберется с полдюжины. Пер Маттсон, тридцатитрехлетний шведский актер, которого прочили на роль Валленберга, рассказывает удивительную историю о том, как в 1982 году они с Грейс тайком улизнули с одного важного обеда в Нью-Йорке и она привела его к себе в гостиничный номер. Если верить Маттсону, они с Грейс пробыли у нее в номере до пяти утра, причем провели все это время за совершенно невинным занятием: сидя за роялем, на пару распевали дуэты.

Должно быть, молодой мужчина, оказавшись в гостиничном номере наедине с живой легендой, был несколько сбит с толку. Интересно, неужели эта немолодая, располневшая дама и впрямь ожидала, что он первым начнет домогаться ее?

Джим Мак-Маллен, щеголеватый нью-йоркский ресторатор, говорит, что он и подумать о ней не смел как о человеке из плоти и крови, когда в середине семидесятых годов получил от Грейс предложение недельку погостить в Монако. «Она была совершенно необыкновенная, Ее Светлейшее Высочество». Если верить Мак-Маллену, за неделю, проведенную им у Грейс, не было даже намека на что-либо неподобающее, как, впрочем, и за все те шесть лет их знакомства. Мак-Маллену, в прошлом манекенщику, было около тридцати, когда Грейс начала посещать его ресторан на Третьей авеню, с его знаменитой атмосферой ирландского паба и тушеным цыпленком. Мак-Маллен вспоминает их совместную вылазку в дискотеку «Студия-54», где толпа расступалась перед княгиней, как Красное море перед Моисеем, один совершенно фантастический обед и один из дней в Монако, когда по одну сторону от него сидела Грейс, а по другую — Ингрид Бергман.

Не без некоторой ревности подруги Грейс называли знакомых ей молодых мужчин «плюшевыми мальчиками». «Ей хотелось одного — блистать до конца своих дней, — говорит Гвен Робинс, — и эти молодые люди давали ей такую возможность. Они ей льстили. С ними не соскучишься».

А еще они были во всех отношениях на голову выше обычных заурядных парней. Джефри Мартин Фитцджеральд, в двадцать девять лет занимавший в фирме ответственный пост, садясь февральским утром 1980 года в лондонском аэропорту на борт «конкорда», обнаружил, что его место занято грудой пакетов и сумок.

— Прошу прощения, — вежливо обратился он к немолодой даме в соседнем кресле. — Это ваши вещи?

Голову Грейс украшал завязанный тюрбаном шарф, и Фитцджеральд, разумеется, ее не узнал. Княгиня рассыпалась в извинениях и поторопилась убрать свои сумки. Как только они уселись — локоть в локоть — в тесных конкордовских креслах, Фитцджеральд решил с пользой дела провести время полета и погрузился в изучение бумаг. Однако Грейс беспрестанно перебивала ход его мыслей. Она то и дело хлопала его по руке, обращалась за помощью в разгадывании кроссворда, и под конец молодой человек почувствовал, что терпение его вот-вот иссякнет.

— Мадам, — довольно резко произнес он. — Не думаю, что я способен помочь вам с вашим кроссвордом. Я неграмотный.

Когда подали ланч, Фитцджеральд немного оттаял. Заметив, с какой жадностью его соседка набросилась на бутерброд с икрой, он предложил ей свою порцию.

— Я как-то равнодушен к икре, — объяснил он, после чего завязался разговор о том, почему одни ее обожают, а другие терпеть не могут, что в конце концов вылилось в выуживание информации о том, кто твой сосед.

— И где же вы теперь живете? — поинтересовался Фитцджеральд, когда Грейс рассказала ему о Филадельфии.

— В Монако, — ответила она. И все равно до него не дошло! Лишь когда она назвала свое полное имя, Фитцджеральду стало ясно, какая знаменитость летит в соседнем кресле.

Джефри Фитцджеральд, высокий, отлично сложенный американец ирландского происхождения, чем-то напоминал Келла в молодые годы. Когда Грейс приезжала в Нью-Йорк, они регулярно встречалась. Обычно парочка в компании друзей направлялась в какой-нибудь ресторанчик, например к тому же Мак-Маллену, однако к концу вечера они вдвоем потихоньку ускользали от остальных, поскольку этот роман, если верить утверждениям ближайших друзей Грейс, был, несомненно, интимным. «Я думала, что он отвернется от моих складок на животе и ляжек, — с радостной доверительностью поведала она одной из своих подруг, — но, судя по всему, его это меньше всего волнует!»

Она не утратила своего очарования! Двадцать лет назад Грейс без труда завоевала бы в самолете внимание молодого бизнесмена. Но, верная самой себе, она приложила усилия и добилась своего. Грейс даже не догадывалась (до тех самых пор, пока тому не настал конец), насколько ее «я» зависело от комплиментов, которые нес с собой неприкрытый, приземленный флирт с мужским полом.

Фитцджеральду было далеко до артистической утонченности Дорнхельма. Некоторые из подруг Грейс находили его чересчур резким и грубым. Когда парочка удалялась куда-нибудь в темноту ночи, они лишь удивленно поднимали брови. Однако молодой человек, безусловно, затмевал собой Ренье, который уже не смог бы тягаться с этим привлекательным и напористым представителем сильной половины человечества.

Фитцджеральд, как и Грейс в последние ее годы, колесил по всему миру. Неудивительно, что парочка познакомилась именно на борту «конкорда». Они обменивались советами, как лучше бороться с усталостью после долгих перелетов (Фитцджеральд служил у себя в компании «охотником за головами», в чьи обязанности входил отбор молодых перспективных работников), а кроме того, поддерживали друг друга в робких попытках соблюдать диету.

«Будь особенно осторожен за ланчем, — давала ему наставления Грейс в своих открытках. — Вместо пива — чай со льдом».

Весной 1982 года анненберговский институт средств связи устроил в Филадельфии вечер, посвященный кинематографической карьере Грейс. Джимми Стюарт, Боб Хоуп и несколько других мастодонтов той эры выразили согласие засвидетельствовать свое уважение талантам Грейс и ее вкладу в киноискусство. Это была великая честь, и в целом мероприятие обещало вылиться в настоящее торжество, однако Ренье решил, что не сможет выкроить время, чтобы в этот вечер сопровождать супругу. Вот почему Грейс вылетела в Нью-Йорк одна, без мужа, встретилась по прилете с Джефри Фитцджеральдом и покатила в Филадельфию в обществе молодого человека, который был на двадцать один год ее моложе.

— Я дошла до той стадии, — как-то раз сердито заметила Грейс в разговоре с Джуди Куин, когда они рассуждали на тему о том, почему мир требует, чтобы Грейс всегда и во всем оставалась идеальной супругой, — когда мне совершенно безразлично, что ты или кто-либо другой думаете.

Всякий раз, когда Грейс замечала присутствие фоторепортера, она старалась спрятать своих молодых спутников среди многочисленных друзей и знакомых, однако наедине с самыми близкими друзьями, не делала из них секрета. В ее глазах эти молодые люди были ее протеже. Грейс гордилась их достижениями и талантами. Она познакомила Джуди Куин как с Дорнхельмом, так и с Фитцджеральдом, а еще она приложила все усилия, чтобы ее старый возлюбленный Дон Ричардсон тоже узнал Дорнхельма.

— Мне бы ужасно хотелось, чтобы ты познакомился с Робертом, — сказала она Ричардсону, когда Руперт Аллен организовал встречу старых друзей в Калифорнии. — Он чем-то напоминает тебя и вполне мог бы быть твоим сыном.

В 1976 году Грейс приняла приглашение от Джея Кантера стать первой женщиной в числе совета директоров компании «Двадцатый век — Фокс». Это было еще одним завоеванием феминисток, однако Грейс не имела ничего против. Четыре раза в год она с шиком — и за счет фирмы — совершала путешествия за океан, чтобы присутствовать на заседаниях, которые обычно проводились в самых восхитительных местах, чаще всего в Нью-Йорке или в Голливуде. Грейс использовала эти путешествия для встреч с Дорнхельмом, Мак-Малленом или Фитцджеральдом. Молодым людям было известно о существовании друг друга, Мак-Маллен и Фитцджеральд встречались не раз, а однажды во время визита в Лос-Анджелес Грейс попросила Руперта Аллена пригласить в свой дом на холмах также и Дона Ричардсона с супругой.

Грейс и ее бывший преподаватель актерского мастерства обменивались письмами на протяжении всей жизни. Когда в начале семидесятых Дон Ричардсон уехал в Израиль, чтобы преподавать в театральной школе, Грейс оказала финансовую поддержку наиболее нуждающимся из его студентов. И хотя они не виделись на протяжении более четверти века, встретившись наконец прохладным лос-анджелесским вечером, старые друзья испытали такое чувство, будто все эти годы не расставались. «Когда я вошел, — вспоминает Ричардсон, — Грейс прыгнула из-за кофейного столика прямо в мои объятия и обвила меня ногами. Там была моя жена и другие гости, и все они уставились на нас. Но для Грейс в тот момент никого не существовало. Неожиданно мы словно вернулись в былые дни».

Грейс заказала себе жареного цыпленка и с завидным аппетитом набросилась на поданное ей блюдо. В одной руке она держала куски цыпленка, а другой сжимала под столом ладонь Дона Ричардсона. Где-то посередине вечера, в духе своей лучшей монакской традиции, она поменяла гостей местами, чтобы поговорить с женой Ричардсона Лаурой. Что та думает о феминистском движении? Проявляет ли должную заботу о супруге?

«Все это было ужасно трогательно, — вспоминает Ричардсон. — В ней все еще сохранилось нечто такое, что будоражило воображение, — это нежное лицо, замечательные глаза. Но одновременно было в ней нечто печальное. У меня сердце обливалось кровью, когда я видел, как она располнела и увяла; к тому же, она была слегка пьяна, швы на платье разошлись, косметика размазалась по лицу. Мне показалось, что Грейс, похоже, уже давно прикладывается к бутылке».

Дон Ричардсон высказывает расхожее мнение, будто в конце своей жизни княгиня Грейс имела проблемы со спиртным. Обычно это мнение базируется на фотографиях, сделанных, когда ей исполнилось пятьдесят: Грейс начала полнеть, а лицо сделалось слегка одутловатым. Пытаясь превратить все это в шутку перед своими подругами, Грейс придумала себе прозвище Толстозавр Рекс. В 1976 году, когда ей исполнилось сорок семь (именно в этом году у нее завязался роман с Робертом Дорнхельмом), Хауэл Конант был вынужден совершить специальное путешествие в Монако, чтобы заново снять семейство на официальную рождественскую открытку. Княгиня, посмотрев пробные снимки, сочла, что выглядит на них слишком толстой.

Семейная рождественская открытка Гримальди — официальная фотография Грейс, Ренье и их детей, сделанная Хауэлом Конантом, — печаталась почти каждый год начиная с 1956 (все члены семейства — в одних и тех же позах, на фоне одних и тех же декораций). Эти открытки представляют собой удивительную семейную хронику: вот на свет появились один за одним младенцы, вот они превращаются в подростков, затем растут и развиваются все дальше, пока в один прекрасный день не оказываются рядом с собственными родителями совершенно взрослыми людьми. На висках Ренье пробивается седина, затем она становится все заметнее, и вот он уже белый как лунь. Водолазки, широкие воротники, расклешенные брюки, кроссовки — мода давно прошедших десятилетий. И только Грейс не меняется (подтянутая, стройная, белокурая, улыбающаяся), а после сорока выглядит даже лучше, чем в восемнадцать, — и так до 1976 года, когда внезапно, в считанные месяцы, роза увяла. Грейс всегда любила вкусно поесть и попить и не отказывала себе в этом удовольствии. Ее излюбленные блюда, начиная кровяной колбасой и кончая жареным цыпленком, содержали большое количество жира, слабость к шампанскому и коктейлям также не способствовали стройности ее талии. Однако истинная причина столь резких изменений во внешности Грейс на сорок седьмом году ее жизни заключалась не только в склонности к перееданию. Просто пришло ее время. Грейс страдала от особенно болезненного и тяжело протекавшего климакса.

