Глава 1

Похороны и Стервы

Последние десять минут Эма упорно держала голову запрокинутой и сверлила глазами потолок церкви. Скользя взглядом по замысловатым изгибам готических арок, она пыталась удержать слезы и надеялась, что ей это удастся. Но во-первых, уже ощутимо ныл затылок, а во-вторых, становилось все очевиднее, что приличествующих обстоятельствам слез не избежать. И хотя она приняла твердое решение изгнать все мысли, так или иначе связанные с ней, от этого сборища людей в черном со знакомыми, но осунувшимися и бледными лицами деться было некуда. Поэтому в горле застрял ком и мешал дышать. По другую сторону прохода она видела родителей и вечного, но от этого не менее эфемерного жениха, Тюфяка Первого. Бедный парень был полностью раздавлен. Его лицо, в котором и в обычные-то дни было не больше мужественности, чем во фруктовом желе, теперь окончательно растеклось. Даже сидевший рядом с Эмой Антуан был белее полотна. Его руки безжизненно лежали на коленях, таким же безжизненным казалось и все тело. Он словно был устремлен к какой-то одной точке, возможно, к огромному золоченому распятию, нависавшему над собравшимися. Ей не хотелось, чтобы подумали, будто она взвешивает печаль или оценивает уровень горя каждого из присутствующих, но она не могла удержаться, чтобы не следить за их поведением. В ожидании начала церемонии по церкви прокатывались, отдаваясь эхом, едва слышные шепотки. Если уж зрелище чужой печали так потрясало ее, то страшно подумать, что с ней будет во время самих похорон. В данный момент у Эмы имелись два совершенно конкретных опасения. Опция номер один: на нее нападет безумный смех, она будет, как психопатка, хохотать во все горло, с выпученными глазами, надувшимися на шее венами, бесконтрольно размахивая руками, – то есть вести себя как готовый кандидат на койку в дурдоме. Опция номер два: все будет гораздо проще, и во время кремации она свалится на пол. В обоих случаях ее сочтут истеричкой, непременно заподозрят, что она под кайфом, причем в святом месте, и наверняка расценят это как отягчающее обстоятельство. К счастью, гроб она пока не видела. Чтобы сохранить душевное равновесие, Эма еще раньше категорически отказалась присутствовать при том, как тело будут класть в гроб. “Но, знаешь, бальзамировщики проделали потрясающую работу по реконструкции лица”. Из этой фразы, причем наверняка из-за наличия в ней “но”, она сделала вывод, что такая оценка призвана успокоить ее. Вот только Эму, как человека более или менее нормального, она заставила окаменеть от ужаса и добавила лишнюю сотню метров к расстоянию, которое она определила между собой и гробом. Реконструкция лица… Эма не хотела видеть это лицо ни мертвым, ни реконструированным.

Учитывая ситуацию, уже чудо, что семье удалось добиться похорон по церковному обряду. Она как раз пыталась прикинуть, сколько отвалили Дюрье, чтобы обойти запрет на произнесение слова Божьего над гробом, как вдруг почувствовала, что ее дернули за бретельку лифчика, и услышала слабый щелчок. Она в ярости обернулась:

– Ты что, Гонзо. совсем офигел?!

Он искренне расстроился и развел руками:

– Пардон, не удержался. Слишком живо вспомнил, как ты сидела передо мной на лекциях по философии.

Антуан бросил на них в высшей степени неодобрительный взгляд, но тут вмешался Жиль:

– Ладно тебе, Антуан, каждый справляется со стрес-сом, как может.

На кафедру поднялся священник с двумя мальчиками-служками. Присутствующие встали, вразнобой зашаркав стульями. И тогда Эма поняла, что у опции номер один шансов нет и она прямиком провалится в истерику – держать удар она не способна. Завершив свой выход на сцену, священник сделал присутствующим знак садиться.

– Дорогие друзья, сегодня мы собрались в храме Божьем, чтобы попрощаться с Шарлоттой Дюрье.

Эта предельно простая фраза, к тому же содержавшая полный набор презираемых Эмой клише, вызвала такую бурю физических реакций, с которой ей не совладать. Стремительно накатывался обморок, и при этом комок в горле быстро разрастался, словно опухоль. Слезы уже готовы были пролиться, когда – о Божественное чудо! – звук поспешных шагов спас ее от катастрофы. Фред, растерянный, задыхающийся, остановился посреди центрального прохода, и даже на расстоянии всем была дана возможность созерцать струйки пота, скатывающиеся по его щекам, исцарапанным поспешным бритьем. Гонзо похлопал Антуана по плечу:

– Твой братец в своем репертуаре!

Бедняжка Фред явно паниковал. Эма осторожно махнула ему рукой, приглашая занять место рядом с ней. И только когда он скользнул на соседний стул, который из-за церковной акустики, естественно, заскрипел с удвоенной силой, она заметила, что изображено у него на спине. Этот придурок ухитрился надеть свою знаменитую футболку In Utero. Чтобы оценить степень дурного вкуса, нужно зримо представить себе сам рисунок: ангел с ободранной кожей и оголенными мышцами, венами, кишками и прочими внутренностями. Для похорон лучше не придумаешь.

Несмотря на это, секунд через сорок она уже превратилась в насос, с всхлипами качающий слезы. Гонзо неловко схватил ее за плечо, но его жест только усилил рыдания. Тело полностью вышло из-под контроля, как потерявшая управление машина, хотя Эма ощущала себя странным образом холодной и далекой от разворачивающейся на ее глазах сцены. Она словно беспомощно наблюдала со стороны за собственными слезами. Приступ строго следовал четкому порядку. Стоило священнику или кому-то из близких взять слово, как она начинала рыдать и, соответственно, больше ничего не слышала, что позволяло ей успокоиться. Но, едва затихнув, она снова начинала воспринимать надгробные речи, и водопад возобновлялся. Можно было подумать, что ее организм решил избавиться от всей содержащейся в нем жидкости. Если так дальше пойдет, из пор начнет сочиться кровь. Она тщетно пыталась сосредоточить внимание на Антуане, который попеременно сминал и разглаживал листок с текстом молитв, демонстрируя полное безразличие к ее талантам плакальщицы и будто не слыша всю богатую гамму производимых ею звуков: шмыганье носом, кашель, повизгивание, стоны, жалобное бормотание, задушенные вскрики.

Когда она покинула церковь, буря рыданий утихла, и Эма снова задышала. Как и положено на парижских похоронах, погода была пасмурной. Все они, старые друзья, собрались тут: молча затягивались сигаретами, выглядели неуклюже и держались чуть в стороне от остальных, пробуя угадать, какую роль эти люди могли играть в Шарлоттиной жизни. Что до них самих, то какие тут могут быть сомнения, все написано на лицах. С тем же успехом они могли держать табличку со словами “лицейские друзья”. Они долго так стояли рядышком, ждали и не произносили ни слова. Время от времени в их группке раздавался вздох. Шорох гравия, поддетого чьей-то ногой. У Жиля были красные глаза, и посреди молчания он произнес довольно неуклюжее “фак!”. Фред, который, к счастью, опять надел куртку, вдруг спросил, что они здесь делают. Ему ответил брат, чуть раздраженно объяснив, что они идут “домой”, чтобы помянуть покойную. А Гонзо неудачно пошутил насчет “убийственной атмосферы”.

Позднее Эма старалась не вспоминать этот “чертов говенный день”. Серия предельно неловких эпизодов, попытки друзей доказать, кто из них круче, странная идея, зародившаяся в ее гениальной голове. Все это сошлось на скромной поминальной тусовке, организованной в доме Шарлотты и Тюфяка. Тюфяк, впрочем, тут же превратился в Хлюпика в ходе душераздирающей сцены: рыдая и хлюпая носом, бедный парень свалился на пол гостиной (то есть имела место Эмина опция номер два) и принялся подвывать, как свинья, которую режут:

– Я не понимаю. Не понимаю. Все было нормально. Да, у нас были проблемы, как у всех. Почему же она не была счастлива?.. Я все делал для нее. И с работой все было хорошо. Она даже писала статью для Objectif Économie. Мы только что купили дом. Я готов был на все ради нее… Почему? Я даже не знал, что у нее есть оружие.

К счастью, вскоре двое мужчин в темных костюмах твердо взяли его под руки и вывели из комнаты. Приличия здесь блюли строго.

К этому времени Эма потеряла из виду своих приятелей. Ее окружали абсолютно пустые стены слишком белой квартиры, в которой так и не успела расцвести семейная жизнь. Эма вперилась застывшим взглядом в накрытый стол, испытывая при этом удушье, нараставшее с каждой секундой. И ни намека на бутылку водки, естественно. Горе здесь, конечно, заливали, но исключительно марочным бордо.

– Я бы посоветовал сент-эмильон.

Она обернулась. Ей хватило одного взгляда на чувака в безупречном костюме, чтобы догадаться: будет клеить. Достаточно его улыбочки. Уверен, мудак, что обходительность решает все.

– Спасибо, но я не пью, – ответила она тоном, который мог подразумевать “и не трахаюсь тоже”.

– Не хочу выглядеть невежливым, но вы, по всей вероятности, Эма? Шарлотта и Эдуард много рассказывали о вас…

Подобные фразы всегда вызывали у нее острый приступ паранойи. Когда о ком-то рассказывают много, то наверняка отнюдь не для того, чтобы превозносить его достоинства. А если еще учесть отношение Шарлотты к Эминому развратному образу жизни…

– А вы кто? Могу предположить, что коллега по работе.

– В точку. Позвольте представиться, Фабрис. Я кон-сультант в McKenture, из того же отдела, что Шар-лотта.

– А-а-а… Никогда ничего не смыслила в Шарлоттиной работе.

К несчастью, он принял это замечание за свидетельство интереса и принялся ее просвещать.

– Да, все очень сложно. Но если объяснить более-менее простыми словами, то компании спрашивают у нас совета по повышению рентабельности, улучшению показателей. Гамма возможных инструментов достаточно широка: слияния и поглощения, сегментация продукции и рынков, разработка новых продуктов, снижение затрат. Мы всегда готовы помочь, предложив меры, адаптированные индивидуально под конкретные условия.

Бинго, он поставил рекорд – ухитрился воткнуть в одну-единственную тираду как минимум десяток слов, которые она ненавидит.

– М-да… Я и мир бизнеса, знаете ли…

– Мы занимаемся как частными, так и государственными предприятиями. Вы бы удивились…

– Вот в этом я не сомневаюсь… Извините, но сейчас я хотела бы побыть одна. Для меня это трудный день.

Эма ожидала, что он хотя бы сделает вид, что смутился. Но нет. Месье “Мир-бизнеса-прекрасен” сохранил ту же непринужденную улыбку, протягивая визитную карточку “на случай, если вам захочется что-то реструктурировать в своей жизни”.

Эма быстро отошла. У нее кружилась голова, и ее подташнивало. Вытащив телефон, чтобы прикинуть, сколько еще времени нужно оставаться в этом аду ради соблюдения приличий, она увидела непрочитанную эсэмэску от Блестера. Так, по крайней мере, его имя звучало – тогда она еще не знала, как оно правильно пишется.

Надеюсь, это не слишком тяжело. Думаю о тебе. Позвони, если что-то не так.

Естественно, речи быть не могло о том, чтобы позвонить, они недостаточно близки, чтобы разделять подобные переживания. Секс, хоть с Блестером он и великолепен, не основание для того, чтобы рыдать в трубку. Тем не менее Эма была вынуждена признать, что его сообщение помогло ей вернуть спокойствие посреди этого кошмарного сна наяву. Кошмар достиг апогея, когда она угодила в ловушку, оказавшись нос к носу с бабушкой Шарлотты. Старушка тихонько плакала у нее на плече и что-то бормотала. “Помнишь, как мы ездили на каникулы в Ниццу? Вы были маленькие, я отправляла вас спать, но слышала, как вы шушукаетесь до глубокой ночи, а когда я открывала дверь, вы притворялись, что храпите, а я делала вид, будто верю, что вы спите”. Эма все это отлично помнила, но не имела ни малейшего желания ворошить прошлое. В особенности сегодня, когда все воспоминания вызывали у нее глубокое отвращение. Она бы с удовольствием разделила их с Шарлоттой – без нее в них не было ни смысла, ни вкуса.

Брижит, мать Шарлотты, державшаяся с исключительным достоинством и безукоризненно исполнявшая обязанности хозяйки, заметила Эмино смущение и подошла, чтобы освободить от цеплявшегося за нее исхудалого существа. Эма воспользовалась этим, чтобы сбежать через дверь справа, которая, как выяснилось, вела на кухню. Первым, кого она там увидела, был Жиль. Он резко вздрогнул при ее появлении, а потом она заметила на заднем плане всех остальных – они явно пытались что-то скрыть.

– Все в порядке, – пробормотал Жиль, – это Эма Большие Сиськи.

Они отодвинулись, и она увидела Гонзо, который у окна скручивал огромную козью ножку. Глупая улыбка на его лице сразу разозлила Эму. Она с подозрением поинтересовалась, не надрались ли они. Жиль вытащил из-под стула бутылку и прошептал: водка. Она протянула руку и изрядно хлебнула прямо из горлышка, после чего уселась на стол. Кухня, как и вся квартира, была недавно обставлена новой мебелью и выглядела словно коллаж, выполненный в соответствии с рекомендациями глянцевого журнала по декору интерьера – треть белого, треть красного, треть металла. Можно было подумать, что это выставочный образец кухни. Потом они впятером молчали, знаком прося друг друга передать бутылку, пока Гонзо, повернувшись к окну, не объявил:

– Ну, все, готово.

Однако он, похоже, имел в виду не косяк, который только что положил на стол. Со свойственным ему отсутствием такта Гонзо продолжил, обращаясь к Эме:

– Ты потом в бар к Алисе? Я на скутере, могу подбросить по дороге.

– Извини, я сразу пойду домой. Но очень мило, что ты предложил. Тем более я знаю, насколько ты бескорыстен…

Она почувствовала себя немного жалкой из-за того, что соврала ему, но ведь сегодня не самый подходящий день, чтобы клеиться. С тех пор как она имела глупость пригласить его на вечер DJ Стерв в бар, где трудилась Алиса, он к ней прилип. Однако отказаться от роли сводни, которую Гонзо ей, судя по всему, навязывал, – Эмино неотъемлемое право.

Антуан со стуком поставил стакан на стол.

– Фред, я знаю, что тебе на всех наплевать, но мог бы хоть сегодня проявить минимум уважения и избавить нас от зрелища твоей идиотской футболки. Мне пришлось извиняться перед ее родителями за твой наряд.

Фред опустил голову. Отношения “лидер – ведомый” между братьями не менялись. Обычно никто не вмешивался, но сегодня Антуан с его демонстративно покровительственным отношением к ним ко всем, как будто они малолетки какие-то, окончательно и бесповоротно достал Эму. Почти так же, как раболепное поведение Фреда.

– Иногда ты ведешь себя как последний дебил, Антуан. Твой брат хотел как лучше. Он надел эту долбаную майку, потому что на вечеринке памяти Курта Шарлотта сказала, что она ей нравится.

Фред, не поднимая головы, попытался разрядить обстановку:

– Не ругайтесь, пожалуйста. Не сегодня. Антуан прав…

– Погоди, Эма. Нечего меня тут жизни учить. Я общаюсь с братом так, как считаю нужным. К тому же, после всех гадостей, которые ты наговорила о Шарлотте, лучше бы помалкивала. Что до истерики, которую ты устроила в церкви, – браво! Особенно впечатляет, если вспомнить, что за последние десять лет вы ни слова не сказали друг другу.

– Да пошел ты! Я никогда не говорила гадостей, я ей высказывала то, что думаю. И вообще это не твое дело. У тебя и четверти наших с ней общих воспоминаний не наберется.

– Какие воспоминания? Как ты вечно из штанов выпрыгивала, пытаясь доказать, что она неправа, выбрав благоразумный образ жизни?

– Ты совсем козел?! По-моему, ты забыл, из-за чего мы поссорились…

– Тоже мне, мировая проблема. Вот только знать бы, было ли то, что с тобой случилось, ужасным и мучительным испытанием или все в порядке, ты легко справилась. Но похоже, единого подхода тут не существует.

Жиль принялся аплодировать, и хлопки прозвучали в комнате как-то неуместно.

– Браво. Восхитительный диалог. Тончайший вкус, точно выбраны время и место. Теперь вы довольны? Закончили? Потому что в лицее, помнится, ваши перепалки придурочных влюбленных продолжались неделями. И как вам только удавалось выносить друг друга целых два года!

– Знаешь, все просто, – ответил Антуан. – Мы друг друга не выносили.

Эма протянула руку, призывая Гонзо передать ей бутылку. Она сделала глоток, глядя в упор на Антуана, а потом вышла.

После того как Антуан так впечатляюще врезал ей, Эма смирилась с необходимостью насладиться вкусом марочного бордо. Через несколько минут, слегка забалдев, она скользила между гостями. Это напоминало ей какую-то песню группы Chokebore, вот только саму мелодию она забыла. На нее вдруг нахлынула печаль. Но не лишенная надежды и механическая, как та, порожденная атмосферой, которая придавила ее в церкви. Да, ее подруга точно умерла, иначе зачем бы все эти люди собрались. Да-да, она умерла, и Эма вдруг явственно ощутила, что вместе с ней уничтожены пятнадцать лет воспоминаний. Исчезли долгие часы их споров. Все то, что никак не разделишь с умершей. И ни с кем вообще. Смерть лишает общие воспоминания яркости. Теперь это будут не воспоминания, а тусклые картинки, окрашенные печалью, расплывчатые и бесцветные. Вместе с телом в землю закопали все ее юные годы. Но, черт подери, она не могла не думать о том, что в двадцать девять лет как-то рановато хоронить подругу детства. Да, конечно, детсадовские косички, хвостики первых классов и лицейские дырявые джинсы остались далеко в прошлом. Но пусть они и отдалились друг от друга, все равно она – давняя подружка, с которой ты поссорилась из-за… из-за жизни, что уж тут… и на которую злишься, но при этом с радостью видишься с ней раз в год. А сегодня косички, розовые синтетические свитерки, от которых чешется кожа, фотки Марка-Пола Госселаара, наклеенные в дневники, – все это сгорело в одно мгновение и никогда уже больше не вернется. Не вернется – даже благодаря протянутой накрахмаленной салфетке, неровным камням мостовой или вкусу мадленки в чае. Те же ощущения она испытала, когда мать отдала в благотворительную организацию старый диван, обтянутый коричневым бархатом, тот самый, с кофейным пятном на подлокотнике. Позже цвета (коричневый с оранжевым оттенком), звуки (подвизгивающий скрип синтетики), запахи, эмоции будут смутно всплывать в ее памяти, чтобы тут же исчезнуть навсегда в том, что называют прошлым, иначе говоря, в небытии. То, что она считала незыблемым настоящим, свелось к ограниченному отрезку истории.

В прихожей она наткнулась на безвкусную сверкающую рамку с большой фотографией: они с Шарлоттой в рваных джинсах и клетчатых рубахах. Ее однажды сделал Гонзо, когда они тусовались в сквере. На их еще детских лицах сияют ангельские улыбки. В кадр, естественно, не попал косячок в руке Шарлотты. Эма с усилием помотала головой. Нет-нет, дело не только в этом, не только в розовых свитерках. Дело в том, какой стала окружающая действительность.

Шарлотта олицетворяла то, что было прежде. Они никогда не общались в MSN, Майспейсе и Фейсбуке. Они были подружками в те времена, когда выйти на улицу с телефоном – да, с телефоном, но не с этой мелкой штуковиной размером с сигаретную пачку, а с огромной пластиковой коробкой, которая стоит на каком-нибудь комоде или столе и весит три тонны, – так вот, выйти на улицу с телефоном было бы все равно что совершить некий сюрреалистический акт. В те времена, когда тебе влетало за то, что ты на весь вечер монополизировала этот самый семейный телефон. В те времена, когда произносилась фраза, звучащая сегодня абсурдно: “Извините за беспокойство, это Эма, позовите, пожалуйста, Шарлотту”. То есть во времена до… А до чего, на самом деле? Она никак не могла точно сформулировать. Имелось бесчисленное количество примеров, которые у нее не получалось выразить одним точным словом. В техническом плане восьмидесятые годы казались такими же древними, как и пятидесятые. А холодная война столь же актуальной, как битва при Азенкуре. То есть доисторической. Когда же все изменилось? Наверняка где-то между двумя падениями: Берлинской стены и Всемирного торгового центра. Два физических обрушения, с которыми совпало расширение пространства стопроцентно виртуального. По Эминой оценке, десять последних лет гораздо радикальнее, чем все предшествующие десятилетия, перетрясли и частную, и общественную жизнь, а невообразимое сделали привычным и повседневным.

В 1994 году она довольно смутно представляла себе значение термина “программное обеспечение”. Теперь она, не задумываясь, использовала и карту памяти своего телефона, и карту памяти цифрового фотоаппарата или ноутбука. Она выросла без компьютера, но теперь не могла представить себе, как обойтись без интернета, без мгновенного доступа к информации, музыке, фильмам. Политические и технологические потрясения – новая эра, вне всяких сомнений…

Эма потихоньку закурила (единственный порок, который они с Шарлоттой разделяли до конца), и в этот момент опять нахлынула ярость против Антуана. Этот здоровущий самодовольный мудак ничего не понял. Соперничество между ней и Шарлоттой на тему моя-жизнь-лучше-твоей было единственной связью, которую им удалось сохранить после… их разногласий. Но настойчивость этого соперничества доказывала силу их взаимной привязанности, потому что каждая считала другую единственной достойной соперницей. И в результате ни одна не победила и не проиграла. Просто правила соревнования были нарушены. Шарлотта никогда бы не вышла из игры таким образом. В винегрете ее устоявшихся принципов – быть честной, строго следовать раз и навсегда установленным правилам, никогда не делать уступок и, главное, не разрешать гомосексуальным парам брать приемных детей, – судя по всему, должен был быть и такой: самоубийство является проявлением трусости. Эма подумала, что второй раз в жизни на нее сваливается событие, с которым она ничего не может поделать. Травма в чистом виде. И так уже слишком много эпизодов прошлого держали ее в плену и не отпускали… Антуан не прав. Да, в последние семь лет девушки практически не разговаривали, но то, что они друг о друге знали, было значительно глубже любых правил вежливости, бытующих у взрослых людей. Они вместе провели долгие ночи без сна, выстраивая свои теории смерти и секса.

С тех пор как Эма узнала о самоубийстве Шарлотты, у нее не было времени, чтобы поразмыслить о нем. Но сейчас, находясь под алкогольными парами, стоя перед фотографией, запечатлевшей их дружбу, и озираясь в поисках пепельницы, она вздрогнула от не пойми откуда взявшейся мысли. Это было словно застрявшая между зубами крошечная песчинка, которую не удается локализовать. Эма только-только решилась стряхнуть пепел в горшок с домашним цветком, как ее осенило. Шарлотта не была ни на стороне смерти, ни на стороне жизни. Она просто была нормальной. А в этом самоубийстве не просматривалось ничего нормального. Будь оно так, это значило бы, что Эма никогда ничего не понимала и не знала свою лучшую подругу, однако она была уверена, что это невозможно.

Не описать облегчение, которое охватило ее в тот же вечер, когда она вошла в “Бутылку” и увидела Стерв и других знакомых в разных концах зала. Эма вспомнила, что они забыли предупредить посетителей: этим вечером диджея не будет. Но оказалось, что оно и к лучшему, поскольку Эма еще острее ощутила, как наконец-то возвращается к обычному течению жизни после дня, проведенного на ничейной полосе, когда она только и делала, что мусолила давние воспоминания. В зале кричали, хохотали, вопили. Алисе как бармену пришлось выставить бесплатную выпивку в качестве компенсации за отсутствие музыки. Друзья заходили по одному за стойку и проглатывали свою стопку в мгновение ока, чтобы толстяк Робер, хозяин бара, не заметил, как гости угощаются за счет заведения. Но поскольку степень их опьянения могла вызвать подозрения, Стервы время от времени что-нибудь заказывали. К сожалению, в последнее время Робер стал находить странным, что один-единственный коктейль способен привести их в такое состояние.

Объективно говоря, в “Бутылке” ничего привлекательного не было. Один из многочисленных парижских баров с пластиковыми столиками и стульями, с пятнами кофе и алкоголиками. Общее впечатление – преобладание коричневого цвета. Эма начала зависать здесь по чистой случайности. Заведение оказалось на полпути между ее квартирой и концертным залом с бесплатным входом, что было большой редкостью. Перед концертом она заходила на несколько минут выпить у стойки кофе. Поскольку в то время она была единственной клиенткой моложе 75 лет, ее довольно быстро приметила барменша Алиса, которая регулярно выслушивала женоненавистнические оскорбления от старых алкашей и столь же, впрочем, регулярно ставила их на место. Вследствие половозрастной солидарности они принялись однажды болтать, Эма забыла о своем концерте и простояла весь вечер, облокотившись о стойку.

