На следующий день после суда, когда я привез Маргарет к дому, в растерянности выходя, она — возможно, нарочно, а может, случайно — обронила вот эту бумажку, свернутую вчетверо и истончившуюся от времени. Я никому никогда не показывал ее, но до сих пор ношу это послание, когда-то вовремя не дошедшее до своего адресата, в кармане рабочего пиджака:

«Помнишь, родной, когда неожиданно, приблизившись друг к другу, под вздрагивания грозного майского неба, сотрясавшего раскатами грома все вокруг, наши губы соединились в первом самом сладострастном поцелуе, который только мог произойти между двумя истомившимися друг по другу людьми, страстно и трепетно желающими друг друга и слишком долго и усердно сдерживающими свою страсть?

Мы так молоды и безумно влюблены друг в друга. Твои губы уже тогда были для меня самыми мягкими и самыми вкусными; а мои руки казались тебе самыми нежными и до боли родными, несмотря на то что на тот момент ты еще никогда не ощущал их трепетного прикосновения к своей бархатной, цвета крепкого кофе коже. Наши руки сплелись, переплетая в тот вечер не только тела, но и сердца. Двое в самой гуще леса целовались под проливным дождем, с грозными порывами ветра и внушающими страх раскатами грома, укрываясь под твоей курткой, сидя на почти полностью промокшем бревнышке упавшего когда-то дуба. Они уже давно любили. Эти двое. Мы. Но только не могли признаться в этом не только друг другу, но и себе.

Я никогда не забуду тот день и привкус твоей кожи, пахнущей морской солью и горячим солнцем.

Твою соленую кожу…

М.».