«Она постоянно донимала меня звонками, — вспоминает Гвен Робинс. — «Что мне делать, — жаловалась она. — Я стала такая толстая. Я не влезаю в свои платья, а мне ведь надо появляться в обществе». Она обратилась к одному врачу, затем к другому, но все они твердили одно и то же. Ее организм удерживает воду. А это означает изменения в ее жизни».

«Злобные челюсти» — изобрела шутливое название Грейс, словно и впрямь надеялась, сменив жестокий медицинский термин на забавные словечки, изменить ситуацию к лучшему. «Климакс, эта «кусака-забияка», никак не желает оставить меня в покое», — писала она Мари Рэмбо.

— И дело даже не в физических симптомах, — заметила она в разговоре с Джуди Куин, — скорее, это даже взгляд на мир, некое чувство… Я чувствую в себе какую-то вредность, мелочность, и это мне не нравится.

Врачи прописали ей гормональную терапию, причем доза была предельно допустимой, однако это не остановило перепадов ее настроения, и только еще больше способствовало ожирению. Грудь ее распухла, создав проблему, совершенно противоположную той, что мучила ее в отрочестве. «Я в полном ужасе от моего бюста, — жаловалась она Гвен Робинс. — Он стал невероятных размеров. Просто не знаю, что мне с ним делать». Приближение менопаузы, безжалостно разрушающей женское очарование, страшит любую женщину, однако особенно тяжело страдают те из них, чья притягательность зиждется главным образом на физической красоте. Совершенно неожиданно черты лица Грейс изменились до неузнаваемости. Они словно расплылись, подобно материкам, что совершают невидимый глазу дрейф. Грейс проделала по жизни более чем двадцатилетний путь: замужество, рождение детей, смерть отца — и даже не почувствовала, что стареет. И вот теперь ее лучший друг — ее тело — предавал ее. Она обратилась к дорогому парижскому врачу, который предложил ей переливание крови и специальные уколы, но безрезультатно. Отчаянно стремясь сохранить былую красоту, Грейс вступила с природой в поединок, который при всем желании не могла выиграть, и подчас испытывала сомнения, а в своем ли она рассудке.

В эти годы до нее дошла печальная весть, что Каролин Скотт-Рейболд, самая независимая и эмансипированная из шести ее подневестниц, после нескольких личных неудач и потрясений слегка «подвинулась» и, превратившись в «женщину с пакетом», живет теперь в нью-йоркском приюте для бездомных. Бывшая манекенщица отказалась принимать помощь от кого бы то ни было из старых друзей, в том числе и от Грейс. Ей хотелось одного: чтобы ее оставили в покое. «Не кажется ли тебе странным, что Каролине можно отчасти позавидовать?» — Грейс просто ошарашила Джуди Куин этим вопросом. Княгиня призналась некоторым из своих подруг, что частенько ловит себя на мысли о том, а не стать ли и ей «женщиной с пакетом», чтобы затем пуститься в бесконечное путешествие по парижскому метро. «Должно быть, с годами у меня становится не все в порядке с головой, — пожаловалась она Джуди Куин. — Мне страшно подумать об этом».

«Плюшевые мальчики» стали для Грейс чем-то вроде вызова физическому увяданию, однако в действительности их присутствие мало чем могло ей помочь. Разве могла она по-прежнему прятаться за свой великолепный фасад, если самые важные его кирпичики начали крошиться и выпадать?! Грейс прожила большую часть своей жизни, угождая другим: отцу, матери, мужу, детям, остальному миру, который желал видеть в ней исключительную княгиню Грейс, и церкви, которая едва ли не с колыбели учила ее, что счастье заключается в самопожертвовании ради высшей цели. В самые трудные моменты своей жизни Грейс находила утешение в молитве, исповеди и мессе, однако после сорока эта исполненная чувства долга княгиня неожиданно для себя поняла, что нет в жизни достойнее цели, нежели ее собственное «я».

 

Глава 26

Поэзия и цветы

«Проклятие Гримальди» ведет свое начало с тринадцатого века. Согласно легенде, первый князь Ренье похитил из Нидерландов прекрасную деву. Сначала он надругался над ней, а затем бросил. Желая отомстить обидчику, красавица превратилась в ведьму. «Никому из Гримальди не дано будет познать счастье в браке», — предрекла она.

История княжеского рода подтвердила это пророчество. На протяжении веков их семейная хроника пестреет ссорами, разводами, безвременными кончинами, а вершиной всех неурядиц явился мезальянс родителей Ренье. Грейс с Ренье стали первой княжеской четой, достигшей в своем браке известной стабильности — по крайней мере, в глазах окружающих. Однако, когда в 1978 году дело дошло до замужества Каролины, история прежних поколений повторилась в полной мере.

Князь и княгиня Монакские посвятили себя исполнению родительского долга, несколько наивно полагая, что смогут дать своим детям современное детство, ни в чем им при этом не отказывая, и одновременно воспитать в своих отпрысках чувство достоинства и ответственности. Такое, похоже, осуществимо только в сказках, где единственную угрозу счастью являют собой колдуньи, однако в Монако в шестидесятых-семидесятых годах нынешнего столетия эта цель, увы, оказалась недостижимой. Красотки без лифчиков, дискотеки, модные рестораны, личные яхты — жизнь в Монако была раем для ее обеспеченных прожигателей, и никто не брался за постижение этой приятной науки с таким усердием, как старшая дочь Грейс Каролина. Грейс вскоре осознала грозящую опасность. Каждый год она старалась увезти детей на месяц-другой куда-нибудь подальше от Монако. Чаще всего в какой-нибудь летний лагерь в Трансильвании, где царил здоровый товарищеский дух. Когда же Каролина вступила в «опасный возраст», Грейс решила, что будет лучше всего, если она отдаст дочь в монастырь. С четырнадцати и до шестнадцати лет Каролина училась в школе Св. Девы Марии в Аскоте, где принципы монастырского образования переплелись с суровыми традициями английской частной школы. И если старомодное католическое учебное заведение воспитало в Грейс конформизм и хорошие манеры, то на Каролину оно произвело совершенно противоположное действие.

«Когда Грейс проживала в Филадельфии, она посещала обыкновенную школу, где была одной из многих, — говорит Рита Гам. — Если вы родились принцессой, то быть «одной из многих» вам нелегко. На вас лежит печать Всевышнего или, если на это взглянуть иначе, его проклятие».

Каролина превратилась в капризного, избалованного подростка; она прекрасно понимала все свои привилегии, однако не желала видеть идущие с ними рука об руку обязанности. Будучи еще маленькой девочкой, она в пять лет по своей прихоти получила платье от Живанши, и поэтому стоит ли удивляться, что, повзрослев, она стала первой принцессой, осмелившийся появиться на пляже без лифчика.

— Обе девочки — дети Средиземноморья, — словно извиняясь, говаривала Грейс.

Девяностые годы приучили нас к мысли о том, что хорошенькой молодой женщине, если она еще и принцесса, полагается быть еще более тщеславной и капризной, чем обычно, однако в семидесятые годы подобные воззрения были в новинку. Считалось, что принцессы обязаны демонстрировать свою природную скромность и сдержанность. Именно так и делала Грейс, поэтому публика была искренне шокирована, когда ее родная дочь стала одной из первых разрушительниц этой иллюзии.

Грейс тоже была от этого не в восторге, однако в общении с Каролиной ей было трудно опираться на общепринятые устои. Ее собственные родители ни разу не поколебались, когда им требовалось применить к дочери строгость, если она так или иначе не оправдала их ожиданий. Однако Грейс желала для своих детей лучшей участи и поэтому стремилась избавить их от унизительных головомоек, какие ей время от времени устраивали мать и отец. Как только назревал конфликт, Грейс всеми силами старалась проявить понимание. Ее искренним желанием было остаться для Каролины лучшим другом. «Что бы ни случилось, — говорила она, — я не имею права захлопнуть дверь».

Можно сказать, что Грейс все-таки удалось сохранить дружбу с дочерью. Живя вдвоем — начиная с 1979 года — в Париже, мать и дочь скорее напоминали подружек и частенько вместе поддавались соблазнам большого города. Правда, в то время Грейс тешила себя надеждой, что эта совместная жизнь поможет ей положительно влиять на дочь, Каролина же проводила свою собственную линию. В тот год, когда ее матери стукнуло сорок, она превратилась в подростка, и с этого момента пути обеих женщин разошлись.

Грейс обнаружила, что ей трудно удается сдерживать бьющую ключом сексуальность своей старшей дочери. Однажды, в 1976 году, Эрл Мак, продюсер фильма «Дети Театральной улицы», обедал в парижском особняке Гримальди. На обеде присутствовали Каролина и Ренье, а также пианист Артур Рубинштейн с супругой, жившие по соседству. Общество неспешно, в духе лучших французских традиций, предавалось чревоугодию, когда Грейс обратила внимание, что Каролина вышла из комнаты и долго не возвращается. Княгиня бросилась к окну и неожиданно от ее самообладания не осталось и следа.

— Где Каролина? Куда она подевалась? — с отчаянием в голосе вопрошала она. Вместо элегантной хозяйки дома перед окружающими внезапно предстала напуганная мать. — Ты дал ей свою машину, Ренье? Я же знаю, она отправилась к этому Жюно!

Филипп Жюно принадлежал к той категории молодых людей, от которых мать стремится уберечь своих дочерей, — возможно, это лучшее объяснение дерзкому шагу Каролины, вышедшей за него замуж. Жюно не был красавцем в привычном смысле этого слова, однако умел приятными манерами и подкупающей улыбкой расположить к себе женщин. В то время это был весьма удачливый бизнесмен, специализировавшийся на сделках с недвижимостью в Северной Америке. Он владел акциями крупных торговых центров от Монреаля до Далласа. Его отец был заместителем мэра Парижа, и поэтому можно сказать, что Жюно происходил из солидного буржуазного семейства. Филипп Жюно был на семнадцать лет старше Каролины (в 1976 году, когда они начали встречаться, ему уже стукнуло тридцать шесть, хотя Каролине было всего девятнадцать) и, помимо всего прочего, прославился как дамский угодник. Будучи намного старше Каролины, он обладал живым умом, некоторой аурой загадочности и шармом; именно это и помогло эму стать завзятым сердцеедом. Филипп Жюно был скроен по той же мерке, что и Олег Кассини.

Каролина унаследовала от Грейс ее поразительную способность выбирать кавалеров в пику родителям. Казалось, девушке доставляло удовольствие доводить мать. Она словно желала узнать, насколько той хватит терпения. Как-то раз, когда Гвен Робинс гостила на Фош-авеню, туда наведался Жюно.

«Это было в те дни, когда в моде были брюки в облипку, — вспоминает писательница.

— И этот Жюно щеголял самыми что ни на есть тесными брюками. Когда он вошел в комнату, Каролина подошла к нему и потерлась о его живот. В жизни не видела столь вызывающей откровенности. «Грейс, — сказала я. — Как ты только позволяешь подобные вольности в присутствии посторонних?» — «Ах, голубушка, — ответила она, всплеснув руками, словно давно уже оставила всякие попытки. — Что, по-твоему, мне делать?»

Отчасти поведение Каролины было тем же самым, чем в свое время подарки от шаха. «Иногда случается, — призналась Грейс в июне 1978 года, — что я узнаю в ней себя».

Каролина бросала матери откровенный вызов своей молодостью, своей красотой и тем, что имела роман с привлекательным, темпераментным мужчиной. Казалось, она нарочно провоцировала Грейс. По уши влюбившись в Жюно, Каролина приняла его неофициальное предложение пожениться после того, как они серьезно встречались на протяжении почти целого года. Однако, когда мать высказала свои опасения, Каролина предложила альтернативное решение: она просто переедет к Филиппу.

В свое время, столкнувшись с подобной ситуацией после ссоры с родителями из-за Олега Кассини, Грейс решила тихо поступить по-своему. Помечтав какое-то время о бегстве с женихом, она предпочла тогда спокойную связь, не привлекавшую к себе посторонних взглядов. Однако от Каролины вряд ли можно было ожидать подобной тактичности и покорности. И к тому же, для Грейс в те годы казалось совершенно неприемлемым, чтобы дочь князя и княгини Монако откровенно жила с мужчиной в не освященном церковью браке.

«Мама тогда сказала: «Разумеется, он не тот, за кого я бы посоветовала тебе выйти замуж, — вспоминает Каролина, — но теперь уже ничего не поделаешь, ты слишком давно встречаешься с ним… Что подумают люди, если ты встречалась с парнем почти два года?»