Спустя несколько недель, все так же облокотившись о стойку (она стала подозревать, что со временем на ней появятся следы ее локтей), Эма вместе с Алисой потихоньку подшучивала над обалденной девицей в вызывающе шикарном прикиде, которая в одиночестве допивала за столиком третий дайкири. И тут девица неловко поднялась, подошла к ним и с блуждающим взглядом спросила:

– Ну, что, стервы, вам в лом мое платье за две сотни евро?

Они так никогда не узнали, что Габриэль одна делала в баре тем вечером. Но, как бы то ни было, после того как толстяк Робер разнял едва не подравшихся Алису и Габриэль, несравненная Габриэль стала присоединяться к ним у стойки, чтобы обсудить проблемы мироздания.

Со временем они стали приводить подруг, и образовалось нечто вроде клуба. Окрестные пьяницы с изумлением наблюдали за тем, как их территорию захватывает банда девиц. В первый вечер каждого месяца проходило очередное собрание Стерв. Они разработали настоящую концепцию. В самом начале они, как и все их сестры по полу, ограничивались дискуссиями “между нами, девочками”, по большей части сводившимися к попыткам найти псевдопсихологические объяснения поведению их мужских alter ego. О собственных реакциях они не говорили ничего, ну, или почти ничего, лишь время от времени переспрашивая: “Я же была права, да? Вы со мной согласны?” Но когда речь заходила о мужиках, тут уж их поведение тщательно изучалось во всех ракурсах под лупой, под микроскопом и в рентгеновских лучах. Такие себе обсуждения с зашкаливающим уровнем радиации, типа Чернобыля. Начинались они с пересказа простейшего факта, например: “Я сказала Ромену, что поругалась с боссом, так представляете, как он отреагировал? Даже не спросил почему. Как будто ему это неинтересно!” По логике, им бы прийти к напрашивающемуся выводу: это его и впрямь не интересует. Но они, ввязавшись в некое странное, но азартное состязание, довольно быстро выруливали на “Этот тип напрочь лишен эмпатии, у него явная тенденция к восприятию окружающих как неживых объектов. Не хочется тебя пугать, но это, как ни крути, симптом самых разных психопатологий. Иначе говоря, вполне может статься, что однажды он перережет тебе горло в полнолуние”.

А потом, во время самой банальной на первый взгляд попойки, Алиса конфисковала стаканы и объявила, что ее достало препарирование тонкой душевной организации их сексуальных партнеров. Тем более что они движутся по кругу, поскольку в конечном счете все это одни и те же проблемы, которые повторяются – независимо от конкретной мужской особи. И выводы, к которым они приходят, фактически сводятся к тому, что да, парень нужен, но так, чтобы он занимал не слишком много пространства. Он обязан уважать их независимость, ибо они современные женщины, но при этом в постели обращаться с ними как со шлюхами. Сделав ставку на их тройственный объединенный разум, Алиса заявила, что пора уже переходить к чему-то более конструктивному. Прекратить потоки занудных слезливых жалоб. Ее идея была по-настоящему революционной: пора заинтересоваться ими самими, девушками. Их поведением, реакциями. Придать хотя бы минимальную стройность противоречивым представлениям наследниц феминизма, согласовать благородные принципы равенства с их собственной повседневной жизнью.

В глазах Стерв сегодняшнее стремление женщин постоянно обвинять во всем мужчин выглядело не более убедительным, чем медийный тренд жалеть мужчин за полную потерю всех ориентиров мужественности. Вместо того чтобы вечно цепляться к мужикам, потому что они не дают женщинам слова в политических дискуссиях, каждой Стерве имеет смысл разглядеть в самой себе нежелание что-либо предпринять, чтобы взять это слово. Неприлично женщине требовать эмансипации от мужчины. Женщины должны взять все в свои руки, чтобы изменить существующий порядок вещей. А это требует постоянной бдительности. Для Стерв очевидно, что сексистские замашки, в которых обвиняют мужчин, первым делом необходимо искоренять у женщин. Все эти скрытые, подспудные автоматизмы – плоды длительной психологической обработки. Но, черт, насколько же труднее (поскольку стыдно) признать, что ты сама ведешь себя как смиренная рабыня, нежели швырнуть в морду мужикам, что все они беспардонные мачо.

После выявления этих автоматизмов, большинство которых основано на желании нравиться мужчинам, можно будет выработать линию поведения, способную им противодействовать. (Автоматизмам, конечно, а не мужчинам; впрочем, Стервы решительно изгоняют из своего арсенала антимужские обобщения типа “все мужики – козлы”). Легко нести знамя феминистских принципов, пока они не мешают повседневной жизни. Однако сказать: “Да, я свободна и сплю, с кем хочу”, – означает, что уже нельзя назвать другую женщину “шлюхой, которая тащит в постель кого попало”. А ведь эта фраза не только позволяет дискредитировать соперницу по вечной женской борьбе за первое место, но и дает возможность заявить мужчине: “Смотри, какая я порядочная, я точно из тех, на ком женятся!”

Ежемесячное собрание Стерв было, таким образом, своего рода встречей в верхах, на которой вносятся уточнения в основополагающий документ, названный ими Хартией Стерв, обсуждаются теоретические вопросы и конкретные практики их применения и даже принимаются новые статьи Хартии. Однако тем вечером, когда Эма пришла в “Бутылку”, не похоже было, чтобы Стервы активно работали. Габриэль сидела за столом в окружении гудящего роя парней.

Там, где появлялась Габриэль, сразу возникали молодые люди. Даже если она не удостаивала их ни словом, рядом с ней всегда находилось с десяток взволнованных членов на изготовку. Увидев Эму, Алиса и Габриэль подошли к краю стойки. Алиса церемонно достала стакан, наполнила его, а потом подтолкнула к Эме, обессиленно взгромоздившейся на табурет. Она знала, что девушки не станут расспрашивать о похоронах, предпочтут дождаться, пока, следуя кодексу поведения друзей, она сама затронет тему. Эма зашла за стойку, пригнулась, чтобы махнуть свою бесплатную порцию, после чего спросила:

– Ну и как? Утвердили новые статьи?

– Не волнуйся, твое присутствие на ратификации обязательно, – ответила Алиса, снова наполняя стакан. – Были только выдвинуты предложения. Я бы добавила в список запретных фраз следующую: “Я мастурбирую, только если у меня слишком долго никого нет”. Можно подумать, мастурбация не более чем слабая замена пенису.

– Погоди. – Эма постучала по стойке, скорчив гримасу, словно это могло понизить градус алкоголя. – У меня есть кое-что похуже: “Я иногда ласкаю себя (потому что девушки не дрочат, они себя ласкают), но только под душем”. Эту фразу я тоже не хочу никогда слышать.

– А еще “Да, у меня есть вибратор Sonia Rykiel!” – добавила Алиса.

Габриэль демонстративно нахмурилась:

– Сразу предупреждаю – это я не поддержу. Она и правда делает очень красивые вибраторы.

– Но послушай, разве тебе не по барабану, красивый он или нет?! Тебе же нужно, чтоб он работал как следует. А все эти эстетические штучки исключительно для того, чтоб не бросалось в глаза, что это ви-братор.

– Проехали, я все равно это не поддержу. Две другие фразы – согласна. Может, стоит добавить в Хартию отдельную статью, посвященную мастурбации. Похоже, у вас обеих в последнее время это навязчивая идея.

Эме всегда было странно слышать подобные слова от Габриэль. В ее устах они звучали совершенно дико. Внешне Габриэль выглядела как Грета Гарбо с фигурой топ-модели. Идеальное лицо, бесконечно длинные ноги, сногсшибательная грудь, сдержанные и в то же время изысканные наряды. Одним словом, она держала марку, причем высокую. Она была прапраправнучкой Габриэль д’Эстре, герцогини де Бофор, от которой унаследовала имя и, судя по всему, внешность. Эма из любопытства специально просмотрела ее портреты – на самом известном из них, множество раз перепечатанном в учебниках литературы в разделе “Блазоны”, Габриэль д’Эстре изображена обнаженной, вдвоем с сестрой, которая щиплет ее сосок. У Эмы не было собственного мнения насчет их сходства – на портрете она видела только лицо женщины XVI века, да и, собственно говоря, ей всегда казалось, что на картинах той эпохи все тетки на одно лицо. Подобно своей знаменитой прапрабабке, фаворитке Генриха IV, Габриэль была любовницей политика, говорить о котором отказывалась. От предков-аристократов она унаследовала никогда не покидавшую ее невозмутимость. Полная противоположность Алисе, нервной и агрессивной.

– Предлагаю добавить, специально для меня: “Очень странно звучит, когда Габриэль произносит слово “мастурбация”.

Алиса расхохоталась.

– Ага, точно. Реально странно. Нельзя быть героиней восемнадцатого века и говорить такое.

– Шестнадцатого, дорогуша. 1570–1599. Учитывая это, я не в восторге от ваших вопиющих проявлений женоненавистничества.

– Мадам маркиза чувствуют себя оскорбленными?

Габриэль стукнула кулаком по стойке и притворно хриплым голосом провозгласила:

– Гарсон, а налей-ка мне еще пинту, вместо того чтобы нести галиматью.

Взрыв хохота.

– Уже лет шестьдесят никто не говорит “гарсон”.

– Как, впрочем, и “галиматья”… Слушай, Эма, хочешь, пойдем потом в “Скандал”? Сбросим напряжение на танцполе?

– Нет, спасибо, Стервочка. Сегодня вечером мне что-то не в кайф зажигать в клубе. Сегодня, уж признаюсь, я наревелась по полной…

– На похоронах лучшей подруги? Мегаудивительно, ничего не скажешь, – прокомментировала Алиса, которая, судя по всему, искренне старалась обеспечить покойной место, которое, как она считала, принадлежало той по праву.

Они явно ждали продолжения, хотели услышать составленный по всем правилам отчет о событиях. Однако пока Эмина голова была слишком забита картинками, которые она предпочла бы забыть. Но вот чем она действительно хотела поделиться, так это своей странной догадкой, которую необходимо было облечь в слова, чтобы удостовериться в ее жизнеспособности. Для начала успокоив подруг относительно своего душевного состояния, Эма изложила довольно туманную теорию песчинки, застрявшей в зубах. Сцена смерти выглядела как картина, к которой добавили лишний элемент. В виде огнестрельного оружия, которое как-то не вязалось со всем остальным. О существовании этой пушки никто не знал. Больше того, по прошествии некоторого времени сам факт самоубийства Шарлотты выглядел нелепо. Это было… это было абсурдно. Невозможно.

– Сами понимаете, девочки, я просто не могла не сделать что-нибудь.

– Ух ты… – прокомментировала Алиса. – До слез похоже на прелюдию к попытке оправдать какую-то глупость…

– Вовсе нет, – возразила Габриэль. – Меня эта история начинает интересовать. Давай, рассказывай. Что ты сотворила?

– Ну… Не забывайте, что я была слегка под градусом. Мне не хотелось никого видеть. Поэтому я забрела в комнату, которая оказалась Шарлоттиным кабинетом.

– Такой себе случайный случай… И?..

– Раз уж я здесь, подумала я, ничего страшного, если я немножко пороюсь. Ну и стащила несколько фоток, дубликат ключей, а потом заглянула в ноут.

– И там ты нашла предсмертную записку, где говорилось, что она больше не в состоянии выносить вашу размолвку и хочет положить всему конец.

Едва закончив фразу, Алиса прикусила губу и жестом показала, что просит прощения. Эма покачала головой:

– Вовсе нет. Я нашла только всякие рабочие дела. Она скопировала и сохранила свою переписку с главредом экономического журнала, для которого готовила статью. Я стала ее просматривать, поскольку мне показалось странным, что она завела новую папку только ради этого. К тому же статьи – не совсем Шарлоттин жанр. Однако во всех двадцати мейлах они ни разу не упомянули тему готовящегося материала. Потом я просмотрела ее личные файлы, там тоже ничего. Только всякие служебные документы. Похоже на то, что последнее, над чем она работала, – это огромное досье под названием “Да Винчи”. Я там ни во что не врубилась. Какая-то экономическая заумь.

– А чем она занималась?

– Э-э-э… Трудно объяснить. Полная абракадабра. Она была консультантом в крупной конторе, специализирующейся на экономических стратегиях. Короче, объясняла крупным компаниям, как заработать неприлично большие бабки, оставаясь в рамках законности.

– Прошу прощения, девушки.

Они втроем обернулись к высокому парню, облокотившемуся о бар и помахивающему купюрой.

– Хотел бы заплатить за три пива.

– Девять шестьдесят, – буркнула Алиса.

– У меня тут двадцатка. Можно вас угостить?

– Пожалуй, я просто дам тебе сдачу, – ответила Алиса, роясь в ящике кассы.

– Так на чем мы остановились? – Габриэль обернулась к Эме, тем самым позволив симпатичному парню всласть полюбоваться своей задницей.

– Не знаю. В ее компе ни одного личного документа. Странно, правда? Ну, допустим… Но что самое неприятное, Тюфяк вдруг зашел в кабинет и увидел меня. Он изумленно помотал своей лошадиной башкой. Несколько секунд я наблюдала, как его мозги крутились на полную катушку, пока он не догадался, что я рылась в кабинете. Я сказала ему, что хотела забрать кой-какие снимки, и удалилась с высоко поднятой головой. А поскольку я Стерва разумная, то решила проверить свои смутные подозрения у нашего юного гения.

– У кого? – спросила Алиса, протягивая сдачу разочарованному клиенту.

– Да ты его знаешь, тот отшельник, который решил спрятаться от окружающего мира, после того как разгадал какую-то там тайну, – пояснила Габриэль. – Ты когда-нибудь слушаешь, о чем мы говорим?

– Извини, но иногда я все же работаю, пока вы чешете языками.

– Ладно, объясняю. Это младший брат Антуана, моего бывшего. Он был самым ярким из всей компании, настоящий вундеркинд. Учился как ненормальный, пока однажды все не бросил, снял жалкую студию в пригороде и встал на учет в агентство по временному найму. И мы так никогда и не узнали почему. Это загадка Фреда.

Габриэль повернула голову к Эме:

– Ты просто обязана нас поскорее познакомить. Меня интригует человек, разгадавший тайну жизни. Пригласи его на ближайший вечер с DJ Стервами.

Алиса вернулась к ним и облокотилась о стойку.

– И обязательно приведи Гонзо. Он мне понравился – всегда питала слабость к прикольным парням.

Когда Эма вернулась в гостиную после своего набега на кабинет Шарлотты, ее все же донимали пусть и слабые, но уколы совести. Она боялась обернуться и наткнуться на полуошеломленный, полушокированный взгляд Тюфяка. Ей пришло в голову, что это похоже на картину под названием “Правосудие разоблачает преступление”. А потом она услышала голос, произнесший: “Нет, она не препод, она учится… в общем, она студентка, ну, да…”, – и подошла. Фред стоял за распахнутой створкой двери и что-то бурно обсуждал с кузиной Шарлотты. Чтобы скрыть свой прокол с одеждой, он не снимал теплую куртку и обильно потел. Эма извинилась, что помешала, но кузина, похоже, только обрадовалась, что можно свалить, и тут же испарилась.

– Немедленно сними куртку, Фред. Ты похож на поросенка, умирающего от скоротечной лихорадки.

– Нет, нет, честное слово, все в порядке.

– Перестань, так и так все твою футболку видели. Да и вообще ничего страшного. По-моему, даже мило.

Фред отрицательно помотал головой. Еще немного – он и капюшон натянет, лишь бы доказать, что его немного познабливает при двадцати пяти градусах, мелькнула у нее мысль. Лоб его у корней волос был густо покрыт каплями пота.

– Я хотел поблагодарить тебя за поддержку. Ну, с Антуаном. Это правда было очень мило с твоей стороны. Но не надо ругаться с ним из-за меня. Футболка и впрямь не самая подходящая.

Взмахом руки она отмела благодарности.

– Да всем плевать на твой прикид, зайчик. Лучше вот что скажи мне, юный гений. Ты вроде бы долго трепался с Шарлоттой на вечеринке Курта Кобейна? Она тебе не показалась подавленной?

– Нет. Скорее наоборот.

– Веселая?

– Тоже нет. Но ее одолевала куча вопросов. Как будто она только что проснулась после долгого сна.

Эма заметила, что чем дольше Фред говорит, тем больше потеет. Тут она увидела, как у него на лбу начала расти капля крупнее остальных. Шли секунды, она должна была вот-вот скатиться и проложить дорожку вниз по щеке. Это хрупкое равновесие завораживало Эму и одновременно действовало ей на нервы.

– Так что ты сказал?

– На самом деле это она сказала. По ее словам, в последнее время у нее было такое ощущение, будто она просыпается после долгого сна.

– И что это значит?

– Кто его знает. Мне кажется, я всегда плохо понимал женщин. Как, впрочем, и мужчин.

В эту секунду он чуть дернул головой, из-за чего капля опасно дрогнула.

– Давай ближе к делу.

– Э-э-э… она задавалась вопросами по поводу личной жизни, полагаю. И была озабочена какой-то проблемой на службе. Она расспрашивала меня, но я, честно говоря, немного вмазал и плохо помню.

К Эминому облегчению, он вытер лоб рукавом куртки.

– Давай-давай, напрягись. И сними ты эту чертову куртку. Ты никогда не сконцентрируешься, пока твое тело занято только потением. Научно доказано.

– Да все в порядке, честно. Не так уж тут и жарко. Она хотела узнать мое мнение о чем-то, но ей трудно было формулировать вопросы. Речь шла о личной этике. И она хотела узнать, почему я все бросил.

– О да, все хотели бы это узнать, но я сейчас о другом.

– Мне нечего тебе сказать. Ты пытаешься понять, да? Тяжело, не поспоришь…

– М-м-м… Не знаю… Во всем этом меня напрягает одна штука… это так на нее не похоже… И еще невесть откуда взявшаяся пушка. Полная бессмыслица.

– Подобные вещи – всегда полная бессмыслица.

– Ну да… Только такой ответ меня не удовлетворяет.

В целом Стервы были скорее согласны с ней. На пути из “Бутылки” домой Эма размышляла. Неужели ее окончательно занесло на темную сторону (вспомним опцию номер один, которая ведет в психбольницу) или еще оставалось право на сомнение? Ведь если развить ее рассуждения, довести до логического конца – чего Стервы пока избегали, – нужно искать другое объяснение неожиданной смерти Шарлотты. А поскольку случайность маловероятна (обычно, когда чистят револьвер, его не прислоняют к виску), придется нащупывать мотив. Эму затрясло.

После захода солнца температура резко, на десяток градусов, упала, и холод буквально прошивал ее тонкую куртку. Конец апреля, еще неделю назад все рассекали в майках, а теперь придется включать отопление. Эма подумала, что такие температурные перепады, по всей видимости, могли нарушить синаптические связи в ее мозгу. Когда она поделилась со Стервами своими подозрениями, они только усилились, как если бы, будучи облеченными в слова, обрели реальность. Ограбление? Но ничего не украли. Тюфяка вдруг обуяла мания убийства? Но он выглядел искренне потрясенным. Она засунула руки в карманы до упора, надеясь отыскать хоть каплю тепла, и тут рядом с ней на безумной скорости пронеслась какая-то тачка. Эма едва успела заметить смеющиеся лица, и ее снова охватило дурацкое желание плакать. Потому что ее подруга умерла. Потому что она идет по улице одна, ей холодно и она такая беззащитная. Возможно, еще и потому, что слишком много алкоголя было выпито и слишком быстро. В обычной ситуации Эма сделала бы себе внушение, но в данный момент она догадывалась, что ей самой не справиться. И тогда она сотворила нечто немыслимое. Взяла телефон и позвонила Блестеру. Ее пальцы были красными от холода.

– Не отрываю?

– Нет. – Его голос был сверхвозбужденным, и это усилило ее подавленность. – Я дома, заканчиваю работу. Во Франции запускается Vanity Fair, и они вроде бы ищут дизайнера, так что я собираюсь показать свое портфолио. Ты как считаешь? Попробовать?

– Да. Это супер…

– Но мне придется изрядно попотеть, если я хочу представить нечто убедительное.

– …

– А ты как? Все прошло нормально?

– Да. Я просто так позвонила. Иду домой.

– А-а-а… То есть ты в результате еще куда-то ходила…

– Да так, забежала на минутку. Пересеклась ненадолго со Стервами. Ладно, завтра увидимся. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Хоть стой, хоть падай. Они заслужили главный приз за самый бессмысленный телефонный разговор в мире. Один-единственный раз она сделала шаг навстречу, а ему как будто плевать на это с высокой колокольни. Она, конечно, не подпускала Блестера к своей жизни, но мог бы и догадаться, что сейчас не время излагать карьерные планы. Более того, он ухитрился ткнуть ее носом в то, что она предпочла общество подружек, тогда как он предлагал ей провести романтический вечер. Но Стервы, по крайней мере, интересовались ее трудностями. Она поглядела на облачко пара, вырвавшееся изо рта. Отношения у любой пары всегда сложные и мучительные. Они, по определению, не могут быть простыми, легкими и неутомительными. В течение нескольких месяцев она повторяла ему, что они не живут вместе – “Мы не вместе, мы не семья, ты согласен?” – но все было напрасно: вечера, проведенные вдвоем, неумолимо становились регулярными, за чем неминуемо следовала череда заморочек, связанных с самой сутью совместной жизни. Как раз то, чего Эма стремилась избежать: она вовсе не хотела переживать из-за возможных душевных страданий партнера по поводу того, куда и когда она ходит и чем занимается. Итак, проблемы начались.

На следующее утро, еще не открыв глаза, Эма почувствовала, что в ее жизни появилось нечто новое, но что именно, она пока не помнила. Однако в мгновение ока все встало на свои места. Новое – это не неожиданное наступление Рождества на пару месяцев раньше срока и не предложение вести рубрику “Общество” в Vanity Fair, а вчерашние похороны лучшей подруги. Несмотря на усталость, которая за ночь не прошла, к ней быстро вернулась интуитивная догадка: что-то тут не клеится. Она поднялась с постели с назойливой мыслью, что сложившаяся картина выглядит неестественно.

Одной рукой она включила чайник, а другой – отключенный на ночь телефон. Потом пошла пописать, молясь, чтобы эта магическая процедура полностью вывела литры алкоголя, которые она поглотила накануне. Эма сидела на унитазе, когда пришла эсэмэска:

Не хочу, чтоб выглядело так, будто я тебя опекаю, но надеюсь, ты в порядке. Вечером увидимся?

Эме было лень отвечать, однако для себя она решила, что промолчит в назидание, типа чтобы ему стало ясно, насколько бестактно он выступил вчера. Но вообще-то очень мило с его стороны…

Пока заваривался чай, Эма немного порылась в гугле – от безысходности, и вообще надо же с чего-то начинать. Она узнала не только о том, что в Китае попытка самоубийства карается смертной казнью, но и что во Франции три из четырех самоубийств приходятся на мужчин-маргиналов старше сорока лет. Шарлота была тридцатилетней, идеально встроенной в социум женщиной. Почему, ну почему она захотела умереть? Причем таким жестоким образом – от пули, разнесшей голову вдребезги? Для нее всегда было важно соблюсти приличия, и даже если бы она и впрямь захотела покончить с собой, Шарлотта сделала бы это стильно. Ну не подростковое же увлечение группой Nirvana заставило ее выбрать такой кровавый способ. Нет, чем больше Эма размышляла, тем меньше все стыковалось.

Наверняка можно что-то сделать, чтобы подтвердить или опровергнуть ее ощущения. Личные проблемы… Что тут говорить, с Эминой точки зрения, одного бараньего взгляда Тюфяка достаточно, чтобы захотелось покончить с собой, но Шарлотта же так не считала. Фред упоминал и какие-то профессиональные заморочки. Ну и?.. Да, чего Эме не хватало, так это более серьезного источника информации, чем невнятные бормотания Фреда. Источника профессиональной информации… Эма сделала глоток обжигающего чая. К концу первой чашки ее осенило – в глубине души она определила это как “гениальный ход”. Ничего конкретного, даже не идея, просто некая штука, которую можно попробовать. Она тут же отправила сообщение по электронной почте.

Ответ пришел только в конце дня, когда она билась над статьей о последних художествах Бритни Спирс. Честно говоря, в газете, где она работала, господствовало довольно широкое понимание того, что годится для рубрики “Культура”. Можно сказать, полученный мейл превзошел самые смелые ее ожидания. С другой стороны, в нем не было ничего конкретного, никаких утверждений или однозначных формулировок. Всего лишь название, которое сразу привлекло ее внимание.

От: [email protected]

Кому: [email protected]

Месье Наке,

С прискорбием сообщаю, что мадемуазель Дюрье не сможет продолжить сотрудничество с Вами. Дело в том, что бедная девушка, бывшая одной из моих самых близких подруг, решила преждевременно покинуть нас.

Я сочла своим долгом проинформировать Вас, поскольку у ее родных сейчас, как Вы понимаете, много иных забот.

