Глава 1

Он лежал на солнцепеке, покуривая травку и поглаживая умостившийся на животе теплый и приятно пахнущий обрез. Стояла великолепная тишь. Только стрекотали кузнечики, и едва уловимо звенела солнечная паутина. В воздухе присутствовало пиршество запахов — серебристой полыни, чабреца, желтой полыни, тысячелистника, уместно подчеркнутое ароматом травки. Вдруг раздался звук приближающегося автомобиля, негромкий, но слегка подвывающий, турбинный звук мощного двигателя. Он быстро перевернулся набок, опершись о локоть, лицом к звуку. На поляну, проломив кусты и давя стебли тысячелистника, просунулось низкое, запыленное тело «бээмвухи».

Он распластался в траве, бросив стволы обреза в сгиб локтя. На нем были зеленые тренировочные штаны, серые кроссовки и драная камуфляжная майка — хороший прикид для змеи в траве.

Из машины выбрались двое мужчин и начали разминаться, внимательно осматривая местность. Было что-то тигриное в их повадке, глаза одного из них были желтыми, как у зверя. Они посовещались, жестикулируя руками в сторону леса, затем достали из багажника длинный ящик, похожий на те, в которых хранят оружие и, прихватив пару лопат, потащили его к зарослям ежевики.

Сердце его слегка подпрыгнуло. Похоже, подвалил фарт. Похоже, на его глазах кто-то собирался спрятать клад. Разумеется, там могло быть и разрубленное на куски тело какого-нибудь неудачника. Но зачем ящик? В мешке удобнее. И червям дорога. Он расслабился, устраиваясь поудобнее — все выяснится, когда эти копатели отвалят отсюда.

Однако прошло и пятнадцать, и двадцать минут, и полчаса. Сначала слышался скрип лопат и шорох выбрасываемой земли, потом все стихло, но двое все не показывались из-за кустов. Он забеспокоился. Может, они делят добро? Или наоборот — не поделили. И один, запоров другого, сейчас уйдет с бабками? Этого допустить было нельзя. И он начал медленно, ползком, подвигаться к кустам.

Он умел двигаться, не производя шума. Но когда он глянул меж веток ежевики, эти двое учуяли его нюхом и повернулись к нему одновременно, одинаковым жестом сунув руки под джинсовые жилеты. Он выстрелил дуплетом, целя в низ живота. Мощные заряды из рубленых гвоздей мгновенно швырнули мужчин на спины, вышибив из них дух. Но не совсем. Желтоглазый приподнял голову и посмотрел на кровавое пятно, которое расплывалось в нижней части его живота, рука его, шевеля пальцами, поползла к пистолету. Но не доползла. Голова упала, желтые глаза уставились в небо, мертвая уже кровь хлынула к сердцу, отливая от быстро бледнеющего лица.

Как быстро. Он щелкнул замком обреза, высвобождая гильзы, и глубоко вздохнул. Он даже не успел взволноваться. Один ба-бах — и двое тигров валяются на земле, раскорячив ноги. А ведь и в мыслях не было. Он заменил патроны, спрятав гильзы в карман. Время заняться сбором трофеев.

У желтоглазого оказалась простая и надежная «тэтэшка», два магазина — в карманах рубашки. Это был опытный боец, кобура оказалась пристегнутой к специальному ремню под поясом брюк так, чтобы наружу торчала только рукоять — прижато плотно и не видно под жилетом. У второго был какой-то мудреный прибамбас, маленький, похожий на «Вальтер», но без опознавательных знаков. Нашлись к нему и глушитель и три магазина по пять патронов, в специальном кошеле на поясе. Запасливый парень.

Он выгреб из карманов деньги. Были и документы, но открывать он их не стал. Лучше не знать. Да и какая разница, как их там звать? Просто дичь.

Теперь следовало заняться главным. Он спрыгнул в яму. Яма была глубока, но, все равно не понятно, что они здесь делали так долго. Может быть, минировали ящик? Он внимательно присмотрелся. Потом отстегнул накладные замки. Натяжения не чувствовалось. И он откинул крышку.

В ящике лежала девочка лет одиннадцати. В черном платье, очень смуглая и совсем мертвая. Больше там ничего не было. Он не верил своим глазам. Из-за этого он пристрелил двух бойцов? Он пошевелил тело рукой, оно было твердым, как бы окоченевшим. Перевернул набок и опустил с глухим стуком. Ничего под ней спрятано не было. Ему стало смешно и очень захотелось закурить. Он убил двоих человек, чтобы завладеть телом окоченевшей ссыкухи. Он выбрался из ямы и, глядя вниз, скрутил себе самокрутку.

Лицо девчонки, открытые части рук и ног не носили никаких признаков разложения, но были очень темными даже на фоне черного платья. Если бы не европейские черты лица и прямые волосы, ее можно было бы принять за африканку. Вообще-то, даже сейчас она продолжала оставаться красивой. Как кукла из темного оружейного пластика. Каким-то образом она казалась похожей на оружие и совершенной. Как новая винтовка в футляре. Вздохнув, он загасил «пяточку» и бросил ее в могилу. Хорошо, что эти звери вырыли такую глубокую яму — на троих хватит.

Закончив работу, он направился к машине. Учитывая спецэкипировку бойцов, в ней можно было чем-то поживиться. Однако и здесь его ждало разочарования. Он вскрыл дверцы, вспорол обшивку, сиденья и запаску, прощупал бензобак, но ничего не нашел. В салоне была сумка с набором малоинтересного барахла, свидетельствовавшего о том, что пассажиры собрались в дальнюю дорогу, в багажнике катались две банки масла, вот и все. Оставалось довольствоваться карманным уловом и парой пистолетов, что, в его положении, тоже было неплохо. От машины, однако, следовало избавиться непременно, и он повел ее к месту последнего успокоения.

Еще недавно он служил в милиции и считался хорошим работником. Но обстоятельства сложились так, что пришлось срочно спасать шкуру, причем, как от своих, так и от чужих. Теперь все стали чужими. Как всегда, гром грянул внезапно, и он оказался неподготовленным к событиям. Он не был ни настолько богат, ни настолько предусмотрителен, ни настолько предприимчив, чтобы сесть в самолет и улететь в Майами, поэтому пришлось уходить в леса. Благо, у него имелась заначка, о которой никто не знал. В вымершем хуторе посреди леса был дом, некогда принадлежавший его деду. Он наведывался туда иногда, ради развлечения, но так и не удосужился оформить дом на свое имя, да и нужды не было. А поскольку дед был дедом по матери и помер уже лет десять как, то и вычислить это место было практически невозможно. Он сорвался почти без припасов, но благо было лето и на заброшенных огородах можно было собирать одичавшую картошку, морковь и свеклу, в лесу были грибы-ягоды, в речке и озерах — рыба. Года два-три назад кто-то бросил здесь в землю пару горстей семян хорошей чуской конопли, и с тех пор она разрослась джунглями, хоть открывай маленький канатный заводик или большую гашишную торговлю. Но очень хотелось мясца, а впереди была перспектива не менее чем двухмесячного поста, прежде чем можно будет очень осторожно выйти из укрытия. Поэтому он отыскал обрез, сделанный некогда, забавы ради, из старого дедова ружья и, чертыхаясь на сдуру попорченные стволы, отправился на охоту, в надежде подстрелить не слишком прытко летающего фазана или курочку, которых в этих местах водилось в изобилии. Но судьбе-индейке угодно было послать ему другую дичь, когда он, притомившись и по природной лени своей, прилег на солнечной поляне, чтобы выкурить сигаретку. Теперь он ехал к глухому, болотистому озерцу, чтобы спрятать концы в воду. Он не слишком заботился о содеянном. Он не первый год был на войне. Он понимал, что судьба бойцов — это судьба бойцов и не о чем тут жалеть.

На берегу озера он несколько замешкался. Жаль было машину, хоть и подпорченную. Вести ее было — одно удовольствие. Он обошел ее кругом, зачем-то поднял капот, заглянул в багажник, снова взял в руки банки с маслом, взвесил на ладонях. Может, пригодятся? И вдруг они ему показались слишком легкими для трех килограммов, что были обозначены на этикетке. Из любопытства он сковырнул крышку. Взял чуть подрагивающим пальцем густой, пахучей смолы. Поднес к носу. — О, Аллах, — сказал он тихо, — Это же чистый опий.

 

Глава 2

В камине полыхал огонь, и розовые блики скользили по старым брусьям стен. В огне не было нужды, как, впрочем, и камине. И то и другое было для эстетики. Камин он сделал сам, просто расширив топку обычной печи. А с огнем было веселей. Да и светлей. На хуторе давно уже не было электричества. А если бы и было, то зажигать его все равно не следовало бы.

Он сидел у огня в старом дедовом кресле и, хотя было жарко, но, тем не менее, приятно. Он любил, когда жарко. Блики каминного огня играли на его лице и на карминно-красной трубке из меди и янтаря, которую он, рассматривая, поворачивал в руках.

Обнаружив опиум, он еще раз перерыл всю машину и нашел эту драгоценную вещь в футляре вишневого дерева, упрятанном в, как он поначалу решил, чехол для очков. И опиум и трубка явно не предназначались для продажи, такие вещи не продаются, дарятся, может быть. Опиум был высочайшего качества, киргизский или китайский, не слишком жидкий и не слишком густой, как раз такой, чтобы можно было скатать из него горошину, почти не запачкав пальцев, испускающий запах без обжига на игле, черный, как ночь, но, если внимательно присмотреться — с багровыми прожилками, похожими на кровеносные капилляры, как у живого существа. Он и был живым. Это был черный дракон или, по-другому говоря, Кара-Илор, лучший в мире опиум.

Уже одно созерцание этих драгоценностей наполняло его тело и душу блаженством. Он ощущал себя владетельным ханом, завоевателем, императором, взявшим в бою богатую добычу. Эта добыча стоила войны.

Чем дольше созерцание, тем сильнее блаженство. Между началом созерцания и первым прикосновение трубки к губам должно пройти время, как между первым взглядом и первым поцелуем, как между первым, сладостным толчком тел и оргазмом. Искусство наслаждения, как и искусство войны, требует любви к искусству и искусности в любви и ненависти. Тик-так. Качается маятник. Да — нет. Свет и тьма. Тик-так. Жизнь-смерть. Где тот неуловимый миг, в котором начинается и кончается наслаждение? Где то мгновение, между воспоминанием прошедшего и предвкушением будущего, в котором длится жизнь? Не мудрее ли предвкушать блаженство, нежели испытывать его? Не мудрее ли никогда не начинать? Не высшее ли искусство войны — уклониться от войны? Пусть противник встретит ветер. Время — ветер. Нет ветра где нет противоборствующего ветру. Из точки вечного настоящего осуществляется абсолютная победа.

А ведь он еще и не начинал курить.

Но бремя человека — начинать.

Первую трубку он зачал огнем длинной сосновой щепки, простым и чистым, как руки пажа, поддерживающие кринолин принцессы, поддержит он царственный аромат опиума своим смолистым, благородным запахом.

О, мучительно-сладостный зуд предчувствия первой затяжки! О, черные нити! О, как он понимал японскую легенду о женщине и пауке, сотканном на ее спине рукой великого татуировщика и ставшего ее сущностью!

Он увидел девчонку на пике наслаждения, она появилась и исчезла мгновенно, черная в своем черном платье, как нити опиумного дыма.

Черная жемчужина в двойной короне огня и красной меди стала золотой, белой и умерла, исторгнув струйку дыма. Он поцелуем вдохнул, не проронив ни капли, ее жизнь и душа священной маковой слезы вошла в его кровь.

Время перестало существовать, и он легко вошел туда, где крылья дракона впервые распростерлись над его жизнью.

Кызыл-Кум — это Красный Песок…

 

Глава 3

Кызыл-Кум — это песок, красный, как запекшаяся кровь. Это поля раскаленного щебня, именуемые Жгучая Степь и похожие на озера огня. Это рыжие холмы из глины — праха миллионов живых существ. Там, где под песками таится демон нефти, люди сосут ее, харкая черным и красным. Там, где среди глиняных холмов таится вода, вырастает мак — черный и красный. Драконья Кровь.

Его работа заключалась в том, чтобы доставать ведром воду из глубокого кериза и по узкой тропке тащить ее на вершину холма. Другая сторона холма была изгрызена трудолюбивыми терьякешами и превращена в террасы. Там рос мак. С вершины холма вода по хитроумно устроенным водоводам устремлялась вниз, к террасам и поила мак. Тысяча ведер в день.

После двух лет, проведенных на пограничном посту в горах Копет-Дага, он слегка двинулся крышей, очутившись в местечке Красная Вода. Здесь все было красным, в этой стране — вода, песок, стены домов, платья женщин и вино. Отсюда путь через море лежал домой. Но домой он не попал. Первая же бутылка вина сделала весь мир красным в его глазах. И закончилось все, как и должно было закончиться — кровью. Он бежал прочь из Кызыл-Су, в сторону, противоположную от дороги домой, и в городке Мары разыскал сослуживца. Мурад сосватал его на эту работу. Нет, он не стал рабом. За эту работу платили хорошо, очень хорошо. У него была даже небольшая отара овец — для маскировки. Он был крепким парнем, любил солнце и солнце любило его, и все было не так уж плохо, пока однажды на закате дня к керизу не подошли чабаны.

Странные это были чабаны. Они гнали перед собой десяток тощих овец и семерых тощих верблюдов — вот и вся отара. Но трое верблюдов были навьючены объемистыми тюками, а чабаны вооружены карабинами, к которым подходил патрон от армейского автомата, хорошими, удобными карабинами.

Люди, их было двое, вели себя вполне дружелюбно, но здесь все вели себя дружелюбно, даже если собирались перерезать тебе глотку. Оказалось, они знали родственников Мурада, но в этом не было ничего удивительного, здесь все знали родственников чьих-нибудь родственников. Что не мешало им люто, по-родственному, враждовать.

Ночью сидели у костра и ели кислое верблюжье молоко — чал. Чал был зеленоватым в свете звезд и имел терпкий, острый вкус какой-то приправы, ему очень понравилось, он попросил еще. Посмеиваясь, ему дали еще. И еще. Потом он увидел старика в высокой шапке, стоящего на склоне холма, и попытался обратить на него внимание своих новых знакомцев, но они хохотали до упаду, хлопая руками по полам халатов. Потом его обуял дикий голод, и, косясь на склон холма, он проглотил несколько лепешке. Потом ему стало страшно. Может быть, незнакомцы увидели мак? Может, они хотят убить его, чтобы завладеть драгоценными головками, которые уже почти созрели? А старик не уходил. Он поднял куку и манил его длинным, бледным пальцем. Бежать! Он вскочил на ноги и в ту же секунду старик повернулся и пошел прочь. Он бросился вслед за высокой, черной фигурой и бежал за ней почти всю ночь. А под утро, когда он, обессиленный, упал на землю, со стороны лагеря донеслась частая ружейная пальба. Он резко сел, сразу проснувшись. Никакого старика не было. Занимался рассвет. А в месте, из которого он только что ушел, шел бой.

