Мы уходим на север, на запад, на юг, И о нас менестрели беспечно поют, Гладят струны и ловят монету. В кубки льется вино терпкой кровью души, А мы гоним коней и сквозь полночь спешим, Нас песчинками носит по свету. Нам сдается на милость грошовый трактир, А наутро опять пролегает пунктир Сквозь метели, по зимнему тракту. Те, что песни о нас так чудесно поют, Им неведомо, что нам неведом уют И ужимки придворного такта. Так когда-то с Изольдой скитался Тристан, Ну, а вы сочинили красивый роман Про волшебные сумерки леса, Но они на холодной лежали земле, И гадали по змейкам в печальной золе, И была в черной саже принцесса. Только было плевать на налаженный быт, Не вино, а закат был в ладони разлит, А ценою являлась свобода, Они ею дышали и ею клялись, И на кон, не смутившись, поставили жизнь, И шагнули в лазурь небосвода. Но они победили в неравной борьбе, Этот выбор, оставив, себе – не судьбе, И ступили из смерти в бессмертье, Может быть, где-то там, в безоглядной дали, Они счастье свое, наконец, обрели, Где не властны ни принцы, ни черти. Так скитаемся все, проклиная судьбу, Но смирение ваше видали в гробу На кровати скрипучие падки, И пусть падре в геенне нам место припас, Даже свечи в соборах молились о нас И святые крестили украдкой. Веер карт в рукаве, конский повод в руке, Мы по миру, как дети, идем налегке, Распахнувши плащи, словно крылья, И когда, наконец, до небес долетим, Мы оттуда, конечно, увидеть хотим Зло в свирепой гримасе бессилья. Слава Богу и нам, и свечам, и словам! Пусть поэты утешат взволнованных дам, А холодные сумерки комнат Вдруг окутает нежный и ласковый свет, И на фоне камина мелькнет силуэт, Даже два, и пусть это запомнят.

Тишь и мрак на земле, Ночь черней, чем агат, Как вино в хрустале, Листья в льдинках горят, Словно пленные девы покорны… Но когда их небрежно В ладони берешь, Пробежит под одеждой Холодная дрожь И горьки этой нежности зерна. Что нам лес, что пески, Что дворец, что шатер, Наши речи резки, А наш разум хитер, И полно тайных умыслов имя, Но когда мы заходим Под пестрый покров, Мы как в сумерках бродим Меж тайных даров И зовем их, как в храме, святыми. Что нам тьма и война, Кузня крови и мук, Если нам суждена Красота этих рук, Этих губ, этих тел совершенство, В ярком зареве глаз, Пышной пляске волос Тех, кто нас не продаст За блистание звезд, Мы без неба познаем блаженство. И когда на заре, Мы уходим назад, Где как угли в костре, Люди в битвах горят В двух шагах, в двух минутах от рая, Что нам рокот и свист Меди, стали и стрел, Душ прозрачный батист Восхитительно бел И они словно птицы взлетают.

Из труб змеится белый дым В холодный небосвод… Что будет с городом моим, Когда зима умрет!? Когда свое возьмет метель Бродягой у ворот, И много сменится недель, И дни сольются в год. Когда перчатки снимет ночь С озябших тонких рук, И солнце сможет превозмочь Зимы порочный круг. Когда отступит ранний мрак От мерзлых лип и стен, И утро, яркое как мак, Придет ему взамен. Когда забудем мы печаль, Допьем горячий грог, И неба синюю вуаль На мир набросит Бог. А нынче полночь так длинна, Как мертвых крепкий сон, И, выйдя, бледная луна Сердца взяла в полон. И хлопья падают, кружа, Как птицы, с высоты, И сели совы – сторожа На белые кресты. Нам может взмыть и суждено Стрелой сквозь облака, Но нет у нас уже давно Такого вот стрелка. И бродит сумрак нелюдим Столетья напролет… Что будет с городом моим, Когда зима умрет!?