С другой стороны, я была бы очень признательна за возможность прочесть статью, над которой она работала, если Вы сможете прислать мне ее. Как нам показалось, Шарлотта очень ею гордилась…

С уважением…

От кого: [email protected]

Кому: [email protected]

Нет слов передать, как я опечален этой утратой. Позволю себе принести самые искренние соболезнования и поблагодарить за то, что Вы проинформировали меня. К сожалению, Шарлотта, для которой, судя по всему, эта статья, как Вы верно заметили, имела очень большое значение, не успела прислать ее. Однако мне известно, насколько важным было для нее это дело, детали которого она отказалась раскрывать, пока не соберет необходимую информацию. Но Вы наверняка найдете среди ее документов относящееся к нему досье “Да Винчи”. По всей вероятности, речь шла о широкомасштабном проекте приватизации.

С уважением…

Плейлист:

Дженис Джоплин – Cry Baby

Elastica – Stutter

Pixies – Gigantic

 

Глава 2

Обед и герцогиня

Рассеянно разглядывая однообразно серый пригородный пейзаж, проплывающий за окном, Фред пришел к расплывчатому выводу, что он ни счастлив, ни несчастен. Впрочем, такой итог показался ему более чем уместным. Что за всеобщая мания делить все на черное и белое или характеризовать посредством противопоставления! С его точки зрения, это явное извращение. За грязным стеклом вагона все коттед-жи выглядели одинаковыми. Лихорадочная потребность оценивать вещи, людей, ситуации в понятиях позитивного и негативного, два кило одного, пять другого, три преимущества против двух недостатков. Пусть такое однозначное деление на хорошее и плохое необходимо с методологической точки зрения – оно тем не менее неизбежно обедняет мысль. А препятствием для интеграции Фреда в большое человеческое сообщество как раз и послужила такая дихотомия, самая модная, назойливая, от которой не отмахнешься: противопоставление успех/неудача.

Подавляющее большинство из тех, кто составлял его окружение – от членов семьи до первой школьной учительницы, – были уверены, что после череды блестящих успехов Фред окончательно и бесповоротно вырулил на полосу поражений, однако сам он полагал, что провал предполагает для начала хоть какие-то попытки чего-либо добиться. Тот факт, что ему были даны все средства, чтобы “преуспеть”, а он осознанно выбрал “проигрыш”, считался возмутительным и превращал его в парию. Фреда по-прежнему удивляло, почему никому не приходит в голову, что это недоразумение, возможно, является следствием самого их определения успеха. Для всех “преуспеть” (в жизни в данном случае), похоже, предполагало быть “лучше” других, превзойти их. Для Фреда же “преуспеть в жизни”, то есть просто быть удовлетворенным ею, означало жить как все и ничем не отличаться. Поезд замедлил ход и остановился на пустынной станции. В вагон вошел старик африканец с загадочными пластиковыми пакетами. Он сел напротив Фреда, который тут же снял ноги со скамьи, повернулся к окну и сделал вид, что погружен в созерцание пейзажа.

Любопытный парадокс: желание быть как все делало его маргиналом. Об это противоречие Фред спотыкался ежедневно. Да, конечно, он признавал, что у него есть некоторые основания быть удовлетворенным жизнью. Сейчас он имел целых две почти равноценные составляющие удовлетворенности. Ему посчастливилось их созерцать не далее как сегодня утром, когда абсолютно голая Алексия прошагала по его гостиной. Вида ее роскошных сисек было достаточно, чтобы он позабыл обо всех сложностях повседневного бытия. Эта цветущая плоть – розовая, нежная, упругая, эти огромные, гордо торчащие шары спокойно покачивались туда-сюда, и Фред мог сравнить их разве что с северным сиянием. С фейерверком – сексуальным. С альфой и омегой своей жизни. С евхаристией своей души. Однако в последние несколько дней Алексию вроде как слегка раздражали лирические излияния Фреда по поводу ее молочных желез. Она даже прервала его лапание, объяснив:

– Фред, это всего лишь грудь. Может, тебе будет проще, если ты отнесешься к ней как к жировым складкам.

Когда он пытался по мере сил скрыть нетерпение, раздевая ее, для него, понятное дело, самым важным было, чтобы она поскорее оказалась голой. Однако не столько чтобы трахнуть ее, сколько из чистого удовольствия наблюдать, как поднимается занавес и начинается представление. Тем не менее в его глазах щедрая грудь Алексии не была ее единственным козырем. Он априори полагал, что юный возраст помешает ей слишком строго судить социальное и экономическое фиаско его жизни.

Старый африканец рылся в своих пакетах, а Фред старался разобраться, что эта девушка, эта юная девушка, пробудила в нем. Одно неоспоримо: до сего момента ни одна женщина не приводила его в такое состояние. Он просто помешался на ней. Но если задуматься, он был скорее заворожен, чем влюблен. Очарован доступом к этому роскошному телу, возможностью разглядывать его, когда она занималась своими делами, причастностью к личной жизни высшей расы человеческих существ, каковой является сверхзакрытая каста суперкрасавиц. Сам факт, что она разрешает Фреду спать с ней, – чистое чудо. Или полное недоразумение. Те два месяца, что они вместе, стали для Фреда полосой оргазмов невообразимой мощи. Она не делала его счастливым – она просто была его счастьем. Вопреки озадаченным взглядам окружающих. Для него оставалось загадкой, почему люди реагируют так насмешливо: ведь между ними нет и десятка лет разницы – так в чем проблема? Или же в восприятии знакомых он достиг такого уровня маргинальности, что теперь обречен на постоянные подозрения в порочности?

Если вернуться к Алексии, Фред даже не догадывался, что могла в нем найти эта богиня эротики. Но, честно говоря, рассчитывал воспользоваться своим везением до конца. А оно вроде не собиралось заканчиваться. Он оставил себе несколько дней от отпуска, чтобы отвезти ее на каникулы в Бретань. Поначалу она сдержанно отнеслась к этой идее, потому что участвовала в студенческих манифестациях против проекта университетской автономии и хотела остаться в Париже, занимаясь их подготовкой. Что может быть сексуальнее молоденькой манифестантки, думал Фред. Но в итоге она согласилась. Там он сможет наслаждаться видом ее голой груди все три дня нон-стоп, ему останется лишь надеяться, что ей не часто захочется на прогулки. К тому же, пришел к выводу Фред, нескромно, но безрезультатно пытаясь заглянуть в стоящие у его ног пластиковые пакеты, людей, с которыми он общается, не так уж много, поэтому их озадаченные взгляды не слишком напрягают. По сути дела, его ближайшие друзья – это его сокланы, партнеры по видеоигре, а им наплевать с высокой колокольни на Фредову личную жизнь. Все хорошо, пока Антуан не в курсе, но такое положение долго не продлится – на этот счет у Фреда иллюзий не было. Они не виделись с похорон, и он надеялся, что старший брат не заговорит об истории с футболкой In Utero во время семейного обеда, хотя у того имелась неприятная привычка обо всем доносить родителям. Однако Фред уже давно решил, что не будет обижаться на брата за его наезды. Он понимал, как трудно ему приходилось все эти годы, когда он был вынужден выслушивать вечные восторги родителей по поводу непревзойденного ума Фреда. Кульминация пытки пришлась на выпускной класс – тогда они достигли точки невозврата: Антуан провалил экзамен на бакалавра, а его паршивец брат легко перепрыгнул через две ступеньки, и оба оказались на одном уровне, несмотря на трехлетнюю разницу в возрасте. Внешне Антуан не проявлял свои чувства, он сделал над собой усилие, постарался, чтобы Фреда приняли в его компанию, и даже иногда, от случая к случаю, поверял ему свои с Эмой сердечные тайны. Тем не менее, по прошествии времени, стало ясно, что этот год бесповоротно разрушил остатки братских уз, которые и так уже изрядно ослабли. Фред жалел, что Антуану невдомек, до какой степени ему наплевать на все свои достижения. Напротив, он бы отдал полжизни за то, чтобы стать таким же крутым и популярным, как брат. Но когда у него в этом смысле что-то получилось (причем какой ценой!), Антуан уже не общался с крутыми парнями, ему нужно было добиваться жизненного успеха. Братьям никак не удавалось совпасть по фазе.

Фред все еще краснел, вспоминая свою футболку. Ситуацию усугубляло то, что его смущение заметила Эма – воплощение крутизны. Почему он никогда не попадает в ожидания окружающих? Или, скорее, почему все эти условности так важны?

Он убавил звук своего плеера. У него устали уши. А ведь это была рок-группа, созданная Алексией и ее подругами по факультету. Она называлась Parisiennes Not in Love, потому что, да, Алексия не только участвовала в студенческих демонстрациях, но и выходила на сцену раз в месяц на концертах, которые устраивались в каких-то обшарпанных подвалах. Фред был вынужден признать, что их вопли не очень его впечатляют. Вздохнув, он спросил себя: может, я просто старый хрен, маскирующий свою похоть потоком поэтических слов. Он мог часами импровизировать, сочиняя блазоны, возносящие хвалу молочным железам, но это не значило, что вся его теперешняя жизнь сводится к единственной цели – кончить на грудь девятнадцатилетней девчонки.

Когда он выходил из поезда на вокзале Сен-Лазар, ему пришло в голову, что для социальных отношений, пожалуй, хорошо, что люди не наделены даром читать чужие мысли. Иначе он завершил бы жизненный путь на костре.

Каждое воскресенье Антуан и Фред по очереди приезжали в гости к родителям. За исключением первого воскресенья месяца, когда они встречались все вчетвером. Вчетвером, потому что последние два года жена Антуана явно уклонялась от выполнения тягостных обязанностей невестки.

Семейный обед проходил в точности как предполагалось, то есть как всегда, иными словами, оборачивался длинной цепочкой унижений для Фреда. К счастью, он был напрочь лишен самолюбия. И как обычно, все началось с тщетной попытки матери успокоиться насчет перспектив на будущее младшего сына. Того самого младшего сына, который, как она напоминала при любой возможности, сдал экзамен на бакалавра в шестнадцать лет, причем с лучшими баллами в стране, благодаря чему удостоился репортажа в теленовостях. Еще даже до того, как поступил в Высшую политехническую школу. Отец, напротив, предпочитал забыть, какое блестящее будущее ожидало сына, поскольку ему слишком трудно было смириться с сегодняшней реальностью. А в этой реальности Фред был секретарем на строительном предприятии. Сам он на вопросы о карьере обычно ограничивался ответом, что работает временно. И в отличие от родителей, для которых это не являлось профессией – в особенности если ты когда-то был самым блестящим бакалавром Франции, – большинство удовлетворялось таким ответом. Он не стыдился своего секретарства. Но само название должности – секретарь – всегда провоцировало не вполне однозначное толкование. Мужчина-секретарь мог быть только и исключительно секретарем ООН. Кстати, отец Фреда иногда проявлял слабость и не развеивал заблуждения собеседника. “Мой сын? Он секретарь. Где? Ты даже не представляешь…” Но в целом отец вел себя так, как если бы он принял к сведению абсурдное решение своего младшего сына и ухитрялся считать Фреда абсолютно нормальной особью. За исключением моментов, когда мучительная тема шахматных турниров в очередной раз заставляла его страдать.

К счастью, в это воскресенье он был слишком увлечен проклятиями в адрес молодого коллеги, уведшего у него “Точку с запятой”, передачу о культуре, безжалостно навязывавшую его телезрителям на протяжении двадцати лет.

– Если все дело в интервью с Даниэлем Отёем, я бы взял его. Ты видел передачу, Антуан?

Антуан открывал вино и ответил, не потрудившись оторвать глаза от бутылки:

– Нет. У меня сейчас много работы. К тому же я перестал смотреть ее, когда ты ушел из ведущих.

– Э-э-э-э… Осторожно, ты это делаешь через одно место. Так ты раскрошишь пробку, а не откроешь. А ты, Фред?

– Не раскрошу. А Фред и раньше не смотрел ее.

Мать только что опять села за стол, поставив посредине блюдо с утиной грудкой под медовым соусом, заказанной в кулинарии.

– Антуан, передай мне тарелку отца и перестань цепляться к брату.

Фред протянул свою тарелку.

– Нет, мама, он прав. Не знаю почему, но мне никогда не удавалось заинтересоваться этой передачей. Наверное, ты нас слишком часто заставляла смотреть папу, когда мы были маленькими.

– Спасибо, приятно слышать. Если она надоела даже моим сыновьям, правильно, что меня отстранили.

Мать положила кусок утки на свою тарелку и повернулась к Фреду, окинув его хитрым взглядом, не сулившим ничего хорошего.

– Знаешь, мой дорогой, ты отлично выглядишь…

Учуяв ловушку, Фред ограничился невнятным “все отлично”, за что получил от Антуана резкое замечание по поводу его неумения четко произносить слова.

– Оставь в покое брата, – еще раз одернула его мать, после чего повернулась к Фреду со своей знаменитой обольстительной улыбкой, от которой замирало сердце у всей Франции в те времена, когда она была звездным диктором телевидения. – Меня не удивляет, что у тебя все отлично, принимая во внимание очаровательную молодую женщину, которую я на днях встретила на лестнице.

Фред заподозрил, что еще немного, и она блудливо подмигнет ему. Он бы не удивился, даже упомяни она северное сияние бюста Алексии. По всей видимости, для матери его молчание послужило приглашением к развитию темы.

– Да, да. Я встретила ее в прошлое воскресенье, когда приносила тебе чистое белье. Совершенно очаровательная. Как ее зовут?

Со стороны Антуана донесся стук брошенного прибора.

– Мама? Можешь повторить то, что ты сейчас сказала?

Фред решил последовать примеру матери, которая царственно проигнорировала вмешательство старшего сына.

– Ее зовут Алексия.

– Ты хочешь сказать, что продолжаешь стирать ему белье?

– А чем она занимается?

– Но… – Казалось, еще немного, и Антуан подавится от ярости. – Папа, тебя это не шокирует?

– Послушай, если это доставляет твоей матери удовольствие…

– Она из универа.

– Слушай, Фред, ты что, не можешь купить стиральную машину? Слишком буржуазно, по-твоему?

– Да-а-а?! Она преподает?

– Нет.

– Нормально. Продолжайте делать вид, будто меня не слышите. В один прекрасный день ты будешь кусать локти, мама.

– Значит, ведет семинары?

– Нет, – вздохнул Фред. – Она посещает лекции.

– В аспирантуре?

– Тоже нет. Она на втором курсе.

Антуан неожиданно заинтересовался разговором. Он наклонился к Фреду, в его глазах зажегся инквизиторский огонь, и он спросил:

– Сколько же ей лет?

– Девятнадцать.

– Вот это да! – Антуан воздел руки к небу, после чего уселся поудобнее на стуле. Он буквально излучал ликование, глядя на перепуганное лицо матери. – Ты видишь? И тебя это удивляет? Ты все еще стираешь ему белье, так чего же ты ожидала? Что у него будет нормальная сексуальная жизнь?

Если мать и позволила себе на секунду растеряться, она тут же вернула контроль над ситуацией.

– Слушай, в его возрасте девушки зачастую гораздо более зрелые, чем юноши.

– В его возрасте?! Но ему двадцать восемь, мама!

Предвидя оборот, который сейчас неминуемо примет разговор, Фред решил храбро потерять к нему интерес и сосредоточиться на утке с медом.

– Да, но он всегда был моложе своего возраста. Я имею в виду, эмоционально, конечно. Не интеллектуально.

– Не правда ли, ангел мой? – обратилась она к Фреду, положив ладонь ему на руку.

Фред пробормотал ответ, который в любом случае никого не интересовал. Пришла очередь отца высказать свое мнение.

– Вот-вот, если бы он продолжал участвовать в соревнованиях по шахматам, это бы закалило его.

– Ради бога, – вздохнул Антуан, – не начинайте с этими вашими гребаными шахматами.

– А как же?! Если бы твоя мать не упросила меня позволить Фреду покончить с шахматными турнирами, он стал бы чемпионом мира среди юношей.

Фред не очень любил утиную грудку с медом. При прочих равных он предпочитал утиную ножку.

– Послушай, Виктор. Тебе не хуже меня известно, что он не мог продолжать. Остальные дети его боялись. Никто больше не хотел играть с ним. Даже его тренер.

Фред помнил свои последние соревнования. У него была встреча с юным японцем, но через три хода парнишка разрыдался и убежал.

– Хватит уже мусолить эту историю с шахматами. Из-за нее вы каждый раз ругаетесь.

– Ты прав, мой дорогой. Извини своего отца, он слишком упрям. Лучше расскажите, как прошли похороны вашей покойной подруги?

Фред бросил на брата умоляющий взгляд.

– Хорошо. Фред, как обычно, опоздал в церковь.

– Это такое потрясение для родителей… Они наверняка винят себя за то, что не замечали ее страданий.

Фред доел свою порцию и решил, что эта тема идеально подходит для того, чтобы уйти от обсуждения его личной жизни.

– Это как раз и странно. Знаешь, она не была какой-то особенно депрессивной.

– Да неужели? – взвился Антуан. – И откуда тебе это известно? Она делилась с тобой своими тайнами?

– Нет, но мы довольно долго проговорили на вечеринке Курта, и я тебя уверяю, она вовсе не выглядела удрученной.

Антуан подлил в бокал вина и только после этого ответил:

– Прекрати… Она была очень подавленной в последнее время. Ей было плохо. Это проблема всех руководителей, но тебе, естественно, не понять, каким стрессам подвержены люди на ответственных должностях. – Он сделал глоток вина и продолжил: – И потом, ты что же, всерьез полагаешь, будто она стала бы поверять тебе свои горести? Мне вообще кажется, что ты разговаривал в основном с Эмой…

– Ох… Эма… – просиял отец.

Все трое с удивлением посмотрели на него.

– Почему у вас такие лица? Она была… какой-то свежей, живой, разве нет? Что она делает теперь, после… после нападения?

– Ничего, – резко оборвал его Антуан, вертя в руках нож. – Она вбила себе в голову, что ей следует задавать всем вопросы по поводу Шарлотты.

– Вовсе не ничего! Эма – журналистка, работает в “Суар”.

Антуан наставил нож на Фреда.

– Послушай, братишка, не советую тебе общаться с ней. Ты слишком внушаемый. Я очень люблю Эму, но у нее не все в порядке с головой. По моему мнению, эта история с нападением ее окончательно сломала. Достаточно вспомнить, как она себя вела на похоронах. То рыдала, то через секунду впадала в ярость. Она абсолютно неуравновешенная и существует внутри своего замкнутого мира, вдали от действительности. Однако… если вдуматься, зря я удивляюсь тому, что вы хорошо понимаете друг друга. Не слушай ее идиотских теорий насчет Шарлотты, просто не встречайся с ней, иначе на тебя свалятся проблемы. Я знаю, что выступаю сейчас как настоящий зануда, но, согласись, уж я-то хорошо ее знаю.

Этим вечером, положив голову на валик дивана, Фред мог вдоволь любоваться профилем Алексии, склонившейся над компьютером. Пока она в тридцатый раз просматривала свой Фейсбук, проверяла статистику страницы Parisiennes Not in Love на Майспейсе и отвечала на сообщения фанатов, Фред прилагал титанические усилия, чтобы оторвать взгляд от ее груди, виднеющейся из-под майки.

Он сделал попытку завязать разговор:

– Я сегодня встречался с братом.

К его огромному удивлению, она кивнула.

– Он убежден, что Шарлотта, ну, ты знаешь, наша лицейская подруга, которой не стало, была очень подавлена. Но у меня сложилось совсем другое впечатление. И чем больше я размышляю, тем больше соглашаюсь с Эмой.

На лице Алексии проступило подобие нежной улыбки.

– По-твоему, я зря так переживаю?

Она расхохоталась. Фред сначала тупо последовал ее примеру, а потом спросил:

– Слушай, а над чем ты смеешься?

– Да ни над чем. – Она захлебывалась от смеха. – Просто один фанат Parisiennes прислал мне такие дурацкие видео! Он ужасно прикольный!

– Фанат… так ты его знаешь?

– Ну, мы же френды. И потом, он бывает на концертах.

– А-а-а… Так вот, что касается Шарлотты…

Она наконец-то повернулась к нему, ее щеки порозовели от удовольствия.

– А это кто?

– Ладно. Проехали.

– Ага, знаю! Твоя лицейская подруга… Ну да, все это как-то мутно выглядит. Поговори еще раз с… э-э-э-э… Эмой. Так ее зовут? Обсудите, что можно сделать.

– Да ты что! И речи быть не может!

– Почему? Ты по-любому ничем не занят. Натуральный ноулайфер. Мог бы хоть раз принести пользу.

Все кончено. Даже девятнадцатилетняя девчонка в состоянии понять, что он никак не строит свою жизнь. Он делал ставку на ее благородство, доброту и сердечность, на ее наивность, и вот она грубо ткнула Фреда носом в его жалкое лузерство. Едва ли не единственное утешение, которое он извлек из этого ужасного разговора: она вроде не сердилась на него из-за недостатка амбиций; к тому же ему удалось хоть чуть-чуть заинтересовать ее тем, что не имеет отношения ни к Майспейсу, ни к Фейсбуку. Возможно даже, что в ее невинном восприятии эта мрачная история с самоубийством посредством огнестрельного оружия источала запах серы и приключений.

Огромный псевдодеревянный письменный стол Фреда стоял у входа на третий этаж одной из башен на Дефанс и был первым препятствием, о которое спотыкался взгляд каждого выходившего из лифта. К столу скотчем был прикреплен закатанный в пластик лист бумаги с номерами вызова сотрудников. На нем также имелись телефон, факс, компьютер, коробка со скрепками (их запас хранился и в закрытом на ключ ящике), три пары ножниц, карандашница с ручками, причем все они хорошо писали, четыре блока стикеров разных цветов (голубой, зеленый, желтый, красный), степлер, пять лотков для почты, поставленных друг на друга в порядке важности документов, а также ежедневники, где фиксировались встречи топ-менеджеров.

Придя на работу утром в понедельник и перебросив куртку через спинку эргономичного кресла, Фред прошел по коридору к кофейному автомату – утром в понедельник Фредовы коллеги всегда собирались там, чтобы пожаловаться друг другу на начинающуюся рабочую неделю, которая наверняка будет не лучше всех предыдущих. Несмотря на то что он говорил то же, что они, в глубине души Фред уважал постоянство рутины. Этим утром он встретил там Кристину, новую ассистентку шефа, и бухгалтера Жильбера. Они бурно обсуждали, есть ли молоко в какао, которое готовит машина, или нет. Фред проскользнул между ними, чтобы опустить монеты и заказать традиционный капучино. Кристина внимательно присмотрелась к содержимому своего стаканчика, после чего реши-тельно заявила:

– Нет, без вариантов, только вода с растворимым какао. Но это как все в жизни, остается только смириться. – Она тяжко вздохнула, а потом добавила: – Вот жуть какая – всего лишь понедельник, а я уже еле ползаю!

Жильбер непринужденно прислонился к автомату и прихлебывал свой чай с лимоном. Он слышал, что лимон очень хорош для горла, и пил такой чай литрами, однако это ему не помогало. Жильбер страдал несмыканием голосовых связок. В конце любой чуть более длинной фразы он обязательно давал петуха, как подросток, когда ломается голос. Поэтому ему приходилось разбивать все предложения на фрагменты, и создавалось впечатление, будто у него язык заплетается.

– Ты устала… Наверное, ты слишком. Активно веселилась на выходных. От отдыха тоже устаешь, разве нет?

– Да нет! – Она пожала плечами. – Поужинала с друзьями, вот и все. Наверное, я устаю от погоды. Она все меняется и меняется – то светит солнце, то через минуту льет дождь. С ума сойти, ночью было плюс пять, а ведь уже апрель.

– Это да, – согласился Фред. – Было много исследований, доказывающих влияние погоды на настроение. Даже стали продавать лампы, имитирующие солнечное освещение, чтобы бороться с депрессией.

– Правда? Я так и думала, что дело в этом!

Жильбер напрягся.

– Я. В субботу днем. Смотрел документальное кино. О том, что с Гольфстримом все не так. И в ближайшее время лучше не станет.

– Это как?

Заметив обеспокоенный взгляд ассистентки, Жильбер успокаивающе покивал. Потом сделал глоток чая и продолжил:

– Это из-за Гольфстрима. Все из-за него. Немного сложно. Объяснить тебе, но. Запомни, что. Будет становиться все теплее и теплее. Скоро тебе придется надевать. Бикини, чтобы идти на работу.

Фред переминался с ноги на ногу, не зная, стоит ли вмешиваться. Но он не мог допустить распространения такой бредятины.

– Э-э-э… Извини, Жильбер, но я в это не верю. На самом деле климат теплеет из-за парникового эффекта. Поэтому ледники тают и смешиваются с океаном. Это пресная вода. Тогда как Гольфстрим – морское течение, которое движется благодаря соли, содержащейся в Атлантическом океане. Если ее концентрация снизится, Гольфстрим может окончательно остановиться, и в результате наступит не потепление, а похолодание. В этом случае, следовательно, придется надевать не бикини, а шубу. Но ничего страшного… в ближайшее время это все равно не случится.