Когда он добрался до лагеря, солнце уже было высоко и палило нещадно. Стояла тишина. Ни людей, ни животных не было видно. Осторожно он спустился по склону холма к колодцу. И увидел там несколько стреляных гильз. Которых было, на удивление, мало, учитывая частоту пальбы. Больше он не нашел ни одной.

В кострище лежала обгорелая тряпка с пятнами крови. Двигаясь кругами, он обнаружил одного из чабанов. Чабан сидел, прислонившись спиной к камню, в руке трубка, глаза полузакрыты. Под халатом его топорщилось что-то, как будто он набил за пазуху каких-то вещей. — Мальчик, — сказал он и уронил трубку. Потом снял с пальца кольцо, — Возьми, мальчик. — И умер. Под халатом у него лежали его кишки, выпавшие из разорванного пулями живота.

Он так никогда и не узнал, что здесь произошло. Через некоторое время он нашел издохшего от огнестрельной раны верблюда с тюком, притороченным к горбу. В тюке был третьяк, опиум-сырец. Его первый опиум.

 

Глава 4

Он открыл глаза и медленно улыбнулся. Опиум рассказал ему хорошую историю о нем самом. Он приблизил руку к огню камина, и красный камень брызнул алыми искрами. Он знал, что если поднести кольцо к глазам, то можно увидеть внутри камня маленькую фигурку в черной тунике, идущую в гору с мешком на плечах. Внезапно ему пришло в голову, что эта фигурка похожа на ту, в черном платье, что лежит в лесной могиле меж двух мертвых стражей. Однако не стоило развивать эту мысль. Он очень хорошо знал, как любит волшебник-опиум объективировать подобные мысли.

И снова черная жемчужина вздохнула в объятиях огня и умерла, став золотой и белой.

В конце концов, ему пришлось вернуться в армию по той причине, что места себе он так и не нашел. Война застала его в Таджикистане, на базе Чирчик. Вскоре из Афганистана повалила искореженная техника, набитая ворованным, контрабандным барахлом. Иногда ему приходилось видеть эти замусоленные ковры и дешевые японские «мыльницы» и он удивлялся, почему никто не везет то, что действительно является мерилом всех ценностей, они что, не понимают? Похоже, не понимают. Похоже, Магомету придется идти к горе. Но ему совсем не хотелось торчать в каком-нибудь вонючем афганском гарнизоне или палаточном лагере, он был сыт этим по горло. И не улыбалось ковылять на одной ноге по двору госпиталя под презрительно-жалостливыми взглядами санитарок. А сдохнуть по приказу — не хотелось тем более. К тому времени он давно уже вел свою войну. И точно знал, что деньги — это единственное, за что стоит воевать.

«Царандой» — так называлась афганская милиция.

«Царандой» организовывали советские менты после того, как демократы выгнали Ментов немецких, служивших инструкторами в старой афганской полиции.

Ему удалось попасть в «Царандой» благодаря тому, что он говорил по-таджикски лучше, чем военные переводчики, нанятые МВД. Таджикский — один из трех основных языков Афганистана. В «Царандое» служили в основном афганские таджики и узбеки, очень понимающие люди. Многие из них имели родственников на советской стороне. Это были самые здравомыслящие, веселые и храбрые люди из всех, с кем ему приходилось иметь дело. Они хорошо знали, зачем пришли и чего хотят. Они хотели хорошо жить и не хотели плохо умирать. Больше смерти они боялись нищеты. Собственно, все они были разбойниками. Но, по сравнению с ними, «шурави» были угрюмыми, вороватыми и подлыми дебилами.

Дела шли хорошо, дела шли просто великолепно. Еще не было настоящей наркоторговли и не было компетентных служб, толковой таможни, все контролировали туповатые и продажные армейцы. Не было нужды тянуть опий за пределы Таджикистана, в котором спрос намного превышал предложение и опий растворялся, как … как опий в воде. Не было нужды возиться с героином — таджики предпочитали традиционный продукт, но «сырцом», то есть в смоле или в кусках опий тоже не возили, а возили «коричневым», то есть, отфильтрованным сухим остатком. Чужих в этом деле не было, все шло через и переходило в свои руки. Самоснабжение не требовало затрат, было элегантным по форме и традиционным по существу — разбой на большой дороге.

Нарготорговля в Афганистане издревле считалась делом достойным и уважаемым. Она находилась в руках или под протекцией местных феодалов. Поэтому торговцы свободно ходили туда-сюда со своим товаром, ничего не опасаясь. С приходом же «шурави» все изменилось. Советское военное руководство, заботясь о здоровье афганцев, считало своим долгом преследовать караваны. Но, «шурави» существовали, в основном, на дорогах. Влево, вправо от дороги были либо «камень», горы, либо страшная и ненавидимая «зеленка», которая, по сути, была просто густо населенной местностью в обрамлении зеленых полей, садов и огородов. Впрочем, стреляли чаще всего именно оттуда. Там легче было спрятаться и легче уйти, раствориться среди «мирного» населения. На «камне» же любая вооруженная группа была, как на ладони для вертолетов. Однако, нападение из «зеленки» приобрели систематический характер как раз после того, как советские выбили и выжгли придорожные поселения — ради профилактики. Теперь моджахеды могли атаковать из развалин и брошенных садов, не опасаясь подставить своих родственников.

Как бы то ни было, но дороги оказались закрыты для караванов. Ровно, как и горы — из-за непроходимости. Поэтому, ходили они ночью по «зеленке» среди сочувственно или завистливо-сочувственно настроенного населения. В любом случае, там их никто не трогал потому, что у ханов была возможность наказать беспредельщиков. Но не «царандойщиков». Сложности, однако, существовали. Во-первых, товар надо было изъять конспиративно, то есть, не предъявляя руководству. Во-вторых, надо было уйти с товаром живыми. В-третьих, надо было знать, где и когда пройдет караван. До поры до времени все три вопроса решались успешно, как своими силами, так и при содействии помощников.

В ту ночь они вышли на перехват по информации осведомителя. Особых трудностей не предвиделось. Предполагалось, как обычно, обойтись без кровопролития, то есть, товар отобрать, а караванщикам дать коленом под зад. Если не окажут сопротивления. Если окажут — по обстоятельствам.

Они зажали караван на узкой дороге, между фисташковой рощей и заброшенным садом. Быстро посшибали людей на землю и обезоружили. — Начальник, — сказал бледный, как смерть караван-баши, — Начальник, позволь поговорить с тобой наедине. — Он пожал плечами. Он понимал, что речь пойдет о выкупе. Выкуп его не интересовал. Но он отошел с этим человеком в сторону от группы.

— Ты, сын шакала! — задыхаясь, зашипел караван-баши и схватил его за грудь, — Что ты делаешь? — Он опешил. Ярость и злоба торговца были понятны. Но какое он имел моральное право на возмущение? Он оторвал от себя цепкие пальцы. — Ты — Аль-Джиддай, — трясясь, зашептал непонятное караван-баши, — У тебя знак на руке. Ты не имеешь права меня трогать! — Его разум отказывался ухватить происходящее, но душа поняла. — Я не могу отпустить тебя, — тихо сказал он, — Со мной люди. — Какое тебе дело до этих собак?! — торговец затряс кулаками, — Убей их! — Я не могу, — ответил он. — Тогда ты сам умрешь, — вдруг успокаиваясь, сказал караван-баши. И больше он ничего не помнил.

Он очнулся в белой госпитальной палате через три дня. — У вас почти полностью прекратились функции организма, — объяснил врач, — разводя руками, — Резко упало давление. Кома. Не знаю, может быть, нервы.

Через месяц горы Афганистана были далеко позади. Та война для него закончилась.

 

Глава 5

Утреннюю зарю он встретил бодрым, в прекрасном расположении духа и без признаков сна. Очень хотелось искупаться в речке. Он вышел из дому и побежал трусцой среди сосен, с наслаждением вдыхая свежий лесной воздух. Метров через триста дорогу ему перебежали две серые фазаньи курочки. Он развеселился. Вчера отправился на охоту и подстрелил двух мужиков, а сегодня не взял обрез, и куры бегают под ногами. Через секунду в той стороне, куда порхнули птицы, раздался какой-то шум. Он приостановился, а потом нырнул под низко нависшие ветви ели, чтобы посмотреть, в чем дело. Оказалось, что бедные курочки с разбегу влетели в глубокую яму — воронку от бомбы, след прошедшей войны. Пытаясь взлететь, они ударялись спинами о ветви ели, а когда пробовали вылезти, склон осыпался под их ногами. Некоторое время он наблюдал за ними, потом спрыгнул вниз и свернул обеим головы. Не повезло им, а ему повезло. Теперь, если прокоптить, хватит на неделю. Возвращаться было неохота и он, вынув шнурок из кроссовки, привязал птиц к ветке повыше, вторым зашнуровался кое-как, порвав на части, и продолжил бег.

Он знал прекрасную заводь, песок там был чист и бел, а на воде лежали алые и белые кувшинки. Раздевшись, он вошел в реку, стараясь не потревожить кувшинки, воду и тишину и с наслаждением поплавал голым, в лучах восходящего солнца, над водой поднимался пар, она казалась теплее, чем воздух.

Назад он возвращался шагом, собирая по дороге орехи. Одной из курочек не оказалось на месте, какой-то зверь утащил ее. Ну, что ж, надо делиться. Он сорвал взамен гроздь рябины.

Дома, не тратя время на ощипывание, он снял с птицы шкурку вместе с перьями и полз на чердак, поискать бумаги на растопку. У деда там хранилась разная рухлядь и среди прочего — несколько пачек всякой макулатуры. Развалив одну пачку в поисках чего помягче и побольше, он наткнулся на часть какого-то старого журнала. Обложки не было, желтые страницы рассыпались. То, что он держал в руках, начиналось словами, — «… И вот, наконец, я подъехал к дому. Двери оказались распахнуты, но никто не вышел мне навстречу. Ни голоса, ни звука шагов не услышал я. Странная …». Заинтересовавшись странной орфографией, он сунул журнал под мышку, чтобы рассмотреть попозже, и наскоро нашарив пару газет, спустился вниз.

Нет ничего лучше фазаньей курочки, зажаренной на углях с лесными орехами и маленьким корешком чернобыльника. Сравниться с ней может только фазанья курочка, зажаренная на углях с зелеными яблоками и зернами молочной кукурузы.

Коричневое мясо благоухало. Нежнейший сок стекал в гортань струйками почти оргазмического блаженства.

И только человек, незнакомый со всеми девяноста семью правилами наслаждения, мог подумать, что послеобеденный чирут из подвяленного кукурузного листа с завернутым в него рубленым самосадом и кусочками сушеной сердцевины кукурузного початка — это слишком крепко и невкусно.

Устроившись под старой яблоней, он раскрыл свою находку. «… И вот, наконец, я подъехал к дому. Двери оказались распахнуты, но никто не вышел мне навстречу. Ни голоса, ни звука шагов не услышал я. Странная тишина царила в доме. Я прошел через двери и оказался в коридоре, который был намного больше, чем я его помнил. Неужели за время моего отсутствия жена и тесть перестроили дом? Я громко позвал жену, но никто не откликнулся. Вдруг открылась какая-то дверь, из нее вышли незнакомы люди, пересекли коридор и, не обращая на меня внимания, скрылись за дверью напротив. В тревоге и раздражении я кинулся, было за ними, но увидел далеко впереди бледное лицо моего тестя, смотревшего на меня очень злобно. Я поспешил к нему, но он уже исчез. Подойдя к месту, где он только что был, я увидел по левую руку лестницу, выкрашенную в ярко-алый цвет и уходящую куда-то вниз. Я совсем не помнил такой лестницы. По правую руку была какая-то занавесь, и я прошел сквозь нее, надеясь найти за ней тестя. За занавесью оказалась большая, темноватая комната, в которой я сразу увидел жену. Она стояла тихо и прямо и не смотрела на меня. «Что же ты стоишь, Настенька, или ты не моя жена?» — спросил я. Тут из темноты выступил некий приятный молодой человек и сказал: «Нет, это не ваша жена». «А чья же?» — спросил я, совершенно растерявшись. «А вот этого господина,» — ответил он, указывая вглубь комнаты. Там, действительно, сидел в креслах некто, кого я сразу не заметил. Он приблизился и молча поклонился. Это был довольно пожилой господин, маленького роста, в сюртуке и почему-то — в манишке. «Ну, что же, тогда я, пожалуй, пойду», — сказал я, оборачиваясь, чтобы уйти. «Куда же вы пойдете?» — сказала женщина. Она взяла меня под руку и увлекла через занавесь в другую комнату. Там стояла большая кровать, и было одно окно, занавешенное лиловой шторой, непрозрачной и как бы надуваемой ветром. «Вам надо отдохнуть», — сказала эта женщина, очень похожая на мою жену. Тут я упал на кровать, будучи совершенно не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой и сразу заснул. А когда я проснулся, то эта женщина сидела у меня на животе и на груди ее вспыхивали какие-то письмена. «Видишь, какие штуки мы тут научились делать»? — сказала она, — указывая пальцем на письмена. После этого мы с ней предались такой ужасающей и запретной любви, какой я никогда прежде не знал. Затем, я впал, как бы, в забытье, а когда очнулся, в комнате никого не было. Я вышел в длинный коридор и пошел прямо, потому, что надо же было куда-то идти. Заглянув в какую-то дверь, я увидел там большого коричневого человека, который стоял на голове, держа ноги кренделем. Я хотел извиниться, но он вдруг принял сидячее положение и закричал: «Хозяин!» Испугавшись, я прикрыл дверь и пошел дальше. Заглянув в следующую дверь, я увидел светлую и богато обставленную гостиную. В глубине ее сидела в креслах маленькая, пестро разодетая дама. «Ну, наконец-то! Заходите же, заходите!» — воскликнула она высоким, птичьим голосом. Смущаясь от такого приема, я вошел и поклонился. «Про вас уже говорят. Приятно познакомится», — сказала дама, кокетливо прикрываясь веером. «Мне тоже приятно, но я совсем не понимаю своего положения» — сказал я. «О, это ничего, ничего, вы привыкнете! Просто вы очень похожи на одного человека», — сказала дама. Не желая быть назойливым, я вышел и оказался на улице. Та ее сторона, где я стоял, представляла собой длинный ряд низких, красивых домов под красной черепицей. Противоположная уходила вверх амфитеатром дворцов, садов, лестниц и фонтанов. Небо было очень синим, и, как бы, твердым. Я перешел улицу и по одной из лестниц вошел в портик ближайшего дворца. Там прогуливались двое гигантов с синей кожей. На них были длинные одеяния, на одном — алое, на другом — синее, а на головах было что-то вроде цветочных корзин. Гиганты посмотрели на меня очень недовольно, я почувствовал дурноту и слабость и присел на низкий пуфик. Тут же с антресолей раздался голос: «Посетителей просят удалиться и не мешать!» пристыженный, я вышел вон, едва волоча ноги. У подножия лестницы мне встретился еще один синекожий. Этот был ниже ростом, лысый и очень уродливый. В руках он держал квадратный синий сосуд с ручкой. Он бросился ко мне, как к лучшему другу и закричал: «Вам надо выпить амброзии, сразу станет лучше!» Амброзия была похожа на редкое малиновое желе и очень мне понравилась. Я сразу развеселился. Синекожий подарил мне сосуд, и я пошел по улице, ощущая и легкость и приятность. Навстречу попадалось много прохожих в ярких цветных одеждах. Они улыбались и говорили между собой: «Смотрите! Он выпил столько амброзии и все еще на ногах!» их слова наполняли меня гордостью, но я чувствовал себя совсем пьяным. Так, прогуливаясь, я вошел в большое, светлое здание, похожее на курзал. Там было множество красиво разодетых людей, и все они посматривали на меня с любопытством. Вдруг между ними появился ужасный человек с лицом, похожим на зеленую жабью морду. Он показал на меня пальцем и закричал: «Этот не имеет права быть здесь! Смерть ему!» Все заволновались и закричали: «Суд! Суд! Отвести его к Юрию Федоровичу!» Меня повлекли через толпу, вытолкнули на высокий помост и подвели к пожилому господину с приятным, доброжелательным лицом. Он меня внимательно осмотрел и, поворотившись к публике, закричал: «Испытание! Надо отвести его к дитяти!» «К дитяти! К дитяти!» — закричали все. И вот меня привели в ярко освещенную, пышную залу и поставили на ковер с алыми и золотыми узорами. Передо мной, на тронах, сидели люди в одеждах, усыпанных золотом и драгоценными камнями. Их лиц я видеть не мог, они расплывались в сиянии. Вышла девушка-служанка и вывела за руку голенького ребенка. Ребенок был женского пола, лет четырех-пяти и очень смугленький. На плечах его был род воротника в виде воронки, какой англичане надевают на собак, чтобы не вылизывали больные места, и головы его видно не было вовсе. Я почувствовал великую нежность и умиление, увидев этого ребеночка, и упал на колени и обнял руками его теплое, гладкое тельце. А потом я заглянул внутрь воротника и увидел, что оттуда на меня смотрит черная свиная мордочка. Я…»

