Разумеется, он вернулся к работе только ночью, он не мог допустить, чтобы кто-то вмешивался в его общение с фреской. Но прежде, чем взять в руки кисть, он внимательно рассмотрел изображение. Ему удалось передать оригинал с почти абсолютной точностью, хотя он и не пользовался опорной штриховкой или, во сяком случае, не помнил, что пользовался. Однако существовали некоторые незначительные различия, совсем не существенные мелочи. Каноническая Феодора не имела возраста, а женщине на фреске было лет 20-23. Волосы канонической Феодоры были темно-русыми, а у этой - цвета спелой пшеницы, и каждый волос был прописан с такой четкостью, что создавалось ощущение пышности, объема, эту голову хотелось погладить. У канонической Феодоры глаза были темными, а у этой - карие. Теперь женщина на фреске уже не казалась Алеше такой сияющей, за прошедший день краски как бы успокоились. Теперь они выглядели так, как будто всегда были частью этой стены, как будто выросли вместе с белыми стенами часовни, прорастая из них, как цветок. У канонической Феодоры и женщины на фреске были одинаковые прямые носы, маленькие рты и круглые подбородки. На них были одинаковые багряные платья и стояли они выпрямившись. Но женщина на фреске была хозяйкой психологического пространства, заключенного меж белых стен, а каноническая Феодора - гостьей. Формально, никто не смог бы упрекнуть художника в отступлении от канона, но та, кого он сделал хозяйкой, не была св. Феодорой.

            Настоятель, возвращаясь с вечерней молитвы, зашел в часовню и поблагодарил Алешу за хорошую работу. Алеша посмотрел на него испуганно - ему показалось, что настоятель иронизирует, что сейчас он обрушит на него град упреков. Но ничего подобного не произошло. Священник перекрестился и вышел из часовни.

Алеша сел на пол, не спуская глаз с фрески, и глубоко задумался - неужели только он видит разницу? Затем он вскочил на ноги и в несколько штрихов закончил картину. Теперь было ни прибавить, ни убавить. На периферии его сознания начало крутиться слово - “совершенство”.

            Он попытался одернуть себя, говоря себе, что просто слишком увлекся, заигрался. Что не следует впадать в манию величия, полагая себя гениальным, что в картине нет ничего особенного. Но он не мог оторвать глаз от фрески, и чем дольше он смотрел на нее, тем очевидней становилось ему, что картина гениальна, и тем выше становился пьедестал, с которого он рассматривал человека, скорчившегося у ног Женщины-в-Алом. Глаза его остановились, зрачки растеклись черными лужами и уже не реагировали на яркий свет лампы. Соски его грудей царапали алую ткань, прорастая из объятий стены и мучительно-приятно напрягался его белый живот, и бились соки в его лоне, скрытом под алым платьем, он пошевелил пальцами ноги, чуя ими воздух, как воду, как осязаемую ароматическую субстанцию, он приоткрыл губы, он вдохнул нектар, где-то что-то треснуло, ну и что, пусть все валится.

            Он смотрел сквозь стены, он смотрел сквозь ночь, сливаясь с ночью и с человеком, распростертым у его ног, он царапал пальцами штукатурку и покрывал поцелуями ноги Женщины-в-Алом. Что-то где-то трещало, что-то где-то рвалось, алым пламенем полыхали мосты между Прошлым и Будущим, и ноги его ступали по углям сгоревшего времени.

            Благодарение Господу, никто не видел, как Алеша тычется губами в рисунок на стене, в кровь разбивая нос и пятная кровью штукатурку. Благодарение Господу, отец Аристарх первым вошел в часовню, когда рассвело и нашел Алешу уже без памяти, лежащим на подмостках под обломками рухнувшей фрески.