– Сколько же ты всего знаешь, с ума сойти, – захихикала Кристина и помахала указательным пальцем перед носом Фреда. – Я уже не первый раз это замечаю. Уверена, ты мог бы учиться в серьезном заведении.

Фред смущенно улыбнулся. Чтобы его взяли на работу, он удалил из своего резюме все дипломы. Что, кстати, принесло ему некоторое облегчение.

– Да ладно. Достаточно быть внимательным и иметь хорошую память.

– Нну-нну… – выдавил Жильбер. – Коль мы заговорили о памяти. Не забудь отправить. Факсом последние счета. В пятницу ты этого не сделал.

– Да, я как раз хотел поговорить с тобой до отправки. Я позволил себе заглянуть в них, и там, по-моему, есть ошибка. Дело в том, что, в связи с новыми изменениями в начислении НДС, счета надо выставлять по-другому.

Не успел он закончить фразу, как с ужасом увидел, что лицо Жильбера исказила гримаса боли, за которой последовал вопль, достойный напуганного индюка.

– Ты это делаешь специально! – заорал он визгливым голосом.

Жильбер изо всех сил смял стаканчик в кулаке и с яростью швырнул его в урну, после чего удалился едва не бегом.

Фреду пришло в голову, что изменение климата действительно влечет за собой самые неожиданные последствия.

Он поставил капучино на стол и, как обычно, почувствовал удовольствие от возвращения в стабильное, постоянное, неизменное окружение. На самом деле у Фреда на выполнение всей его работы уходило три часа. Еще нужно было несколько раз позвонить или ответить на звонки, но все равно оставалось, таким образом, почти пять часов, чтобы потихоньку читать или вести поиски в интернете. Той зимой он употребил свободное время на совершенствование программы для головоломки. Но сейчас он главным образом играл в сети. Утро было спокойным. Послеобеденное время тянулось медленно, и он смог пройти несколько квестов и собрать достаточно талисманов, чтобы купить волшебный щит, на который нацелился еще несколько недель назад. Было почти пять вечера, и значит, сотрудники вот-вот начнут слоняться по коридору, чтобы убить время. Поэтому он решил отвлечься от игры и проверить почту. Он ждал, пока загрузится страница, как вдруг на его столе возник стаканчик с капучино. Он поднял глаза – напротив него стоял Жильбер с примирительной улыбкой на губах.

– Это мне?

Жильбер утвердительно кивнул:

– Капучино. Все правильно, да?

– Э-э-э… Да, большое спасибо, но не стоило…

Его внимание привлекли два непрочитанных сообщения. Первое было от Алексии.

– Это чтоб извиниться, знаешь. Утром я отвратительно. Вел себя.

– Ерунда… – Фред щелкнул на письмо.

– Ты был прав по поводу счетов. Прости.

Я решила, что как-то не гуд разбежаться по телефону, и предпочла прислать мейл.

– Я завелся, потому что Кристина. Ты знаешь. Она мне очень нравится. Я никому не говорил. Но я влюбился.

Думаю, для тебя это не неожиданность. Мне кажется, я даже не должна объяснять тебе причины разрыва.

– Что? – завопил Фред.

– Ты тоже? Она тебе нравится, да? Правда?

Фред бросил на Жильбера обалдевший взгляд.

– Я знаю. У меня нет шансов. Не смотри на меня так.

– Ой… Погоди, Жильбер, сейчас неудачный момент, у меня срочное задание.

Жильбер поднял голову: в глазах светилось отчаяние, в горле застрял жалобный всхлип.

– Я жалок в твоих глазах. Ведь так, да? Ты злой, Фред. Злой. Нехорошо. Так ко мне относиться.

Он окинул стол яростным взглядом и перед уходом забрал стаканчик с капучино.

Но, знаешь, все было очень ми-ми-ми. Ты прикольный. До скорого. Целую. Алексия.

Фред застыл перед экраном. Он перечитал сообщение несколько раз подряд, но потрясение было таким сильным, что ему не удавалось сосредоточиться. Слова шли одно за другим, но не имели ни малейшего смысла, они сменяли друг друга в абсолютно произвольном порядке, но с постоянным повторением “не гуд, разбежаться, по телефону, мейл, ми-ми-ми, прикольный, скорого, целую”. Два позитивных слова, два негативных – с точки зрения математики, они взаимно уничтожаются. Он знал, что, читая мейл в первый раз, понял, что она от него уходит, но само послание было слишком милым, чтобы сообщать о разрыве. В конце концов до него дошло. Это ошибка. Или письмо не от нее, или адресовано не ему. Но когда он проверил отправителя и получателя, сомнения развеялись. Его бросили. После десятиминутного беззвучного перечисления всех полагающихся общих мест (это невозможно, как она может так поступить со мной, почему она мне ничего не сказала вчера и т. д.), Фред зациклился на неразрешимом вопросе “почему?”. Почему она ушла именно сейчас? Должно было произойти что-то, чего он не заметил. Наверное, он сказал или сделал что-то не то. Вроде она намекает на нечто конкретное, но на что… Нечто очевидное…

Он был совершенно ошарашен, но в его сознании сначала слабо, а потом все явственнее проступала уверенность в собственном полном ничтожестве. Словно бы прорвалась пелена и за ней проступила истина: ему не суждена даже крохотная капелька благополучия и душевного комфорта, нежности и счастья. Он по определению приговорен терпеть и мучиться, причем терпеть и мучиться в одиночестве. Фреду кое-что вспомнилось. Они возвращались с родителями из загородного дома. Ему было, наверное, лет восемь. Их машина мчалась по автостраде на полной скорости, и тут он заметил на обочине потерявшегося лабрадора. Вот-вот, осенило Фреда, я совсем как тот лабрадор – я уже не в машине и обречен бесцельно шататься по обочине. В одиночестве.

Он собрался выключить компьютер, но тут заметил еще одно сообщение и машинально кликнул на него. От Эмы.

Я кой-чего узнала насчет Шарлотты. Объясню потом. Я знаю, твой принцип “я ничего в жизни не делаю, особенно ничего полезного” не позволяет тебе выручить меня, но сегодня мне необходима помощь, и срочная. Можешь встретиться со мной в 19 ч. возле дома Шарлотты и Тюфяка?

Появление стороннего персонажа посреди накрывшего его маразма вернуло Фреду способность соображать. С точки зрения Фреда, никогда не получавшего личных писем, совпадение по времени этих двух мейлов никак не могло быть делом случая. Они вдруг предстали перед ним связанными между собой, словно две части одной шифровки. Он начал размышлять, почему Алексия его бросила. И как раз тогда, когда он смирился с тем, что ничего не понимает, Эма прислала ему ответ. Неожиданно вернулось воспоминание о вчерашнем вечере. Алексия сидит за компьютером, пытается убедить его помочь Эме и произносит: “Ты же ничем не занят”. Это единственное, что Алексия когда-либо сказала ему о нем самом. Как ни крути. Ему даже показалось, будто он припомнил: она тоже употребила слово “полезный” – как Эма. Вышло похоже на видеоигру, где нашими действиями управляет программа. И Фред решил эту игру продолжать, позитивно реагируя на события. Значит, придется ответить Эме “да”, никуда не денешься.

Тем же вечером, когда Эма объяснила, чего от него ждет, у Фреда мелькнула мысль, что брат, быть может, не так уж ошибается, ставя под сомнение ее психическое здоровье.

– Слушай, Эма, ты сама-то понимаешь, что это полный бред? Я едва знаком с ним и даже не догадываюсь, что могу ему наплести, он в это никогда не поверит.

По радио Даниэль Балавуан пел о том, что хочет умереть несчастным, но крик его души заглушался визгом кофемашины. У стойки завсегдатаи скандалили, обсуждая возможность реформирования Франции, а очередь к табачному прилавку росла из-за приближающегося джекпота в лотерее. Эма выбрала столик недалеко от окна, в темноватом углу, чтобы неотрывно следить за улицей. Взмахом руки она отмела все Фредовы опасения.

– Займет не больше получаса. Никуда идти не надо. Я никогда тебя ни о чем не просила, а теперь мне нужна крохотная услуга. – Быстрый взгляд в окно… – Ладно, для него еще слишком рано. Лучше расскажи, как там у тебя с твоей несовершеннолетней подружкой.

Уткнувшись носом в кружку, Фред пробормотал, что все нормально.

– Стой-ка, ты же не хочешь сказать, что малолетка тебя бросила.

Он обалдело уставился на нее:

– С чего ты взяла?

– Не знаю. Или я очень умная, или ты отвратительно врешь. Придется напрячься, чтобы выглядеть убедительно.

– Я же тебе говорил, что не сумею.

Она еще раз небрежно махнула рукой, а потом наклонилась к нему через стол:

– Что произошло?

– Не знаю. Она только что прислала мне сообщение, там написано, что все кончено.

– И никаких объяснений? Ничего-ничего?

– Нет, но… Я вот думаю, может, дело в том, что она считает, будто я ничего не делаю.

– Оригинально… – усмехнулась Эма и нахмурилась. – Значит, ты поэтому согласился прийти, да? Но не важно. Ты-то как? Более-менее?

– Ну-у-у. Не хочется говорить об этом. Чувствую себя жалким. Скучаю по ней.

Эма резко поднялась, направилась к стойке, что-то сказала бармену и вернулась с двумя стаканами. Фред с подозрением понюхал тот, что она ему протянула.

– Это водка? Не могу, слишком крепко для меня.

– Да ну? Что же ты пьешь, когда тебя бросают? Большую порцию несквика? Ладно тебе! Давай чокнемся!

Фред сделал глоток, и дурнота тут же подкатила к горлу. Он посмотрел на Эму, которая опять наблюдала за улицей, прихлебывая водку.

– А у тебя что? Продолжаешь менять мужиков?

Она поглядела на него без всякого выражения и вытащила из кармана пластинку никоретте.

– Сейчас нет. Но скоро начну. Знаешь, я недавно завела нечто вроде постоянных отношений, и меня это не устраивает. Проблема в том, что он с моей работы. Это усложняет дело. Сам Блестер – чудо. К тому же он так же помешан на сексе, как я… Мне кажется… Мне кажется, что нам на самом деле хорошо. В общем, полная хрень.

– Э-э-э… И ты хочешь расстаться?

– Нет, но… Я не предполагала, что это затянется, скажем так. История длится уже четыре месяца, и я по опыту знаю, что скоро ситуация станет неуправляемой. Кроме того, в “Скандале” появился новый бармен, ну и… – Эма на секунду остановилась, пристально посмотрела на Фреда, а потом объяснила: – Это такой клуб с классной тусовкой. Короче, я бы с удовольствием замутила с ним. Не отходя от стойки.

Фред почувствовал, что водка ударила в голову.

– И ты полагаешь, что именно из-за того… ну, ты понимаешь… именно из-за того ты так реагируешь?

В ее взгляде, обращенном к Фреду, промелькнуло некоторое удивление, а потом взгляд застыл.

– Изнасилование, Фред. Это называется изнасилованием. И нет тут никакой связи. Не нужно объяснять этим все мои поступки, слишком будет просто. Я всего лишь хочу побыть эгоисткой. Не хочу запираться в четырех стенах и решать за двоих. Хочу для начала существовать для самой себя, а не только в глазах кого-то другого. И никакой разницы, парень это будет или девушка. Чтоб уж быть до конца честной, самое очевидное следствие этого изнасилования для моей жизни заключается в том, что я сейчас сижу здесь.

На лице Фреда отразилось недоумение.

– Иначе я бы никогда так серьезно не поссорилась с Шарлоттой. Мы бы, конечно, отдалились, но не разошлись окончательно. И я бы, соответственно, не мучилась сейчас, пытаясь разобраться, что случилось с моей лучшей подругой.

– Не мое дело, но я так и не смог объяснить себе, почему вы не пришли к общему мнению насчет изнасилования…

– Разногласия у нас возникли не из-за изнасилования. Дело в моей реакции на него. Она была в ужасе от того, что я рассказываю об этом всем подряд, и продолжаю носить мини-юбку, и не отказываюсь от сексуальной жизни. Она считала, что это безнравственно. А поскольку мы всегда всем делились друг с другом, она выложила мне все, что по этому поводу думает. Она бы предпочла, чтобы я впала в депрессию и начала ходить в парандже. Она наговорила мне много жестоких вещей, а я не смогла ей этого простить. Я утверждала, что моя жизнь не сломалась, но это отнюдь не означало, что мне было легко все пережить. И вот этого она не поняла.

– А теперь? Ты ей простила?

– Да. Когда я об этом не думаю… Минутку! – Она приложила ладони к стеклу, чтобы не мешало отражение. – Кажется, он идет! Давай, Фред! Беги! И помни, ты должен задержать его на полчаса!

Вставая, Фред покачнулся, и Эма звучно хлопнула его по спине, чтобы он распрямился. Он натянул куртку и покинул кафе, недоумевая, зачем он это делает. Он прошел по улице несколько метров и оказался лицом к лицу с Тюфяком. Тот узнал его и немного удивился.

– Э-э-э… Это я.

– А-а-а, добрый вечер, Фред. Вот так неожиданность. Что ты здесь делаешь? Работаешь где-то рядом?

– Нет. Но я хотел бы с тобой поговорить.

Тюфяк кивнул, и от этого движения заколебались его щеки, уже начавшие отвисать. Фред откашлялся.

– Можем где-нибудь присесть?

– Да… Это серьезно?

– Вовсе нет.

– Хочешь подняться ко мне?

– Нет!!! Как тебе объяснить, ну-у-у… я не в состоянии идти к Шарлотте. Можем посидеть в кафе напротив.

Тюфяк последовал за ним без особых возраже-ний. Пока все шло хорошо, но что он будет делать дальше? Что он ему расскажет? Он дал себе двадцать шагов на то, чтобы ухватить какую-нибудь гениальную идею. Перед тем как войти в кафе, убедился, что Эма уже ушла. Настало время проверить, такой ли он умный. Но водка, казалось, напрочь вымыла из его мозгов какие бы то ни было креативные способности. Поэтому он молчал, пока они устраивались за тем же столиком, из-за которого Фред только что встал. На этот раз он выбрал место у окна, чтобы, в свою очередь, наблюдать за улицей. Тюфяк не снял пальто, и это значило, что он не намерен задерживаться. Фред дождался, пока официант, который заговорщически ему улыбнулся, принесет кофе, и только после этого прервал молчание. Пусть минуту-другую, но все же выиграл.

– Ну вот… Поздно ты заканчиваешь работу…

– Да. С работой мне как-то легче. И должен тебе признаться, я устал, так что, если можно, давай покороче… Что у тебя случилось?

Фред снова покашлял и помолчал, перед тем как продолжить.

– Не так-то просто начать.

Сколько времени ему удастся заговаривать Тюфяку зубы?

– Но о чем конкретно ты хотел поговорить?

– Ну… немного обо мне… И немного о тебе тоже… И потом, Шарлотта. Обо всем об этом. Для меня это все серьезно. Я ее давно знал.

Повисло тягостное молчание. Фред старательно избегал смотреть в глаза Тюфяку. Он бросил косой взгляд на окно и одним глотком допил кофе. Улицу быстро пересекали тени. Он различал в стекле отраженный профиль Тюфяка, который машинально помешивал кофе, явно не собираясь его пить.

– Да, знаю. Она тебя очень любила, должен сказать. По моим наблюдениям, она даже жалела, что не удается чаще видеться с тобой.

Это заявление неожиданно растрогало Фреда. Он ощутил подступающие слезы.

– Она была потрясающая.

– Да, – кивнул Тюфяк и постучал ложкой о стенку чашки. – Но что ты хотел обсудить?

Нервный рефлекс заставил Фреда повторить один в один тот же звук постукивающей по чашке ложки.

– А… Да… Тебе известно, что я кое с кем встречался? Этот человек был для меня очень важен. – Он положил ложку и резко поднял голову. – Даже если никто из знакомых, похоже, не одобрял нашей любви.

Тюфяк изумленно посмотрел на него:

– Какое отношение это имеет ко мне?

– М-м-м… У нас появилось нечто общее. Потому что этот человек сегодня ушел от меня. Меня бросили.

– Фред, моя жена умерла. Это совсем другое.

– А вот и нет, я как раз вижу тут точки соприкосновения!

Боже, что я плету, пронеслось в голове у Фреда. Тюфяк покашлял, чтобы прочистить горло, и спросил:

– Извини за прямой вопрос, Фред, но ты что, выпил?

Фред растерялся, Тюфяк застал его врасплох.

– Нет… Хотя вообще-то да. Но просто без этого я не смог бы поговорить с тобой.

– Послушай, я сочувствую тебе по поводу разрыва, но, согласись, мне не до того, чтобы переживать за тебя.

Произнеся это, он взял свой портфель и встал. В порыве отчаяния Фред ухватил его за запястье, чтобы удержать. В полной тишине он проследил глазами за взглядом Тюфяка, скользнувшим к мужской руке на своей ладони. Но только когда Тюфяк опять перевел на него глаза, Фред осознал, что тому пришло в голову. Он резко отдернул руку.

– Эй, это не то, о чем ты подумал.

Тюфяк стоял напротив словно парализованный, явно не желая садиться и не решаясь уйти.

– Я… Я не знаю, что тебе ответить, Фред. Признаюсь, что не очень удивлен. Шарлотта однажды говорила мне, что ей кажется, будто ты… что ты… ну, ты понимаешь…

Фред простонал что-то нечленораздельное.

– Мне очень жаль, – заговорил Тюфяк, на этот раз более уверенно. – Но складывается весьма неловкая ситуация. Я отнюдь не гомофоб. Я знаю, что в вашем сообществе царят иные нравы, но ты должен признать, что выбрал неудачный момент. Я очень тронут твоим… твоим интересом. Я, правда, догадывался о твоей ориентации, но даже не подозревал о твоих чувствах ко мне. Однако я хочу расставить все точки над i: эти чувства не могут быть взаимными. И сейчас, когда у меня траур, по-моему, это просто дурной вкус. Мне очень жаль.

Он положил на стол пятиевровую купюру, едва не похлопал Фреда по плечу, но отдернул руку на полпути и молча удалился.

Фред, вконец ошеломленный, запаниковал. Он обязан срочно предупредить Эму. Фред порылся в кармане куртки, вынул телефон, но тот выскользнул и с грохотом свалился на пол. Из него вылетела не только батарея, но и симка. Дрожащими руками Фред кое-как поставил их на место и нажал на кнопку. Телефон, естественно, не откликнулся. Он рухнул на стул и застыл, обхватив голову руками. Затуманенным взором он наблюдал за капелькой кофе на пластмассовой поверхности столика – в ней отражался неоновый светильник стойки в миниатюре, – и ему захотелось умереть. Только что он подвел Эму, единственного человека, который вроде бы проявлял к нему хоть какой-то интерес. Он пытался устоять, не сломаться окончательно, как-то реагировать, но поражение было слишком очевидным. Нет смысла бороться.

Фред закрыл глаза, чтобы не заплакать.

С уходом Алексии он стал ничем. Он полное дерьмо. И его отвергли второй раз за день. Ситуация становилась унизительной. Все путалось у него в голове. Конечно, это недоразумение, но его только что опять отшили. Даже Тюфяку он не нужен. Он посмотрел на пятиевровую бумажку; я как старая брошенная любовница, мелькнула мысль. Вопреки всему, что ему внушали в детстве, он всегда знал, что его жизнь будет хреновой. Это несправедливо, но обосновано с точки зрения математической логики. Не у всех жизнь складывается удачно, некоторые не могут не изгадить ее. Интересно, отдают ли другие себе отчет в том, что у них поганая жизнь? Но он же ничего особенного не требовал и не просил, и тот факт, что ему отказано даже в самой малости, разжигал в нем чувство несправедливости, повышая и так солидный градус печали. Фреду казалось, что его тоска не имеет ни конца, ни дна, как если бы он попал в другое измерение. В черную дыру, которая заполнена такой плотной массой отчаяния, что она сразу погасит любой проблеск счастья или удовольствия.

Чья-то рука взъерошила ему волосы, и Фред открыл глаза. Улыбающаяся Эма села напротив.

– Тебе уже говорили, что тайный агент из тебя никакой?

– Как все прошло? Тебе удалось?

– К счастью, я уже ушла из квартиры. Встретила его на лестнице, когда спускалась. Сказала, что приходила к нему, хотела кое за что извиниться. Кое за что, что он видел на похоронах…

– И он тебе поверил?

– Не имею представления. Но ему уж точно не придет в голову, что я рылась у него в квартире, открыв ее украденным дубликатом ключей. Разве что ему есть в чем себя упрекнуть.

– Смогла забрать документы?

Она порылась в сумке, достала флешку и торжествующе помахала ею. Фред улыбнулся и уронил голову на стол.

– Эма, я должен задать тебе один вопрос.

– Да, мой зайчик.

– Тебе когда-нибудь приходило в голову, что я голубой?

Она расхохоталась:

– При том, как ты пялишься на все сиськи подряд? Ну уж нет, ты настоящее воплощение стопроцентного гетеросексуала. А почему ты спрашиваешь?

– Меня только что отшил Тюфяк…

– Мой тебе совет: не покупай этим вечером лотерейные билеты. Сегодня не твой день. Ладно, пошли, расскажешь мне все в другом месте.

Фред покачал головой. Он предпочел бы вернуться домой, но когда Эма спросила его, чем конкретно он намерен заняться в своей “задрипанной норе у такой-то матери”, он не решился признаться, что хотел испытать новый волшебный щит.

Фред не смог бы ответить на вопрос, как он представляет себе то место, куда его поведет Эма. Возможно, это будет подвал, где происходят грязные оргии, или светская вечеринка, или “Скандал” – ночной клуб, о котором он часто слышал. Но ему бы и в голову не пришло, что этим местом окажется жалкий бар в XX округе. Она придержала дверь, на ходу объясняя, что по понедельникам здесь спокойно, но тем лучше, именно это им и нужно. Так и оказалось, в баре было пусто, лишь за одним из столиков сидел низенький мужчина с морщинистым, как высохшее яблоко, лицом. Эма направилась прямиком к стойке и расцеловалась с барменшей и клиенткой, сидевшей на высокой табуретке. Когда эта клиентка обернулась к нему, Фред онемел.

Лицо ее было гладким и светящимся, точно драгоценная жемчужина чистой воды. Ее платье из белого атласа казалось серым по сравнению со снежной белизной ее тела. У нее были рубинового цвета губы, а глаза небесного цвета блестели так, что трудно было определить, чего больше в них: сияния солнца или мерцания звезд. ( Мадемуазель де Гиз о Габриэль д’Эстре ).

Никогда он не видел такой красоты.

– Ага, вот и знаменитый Фред, – воскликнула она и протянула руку. – Очень приятно, Габриэль д’Эстре.

– Габриэль д’Эстре, как… Габриэль д’Эстре?

– Наконец-то вижу культурного человека!

Барменша вышла из-за стойки, обогнула ее и чмокнула Фреда в щеку:

– Привет, я Алиса. Знаю, это не так стильно. Добро пожаловать к нам, Фред!

Этим вечером, когда он возвращался домой на электричке, новая информация, новые места, лица, услышанные шутки смешивались и поочередно всплывали на поверхность бурлящей, брызжущей эйфорией, переполняя его весельем и радостью. Ощущение новизны и, безусловно, красота Габриэль пьянили Фреда. Он познакомился с новым воплощением Габриэль д’Эстре. Она, конечно, не совсем новое воплощение. Скажем так, прапра-и-т.-д. – внучка, потрясающе похожая на любовницу Генриха IV.

Историческая интерлюдия

Габриэль д’Эстре была фавориткой Генриха IV, от которого родила троих детей. Между ними была, похоже, искренняя любовь, однако поначалу Габриэль вела себя довольно сдержанно, не торопилась предоставлять королю свидетельства своей благосклонности и даже вступала в другие связи. Но подлинной страстью пылал Генрих, очарованный самой красивой дамой столетия, о которой Вольтер писал так: “Д’Эстре ей имя; дарами своими природа без меры ее наградила” (“Генриада”, песнь 9, стихи 165, 166).

Для короля она не была очередной любовницей, он собирался на ней жениться, как только ему удастся получить разрешение на развод с королевой Марго, которая долго отказывалась уступить трон “потаскухе” своего мужа. К несчастью, французы ненавидели красавицу Габриэль, а политики считали более выгодной женитьбу короля на итальянке Марии Медичи, племяннице папы Климента VIII. Этот союз удовлетворил бы католиков, а приданое невесты позволило бы вернуть долги. Поэтому король взял на себя обязательства перед обеими дамами. Он пообещал Габриэль, ожидавшей его четвертого ребенка, жениться на ней. По случаю Страстной недели исповедник короля кюре Бенуа сумел убедить его в том, что целесообразно расстаться с любовницей на несколько дней в угоду католикам, постоянно сомневающимся в искренности обращения Генриха. Габриэль нехотя подчинилась, будучи убеждена, что плетется некая интрига, имеющая целью помешать ее свадьбе с королем.