На этом текст обрывался. Отложив журнал, он лег на спину, глядя сквозь листву яблони на уже заходящее солнце.

Во всей этой косноязычной и фантастической бредятине ощущался некий аромат истины, хорошо улавливаемый опытным опиумным носом. Кто написал? Какой-нибудь мелкий чиновник, какой-нибудь коллежский асссесор? Вот он сидит при свече, ночной колпак свисает на ухо и лихорадочно скрипит пером. Прикладываясь к рюмке с лауданумом. Когда это было написано? Лет сто пятьдесят, а то и все двести назад? Если это было напечатано, значит уже тогда были люди, склонные к подобному чтиву. Он тихо рассмеялся. Журнал-то мог быть и рабочими записками какого-нибудь «Психопатологического Общества». Впрочем, люди не меняются. Когда все сделано и сказано, они всегда приходят к одному и тому же — к «Смерти Ивана Ильича». Но почему — ребенок? Почему сокрытое во тьме человек мучительно выдавливает через себя в свет этого мира в образе Ребенка? Или Зверя? Или комбинации того и другого? Может быть, потому, что ребенок, как и зверь — безгрешен? Ребенок-Гарпократ, Ребенок-Иисус, Ребенок-Кришна. Средневековые оккультисты представляли грядущего Антихриста в образе Всепобеждающего Ребенка. Христос, омытый кровью младенцев, приходит в мир, чтобы своей кровью омыть грехи мира. Антихрист приходит в мир, чтобы омыть грехи мира его собственной кровью. Одно и то же, собственно. Истина — за пределами человеческого добра и зла. В счет идет только результат — как на войне. За спинами Христа-Победителя и Антихриста-Победителя стоит одна и та же сила — Господь. Который вершит неисповедимые дела Свои руками сынов человеческих и через их же кровь.

Он рассмеялся, вспугнув дикую голубку, присевшую на ветку яблони. Может, имеет смысл взбунтоваться? Может, этот вечный архетип ребенка — только эхо беспорядочных и некомпетентных попыток человека зачать Противобога в самом себе? Ну, такого Бойца, которому нет дела ни до Христа, ни до Антихриста и который способен накостылять по шее самому Большому Боссу? Не пора ли перейти от маленьких и легко подавляемых путчей к ББ — Большому Баху? Он усмехнулся. Судя по всему, все к этому и идет.

Но пора было переходить от мелких и суетных мыслей о Боге к делу главному и не терпящему суеты. Солнце клонилось к горизонту. Наступало время курить.

 

Глава 6

Опиумная трубка — прародительница всех трубок и древнейшее изобретение человечества. Изначально это был просто полый ствол бамбука. Внутренние перегородки выжигались, кроме двух последних. В поверхности последнего сустава прожигали широкое отверстие для опия, а в предпоследней перегородке — узкое, для дыма. Вот и все. Бамбук достаточно устойчив к огню, чтобы выдержать несколько нагреваний, существовали даже бамбуковые сосуды для кипячения воды. Но, все равно, такая трубка — вещь одноразовая, а опиум любит постоянство. Поэтому, некий любитель вставил в отверстие чашечку из глины, а под ней вырезал отверстие для нагрева. Так родилась первая опиумная трубка, которая сохранила свою первозданную форму до наших дней. Со временем, чубук стали делать из разных материалов, а часть ствола, выступающая за головкой, потеряла свое функциональное значение. Но мудрые азиаты сохранили ее в виде украшения и притом многозначительного. Постепенно развилось целое искусство, сродни искусству нэцкэ. Выступающую часть трубки стали делать в виде детородного органа или переплетенных тел — для любителей прекрасного. В виде сакральных животных: Лисы, Крысы, Обезьяны — для любителей оккультного. Те, кто могли себе позволить, заказывали украшения, имеющие портретное сходство с заказчиком, или его женой, или его гейшей, или его лошадью, или почитаемым начальником. Чубук стали делать из драгоценных материалов, а мундштук из тог, что приятно и полезно взять в рот — слоновой кости и янтаря. Янтарь считался средством, предохраняющим от легочных заболеваний.

Европейская трубка для табака появилась после того, как Колумб открыл Америку и на основе уже известной, азиатской. Американские аборигены не знали трубок, они курили табак в виде сигар и чирутов. Практичные европейцы лишили трубку ее украшения и увеличили головку. Однако, на картинах старых мастеров, например, Иоханна Ван Красбека, можно еще видеть трубки с очень маленькой головкой и длинным, прямым чубуком, сохранившие остатки изначального азиатского изящества. Впрочем, вскоре европейцы изуродовали и чубук, сделав его кривым, чтобы можно было с презрением смотреть кому-нибудь в лицо, не вынимая трубки изо рта.

В ближневосточной, средневосточной и иранской культурах не было традиции курить опиум — там его ели. Но арабы начали продавать черных рабов испанцам и переняли от последних и табак, и трубку для табакокурения. Примерно в то же время они стали возить железо в Юго-Восточную Азию и познакомились там с ингаляционными методами. На стыке арабской и восточноазиатской культур появилась арабская или тюрко-арабская трубка для опия, очень редкая вещь. Эти трубки делали очень непродолжительное время, преимущественно, в Северной Африке, а после семнадцатого века перестали делать вообще — традиция победила.

Один из таких раритетов он держал сейчас в руках.

Трубка была достаточно легкой, чтобы не утруждать рук курильщика, но не настолько, чтобы быть хрупкой. Чубук состоял из трех равных частей: меди, красного дерева и янтаря, напоминающих полоску заката. Опиумную трубку не грызут, — ее целуют, поэтому янтарь сохранил свою чистоту и прозрачность. Ее головка, некогда, подобно крохотному яичку Фаберже, была покрыта миниатюрными арабесками, заполненными цветной эмалью. Но прошедшие века стерли эмаль, и сами узоры сделали почти неразличимыми. Теперь раритет предстал в первозданном совершенстве формы и чистоты алого металла. Как женщина — без одежды трубка стала еще лучше, ее красота была в пропорциях частей и гамме цвета. И в тайне. В том неуловимом нечто, чего в ней не было, но что начинало существовать при соприкосновении со взглядом искушенного созерцателя.

Он уже почти знал, как назовет трубку. Имя уже проросло в нем, как семя, не упавшее на камень, его оставалось только произнести. Возможно, у нее было предыдущее имя, возможно, у нее было много имен. Но теперь она будет носить то, которое он ей даст. Потому, что из них двоих — он хозяин. А она — трофей, взятый в бою.

Никогда не следует считать себя хозяином кого-либо и даже чего-либо. Потому, что на этот раз первое же дыхание трубки уложило его в лоск. Истома была невыразимо приятной, но он лежал на полу, не будучи в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Он хотел усмехнуться, вспомнив бедного коллежского ассесора, но мускулы лица не повиновались. — Выпить твою любовь — через твои открытые вены, — произнес рядом мелодичный, бесполый голос. — Дитя Опиума, — сказал он, неожиданно для себя громко и отчетливо. Дело было исполнено, и он спокойно пошел назад по тропе воспоминаний.

Он увидел себя в местности, называемой Кала-и-Муг — Крепость Магов. Здесь не было населенных пунктов и не было никаких крепостей, за исключением рудника, где добывали рубины, очень засекреченного и весьма охраняемого объекта.

Возвратившись в Таджикистан, он еще некоторое время долечивался в госпитале. В Кабуле ему так и не смогли поставить диагноз, но он падал, пытался встать на ноги, извергал из себя всю пищу и не спал. На новом месте, чтобы облегчить жизнь и себе и врачам, он «вспомнил», что в последнем бою получил удар по голове. Все вздохнули с облегчением. Его начали интенсивно лечить, таская с места на место, как тряпичную куклу, но, несмотря на это, через месяц все как-то прошло само собой.

Первое, что он сделал, научившись ходить, это съездил в местный университет. Он был в форме, с медалью, худ, как скелет и к нему отнеслись с надлежащим пиететом, — Что такое Аль-Джиддай? — прямо спросил он у очкастого аспиранта, к которому его отвели. — Ну, — аспирант почесал русые вихры и с отвращением посмотрел на свои руки, в помещении стояла жара, градусов сорок, — Это архаическая арабская форма слова «воин», «воитель», то есть. Но… — Это я и сам знаю, — оборвал он, — ЧТО э т о з н а ч и т? — Он был еще слишком слаб и легко раздражался. — Ну, — аспирант испуганно отодвинулся вместе со стулом, — Есть легенда. — Какая легенда? — Двенадцатого века. О людях, которые охраняли караванные пути. — Ну и что? Почему легенда? — Они не просто охраняли. Они охраняли караваны с опиумом. Они давали обет охранять опиум во всех видах. А за это, джинни, — аспирант осторожно улыбнулся, — Богиня опиума хранила их. Вообще-то, о них есть исторические сведения, — аспирант встал и подошел к книжным полкам, — Это очень древняя секта, еще доисламская. Легенды появились уже потом, — он вернулся к столу с толстым томом, по обложке которого змеилась арабская вязь, — Считается, что они были мужским тайным обществом. Мусульмане их не очень-то приветствовали, колдовство и все такое. Но боялись. Вот здесь… — он выложил раскрытую книгу на стол. — Дайте-ка, я читаю на фарси. — О! — Глаза аспиранта за стеклами очков расширились, — Ну, смотрите. — Он потянул к себе фолиант и сразу увидел на развороте черного человека, идущего в гору с мешком на плечах.

Срок его службы истекал. У Муссы, таджикского родственника Нуруллы, афганца с которым он имел дело, скопился для него хурджин денег за реализованный опий. Он был раненный, заслуженный боец и при желании мог бы начать жизнь в любой точке той еще страны. Но он не желал. Опиум тянул его, как магнит. И когда Мусса предложил подхватить опиумную тропу по эту сторону границы, он согласился не раздумывая.

Рудник находился в погранполосе — немыслимое дело. И если руководство погранвойск пошло на это, то, надо полагать, продукция того стоила. В горах не существовало никаких тайных тропок, неизвестных пограничникам. Но они не могли их проконтролировать все. Одна из таких троп находилась напротив рудника. С другой его стороны, в тылу, за линией инженерно-технических сооружений, начиналась погранзона, совершенно не населенная. Именно там находились заставы, именно эту линию и охраняли пограничники. В горы же ходили только редкие наряды. Границу пересечь было легко. Ее особо и не охраняли, понимая, что это невозможно. Выйти из-за проволоки в погранзону — вот где начинались настоящие проблемы. Пересечь погранзону и добраться до населенного пункта — вот, в чем был фокус.

Персонал рудника составляли работники и охрана, сменяющиеся через каждые две недели. В охране служили только русские волкодавы, все бывшие пограничники или менты, таджиков в охрану не допускали. Охрана шмонала, охрана возила рубины, охрана плевать хотела на пограничников, охрана не подчинялась никому, кроме министра горной промышленности Таджикистана товарища Мирзоева и его курьеров. Попасть в эту охрану оказалось нелегко даже при его погранично-ментовской биографии. Но он попал. И через два года вырос от командира взвода до заместителя начальника охраны по режиму. Родственник муссы и родственник родственника Муссы работали водителями грузовиков. А еще через год начальник охраны, старый легавый пес, выследил и накрыл его ночью на передаче опиума через границу. Он и двое его бойцов мгновенно убили Нуруллу, который вел караван и троих афганцев. — Сынок, — сказал начальник, — Я бы с удовольствием жил, зная, что ты гниешь в зоне и сдохнешь там. Но не могу. Я взял за тебя ответственность. Ты сдохнешь сейчас. Ну-ка, кинь мне эту цацку, что у тебя на пальце. Будет сувенир. Я бы шкуру твою взял, да не хочу пачкаться. — В этот момент грохнула автоматные очереди. Пули, пущенные почти в упор, насквозь прошили тела начальника и двух его бойцов, цокнув о скалу рядом с головой его заместителя. Из темноты, озираясь, вышли двое пограничников-таджиков.