Под дождем. Без плаща. На ветру. Глядя в лужи, как в вещую воду. И еще не вступила в игру. И еще не тасует колоду. В сердце – лед, а в стране – холода. Ткнется в пристань тюремная барка, Но ее золотая звезда Все старания пустит насмарку. Вот тюремщик, тот вовсе не туп, Он на леди глядит благосклонно, Старой жизни, предчувствуя труп, Под стопой протестантской мадонны. За колечками мокрых волос, При свече отливающих медью, Видит он, как в сиянии звезд Эта леди по Сити проедет. И цветы. И на шляпке перо. А она – вся сиянье и вызов. Смотрят предки надменно-хитро На великую эту актрису. Галерея пуста и темна, Чертит сложный узор новолунье. «Ну так что, не признала страна Грех убитой тобою колдуньи!? Ну так что, полушут, полубог, Пожалевший державы для дочки, Из могилы ты править не мог! Королева. И женщина. Точка». А теперь… Ей почти наплевать, Ей равняться нелепо и не с кем, Рыжей деве, похожей на мать, Заменившей Мадонну на фреске. Пылкой бестии, духу войны И Минерве в сияющих латах. Для нее в этот век рождены Флибустьеры, поэты, солдаты. Для нее служат разум и дух Вдохновенных мужей из совета, Она верного стада пастух И туманная леди сонетов. Много брошей и много колец. От свечей потускнели румяна. Боже, сколько разбитых сердец! Обожженных, живых и стеклянных. «Душу просишь? Ну что же, изволь!» Эта страсть – слиток жара и вьюги. Даже гордый испанский король Повредился умом на досуге. Словно псы, простираясь в пыли, Подпирают влюбленные стены, А она – будто солнце – вдали. Ей и так надоели измены. И душа, как старинный музей, Грудой свалены шпаги, короны, И почти не осталось друзей. Все ушли за предел Ахерона. Ей скучны и невзрачны пиры, И сады, и церковные своды! Как же трудно уйти из игры В безграничную эту свободу. Чтобы там, без корон и льстецов, В тишине разобраться быть может, Кем была ты, в конце-то концов, Прах земной или замысел Божий!?

Шестнадцать лет. Веснушки. Цвета меди Тяжелая коса, недетский взгляд… Какая удивительная леди — Про Дженни все с пеленок говорят. Епископ, королева, грум и няня И гости, что так часты во дворце… Но призрачно дитя с походкой лани И странной обреченностью в лице. Румяной и веселой нежной куклой С ней рядом через зал идет сестра — Улыбка, жемчуга, колечки, букли… А возле – возле искра из костра. И мать твердит опять: «Ума излишек, А лучше б полюбила кружева. Не будет пользы ей от этих книжек!». «Что ж, мама, ты опять была права». Что спальня с балдахином, что темница! Оплавится свеча, угаснет плоть. Она всего лишь к дому возвратится, Об этом ей во сне шепнул Господь. Палач, топор и гроб – три страшных тени, Вот пряди чьи-то руки отвели… Ей это все равно. Таким, как Дженни, Нет дела до превратностей земли.

Прекрасны замки на песке И удивительно напрасны, Как солнце утром на реке И у холста остатки масла. Надежней замки из камней, В них все на свете спрятать можно, И ночь не спать в тревоге ложной, Предвидя копья и коней. А лучше все-таки прийти Под стены эти менестрелем, Над дочкой юной не трястись, Всю ночь ворочаясь в постели. Не знать про узника в тюрьме, Не предвкушать пиры и пытки, В сраженье, в голод, при чуме, В груди имея жизнь в избытке. Не подчиняться королю, Легко менять страну и имя, И грезить песнями своими, Что стар и млад вокруг поют. Сыграть на лютне, обмереть Пред розой роз, проникнуть в клетку, А на заре стрелою меткой, Сорвав соцветье, улететь.