Они расстались в среду 6 апреля 1599 года. В тот же вечер, в конце ужина у итальянского финансиста Заме, Габриэль попробовала лимон, после чего у нее начались страшные боли в животе, за которыми последовали жесточайшие конвульсии, из-за которых она даже потеряла зрение и слух. Врачи решают ее оперировать, извлекают ребенка “в кусках и клочьях”, то есть по частям, и трижды делают кровопускание, которое отнюдь не улучшает ее состояние. Генриху IV сообщают об этом в пятницу, и он срочно собирается к ней. Некоторые находят такую поспешность нежелательной, и принимается решение объявить королю о смерти фаворитки, которой на самом деле оставалось жить еще часов пятнадцать. Поэтому он не явился к ее смертному одру, и Габриэль покинула этот мир в одиночестве в субботу утром 10 апреля 1599 года. Судороги во время агонии были столь сильными, что шея повернулась под невозможным углом к туловищу, рот перекосился, а тело было до такой степени обезображено, что враги распустили слух, будто ее удавил сам дьявол. “Она стала настолько отвратительной, что на нее нельзя было смотреть без ужаса”, – пишет историк Мезре.

Как только Габриэль почувствовала недомогание, она сразу подумала об отравлении, однако многие историки спорили по этому поводу. Мишле даже обвинил Сюлли, для которого Габриэль, между прочим, добыла должность министра финансов, в том, что ему было известно о заговоре. Это подозрение основано в значительной степени на загадочной фразе, которую он произнес, узнав о смерти несостоявшейся королевы Франции: “Веревка разорвалась”.

Параноидальная атмосфера заговора, в которую на-ша Габриэль д’Эстре была погружена с детства, неминуемо должна была наложить на нее отпечаток, и потому тем вечером в “Бутылке” она первой рискнула назвать вероятной версию убийства Шарлотты, повторив при этом свою культовую фразу: “А что, если веревка разорвалась?”. Ее внутренняя убежденность в отравлении прапрабабки перенеслась на смерть Шарлотты. Высказав вслух то, что каждый из них прокручивал в уме, Габриэль нарушила табу, позволив всем остальным раскрыть наконец карты и продвинуться вперед. Благодаря ее вмешательству более прагматичная Эма получила возможность обратиться к мотиву.

– О’кей, предположим, веревка действительно разорвалась. Но вопрос – почему?

Поскольку их единственной ниточкой являлось досье “Да Винчи”, необходимо было тщательно изу-чить его. У Фреда собственное мнение по данному вопросу отсутствовало, да он и не испытывал в нем потребности. Разорвана веревка или нет, в любом случае ее больше нет. Он бы предпочел изучать все элементы по мере их поступления, без предубеж-дения.

Вечером Фред сидел, как всегда, уткнувшись в грязное окно электрички, но его взгляд блуждал, а мысли были далеко. Он снова видел перед собой этих трех таких разных женщин – они по очереди излагали ему статьи и заповеди феминистской Хартии, которую писали в шесть рук. Хартия была достаточно гибкой и широкой, чтобы соответствовать всем ситуациям, в которую каждая из них могла попасть. Но значительно больше, чем сам текст, его впечатлила их спонтанная способность согласовывать свои слова и действия. Когда он слушал их смех, видел, как они понимают друг друга с полуслова, ему чудилось, будто в его восприятии этих девушек и, как следствие, в его отношении к ним просматривается нечто от Средневековья. То уважение, которого они требовали, не имело ничего общего с тем, что он себе представлял, когда размышлял о женщинах вообще и о феминистках в частности.

Покинув электричку, он ощутил легкость и даже зашагал по пустынным улицам своего предместья враскачку, словно ковбой. Возможно, жизнь вовсе не такая, как ему казалось. Он догадывался, что возможны и другие варианты, более простые и естественные, далекие от искусственных уловок той социальной игры, от которой он сбежал. Однако все эти восторженные мысли покинули его, стоило Фреду открыть дверь и столкнуться лицом к лицу с пустотой. Не включая свет, он окинул взглядом всю квартиру, потом толкнул дверь в ванную. Полки были пусты. Ни щетки, ни средства для снятия макияжа, ни пижамы – Алексия все унесла еще утром, когда они уходили из дому. Как он ухитрился не заметить? Он торопил ее, полагая, что она еще наводит красоту. На самом же деле она готовилась к разрыву, к побегу, чтобы не нужно было еще раз встречаться с ним. У него ничего не осталось. Ни малейшего следа ее пребывания в его квартире и его жизни. Ни носка, который она могла бы забыть под кроватью. А он, как полный кретин, сделал всего лишь два ее снимка. Отсутствие. Его жилище оставалось таким же, как раньше, но пустым. Он стоял в прихожей, не в силах шевельнуться, неспособный проделать привычные механические действия, перед тем как лечь спать. Тяжесть пустоты парализовала его. По мере того как глаза привыкали к темноте, предметы начинали вырисовываться на мутном темно-сером фоне. Вешалка. Круглый столик с блюдцем, в которое он бросал монеты и ключи. Валяющиеся перед входом в комнату кроссовки. В проеме двери в гостиную он различал подлокотник дивана, угол стола. Он продолжал стоять, так и не сняв куртку, как мудак, посреди всех этих предметов – абсолютно бесполезных и в какой-то мере враждебных. Утративших свои функции. Для чего все это? Для создания среды обитания, но какой толк в среде обитания, когда ты остаешься в одиночестве, в неком подобии существования? Квартира – словно покинутый актерами театр.

Он все еще стоял в прихожей с ключами в руках, когда какой-то звук заставил его вздрогнуть. Это был шум его собственного дыхания. Быстрого, неровного, стесненного. Он вдруг спросил себя, что Алексия делает сейчас, именно в данный конкретный момент, и этот вопрос заставил его остро почувствовать ту боль, которую он до того лишь глухо ощущал. Пока у него не будет ответа, он продолжит задыхаться. Фред все еще пребывал в некотором подпитии, когда его неожиданно осенила простая идея, как остаться в контакте с ней. В этот час она всегда делала одно и то же. Он вошел в гостиную, снял куртку, положил ноутбук на диван и подключился к интернету. Фред отдавал себе отчет в том, что, даже если он заведет себе аккаунт на Фейсбуке, она никогда не добавит его в друзья. На мгновение он впал в отчаяние, а потом решил попробовать другой ход. Набрал несколько слов, а когда на Майспейсе открылась страница Parisiennes Not in Love, издал вздох, который растопил бы сердце самого черствого человека. Она была в сети. Итак, она, как пай-девочка, сидит перед компьютером. Наверняка курит и накручивает на палец бахрому любимого пледа. Он прочел комментарии, которыми она как раз обменивалась с одним из фанатов – он бы их всех с удовольствием выкинул в окно. Тем не менее ему показалось, что он все же нащупал страховочный канат, и если не выпустит его из рук, то сможет, глядишь, дожить до завтрашнего утра. Спотыкаясь, он побрел за одеялом и устроился на диване, где и намеревался заснуть, глядя на голубоватый свет этой веб-страницы.

Плейлист:

Отис Реддинг и Карла Томас – Tramp

The Zombies – Time of the Season

Stuck in the Sound – Playback A. L.

 

Глава 3

Работа и секс

Ужасная ночь, в которой, словно раскат грома, прозвучала эта ошеломляющая новость: Лоана покинула нас. Принцесса нашей эпохи переместилась из дня в сумеречную мглу, промчавшись сквозь созвездие наших селебрити с ослепительным блеском звезды.

Эма сняла руки с клавиатуры, уселась поглубже в кресле и с некоторым удовлетворением задала себе вопрос, удалось ли ей взлететь до предельных высот тошнотворного пафоса. Все-таки она, пожалуй, достигла вершины, и этот текст свергнет с трона Боссюэ с его посвященной Генриетте надгробной речью, которая вошла в школьные учебники. Задание: изучите эффект, создаваемый сменой глагольной формы во фразе “Мадам умирает, Мадам умерла!”.

Из-за проблемы с будильником / убежавшим ко-фе / жутким нежеланием вставать она явилась в редакцию после одиннадцати. Пока Эма шла от входа к своему столу, она чувствовала на себе неодобрительный взгляд главного: он стоял посреди редакционного зала и не отрывал от нее глаз все то время, что она пересекала огромное помещение. Предчувствуя потенциальные неприятности, она сразу же взялась за работу. Когда она отрывалась от монитора, Эма видела три десятка склоненных голов и сгорбленных спин, вздрагивающих в ритме непрекращающегося щелканья клавиш. Офис open space открылся в редакции несколько месяцев назад, и последствия принципа дружественного общения, якобы характеризующего такую организацию рабочего пространства, превзошли по своей извращенности худшие ожидания сотрудников. А эти ожидания и так были близки к апокалипсису.

В самом начале, исполненные сладостной наивности, они полагали, что речь идет всего лишь о системе стимулирования доносов, когда каждый из них будет обязан следить за коллегами. И естественно, были уверены в своей солидарности перед лицом их общей каторги и в том, что эта солидарность никому из них не позволит стать мелким стукачом. Но это объяснялось тем, что они прочли “Надзирать и наказывать” Мишеля Фуко только до середины. Принцип контроля – а речь шла именно о нем – оказался значительно более продуманным. Он работал в полную силу благодаря чувству унижения, формируемому постоянной слежкой. Даже при общении с коллегами, уважающими друг друга, никому не удавалось справиться с опасением, что тебя все время ловят на прегрешениях. Каждый был виноват по определению и работал, чувствуя, как в брюхе ворочается очередная мелкая порция параноидального страха, беспокойства, неуверенности. Недоверие усиливалось еще и тем, что текст, который ты пишешь, мог прочесть любой коллега, проходящий за твоей спиной. Журналисты украдкой озирались, и страх побеждал даже самых ленивых. Постепенно улыбки становились натянутыми и лицемерными. Таким образом, для совершенствования паноптикона, идеальной тюрьмы Иеремии Бентама, достаточно было просто убрать стены.

Эма встретилась взглядом с редактором отдела политики Мишелем, сидящим через несколько столов от нее: сунув шею в невидимую петлю, он свесил голову набок и высунул язык. Бедняга должен был каждый день отвечать на немыслимый вызов: выдавать по четыре страницы, посвященные политической жизни Франции, тщательно избегая самой политики как таковой. Впрочем, он с этой задачей неплохо справлялся, старательно уходя от любой возможности спровоцировать дискуссию вокруг принимаемых наверху решений и сознательно ограничиваясь комментариями правительственной пресс-службы. Он искусственно стимулировал полемику вокруг “ляпов” (неудачных высказываний, неправильно подобранных деталей одежды) некоторых министров, что позволяло газете демонстрировать некое подобие независимости и объективности. Эма ответила ему сочувственной улыбкой, а потом опять уткнулась в экран монитора.

Она выложила во внутреннюю сеть готовую дань памяти блондинки и во второй раз открыла досье “Да Винчи”. По крайней мере, внешне оно не напоминало “Паука”. Колючие графики, разномастные диаграммы, пирамиды схем и экономический сленг помешают заподозрить ее в игре на рабочем месте. Досье было разделено на две части и содержало все признаки кладезя информации для того, кто, в отличие от Эмы, сумел бы понять хоть что-нибудь. Как написал ей шеф Objectif Économie, речь в нем шла о грандиозной операции по приватизации. Однако главная проблема заключалась в том, что она не нашла указаний на объект предполагаемой приватизации. Или либерализации. Впрочем, ей так и так не удалось уловить разницу между этими двумя процедурами. Из-за витиеватого профессионального жаргона нить терялась задолго до конца очередной фразы. Заново перечитав первую страницу, Эма тяжело вздохнула, заставив вздрогнуть соседа справа. Она жестом извинилась. Оставалось надеяться лишь на мощный интеллект Фреда, который разберется во всем лучше нее. Она в очередной раз проверила свою почту в надежде увидеть его ответ. Однако кроме спама в виде пары десятков сообщений, убеждавших ее посетить некую вечеринку, которая неминуемо станет выдающимся событием парижской жизни, нашлось только непрочитанное письмо от Блестера.

Закончила статью? Можешь теперь ответить на мой вопрос?

Она повернула голову к дизайнерам, которые сидели в противоположном конце зала. Блестер говорил по телефону, наверняка сражаясь за авторские права на какое-то фото, и одновременно стучал по клавиатуре.

Какой вопрос? Что именно тебя интересует?

Она увидела, как он нажал на клавишу и подпрыгнул на стуле. Потом послал ей веселый взгляд и одновременно покачал головой, реагируя на слова невидимого собеседника. Потом склонился над клавиатурой и набрал несколько слов, после чего откинулся на спинку кресла. Ответ, судя по всему, краткий. Эма обновила почту. Появилось одно непрочитанное сообщение.

Я хочу, чтобы ты признала, что у нас постоянные отношения.

Да, этого парня не обвинишь в тонком психологическом манипулировании. Ответим на лаконичность еще большей лаконичностью. Она ограничилась четырьмя словами:

А я не хочу.

Он приставил к виску воображаемый пистолет.

Ну и зануда!

Блин, блин, блин, подумала она. Прощай эйфория первых дней, начинается проклятый период геморроя-. По логике, хоть у нее и хватит выдержки, чтобы не обращать внимания на всякие стычки, неминуемо наступит момент, когда ей станет смертельно скучно. Как тут не впасть в отчаяние, если один и тот же сценарий повторяется до бесконечности. Долгие годы она смотрела фильмы, читала книги, выслушивала многочисленные истории и всякие рассуждения о хронической неспособности мужчин брать на себя обязательства. Хотела бы она, чтобы кто-то сообщил ей, куда подевались все эти трахальщики, избегающие ответственности. Хотя… Можно задаться вопросом – от чего она не отказывалась, – в какой мере ее собственное нежелание брать на себя ответственность действовало возбуждающе на мужчин, которые в знак протеста стремились надеть на нее наручники. Сосед настойчиво смотрел на нее. Эме понадобилось некоторое время, чтобы заметить, что она стучит пальцами по столу и щелканье ее накрашенных ногтей раздражает коллегу. Но ей надоело извиняться. Она подхватила куртку и покинула редакцию, чтобы покурить. Дверь выходила на маленькую улочку, относительно тихую по сравнению с оживлением, царящим во всем квартале. Единственным источником шума становилась начальная школа напротив, когда там начинались перемены. Одним из развлечений Эмы – возможно совпадающих с периодами овуляции – было выйти и остановиться перед школой в 16.15, чтобы покурить вместе с мамашами, которые в последний раз спокойно выкуривали сигарету перед появлением своих монстров. Но она всегда уходила еще до звонка.

Эма вдохнула большую порцию дыма и выпустила его к небу, задрав голову. На горизонте ни облачка. Идеально чистое небо и наконец-то тепло. Ее одежда была по сезону, а благодаря новым ботинкам она пребывала в уверенности, что способна покорить мир. Это предположение подтвердили прошедшие мимо мусорщики, которые восхищенно засвистели, увидев ее. Получается, что самые простые удовольствия (я ощущаю себя красивой, приятная погода, мне хорошо) зависят от удручающе жалких пустяков (новая обувь, солнце, сигарета). Проклятое общество потребления.

Вместо того чтобы разыгрывать из себя пресыщенную старую деву – что никак не соответствовало ее самоощущению в этот день, – Эма вынуждена была признать, что Блестер не так уж неправ. Не совсем. Пришло время задать себе вопрос: чего она хочет? Она полностью освободила голову от каких бы то ни было мыслей и сосредоточилась на мысках своих новых ботинок. Следуя методике, подсказанной “Духовными упражнениями” Игнатия Лойолы, она в течение сорока секунд нанизывала один на другой вопросы-призывы на тему “чего я хочу?”, пока на ее разум не снизошло просветление и перед ней не засияло единственное слово: “спокойствие”. Она хотела обрести спокойствие. Она не хотела ни жить вместе с Блестером, ни расставаться с ним. Она хотела только, чтобы все оставалось как есть. Но пришедшее озарение ничего не решало, поскольку в нынешней ситуации все и так было примерно как она хотела (когда хотела), а для Блестера ситуация вот-вот станет невыносимой. Почему, стоило ему упомянуть возможность их совместного проживания, она реагировала так, будто он предлагает разводить коз в Крёзе? На самом деле, ей не хотелось это обсуждать. Лучше вскрыть себе вены пилкой для ногтей, чем заиметь постоянный геморрой в виде дискуссий о совместной жизни. В сущности, что такое совместная жизнь? Отказ от многого по добровольному согласию? В настоящий момент ее приоритетами были, во-первых, Стервы и, во-вторых, Шарлотта. А вовсе не мещанский уют в обществе Блестера. Она отшвырнула окурок и убежденно раздавила его каблуком. Ладно, она не продвинулась ни на йоту, зато ощутила определенную легкость.

Вернувшись, она нашла четыре сообщения, но ни одного от Фреда. Первое прислала Алиса.

Только встала. Печень будто выдрали и окунули в лужу бензина. А еще твой парень, который, конечно, не твой парень, прислал мне флаер, который он сделал для вечера DJ Стерв – он супер (флаер)! Он очень талантливый (парень). Я выложу эту штуку в сеть. Надо бы нам сделать блог Стерв на Майспейсе. Знаю, ты скажешь, что мне пора соскочить с социальных сетей. Ты сама как? Справляешься, Холмс?

Эма была согласна, что это полный дебилизм с ее стороны, но не смогла запретить себе погордиться немного этими комплиментами. Еще одна проблема. Не опекать чрезмерно своего парня. Три остальных письма пришли как раз таки от господина дизайнера.

Я, кажется, заболел. У меня болит горло.

Мне скучно. Поделись каким-нибудь приколом.

Если тебе удастся воткнуть слово “ипостась” в свою статью, я плачу за тебя в ресторане сегодня вечером.

Ипостась.… Вроде что-то связанное с христианством… Эма поискала в интернете.

Ипостась (др.-греч. лицо, сущность) – термин, используемый в христианском богословии для обозначения одного из трёх Лиц Триединого Бога: Отца и Сына и Святого Духа. Применялся и в учении Плотина, но в значении, подразумевающем некую сущность (или ее часть), а не личность.

Господи помилуй.… И как воткнуть такое в текст?! Как он это себе представляет?!

Не вижу возможности ответить на твой вызов! С другой стороны, я очень хочу тебя. Может, случайно пересечемся в туалете через 15 минут?

На первый взгляд такое предложение могло показаться нескромным, но в их отношениях оно имело свой смысл. Долгое время Эма и Блестер существовали, старательно игнорируя друг друга. Они встречались в коридоре, вежливо здоровались, но их отношения сводились к своего рода словесным баталиям, к соревнованию в остроумии, снабжающему кислородом тоскливые редакционные летучки. Эма говорила “белое”, Блестер – “черное”. А потом однажды утром она открыла почту и прочла:

Твое новое платье очень красивое. Я не прикалываюсь.

Затем в течение нескольких дней тема “Я тебе делаю комплименты, мы все больше симпатизируем друг другу, мы флиртуем, мы заводимся, мы бросаем друг другу мегаостроумные вызовы типа “слабо похлопать меня по заднице перед собранием?” или “слабо потискать меня после собрания?” развивалась по нарастающей. Сексуальный накал становился все более осязаемым, все это продолжало быть игрой, но провоцировало такую сильную фрустрацию, что Эма жаловалась Стервам: скоро она спятит и реально взорвется, если они не переспят в ближайшее время, и к тому же невозможно нормально работать. Она никогда не испытывала такой ломки, потому что давно уже никто не отказывал ей в сексе так долго. А то, что Блестер не меньше ее самой старался поддерживать напряжение, делало парня еще более притягательным. Все, естественно, могло закончиться бурной ночью на шелковых простынях. Но только если не учитывать невыносимость ситуации. Когда Эма и Блестер в конце концов признались, что это уж слишком, они набросились друг на друга в том самом туалете поздно вечером, во время аврала из-за сдачи номера. И не сразу поняли, хорошо ли им было, потому что в тот раз их подгоняло невыносимое нетерпение. Получилось все неловко и быстро, но у Эмы потом подгибались колени, кружилась голова и в глазах сверкали звезды. Ее проект офисного секса мог бы на этом и завершиться, однако экспресс-перепихон в туалете оказался абсолютно недостаточным, чтобы снять напряжение нескольких недель беспрерывной фрустрации. Возможно, они с самого начала зашли очень далеко, потому что даже занятия сексом не могли утолить эту жгучую жажду. После трех сеансов в сортире, когда Эма недоумевала, как ей удается за пару минут перейти от сочинения статьи к позе на четвереньках у унитаза, Блестер объявил, что никогда не сможет продемонстрировать свои сексуальные таланты на пространстве в три квадратных метра. Тогда он выдвинул особо смелый вызов: “Слабо перепихнуться в постели?” И это неизбежно увлекло их к “Слабо пойти в ресторан, чтобы все обговорить?”, затем постепенно адская спираль стала закручиваться все туже, приведя к “Слабо трахнуться у меня дома после вечера у телика?”. Даже если теперь их отношения сильно напоминали семейную жизнь, а у Эмы исчезло всякое желание ходить на сторону (несмотря на ее громкие заявления по поводу бармена из “Скандала”, которого она на следующей неделе непременно и несомненно снимет), секс оставался для них самым прочным и самым простым цементирующим элементом. В этом вопросе, по крайней мере, они понимали друг друга без слов, легко и быстро, и их ничего не сдерживало, никаких табу для них не существовало.

Вот только на сей раз ответ не совпал с Эмиными ожиданиям.

Не хочу больше трахаться в туалете. После этого ты слабее мотивирована на встречу вечером:). Кстати, чтобы быть уверенным, что ты не набросишься на меня в клозете, я перестал писать на службе. Хожу в кафе напротив.

Несмотря на симпатичное подмигивание и милые шуточки, чтобы подсластить пилюлю, отказ очень сильно огорчил Эму. После обработки и перевода в ее мозгу месседж стал звучать так: “Извини, но я не такой грязный развратник, как ты, похотливая сучка, жадная до спермы”. Ее эта трактовка не устраивала, потому что выводила на терзающий вопрос: не является ли ее сексуальное поведение отклонением от нормы? Не извратило ли изнасилование окончательно ее сексуальность?

Именно это наверняка сказала бы Шарлотта, но Эма совершенно искренне была не в состоянии принять некоторые моральные запреты, которые казались ей установленными в высшей степени произвольно. Границы, конечно, необходимы – но главным образом ради удовольствия от их нарушения. Эма полагала, что Блестер разделяет такой взгляд на вещи. По крайней мере, так она считала до сих пор, и ей казалось, что наконец-то она нашла парня, который не ждет от своей девушки, что та будет изображать робеющую девственницу. Парня, с которым можно поиграть и в покорность, и в садо-мазо, не забывая в то же время, что это всего лишь игра и что она не нимфоманка какая-нибудь, способная ради секса отправить на панель собственную бабушку. Блестер не просто следовал за ней во всех эротических фантазиях, но и сам много чего к ним добавлял. Да-да, давай привяжем друг друга, давай будем бить, оскорблять друг друга, превратим постель в поле боя, которое партнеры покидают с синяками, укусами и следами пальцев на шее. Во время своих весьма разнообразных сексуальных практик Эма никогда не чувствовала себя униженной, подчиненной или, наоборот, господствующей. В крайнем случае она изображала скверную девчонку или сексуальную рабыню, которую привязывают, но за пределами постели ее униженное положение никак не проявлялось. Секс был игрой, которую она воспринимала очень всерьез.

И она была безмерно благодарна Блестеру за то, что он никогда не делал попыток интерпретировать ее поведение. Он первый сказал ей, что не способен анализировать изнасилование. Не может себе представить, что это такое, а еще меньше – угадать, как оно может повлиять в дальнейшем на либидо; во всяком случае, он никогда не пытался выстраивать связь между тем, что с ней произошло, и их сексуальными забавами, которые зачастую отдавали умопомешательством. Он доверял ей, не обращался с ней как с хрупким маленьким созданием и считал, что она уже взрослая девочка, сама знает собственные пределы и сумеет сказать “нет”, если они зайдут слишком далеко. Что она и сделала однажды, когда почувствовала, что отключится, если он еще пять секунд будет сдавливать ей горло. Но возможно, именно в этом и заключалось первое последствие изнасилования? Не удушение само по себе, а неспособность признать, что оно не входит в число общепринятых сексуальных игр. Стирание границ и осознание их относительности.

С другой стороны, Эма не преуменьшала последствий полученной травмы. Да, конечно, она иногда вспоминала об изнасиловании, занимаясь любовью в сортире. Но точно так же она могла вспоминать о нем в метро или перед телевизором. Она всегда думала о нем, но как-то мимолетно. Возникал некий образ, на котором она не фиксировалась, так как не хотела, чтобы он ложился грузом на ее жизнь. Чтобы ее жизнь вертелась вокруг него и сводилась к нему. Изнасилование всегда присутствовало, потому что стало частью ее естества, но она ощущала себя разной и отказывалась признавать, что этот эпизод, каким бы жестоким и мощным он ни был, все предопределил.