Он медленно улыбнулся, вспоминая их лица, и с наслаждением лизнул кроваво-красный камень на своем пальце. Иногда он напоминал ему капельку крови.

Было темно. Но пограничники различили знакомую форму и знакомое лицо человека, стоявшего с поднятыми руками. Они увидели спины троих в черном камуфляже, угрожавших ему оружием. И поступили по инструкции — пристрелили неизвестных на месте. Они так ничего и не поняли. Но он им объяснил. Он собрал у мертвых афганцев все деньги и отдал их таджикам. Он всадил в мертвого начальника и его бойцов несколько очередей из афганских автоматов так, чтобы пули остались в телах. Потом забрал трех ослов с грузом опия и телом Нуруллы и ушел. А пограничники ушли в другую сторону, унося десять тысяч долларов и скорбную весть о геройской гибели начальника охраны рудника и двух его подчиненных от рук афганских бандитов.

Он вздохнул. Острота переживаний, даруемых опием, была сравнима с путешествием во времени.

 

Глава 7

Лучи утреннего солнца проникали через листву яблони и коснулись его лица. Он открыл глаза и сладко потянулся. В эту ночь он хорошо выспался на свежем воздухе. Сегодня бегать и плавать было лень. Поэтому он позавтракал остатками вчерашнего пиршества, испил щепотку чая из неприкосновенного запаса и снова растянулся под деревом, покуривая травку.

Вскоре зеленая листва яблони стала еще зеленее, золото солнца повысилось в пробе, голубое небо приобрело чистый оттенок лазурита — мир превращался в Град из Драгоценных Камней, стоило ли дожидаться Царствия Небесного? Все чувства чудесным образом обострились, он учуял благовонные запахи сосновой смолы, бальзамина и тысячелистника, доносящиеся из леса, пение цикады в траве и ясный голос птицы на дереве, еще немного и он мог бы услышать, как ходит рыба в озере и алая кувшинка поднимается к свету солнца из черной придонной грязи. Он добродушно усмехнулся, потом хихикнул — ему вспомнилась книжица какого-то киргизского писателя, которая случайно попалась ему в руки в купе поезда «Бухара-Москва». У нее было многозначительное название — «Плаха» и в ней повествовалось о выродках-курильщиках конопли, которые сходили с ума, насиловали собственных матерей и вешались в туалете. Там было описание взбесившихся наркоманов, бегающих по конопляному полю и собирающих пыльцу на свои потные тела. Автор, живущий, может быть, в сотне километров от долины реки Чу, понятия не имел, что активное вещество конопли, тетрагидроканнабиол, содержится только в женских растениях, а в мужских, соответственно, выделяющих пыльцу — его нет. Помнится, тогда он подумал, что если редакторы платят за такую галиматью, не удосужившись заглянуть в справочник, то, наверное, писательство — это что-то типа свободного печатания денег.

Он снова усмехнулся, подумав, что сейчас, на очередном повороте судьбы, он опять нищий, но совсем не несчастный. Нищета — не в отсутствии денег, а в слепоте глаз, в глухоте ушей, в слабости рук и в сердце, покрытом пеплом. На любом повороте судьбы человек — это точка зрения на линии судьбы, через которую можно провести бесконечное количество линий во всех направлениях, и волен выбирать, в каком направлении смотреть — в жопу или на солнце. А вообще, человек — это почти не существующее существо, вполне эфемерная точка между прошлым и будущим, так стоит ли принимать себя слишком всерьез? Он расхохотался. Наверняка Будда получил просветление, покуривая травку под деревом боддхи. Великие истины становятся доступны, если ты дружишь с Великим Зеленым Семилепестковым Лотосом. А ведь день еще только начинается.

Но Лотос пробуждает не только дух, но и аппетит и он прошел пошарить по огородам в поисках съестного, сегодня он решил быть вегетарианцем, хватит трупов. Быстро собрал миску крохотных початков кукурузы — их можно есть сырыми, макая в соль, пару буряков, чтобы запечь вечером в золе, пучок петрушки — полезно для сердца. Когда он вернулся под свое дерево боддхи, к ногам его упало большое зеленое яблоко — привет от Ньютона. — «Вот так всегда», — подумал он, укладываясь с миской на траву, — «Когда что-то пролетает мимо головы, никогда не знаешь, хорошо это или плохо».

Он пожевал нежных молочных початочков, съел яблоко, потом задремал и в паутине солнечного света ему приснился легкий дневной сон. Он увидел обнаженную девушку, похожую на Венеру Боттичелли и русалку одновременно, всю в потоках золотого и зеленого от листьев света. Она протягивала ему на ладони зеленое яблоко, совершенно такое же, как он только что съел. Он взял яблоко, которое удивительным образом оказалось похоже на ее выпуклый лобок, надкусил и вдруг увидел, что в месте укуса выступает красная кровь. Но он жевал и жевал и глотал, не в силах остановиться, восхитительно вкусную плоть. Девушка рассмеялась высоким, мелодичным голосом, повернулась и начала удаляться, а он не мог оторвать взгляд от ее ягодиц, на которых шевелились ямки. И вдруг его тело сотряс оргазм.

Он проснулся в нитях собственной спермы, ошеломленный сюрпризом, который поднесло ему его тело. Поллюций не случалось с ним лет с одиннадцати. Вот теперь точно следовало искупаться, и он побежал к реке.

Река никогда не подводила. Река встретила его тихой заводью, кувшинками, облаками в воде. Река текла, отражая изменчивый мир, в вечном движении всегда оставаясь на месте.

Он вошел в реку и, стоя среди текущих облаков, с наслаждением смыл с себя липкий жир переменчивой похоти, который был ни чем иным, как им самим — живой частью его постоянного и изменчивого тела, живущего в постоянном умирании. «Говорят, можно забеременеть от воды», — с усмешкой подумал он, выходя на берег, — «Интересно, есть ли в реке русалки?»

Он растянулся на теплом песке, глядя в глубокое небо, и ему вспомнился случай, когда он впервые увидел нож. Ему было лет пятнадцать, и он считал себя бойцом, не знающим страха. И вот однажды в свальной уличной драке в руке одного из противников холодно блеснуло лезвие. Он остолбенел. Он не мог двинуться. Тело подвело его, телу плевать было на его бесстрашный дух. Но оно же и спасло его, когда, через мгновение, спасая себя, оно рванулось прочь, вынося из свалки его и его бесстрашный дух. Это был урок — никогда не знаешь, как поведешь себя в ситуации, в которой еще не был. А чтобы знать, надо проходить через ситуации. Тело, как норовистый конь, может вынести к цели, а может и свернуть шею себе и всаднику. Однажды он видел в цирке девочку на проволоке. Девочке было лет шесть, а проволока была натянута на высоте метров в семь. Тогда он подумал, что под стволом пистолета не полез бы на проволоку. А девочка идет. Почему? Потому, что ее начали тренировать ходить по проволоке и ходить по земле одновременно. Боец — это девочка на проволоке. Он не рефлексирукт. Он прямо входит в известную ситуацию и проходит через нее, как сквозь масло.

На закате дня, перекусив бордовой плотью печеных буряков, он расположился у пылающего камина. Как ни свеж, как ни сладостен ночной воздух в летнем лесу у реки, но курить лучше в помещении, и когда тело разогрето.

В свое время дед поставил литровый штоф самогону на перегородках грецких орехов. Настойке было уже больше десяти лет. Она стала совершенно черной и приобрела благородный букет, совершенно не схожий с ореховым. Он разобрал трубку и промыл ее этой жидкостью, отчего тонкий запах опия смешался с ни с чем не сравнимым ароматом настоя.

Черное зеркальце опия в банке — как глаз дракона, как кровь, пролитая от начала мира, вход в туннель времени. Шипит, возгораясь, зелье, вдох — и мозг воспламенен видениями, более реальными, чем сама жизнь, выдох — и ты уже там, время — змея, кусающая себя за хвост.

Ягут — так называли рубин в Кала-и-Муг.

— Знаешь, начальник, — сказал старичок-таджик, горный мастер, — Где добывают лучшие в мире ягуты? — Говорят, на Цейлоне. — Нет, здесь, — старичок топнул ногой. — Не заметил, — он пожал плечами. За последние несколько лет он стал неплохо разбираться в камнях. — Тогда смотри. — Они стояли возле входа в наклонную штольню, рядом высилась груда старой породы. Старичок взял в руку кусок пегматита, который на первый взгляд ничем не отличался от других и расколол его одним точным ударом молотка. Внутри оказалось гнездо, заполненное жирной, красной глиной. Глядя ему в лицо, старик запустил пальцы в глину и вынул оттуда три великолепных, чистых рубина. У него захватило дух. Почти все камни, что он видел раньше, были много мельче, неправильной формы и покрыты грязно-серой коркой. — Те ягуты, ч то приросли к породе, — пояснил старик, — Плохие. Настоящие лежат в глине свободно. — Он поиграл на ладони тремя каплями алого огня, — Те, что мы вынимаем из драги, это осколки. Настоящий ягут можно добыть только вручную. Но надо знать, как это делать. — Они помолчали. — В чем ты разбираешься хорошо? — вдруг спросил старик. — В терьяке, — ответил но. Не задумавшись и не удивившись своему ответу. — Хорошо, — старик спокойно кивнул головой. — Ты можешь с закрытыми глазами отличить терьяк из Гиндукуша от терьяка из Заравшана, по запаху? — Свободно. — Вот так и я отличаю кусок породы, в котором есть ягуты, — сказал старик, — Нюхом. Есть, конечно, признаки, но они подводят. — Они замолчали, глядя друг другу в глаза. Невысказанный вопрос напрашивался сам собой. — Потому, что, — медленно сказал старик, переводя взгляд на рубины, — Если я возьму себе такой камень, мне, моей жене, моим сыновьям, их женам и моим внукам перережут горло. А тебе можно. Возьми, — он вложил рубины в его руку, — Я не хочу, чтобы такая красота досталась шакалам. — Почему мне можно? — Камень на твоем пальце, — старик качнул головой, — Ты знаешь, что это такое? — Ягут, рубин. — Не в этом дело. Вот так, полировкой. Камни не обрабатывают уже полтысячи лет. В старину считали, что ягут, обработанный линзой, собирает силу для своего хозяина. Поэтому их не гранили, как теперь. — Ну и что? — Ты был в Пенджикенте? Видел ягуты ханов? — Видел. Очень красивые. — Это не настоящие камни, это стразы. — Да ну? Неужели украли? — Не украли. Ягут стареет, как человек. Он мутнее, как глаза человека в старости, он выцветает, как волосы старика. Он становится хрупким, как кости старого человека, ломается, иногда. Ягут живет долго, до трехсот лет, но все равно умирает. Те, что в музеях, давно умерли и лежат в гробу, их нельзя показывать. А туристам показывают подделки. — Если мой камень такой старый, как он мог сохранить цвет? — Его вылечили. — Чем? — Любовью, — старик усмехнулся, — Терьяк и ягут любят друг друга. Если старый камень положить в расплавленный терьяк, он помолодеет. Он выправится, если долго держать их рядом. А если постоянно, то не постареет никогда. Раньше терьяк считался священной вещью. Люди, которые им занимались, были особенными людьми, очень чистыми. Им дарили лучшие камни, считалось, что это приносит удачу тому, кто дарит. Им доверяли камни для лечения и за это называли «ягут-табиб», лекари рубинов. — Еще их называли «Аль-Джиддай», — сказал он. Старик остро глянул на него из-под седых бровей, — Я не знаю, откуда у тебя это кольцо. Я не знаю, кто ты такой. Но мне очень нужна удача, и я не хочу, чтобы меня зарезали, как барана. Поэтому, со всем моим уважением, я дарю эти камни тебе.

 

Глава 8

Утро пришло настолько великолепным, в сиянии солнца и пении птиц, что он отпраздновал его приход щепоткой зеленого чая из почти неприкосновенного запаса. Была бы его воля, он бы праздновал каждое утро, за то, что оно пришло. Но восход солнца принес и заботы о хлебе насущном, он не мог питаться фотосинтезом, как конопля.

Он знал одно место, где вдоль берега реки тянулась цепочка глубоких ям, возможно, вымершие жители хутора когда-то набирали там песок. Со временем речка проникла туда и ямы представляла собой песчаные конусы, заполненные кристально-прозрачной, проточной водой. Это были рачьи ямы.

Он прихватил маску и трубку для подводного плавания, сохранившиеся еще со времен его безоблачного детства, и отправился добывать пропитание. Это было настолько легко, что трудно было назвать это добыванием. За один нырок он вытаскивал пять-шесть крупных, зеленых и злобных рачищ. Прошло немного времени, и они стали розовыми, спокойными и невыносимо вкусными.

«Да, конечно», — говорил он сам себе, глотая парующее, пахнущее укропом, белое мясо с розовыми прожилками, — «С шампанским было бы еще лучше. Так нету же».

О, зеленый мир, пронизанный солнцем и зеленая ветвь мира, даруемая Зеленой Леди! Кто сказал, что запах конопли неприятен? Тот же дурак, который запах дезодоранта предпочитает запаху женщины.

Солнце зеленым яблоком, поиграв в листве, созрев, скатилось к горизонту. Наступил синий вечер, время опиума, время тайны.

Алые угли в жерле камина. Луна восходит в проеме распахнутой двери. Занавес опускается, занавес поднимается, кто играет занавесом в игре жизни? Зритель и персонаж, он сидит в кресле на сцене своей судьбы, шипит черное зелье. Что в следующем акте?

Пришло время собирать камни. После смерти Нуруллы, Мусса захандрил и, хотя трафик не иссяк полностью, но река превратилась в ручеек в горах, зависящий от времени года.

Смерть начальника охраны ничего не изменила в его положении. Товарищ Мирзоев, доверявший только личным контактам, назначил нового начальника, но и заместителя не тронул, оставил при деле. Старик-мастер продолжал приносить рубины. Он платил ему деньгами за пределами рудника, но сам влазить, не зная броду, в торговлю камнями не рисковал. Да и жаль было расставаться с таким великолепием. У него скопилась уже целая коллекция чудесных камней.