В унылой сырости донжона Сижу один, как прокаженный, Постыли стены и кровать. Свеча чадит во мраке мутном. Пожар страстей сиюминутных Я стал уже подзабывать. Приемы, танцы и охоты, Когда легко, с полоборота, Я заводился и горел, Как в зимний вечер жар камина. А ты была почти невинна, Пуская в сердце сотни стрел. Хоть темен лик моей темницы, Я не забуду помолиться, Сквозь прутья глядя в синь небес. Пусть в клетке жить мне хватит веры, А то ведь я уже не первый, Кого влечет и дразнит бес. Ночные множатся тревоги, И снятся дальние дороги, И зеленеющие рвы… В ладони нежной – маргаритки. А за стеной до света пытки, И лед оков, и гул молвы. Я все решил уже, пожалуй. Они глупы, забрав кинжалы И пояс крепкий для петли. С высокой башни на прогулке Я вижу церкви, переулки И замок твой, что спит вдали. Крылами путь мне чертят птицы, Я взмою вверх, мне не разбиться, А тело примет твердь камней. И «дев стальных» не дожидаясь, Уйду во мрак. Юдоль земная, Наверно, ада не темней.

Пределы ночи и пределы дня, Пределы жизни и пределы смерти, Но нету (я искала их, поверьте) Пределов у пурпурного огня. Горелка в кухне, свечка и камин, Костер лесной под сыростью лиловой… Конечен пряный дым и даже слово Растает в тишине. Лишь он один Растоптан на земле, в душе горит, Завесу древних тайн подняв немного. Он песнь живой любви, он голос Бога, Который с нами светом говорит.

Он касается струн мандолины, Он когда-то играл – и неплохо. Танец пальцев, умелых и длинных, Пышных лип восхищенные вздохи, Нежных шорох двух шелковых шторок, Да еще, как клинок, беспощадно — Ярких глаз проницательный морок, На сорочке карминные пятна. И, конечно, смотреть не хотелось На пылающий росчерк кармина. Словно в сердце аккордом нацелясь, О минувшем поет мандолина. Эти тайны, бои и знамена, Лунный свет, трепетавший над миром. И сегодня он смотрит влюбленно На сияющий месяц рапиры. И сегодня он мог бы, конечно. Вот ведь черт! Промотали наследство! Он как все – и усталый, и грешный, Но не знает причины для бегства. Он, быть может, немного неловок — В тишине, не в кипении стычки. Пусть болтают, что спит он в часовне, И к могилам бывают отмычки. Ну, а в мире ни склада – ни лада, Алый жар на щеках небосклона. Мы распяты меж раем и адом, И спаси нас сегодня, Мадонна. Он погладит смертельное жало Острой стали. Он гибок, как кобра. Будет звон, вдохновенный и жаркий, Как закат, расплескавшийся в окнах. Сердце кружится в ритме гальярды. Эта ночь, этот рыцарь старинный, И в руках позабытого барда Утомленная грусть мандолины.

Лепестком пурпурной розы Мне любовь легла под ноги, Лепестком же розы белой Вечность мне в ладонь упала. А на небе светят звезды, И бегут сквозь тьму дороги. Все осколки станут целым, Все концы придут к началу. Я коснулась розы алой, В ней любви пылает пламя. Я коснулась розы белой, С ней печаль моя пропала. Я иду под сводом зала, Возведенного богами. Все осколки станут целым, Все концы придут к началу. Я коснулась розы алой, С ней любимый приголубит. Я коснулась розы белой, С нею змеи прячут жала. Я иду под сводом зала, Где меня встречал Анубис. Все осколки стали целым, Все концы пришли к началу.