Что образует нашу индивидуальность? В Эминых глазах, изнасилование, безусловно, было важной составляющей ответа на этот вопрос, поскольку представляло собой травмирующий фактор. Однако как в этом смысле оценить один из дней 1987 года, когда она шла по школьному двору, крепко держа мешочек с драгоценнейшими стеклянными шариками, и тут ее толкнул взрослый, десятилетний, мальчишка? Все ее волшебные шарики разлетелись в разные стороны, неумолимо отдаляясь от нее, растянувшейся во весь рост в луже и бессильно наблюдающей за тем, как другие дети, словно хищные звери, накинулись на ее сокровище. А когда она встала с разбитой коленкой, в мокром спортивном костюме, никто из товарищей не отдал ей ни одного шарика. Так вот, почему этот день нельзя считать столь же решающим? Для девятилетней девчушки, которой она тогда была, он стал значительно более драматичным, чем один из вечеров 2002 года для молодой женщины, в которую она к тому времени превратилась.

Так она и существовала в своей повседневной жизни, не особо переживая – пока не вспоминала конкретные детали. Однако в те вечера, когда в памяти всплывала какая-то картинка, запах или звук, Эма ломалась. С тех пор она не выносила запах арахиса, который он грыз весь вечер. И еще большие черные ботинки.

Прекрасно отдавая себе отчет в том, что это уже ничего не меняет, она продолжала мучиться вопросом, не могла ли она все же что-то сделать, исхитриться и ударить, попытаться сбросить его, высвободить свое запястье. Не слишком ли быстро она сдалась, признала себя побежденной? До вечера, когда он ее изнасиловал, они вместе трудились в течение месяца. Временная летняя работа. Он был довольно милым, поэтому Эма согласилась зайти к нему выпить. Когда восемь месяцев спустя она решилась обратиться в суд, адвокатесса отговорила ее от этой затеи, объяснив всю бесперспективность иска. Она ведь тогда не прошла гинекологического обследования, не сделала снимков ссадин на шее и ногах, а без этого предъявлять претензии бессмысленно. Из-за этого она тоже злилась на себя. С другой стороны, она знала, что не могла на следующий день явиться в полицию, потому что целые сутки ее непрерывно рвало.

Однако тот внутренний дискомфорт, который в глубине души она называла стыдом, был на самом деле гораздо более сложной эмоцией. Он проделал с ней это с ее разрешения? Потребовалось время, чтобы ответить на этот вопрос утвердительно. Да, вопреки собственной воле, она позволила ему совершить это. Могла бы, по меньшей мере, попытаться выдавить ему пальцем глаз. Подобная возможность существовала, скажем так. Но она этого не сделала, как не делала этого ни одна женщина, попавшая в подобные обстоятельства. Во-первых, потому, что в травмирующей ситуации жертвы впадают в ступор, в паралич. Она перечитала уйму статей на эту тему. Научный факт. Мозг вырабатывает гормоны, которые формируют ощущение физического бессилия, оцепенения, помогая тем самым психике не слететь с катушек. Без этого нервные цепочки могли бы замкнуться и на фиг перегореть. Однако Эма также полагала, что совершить варварские оборонительные действия мешает воспитание, и особенно часто так реагируют женщины, которым с детства вдалбливали, что мужчина всегда сильнее. Их воспитывали жертвами, а не палачами. Поэтому в случае агрессии они ведут себя как беспомощные жертвы.

По Эминому мнению, результат был очевиден: ею воспользовались в качестве примитивного резервуара для спермы. Сточного желоба. Вопреки тому, что она подозревала сначала, этот тип не был ни серийным убийцей, ни психопатом, ни даже невропатом. А она ведь всерьез поверила, что он ее изнасилует, а потом убьет. Это казалось ей логичным. Если уж одно преступление совершено, почему бы не совершить и второе?! Но нет. Просто потому, что с его точки зрения это не было преступлением и даже наверняка не было изнасилованием. Так, ничего особенного, ерунда. Захотел – взял. Тупо, по закону сильнейшего. Но что он взял, если вдуматься? А ничего. Просто походя что-то изгадил. Эма знала, что у нее нет души, а мозг не ютится в глубинах вагины. Изнасилование было по определению чисто физическим актом, столкновением двух тел. И тем не менее самая глубокая из нанесенных ран, а вовсе не те мелкие ссадины, которые болели все последующие дни, была психической. Парадоксально, но сугубо материальный аспект – превращение жертвы в примитивный объект удовольствия – был способен психологически разрушить ее, поскольку означал, что ее не существует. В потоке абсурдных мыслей, порожденных изнасилованием, часто мелькал вопрос, что было бы, если бы в тот день она была с тампоном. Отстал бы он или вытащил его? Когда они оба оказались на полу, ей все же пришла в голову идея выкрикнуть, что у нее СПИД, однако в ответ он только схватил ее за шею и ударил затылком о плиточный пол. В ту же секунду она поняла, что все кончено. Она даже не заметила, чтобы он пытался прочесть страх на ее лице. Плевал он на ее лицо. Плевал он на нее. Это свалилось на Эму, но с тем же успехом могло свалиться на любую другую женщину. Она сама не имела никакого значения. А потом он поднялся, натянул брюки и не торопясь вернулся в гостиную. Спокойно, как если бы ничего не произошло. И это было едва ли не самым ужасным. Когда ей нужно было встать, забрать свои вещи, пройти мимо него, сидящего на диване в гостиной, и уйти. Уйти, не будучи в состоянии выдавить ни слова. Не сумев объяснить насильнику, что случилось. Отказываясь понимать, как он может сидеть тут, такой безмятежный, если только что искалечил всю ее оставшуюся жизнь.

Эма начала свой третий материал о разрыве двух звезд шоу-бизнеса – “Итак, расстаются два человека, созданные друг для друга, две ипостаси любви”, – когда пришло наконец сообщение от Фреда. Он разобрался в сути досье “Да Винчи” гораздо лучше, чем она, но многие вопросы оставались непроясненными. Документ был разбит на две главные части: отчет о состоянии дел в музеях и меры по совершенствованию их работы. На первом этапе предполагалось стимулировать финансовую автономию всех без исключения музеев. Фред объяснял:

…Это похоже на реформу университетов. Каждый музей будет сам нести ответственность за свое управление и должен самостоятельно обращаться за возможным финансированием в частный сектор. Такая система, безусловно, дает явные преимущества заведениям вроде Лувра, то есть более привлекательным для предпринимателей. Никто не будет вкладываться в твой любимый музей Гюстава Моро (помнишь, у нас была экскурсия в последнем классе?). На нынешней стадии процесса государство еще заменит частный сектор, если музею не удастся заключить ни одного инвестиционного договора. Однако, начиная со второго этапа, оно официально отказывается от своего участия, что в результате приведет к закрытию нерентабельных учреждений. Более того, в дальнейшем тот же принцип может быть распространен на все памятники культуры, а не только на музеи. Например, на Эйфелеву башню или Нотр-Дам – в общем, на все, что представляет какой-либо коммерческий интерес.

В конце имеется приложение более концептуального содержания. В нем описывается идеальный город, который естественно и логично управляется по законам рыночной экономики. Где само собой исчезнет все непродуктивное. И где, согласно догматам экономического либерализма, все коммунальные службы (водоснабжение, сбор мусора и т. п.) будут открыты для свободной конкуренции.

Откинувшись на спинку кресла, Эма размышляла о том, как Фреду удалось вытянуть столько инфы из всей этой зауми. Что ж, теперь они, во всяком случае, знают больше. Но продвинулись ли они в том, что касается Шарлотты? Не хватало перехода, мостика к ней. Продолжая размышлять, Эма машинально просматривала остальные сообщения. Габриэль – она работала в агентстве, которое предоставляло услуги хостес и находилось в нескольких кварталах от Эминой редакции, – только что написала:

У меня закончилось собрание. Буду у японцев через 15 минут. Как насчет совместного обеда?

Эма выключила компьютер, подхватила куртку и быстро смоталась из редакции.

Войдя в ресторан, она сразу увидела мужчину, по виду бизнесмена, который, не отрываясь, созерцал ноги Габриэль. Эти чертовы ноги не помещались под столом, и ей приходилось ставить их под углом. Рядом с ее длиннющей фигурой столик выглядел как мебель для карлика. Или для Эмы. Нахмурив брови, герцогиня де Бофор изучала меню. Эма бесшумно подошла к ней:

– Кончай притворяться! Все равно закажешь бизнес-ланч B1!

Габриэль улыбнулась и отрицательно покачала головой:

– Я еще не выбрала.

– Ты всегда берешь B1. И всегда садишься за этот крохотный столик в глубине, – добавила Эма, придвигая стул.

Искорка в глазах Габриэль подтвердила ее правоту. Герцогиня питала таинственную слабость к привычкам и ритуалам, но делала вид, будто ей это неизвестно.

– Я в колебаниях между В1 и B3. И только по случайности не села у окна.

Эма бросила на нее насмешливый взгляд, а потом сама углубилась в меню. Через пару минут Габриэль облокотилась о стол, уткнулась подбородком в согнутые ладони и заметила:

– Что-то ты молчаливая.

Официант с блокнотом в руке наблюдал за ними, не зная, пора ли подойти. Эма сделала ему знак, и он почтительно приблизился.

– Здравствуйте. Два бизнес-ланча B1 и графин воды, пожалуйста.

Габриэль одарила его сияющей улыбкой и снова стала серьезной.

– Озабочена?

– Да. Можно и так сказать. Начальник косо на меня смотрит, и я чувствую себя последней ученицей в классе. О Блестере говорить не будем. Он теперь не только отказывается трахаться в туалете, но и хочет, чтобы мы начали жить вместе. И главное, мы ни на миллиметр не продвинулись с досье “Да Винчи”.

– Сколько проблем! Ты же знаешь, что Хартия Стерв не запрещает совместную жизнь. Наоборот, отнесись к этому как к новому вызову. Ты наконец-то встретила интересного парня, прикольного, милого и к тому же, как и ты, повернутого на сексе. Постарайся являться на работу вовремя по крайней мере пару недель подряд. – Она замолчала, потому что им принесли суп. – Сегодня они по-шустрому обслуживают. Чтобы яснее представить себе, куда ведут возможные следы, нужно регулярно подводить итоги. Что тебе конкретно известно? Что Фред говорит о досье?

Эма сделала глоток горячего супа, хрюкнув при этом, словно перепуганный поросенок, что заставило их обеих хихикнуть.

– Извини. Он говорит, что это план предоставления автономии музеям и он в конце концов может привести к их приватизации. Представляешь себе? Лувр в частной собственности?!

– Похоже на грандиозную аферу. Впечатляет! А какая связь с Шарлоттой?

Эма задумалась.

– Я предполагаю, что она раздобыла досье в своей конторе. Вполне возможно, что для проведения подобной операции министерству требуются консультации соответствующих компаний, типа той, где она работала. Вероятно, ей дали досье, чтобы она высказала свое мнение. А она… А она, вместо того чтобы просто сделать свое дело, связалась с изданием, скорее всего, левого толка, которое специализируется на экономических вопросах, и решила слить им проект.

– Звучит правдоподобно.

– Но у нас ничего нет. Главный редактор Objectif Économie, куда обратилась Шарлотта, ничего не знает. И вряд ли инфа по подобному проекту есть в гугле. Прикинь! Министерство продает очаровательную церковь Н-образной формы площадью пять тысяч квадратных метров в центре Парижа!

– Знаешь, все это не всегда принадлежало государству. Были времена, когда…

– О нет! Только не ария аристократки, ограбленной революцией! Благодарю, Шатобриан.

– Ну и ладно. Замолкаю.

Они расправлялись со своими шашлычками в глухом молчании. Так часто случалось во время их совместных обедов – они делали паузы, чтобы поразмыслить. На этот раз новый старт обсуждению дала Эма.

– Как тебе Фред? Вас не напрягло, что я его притащила?

– Вовсе нет. Мне он показался… – Габриэль подняла голову, тряхнув золотыми волосами, – ужасно трогательным. Он почти мог бы стать Стервой.

– Судя по всему, ты произвела на него сногсшибательное впечатление. Как на всех мужиков, чего уж там.

– Он тоже произвел на меня сильное впечатление. Но ты же знаешь, что я омерзительно верная.

– Ну-ну… – Эма помотала у нее перед носом своей шпажкой с нанизанными кусочками говядины с сыром. – Если честно, я уверена, что ты принимаешь участие в оргиях в загородных замках, в таких себе забавах декадентствующих аристократов, которые ты от нас скрываешь. Кстати, мы твоего парня когда-нибудь увидим?

– Моего любовника. Я его любовница, следовательно, он мой любовник. Боюсь, не увидите. Он вам покажется отвратительным, а поскольку ваше мнение для меня важно, я предпочитаю избежать этого.

– Но что в нем такого ужасного? Даже если в каждое полнолуние он перерезает горло очередной девственнице, мы примем его, раз он тебе дорог. Подруги всегда так поступают.

– Я подумаю… Но вообще-то он делает кое-что похуже.

Выйдя из ресторана, Эма позволила себе еще один перекур у входа в редакцию. Она хотела спокойно поразмыслить. Чтобы расследование продвинулось, требуется какая-то идея. На данном этапе она не так чтобы понимала, что еще они могут предпринять. Она поймала торчавшую ниточку и потянула за нее, а ниточка оборвалась. Но должен же отыскаться какой-то выход! Вот только какой? Она так и эдак прокручивала ситуацию, но ничего не прояснялось. Что такого умного можно изобрести? Когда все застопорилось?

– Стервочка, решающая мировую проблему. Впечатляет!

Эма удивленно обернулась. Ей мило улыбался Блестер. Он пальцем указал на кафе на противоположной стороне.

– Я только пойду пописаю. Не буду тебе мешать.

– Может, немного постоишь со мной?

– Нет. Ты, похоже, вся в думах.

Она пожала плечами, и Блестер вынул из кармана сигарету. Эма протянула ему зажигалку и постаралась выдавить что-нибудь примирительное.

– Алиса в восторге от флаера к вечеринке.

– Знаю.

Эма косо посмотрела на него.

– Она прислала сообщение с благодарностью.

– Хочешь, чтобы я тоже прислала тебе по почте спасибо?

Упс… Что-то с примирением у нее не очень получается. Никаких сомнений, он ее сильно раздражает, но почему – пока не ясно.

– Можно. Знаешь, твои новые ботинки правда красивые.

Эма вяло поблагодарила, а потом добавила, что уже была в них в субботу. Блестер почти поднес сигарету ко рту, когда его рука застыла в воздухе, как если бы его посетило неожиданное озарение.

– С ума сойти… Уму непостижимо… До меня только что дошло. Ты злая, как мегера – или как стерва, – потому что я не захотел трахнуть тебя в сортире. Все дело в этом, да?

Она собралась ответить, но промолчала. Он прав.

– Я вовсе не стремлюсь осложнить тебе жизнь. Но в отношениях всегда наступает момент, когда они больше не развиваются. Нет движения вперед. И тогда единственное, что можно сделать, – это устроить провокацию. Дать пинка, чтобы заново запустить их. Неизвестно, подействует ли, но двигаться надо. Возможно, я последний дебил, но секс и только секс в течение полугода начинает меня утомлять. Я хочу еще чего-то.

Он отшвырнул сигарету и перешел дорогу, не дожидаясь ответа. Что-то в его словах особо задело Эму… С одной стороны, ее успокоило отсутствие у него агрессивности. Тем не менее ситуацию придется прояснить. Теперь это неизбежно. Но сейчас она предпочла сконцентрироваться на деле “Да Винчи”. Нужно найти что-то такое, что позволит возобновить расследование. Но пока ничего не приходило в голову. Эма отругала себя. Если ничего не приходит в голову, нужно… Нужно спровоцировать. Да, конечно, именно эту идею и выдвинул Блестер. Бить по всему, что попадется под руку, в надежде вызвать реакцию, которая запустит весь процесс. Попробовать что-то сделать. Не важно что. Эта формулировка – “не важно что” – обрела в свихнутых Эминых мозгах облик министра культуры. Ей всего лишь нужно поговорить напрямую с министром культуры. Она же все-таки журналистка. Ну, или считается ею, по крайней мере. Значит, она может попросить об интервью. Но для этого потребуется найти тему. Место женщин в политике, например. В любом случае политики так сильно заточены на контакты с самыми разными СМИ, что госпожа министр вряд ли проигнорирует их издание, тем более что оно явно дружественное, если учесть его редакционную политику. Эма уже практически видела, как все произойдет. Она проведет обычное интервью, а потом воспользуется случаем, чтобы перейти к проекту “Да Винчи”. И посмотрит, что это даст.

Она вернулась на работу и, устроившись за экраном монитора, приняла позу грозного хищника, караулящего жертву. Эма чувствовала себя беспощадной и непобедимой. Она дождалась, пока Мишель направится к автомату с напитками, и присоединилась к нему. Пришла пора поэксплуатировать небольшую слабость, которую он к ней питает.

Мишель успел извлечь из автомата банку коки лайт, когда она положила ему руку на плечо.

– У тебя все в порядке? Только что ты выглядел не очень-то довольным…

Он широко улыбнулся:

– Сама знаешь, как это бывает. У твоей “Культуры” и у моей “Политики” одни и те же проблемы. Что-то приходится придумывать. В общем, обычная рутина.

– Вот-вот, как раз между нами, товарищами-каторжанами, мне бы хотелось попросить тебя о маленьком одолжении, если не возражаешь.

– Давай. Ты же знаешь, я ни в чем не могу тебе отказать.

– Да ладно, хватит льстить. В общем, я бы хотела взять интервью у министра культуры, поговорить с ней о месте женщин в политике.

– Все еще феминистка? Ну и хорошо. Но я-то что могу для тебя сделать?

– У тебя не найдется телефона ее пресс-атташе, чтоб я могла застолбить время? Мне это срочно надо.

– Ну конечно. Сейчас дам. Но не обольщайся.

– Считаешь, она откажется?

– Вот уж нет! Нам она ни в чем не откажет. Мы достаточно активно ее пиарим. Но она не расскажет ничего интересного. Эта женщина – мраморная глыба. Правда, в любом случае подобные материалы проходят, только если они максимально пустые. Малейшая попытка более или менее глубокого анализа – и этот фрагмент выкинут. Под цензуру попадет все, что выходит за рамки “женщины занимаются политикой, это потрясающе, они великолепны”.

– Верх сексизма. Когда превозносят особую духовность женщин.

Надо будет включить в Хартию, в раздел запретных фраз: “Женщины спасут политику”. В Хартию Стерв или в Словарь прописных истин.

Приближалось лучшее время Эминого рабочего дня. Обычно за поставляемые ею дурацкие информашки о дурацких селебрити она получала право в каждом выпуске на настоящую статью о культуре. А в этот раз ей удалось выторговать целую полосу под материал, посвященный работам Мэтью Барни – под тем предлогом, что он женат на Бьорк. Стыдоба! Какую жалкую торговлю ей приходится вести. Когда-нибудь она свалит отсюда, но сейчас не время. Все-таки это отличный трамплин, который она обязана использовать по максимуму. Она работает в одном из редких бумажных изданий, у которых все в порядке.

Плейлист:

The Beatles – I Want You (She’s So Heavy)

Gnarls Barkley – Crazy

Does It Offend You, Yeah? – We Are Rockstars

 

Глава 4

Бергман и диджеи

Фред взял несколько дней отпуска, но, поскольку у него больше не было половозрелой малолетки, которую он планировал развращать в бретонском домике, он решил сопровождать Эму в министерство, куда она отправилась за своим псевдоинтервью. Сам факт принятия Фредом решения уже был значительным событием, но еще удивительней выглядела его настойчивость. А ведь Эма объяснила ему, что при самой беседе он присутствовать не сможет, потому что предупредил ее слишком поздно, но Фред утверждал, что с удовольствием подождет у входа. Эма была потрясена таким всплеском инициативности и даже задумалась, что за этим кроется.

“За золоченым фасадом Республики”. Этот журналистский штамп крутился в Эмином мозгу, пока она дожидалась назначенной встречи с министром в украшенном позолотой коридоре. Мишель не обманул – стоило ей произнести название газеты, и интервью было назначено. Пресс-атташе общался с ней по телефону с истеричным энтузиазмом. Шестерка в лучших традициях. Госпожа министр готова уделить ей полчаса, госпожу министра очень волнует вопрос прав женщин, госпожа министр будет счастлива изложить собственный женский взгляд на эту проблему, несмотря на то что госпожа министр, не будем забывать, целиком поглощена исполнением своих министерских обязанностей. Но госпожа министр не хочет отгораживаться от граждан, на благо которых она ежедневно трудится. Однако едва Эма переступила порог золоченого кабинета, ей стало ясно, что госпожа министр не разделяет лихорадочного воодушевления своего темпераментного пресс-атташе. Удостоив Эму желеобразного рукопожатия, она предложила ей занять место и сама царственно расположилась по другую сторону огромного письменного стола из красного дерева. Обрамляющие ее стопки документов настойчиво намекали посетителю, что время поджимает. Она пристально вглядывалась в Эму, не произнося ни слова, и на ее лице не было и тени улыбки. Такой прием, резко контрастирующий с эйфорией пресс-атташе, слегка сбил Эму с толку. Чтобы вернуть кураж, она бросила взгляд на свои ботинки. Министр решила развлечься, выбив ее из равновесия. Что ж, посмотрим, как все обернется. Она и не подозревает, что ей приготовила Эма.

– Для начала я хочу горячо поблагодарить вас за то, что согласились меня принять. Подозреваю, что у вас весьма напряженный рабочий график.

– Так и есть. Вы правильно подозреваете.

Голос излучал не больше тепла, чем айсберг.

– Поэтому я постараюсь быть краткой, – сухо ответила Эма.

На этот раз ей показалось, что она уловила искорку удивления, промелькнувшую во взгляде министра. До этой минуты ее взгляд как будто проскальзывал сквозь Эму, а теперь вдруг неожиданно остановился на ее лице. Эма внимательно посмотрела ей в глаза, оставаясь при этом максимально бесстрастной. Женщины оценивали друг друга. Эма не ощутила ни намека на гендерную солидарность. От госпожи министра веяло пугающим холодом. Эме припомнилась знаменитая фраза чуть ли не Бальзака: “Ее руки были ледяными, как у змеи”. В конце концов она наклонила голову к записям, и ей показалось, что на лице ее визави промелькнуло удовлетворение. Этого-то она и ждала: добровольного подчинения. Эмин взгляд, конечно, трусливо опустился к ее псевдовопросам, но в душе она поздравила себя с тем, что не голосовала за эту гадину на муниципальных выборах. Эма прочистила горло.

– Я хотела бы начать с новшества, которое вы недавно ввели в министерстве. Вы открыли ясли для детей сотрудников. Это сильный символ. Как вы считаете, именно такие конкретные дела отличают вас от политиков-мужчин?

– Ясли были необходимы. Сотрудники зачастую опаздывали из-за того, что не с кем оставить детей. Дело в стремлении повысить производительность, и это доказательство того, что повышение отдачи не является несовместимым с благополучием сотрудников. Напротив, они идеально сочетаются. Рентабельное место работы – это место работы, где сотрудникам комфортно.

Такой ответ сбил Эму с толку.

– Но… До вас никто из политиков-мужчин об этом не задумывался. Вам не кажется, что вы по-другому смотрите на некоторые вещи именно потому, что вы женщина? То есть у вас более конкретное видение некоторых вещей?

Министр довольно загадочно улыбнулась:

– Да… Безусловно. Я более прагматична. Женщинам несвойственно абстрактное мышление, правда же?

Разгадать ее улыбку ничего не стоило. Она сейчас просто издевалась над Эмой. И была права, потому что Эмины вопросы занимали достойное место в топ-списке женоненавистнических стереотипов. Но ничего не поделаешь, я должна вызывать доверие, успокоила она себя.

– Я имела в виду, что, будучи женщиной, вы лучше понимаете потребности работающих матерей. Их трудности в совмещении обеих ролей.

А это уже явная подколка – Эме было достоверно известно, что у министра нет детей. Однако та и глазом не моргнула.

– Да, я понимаю их потребности.

Ее не прижмешь. В интервью, представленном в письменном виде, не останется ничего, кроме правильных обтекаемых слов и вполне ожидаемых благих пожеланий. Ничего такого, что передавало бы эту тень отвратительного презрения, которое сквозило в голосе министра. Тонкость иронии мешала разоблачению. Она произносила “я понимаю их потребности”, но при этом подразумевала “потребности нарожать кучу сопляков, чтобы заполнить пустоту своего жалкого существования”. Она была омерзительна.

Интервью продолжалось в том же духе. Стандартные вопросы, ожидаемые ответы – и все пронизано презрением. На какое-то мгновение Эме показалось, что интервью больше не интересует министра и она механически произносит фразы, которых ждет от нее журналистка. Эма даже подозревала, что министр мыслями где-то далеко. Она подождала, пока не убедилась в том, что монотонное чередование банальных вопросов и ответов притупило внимание собеседницы, а потом рискнула выступить в духе лейтенанта Коломбо.

– Последняя тема, которую я бы хотела обсудить с вами. На какой стадии сейчас находится проект “Да Винчи”?