А времена менялись быстро, круто и жестоко. Уже вывели войска из Афганистана. Начались беспорядки внутри страны, в столице творилось черт знает что. Оборона границы треснула и потекла во многих местах. Моджахеды и местные таджики братались почти в открытую. Опиум перестал быть проблемой, этим начали заниматься все, кому не лень, даже пограничники. Теперь на границе можно было получить пулю неизвестно от кого и неизвестно за что, просто потому, что появился. Само пребывание на руднике начинало терять смысл и становилось опасным, было нападение на охрану, перевозящую рубины.

Империя зашаталась. Но даже когда начали доходить леденящие кровь слухи о резне в Сумгаите, в Карабахе и Пенджикенте, никто еще не понимал, что это конец.

Он видел мощь армии, он видел налеты бомбардировщиков, после которых даже трава не росла. Он жил в стране, где, сколько ни воруй, все равно не видно. Он был готов к чему угодно, даже к гражданской войне. Но он никак не ожидал, что империя сдастся та легко, без единого пука.

Крах Советского Союза поставил на его убеждениях большую чугунную печать с надписью «Верно». Верно, он жил, верный только самому себе и веря только в себя одного. Потому, что все империи, государства, правительства, партии и народы — дерьма не стоят. Особенно народы.

Вспыхнувшая в конце концов, гражданская война спалила руками свободных таджиков оба его дома, в одном из которых был тайник с деньгами. Но он считал это небольшой платой за печать с видом на жизнь. Он уходил из Таджикистана налегке, со своей коллекцией, с добычей рудника за шесть месяцев и без ненависти в сердце.

Пришло время разбрасывать камни.

 

Глава 9

Следующее утро пришло хмурым и дождливым. Он сразу почувствовал запах тления, запах разлагающейся плоти. Уже понимая, он, все-таки принюхиваясь, попытался обнаружить источник. Потом в правом нижнем углу поля зрения появились как бы колышущиеся волны дыма. Не было никакого источника — приближался приступ. Он знал, что скоро в правой части головы появится боль, постепенно она захватит правый висок, правую часть затылка и глаз. А потом она станет нестерпимой.

Он начал лихорадочно готовить трубку, стараясь не думать о боли. Могучий опий снимет страдание. Но если в момент входа думать о боли, то он же ее трансформирует в виде желто-горячего шарика под костями черепа. Шарик не будет болезненным, но он станет пульсировать, слепить глаза.

Приступы появились после встречи с караван-баши в Афганистане. Они всегда начинались одинаково — с несуществующего запаха, запаха разлагающегося мяса. Во время приступов у него появлялись видения. В них не было ничего чудесного или фантастического — просто он переживал куски жизни каких-то совершенно незнакомых людей. Однажды, к примеру, он целый день провел в неизвестном городе, сидел за столиками кафе, заходил в магазины, встречался с женщиной и даже испытал с ней несколько краденных, мучительно-чужих оргазмов. Во время приступов его сознание раздваивалось, так же, как и голова, разделенная болью на две части. Он был здесь и одновременно — где-то еще.

Торопясь, не делая перерывов, он выкурил три трубки одну за другой и обвис в кресле. Кажется, успел. На этот раз он опередил боль. Он пронзил ее тремя черными дымками, которые здесь, в этом мире — просто дымки, но в мире боли — это копья, пронзающие дьявола. И боль сдалась, уползла.

Его дыхание стало спокойным, бешеное сердцебиение сменилось ровным ритмом. Но подступающий приступ успел расколоть его сознание надвое. Он был здесь, в этом кресле — всклокоченный, бледный, умиротворенный человек, наслаждающийся тем невероятным облегчением, которое не знакомо тому, кто не испытал настоящей боли и предчувствия этой боли. Но где-то в другом месте, он был голым коричневым человеком, сидящим со скрещенными ногами на раскаленной скальной площадке, под отвесными лучами солнца. Он лыс, но волосы, обрамляющие лысину, спускаются до середины спины, грязная, полуседая борода падает на грудь. Прямо перед ним простиралась горная страна — хаос вздыбленного камня, пиков, плато и сухих осыпей. За ним был вход в пещеру, и он знал, что там — прохлада и прозрачная вода, сочащаяся из трещины в стене. Но он сидел, палимый солнцем, напряженно выпрямившись, с широко открытыми, невидящими глазами. Он спал.

Видение было предельно реалистичным, как и видение видения привидевшегося этому человеку. Он увидел, как с неба на него нисходит огромная птица с женской головой и женской грудью и разрывает на куски его утлое тело. Его внутренности вываливаются из вспоротого живота, его кровь впитывается в пыль, его сердце бьется в кровавой грязи. Затем птица с неподвижными глазами составляет его тело заново. Она дает ему новые кости из белого металла с желтым отливом, она вкладывает ему в грудь красный камень вместо сердца и наполняет его вены черным бальзамом. Человек видит себя, идущим во главе караванов, через бесплодные пески и горы, сражающимся в тысяче схваток с разноплеменными людьми и дьяволами, он видит себя тысячу раз убитым и тысячу раз возрожденным, потому, что вечный бальзам, текущий в его венах, делает его бессмертным. Он видит себя в храмовом зале перед земной богиней, увенчанной коброй, с алым фиалом в руке и в подземном святилище, в толпе людей, облаченных в красное, перед пьедесталом с черным двуполым божеством. На земле и под землей, во вращающемся воздухе и в бушующем огне, его дух — спокоен, вечен и несокрушим.

Он вернулся в свое бренное тело, ведомый его отчаянным призывом о мочеиспускании. А, вернувшись в свое кресло, попытался, было порефлектировать на тему — а не сходит ли он с ума? Но рефлексия была прервана непроизвольно вырвавшимся смешком — с чьего, интересно, ума? Впрочем, задуматься было о чем, впервые его транс, вызванный мигренью, столкнул его с чем-то запредельным. Впервые задумался он о том, откуда и куда ведет его нить его жизни. И насколько эта нить — его? Опиум, деньги, рубины, кровь — вот четыре вещи, которые вели его всю жизнь. Четыре — не число жизни. Четыре — число смерти. Вопреки нумерологии, арифметика его жизни насчитывала не менее тридцати случаев, когда он был на волос от смерти — и чудом спасся. И не менее тысячи трехсот тридцати, когда когтистая лапа закона могла прихлопнуть его, как муху или ободрать, как липку — до костей. Но не прихлопнула. Случай, приведший его в лес, заключался в следующем.

Бежав в Россию из объятого войной Таджикистана, он, будучи обладателем, возможно лучшей в Европе коллекции рубинов, оказался гол, как сокол, вследствие незнания каналов сбыта. Поэтому, подался в дело, дающее перспективу и в котором были тяги на уровне министерства — в милицию. Люди, которым он когда-то переводил в «царандое», теперь занимали очень приличные посты. Но они не понимали. Они решили, что ему нужна зарплата, звездочки и быстрая выслуга лет — для пенсии. Они пристроили его в батальон специального назначения и отправили назад — в Таджикистан. Причем все произошло так быстро, что он едва успел закопать свои рубины в подмосковном лесу. Трясясь в десантном самолете без обшивки, отопления и звукоизоляции и, время от времени, принимая ходящую по рукам бутылку водки, он горестно размышлял о том, что Россия стояла, стоит и стоять будет наивным идиотизмом своего служилого люда. Любому таджикскому, узбекскому, туркменскому менту он мог бы, сунув на лапу, прямо сказать, что ему надо. И получил бы. Но не таков русский офицер. Русский офицер, будь он хоть трижды взяточник и казнокрад, ни в жисть не поймет, что все, что нужно его боевому товарищу — это место участкового в г. Синепупинске и возможность спокойно продать ворованные рубины. Нет. Он обнимет, он поцелует, он выпьет бутылку водки и пошлет тебя в самую жопу, в самый ад — за выслугой лет.

«Как жаль», — думал он, поглядывая на рязанские лица своих товарищей по оружию, — «Что мнение народа, будто все менты — хитрюги и ворюги, не верно. Эти-то хлопцы — хитрюги? Да они умрут за товарища Мирзоева, а те, что останутся в живых, будут счастливы, если во время дадут зарплату».

А товарищ Мирзоев, шакал, был легок на помине. В задачу спецназа входила охрана министерств и ведомств. Товарищ Мирзоев видел его пару раз в Кала-и-Муг. И товарищ Мирзоев увидел его в форме российского спецназа. Тогда он понадеялся, что старый шакал не узнал его. Зря надеялся.

Ему повезло. Стоя в оцеплении возле здания генпрокуратуры, он получил по башке шариком от шарикоподшипника. Госпиталь. Самолет. Москва. Медаль. Городовой в Синепупинске.

Ему страшно понравилось. Он же почти никогда не жил в обычном, мирном городе, среди славянского населения. Настолько понравилось, что он на какое-то время забыл о рубинах. Пока не встретил Йосю Краснопольского.

Сам Йосиф Краснопольский называл себя мастер-гравер. Он и был гравером, работал в граверной мастерской. Но еще он был ООР — особо опасный рецидивист. Смешно — у него ходок-то было всего две. Но — большому кораблю большое плавание. Первый срок Йося получил в шестнадцать лет за подделку талонов на керосин. Нет, это не были голодные послевоенные годы. Но в поселке Пейшанба-Сиоб, возле г. Самарканда, где жил Йося, талоны на керосин были. И Йося получил десять лет — по тем серьезным законам и по грехам ссыльных родителей. В 1948 году, выйдя на свободу очень квалифицированным фальшивомонетчиком, Йося шутил, — «Если бы не товарищ Берия и не зона «Три Колодца, то был бы Освенцим им Йоси Краснопольского», — Йося имел несчастье быть слегка антисемитствующим евреем. В 1957 году он сел во второй раз за убийство. Так решил сход — в зоне нужен был специалист. Жизнь в глаза не виданного Йосей человека суд оценил в семь лет — на три года меньше талона на керосин. Выйдя на свободу в 64-м, Йося сказал себе, — «Все». – И сдержал слово. Он делал все для всех: дипломы, медали, справки о наличии семерых детей — кроме денег. И больше никогда уже не садился на шконку. Он наработал достаточно авторитета, чтобы настоять на своем, а свое было — разноцветные камни и красивые металлы, желтый и белый. Разумеется, детство и сроки, проведенные на Востоке, где ювелирные украшения — это намного больше, не просто дорогие цацки, способствовали рождению страсти. И ее черненького близнеца. Семнадцать лет в зоне Йося гранил дважды украденные рубины, шлифовал лазурит, переводил грязное базарное серебро, которое чекисты изымали пудами в изделия высшей пробы, а из окровавленного, с мясом вырванного золота штамповал респектабельные червонцы с бородатым профилем Николая II. Семнадцать лет Йося трудился во плену египетском, шлифуя мастерство под руководством мастеров старой пробы, умеющих вырезать из двух дощечек из стены нужника форму для печатания денег и укрепляя дружбу с покровителем всех азиатских ювелиров — терьяком, дарующим бестрепетность руки и верность глаза.

Йося имел квалификацию, Йося знал ходы, Йося мог огранить рубины и обменять их на билет в рай, где пляшут гурии, и никто не бросается шариками от шарикоподшипников.

У одного были рубины и запас опиума, у другого — желание и возможности, оба были русскими с Востока и понимали друг друга с полуслова, как они могли не договориться?

Гонцы от товарища Мирзоева прибыли, когда Йося уже успел огранить около десятка камней. Мирзоев не мог предъявить никаких официальных обвинений, рубины были и снова должны были стать его неофициальной собственностью. Двое мрачные, моджахедского вида таджиков с прокурорскими удостоверениями в кармане, прибыли в связи с расследованием уголовного дела о хищениях на предприятии горной промышленности и с поручением доставить в генпрокуратуру Таджикистана свидетеля по делу — бывшего заместителя начальника охраны этого предприятия.

Они не посмели ни вытрясти камни, нагрянув к нему домой ночью, ни взять его в оборот прямо в здании райотдела, поэтому ему удалось уйти, воспользовавшись некоторой заминкой.

И он дремал теперь в кресле у холодного камина, предоставив времени и опиуму лечить раны и выжидая, когда гончие псы уберутся восвояси.

А тем временем, судьба подбирала и связывала несвязанные нити, созидая прихотливый ковер человеческой жизни — ристалища богов.

 

Глава 10

Утром он проснулся здоровым и решил отпраздновать этот факт пробежкой и рекордным заплывом, прихватив с собой несколько драгоценных галет и маленький термос с чаем — для праздника.

Двигаясь берегом реки, он вдруг заметил краем глаза голую девочку, присевшую за тонкой завесой камышей. Если бы у нее была темная кожа, он бы решил, что у него галлюцинация. Но ее кожа была белой, слишком, не по сезону, белой. Не замедляя шага и не поворачивая головы, он проследовал к своей заводи, унося на сетчатке глаз фотографический отпечаток: белое тело, перечеркнутое темными штрихами камышей, настороженный взгляд из-под черных прядей волос.

Он спокойно сел на песок, спокойно снял майку, медленно разложил на ней свои припасы, одновременно быстро, по секторам, оглядываясь. Но ничего не двигалось, кроме того, что движется ветром, не было звуков присутствия, не было особого ощущения опасности в солнечном сплетении. — «Маугли», — внутренне усмехнулся он, — «Или русалка». – Но, в любом случае, не следует выдавать своей озабоченности, даже перед лисой. Он разделся, как всегда до гола, выплыл на середину реки и оттуда осмотрелся. Но ничего не увидел.

Выходя на берег, он заметил, что корни прибрежных камышей облеплены серым, птичьим пухом, расположенным так, как будто его принесло течением от того места, где он видел девочку. Или русалку. Едят ли русаки серых фазаньих курочек?

Он сел на свои спортивные штаны, чтобы песок не лип к голой заднице и налил себе стаканчик чаю. Он ни на секунду не расслаблялся. Но он ничего не услышал — он почувствовал. И медленно повернув голову через левое плечо, увидел девочку, стоящую в полутора метрах от него.

Ей было лет двенадцать. Теперь на ней было темное платье, довольно сиротского вида и явно маловатое. Она показала пальцем на галеты, потом на свой рот. Он кивнул. Она подошла, присела на корточки и быстро, с хрустом сгрызла три из шести галет, лежавших на майке. Она сидела так близко, что он мог слышать исходивший от нее запах речной воды. Ее короткие черные волосы слегка вились и были откинуты назад. Они выглядели так, как будто были уложены гелем.

Он всунул ей в руку три оставшиеся галеты, в другую руку вложил стакан с чаем, потом взял свою майку и прикрылся ею. Они посмотрели друг другу в глаза. У нее были серые глаза и очень черные, как будто подведенные ресницы. Он отвернулся, сворачивая самокрутку, и давая ей возможность доесть.