В этом была вся Грейс, с ее старомодными воззрениями и предрассудками. То, что, по ее мнению, Жюно был не пара Каролине, отступило на второй план перед стремлением сохранить благопристойность. Умение не ударить лицом в грязь являлось одновременно величайшим достоинством и величайшей слабостью Грейс, будь она представительницей клана Келли, голливудской Снежной Королевой или же княгиней Монако. Каролина знала, что делает, когда предложила матери, что просто переедет жить к Филиппу. Она ни на минуту не сомневалась в том, какое именно решение примет Грейс.

Официальное сообщение о помолвке запланировали на конец августа 1977 года и накануне Гвен Робинс приехала в Рок-Ажель на обед. Как только она вошла в дом, ей навстречу из кабинета выскочил Ренье и отозвал ее в сторону.

— Гвен, — сказал он, — ты умеешь вытягивать из людей всю подноготную. Прогуляйся с этим Жюно по саду и расспроси его, чем он, собственно, занимается.

— А разве вам это неизвестно? — удивилась писательница.

— Нет, — ответил Ренье, — не совсем.

Ренье, как и Грейс, был отнюдь не в восторге от своего будущего зятя. Если в разговоре упоминалось имя Жюно, лицо князя темнело от гнева, а оказавшись в компании друзей, он бурно выплескивал свое возмущение поведением молодой пары. Однако, как и в случае с Грейс, Ренье не умел выразить свои чувства по отношению к дочери. Когда ему хотелось сказать Каролине что-то важное, он писал ей письмо, и вскоре Каролина тоже поняла, что лучшего способа общения с отцом, чем письма, просто не существует. Ренье разделял убеждения Грейс, что следует любыми способами избегать конфликта поколений. Поэтому, когда летом 1977 года Жюно прибыл во дворец Гримальди, чтобы официально просить руки его дочери, Ренье, казалось, был даже рад гостю. В нем не чувствовалось никакой враждебности, и он лишь ненавязчиво предложил немного повременить с таким серьезным и ответственным шагом, как бракосочетание, пока Каролине не исполнится двадцать один год и она не завершит курс образования в Сорбонне.

«Он ни разу не поговорил со мной как мужчина с мужчиной, — вспоминает Жюно. — Футбол, мотогонки и все такое прочее, в том же духе, но ни разу — ничего серьезного. Мне кажется, что для него я всегда оставался проблемой, которая, он надеялся, со временем разрешится сама собой».

Надеждам Ренье было суждено сбыться с потрясающей быстротой. Вскоре после венчания в дворцовой часовне в июне 1977 года брак месье и мадам Жюно столкнулся с трудностями.

Жюно, большой любитель вечеринок и дискотек, во время своих деловых визитов в Америку угодил в колонки светских сплетен, что привело Каролину в ярость. Она обвинила мужа в изменах, хотя сам Жюно сегодня утверждает, что все обстояло как раз-таки наоборот.

«В первые десять месяцев я не натворил ничего дурного, — говорит он сегодня. — А вот Каролина — да. Она изменяла мне. И я был согласен мириться с этим… Ей исполнился всего двадцать один год, она была хороша собой и неожиданно сделала для себя открытие, что быть свободной — великое дело и что, по правде говоря, рановато вышла замуж».

Каролина позже призналась, что вышла замуж не столько потому, что ей хотелось связать жизнь с Филиппом Жюно, сколько для того, чтобы поскорее вырваться из дома, обстановка в котором стала для нее невыносимой.

«Мне было двадцать или двадцать один, — рассказывала она Джеффри Робинсону десять лет спустя, — и, по правде говоря, мне не хотелось замуж…Но мне не разрешали уезжать вместе с ним на каникулы и даже проводить уик-энды — мне позволялось встречаться с ним только в доме его родителей, где царили строгие правила… Выйти замуж — это был единственно доступный для меня способ…»

Однажды летом 1980 года Жюно, вернувшись домой с теннисного корта, обнаружил записку жены, в которой говорилось, что ей необходимо пожить отдельно.

— Не волнуйся, — сказал Ренье, когда Жюно позвонил в Монако. — Она плохо себя чувствует. У нее легкая депрессия.

Супруги воссоединились на неделю, а затем Каролина исчезла снова; на этот раз она уехала в Англию, как позже выяснил Жюно. Покинутый супруг пытался найти утешение с бывшей подружкой, отправившись отдохнуть вместе с ней в Турцию (это путешествие вызвало аршинные заголовки в бульварной прессе).

Вполне в духе традиций Гримальди брак, заключенный именно ради того, чтобы соблюсти приличия, закончился громким скандалом. В начале октября Жюно получил извещение о разводе, против которого у него не нашлось никаких возражений, и адвокаты Гримальди в считанные дни оформили все в суде Монако.

Именно Грейс подтолкнула Каролину к замужеству, и теперь инициатива развода тоже исходила от нее. «Мама сказала, — вспоминает Каролина, — что мне надо развестись. Я и помыслить не могла о разводе и даже не смела заикнуться о нем, ведь католики не разводятся… Считается, что надо нести свой крест до конца… Я сказала: «Как ты можешь говорить такое? Ведь мы верующие!» Однако, мама возразила: «Религия существует для того, чтобы помогать людям, а не для того, чтобы навлекать на них новые страдания».

Тот факт, что Грейс понуждала Каролину бросить вызов вероучению, отражало приземленную, практическую сторону ее характера, которую она унаследовала от Ма Келли. Каролине было плохо, и Грейс хотела, чтобы ее дочь как можно скорее начала новую жизнь. Однако, помимо этого желания, Грейс демонстрировала и раскрепощенную сторону своей натуры, которая все сильнее стала проявляться в ней к пятидесяти годам. В духовном и личном плане для Грейс наступил подъем. Ее отношения с Робертом Дорнхельмом, ее климакс, ее возрастающая свобода от мужа и даже, в известных рамках, от условностей княжеского статуса — все это были составные части тех внутренних перемен, которые не смогли не сказаться на ее взглядах. Грейс начала новую для себя жизнь в соответствии с собственными принципами. Вряд ли вы заметили бы в ней какую-либо внезапную перемену или внутреннее озарение, и временами случалось, что Грейс то ли от страха, то ли по лености искала убежище в своей давней чопорности и предрассудках. Однако, даже подчас шарахаясь в сторону или же пытаясь щадить старые раны, она наконец начала, как выразилась Рита Гам, «обретать свое прежнее я».

Одним из ключевых моментов ее духовного возрождения стало возвращение к ней радости сценического бытия, а началось оно, по чистой случайности, в тот год, когда Грейс познакомилась с Робертом Дорнхельмом. В 1976 году Эдинбургский фестиваль выбрал своей главной темой двухсотлетие США, и Джон Кэррол, организатор главного поэтического конкурса, как раз был занят поисками американской актрисы с хорошим, выразительным голосом. «Как насчет княгини Грейс из Монако?» — предложила Кэрролу его старая приятельница Гвен Робинс.

— Это именно то, что тебе нужно, — сказала она Грейс по телефону. — Тебе надо чем-то занять себя, найти свое самовыражение. Но раз ты не можешь сделать этого в Голливуде, почему бы не воспользоваться этой возможностью здесь? Джон — достойный человек».

Эксцентричный, слегка рассеянный и всей душой преданный поэзии, Джон Кэррол пришел в восторг, узнав, что ему предстоит познакомиться с Грейс.

— Я представить себе не могу ничего более приятного, — сказал он, — чем съездить в Париж, чтобы позавтракать в обществе прекрасной княгини.

Режиссер уже имел опыт работы с лучшими британскими актерами начиная с Ральфа и кончая Пегги Ашфорд, и, разумеется, он ни в коем случае не согласился бы «опускать планку».

— Я хочу, чтобы вы для меня кое-что сделали, — сказал он, как только между ними установилось взаимопонимание. — Я хочу, чтобы вы прочитали мне это стихотворение.

Называлось оно «Кивок». Речь в нем шла о старом корабле. Хотя Грейс неплохо справлялась с чтением, Джон Кэррол своим чутким ухом уловил небольшие огрехи. Режиссер с детства страдал тугоухостью (по этой причине он во время войны избежал призыва в армию), однако этот физический недостаток помог ему развить удивительно тонкий поэтический слух.

— Когда вы читаете стихи вслух, — пояснил он, — вам помогает даже само построение фраз, ведь искусство чтения заключается в том, что вы переходите от четверостишия к четверостишию. Некоторые строфы надо слегка протянуть, потому что того требует смысл.

«Она спокойно восприняла критику и постаралась осмыслить сказанное мной, — вспоминал позднее Кэррол. — Она была чрезвычайно понятливой».

— Может, мне стоит прочитать еще раз? — спросила она.

— Но ведь и в первый раз получилось неплохо, — сказал Кэррол.

Однако она хотела прочитать еще, и во второй раз получилось гораздо лучше.

— Я волнуюсь, хорошо ли меня будет слышно, — сказала Грейс.

И Кэррол ответил:

— Не надо зря волноваться, потому что у вас хороший, выразительный голос, нежный и негромкий; однако это не самое главное. Все дело в правильном оформлении фраз. Когда вы читаете стихотворение, попытайтесь задуматься, а что же оно значит. Донесите до слушателя смысл, которым наполнена каждая фраза, — и вам не придется беспокоиться, что вас не услышат.

— Мне понятно, что вы имеете в виду, — сказала она.

Княгиня Грейс Монакская начала декламировать стихи. Стоит ли удивляться, что ее четыре сентябрьских концерта в старинном эдинбургском зале Св. Цецилии прошли с аншлагами, а само ее выступление заслужило высокую похвалу у искушенных критиков фестиваля. Каждый звук, каждый согласный звучал ясно и отчетливо в звонком и на удивление юном голосе Грейс, оттеняемом глубоким баритоном Ричарда Кайли, тоже американца, и плавными английскими интонациями Ричарда Паско из Королевского шекспировского театра.

«В самом начале она ужасно нервничала, хотя и пыталась не подавать вида, — вспоминает Паско. — Однако с каждым выступлением обретала все большую уверенность. Я с восхищением наблюдал за ней. Мы словно подпитывали друг друга, как это обычно бывает на сцене: ты отдаешь и получаешь. А еще она обладала удивительным даром приободриться. А этим окрыляла и меня. Наверно, она окрыляла и слушателей в зале».

Гвоздем программы, по всеобщему мнению, стало исполнение поэмы Элинор Уайли «Дикие персики».

«Я выбрал эту поэму, — вспоминает Джон Кэррол, — однако, сказать по правде, я как-то не представлял себе, что Элинор Уайли родом с Юга, до тех пор, пока однажды во время репетиции Грейс не сказала: «Это такие замечательные стихи, Джон, и я должна прочитать их с южным акцентом». Так она и поступила и оказалась совершенно права. Акцент только усиливал красоту их звучания». «Дикие персики» в исполнении Грейс (с переливчатыми интонациями Джорджии) были признаны Би-би-си «Лучшей записью поэтического произведения 1976 года».

— Ну-с, — сказал Джон Кэррол. — Теперь, после того как мы запустили вас в действие, не желаете ли сделать для нас еще что-нибудь?

— С удовольствием, — ответила Грейс и на протяжении следующих шести лет регулярно принимала участие в поэтических чтениях.

Дублин, Вена, Лондон, Олдебург, Страдфорд-на-Эйвоне, Чичестер… Грейс колесила по Европе с одного фестиваля искусств на другой, и в 1978 году Международный поэтический форум пригласил ее совершить турне по городам Северо-Востока, закончившееся восторженным приемом в Принстоне и Гарварде. Там Грейс принимали, скорее, как оперную диву — с букетами роз и бесконечными вызовами на бис. Когда же на следующий день газеты запестрели восторженными отзывами, Грейс преисполнилась заслуженной гордостью.

«Мне казалось, — деликатно заметил Джон Кэррол, — что признание пришло к ней как раз в тот момент, когда она в нем так нуждалась».