Эма не то чтобы выбрала самый изящный и аккуратный ход. Ее целью было отследить реакцию министра на само название. И она не была разочарована. В мгновение ока женщина-политик снова стала напряженно внимательной к сидящей напротив молодой журналистке, она застыла, полностью закрылась. Но это продлилось не дольше чем пару секунд. После чего она ответила все тем же бесцветным голосом:

– Это не является темой нашей беседы.

Эма колебалась недолго, решила, что теперь уже можно ничего не бояться, и продолжила блефовать:

– Да, конечно, согласна. Но это важнейшая новость в министерстве. Один из ключевых проектов в вашей деятельности.

– Интервью окончено. Всего доброго, мадемуазель.

Госпожа министр протянула ей вялую руку. Она даже не попыталась осторожно запудрить ей мозги. Эма пожала похожую на слизняка ладонь. Пока хозяйка кабинета провожала ее к двери, Эме пришло в голову, что в этом-то и есть тайна власти. Потоки слизи стекаются под здание министерства на улице Валуа.

Когда министр открыла дверь, Эма услышала отдаленный шум.

– Оставляю вас здесь, у меня дела.

Эма не успела поблагодарить ее за бесконечную любезность, потому что дверь сразу захлопнулась. Пока она шла по позолоченному коридору, гул голосов звучал все отчетливей. В вестибюле она увидела Фреда, который стоял перед стойкой и наблюдал за происходящим на улице. Она направилась к нему, и тут раздались крики, которые Эма поначалу приняла за вопли жаждущих крови хулиганов. Фред широко раскрыл рот и стал тыкать куда-то указательным пальцем. Эма обернулась, недоумевая, и увидела, что в вестибюль с деликатностью полчища викингов ворвалась пара десятков фигур в балаклавах. Один из них поднял руку, разбежался, как прыгун с шестом на олимпийском стадионе, и что-то швырнул. Раздались крики. Снаряд, казалось, пересек пространство в замедленном темпе, перекрутился вокруг своей оси, от него что-то отделилось, и в воздух взметнулась струя коричневой жижи, забрызгавшая золоченые стены Республики. Через секунду в нос ударила невыносимая вонь нечистот. Еще до того, как ее мозг идентифицировал тошнотворный запах, Эма почувствовала, как желудок сжался, а последняя еда вместе с желчью промчалась вверх по пищеводу со скоростью гоночного болида и подкатила к горлу. Нечеловеческим усилием она все это сглотнула.

Женщина на рецепции издала пронзительный вопль, который как будто послужил для остальных викингов в балаклавах сигналом к продолжению атаки. Таинственные снаряды летали по всем направлениям, а Фред и Эма застыли, окаменев словно два придурка. Один из снарядов упал в метре от них, Эма опустила голову и увидела, как он подкатился прямо к ее ногам. Это была обычная пластиковая бутылка, которой помешала взорваться в воздухе слишком крепко завинченная пробка. Эма наклонилась пониже, пытаясь рассмотреть ее содержимое. Сомнений не осталось. Перед ней лежало то, что следовало назвать каловой бомбой и никак иначе. Смесь мочи и фекалий, наверняка разбавленная водой. Именно эта отвратительная коричневатая жижа покрывала стены. Первой Эминой мыслью было срочно спасти замечательные ботинки, которым грозило немедленное утопление в дерьме. Она схватила Фреда за руку, перешагнула через снаряд и рванула к выходу.

Но и снаружи оказалось не лучше. На секунду они уставились на шеренгу полицейских, бегом окружавших вход в министерство. Потом обменялись растерянными взглядами и тут же задохнулись от первой очереди гранат со слезоточивым газом. Люди в балаклавах побежали, а Фред схватил ее за руку и потянул вслед за ними.

– Фред! Зачем мы бежим вместе с ними?

– Не знаю. У меня приступ паники.

Если уж выбирать, пришло в голову Эме, она предпочла бы дерьмовые бомбы слезоточивому газу, и ее посетила печальная мысль, что несчастные ботинки явно не предназначены для спринта и все равно не выйдут невредимыми из сегодняшних передряг. На перекрестке с улицей Сент-Оноре образовался затор. Те, что в балаклавах, быстро нырнули в поджидавшие их микроавтобусы, которые рванули с места. Горел зеленый свет, то есть улицу не перейти, а за спиной у Эмы и Фреда усердствовали полицейские. Они стояли посреди тротуара, словно два отморозка, не двигаясь, охваченные паникой, как вдруг кто-то потянул Эму за рукав. Она обернулась, и парень в арабском платке, натянутом до самого носа, сделал знак следовать за ним. Он увлек их в ближайшее кафе и усадил на террасе.

– Подождите меня.

Фред дрожа свалился на стул. Его явно лучше было не трогать, дать успокоиться. Эма решила, что самый правильный способ прийти в себя – воспользоваться тем, что они на террасе, и выкурить сигарету. Первая затяжка – и она с наслаждением и некоторым испугом констатировала, что ядовитый дым проникает в ее расширившиеся легкие значительно глубже, чем обычно. Затем она проверила состояние своих ботинок. Подошвы были практически в порядке, но на мыске имелось пятно. Она постаралась не задумываться над его происхождением и тут услышала, как Фред что-то пробормотал. Эма наклонилась к нему. Он обессиленно обвис на стуле и выглядел абсолютно невменяемым.

– Что ты сказал, зайчик?

– Дерьмо. Они разбросали дерьмо. На нас. Экскременты.

– Знаешь, это не так уж страшно.

– Ненавижу кал. Не переношу. Мне плохо от одной мысли о нем. И как только им удалось затолкать такие крупные фекалии в бутылки?

– Ну-у-у… Это напоминает загадку лягушек в бутылках с водкой.

Чуть растерянные полицейские патрулировали залитую солнцем площадь Пале-Рояль. Гуляли туристы. Эма расстегнула кардиган. Становилось жарко. Погода наводила на мысли о близящемся отпуске. Это напоминало ей последние дни учебного года, которые она проводила на террасах кафе. Полицейские начали возвращаться в комиссариат. Она предположила, что пришла очередь уборщиков, на которых свалилась внеочередная работа по очистке министерства от антиглобалистского говна. Похоже, эти борцы с государством – полные идиоты, если заявились в министерство, до отказа нашпигованное секьюрити. Их бомбометатель явился на террасу уже без платка и толстовки с капюшоном. В чистенькой рубашке. Он смочил и пригладил волосы, а когда уселся за столик, они увидели, что на его лице сияет широкая улыбка, в которой просверкивают искорки гордости.

– Все в порядке? – спросил он с насмешливой заботой.

– Супер. Как раз планировала принять лечебную ванну из дерьма. Можешь объяснить, к чему это? Сейчас выпьем и отправимся на конкурс блевоты?

– Да нет. Когда наши убегали, я чуток подзастрял, и все свалили. А я не успел вскочить в машину. Так что, если вам не в лом, можно немного тут всем вместе посидеть, вроде мы не при делах, пока мусора от меня не отвалят. Не против?

Когда он улыбался, то выглядел очень мило и на его лице читалось, что ему море по колено. Вот в таких ситуациях и требуется однозначно ответить на вопрос, постоянные у нее отношения или нет. Кто она на самом деле – фактически мужняя жена, которая, глядя на парня, ограничивается эротическими фантазиями, или же независимая женщина, нацелившаяся на новую добычу?

Погода была хорошей, она никуда не спешила, Фред был не в состоянии встать и напоминал крупного карпа, вытащенного из воды. У Эмы также имелась некая задняя мысль: кто лучше параноика-левака мог просветить ее насчет подозрительных делишек министерства?

– Годится. Но за кофе платишь ты. Здесь цены аховые. Кроме того, ты излагаешь нам моральное обоснование вашей акции, потому что, на свежий взгляд, все это выглядит как протест против приемной в госучреждении.

И тут случилась довольно неожиданная вещь. Сомнительный Эмин стеб имел оглушительный успех. Сначала ее левак хмыкнул, потом веселье неудержимо нарастало с каждой секундой, пока восторг не достиг размаха, на удивление не пропорционального значимости примитивной шуточки. Чем дольше он о ней думал, тем отчаяннее заходился смехом. Он просто корчился от хохота. Через какое-то время ситуация стала почти неловкой. Он побагровел и икал, на глазах выступили слезы.

– Типа… – Ему даже не удавалось перевести дух. – Типа, мы намерены атаковать все приемные в мире. Врубаешься? Типа, группа активистов, сражающихся за уничтожение приемных.

Эма ободряюще улыбнулась ему. Ей вдруг пришло в голову, что если она собирается его подцепить, то не грех бы узнать, сколько ему лет, и пригляделась повнимательнее. Двадцать – двадцать один максимум. Кстати, типично подростковая реакция – повторять и повторять рассмешившую шутку. Он, видимо, уловил ее легкий скептицизм, потому что решил уточнить:

– Нет, ты въезжаешь? Такой абсурдистский прикол. В английском стиле.

– Еще бы я не въезжала, если это мой прикол, – оборвала она, немного расстроившись из-за того, что сопляк растолковывает ей ее собственный юмор. – А если серьезно, зачем вы это делаете?

Догадавшись, что обязан разъяснить воинственную логику своей акции, парень успокоился.

– Ты, похоже, не знаешь, что министр – та еще гадина. Тебе известна ее последняя фишка насчет яслей для сотрудниц, типа ее волнуют проблемы условий труда? Так вот, все лишь для того, чтоб они подольше торчали в офисе.

– Но тут никакой сенсации. Она первая так это и объясняет.

– Ну да, но вот о чем она умалчивает, так это о том, что она срезала все дотации на неформальные инициативы. Мы собирались обжить сквоты, но нас оттуда выперли. Мы все оказались на улице, а ведь она обещала найти нам помещения. И ради чего все это? Да ни ради чего. Здания пустуют. Два миллиона шестьсот тысяч квадратных метров пустого жилья в Париже, тебя это не шокирует?

Он завелся, и все выглядело так, будто его возмущение вполне искренне.

– Но вы встречались с ней? Обсуждали?

– Конечно. Она навешала нам лапшу на уши, наплела кучу всякого дерьма. Так что, получается, это до некоторой степени возврат послания отправителю.

Эма думала, что Фред задремал. Однако он, по всей видимости, следил за разговором, потому что неожиданно выплыл из своей летаргии и даже выпрямился – ровно настолько, чтобы стукнуть кулаком по столу. На лице у него была написана ярость.

– Но это кал! – завопил он, едва не давясь от злости. Вена у него на шее вздулась, как у ораторствующих политиков на трибуне. – Кал! Это отвратительно – швырять кал в людей!

– Он прав: швырять кал – не очень политично, – добавила Эма, чтобы немного утихомирить своего юного Ленина.

– Но это же не опасно. И потом, это провоцирует реакцию. А еще это символично.

На мгновение Эма испугалась, что Фред вцепится в глотку террористу, чтобы повесить его на ближайшем фонаре. Она встретилась взглядом со старушенцией, сидящей за соседним столиком, и та тут же отвела глаза. Однако Фред словно забыл об окружающем мире.

– А как быть с ни в чем не повинными людьми, страдающими калофобией? О них вы подумали? Нет, вы являетесь и разбрасываете свои политические экскременты, не разбираясь, кто прав, кто виноват.

– Я, – продолжил заводиться Фред, – всего лишь несчастный секретарь, получающий минимальную зарплату, и я в ужасе от дерьма. Блевать меня тянет. А вы… вы бросаетесь в меня своим калом, произведенным вашими больными внутренностями. Но это же страшнейшее насилие в чистом виде! Это как если бы ты на меня насрал! Ни разу в жизни со мной такого не делали. Никогда…

Он остановился, чтобы перевести дух. Эма испугалась, что он сейчас расплачется. Впервые она видела, как что-то вызывает у Фреда такую мощную реакцию. Она никогда не замечала за ним особой вовлеченности во что бы то ни было. Она сразу представила себе, как он приступит к основанию организации, борющейся с варварской практикой разбрасывания кала. Антиглобалист вытаращил глаза: сила протеста явно выбила его из колеи.

– Слушай, друг. Прости, если я тебя задел. Или ранил. Но честное слово, целью был вовсе не ты.

– Но ты же прекрасно знал, что в вестибюле будет не министр. Чтобы ни случилось, всегда огребают одни и те же…

На Эмин взгляд, ситуация стремительно двигалась к тупику. Она догадалась, что ни тому ни другому больше нечего добавить, и воспользовалась этим, чтобы развернуть ход разговора в сторону подлинной цели. Проблема была лишь в том, что она не знала, как точно сформулировать вопрос.

– Раз уж мы тут с тобой застряли, постарайся принести хоть какую-то пользу. Похоже, ты хорошо знаком с тем, что происходит в министерстве. Ты в курсе серьезной кампании по приватизации?

По Эминой оценке, юнец испытал облегчение от перехода к чуть более нормальной теме.

– У них там все время какие-то серьезные проекты. Мне ничего толком не известно. Знаю только, что в настоящее время министерские часто встречаются с представителями частных компаний в рамках чего-то под названием “Клуб Леонардо”. Что-то вроде сборищ для обсуждения разных тем с участием либеральных мудил. Там-то и готовится большинство операций.

Эма переглянулась с Фредом. Наверняка ему пришло в голову то же самое. Чересчур очевидное совпадение, чтобы быть случайным. Но в том-то и дело: не слишком ли это бросается в глаза, не слишком ли просто?

– “Клуб Леонардо”… – повторила она. – А где это?

– Без понятия. Туда все равно не пробьешься, это сверхзакрытая тусовка.

– Ты нас недооцениваешь, – убежденно произнесла она.

Фред кивнул:

– Вот уж точно. Ты ее недооцениваешь.

Эма уже готова была махнуть рукой, но ответ – а может, и сам вопрос – не удовлетворил ее.

– А у тебя нет инфы насчет того, что они замутили вокруг парижских музеев? Насчет плана, который разрабатывает министерство?

Юноша обалдело уставился на нее.

– Вы что, не знаете о ОРПГФ? – Он искренне ужаснулся. – Откуда вы свалились? Неужели ничего не слышали в последние месяцы? Прекратите уже заглатывать выпуски теленовостей и начните интересоваться тем, что происходит в реале.

Эма повернулась к Фреду:

– А ты об этом слышал?

– Смутно, – пробормотал он. – Мне кажется, правительство делало летом какое-то заявление на эту тему. Но в чем там суть? И какая связь с музеями?

– Да это всё бесконечные стоны типа “Франция разорена, мы живем в кредит”. Поэтому правительство запустило “Общую реформу политики государственного финансирования”, то есть ОРПГФ. Цель – снизить затраты. Иными словами, чтобы уменьшить число госслужащих, каждого второго выходящего на пенсию не будут заменять новым работником, а еще станут избавляться от слишком затратных проектов. Например, будет лучше, если музеи перейдут на самофинансирование. Короче, они должны работать как коммерческие предприятия.

– Но где ты все это узнал?

Он расхохотался.

– Получить информацию не так уж сложно. Достаточно сделать усилие и постараться выяснить. Зайди в интернет – все профсоюзы только об этом и талдычат.

Левак достал телефон и проверил время.

– Все, мне пора бежать. Но можешь дать мне свой номер, я с тобой свяжусь, когда появится инфа.

Настал решающий момент. Пришла пора выбирать между реальной добычей и фантазиями. Эма вздохнула:

– Мне очень жаль, но я никогда не даю свой телефон. Если хочешь, оставлю адрес почты.

Пока она записывала его на клочке бумаги, он сделал вторую попытку:

– Сегодня вечером будет концерт в поддержку бездомных. Можем пойти вместе…

Не поворачивая головы, Эма ощущала тяжелый Фредов взгляд на своем затылке. Она еще раз обреченно вздохнула и скрепя сердце отказалась.

– Спасибо, но я не смогу. Остаемся на связи.

Она чмокнула его и проследила глазами за тем, как это дьявольское искушение удаляется от нее ленивым шагом, не обращая внимания на полицейских, еще остававшихся на площади. К тому же ей даже не удастся похвастаться своей стойкостью перед Блестером.

“Клуб Леонардо”… Трудно поверить в отсутствие связи между ним и проектом “Да Винчи”. Слишком очевидное совпадение. Плюс к этому реакция министра. Да Винчи/Леонардо… Очень похоже на издевательство. На подростковую шутку. Или же эти люди достигли таких высот безнаказанности, что позволяют себе самые наглые намеки. Им не только не нужно больше скрывать сомнительные замыслы, они еще отпускают среди своих глумливые шуточки. Небо над площадью затянули тучи. Эма задрожала и снова надела кардиган. В такую погоду ничего не стоит подцепить зловредную простуду. С другой стороны, эта история с “Общей реформой чего-то там” не так уж проста и однозначна. Что это за мутотень такая, как это связано с их историей и, главное, почему она не засекречена…

– Фред, я ничего не понимаю. Бред какой-то, да?

– Я разузнаю. Сначала про “Общую реформу”, а потом повнимательнее изучу досье “Да Винчи”.

Она кивнула, достала телефон. Ей обязательно нужно было отправить эсэмэску Блестеру. Они не перекинулись ни словом после их дурацкого разговора перед входом в редакцию, а она хотела уговорить его прийти на вечеринку DJ Стерв.

– Эма?

Она обернулась к Фреду:

– Да, зайчик.

– Тебе нравится этот парень?

– Который?

Он ткнул пальцем в пустую площадь:

– Да вот этот, борец.

Она заподозрила, что они вступают на скользкую, заминированную территорию.

– Нет. Не так чтобы. Разве что у него довольно славная улыбка.

Фред тряхнул головой и жалобно простонал:

– О нет! Не говори так, это отвратительно.

– Ладно тебе. Я ничего плохого не сказала. В чем проблема?

– Но он же гадит в бутылки. Тебя это не напрягает?

Фред сидел, сжавшись в комок, на стуле, и на него было жалко смотреть. Эма засомневалась, только ли “фекальной травмой” объясняется его состояние. Она положила руку ему на плечо, как будто владела чудотворными способностями целительницы.

– Что-то с тобой не так. Что случилось?

Он поднял на нее влажные, полные отчаяния глаза:

– Алексия. Она in relationship.

– Звучит трагично, но что это должно означать?

– В интернете! В комментарии на Майспейсе одна из подруг попросила объяснить, почему Алексия написала на Фейсбуке, что она in relationship. То есть у нее теперь постоянный парень, она нашла кого-то!

Он уронил голову на грудь, сраженный своими бедами.

– Считаешь, она меня бросила из-за какого-то такого типа?

Эма стиснула зубы, чтобы не улыбнуться.

– Хочешь сказать, из-за типа, который гадит в бутылки? Нет, если тебе так спокойнее, я этого не считаю. – Она закурила перед тем, как продолжить допрос. – Но для начала ты мне должен объяснить, что там за история с Майспейсом. Ты за ней шпионил, да?

Он беспомощно развел руками.

– Слишком резкий разрыв. Как тебе объяснить? Мне необходимо сохранить контакт. – Он колебался. – Ладно… Расскажу тебе все. И ты будешь смеяться надо мной. Сначала я просто заглядывал на ее страницу, чтобы знать, когда она в сети. Это придавало мне уверенности, мне казалось, что мы оба делаем одно и то же, что между нами существует связь. А потом я наткнулся на не совсем обычные комментарии какого-то типа. Он называл ее “Мисс Соблазнительница” и упоминал фотографии…

– Ого! Однако.

– Да нет, не те фотографии. Новые снимки, которые она выложила в сеть. Я хотел посмотреть их, но чтобы получить доступ к альбомам, нужно было зарегистрироваться. Я и зарегистрировался. – Он наставительно поднял вверх указательный палец. – Но! Это же не значит, что у меня настоящая страница. У меня ни одного френда нет.

Эмины глаза едва не выкатились из орбит, так сильно она их вытаращила. У Фреда был особый талант всегда делать не то, чего от него ждешь. Этот человек, совершенно неспособный поддерживать самые элементарные социальные связи, создал аккаунт в соцсети, посвященной общению и самолюбованию. При этом сам он был вполне неприметным, как и положено истинному ботанику. Эма не разбиралась в сетевых забавах, но тем не менее задалась вопросом, не полная ли безвкусица – завести страницу на Майспейсе, когда в мировой паутине правит бал Фейсбук. У Алисы, единственной из Стерв, увлекающейся соцсетями, имелась страница на Майспейсе, но она создала ее пять лет назад.

– Подозреваю, ты выбрал себе ник? Какой?

– Персона.

Она помолчала секунду, пытаясь понять, всерьез ли он, после чего расхохоталась. Фред поджал губы и обиженно объяснил:

– Это название фильма Бергмана.

– Спасибо, я знаю. Такое занудство с печальными шведами, которые пялятся в окно. Очень тебе подходит! И что там, на твоей страничке?

– Ничего особенного. Я не дал никакой личной информации. Это просто способ приблизиться к Алексии. К тому же у меня сейчас отпуск, есть чем заняться. Я завел блог.

– Ага! Блистательная идея! И кто-нибудь его уже прочел?

– Да нет. Я для себя. Не хочу, чтобы кто-то это читал.

Она искоса взглянула на него:

– Иногда я тебя, хоть убей, не понимаю. Но это одна из составляющих твоего шарма. Грубо говоря, ты всегда все делаешь только наполовину. Заканчиваешь Политех, но не извлекаешь из этого никакой выгоды. Шпионишь за своей бывшей, но не для того, чтобы ее вернуть. А теперь еще и выкладываешь тексты в интернете – но не затем, чтобы кто-то их прочел. Я права?

Во взгляде Фреда светилось обезоруживающее простодушие лани.

– Да, права. И это логично, разве нет?

В тот вечер в “Бутылке” выступали DJ Стервы. Стены в баре были ободранными, столы расшатанными, а цены привлекательными. Они начали заниматься этим примерно полгода назад, по чистой случайности. Эма и Габриэль были едва ли не единственными клиентами бара. Однажды вечером они скучали и поносили на чем свет кошмарную музыку, и тогда хозяин бросил им вызов – предложил сделать что-нибудь получше. Эма подключила к колонкам свой плеер, и они принялись отплясывать как безумные. Между тем простая, но универсальная аксиома гласит, что компания девушек, в одиночестве отплясывающих в баре, редко остается в одиночестве. Поэтому клиенты начали прибывать, и хозяин попросил их устраивать такой вечер раз в месяц. Это совпало с окончательным оформлением концепции Стерв. Поскольку музыкальные вкусы Габриэль были самыми ужасными во всем Париже (ее “Кармина Бурана” всех заколебали), Алиса и Эма стали диджеями, точнее, DJ Стервами. И каждый раз в бар приходило все больше народу. Тогда Эма выторговала проценты от заказов. Этим вечером должно было состояться нечто вроде официального открытия проекта. Флаер Блестера выложили в интернете всюду, где можно. Уже к одиннадцати бар был заполнен. У этих мероприятий имелся целый ряд преимуществ. Во-первых, впечатляющее количество красивых девушек на квадратный метр. Кроме того, они запускали хорошую музыку, и, главное, всегда приходила пара десятков подруг, способных зажечь танцпол. В этом крылось некоторое жульничество, поскольку девицы были чем-то вроде клаки. Эме всегда нравилось стоять за пультом… ну, за псевдопультом, если точнее. Они раздобыли сломанные колонки и вертушку. Вовсе не ради того, чтобы кто-то в это поверил, а исключительно чтобы выстроить стенку, разгородить пространство между собой и гостями, что давало им некоторый комфорт.

Сегодня Алиса оставила Эму в одиночестве едва ли не в самом начале, чтобы поговорить с Фредом. Вернувшись минут через двадцать, она стала упрашивать Эму еще помиксовать в одиночку. Когда Эма спросила зачем, Алиса туманно ответила, что от этого зависит ее сексуальное равновесие. Эма неохотно согласилась и следила за Алисой взглядом, пока та пробиралась сквозь толпу гостей. Ей пришлось прищуриться, чтобы узнать того, к кому присоединилась подруга. К ее полному ужасу, этим кем-то оказался Гонзо. Эма не смогла бы объяснить почему, но факт оставался фактом: когда она увидела их вместе, у нее во рту даже кисло стало от возмущения и злости. Сила реакции осталась загадкой для нее самой. Что это – следствие неосознанного влечения? Но тогда к кому? К Алисе или к Гонзо? Естественно, в этом была и доля вполне традиционной ревности, причем у Эмы она проявлялась гораздо острее по отношению к друзьям и подругам, чем по отношению к любовникам.

Но где-то глубже таилось еще одно объяснение: сближение этих двоих, олицетворявших разные периоды ее жизни, серьезно сбивало точки отсчета в ее пространственно-временной ориентации. Научно-фантастические фильмы учат: путешествуя во времени, нельзя встречаться с самим собой. В любом измерении ваша личность должна держаться в стороне от ваших же других воплощений, иначе есть риск спровоцировать разрыв пространственно-временного континуума. Именно такой сбой вызывала у Эмы перспектива копуляции двух ее друзей. К тому же она не понимала (точнее, отказывалась признать, что ей и не нужно понимать), как Алису, Королеву Стерв, может привлекать Гонзо, тупой мужлан, воплощение цветущей вульгарности и мужского шовинизма. Эма рылась в плеере, не спуская с них глаз. После десятка томных и потных танцев в гуще толпы, скачущей и дергающейся во всех направлениях, трех подходов к бару и двух слов, сказанных друг другу на ухо, они исчезли, держась за руки.