Он ни о чем не думал, покуривая и глядя на медленно плывущую печную гладь. О чем было думать? Судьба она и есть судьба.

Он бросил окурок в воду, разгладил ладонью песок и нарисовал на нем два домика — большой и поменьше. Потом показал пальцем на себя и на большой дом, — Я. – Она кивнула. Он показал пальцем на нее и на меньший дом. — Ты. — Изобразил пальцами ходьбу. И склонил голову к плечу, дожидаясь ответа. Она долго смотрела ему в лицо, не отвечая. Он уже решил, что она не поняла. Но она кивнула и взяла его за руку.

На хуторе он не стал утруждать ни себя, ни ее длительными объяснениями, а просто подвел к одному из пустующих домов посреди неплохо сохранившегося сада, потом указал пальцем на свой дом и ушел, предоставив самой разбираться в ситуации.

 

Глава 11

Длинная игла красной меди вспыхнула, как искра на ее ладони.

Как и первый раз, он не услышал, он учуял ее за своим левым плечом. Он не повернул головы. Он только что взял в руки банку с опием, чтобы скатать шарик для следующей трубки, а потом облизать пальцы. В этот момент она протянула ему иглу для опия. Игла была совершенно такой же красной меди, как и трубка, круглая на конце и четырехгранная возле ручки. Так же, как и на трубке, на ней были следы тончайшей резьбы.

Он взял иглу, осмотрел ее и после этого удостоил девочку взгляда. Она стояла прямая, как свеча и такая же белая в своем черном платье. Лицо ее ничего не выражало, в глазах прыгал огонь.

Он погрузил иглу в опиум и приготовил трубку по всем правилам искусства. Затем, одним вдохом втянул в себя весь дым без остатка и прикрыл глаза. Когда он выдохнул, ни одной струйки дыма не изошло из его рта. Он впился глазами в белое девичье лицо, пытаясь проникнуть в его тайну. Она стояла совершенно неподвижно, опустив руки, и отразила его взгляд, как зеркало. Он подвинулся в кресле и качнул кистью руки, показывая ей, где сесть. Она подчинилась мгновенно и села боком, между его раздвинутых ног. Совсем рядом он увидел ее ухо, — красивой формы, с хорошо развитой мочкой, ощутив запах речной воды, все еще исходящий от нее. Ее профиль обозначился на фоне огня камина — высокий лоб, прямой нос, округлая линия подбородка. Он повернул к себе это белое лицо — ее губы приоткрылись, черные на фоне огня. Он уронил руку, скользнул по ее груди — она легко вздохнула. Он провел ладонью по ее бедру — бедро было длинное, гладкое и холодное, как мрамор. Она накрыла его руку своей и подняла к свету огня, любуясь игрой рубина на его пальце, потом опустила рубин к своему лону.

 

Глава 12

Когда он проснулся следующим утром, девочка исчезла. Но игла, явно составлявшая пару с трубкой, лежала вдоль ее красного чубука. Не хватало еще двух вещей. Комплект должен был состоять из четырех предметов: трубки, иглы, чаши для опия и лампы («волшебной лампы Алладина», — с усмешкой подумал он), завершающей тетрактис. Земля, воздух, вода и огонь — в таком порядке выстраивался символический рад, база первоэлементов и основание пирамиды. Человек — пятый элемент, сочетающий четыре изначальных и преобразующий их на высшем уровне, на вершине пирамиды, Дома Огня. Опиум — пятая эссенция, квинтэссенция, которая служит растворителем и коагулянтом в этом алхимическом процессе, поднимая Человека на вершину пирамиды, где он становится божественным Глазом, созидающим Вселенную в процессе видения. Курение опиума по всем правилам искусства — это магический ритуал с использованием четырех символических предметов: трубки — для земли, иглы — для воздуха, чаши — для воды и лампы — для огня. Лампа — носительница огня представляет также саму пирамиду — Дом Огня и потому является завершающим предметом в наборе. Если ритуал имеет созидательный или разрушительный характер, то предметы должны быть из меди, поскольку медь — это металл Венеры-Люцифера, Созидателя-Разрушителя, пятой планеты, имеющей то же число, что и человек — пять. Порядок ритуальных действий имеет значение. Если брать опиум пальцами, тем более, облизывать их — это значит крайнюю близость к материалу, очень опасная вещь. Если брать иглой — это значит отстраненность через воздух, защита. Во время ритуала лампу нельзя гасить — погашение огня, любого огня означает окончание ритуала. Если лампа гаснет сама, ритуал следует немедленно прекратить. Трубку курят от одного до одиннадцати раз. Притом числа от пяти до одиннадцати ритуально не используются. Тот, кто выкуривает больше одиннадцати трубок — наркоман.

Смысл всего действа — сосредоточение на цели. Опиум мгновенно вводит в состояние медитации. Он отсекает все лишнее и выводит на поверхность сознания то, что является истинным желание ритуалиста. Этот предмет может соответствовать, а может и не соответствовать заявленной цели ритуала, но прерываться нельзя. Ритуалист схватывает то, что есть и поступает с этим так, как гранильщик поступает с камнем — придает ему нужную форму. Здесь поворотный момент. Если ум не дисциплинирован тренировкой, опиум вырвет этот предмет из захвата и швырнет в пространство и время, экстраполируя целый мир фантастических видений. Поэтому, закон ритуала — делай, что хочешь. А не то, что хочет сила, которую ты пытаешься использовать. Делать, что хочешь — это магия, даже если делаешь гвоздь. Если вместо гвоздя выходит табуретка — это реальная жизнь. Магия использует силу. Использование силы — это насилие. Применяющий насилие имеет все шансы испытать его на себе. Чтобы ходить по дорогам силы, надо быть тренированным бойцом. Потому, что нет магии, кроме чернющей, как опиумная смола. Нет благих сил — все силы жестокие и неумолимые. Любая мольба — это призыв к дьяволам прийти и разорвать тебя. Человек на путях магии — это Бич Божий, он может либо хлестать, либо сломаться.

Закончив с инвентаризацией своих драгоценностей, он решил попробовать найти девочку и посмотреть, как она решает продовольственную проблему.

Далеко ходить не пришлось — она лежала в двух шагах от дома, на солнце, голая, как в последний день творения и в первый момент их встречи, рядом дымился на костре котел с каким-то варевом.

Кое-что изменилось, однако. Ее кожа, еще вчера поражавшая молочной белизной, сегодня приобрела ровный цвет кофе с молоком, без малейшего оттенка красноты или пятен от одежды. В ее теле не было ничего от детской угловатости, но волосы на лобке почти отсутствовали, отчего ее орган имел сходство с зажатым между ног плодом персика. — «Созревает», — мельком подумал он, — «На солнце».

Уловив вибрацию от его шагов (или ему хотелось думать, что она уловила), девочка села, и грудь ее округлилась. Ее черные волосы были все так же уложены назад, серые глаза стали прозрачными в свете солнца. Без сомнения, она была красива, но что-то в ней, может быть, немота, заставляли воспринимать ее как вещь, как красивый предмет. «Венера Милосская», — подумал он, — «Всего лишь обработанный камень. Но она — концентрированное желание человека, умершего тысячи лет назад. Поэтому она является драгоценностью для тысяч, не умевших желать, которые вырастают, как трава вокруг ее мраморных ног и уходят в землю. Не оставив следа».

Зов желудка заставил его, принюхиваясь, опустить нос в котел. Там кипели морковь, свекла, лук, рыба и какие-то коренья. — «Фиш», — подумал он, — «Рахиль явилась сюда прямо от берегов Черного моря вместе с рыбой».

Он давно заметил, что как только в нем проявляется склонность к иррациональным аллюзиям, как тут же возникает жизнь с ее совершенно сумасшедшей реальностью.

Двое моджахедов возникли из ниоткуда, у одного в опущенной руке был пистолет, второй улыбался. — Здрастэ, здрастэ, — сказал тот, который улыбался, — Кущиэм?

Два шага было до дома. Два шага отделяли его от жизни и смерти, но с оружием в руках. Или от гарантированной смерти от ножа. Он хорошо знал, что ствол в руке у «прокурора» — на всякий случай. Убивать будут ножом. Пчок, таджикский нож — очень острая вещь. И употребляется для заклания баранов и воров.

Оба таджика смотрели ему в лицо. Восточный человек может быть кем угодно — волком, шакалом, лисой. Он может быть даже шакальим дерьмом. Но он никогда не поднимет глаз на голую женщину. Это — табу, это впитывается с молоком матери. Они оба лишь слегка усмехнулись, когда немая Рахиль метнулась к дому. Они все еще улыбались, когда она возникла на пороге со здоровенным «ТТ» в руках и открыла стрельбу.

Тот, который здоровался. Оказался тренированным бойцом. Он получил пулю в грудь, под левую ключицу, но упал, кувыркнулся и исчез в кустах. Тот, который с пистолетом, умер мгновенно, от двух ранений в сердце.

Возможно, не так уж сложно попасть в человека из пистолета с расстояния двух-четырех метров. Возможно, не так уж сложно попасть в человека с расстояния четырех-восьми метров. Но ему случалось стрелять и промазывать с такого расстояния. А шоколадная девчушка «Баунти» — попала.

Он с уважением взял из ее рук пистолет, ничего не спрашивая. Выщелкнул магазин — четыре патрона. Прихватил из дому еще два магазина. Заменил неполный и со всеми предосторожностями пошел добивать подранка.

Следов крови было, на удивление, мало. Хотя мощный заряд «ТТ» наверняка прошиб бойца насквозь с такого расстояния, раненый сохранил достаточно самообладания, чтобы на бегу не марать кровью листья. Поэтому, охотник не потратил много времени на челночное прочесывание кустов и направился к дороге.

Таджики не могли добраться сюда иначе, как на машине. Разумеется, они оставили ее достаточно далеко, чтобы звук двигателя не был услышан в доме. Но теперь бойцу было не до конспирации, он должен был добежать до машины и рвать отсюда на полном газу, пока кровотечение и шок не лишили его сознания.

Он наткнулся на УАЗ, не доходя нескольких метров до дороги — предусмотрительные таджики загнали его между деревьев.

Боец сидел, прислонившись спиной к борту. В его руках между скрещенных ног, был какой-то сосуд, голова упала на грудь. Рядом валялись куски индпакета, он успел наложить тампоны на сквозную рану в груди. Но умер он не от пули — его горло было перерезано от уха до уха, кровь продолжала стекать в медную чашу, которую он держал в руках.

 

Глава 13

Перед ним находились три предмета — трубка, игла и чаша. Несколько часов назад нечто побудило его взять чашу из рук мертвого врага и ритуальным жестом излить его кровь на его склоненную голову.

Он понимал, что на сцену вышла третья, неизвестная сила. Этот лес начал превращаться в театр боевых действий и резонно рассудив, что наткнуться в нем на одну братскую могилу в три раза сложнее, чем на три частных, он отвез павших бойцов и захоронил их вместе с черной принцессой и ее стражами, ему очень хотелось заглянуть в ящик, но он не стал играть в эти игры.

На машине были российские номера, а в техпаспорте значилась длинная таджикская фамилия, вероятно, бойцы позаимствовали автомобиль у какого-нибудь земляка. Не было оснований полагать, что они привлекли к своей акции посторонних. Не было оснований полагать, что третья сила, уничтожившая его врага, настроена к нему враждебно. Не было оснований полагать что-либо по поводу чаши — такие вещи выходят за пределы полагания. Он достаточно долго прожил на Востоке, чтобы стать фаталистом. Он утопил «УАЗ» в том же озере, что и «БМВ» и решил остаться в доме — уходить ему было некуда, а от судьбы все равно не уйдешь.

Он привычно заглянул в свой рубин — там вечно шел в гору человек с мешком на плечах. Или, может быть, то был камень?

Девочка сидела рядом с ним, глядя на алые угли в камине и бегущие по ним черные, бархатные тени. От нее больше не пахло речной водой, от нее пахло ночью, сексом и тайной. Наверное, она постирала свое платье, иначе, отчего оно перестало быть просто темным и сиротским, а стало роскошно-черным в бегущих бликах алого огня?

— «Кто она?», — думал он. Она убила сегодня ради него и себя. По праву, врожденному каждому человеку и украденному чужими законами. Кто они, демонизирующие персональное право на убийство и хладнокровно убивающие массами? Они — коллективная человеческая мразь, без совести, без чести, без лица, без имени, не имеющая мужества на персональные решения и персональную ответственность. Она — беззаконие. Человек не может считаться цивилизованным, пока не убил врага. В свете его смерти становится очевидным величие жизни и убожество человеческих установлений. — «Если существует Сатана», — с усмешкой подумал он, — «То через государства, религии, партии и правительства он — Князь миро сего, он — Власть. И если существует Бог, то он наверняка среди разбойников, среди тех, кто всегда против Власти. Приватный разбой — последнее прибежище человека в мире организованного насилия. Кем был Христос, если не идейным анархистом? Зря, что ли, Власть распяла его между двух разбойников? Кем были первых христиане, если не бомбистами своего времени? Они взорвали Рим, но Рим сломал их через искушение Властью, Рим возникает всегда на обломках всех революций. Потому, что любая организация — это Храм Сатаны. Там нет Бога. Бог — это тихий голос в душе, зовущий к ножу. В Писании не сказано, что Бог прйидет и перевоспитает грешников. В Писании сказано, что Бог прийдет и ввергнет грешников в ад. Вилы и смола — это покруче будет, чем нож или даже дробовик». – Он расхохотался и прижал к себе удивленно взглянувшую на него девочку, — «А поскольку Бог и Дьявол воюют руками людей, постоянно меняясь местами, то мы тут расчистим место для Всадников Апокалипсиса, а то и копыто поставить некуда — одно дерьмо».

Далеко над лесом простерлись алые всполохи зарниц. Похоже, приближалась область низкого давления, а значит и приступ. Осадки, влажность, низкое атмосферное давление — вот одна из причин, которая удерживала его вдали от Европы. Следовало нанести упреждающий удар, следовало поднимать Черного Дракона против Красного.

Он быстро вдохнул три терапевтические трубки, мельком припомнив, что Тера, отец Авраама, был первым терапевтом, гадавшим по оракулам, получившим его имя — терафимам.

Три поворота ключа быстро открыли дверь в пространство, где нет ни боли, ни воздыханий, но что, черт возьми, может войти из-за той двери?