Во время своих разъездов Грейс встретилась с Дорнхельмом и Фитцджеральдом. Кроме того, она виделась со старыми подругами, делала покупки и занималась собственной жизнью. С такими актерами, как Паско, который частенько выступал вместе с ней, Грейс, казалось, снова обрела давно утраченный дух летних театров — дух товарищества и актерской солидарности. А еще рядом с ней был требовательный и придирчивый Джон Кэррол, этот глухой Хичкок сонетов.

«Я всегда ждал одного момента, — вспоминал Кэррол в 1993 году, — момента, когда Грейс выйдет к рампе. Сцену обычно затемняли, а затем луч софита высвечивал ее фигуру, и когда она приближалась, публика затихала в благоговении, потому что Грейс была прекрасна: длинное платье, горделивая осанка, светлые тщательно уложенные волосы. По всему залу прокатывался еле слышный вздох восхищения.

Кэррол дал жизнь легенде о княгине. «В ней чувствовалась какая-то особая стать, — вспоминает он. — Она умела горделиво держать себя. Это был чудесный момент..»

Наиболее знаменательный момент в «поэтической» карьере Грейс пришелся на март 1981 года, когда она давала концерт в лондонском «Голдсмитс-Холле» в присутствии самого принца Чарльза. Незадолго до этого он объявил о помолвке и поэтому пришел на концерт вместе с невестой. Это было первым официальным появлением в свете леди Дианы Спенсер, и оно запомнилось в первую очередь тем, что юная дама едва не вывалилась наружу из своего черного декольтированного платья.

— Все в порядке, — доложила Грейс с заговорщицким видом своей приятельнице Гвен Робинс, проведя с леди Дай какое-то время в женском туалете. — Теперь у нее ничего не вывалится.

Позднее, на торжественном ужине в Букингемском дворце, Грейс поделилась с Дианой собственным опытом. Будущая принцесса пожаловалась княгине, что неожиданно ей не стало житья от назойливых журналистов и фоторепортеров. «Не стоит волноваться, дорогая, — произнесла княгиня Монакская самым утешительным тоном. — Дальше будет еще хуже».

В том, как Грейс читала стихи, не было ничего чопорного или напыщенного. Большинство исполняемых ею произведений были о приятных вещах: о пчелах, садах, столь любимых ею, полевых цветах. Голос ее звенел как натянутая струна, а значит, уроки, полученные много лет назад у Сэкфорда Мейснера, не прошли впустую. Грейс шла напрямик от внутреннего чувства, во всем повинуясь инстинкту, вовсе не желая приукрасить его надуманностью или нарочитостью. И все это было полной противоположностью той осмотрительности, которая являлась непреложной чертой щепетильной княгини.

«Однажды она прочла мне стихотворение Уоллеса Стивенса, — вспоминает Уильям Аллин, ее старый приятель еще по временам выступлений с летней труппой. — Она воспользовалась мной в качестве слушателя, готовясь к предстоящему выступлению. Стихотворение было посвящено красоте цветка, и пока она читала его, мне пришлось отвернуться, настолько это было трогательно. Ее глаза были влажными, а по щекам даже скатилось несколько слезинок. В выражении ее чувств не было ни капли фальши».

Послушать Грейс приходили серьезные актеры, и, как правило, ее декламация производила на них впечатление. Чтение стихов актером можно сравнить с исполнением камерной музыки. Однако Грейс становилось все труднее пробудить интерес и уважение в собственном супруге.

«В 1978 году, — вспоминает Гвен Робинс, — после того как Грейс вернулась из турне по Америке, где дала более десяти концертов, она грустно заметила, что Ренье ни разу не высказал желание посетить ее выступление. Так получилось, что в тот год ей предстояло выйти на сцену в Лондоне. На концерте должна была присутствовать сама королева-мать. Вот почему Ренье тоже согласился посетить британскую столицу. Однако к концу концерта он уже крепко спал».

В моменты, подобные этому, Грейс наверняка было приятно вспомнить восторженного молодого человека с серпом и молотом на пряжке. Будучи ребенком, Грейс, чтобы избежать давления со стороны непререкаемой отцовской воли, придумала себе тайный мир. И теперь она пустила в ход ту же уловку. Пусть себе Ренье дремлет, теперь у нее есть собственные источники самоуважения.

Грейс начала записываться на телевидении. Отец Патрик Пейтон, этот католический Билли Грэхэм, пригласил ее принять участие в одной Из его вдохновляющих картин, и Грейс отправилась в Ватикан, чтобы снять вставки к его программе о Страстной Пятнице, Воскресении и силе молитвы.

«Грейс «разжевывала» буквально каждое слово, — вспоминает режиссер Билли Чаттингтон. — Любая фраза звучала у нее предельно четко и ясно. Она была редкостным профессионалом. Однажды, когда мы проводили съемки, уже довольно поздно, где-то около одиннадцати вечера, во внутреннем дворе Собора Св. Петра Грейс произнесла: «Когда я была молодой и красивой, я никогда не снималась после пяти вечера, это было записано в моем контракте. А теперь я старая и толстая. Интересно, что же я тогда делаю здесь сейчас?» И я сказал: «Но вы и сейчас молодая и красивая». «Да, — отвечала она, — в том-то и вся хреновина».

Что?! Что сказала княгиня?!

««В том-то и вся хреновина», — повторяет Чаттингтон. — Так и сказала. Работать с ней было, что называется, за счастье. То есть она всегда умела пошутить и все такое прочее. Она держалась удивительно естественно, без тени притворства и лицемерия».

С Робертом Дорнхельмом Грейс сделала фильм о монакском «Клубе любителей садоводства».

«Новое решение» — это забавная, отдающая легким фарсом история, о том, «как кого-то с кем-то перепутали». В основу фильма лег сценарий Жаклин Монсиньи — французской романтической новеллистки, парижской приятельницы Грейс. Впервые за двадцать пять лет Грейс снова появилась на экране, играя в паре с актером Эдвардом Миксом, мужем Жаклин. Она играла самое себя — княгиню Грейс Монакскую, которой приходится возиться с рассеянным профессором. Тот должен был принять участие в научной конференции, но в результате оказался на ежегодно проводимом княгиней конкурсе букетов. Безусловно, «Новое решение» не идет ни в какое сравнение с фильмом «Поймать вора», однако Грейс по-прежнему оказалась на высоте. Она, словно школьная учительница, излучала тепло и надежность, а ее дух был спокоен и сосредоточен на самом главном. Руководители американских телестудий хором заявили, что, будь фильм хоть чуточку длиннее, ему можно было бы отдать целый час лучшего эфирного времени.

Грейс уже давно вынашивала план создать в Монако собственный театр — небольшой драматический коллектив в духе летних репертуарных театров, который бы давал спектакли недалеко от гавани, как раз под отелем «Эрмитаж». В течение двадцати лет усилия Грейс были сосредоточены на благотворительности, на том, в чем нуждались другие люди. Теперь, когда ей стукнуло пятьдесят, ей хотелось чего-то для себя, для души, как раз этим и стал театрик у гавани.

«Она провела меня по театру незадолго до открытия, — вспоминает Билл Аллин. — Для этого приспособили какой-то конференц-зал, однако Грейс была полна решимости превратить его в настоящий театр. Она вспоминала, как когда-то начинала работать на сцене и как актерам недоставало удобных уборных, и поэтому дала себе слово, что в ее театре все будет по-другому, буквально каждая мелочь».

Одним из выдающихся актеров, приглашенных на открытие театра в декабре 1981 года, стал Дирк Богарт. Ему отводилась, в духе французской традиции, роль «крестного отца».

«Театр обошелся ей в копеечку, хотя зальчик был довольно тесным, — вспоминает он, — однако это был предмет ее гордости, причем гордости вполне заслуженной. Я сидел за ее столом, слева от нее. Грейс держалась, как мне вспоминается, даже более царственно, чем наша королева… Тем не менее беседовать с ней было легко и приятно. Она напряженно следила за собственным мужем. Когда тот начал проявлять первые признаки раздражения — еще бы, ведь волей-неволей ему пришлось терпеть окружающие толпы народу, — Грейс прошептала мне на ухо: «Ух… Нашего Додо опять тоска заела». Когда же стало совершенно очевидно, что Ренье тяготиться приемом, княгиня с поразительным шармом и легкостью объявила затянувшийся ужин законченным».

В планы Грейс входило создать для ее театрика у гавани свой репертуар, в котором бы были заняты актеры, близкие ей по духу. Себе же она отводила роль режиссера, продюсера, хотя, разумеется, не отказывалась от мысли когда-нибудь и самой выйти на сцену здесь, на Ривьере. Она вполне могла бы стать основательницей фестиваля драматического искусства. «Грейс сказала нам, что ей бы хотелось, чтобы мы приехали и помогли ей создать в Монако труппу из лучших английских актеров», — вспоминает Ричард Паско.

«Грейс собиралась по-настоящему вернуться на сцену, — вспоминает Рита Гам. — Она была в восторге от этой мысли. Ее первоначальные планы постепенно перерастали в нечто более замечательное, серьезное, требующее больше времени и усилий, однако лично для нее в этом заключалось и большее удовлетворение. Лишенная возможности творить, она во многих отношениях так и не реализовала себя. И вот теперь Грейс шагнула в новую, интересную и значительную для нее фазу… Я помню, она написала мне об этом письмо». Рита Гам получила это письмо в сентябре 1982 года. Менее недели спустя княгини Грейс не стало.

 

Глава 27

«Будет проще, если за руль сяду я»

Весной 1982 года, за шесть месяцев до своей смерти, княгиня Грейс вместе с супругом вылетела в Гонконг по приглашению С. И. Дуна — китайского судовладельца, хотевшего, чтобы Грейс приняла участие в церемонии нового спуска на воду «Конституции». Дун переоснастил этот лайнер для дорогих круизов вокруг Гавайев, стараясь при этом как можно точнее воссоздать тот стиль, который отличал судно, когда в апреле 1956 года Грейс ступила с его борта на берег Монако. Дун также прислал приглашение супружеской паре, познакомившейся друг с другом во время того памятного вояжа. Это были Джек Сибрук и его жена Элизабет (в прошлом репортер агентства ЮПИ), которые полюбили друг друга на борту «Конституции».

Чета Сибруков не видела Грейс целых двадцать шесть лет. Лиз Сибрук еще по журнальным фотографиям заметила, как сильно располнела Грейс за последние годы, и при первой же встрече поняла почему. Пока они беседовали за бокалом вина, Грейс по рассеянности в один присест уничтожила целую вазу арахиса. «Ой, что я делаю!» — опомнившись, хихикнула она и слегка смутилась, поняв, что натворила.

Лиз Сибрук было хорошо известно, что излишняя полнота и склонность к перееданию зачастую являются признаками того, что в глубине души женщина несчастна, однако в Грейс она не заметила ничего подобного — наоборот, княгиня вела себя раскованно и непринужденно.

Грейс с превеликим удовольствием принялась исследовать судно и даже отыскала свою каюту и каюты родителей. С Ренье она держалась тепло и искренне. Супруги смеялись и подшучивали друг над другом, как старые, верные друзья. Джек и Элизабет Сибрук, видя это, отказывались верить, будто между Грейс и ее мужем пролегла пропасть непонимания, о чем они были наслышаны в Америке. Разумеется, князь с княгиней меньше всего напоминали юных влюбленных, однако это была счастливая, довольная жизнью пара.

То, что замужество Грейс из романтической влюбленности через непонимание и апатию переросло в новый вид взаимной терпимости и дружбы, было лучшим, что случилось с ней в эти годы. Князь, как и раньше, был подвержен перепадам настроения и высокомерию. Однако Грейс научилась посмеиваться над своим Додо; в лучшем же своем настроении Ренье был просто душка.

Грейс осталась верна своему пожизненному «контракту». Она поклялась, что при любых обстоятельствах не нарушит данного ею слова, и оставалась верна этому принципу даже в свои самые черные дни. «Будь у меня выбор, — призналась она как-то раз Мишелин Свифт, — я бы развелась с ним. Но у меня нет выбора. Ведь дети останутся с ним».