В Помпеях, перед извержением, Было небо пророчески-алым, И паллой заката весеннего Укутались сады и кварталы. На форуме, маленьком форуме (и скромнее, и чище, чем в Риме), Зловеще судачили вороны На вульгарной народной латыни. Жрецы разгоняли их палками, Совершенно не веря в приметы, Каким же он выглядел маленьким, Город, соскальзывающий в Лету. Уснули рабы и хозяева, И нередко, причем, вперемешку, Возмущенно собаки лаяли На стражников конных и пеших. А после тяжелые сумерки Золою присыпали улицы, Метались довольные фурии Над гордой вершиной Везувия.

И окружила тишина, Как легкий полог над кроватью… Тумана шелковое платье Мерцало белым. Из окна Был виден парк, и луг, и пруд, И на воде кувшинки сонно Качались. Ветер монотонно Шептал стихи. Ветра не лгут. Над миром парков и пустынь Летят стремглав, бросая слово, Мешая нас – с золой былого, И с речью нынешней – латынь. Задуют свечку, и печаль Накроют вдруг плащом дырявым, Как в поле путника. Кроваво Горит запекшаяся даль. Суровый ветреный закат, Как гобелен с рисунком битвы, Но ветра вечная молитва Утешит женщин и солдат. И зверем стройным на ловца Вдруг выйдет он из мрака чащи, Негромко славя в настоящем, Грядущий замысел Творца.

Утро дышит жарой. Как светла, как безоблачна синь. Наклоняясь с моста, отражение ловит прохожий. Где-то к мессе звонят. И ленивый медлительный линь Чуть мерцает в воде серебристою скользкою кожей. Рядом замок, поля. Тяжелеет к июлю зерно. А река так прозрачна с отливом чуть-чуть изумрудным. Из бутыли небесной шипучее льется вино, И стирает печали, и верить, и плакать нетрудно. В церкви свечи горят, а прохлада ласкает лицо, Тень готических стен ярким всполохам дня не перечит. Солнце светит в витраж, рассыпаясь блестящей пыльцой, И роняет бессмертие на загорелые плечи.

Не объять, сколько было в начале… Облака над бескрайней рекой, И такие озера печали, И такой над дорогой покой, И овраг, и дыханье полыни, Чуть озябшей в росе поутру, Легкий бег электрических линий, Вечерами вступавших в игру. Запах дыма, мангалы, соседи, И гудки, и в песке детвора, Мы уже никогда не приедем В это царство надежд и добра. Из колоды потеряны карты, Кто-то вырвал страницы из книг… Детство, молча, опустит штандарты И уйдет, будто траур возник. И угаснут смешки в перелеске Беззаботных резвящихся птиц… На земле и тревожно, и тесно, В небесах – ни дверей, ни границ.

Может быть, что и вы замечали, Не пуская тоску на постой, Что в загадочном море печали Часто плещется луч золотой. Заходящего солнца дорожка Или яркая тропка луны, Что идет осторожно, как кошка, Из блестящей морской глубины. Дремлят рыбы, уснули медузы И колючие звезды на дне, Нас связали бесплотные узы И навек привязали к луне. Эти тайны вечерних отливов И бегущая утром вода… Что за мягкая вечная сила Покоряет нас всех иногда!? Мы с годами мечтаем все реже, Но луна, как забытый Грааль, Вдруг подарит внезапную нежность И любовью окрасит печаль.

Тает золото фонарей, Расплываясь, как воск, в реке, И торопит «скорей, скорей» Нас на призрачном языке. Он уплыл в небеса – язык Позабытых землей племен, Может, песня, а может, крик, Может, шорох и треск знамен. Может, окрик ночной трубы, Может, плеск задремавших вод… Щеки Сены слегка рябы — Просто ветер, дожди, восход. Просто время уходит в такт Каблукам и шуршанью шин, Может, зря мы спешили так Или кто-то за нас спешил. Торопливо прошли сквозь мглу, Торопливо нырнули в тень, Разгребает уже золу В наших душах пришедший день. Теплый пепел уносит ввысь, Над рекою – туман, заря, Кружит в воздухе желтый лист, Словно все, что случилось – зря.