Его дух стал безмятежным, как зеркало, он смотрел в глаза девочки, глядя на себя из ее глаз через отражение огня. Что отражается, в чем и где источник отражений? Он ли всматривается во тьму или тьма смотрит на него?

Буквы были незнакомыми и читались справа налево, но он ясно понял слово — Таргес.

«Таргес, халдей, написал это в год тысячу двенадцатый от Дня Света, Солнце в Деве, в месте Тишарб». – Так было написано в книге, которую он держал в руках. Он четко видел страницу, и он был голым человеком, сидящим в пещере с книгой на коленях. Но он так же четко видел свое отражение в глазах девочки и осознавал свое присутствие в лесном доме.

«Что было, то и будет. Знай, Тархон, что в прошлом было поколение людей, уничтоженное Господом. Но некоторые выжили потому, что Господь мира не всемогущ. Их мудрость передаю тебе. Предвечный есть Один. Единица не может быть ни увеличена умножением, ни уменьшена делением, ибо 1*1=1 и не более и 1:1=1 и не менее. Но, будучи частично определима в своем положительном аспекте, Единица, путем рефлексии создает Эйкон или Эйдолон, который есть Ариман — Ее наместник и представитель, созидающий проявленную Вселенную через сонмы созданных им Строителей.

Знай, Тархон, что наш ничтожный земной мир так же далек от Единого, как пыль под твоими ногами. Несовершенные боги создали этот несовершенный мир. Но в своей бессмертной сущности человек сам есть Неизменный Единый, не имеющий второго.

Знай, Тархон, что все в этом мире предметно — боги. Ангелы, духи, земной прах и звездная пыль. Как вверху, так и внизу.

Итак, Ариман-Демиург призвал семь космических духов Лха и приказал им создать место человека — небесный свод и земную твердь. Но, поскольку творение — это жертва, Лха отказались творить, они отказались жертвовать. За это Ариман проклял их и связал в созвездии Плеяд. Они стали держателями времени и будут там до периода завершения их преступлений в конце тайного или великого года Мира, то есть периода процессии, когда должно произойти восстановление и новое начинание.

Проклятые Духи создали Великую Матерь или Кефу-Тайну или созвездие Большой Медведицы. Она родила семь ангелов. Их имена: Идальбаоф, Саваоф, Адонай, Элоэй, Орей и Астанфей, это — семеричный Дракон Полюса, Малая Медведица. За то, что она родила без отца, Великая Матерь была названа блудницей. Она держит в руках предметы блуда — символы мужского и женского пола, находящиеся в Полярном Центре, в утробе творения, в северном месте рождения Времени в Небесах.

Эти двое — Большая и Малая медведицы, Кефа-Тайна и Красный Дракон Полюса, вращаются вокруг Полюса Небес или Древа или Полярной Звезды или Железного Гвоздя, на котором вращается Небо.

Они являются первоначальной парой, от которой родился Адам.

За то, что родила от сына, Себекха-Дракона, Эа-Семеричного, Блудница была названа Великой Блудницей. За то, что она — Матерь Жизни, а цвет Жизни — Красный, она была названа Женщиной в Красном, Она — Женщина в Красном, Великая Блудница, оседлавшая Зверя о семи головах. Адам — изначально проклят. Он — сын Блудницы и Зверя, внук проклятых Духов. Он вместилище Света, то есть — Проявленного и Тьмы — Корня Света. В нем Ариман-Демиург наказует 7*7*7 Падших Ангелов, обреченных рождаться в человеке из праха вновь и вновь. Земля — это Ад, Авичи, Проклятая Восьмая Сфера Небес.

Люди, это ангелы, падшие в материальность — в Свет, проявленной частью своего естества. Через Жизнь в них возрастает свет и чахнет Корень Света — Тьма, из которой они пришли. Поэтому они спутали причины со следствиями. Они стали почитать Палача-Демиурга в качестве Бога своего. Они ничего не знают о Едином, который ничего не знает о них. Они страдают все больше и больше, даже не понимая, что страдают. Они научились наслаждаться своим страданием, они похожи на пса, лижущего пилу. Но их истинный Отец, Великий Зверь Небес, который страдает и борется вместе с ними, не забыл о них. Первое поколение людей еще помнило Отца, и Отец успешно взращивал в них Корень Света. Они взбунтовались против Аримана, отказавшись платить ему дань своим страданием. За это Ариман уничтожил их, кроме тех, кто оказался более способным к собиранию Силы.

Ариман создал второго Адама из праха, лучшую, более крепкую тюрьму для свободных духов. Второе поколение людей с глазами из грязи и сердцем из грязи, оказалось еще дальше от своего истинного Отца и прокляло Его и назвало Его Духом Тьмы.

Но исполнятся сроки. Великий Зверь, скованный на тысячу тайных лет, освободится и уведет за собой свой народ с этой Земли, оставляя пресмыкаться в прахе тех, кто не достиг. А чтобы достичь, надо Знать, Желать и Молчать. Теперь ты знаешь, Тархон.

Знай, что перед тем, как звезды сдвинутся со своих мест, в году 4012 от Дня Света и через 2012 лет после рождения пророка по имени Иешуа на Земле произойдет великая война между Детьми Зверя и теми, кто предал Отца своего. Потому, что тяжелы оковы материальности и слепые поведут за собой слепых, чтобы сражаться за каждый камень в стенах своей тюрьмы. Они все погибнут под ее развалинами. Это — потерянные души, которые исчезнут в Глубинах Аримана. Потому, что после того, как исполнятся сроки, Ариману нет дела ни до человека, ни до его души. Дом Аримана — вся Вселенная. А дом человека — только его душа.

Чтобы быть готовым ко Дню-с-Нами, надо, чтобы не погас факел изначальной мудрости. Если он погаснет, тогда все погибнут, утонут в Аримане. Тогда все страдания и вся борьба окажутся бессмысленными. Мы едины с Отцом и одни в этой бесчувственной Вселенной, она сомкнется над нами — и ничего не останется.

Иди и неси факел. Никого не зови — сами придут. Мы, как перья, брошенные в воздух, нас несет ветер — не всегда в одном направлении. Наш знак — одинокий человек, идущий в году с грузом на плечах. Опиум — магическое средство, которое мы сохранили с допотопных времен, он дает силу жить и силу умирать, храни и защищай его — он будет хранить и защищать тебя. Никому не верь, ничего не бойся, ничего не проси. Живи долго, но умирай сразу…»

Он так и не дочитал книгу, страницы растаяли в его руках, он смотрел в глаза девочки, в которых плясал огонь, он был в доме. Посреди ночного леса.

Они в последний раз спокойно поужинали заливной рыбой и легли спать, обнявшись, сильные вдвоем.

Отрезанные от мира, они понятия не имели о том, что в нем происходит. А в мире нарастали события, ибо близилось реченное пророками.

Украина, в которой давно уже назревал тройственный раскол, развалилась, наконец, на три части — Восток, Запад и остров Крым. Западники начали кричать «Караул!» в сторону Америки, восточники — в сторону России, а крымские татары обратились за поддержкой к братьям-мусульманам в натовской Турции. Под шумок Румыния, претендовавшая на Буковину, ввела туда войска — для защиты румынских граждан. Польские «орлики», мало обращая внимания на свое правительство, подтягивались к Львову, отобранному силой в 1938 году.

Восточные олигархи срочно формировали частные армии, нищий и ободранный народ начал повсеместно выползать на улицы, шалил по ночам на дорогах — ради хлебца. Селяне из центральных областей начали поглядывать в сторону Гуляй-Поля, где еще жил и здравствовал внук батьки Махно.

Центральное правительство, состоявшее сплошь из очень небедных людей разных национальностей, вопило во все стороны о народности, самостийности и защите демократии, одновременно пакуя чемоданы.

Вдруг выступил Патриарх и ни к селу, ни к городу, сказал, что, мол, неплохо бы присоединить Русскую Православную Церковь.

Эфир дрожал от раскаленной полемики между Вашингтоном, Москвой и Европейским союзом. Где-то затаился чудовищный Китай. Ирак и еврейско-арабские дела были забыты — центр внимания переместился на Восток Европы.

НАТО под давлением Америки настаивала на немедленном вводе своих войск — на основании договора о сотрудничестве и для защиты демократии. Россия резко протестовала и настаивала на вводе своих войск — на основании Союзного договора Независимых Государств и для защиты демократии.

Пока шли переговоры, русские и татары в Крыму уже вцепились друг другу в горло, между ними мотались разномастные казаки, моряки обоих флотов засели в Севастополе и пока ни во что не вмешивались, но несколько катеров украинской пограничной охраны самовольно ушли в сторону Дуная — на подмогу Дунайской флотилии, на Западной границе уже шли бои, а на Востоке криминальные кланы сводили между собой счеты, не обращая внимания на деморализованную милицию

И не слишком глубоко, в Донецкой, Харьковской, Запорожской области, на Волыни и подземных хранилищах лежали сотни тысяч тонн боеприпасов и между ними — десятки украденных или утаенных ядерных бое6головок, ядерных зарядов ограниченного действия, а также тонны зарина, замана, иприта — до которых просто не дошли руки. Дымили атомные электростанции и химические заводы, а из раскрошившегося саркофага над одной из шахт в Донецкой области тек радиоактивный газ от взорванного там еще в шестидесятые годы, по недоумию, ядерного устройства.

Спокойной ночи, Украина.

 

Глава 14

Утро окрасило нежным светом стволы сосен, задушено пискнула синица в когтях ястреба, затрещал башкой о дерево никогда не унывающий дятел. Жизнь продолжалась и тянулась, подобно сбитой автомобилем корове, которая лежит на обочине с выпавшими кишками и тянется к травке, не зная, что уже сдохла.

В это прекрасное утро он решил порадовать принцессу деликатесом из раков и этой целью повел ее к заветным ямам, чтобы добыла сама и не ленилась, да и помылась чтоб.

Поскольку пребывание на дне должно было быть долгим, обозревательным и поучительным, он тщательно провентилировал легкие перед погружением и указал ей сделать то же самое. Она сделала, и он с удовольствием понаблюдал, как вздымается ее тугая грудь. Затем он приладил ей свой водолазный комплект и в последний раз глубоко вздохнув, они пошли на дно глубокой ямы.

У дна он вытянул руку, показывая ей на здоровенного зеленого рака, который таращил на них бельма из своей дырки в белом песке. И вдруг его рука, и рак, и песок окрасились в розовый цвет. Едва он успел подумать, не лопнул ли сосуд в глазу, как температура воды ощутимо повысилась. Он схватил девчонку за руку и оглянулся вокруг — водяная линза была пронизана розовым светом, как будто они находились внутри рубина. — «Лампа вспыхнула», — подумал он, хватаясь другой рукой за торчащий из песка камень, чтобы не всплыть, — «Волшебная лампа Алладина». Что-то подсказало ему, что всплывать не стоит. Вода стала теплой, как кровь. Затем донесся глухой удар, в воду полетели горящие сучья. Он крепче сжал руку девочки, ее глаза за стеклами маски были совершенно спокойны, раки взволновались намного больше.

Они всплыли к свету нового дня, когда таиться под водой больше стало невозможно. Лес пылал. От края до края — одновременно. Небо было равномерно розовым, как сукровица, земля — черной и дымящейся. Дул горячий ветер. Дым втягивался в каньон реки и, казалось, что вода кипит. Внезапно его охватило иррациональное чувство жалости. Ему стало жаль всего, что тут сгорело — сойку, белку, воробья. Они-то причем? – «Притом», — мстительно сказал внутренний голос, — «Все виновны». – Им пришлось снова нырнуть, потому, что кожа невыносимо горела. — «Может ли это быть проникающая радиация?» — раздумывал он. Он был профессиональным военным и примерно понимал, что произошло. «Если лес горит на таком расстоянии от города, значит, они взорвали бомбу в воздухе. Зачем? Зачем, черт возьми, они вообще это сделали?» — А ни зачем. Просто наступили сроки.

Хотя объяснение было. Как оно всегда бывает всему, даже самым идиотским, равно, как и самым мистическим вещам.

Украина никогда не была самостоятельным государством. В разное время ее западные и южные области входили в состав Польши, Австрии, Венгрии, Румынии и Турции. Теперь эти страны, опираясь на всю мощь Североатлантического союза, рвались с поводков, которые Америка, поигрывая пальцами, держала в одной руке, а второй со всей наглостью молодого отморозка, сидящего на старой игле капиталистической экономики, тянулась к границам России, чтобы добить раненого русского медведя или загнать его в его берлогу — за Урал. Но Россия уже сбросила основательно перекроенную медвежью шкуру и развернула хищные крылья орла. В России никогда не забывали, что вся Украина, от памятника Владимиру Святому и до самых до окраин, подарена Украине Россией. Но дело было уже не в имперских амбициях. В России все от русофилов до русофобов прекрасно понимали, что американцы в Украине — это конец российской государственности. После потери Балтийского и Черного морей, а также закрытия российского нефтетрафика через украинскую трубу, из Москвы даже до Жмеринки только самолетом можно будет долететь с бутылкой керосина в кармане — и то если пропустят, присутствие американцев в Украине делало российскую противовоздушную оборону пустым звуком. А ведь никто не обманывал себя, ни кто не полагал, что американцы ограничатся присутствием. История давала шанс Великой Америке, История подсовывала ей здоровенный кусок сыра — возможность раз и навсегда покончить с Россией и стать РАХ АМЕР1САНА. Наконец-то.

Они вошли в Украину с Запада, толкая впереди себя НАТО, как псов войны, как Чингиз-хан, в свое время шел с Востока, толкая впереди себя покоренные народы.

Восток Украины, который говорил по-русски, мыслил по-русски и жил по-русски, моментально качнулся в сторону России, украинский президент, трепеща воробьиными крылышками, пищал о консенсусе, но все это уже не имело никакого значения. Потому, что Судьба внушила мудрым головам из Пентагона провести спецоперацию. И глубокой ночью, в обстановке глубочайшей секретности, они опустили глубинную бомбу в подземное бомбохранилище на границе с Россией, в Харьковской области — ради шума и пыли и половить рыбку в мутной воде чтоб. Откуда им было знать, что там — атомный снаряд? Откуда об этом было знать российскому президенту, если об этом не знал даже украинский? Но взрыв снес половину Белгородской области, и россияне ответили ядерным ударом по позициям натовских войск в Украине — думать о братьях-славянах было уже некогда. Американцы ответили, чем Бог послал и что сумели собрать по своим базам в Европе. После этого начали прислушиваться, как нашкодившие коты. Но от неньки-Украины к тому времени уже почти ничего не осталось.