Грейс имела в виду семейный закон Гримальди и свой брачный контракт, согласно которым в случае развода дети оставались под опекой отца. Однако проблема оказалась куда более сложной. Даже отбросив в сторону догмы католицизма, Грейс вовсе не желала расставаться с титулом княгини. И пусть она время от времени задумывалась о подобном исходе дела, в действительности развестись с Ренье и уехать из Монако значило бы для нее конец очень многого в ее жизни. Это значило бы открыто признать собственную неудачу, о чем было страшно подумать, и, к тому же, в этом не имелось настоятельной необходимости. Выступая с чтением стихов, имея самые разнообразные интересы и тайные связи с молодыми людьми, Грейс нашла для себя способ выпорхнуть из клетки и одновременно оставить за собой все положенные ей по статусу привилегии. Оставаясь верной супругой, она немало получала взамен; когда же ей становилось невмоготу… Что ж не зря же она была великой актрисой!

Благодаря этому взаимному отстранению, которое пошло им обоим только на пользу, Грейс и Ренье превратились в хороших друзей. В конце концов, каждый из них достиг чего-то в жизни благодаря другому. Они вдвоем создали нечто такое, чем горячо восторгался мир и во что свято верил; и если говорить начистоту, то только вдвоем они составляли нечто значимое. Они по-прежнему спали вместе как во дворце, так и в Рок-Ажель, деля просторное супружеское ложе под распятием. По причине как великодушия, так и эгоизма, супруги научились спокойно воспринимать тот факт, что идут каждый своей дорогой, хотя и не совсем в разные стороны.

«Он всегда проявлял редкостную терпимость, — вспоминает Роберт Дорнхельм. — Я могу перечислить не один вечер, когда мы обедали все вместе, втроем».

В апреле 1981 года Грейс и Ренье отпраздновали серебряную свадьбу, по этому поводу был устроен торжественный обед с детьми и старыми друзьями. Альбер произнес тост, к которому присоединились Кэри Грант и Фрэнк Синатра. Затем из-за стола поднялся сам Ренье, чтобы облечь в слова свои самые лучшие чувства. В своей степенной и несколько суховатой манере он поздравил Грейс, сказав, что она значила для него и их троих детей. Во всем зале не нашлось никого, кто не всплакнул бы при этом.

В конце августа 1982 года с двумя старшими детьми Грейс вылетела в Норвегию, чтобы совершить северный круиз. Они пересекли Северный полярный крут, оказавшись в тех самых водах, в которых когда-то плавал прадед Ренье — любитель приключений и океанограф князь Альбер. Все лето Грейс жаловалась на постоянные головные боли (ей даже несколько раз пришлось отменить из-за них торжественные обеды, что было вовсе на нее не похоже), а во время круиза боли усилились. Правда, это не мешало ей устраивать на яхте спортивные праздники и совершенно умопомрачительные маскарады.

Стефании с ними не было. В свои семнадцать лет та по уши влюбилась в девятнадцатилетнего Поля Бельмандо, сына своего знаменитого отца Жан-Поля, и хотела во что бы то ни стало провести каникулы только вместе с ним. В свое время Грейс не позволяла Каролине подобных вольностей, однако опыт с Жюно заставил ее пересмотреть свои взгляды. Немного поколебавшись, она отпустила Стефанию вместе с юным Бельмандо в Антигуа. «Она мое необузданное дитя, — говорила Грейс с улыбкой. — Ну почему бы дочери немного не развлечься?»

Лично для себя Грейс запланировала на осень заняться поисками уютного местечка, где она могла бы останавливаться во время приездов в Нью-Йорк (главное, чтобы оно было расположено поблизости от апартаментов Джефри Фитцджеральда).

Терпимость, проявляемая Грейс по отношению к Стефании, имела совершенно противоположный эффект. Когда сия юная барышня в пятницу 10 сентября вернулась с Антигуа, она сочла само собой разумеющимся видеться с Полем Бельмандо сколько ей вздумается. Сейчас модно говорить о родителях, помыкающих своими детьми, однако в случае с младшей дочерью Грейс дело обстояло с точностью до наоборот.

В следующий понедельник Стефании предстояло ехать на учебу. Она была зачислена в Парижский институт моделирования модной одежды — престижное заведение, куда простому смертному было невозможно попасть. Стефания удостоилась этой чести благодаря своему громкому имени и хлопотам матери, пробившей для дочери это место. Однако, вернувшись с Антигуа за пять дней до начала занятий в Париже, Стефания заявила, что моделирование больше ее не интересует. Поль Бельмандо собирался посещать курсы по вождению гоночных автомобилей, и Стефания намеревалась заняться тем же самым, то есть быть рядом с Полем и учиться вождению гоночных машин.

Грейс не могла поверить собственным ушам. Ее необузданное дитя зашло слишком далеко. На протяжении детских лет Стефании Грейс то и дело покорно переводила младшую дочь из школы в школу: как только дочь пожаловалась на строгость монахинь, княгиня тотчас перевела ее из одной католической школы в другую, с более либеральными порядками, а когда Стефания наотрез отказалась посещать и это заведение — в частную светскую школу. И вот теперь Стефании пришло в голову учиться вождению гоночных машин. Однако мать в данном случае сочла, что с нее довольно. Она дала себе слово, что не позволит дочери эту глупую выходку.

В те выходные страсти в доме накалились. Так получилось, что Роберт Дорнхельм гостил в эти дни в Рок-Ажель. Грейс чувствовала себя оскорбленной до глубины души. Все лето она писала подругам, изливая свои страдания по поводу «ситуации с С. и П». Она изо всех сил старалась предъявить к дочери разумные требования, пытаясь избежать тех ошибок, которые, как она теперь признавала, совершила в случае с Каролиной, когда та влюбилась в Жюно. Обе дочери Грейс унаследовали от матери способность совершенно терять голову из-за мужчины. Однако ни та ни другая не были готовы, как в свое время Грейс, покорно склонять голову перед родительским авторитетом. Надувшись на мать, упрямица Стефания решила не отступать от задуманного и уехать с Бельмандо, в то время как Грейс твердо стояла на своем: «Нет и еще раз нет!»

Дорнхельм был только рад улизнуть из дома, где царила тяжелая атмосфера, словно перед грозой. Он уехал в Рок-Ажель в воскресенье 12 сентября, договорившись с Грейс, что позже, на неделе, они встретятся с ней в Париже. Одна американская телекомпания проявила интерес к съемкам новой часовой версии фильма «Новое решение», для которой требовалось доснять несколько дополнительных сцен. Грейс с режиссером условились, что оговорят все подробности, как только она уладит дела с дочерью.

Первое, что предстояло сделать Грейс на следующей неделе, — это увезти в понедельник Стефанию из Рок-Ажель в Монако, а; затем в Париж, чтобы наконец-то определить ее в институт моделирования. Разговаривая поздно вечером в воскресенье по телефону с Гвен Робинс, Грейс пожаловалась, что ее снова мучают головные боли.

Понедельник (13 сентября 1982 года) начинался с ясной и солнечной погоды. День обещал быть изумительным, обычным для конца южного французского лета. Ведя машину через сосновый лес мимо того места, где снималась сцена их пикника с Кэри Грантом в фильме «Поймать вора», Грейс могла различить внизу, в гавани Монако, белые яхты и сквозь утреннюю дымку — берег Ривьеры.

Ренье уехал на машине в Монако примерно часом ранее. Ему предстояла еще одна деловая неделя. Шофер Грейс стоял возле «ровера», готовый отвести мать с дочерью в Монако, однако, когда Грейс со Стефанией появились в дверях фермы, ему было сказано, что будет проще, если за руль сядет сама Грейс и они отправятся в Монако с дочерью одни. Грейс вынесла с собой с десяток платьев на плечиках, которые разложила на заднем сиденье автомобиля, объяснив, что ей не хотелось бы, чтобы они помялись.

Позднее шофер вспоминал, что пытался протестовать. «Не великая беда — платья», — сказал он. Ему не составит труда вернуться еще раз, что бы забрать их, или же послать за ними из дворца другую машину. Однако Грейс настаивала, что все это создаст слишком много хлопот.

— Будет проще, если за руль сяду я, — сказала она.

Ей все еще требовалось серьезно поговорить со Стефанией, и этот разговор матери с дочерью по душам мог состояться только без свидетелей. Грейс мысленно сосредоточилась на предстоящей беседе. Она пыталась переубедить дочь на протяжении всего уик-энда, однако битва все еще была далека от победного конца. Грейс ужасно переживала. И поэтому, садясь в понедельник утром в машину, она думала о том, как ей достучаться до разума Стефании, а вовсе не о том, что терпеть не может водить машину по этой дороге. Грейс знала, что водитель из нее неважнецкий. После того как за несколько лет до этого княгиня в Монако врезалась в какой-то автомобиль, она дала себе слово, что никогда больше не сядет за руль. Однако это ее намерение постигла та же участь, что и ее мечты соблюдать диету. И вот она снова за рулем. Когда они проехали деревню Ля-Тюрби, Грейс уже около десяти минут вела машину вниз по извилистой тридцать седьмой. Радио она выключила. Им со Стефанией предстоял серьезный разговор.

Ив Фили, профессиональный водитель лет тридцати, нагнал на своем грузовике коричневый «ровер», когда тот совершал последний поворот перед тем, как начаться городской застройке на окраине местечка Капдель. До Монако оставалось чуть больше мили. Эти последние повороты горного серпантина были самыми крутыми, и хотя грузовик Фили шел порожняком, тот переключил коробку на самую низкую скорость, чтобы мотор выступал в роли дополнительного тормоза.

Приближаясь к повороту, «ровер» замедлил ход возле миниатюрного гоночного трека. В этом месте энтузиасты из местного автоклуба проводили соревнования моделей с дистанционным управлением. «Ровер» плавно повернул влево, а затем покатил дальше, после чего вскоре, метров через пятьсот, совершенно неожиданно завихлял из стороны в сторону. Машину занесло с середины полотна к левой обочине, и она, в буквальном смысле, задела боком выступ скалы. Если бы Фили увидел, что машина выкидывает такие фортели ночью, он наверняка бы решил, что водитель либо уснул, либо мертвецки пьян. Но в десять часов утра, подумал Фили, причиной может быть только физическое недомогание: внезапный обморок или острая боль. Водитель грузовика громко посигналил, и «ровер» исправил курс. Сидя высоко в кабине грузовика, Фили смотрел прямо на крышу «ровера». Ему не было видно, кто сидит за рулем машины. Однако когда «ровер», который шел достаточно ровно и плавно, приблизился к следующему повороту и достиг того места, где бы любой нормальный водитель затормозил, он, неожиданно разогнавшись, на пугающей скорости устремился вперед (семьдесят, а может, и восемьдесят километров в час, как оценил впоследствии водитель грузовика), и поэтому, вместо того чтобы вписаться в правый поворот, машина полетела через край пропасти.

«Еще в тот момент, когда «ровер» разогнался, — заявил Фили на следующий день. — Я понял, что ему не проскочить поворот. Он несся на бешенной скорости. Машина вылетела прямо через край. Я видел, как они, в буквальном смысле, взлетели в воздух».

Сегодня на том месте, где княгиня Грейс сорвалась с СД-37, стоят предупреждающие указатели и сооружен заградительный барьер. Но в сентябре 1982 года на этом повороте не было ничего, что помешало бы машине нырнуть носом в пропасть. Слева от дороги стоял лишь указатель с единственной, едва заметной стрелкой, обозначавшей поворот, в то время как впереди зиял провал, куда местные жители сбрасывали мусор.

«Ровер» взлетел в воздух над отвесной пропастью глубиной около сорока пяти метров. Внизу, под поворотом, склон порос лесом, и поэтому автомобиль на лету сбил верхушки одного из деревьев (полиция впоследствии обнаружила свежесрезанные верхние ветви), а затем стал переворачиваться. Тридцатью метрами ниже «ровер» ударился о ствол другого дерева и отскочил вверх дном на россыпь камней, смяв при этом крышу и двери со стороны пассажирских сидений. Машина несколько раз с грохотом перевернулась и наконец, покачиваясь, остановилась колесами вверх.