Тихой ночью осенней Опадают мониста С мирно спящих деревьев На проулочек чистый. Узкий, темный, старинный. Уголки, повороты. Сыплет яркие искры Месяц с неба без счета. А за древнею ставней — Все щербинки да щели — Дева грезит о давнем, Словно фея в пещере. О любви без обмана, О разлуках и встречах… Улыбается странно Ей из сумерек вечность: «Слушай, милая дама, Знай же, нежная пани, Что любви без обмана На земле не бывает. Лгут и стрелы, и пули, Лгут и зрелость, и юность… Ни тебя обманули, Ты сама обманулась. Нет печальней напева, Нет изысканней правил… Что ты, милая дева, Он тебя не оставил. Это лишь на бумаге Горе сердца не тронет, Рвутся в пламени стяги, Тают в мареве кони. Он тебе обещался Быть в гостях до Покрова? В райском ангельском царстве Вы увидитесь снова». Нежный стелется вечер, Звезд сияет корона, Плачут длинные свечи Перед бледной Мадонной.

Кувшинки мерцают феями, Недолгая ночь в июне, Блуждает в лесу Офелия, Влюбленная в полнолунье. В туманном любовном мареве Ей мнится наследник датский, Восходит пожаров зарево Над черной тропой солдатской. Актеры бредут под ливнями, Трясется в полях фургончик, Сюжет до конца не выверен, А рвется всегда, где тоньше. Однако все будет правильно, Застыла печаль волчицей, И принц умирает раненый, Не ведая, что случится. Лжецы, дураки, кабатчики Заполнят собор воскресный, Корабль скрипучей мачтою Упрется, качаясь, в бездну. И день золотыми перьями Коснется, прервав дремоту… Спокойна одна Офелия Под водною позолотой.

Укройся и спи. Вольный ветер гуляет в полях. То гасит звезду, то волнует иссохшие травы. В далекой часовне стоит на коленях монах, В далеком дворце короли снова делят державы. Укройся и спи. Много в мире напастей и войн. И долго терзать будут землю ненужные смуты. В камине горит золотисто-пунцовый огонь И падают в ночь, растворяясь в прошедшем, минуты. Укройся и спи. Под изогнутой аркой моста Не дремлет река, что была кем-то названа Стиксом. В ней месяц плывет. А задача у нас непроста — Нащупать в душе между светом и тьмою границу. Укройся и спи. Видишь, филин застыл на дубу, Пытает судьбу, глядя в сумрак светло и глазасто. Мы беды свои вместе с смертью видали в гробу И пламя еще от порыва тоски не погасло. Укройся и спи. В алых пятнах плывут небеса, Как будто камзол бледным ангелам бросил убитый. Укройся и спи. Окропила могилы роса. И смерть, как всегда, замерла над сосудом разбитым.

Тонули корабли, стихи слагались плавно, Скользило по листу неспешное перо, Горели города, а села и подавно, И пахло по весне и влажно, и остро. Все делалось теплей в изменчивой в лазури, Хоть где-то в вышине остался холодок, И каждый сам с собой был собран и разумен, Но пламя, как лоза, змеилось между строк. Косули средь листвы уже сбивались в пары И птица пух несла к окружности гнезда. Нам Бог весь этот мир когда-то отдал даром, На пастбище души пустив свои стада. Тревожило моря сиянье полнолунья И бился меж камней напуганный моллюск… Так что мы обрели, кого мы обманули, Все смертные грехи испробовав на вкус!? Наш общий мрачный бред в соборах не отмолят, Как волны не сотрут со скал прибрежных соль. Не надо говорить про скорбь земной юдоли! Какие ходоки – такая и юдоль.

На башне замка Скучали два стражника. Край солнца вчерашнего Выглядывал из-за поля. Божьею волей День закончился благополучно. И по этому случаю В жарком трактире Они выпьют бургундского вволю. Отметим в субтитрах, Что в жизни достаточно горя. Есть время вина и время молитвы.