Страна, в которой началась индоевропейская раса, перестала существовать первой.

 

Глава 15

Они высунули головы из воды, как некие рептилии, выходящие на сушу Нового Мира, стареющего быстрее, чем собака. Лес продолжал гореть, но температура воздуха резко упала так, что они ощутили озноб, выбравшись из воды.

Идти было некуда и незачем. Можно было умереть сразу, а можно — потом. Он решил выбрать — потом, из любопытства.

Он снял дурацкую маску с головы девочки и поцеловал ее — в лоб, в щеки и в губы. Она была последним существом, которое увидит его смерть. Он напрягся и пожелал ей умереть легко — как белочки в лесу. Он усмехнулся, потом расхохотался, поняв, что плачет — мы бьем, бьем, бьем белочек дробиной в глаз, а потом, когда приходит время умирать, плачем, вспоминая, что им тоже было больно.

Он утер свою идиотическую слезу, пролитую по всем белочкам в мире, взял девочку за руку и зашагал с ней по черной дороге навстречу красному восходу или закату агонизирующего мира.

 

Глава 16

Почему-то солнце перестало восходить и заходить — наверное, ему надоело это дело. Постоянно с неба шел мутно-розовый свет, воняло гарью, жареных птиц было сколько угодно, потом появились и жареные люди.

Вспышка застала их на открытом пространстве. Собственно, весь их городишко теперь был открытым пространством, все, что они успели понастроить, превратилось в прах.

Они лежали среди праха своих домов, своих магазинов, своих контор и своих фабрик, обнимая своих детей, обратившихся в прах. Зачем все это было? Из праха сделанное, в прах и ушло. Кто-то решил, что хватит.

Он шел голый, облепленный пеплом, ведя голую девочку в поводу, и ненавидел. Ненавидел независимо от того, кто это сделал — Бог или Черт. Он ненавидел Бога за его гребаную справедливость. Он ненавидел Черта за его гребаную несправедливость. Он ненавидел всех, кто убивает белочек в лесу, кто делает из людей пепел. Он был никем и ничем — просто пылью. Но он имел свою ненависть, и он возносил ее к пылающим небесам и плевал ею в пылающие небеса — дерьмо они были, эти пылающие небеса, по сравнению с его ненавистью.

И так он шел, ведя голую девочку в поводу, и мечтал. У него было достаточно ума, чтобы понимать то, что это сделало — не личность. Но он-то был личностью. И он персонифицировал То, что Это сделало — в Лицо. И он плевал в него, он бил его ногами, он стрелял в него из пулемета, он грыз его. Но это было — его лицо.

«Таргес», — говорил он, волоча ноги в черной пыли, — «Я прощаю им все. Их подлость, их глупость, их жестокость. Я прощаю им то, что они плевали в меня, они стреляли в меня, они били меня, когда я спал. Потому, что они — это я. Я никогда не прощу тех, кто поднял руку на нас. Я никогда не прощу и пусть я буду гореть в огне всю вечность — я буду орать, но все равно не прощу. Да, я понимаю — Армагеддон. Да, я понимаю — кто-то кого-то за что-то наказывает. Но я — против, даже если я и не прав. Я все равно против тех, кто наказывает белочек. Я — грязь, я стою в грязи и говорю, издыхая в грязи — я против!»

В какой-то день они сидели на обгорелой поляне какого-то леса. Он с удовольствием наблюдал за девочкой — это был единственный объект, на который было приятно смотреть. Она разрывала белыми зубами поджаренную ворону, ворона уже слегка пованивала, ну и что? А что здесь не подванивало?

Вдруг с неба спустился дискообразный аппарат. Аппарат весьма напоминал летающую тарелку, но, приземляясь, поднял кучу пыли и внушительно гудел. Из него вышли трое людей в армейском камуфляже и, потоптавшись возле двух черных фигур, сказали, — «Пойдем».

 

Глава 17

«Распеленывают тело, освобождают от пут ноги, дабы пламенеющий Бог помчался по небу со своим волшебным копьем», — сказал седой человек за штурвалом и повернул голову через плечо, — Вам нравится мчаться по небу в летающей колеснице? — Куда? — спросил он, хотя ему было совершенно все равно. — В Киев, — ответил человек за штурвалом, — Хотите выйти? — Нет. Неужели Киев уцелел? — Место еще мокро, но бача уже ушел. Место нас интересует. — Вас? — Что это на вас за форма? — Румынская армия. — Хорошо говорите по-русски. И по-персидски, надо полагать. — И по-украински, и по-чешски, и по-венгерски, и по-французски. И по-древнегречески, — человек за штурвалом усмехнулся, — Если бы было с кем говорить. Впрочем, теперь все указанные языки — мертвые. — Вы что, Дракула-Князь Тьмы? — Нет румына, который не числит Володю Дракулу среди своих предков. Но я не кровосос, я филолог. Хотя мои студенты, возможно, были другого мнения. Я профессорствовал в университете до недавнего времени. — Как вы здесь оказались? — С войсками. В качестве военного переводчика. Я ведь еще и полковник запаса. Службы безопасности, если вам интересно. — Зачем я вам? — Затем же, зачем и мы вам, Александр Васильевич. Это Янош и Георг, — седой указал в сторону двух молчаливых мужчин и те кивнули в ответ, — Янош — поляк, Георг — немец, оба военные переводчики, оба говорят по-русски. Меня зовут Михай. — Вы не ответили на вопрос. — А вы уже знаете ответ, — не оборачиваясь, Михай поднял вверх левую руку, на которой блестел полированный рубин в оправе белого металла, такие же перстни были на руках его спутников, — Вы знаете, что такое урим? — Какая-то часть облачения еврейского жреца. — Не только еврейского. И египетского, и халдейского, и вавилонского. Урим — это, прежде всего предмет. Всегда состоящий из кристалла и священных проводников — золота и серебра. Урим — это спутниковый телефон, с помощью которого общались с богами. Если использовать серебро, то передаточная станция — Луна, если золото — Солнце. Тот урим, что у вас на пальце, изготовлен из сплава золота с серебром — электрона. Может использоваться и как маяк. — На Земле слишком много обручальных колец, — вяло возразил он, — Любую линию забьют. — Не забьют. Если вы сгрузите над амазонскими джунглями кучу незаряженных мобильных телефонов, как, по-вашему, ими смогут воспользоваться дикие индейцы? Они повесят их в нос. Чтобы урим работал, надо знать, как его изготовить, как его зарядить и как им пользоваться. Вы, Александр Васильевич, в некотором смысле — лучший Воин, чем я. Но я дольше вас иду по этой дороге и больше знаю. — А девочка, — он кивнул головой, — Имеет отношение ко всему этому? — Она имеет отношение персонально к вам. И она не совсем девочка, — Михай усмехнулся, — В том смысле, что она не человек. — А кто? — Демон. Пора отбросить глупые суеверия, Александр Васильевич. Теперь в счет идет только результат, наступило время правды. Вот она, — Михай указал вниз на сожженную землю, — Голая правда. Они, — Михай ткнул пальцем в девочку, — Были здесь до нас и будут после. Я не знаю, зачем вы ее притянули. Я знаю только, что это — джинни, существо, связанное с опиумом. Она вам дарила что-нибудь? — Да. Иглу для опиума. Но все, разумеется, сгорело. — Это не имеет значения. — Михай надолго задумался, — Ладно. Это и слишком сложно и теперь уже не важно. В Киеве, так или иначе, все решится. — Но почему Киев? — Потому, что Киев, это место Кия. Почему родовым знаком киевских князей был Трезубец? — Не знаю. — Но с христианской теологией вы знакомы? — Поверхностно. — Кий, или Кийан, или Киван был богом, которому Моисеевы евреи поклонялись в пустыне. — Я думал, они поклонялись Тельцу. — Телец — это общее изображение для бога во всех древних религиях, бык или голова быка в круге. — Но причем здесь вообще евреи? — Абсолютно ни при чем. Евреи — это название религии, а не народа. В те отдаленнейшие времена не было никаких евреев, равно как и славян или индусов. А было Человечество Второго Круга, арийская раса, впоследствии распавшаяся на племена и народы. Это Человечество началось здесь, — Михай указал вниз, на сожженную землю, — И здесь же оно и закончится. Потому. Что Кийан, он же Сиван. Он же Шива, поднял свой Трезубец. Здесь, в месте Кия, под развалинами Киева — древнейший храм человечества, храм Шивы-Разрушителя, первое и последнее место на Земле. — Послушайте, Михай, — устало сказал он, — Наплевать мне на Шиву. Я мог сдохнуть тысячу раз от вещей намного более простых, чем Трезубец Бога. И конец света для меня в любом случае наступил бы гарантированно, так же, как и для вас. Мы здесь все бойцы и я может быть самый тупой из всех, а эта штука, – он топнул ногой в пол, — Боевая машина. Вы можете мне объяснить по-простому, на чьей мы стороне? Если уж отдавать богу душу, то какому? — Георг и Янош зааплодировали. Михай сказал, — Проблема человека в том, что он смещает масштабы и теряет чувство реальности, начиная соизмерять себя и Бога. Он начинает считать себя пупом Вселенной, а он не пуп Вселенной, он — мусор, случайно созданный завалящим Ангелом, которого называют то Сатана, то Сатурн, то Иегова, от Иао. Вы можете хоть треснуть, желая стать сыном Бога, но вы не сын Бога, вы — сын Черта и у вас нет никакого выбора. Нет у вас никакой души. Тело, душа и дух — это просто слова, которыми человек обозначает некоторые аспекты своего Я. Тело не чувствует — чувствует Я, душа не живет — живет Я, дух не воспаряет — воспаряет Я. Я — это очень маленькая вещь в масштабах Вселенной, но это все, что у вас есть и единственное, что вы можете потерять. И потеряете, если не будете бороться. Второе заблуждение человека, в которое вводит его суеверная наука — это деперсонификация Сил. Нет безличных сил. Вы можете посадить дерево, раздавить муравья, зачать ребенка — это все проявления Силы. За которыми стоите вы — личность, персона. Хотя ни дерево, ни муравей, ни ребенок могут этого и не понимать. И каждый из них является центром Силы на своем уровне. В проявленной Вселенной тьмы и тьмы таких Сил, сонмы иерархий. Шива или Ариман, или Демиург — это личность, персона. И это центр Силы на таком уровне, с которого человека просто не видно. А Сатана, или Иао, или Великий Зверь — это ваш непосредственный Создатель, Ему есть до вас дело потому, что вы — Его часть. Все в проявленной Вселенной держится энергией Единого, организованной семерично на всех уровнях. Любая Тварь во Вселенной — это семеричный организм. Все, кроме человека, кала Вселенной, создания Ада, обитателя Восьмой Сферы и носителя восьмого принципа — Я. Я — это то, что наслаждается и оплачивает наслаждение страданием. Ни одна Тварь во Вселенной от Демиурга до элементального духа не страдает и не наслаждается, у них нет основного чувствилища — Я. Они заканчиваются на седьмом принципе — Эго, которое есть самость, личность, персона, ум — но не Я. Я — это результат игры против правил, изначального сатанинского Бунта, с целью получить наслаждение от существования. И наказания за Бунт — страдания. Ад рушится без наслаждения. Таким образом, на одном полюсе Творения — совершенно совершенный Демиург, в Первой сфере, на другом — совершенно несовершенный человек, в Восьмой сфере. Но у человека есть то, чего нет у Творца. Так кто из них является венцом Творения и конечной целью Единого? До сих пор все шло по предопределенной схеме. Человек мог слить свое Я — причину страданий с семью принципами, через следование пути Природы, пути Бога. Или дифференцировать свое Я, следуя против Природы, путем Сатаны. В первом случае после распада организма, после смерти он возвращал свои принципы Богу, получал Прощение и шел в Рай — в Ничто. Во втором случае, он отдавал Богу Богово, а восьмой принцип — Кесарю и шел в Ад, в мир Сатаны, в следующее рождение на Земле, чтобы мучиться в мясорубке страдания и наслаждения. Некоторые таким образом, за множество рождений взращивали Я воистину сатанинских разметов. Некоторые не без оснований полагали, что взращивание Я и является конечной целью Единого, ради которой он и затеял Творение. Вот теперь-то мы и посмотрим. Мы здесь, Александр Васильевич, не потому, что какие-то остолопы затеяли атомную войну, а потому, что заканчивается великое Тысячелетие Мира, скованный Зверь освобождается, наступает время Новой Земли и Новых Небес. Вот за этим мы и летим в местное отделение Аримана — чтобы узнать приговор и присутствовать при чтении завещания. Понятно? — Каким образом мы собираемся узреть Аримана? — А каким образом вы манифестируете себя клетками эпителия своей прямой кишки? Но как-то вы это делаете? Узрим, как-нибудь.

 

Глава 18

Чем ближе они подлетали к месту Кия, тем меньше он узнавал местность. Не было ни лесов, ни дорог, ни сел — исчезло все. Земля была безвидна и пуста. На месте города оказался чудовищный кратер в кольце вздыбленных синих скал, в кратере стоял голубоватый туман — как вода. — «Это уже не Земля», — подумал он, — «Это какая-то другая планета».

Михай осторожно посадил дисколет на дно. Они вышли из машины. Прямо перед ними были огромные ступени из черного камня, уходящие вниз. Не было видно входа, не было видно противоположного края кратера — казалось, земля в этом месте просто заканчивалась.

Они начали спускаться вниз по ступеням, но некоторым странным образом оказались поднимающимися вверх по лестнице к гигантскому порталу из синего камня.

По обе стороны двери стояли статуи рогатых богов — синего и желтого.

Первый зал был из белого мрамора. Вдоль его стен тянулись изображения людей, богов и зверей.

Второй зал был из черно-зеленого малахита. Его стены от пола до потолка были покрыты золотыми письменами.

Третий зал из красного гранита был необъятен. В чашах красной меди горело пламя, посередине, в квадратном бассейне, неподвижно стояла черная, густая жидкость. — Почему здесь никого нет? — громко спросил он. — Я не знаю, — очень тихо ответил Михай.

Наконец, они прошли через вход, занавешенный красной бархатной портьерой, и оказались в небольшой, скромно обставленной комнате. Оттуда-то появился лысый человечек в темном костюме и с папкой под мышкой. — Прошу садиться, — сказал он, указывая белой ручкой на пять стульев, стоящих посреди комнаты и они сели. Потом он подошел к закрытой двери в противоположной стене и замер возле нее, почтительно согнувшись. Повисла тишина. Четверо мужчин, девочка-демон и существо с папкой застыли, в напряженном ожидании уставившись на дверь. О…

Конец.