Капитан Роже Бенче, когда его вызвали по радио, направлялся на север, собираясь заняться расследованием дела о наркотиках. Бенче, которому было тогда тридцать пять лет, командовал подразделением жандармерии в Ментоне, под чьим контролем находились небольшие французские городки и сельская местность вокруг Монако. Он отвечал за координацию действий между местной французской полицией и силами правопорядка Монако. Именно поэтому начальство тотчас вызвало его по телефону. Жандарм Фредерик Муньяма только что передал по радио новость: заурядное дорожное происшествие в горах имеет отношение к двум далеко не заурядным личностям. Вот почему капитану следует поторопиться и все увидеть своими глазами. Бенче прибыл на место происшествия в половине одиннадцатого, то есть тридцать пять минут спустя после аварии и пять минут спустя после прибытия Ренье. То, что князь приехал на место происшествия, держалось в секрете, и этот факт мало кому известен. Дело в том, что полиция Монако регулярно прослушивает радиочастоты своих французских коллег, и поэтому, как только они перехватили радиодонесение жандарма Муньямы, то немедленно примчались во дворец. Ренье, захватив с собой своего личного секретаря, начальника дворцовой гвардии и главу полиции Монако, бросился по прибрежной дороге в Капдель, сопровождаемый кавалькадой ревущих сиренами машин. Они прибыли на место как раз вовремя, чтобы увидеть, как монакские пожарники кладут Грейс в санитарную машину, чтобы отвезти ее в Монако — в больницу, носящую ее имя. Стефания, вся в синяках и истерично рыдающая, последовала вслед за матерью.

Газетные сообщения в то время пытались убедить читателя, будто было нечто подозрительное в том, с какой поспешностью Грейс и Стефанию после происшествия на французской земле спровадили в клинику в Монако, однако так поступили бы с любым, кто пострадал во время аварии на этом месте. Протокол между Францией и Монако предусматривает, что жертвы любого рода происшествий должны доставляться в ближайшее медицинское учреждение, независимо от места аварии и национальности пострадавшего, а ближайшим медицинским учреждением был госпиталь имени княгини Грейс Монакской. Бенче не смог определить, в каком состоянии находилась Грейс. Когда он вышел из машины, ее несли к карете скорой помощи — безжизненное тело, рапластавшееся на носилках. Капитан полиции — высокий, худощавый мужчина, прямо-таки созданный для роли детектива в «Беглеце», — задался целью выяснить, как, собственно, произошла авария, и поэтому начал расспрашивать людей, что первыми обнаружили Грейс и вызвали помощь. Жак Прованс и его жена Жозет пили кофе с гостившим у них Жан-Клодом Корнево, когда неожиданно услышали, как внизу, на холме, разбился «ровер». Они тотчас выбежали в сад, где к ним присоединился их сосед Мишель Пьер. Пьер с помощью ломика открыл единственную не сильно поврежденную дверь машины — переднюю левую, со стороны водительского сидения. Оттуда, шатаясь, выбралась Стефания, и пока мадам Прованс успокаивала ее и звонила в полицию, Жак Прованс и Корнево поливали мотор машины водой, чтобы погасить несколько замеченных ими искр.

Именно в этот момент появился владелец дома, где жила семья Прованс, Сесто Лекио — торговец цветами, по происхождению итальянец, шестидесяти двух лет, толстый, небритый и любитель слегка присочинить. Когда ближе к обеду на место происшествия прибыли первые репортеры, месье и мадам Прованс уже не было видно. Они рассказали полиции все, что им было известно, однако им меньше всего хотелось привлекать к себе внимание прессы. Жак Прованс был старшим управляющим отеля «Loew» в Монте-Карло. У него имелись друзья во дворце, и он не желал, чтобы его имя мелькало в газетах.

Сесто Лекио, наоборот, не страдал избытком щепетильности. Когда репортеры застали его за уборкой сада, он был несказанно счастлив предоставившейся возможности, тем более, что за рассказ полагалось еще и вознаграждение. На протяжении оставшейся половины дня он раздавал интервью направо и налево и в конце концов обзавелся щедрым эксклюзивным контрактом, предполагающим, что он будет делиться своей историей только с местным представителем журнала «Нэшнэл Инкуайерер».

Многое из того, что наговорил Лекио, не подтверждается показаниями других свидетелей. Он заявил, что погасил загоревшийся мотор «ровера» своим огнетушителем, хотя Прованс, Корнево и Мишель Пьер в один голос заявляют, что видели в моторе всего несколько иск. Когда полицейский судмедэксперт осмотрел днем останки машины, он не обнаружил и следа пены огнетушителя или каких-либо хим-средств. Лекио также заявил, что он и есть тот самый герой, что спас жизнь Стефании: «Я вынес Стефанию на руках», — хотя всем другим показалось, будто она сама, шатаясь, выбралась наружу, как только дверь была взломана. Однако самый беспардонный полет фантазии торговца цветами, появившийся на следующий день во всех газетах и до сих пор бросающий тень сомнения: на обстоятельства гибели Грейс, заключается в том, что якобы за рулем сидела не она сама, а ее семнадцатилетняя дочь, что, по закону, является грубым правонарушением (во франции водительские права выдаются только по достижении восемнадцати лет).

Когда на следующее утро газеты запестрели сенсационными сообщениями, капитан Бенче уже сделал предварительные выводы. Основываясь на показаниях Ива Фили, Провансов и самого Сесто Лекио, который на допросе в полиции, воздержался от высказывания своих фантастических теорий, Бенче пришел к заключению, что Грейс утратила контроль над машиной вследствие внезапного недомогания или потери сознания и вместо того, чтобы нажать на тормоз, находясь в полубессознательном состоянии, нажала на акселератор.

Сесто Лекио как свидетель не произвел на капитана особого впечатления. Этот человек толком не мог прочитать свои собственные показания и даже поставить свою подпись — вместо имени он поставил в протоколе крест. Некоторые из его заявлений газетам — чистой воды вымысел. «Я слышал, как княгиня Грете, — заявил он Джеймсу Уайтейкеру из «Дейли Миррор», — произнесла: «Прошу вас, поверьте, машину вела я». Хотя все другие свидетели, включая жандармов, твердо стоят на том, что Грейс все время находилась без сознания и поэтому вообще ничего не могла сказать. Единственным доказательством голословных утверждений Сесто Лекио, будто за рулем сидела Стефания (что, является также исходной точкой его теории), был тот факт, что Стефания вылезла наружу через водительскую дверь, хотя на самом деле это была единственная дверь, через которую она могла выбраться наружу из помятой машины.

Тем не менее, капитан счел нужным проверить показания Лекио. Он отчитывался лично перед Генеральным прокурором Ниццы, который, как и все прокуроры, был вынужден прислушиваться к тому, что говорилось в прессе. Бенче обработал руль для снятия отпечатков.

Рассчитав движение автомобиля начиная с того момента, когда Фред Муньяма увидел Грейс за рулем в Ля-Тюрби в 9.45, и до момента аварии (часы «ровера» остановились в 9.54), Бенче сделал вывод, что если Грейс действительно остановила машину, чтобы поменяться местами со Стефанией, то она должна была сделать это очень быстро, в считанные секунды. От деревни до места происшествия пролегли полторы мили узкой, извилистой дороги. Из того, что капитану было известно о Грейс, он мог с уверенностью предполагать, что княгиня вряд ли сознательно пошла на нарушение французских законов. Иное дело, если ей стало плохо и она попросила дочь заменить ее на последнем отрезке дороги.

Бенче и его коллеги метр за метром обследовали дорогу от Ля-Тюрби, пытаясь обнаружить место, где можно было бы остановиться на обочине. Остановись машина посередине дорожного полотна, это тотчас блокировало бы движение и привлекло бы к себе внимание других водителей. Единственно возможным местом был предпоследний поворот рядом с гоночным мини-полигоном. Там имелась обочина, засыпанная гравием, где при желании можно было остановить машину. Однако Ив Фили, водитель грузовика, утверждал, что в этом месте он уже следовал за коричневым «ровером», и, чтобы перепроверить его показания, Бенче попросил Фили встретиться с ним еще раз и снова проехать вниз по СД-37.

Водитель грузовика ничуть не сомневался в своих показаниях. Он ехал за «ровером» по пятам еще задолго до этого поворота со станцией радиоконтроля и без колебаний заявил, что машина плавно прошла поворот и не останавливалась. А следовательно, исключается всякая возможность, чтобы княгиня с дочерью поменялись местами.

Бенче отправил соответствующий рапорт в Ниццу, а когда репортеры наконец-то вышли на его след, им было сказано примерно то же самое. Однако никто не проявил особого интереса. История о том, что машину вела якобы Стефания, успела превратиться в предание и служила объяснением событию, которое многим не давало покоя. Уж если княгиня Грейс без видимых на то причин способна угодить среди бела дня в аварию, то что говорить о простых смертных! И Грейс, изуродованная в придорожной пропасти, явилась полной противоположностью иллюзорным представлениям о легкой и беззаботной жизни принцесс.

С этими домыслами можно было покончить еще в самом начале или позднее, в любой момент, если бы Стефания, или Ренье, или кто-либо другой из их официальных представителей выступили с ясным и убедительным словом о том, что же все-таки случилось внутри машины. Ренье как-то обмолвился, что Стефания пыталась нажать аварийный тормоз, однако в полицейском отчете однозначно сказано, что аварийным тормозом не воспользовались. Кое-кто из ближайших друзей семьи не сомневается, что, пока машина катилась вниз по горной дороге, мать и дочь ссорились, однако никто не осмелился заявить это публично, поскольку, окажись в действительности так, это означало бы, что ссора Стефании с матерью пусть косвенно, но все-таки явилась причиной смерти Грейс.

Официальные заявления, исходившие от пресс-службы дворца в те трагические дни, только способствовали возникновению новых домыслов. В первом коммюнике, появившемся уже во второй половине дня 13 сентября, категорически утверждалось, что причиной аварии стала неисправность тормоза, и Роже Бенче позвонили из дворца с просьбой поддержать в прессе официальную версию. Француз отказался. Ему не удалось обнаружить никаких свидетельств неисправности тормозов, а экспертиза, проведенная в половине пятого пополудни того же дня, которой, между прочим, установлено, что ни мать, ни дочь не пользовались ремнями безопасности, не нашла доказательств, что тормоза или тормозные огни не сработали. Спустя несколько дней компания-производитель прислала пару инженеров, чтобы те досконально обследовали останки «ровера». Те пришли к такому же заключению, и компания, беспокоясь за свою репутацию, настояла на том, чтобы дворец дал официальное опровержение версии о якобы несработавших тормозах, что и было сделано в заявлении, датированном 20 сентября.

Угоди в аварию кто-нибудь из простых смертных, будь то француз или житель Монако, французская жандармерия наверняка бы допросила оставшуюся в живых пассажирку, чтобы выяснить, что все-таки произошло в машине. Полиция наверняка проверила бы кровь Грейс на содержание алкоголя и наркотиков или же на предмет заболевания, и ее смерть наверняка бы повлекла за собой вскрытие и анализ содержимого желудка.

Однако Роже Бенче к шести часам вечера после аварии был лишен любой из выше перечисленных возможностей. В полицейский участок Ля-Тюрби, где Бенче устроил себе нечто вроде оперативного штаба, поступила написанная от руки записка главного адвоката Монако. В ней подчеркивались положения протокола между Францией и Монако, освобождавшие членов княжеского семейства от допросов или обысков со стороны французской полиции. К записке прилагалась фотокопия основных положений договора. Бенче лишался возможности допросить кого бы то ни было из княжеской семьи.

Правда, это еще не означало, что на расследовании можно поставить точку. В случае, если кто-либо из Гримальди оказался замешанным в серьезном преступлении, происшедшем на французской территории, как свидетель или подозреваемый, полиция имела право добиваться для него лишения неприкосновенности, и Бенче уже в понедельник вечером попробовал осуществить этот ход. Он связался с Генеральным прокурором в Ницце, а тот, в свою очередь, сделал по телефону запрос в Париж, в Министерство иностранных дел. В ответ было сказано, что лишение неприкосновенности, конечно, возможно, но прежде, чем давать ход делу, Бенче должен представить веские основания.

Капитан Бенче решил, что таковыми он не располагает. К середине вторника 14 сентября он уже твердо установил, что Стефания не садилась за руль, а предположение обратного и было той единственной деталью, которая могла повлечь за собой судебное разбирательство. Теперь оставалось только гадать, произошла ли между девушкой и ее матерью ссора, но французское законодательство не рассматривало сей факт как способный повлечь за собой роковую ошибку водителя или же его болезнь (последнее, однако, по убеждению детектива, представлялось наиболее правдоподобной причиной аварии).

Последней версией, которую оставалось опровергнуть, была диверсия. С ней выступила несколько лет спустя одна из тех газет, что в свое время опубликовала свидетельства Сесто Лекио. Наскоро был слеплен «сценарий», согласно которому Грейс якобы пыталась — правда, не известно, каким образом, — очистить княжество от преступных элементов, которые и отомстили ей тем, что испортили в ее машине тормоза или рулевое управление. Как и все другие теории насчет мафии, эта была хороша тем, что не требовала никаких доказательств. Наоборот, полное отсутствие каких-либо улик считалось надежным свидетельством того, что авария — дело грязных рук мафии.

Роже Бенче, между прочим, не сбрасывал со счетов возможность саботажа. Он проверил эту версию еще в день аварии, когда под его руководством в половине пятого было проведено тщательное исследование останков «ровера». Для этого из Ниццы лично прибыл Генеральный прокурор, а само расследование было проведено Ноэлем Антоном — местным специалистом по дорожно-транспортным происшествиям, который занимался освидетельствованием останков машин для страховых компаний и жандармерии Ментоны. Отпечатанный на официальном сине-белом бланке полицейского управления, этот обстоятельный документ, полный печальных подробностей трагического конца машины, гласит: ««Ровер-3500» выпуска 1972 года, номерной знак 6359 МК, застрахован в ЮАП, страховка включает все случаи риска… Переднее стекло выбито, заднее стекло выбито, ключ зажигания сломан. Шины в хорошем состоянии по всей поверхности, целы. Ручной тормоз не поврежден, не использовался. Автоматическая коробка переключена на скоростную езду… Пробег — 25 540 километров. Радио выключено. Руль вывернут, не функционирует. Ножной тормоз не функционирует…»

«Инженер особенно тщательно проверил последние два пункта, — поясняет Бенче. — Тормоза и рулевая система во время аварии пострадали до неузнаваемости, однако не было никаких свидетельств того, что кто-то приложил к ним руку: все провода в целости и сохранности, ни одно из сочленений не ослаблено. Можно с уверенностью утверждать, что механики дворцового гаража поддерживали машину в отличном состоянии».

Когда из Великобритании прибыли инженеры компании «Ровер», чтобы провести свое независимое расследование, первое, что они проверили, — это возможность саботажа. Разумеется, подобное мало кого бы обрадовало, но, по крайней мере, оно сняло бы с производителей подозрение в дефектах самой машины. Однако инженеры не нашли никаких свидетельств того, что имела место диверсия.

Пожалуй, самой первой записью в «посмертном» освидетельствовании «ровера» стала графа, где указывалось, что коробка была переключена на скоростную езду, то есть Грейс катила вниз по горной дороге в стандартном режиме, не переключив механизм в положение безопасности — режим «горы», при котором мотор машины выполняет роль своеобразного тормоза. Эта низкая скорость специально предназначалась для дорог вроде той, что вела в Ля-Тюрби, и, воспользуйся Грейс этим механизмом, ее спуск был бы существенно замедлен. Однако поскольку Грейс не слишком часто садилась за руль и почти не вникала в подобные тонкости, судя по всему, она просто не заметила переключателя «горы», а если и заметила, то ее мысли в тот момент были заняты совершенно иными вещами.

Сведения о последних часах Грейс становятся все менее очевидными после того, как ее переправили через границу из франции в Монако. Покончив со всеми необходимыми измерениями на месте аварии, Роже Бенче приехал в двадцать минут первого в госпиталь имени княгини Грейс, где врач сообщил ему предварительный диагноз. Принцесса Стефания, сказал врач, отделалась лишь синяками и легкими ссадинами. Дела княгини Грейс обстояли гораздо хуже. У нее обнаружили перелом бедра. Кроме того, у нее было раздроблено колено и рука, имелись многочисленные ушибы по всему телу и множественные повреждения головы, или, как выразился врач, «имела место черепная травматизация».

Бенче тщательным образом зафиксировал эти сведения у себя в блокноте, однако когда на следующий день он снова приехал в больницу, чтобы узнать, как обстоят дела, путь ему преградили охранники и велели оставаться в машине. Навстречу вышел кто-то из больничного начальства, но отнюдь не врач, и объявил, что никакой информации не последует. Бенче, на котором была надета форма капитана французской полиции, вынужден был повторно объяснить цель своего визита, однако наткнулся на непробиваемую стену. «Весьма сожалею, — произнес представитель госпиталя, — но вам не удастся получить никакой информации. Это официальное распоряжение».

Именно после того, как ему дали от ворот поворот, французский детектив направился назад в Ля-Тюрби, где его уже ждало письмо из Монако, в котором говорилось, что он не имеет права допрашивать или обыскивать членов княжеского семейства.

Это упрямое нежелание говорить с кем-либо имеет зловещее объяснение: Ренье, по всей видимости, пытался скрыть, что же все-таки произошло в машине между Грейс и Стефанией. Однако вполне возможно и то, что князь попросту запаниковал. Внезапно для себя он оказался в центре трагедии, и ему не хотелось брать на себя ответственность за принятие решений. В последующие дни его пресс-секретарям пришлось признать, что князь чувствует себя совершенно потерянным, от него невозможно добиться ответов на простейшие вопросы. Ренье погрузился в собственные страдания и не мог понять, что половина вопросов, которые задаются ему и его представителям, собственно говоря, касалась посторонних вещей.

Как оказалось, Грейс находилась в весьма серьезном состоянии. Как только — примерно в одиннадцать часов — ее доставили в травматологическое отделение, главный хирург госпиталя, профессор Шарль Луи Шатлен посветил фонариком ей в оба глаза. Один зрачок сузился, а затем опять расширился, как ему и полагалось, а вот второй никак не среагировал — верный признак того, что это не просто потеря сознания. Не реагирующий на свет глаз — первый симптом черепно-мозговой травмы, и доктор Шатлен срочно вызвал из Ниццы профессора Жана Дюплэ, главного хирурга местного Пастеровского госпиталя.

В большинстве современных клиник Запада требованием является непременно подвергнуть каждого пациента с подозрением на черепномозговую травму ренгеноскопическому сканированию черепа, причем чем скорее, тем лучше. Однако, когда Дюплэ, нейрохирург с мировым именем, прибыл в Монако, он обнаружил, что госпиталь имени княгини Грейс не имеет для этого необходимого оборудования. Кроме того, ему сказали, что княгиня находится под действием средства «Gamma ОН» — наркотического вещества французского производства, к которому прибегли монакские врачи, как только Грейс подключили к системе искусственного легкого. Наркотик снимал причиняемую ей боль, ведь в дыхательное горло ей была вставлена трубка, и, к тому же, давал возможность заняться другими органами, а точнее грудной клеткой, которую требовалось вскрыть, чтобы удалить оттуда кровь и воздух. Однако наркотик имел и побочное действие, усугубляя ее бессознательное состояние, а это значило, что до тех пор, пока его действие не прекратиться, врачи не смогут получить правильную картину деятельности мозга.

Дело приближалось к полуночи, то есть с момента аварии прошло около двенадцати часов, когда Грейс наконец доставили к единственному имеющемуся в Монако аппарату сканирования мозга. Аппарат этот находился на другом конце города — в клинике, в которой для монакских врачей производились разнообразные анализы. Тест на беременность, анализы крови, рентген — ради всего этого обитателям Монако приходилось совершать восхождение на верхний этаж клиники. Беда заключалась в том, что лифт в здании представлял собой допотопную тесную клетку, в которой могли поместиться два-три человека, и то лишь стоя. Вот почему, чтобы произвести сканирование мозга, княгиню Грейс вместе с приводимым в действие вручную кислородным баллоном и соединительными трубками пришлось, в буквальном смысле, волочить на носилках вверх по лестнице, а затем с той же тряской спустить вниз.

Сканирование выявило в мозгу два ясно различимых поврежденных участка. Один (тот, что располагался в глубине мозговых тканей) свидетельствовал о том, что Грейс перенесла инсульт. Второй (в передней доле) был травматическим, то есть следствием удара обо что-то твердое. Позднее доктор Дюплэ сказал, что инсульт был небольшим, а доктор Шатлен заявил, что, произойди он дома, княгиня всего лишь на несколько мгновений потеряла бы сознание и ей пришлось бы присесть и немного отдохнуть. Но в данном случае, заявили оба врача, княгиня в результате инсульта сорвалась в машине с обрыва, что повлекло за собой вторичные черепно-мозговые травмы.

Это звучало вполне правдоподобно, вернее — наиболее правдоподобно. Эта теория прекрасно вписывалась в данные полицейского расследования, ее подтверждением также служили и те ужасные головные боли, на которые Грейс жаловалась на протяжении всего лета. Инсульт в семействе Келли был наследственным явлением. В 1975 году Ма Келли перенесла удар и до конца своих дней страдала слабоумием, Келлу же было уготовано скончаться от сердечного приступа в марте 1985 в возрасте пятидесяти семи лет, когда он совершал утреннюю пробежку у себя в Филадельфии. Приверженица диеты, Грейс, однако, забывала свои принципы, если дело доходило до жирной пищи, «забивая артерии» гамбургерами и кровяной колбасой. В начале же восьмидесятых роль холестерина в возникновении инсультов и сердечных приступов была еще не столь широко известна.

Однако другие врачи, изучив опубликованные Шатленом и Дюплэ материалы, не могли взять в толк, почему два французских доктора пошли дальше очевидных фактов и упорно придерживались версии, что инсульт имел место раньше остальных черепно-мозговых травм.

Когда их спрашивали об этом, оба нейрохирурга едва ли не с религиозным рвением настаивали на том, что инсульт предшествовал травмам, несмотря на то, что в медицинских показаниях не было ничего такого, что могло бы служить обоснованием их уверенности.

Сканирование черепа дает прекрасную картину сгустков крови в мозговых тканях, они видны в виде более темных пятен, чем вода и ткани. Однако эта картина не могла и не может служить основанием для ответа на вопрос, случился ли инсульт Грейс до или после других черепно-мозговых травм. Врачи опубликовали свое медицинское заключение в тот момент, когда в прессе царила шумиха, поднявшаяся после откровений Сесто Лекио, и вполне возможно, что безаппеляционность докторов так или иначе была связана с этими обстоятельствами.

«Не вызывает сомнений тот факт, что машину вела Грейс», — настаивал Дюплэ в интервью для «Радио-Люксембург».

«Сначала удар — потом травмы» — это утверждение подкрепляло версию о том, что за рулем сидела Грейс, в то время как «сначала травмы — затем удар» не исключало возможности, что машину вела все-таки Стефания и что именно она бросила мать через край пропасти.

Более серьезные вопросы, однако, возникли после того, что случилось позднее. Во вторник, 14 сентября 1982 года, спустя чуть больше суток после аварии, доктор Шатлен встретился с Ренье, Каролиной и Альбером у дверей палаты Грейс. Показав им снимки с результатами сканирования и пояснив, что состояние Грейс резко ухудшилось, врач заявил, что она находится в безнадежном состоянии. «Бессмысленно, — сказал он, — поддерживать ее на искусственном жизнеобеспечении».

Ренье, Каролина и Альбер, посовещавшись, приняли вердикт светил медицины. Они прошли в палату Грейс, чтобы попрощаться с ней, а затем оставили ее на попечение врача. Аппарат искусственного жизнеобеспечения был отключен.

 

Глава 28

«Господи! Я не спрашиваю, почему…»

Грейс Патриция Келли, Ее Светлейшее Высочество княгиня Грейс Монакская, скончалась в десять часов пятнадцать минут вечера 14 сентября 1982 года. Ей было пятьдесят два года.

Ей даже не довелось попрощаться с близкими. Последние мгновения ее жизни, когда она еще была в сознании, были (почти наверняка) полны сердитых и горьких слов. Смерть не принесла ей умиротворения, а для ее друзей и всего остального мира явилась тем более сильным потрясением, поскольку многие из них считали, что Грейс удалось избежать худших последствий автокатастрофы. Пытаясь подавить в людях беспокойство и будучи не в курсе медицинских заключений, которые не шли дальше растерянного и подавленного Ренье, пресс-служба выпускала официальные коммюнике, полные бодрых утверждений, и у читателей складывалось впечатление, будто Грейс отделалась — ну, скажем — лишь переломом ноги. Начитавшись этих сообщений, огромное число друзей Грейс — среди них Гвен Робинс, Джуди Куин и Рита Гам — тотчас послали Грейс шутливые телеграммы, призывая ее поторопиться и поскорее соскочить с больничной койки. Лишь только когда Гвен Робинс позвонила во вторник в Лондон Филлис Эрл, ей стало ясно, что все обстоит гораздо серьезнее. Подруга Грейс и ее бывшая секретарь помогала в подготовке поэтических чтений в Виндзоре (Грейс должна была выступать там уже на следующей неделе) и поэтому позвонила Полю Шуази — личному секретарю Грейс в Монако, однако застала его в состоянии полной безысходности.

— Неужели тебе не понятно! — кричал он в трубку. — Какая нога! Голова, говорю я тебе, голова!

Неумелые действия врачей заставили людей задаваться все новыми и новыми вопросами. Ей ввели наркотик, среди ночи потащили через весь город, а затем волочили вверх и вниз по лестнице, чтобы произвести сканирование мозга, — так может, Грейс осталась бы в живых, действуй врачи несколько по-иному. Казалось, те же самые вопросы не давали покоя Ренье, когда тот разговаривал с Рупертом Алленом.

«Князь сказал мне, — рассказывал Аллен в 1983 году Линде Маркс, — что, по словам нейрохирургов, если бы все кончилось хорошо, самое большее, на что они смели бы надеяться, — так это то, что Грейс будет жить, однако вся ее левая сторона осталась бы парализованной, что, конечно, вызвало бы большие изменения в ее характере».

Аллен умолчал, когда конкретно врачи сказали об этом Ренье, однако даже эта информация не идет ни в какое сравнение с заявлением, будто Грейс безнадежна. Несомненно, в течение нескольких часов после аварии у врачей имелись шансы спасти Грейс. И то, с какой поспешностью была отключена система жизнеобеспечения, лишь еще раз демонстрирует приверженность Монако к принятию скоропалительных решений.

Это заставило многих точно так же упорно задаваться вопросами, как упорствовали врачи, утверждая, что видели то, чего не могли видеть.

Легко, однако, быть умным задним числом. Грейс перенесла тяжелейшие черепно-мозговые травмы и травмы грудной клетки, ведь ее словно мяч бросало из стороны в сторону внутри кувыркающейся машины. Врачи мало чем могли ей помочь. Стефания была моложе, и ей повезло; что от тряски она упала на пол под пассажирским сиденьем. Единственное в этой трагедии очевидное и разумное «если бы только», дававшее большие шансы остаться после аварии в живых, заключалось в следующем: Грейс следовало пристегнуть себя ремнем.

Келли — Келл, Пегги и Лизанна — прибыли на похороны вздернутыми и полными подозрений. Они почти до самого конца не догадывались, что состояние Грейс намного серьезнее, чем пишут в газетах, а Ренье не счел нужным спрашивать их мнения, когда потребовалось согласие на отключение аппарата. Неужели он не мог подождать хотя бы один день, чтобы посмотреть, что будет дальше? Почему он лишил их возможности приехать и попрощаться с ней, когда она еще была жива? В Америке подобному решению предшествует сложная юридическая процедура, непременным условием которой является мнение третьих лиц.

Пегги, Келл и Лизанна прилетели одни, без Ма Келли: с 1975 года, после перенесенного удара, она с трудом воспринимала происходящее, а поэтому трое ее детей решили, что даже не стоит говорить ей о том, что Грейс больше нет в живых.

Ма Келли влачила жалкое существование до января 1990 года и скончалась так и не ведая о смерти Келла и Грейс и о том, как постепенно спивается ее старшая дочь Пегги, которая ненадолго пережила мать и умерла в ноябре 1991 года. На момент написания этой книги Лизанна в возрасте шестидесяти одного года является единственной представительницей некогда блистательного семейства Келли с Генри-авеню, поставившего своей целью покорить весь мир.

Четыре из подневестниц Грейс прилетели на ее похороны: Рита, Беттиса, Джуди и Мари. Как и двадцать лет назад, они поселились в «Отель де Пари», однако, расположившись в номерах с видом на гавань и скалу, испытывали совершенно иные чувства, нежели тогда. Как и тогда, в лихорадочную свадебную неделю 1956 года, отель осаждали толпы зевак и фоторепортеров, но теперь выражения их лиц были скорбными и подавленными.

— Нам всем ее жаль, — выкрикнул один итальянский репортер, которого Джуди узнала, так как ей случалось видеть его и раньше. — Нам жаль ее семью!

Атмосфера в Монако, печальная и несколько растерянная, отражала всеобщую убежденность, что княгиня Грейс просто не может умереть. В народе говорили, будто дух ее остался жить; неожиданно лишившись Грейс, многие поняли, что само ее присутствие служило для княжества источником жизненных сил и вдохновения. Княгиня Грейс на выставке садоводства, княгиня Грейс в церкви, княгиня Грейс в приюте для сирот — она неизменно стремилась вдохнуть искренность и непритворную заботу в свой новый дом. Витрины задрапировали черным. На пару дней с них убрали все драгоценности и меха, место которых заняли в спешном порядке взятые в рамочку открытки и газетные вырезки, чем-то напоминавшие иконы. Список выдающихся деятелей, почтивших похороны своим присутствием, тоже стал своеобразным свидетельством. В апреле 1956 года, во время бракосочетания Грейс и Ренье, в числе гостей не было ни одного президента, ни одной коронованной особы — во вторую же неделю сентября 1982 года список прибывших на похороны однозначно свидетельствовал о том, что своему престижу невзрачное княжество у моря обязано в первую очередь Грейс: король и королева Бельгии, королева Испании, шведский принц Бертиль, князь Лихтенштейнский Филипп, мадам Миттеран, Нэнси Рейган (в сопровождении такого количества громил-телохранителей, что трудно было себе представить), принцесса Уэльская Диана, которая после одной-единственной встречи зачислила княгиню Монакскую в число своих друзей.

Фрэнк Синатра был связан концертами в Америке. Дэвид Найвен был тяжело болен и не смог прилететь. Но Кэри Грант все-таки прибыл, принеся с собой дух давно забытых голливудских деньков и, разумеется, память о съемках фильма «Поймать вора».

Грейс выглядела в гробу просто ужасно. Раны на ее голове пытались скрыть под чудовищным желтым париком. Подруги, глядя на это нелепое украшение, не знали, смеяться им или плакать, но потом решили, что это стоит рассматривать как шутку, над которой «старушка Грейси» наверняка бы от души посмеялась.

Похороны состоялись в субботу, в десять часов утра. С той самой минуты, когда княжество проснулось в среду уже без своей княгини, оно, казалось, затаило дыхание, и печальные звуки оркестра, сопровождавшие гроб черного дерева с телом Грейс, возвестили конец этому скорбному молчанию. Люди рыдали прямо на улицах. Отчетливей всего эта скорбь запечатлелась на лице Ренье, когда тот следовал за телом жены по мощенным улочкам старого города к собору. Князь рыдал, не стыдясь слез, он казался совершенно сломленным и опустошенным, не способным более воспрять духом; правда, те, кто знал подноготную всей этой истории, искренне недоумевали по поводу того, из какого неведомого источника он черпает свою скорбь.

— Им всем стыдно, что они так с ней обращались, — заявила Вирджиния Гэллико, вдова писателя Поля Гэллико, а также камер-дама Грейс. — Они еще о многом пожалеют.

Стефания смотрела похороны по телевизору, лежа на больничной койке с травмой шеи. Едва только началась месса, как она разрыдалась, а затем и вообще потеряла сознание. Поль Бельмондо выключил телевизор.

— Нас всех объединила скорбь, — заявил архиепископ Монакский в своей проповеди.

По его словам, неожиданная гибель такой исключительной личности не дает никакого ответа на вопросы о жизни, страдании, разлуке и смерти. По всей видимости, лучшие ответы на эти извечные вопросы были даны на небольших, в черной окантовке, поминальных карточках, разложенных на скамьях для тех, кто пришел проститься с Грейс.

«Мне бы хотелось, — говорилось в последнем интервью Грейс, которое она дала в конце июля, — чтобы меня запомнили прежде всего как порядочного человека, которому ничто не безразлично».

«Господи, — говорилось в цитате из Августина Блаженного. — Я не спрашиваю тебя, почему ты забрал ее у меня, но благодарю за то, что ты дал ее нам».

По окончании траурной церемонии Ренье устроил прием для гостей в дворцовом саду, обмениваясь рукопожатиями и принимая соболезнования. Неожиданно поддавшись нахлынувшим на него чувствам, он отошел в сторону, к террасе, и остановился там в полном одиночестве, глядя вниз — на море и раскинувшееся под скалой Монако. Слезы снова брызнули из его глаз. Каролина с Альбертом подошли утешить отца. Обняв его, они тоже расплакались. Если только волшебная сказка не завершается счастливо, ее конец, как правило, бывает особенно жесток.

* * *

Три дня гроб с телом Грейс стоял в боковой часовне собора, весь усыпанный цветами. Затем во вторник, 21 сентября 1982 года, неделю спустя после ее смерти, его опустили в фамильный склеп Гримальди, и Грейс заняла свое место в полукруге князей и княгинь вокруг алтаря. «Gratia Patricia, — читаем мы надпись на простой мраморной плите, — Prlncipis Rainierii III Uxor, Obiit Ann. Dni. MCMLXXXII» — Грейс Патриция, супруга князя Ренье III, скончалась лета Господня 1982.

В большинстве посвященных ей некрологов подробно говорилось о ее кинокарьере и вскользь или слишком сухо — о ее бесчисленных добрых начинаниях; однако в одном из них, вышедшем из-под пера Уильяма Бакли Младшего (как и она, католика и старого ее друга), были тонко подмечены присущие Грейс достоинства.

«Грейс Келли, — писал он в «Нэшэнл Ревью», — получила подготовку профессиональной актрисы. Но еще до этого в семье ее научили быть в первую очередь человеком, уметь сдерживать себя и стремиться к совершенству… Ее научили прятать страдания, маскировать усилия… и все это стало частью ее характера. И случись ей стать монахиней, а не княгиней, вряд ли бы мы заметили у нее другой подход к избранной стезе». Бакли вспоминал, как за несколько лет до этого он отправился вместе с Грейс в Рим для съемок одной из религиозных документальных лент отца Пейтона. «Она заметила тогда, — вспоминает он, — говоря о наших возможностях творить добро, что они всегда неизменны, ибо всегда присутствуют для нас, давая каждому христианину шанс внести свою лепту, и мы, творя добро, возвращаем свой долг провидению, которое в своей щедрости одарило нас жизнью… Там, куда вознеслась ее душа, нет никаких княгинь, но все же наше сухое воображение дает нам право предположить, что там, где сейчас она находится, пролился удивительный свет..»

Грейс одарила этим светом семью, друзей, любого, если только ему казалось, что его жизнь соприкасается с ней. Большинство этих людей ни разу не встречались с Грейс. Они были знакомы с ней только по ее фильмам, фотографиям и тому невидимому присутствию, которое влечет за собой всеобщее поклонение. Даже у тех, кто был равнодушен к кинематографу или громким титулам, возникало чувство, будто они знакомы с княгиней Грейс.

Образ, созданный Грейс, в глазах остального мира был ее лучшим творением, а ее величайшей заслугой в мире, где зачастую царят фальшь и притворство, стало то, что она искренне стремилась ему соответствовать. Как и все мы, она частенько поддавалась соблазнам, но зато неизменно пыталась учиться на ошибках. Когда же она поняла пустоту и цену той мечты, которую в свое время задумала воплотить в реальность, то нашла в себе силы коренным образом изменить свою жизнь. Поддерживая в окружающих иллюзию, будто она счастлива с человеком, который слишком часто заставлял ее чувствовать себя совершенно несчастной, Грейс сыграла свой лучший спектакль. И она не изменила себе, ибо дала обещание, а еще потому, что знала: счастье, как правило, никогда не бывает простым и редко — самодостаточным. Грейс Келли и княгиня Грейс Монакская не терпела притворства. И ее физическая красота была отражением ее лучших качеств, а не поверхностным камуфляжем. Природа щедро одарила ее внешней привлекательностью, но сама Грейс всей своей жизнью отплатила ей этот долг.