В течение получаса Эма танцевала одна за своей баррикадой, потом ей стало смертельно скучно. Она об этом не задумывалась, но смутное беспокойство из-за отсутствия Блестера все же имело место. Днем она отправила ему несколько настойчивых приглашений, но не получила ответа. Возможно, он действительно обиделся… Но гораздо важнее было обсудить все, что она узнала за день. Пока же ей приходилось каждые две минуты ковыряться в своих треках, и несмотря на то, что соображала она быстро, промежутки были слишком короткими, чтобы успеть прийти к какому-нибудь выводу.

Эма решила отложить на время проблему “Общей реформы политики чего-то там”. Она дождется, пока Фред все разузнает, и тогда вернется к этому. Что касается всего остального, то пока у нее нет никаких конкретных следов, однако связь между Шарлоттой и министерством культуры уже установлена – через проект “Да Винчи”. Из реакции министра следовали две вещи: данное досье ей известно, и она не имеет ни малейшего желания говорить о нем. Учитывая его содержание, министра можно понять. Даже если операции, описанные в нем, стопроцентно законны, они никогда не будут одобрены общественным мнением. Но именно их обнародование в СМИ и входило в намерения Шарлотты. Не нужно считать, будто у Эмы поехала крыша: она не утверждает, что госпожа министр забралась в квартиру Шарлотты, чтобы выстрелить ей в рот. Но если были задействованы определенные экономические интересы…

Температура в баре поднялась на несколько градусов. Хороший танцпол – лучшее средство поверить, что уже лето. С этим не поспоришь. Левее, недалеко от бара, Габриэль что-то живо обсуждала с Фредом, сопровождая свои слова бурной жестикуляцией. После ее очередной реплики Фред расхохотался. Рядом с ними парочка самозабвенно целовалась под скептическим взглядом толстого Робера, протиравшего стаканы. Эмин взгляд скользнул вдоль стойки к входной двери, которая как раз открылась. Она всмотрелась и узнала Блестерову шапку “пингвин”. Этот головной убор был самым смешным из всех, что она когда-либо видела. Нечто вроде ушанки с пришпиленной сверху большой мягкой игрушкой-пингвином. Блестер купил ее в парке аттракционов, а потом она валялась без пользы в его гостиной, пока в один прекрасный день Эма не положила на нее глаз. По какой-то загадочной причине от одного вида этой шапки ей становилось радостно. И тогда у них появилась традиция: в дни, когда Эма была в дурном настроении, Блестер надевал ее, чтобы снять напряжение, но делал это всегда у себя дома. Впервые Эма видела, чтоб он надел пингвина на улицу. Она тряхнула головой, а он, улыбаясь во весь рот и поминутно повторяя “извините, простите, позвольте пройти”, пробирался сквозь толпу. Он выглядел веселым, словно нашкодивший-ребенок.

– Видишь? Я надел пингвина в знак мира.

Они стояли друг напротив друга, и когда он кивнул, лапки пингвина дернулись. Она почувствовала, что, как ни глупо, растрогана до слез.

– Я боялась, что ты не придешь, – призналась она.

– Ты без Алисы?

Эма перестала сдерживать свое раздражение из-за предательства друзей, которые наверняка прямо сейчас трахаются. Чтобы утешить ее, Блестер пошел за выпивкой. Постепенно вечер становился все лучше и лучше. Он вернулся с водкой и пивом.

– И как прошло сегодняшнее интервью? – спросил он, снимая шапку.

– Ну уж нет! Надень ее, пожалуйста! Погоди, вот так. – Она натянула ее до самых его ушей и с восторгом разглядывала Блестера. – Предупреждаю, рассказ займет много времени. Это было не настоящее интервью. Я отправилась выуживать инфу у госпожи министра.

Она пересказала ему все перипетии сегодняшнего дня, особо выделив вопрос расследования и лишь мимоходом упомянув, что парень с какашками пытался ее клеить, а она, разумеется, его послала. В заключение она спросила у Блестера, как он оценивает реакцию министра.

– Если честно, по-моему, ты немного преувеличиваешь. Возможно, у нее и правда больше не было времени на разговоры. И ты сама сказала, что она отвратительно вела себя все интервью.

– Конечно. Но она стала совсем другой, когда я заговорила о “Да Винчи”.

– А может, и нет. Ты же ее не знаешь. Что, если для нее это нормальное поведение?

– Послушай, но я же там была. Я ее видела.

– А что ты на самом деле видела? Что она напряглась, потому что ей надоело с тобой разговари-вать?

– Нет, все было не так, можешь мне поверить!

Он равнодушно пожал плечами.

– Если для тебя это так важно, верю, – согласился он, иронически ухмыляясь.

– Но почему ты считаешь, будто я придумываю?

В раздражении Эма заговорила визгливо.

– Сказать честно? Мне кажется, ты должна скорбеть по своей подруге, а не пытаться отыскивать подозрительные знаки и сигналы там, где их нет.

– Как ты можешь такое говорить?

– Да что ты нервничаешь?

– Я нервничаю, потому что это невыносимо. Я с тобой делюсь важными вещами, а ты мне не веришь.

– Но в этом нет ничего страшного.

– Для тебя – ничего страшного. Тебе на это плевать. А для меня – речь идет о моей лучшей подруге, у которой пуля снесла пол-лица.

Он положил своего пингвина на диджейский пульт.

– Погоди. Ты хотела узнать мое мнение. Если тебе нужно услышать, что ты права, задай вопрос любому парню в этом зале. Он будет рад угодить тебе. А я искренне отвечаю, что я по этому поводу думаю. Ты заводишься не пойми отчего.

– При чем здесь какие-то парни? Считаешь, ты единственный мужчина на свете, который принимает меня всерьез?

– Проехали. Я ничего не говорил. Абсолютно бессмысленный разговор. Эй, внимание, пора ставить новую песню.

– Ну нет! Так легко ты не отделаешься! – Одновременно она щелкала по своему плееру.

– Ты считаешь, что можно наговорить мне уйму гадостей, а потом свалить?!

– Да ничего такого я тебе не говорил! Стою и спокойно тебя слушаю.

– Черт тебя побери, прекрати выливать на меня ушаты презрения!

– Ты шутишь? Я? Презрение? Я делаю для твоего вечера флаер и не слышу ни слова благодарности, прихожу в идиотской шапке, чтобы доставить тебе удовольствие, а теперь ты еще на меня орешь?! Знаешь, что я тебе скажу? Ты меня задолбала!

Он развернулся и ушел.

Эму трясло от ярости. Первая мысль – лучше бы она трахнулась с говнометателем. Это бы привело его в чувство. Она старается, а этот козел даже не замечает. Она отказывалась признавать, что оба они завязли в паутине скандала.

Назавтра Эма пришла на работу почти вовремя, но стоило ей устроиться в кресле, как зазвонил телефон на ее столе. Она покосилась на Блестера, но тот передвинул стул и теперь сидел к ней спиной.

– Алло?

– Эма! Ко мне в кабинет! Прямо сейчас!

Когда вызывает шеф, это всегда плохой знак. Если к тому же он предпочитает звонить по телефону, вместо того чтобы пройти два шага по коридору, дела решительно плохи. За два года он вызывал Эму трижды. Первый раз, чтобы подписать трудовой договор, второй – чтобы объявить, что отчет о выставке Софи Калль не соответствует теме рубрики “Культура”, и в третий – чтобы сообщить, что график посещения редакции не настолько гибок, как ей, по всей видимости, кажется.

Она встала, сердце стучало, как барабан, а ноги подкашивались. Эма сделала глубокий вдох и сказала себе, что сегодня наверняка не ее день, но бывает и хуже. Да, временами главный ведет себя несимпатично, но он не фашист. И не сожрет ее с потрохами. Двигаясь по коридору, она пыталась представить Вселенную и убедить себя, что в ее масштабах втык от шефа – ерунда, полная ерунда. Сотни миллионов человеческих существ пережили с незапамятных времен несравнимо худшие испытания. Все же ее ждет не Варфоломеевская ночь. Стоит перетерпеть неприятные минуты, и потом все наладится. В порыве страха, нахлынувшего перед тем, как она постучалась, Эма поклялась себе, что больше никогда в жизни не опоздает. Просто необъяснимо, почему ей стукнуло в голову являться на работу, когда попало. Ее сожаления были, конечно, столь же искренними, сколь и обусловленными ситуацией.

Главный ждал ее за столом, скрестив на груди руки. Он знаком показал, чтобы она закрыла дверь. Эма сделала это и села в кресло, предназначенное для посетителей. Говорили, что однажды в нем сидел сам Николя Саркози. Главный прочистил горло, наклонился над столом, набрал полные легкие воздуха, а потом завопил с таким напором, что она даже подпрыгнула.

– ДА ТВОЮ ЖЕ МАТЬ, ЧТО, БЛИН, ТЫ там наворотила? ТЫ НЕ ДОВОЛЬНА СВОЕЙ РАБОТОЙ? Да? Тебе тут не нравится? РЕШИЛА СДЕЛАТЬ ТАК, ЧТОБЫ ТЕБЯ ВЫШВЫРНУЛИ? НЕНАВИЖУ, КОГДА МЕНЯ ДОСТАЮТ СО ВСЯКОЙ МУДАЦКОЙ ФИГНЕЙ!

Ему пришлось остановиться, чтобы перевести дух. Лицо побагровело, казалось, еще немного, и он взорвется. Эма воспользовалась паузой, чтобы защититься.

– Я более чем довольна работой. В чем все-таки дело? Тебя так раздражают мои опоздания или что? Тогда мне очень жаль, и я хочу извиниться. Уверяю тебя, это больше не повторится.

– А-а-а… Твои опоздания… ДА КЛАЛ Я НА ТВОИ ОПОЗДАНИЯ!

– Но тогда, чем орать на меня, может, объяснишь, что происходит?

– Объяснить тебе? Ну сейчас я тебе все объясню! ВСЕ! Сегодня утром мне позвонил пресс-атташе министра культуры. ГРЕБАНЫЙ ПРЕСС-АТТАШЕ ГОСПОЖИ МИНИСТРА ГРЕБАНОЙ КУЛЬТУРЫ! И не для того, чтобы расточать комплименты, будь уверена!

– А что случилось?

– Вот-вот. “А что случилось?” Примерно так я и ответил. Среагировав так, я уже выглядел полным кретином. С каких это пор мы делаем серию материалов о женщинах-политиках? Можешь мне показать на графике, когда планируется выход? Если ты пользуешься своими редакционными контактами, чтобы готовить материалы для других изданий, это очень плохо кончится!

Слишком много информации за один раз. Поскольку Эма не могла переварить все одновременно, она решила сконцентрироваться на защите, планомерно переходя от пункта к пункту.

– Вовсе нет. Во-первых, я не стану работать на другое издание, не предупредив тебя. Во-вторых, я как раз собиралась предложить тебе исследование на те-му женщин-политиков, только хотела сначала понять, можно ли что-то вытянуть из этой идеи. Чтобы не начинать от балды. Вот и все.

Она инстинктивно втягивала голову в плечи, стараясь казаться более беззащитной, и держала рот приоткрытым, чтобы выглядеть слегка идиоткой. Ее матери была хорошо знакома эта ее техника, которую она окрестила стратегией удивленной черепахи. Почти помимо собственной воли главный как будто немного успокоился. Он продолжил ворчливым тоном:

– Что, Мишель забыл тебе объяснить? Существом дела мы не занимаемся! Нас интересуют только подробности жизни селебрити!

– Знаю. – Она убедительно покивала. – Именно поэтому я не собиралась делать аналитический материал. – Она вытаращила глаза, насколько могла, чтобы еще больше походить на наивную дуру. – Я и хотела подготовить что-то типа из жизни знаменитостей. Решила, тебя это должно заинтересовать. Но я же не могла вот так взять и выложить это в министерстве.

Он что-то пробурчал и даже выдавил нечто похожее на улыбку.

– Больше не проявляй инициативу. А заодно постарайся обходиться без собственных идей. Делай то, что я велю. Кстати, поскольку у тебя, судя по всему, много свободного времени, ты и займешься потенциально опасными собаками.

Вот засада так засада. Это расследование – заморочка главного, и все пытались от него откосить.

– Можешь приступать прямо сейчас.

Эма встала. Она уже взялась за дверную ручку, когда он едва ли не по-отцовски заботливо произнес:

– Не знаю, о чем ты там говорила с министром, но ей это сильно не понравилось. Как-то не верится, чтобы это было связано с женщинами в политике. Что-то там было еще. Ты, естественно, не скажешь, в чем дело, но я хочу, чтобы ты знала: если они позвонили и нажаловались, значит, был серьезный повод. Ты мне нравишься, Эма, но я предпочитаю быть честным: если между тобой и министерством возникнет конфликт, я буду не на твоей стороне.

Вернувшись на свое место, Эма по лицам коллег догадалась, что разъяренные вопли главного разнеслись по всей редакции. Она в упор посмотрела на тех, кто покосился в ее сторону. Потом с безразличным видом подошла к столу и села, но когда попыталась печатать, пальцы дрожали. Она сделала вид, будто погрузилась в чтение некого документа. В горле стояли слезы. Слезы не печали, а злости. На ее плечо опустилась рука. Это был Блестер.

– Пошли, угощу тебя кофе из автомата.

Вечером он позвал ее к себе. Не побоялся пригласить девушку в депрессии. Они не говорили о вчерашней ссоре, и все прошло отлично. Он приготовил ей ужин, пока она лежала на диване, постанывая, со стаканом водки в руках. К концу трапезы он даже согласился: столь негативная реакция министра подтверждала, что Эма надавила на болезненную точку. Он уже поднимался, чтобы убрать со стола, приговаривая, какой она молодец, что напугала их, но вдруг резко побледнел. Поставил тарелки на стол, сел и пробормотал, что ему плохо. Его лицо становилось все белее, Эма помогла ему встать и повела в спальню. Блестер оперся на нее, и она ощутила, что он весь покрылся потом. Уложив его в постель, она спросила, как он, и Блестер пожаловался, что ему очень холодно и сильно болит левая рука. Чувствуя собственную беспомощность, Эма принесла одеяло и укрыла его. Через две минуты дрожь во всем теле только усилилась. Она не знала, что делать. Он резко сел в кровати, велел ей вызвать скорую, прошептал “я тебя люблю” и потерял сознание.

Плейлист:

Blur – It Could Be You

Афи – Hot Chick

The Thrills – Saturday Night

 

Глава 5

Телефон и Майспейс

Фред схватил телефон и бросил отсутствующий взгляд на “Паука”, не замечая, что столбец убирается элементарным ходом.

– Ну, и… Это серьезно? Он…

– Ни за что не поверишь…

– Скажи же, Эма!

– Да нет, он не умер, дурачок.

Фред выдохнул. Облегчение. Сначала Шарлотта, затем Блестер – многовато могло получиться. Зажегся фонарь на противоположной стороне улицы, и только тогда до него дошло, что уже вечер. Из открытого окна дуло – тепло в последние дни было обманчивым. Словно ловушка, подманивающая, но скрывающая, что ждет впереди: то ли знойное лето, то ли пасмурная и холодная погода.

– Фред? Ты слушаешь?

– Да.

– Рассказываю по порядку, – продолжила Эма. – Приехала скорая и увезла его в больницу. Это было ужасно. Я поехала с ним. Он умирал у меня на глазах, а мне казалось, что это я сейчас сдохну. В больнице я немного подождала, а потом ко мне вышел врач.

– И?..

– Сейчас будет самое интересное. Сядь, а то упадешь. У него ничего не было.

– Что? Это был не сердечный приступ или они просто не сумели поставить диагноз?

– Нет, Фред. Когда я говорю, что у него ничего не было, это значит, что у него действительно ничего не было. Даже какой-нибудь ерунды, чего-то несерьезного. Врач сказал мне, что он здоров. Сто-про-цент-но. Они сделали уйму анализов и обследований. С ним все в полном порядке. Они считают, что у него просто упало давление, из-за того что он слишком резко встал.

Фред продолжил нажимать наугад клавиши, и его компьютер недовольно ворчал при каждой ошибке. Фреду нужно было сосредоточиться.

– И что в сухом остатке?

– Врач проверил его медицинскую карту. Судя по всему, Блестер не впервые просит уложить его в больницу без всяких на то оснований. И всякий раз он настолько уверен в том, что болен, что у него появляются симптомы серьезного заболевания. Таким образом – и это заключение врача, я не корчу из себя доморощенного психолога, – у Блестера натуральная ипохондрия.

– А это, в свою очередь, значит, что он все-таки болен, – пришел к выводу Фред и встал.

– Нет. Это не значит, что он болен, это значит, что он псих. У бедного парня серьезно едет крыша. А как могло быть иначе?.. Слишком уж он идеальный. И милый, и садо-мазо одновременно, прикольный и работает в одной конторе со мной. Какая-то подстава была неизбежна.

– Не говори так. Если у человека есть слабость, это никакая не подстава. А иначе мы бы все были живыми подставами.

Он вышел на кухню, поискал в раковине чистую кружку, не нашел, ухитрился сполоснуть грязную одной рукой и добавил:

– Ты сама говоришь, что тебе с ним хорошо.

– А еще я говорю, что не хочу совместной жизни. Нет, ну ты можешь себе представить, что он заставил меня вызывать скорую из-за упавшего дав-ления?!

– Лишняя осторожность никогда не помешает. Что ты собираешься делать?

– Не знаю.

Фред услышал щелчок зажигалки, а потом звук выдыхаемого дыма. Он воспользовался паузой, чтобы вынуть из холодильника молоко, одним глазом наблюдая за кружкой, которая опасно балансировала на краю раковины.

– Странно, но я как-то стала увереннее, узнав, что у него есть слабость. И еще… до больницы он сказал, что любит меня.

– А ты? Ты что сказала?

– А я ждала, пока мы окажемся в скорой. Мне казалось, что так будет мелодраматичнее.

– Но это же гениально, – воскликнул Фред, размешивая ложкой какао.

Он налил слишком мало молока. Комочки плавали на поверхности.

– Нет, ничего гениального. Я зашла в тупик. Не знаю, что делать.

Что-то в Эминой интонации подсказало Фреду, что она ждет от него совета. Как это принято у друзей. Срочно требовалось придумать, что бы такое сказать. Он сконцентрировался на своей кружке.

– А чем ты рискуешь, если попробуешь пожить вместе с ним? Ведь именно это ты сейчас и делаешь. Возникнут проблемы – разбежитесь. Что в этом особенного?! К тому же жизнь с ипохондриком может стать источником прикольных историй. Будет чем повеселить народ.

– Ты уверен?

– Да.

На обоих концах линии воцарилось задумчивое молчание. Кончиком пальца Фред давил катышки какао о стенку кружки. Потом погрузил в напиток чайную ложку и извлек большой шарик. Проглотил его, и шоколадная смесь, растекшаяся по нёбу, показалась ему очень вкусной.

– Что ты пьешь?

– Несквик.

– В память о своей малолетке?

– М-м-м… Давай, смейся надо мной.

– Есть новости об Алексии?

– Нет. Не очень. Не так чтобы.

– Но у нее кто-то есть?

– Да. Она выложила снимки своего парня в Майспейсе.

– Ну? Похож на того, кто станет гадить в бутылку?

Фред хихикнул:

– Нет. Он выглядит как обычный двадцатилетний парень. Ей с ним наверняка гораздо лучше.

– Гораздо лучше? Стоп, стоп, стоп, ты как-то слишком философски воспринимаешь ситуацию… Ты с кем-то познакомился?

– Нет… Не совсем. Вообще-то…

– Давай колись. Ты сгораешь от желания поделиться – это заметно даже на расстоянии.

Он положил чайную ложку на край раковины.

– Да это полная ерунда, послушай. Так, переписываюсь кое с кем на Майспейсе.

– Ты меня успокоил. Я боялась, что ты подписался на Meetic… Итак, у Персоны любовь? Кто эта счастливица?

Он заметил, что переминается с ноги на ногу.

– Я о ней мало знаю.

– А в чем ее проблема? Как ни крути, у людей, которые ходят за знакомством в интернет, наверняка есть свои скелеты в шкафу. Она толстая? Парализованная? Ей восемьдесят лет?

– Во всяком случае, она не страдает ипохондрией. Я тебе потом расскажу. Когда встречаемся?

– Завтра в “Бутылке”. Совещание Стерв. Пора что-то решать насчет “Клуба Леонардо”.

– А что тут можно решить?

– В том-то и дело. Поищем способ в него попасть.

– Ни больше ни меньше.

– Да. Любая проблема требует обдуманного подхода. А ты расскажешь, что выяснил насчет этой штуковины, ОРПГФ.

Закончив разговор, Фред сунул телефон в карман толстовки. Стоя перед кухонным окном, он допил какао, служившее ему ужином. Его квартира выходила на скопление обшарпанных домов, вдалеке просматривались коробки социального жилья. Так он простоял несколько секунд. Ничего не делая. С пустой головой. Не глядя ни на что. Позволяя времени таять в тишине. Шум спускаемой воды, донесшийся от соседей сверху, вывел его из оцепенения. Он вымыл кружку и вернулся в гостиную, чтобы закончить свой пасьянс.

Его охватило непреодолимое желание заглянуть в сообщения, и пришлось устанавливать определенные правила, призванные удержать в пристойных границах процесс утраты разума, спровоцированный Майспейсом. Так, на сегодняшний вечер он себе пообещал, что не зайдет туда, пока пасьянс не сойдется у него пять раз подряд (что, в свою очередь, актуализировало проблему подсаживания на “Паука”). Но как только цель была достигнута, удовлетворение продлилось недолго. Всего несколько секунд, необходимых для загрузки страницы. Страница была безнадежно пуста. Часы показывали 21.25. Нужно смотреть на вещи трезво: вечером Она не подключится. Обычно они переписывались днем, и это наводило на мысль, что она замужем и домохозяйка. Или безработная. На ее странице не было никаких личных данных. Даже те, кто писал ей комменты, похоже, были знакомы с ней только в сети. Никаких намеков на ее жизнь в реале, а ведь Фред слыл мастером в отслеживании следов и знаков. Ни фото, ни возраста, ни указания профессии. Полное отсутствие персональных сведений казалось удивительным: после нескольких лет недоверия к системе защиты личной информации, теперь все, похоже, решили превратить свои страницы в базу данных для рекламных агентств. Сегодня интернет стал инструментом продвижения, но не товара, а собственной личности, причем тщательно сконструированной. Фред уже наблюдал эту тенденцию у Алексии. Она казалась ему одновременно хозяином, работником и продукцией малого предприятия, каковым являлась ее жизнь и чьей витриной служила сеть. В ней полагалось выставлять свои пристрастия и нелюбимые вещи, свой образ жизни, свои предпочтения.

Поэтому умение скрыть информацию о себе давало основания предположить, что Водяная Лилия (такое сетевое имя она выбрала для своей виртуальной ипостаси), во-первых, хорошо владеет интернетом (значит, ей меньше 45 лет) и, во-вторых, она ему не доверяет (старше 25).

Водяная Лилия была первым человеком, предложившим ему стать другом. Почему он согласился, хотя это противоречило его первоначальным намерениям? Наверняка Эмино молчание в течение нескольких дней высвободило место для новой дружбы. Но не только: его очаровал этот водный ник, заворожила иллюстрирующая его аватарка – похожее на рыбу существо красновато-коричневого цвета с золотистым отливом. Со своей стороны, Водяная Лилия явно была под сильным впечатлением от Фредовых постов. Несмотря на несколько попыток убедить его выставить на всеобщее обозрение тексты, которые она считала “жемчужинами ума и чувства юмора”, Водяная Лилия проявила уважение к его решению скрыть их от всех, кроме нее. По крайней мере, так считал Фред, но это было не единственным его заблуждением.

За несколько дней число сообщений, которыми они обменялись, выросло по экспоненте. А ведь все началось с нелепой случайности. Фред спросил, как она наткнулась на него в сетевых джунглях, в толпе из 140 миллионов пользователей.

Она объяснила, что новые пользователи какое-то время остаются на главной странице. А затем стала подшучивать над отсутствием у него френдов – если не считать Тома. Том, создатель соцсети, которую он давным-давно продал, автоматически становится первым френдом любого новичка, зарегистрировавшегося в ней. То есть он своего рода крёстный призрак, чья роль заключается в очеловечивании социальной сети. У Тома самая уродская фотография во всей сети: безупречно идиотская улыбка, белая майка, кусочек компьютера и, за спиной, исписанная доска, на которой из всех слов читаются только два: south и beach. Том стал одной из самых знаменитых личностей в интерете и объектом бесчисленных шуток.

Водяная Лилия взяла на себя обучение Фреда основным правилам поведения в сообществе. Нужно быть осторожным со страницами слишком сексуальных девушек – зачастую это реклама порнушных сайтов, – нельзя кликать на написанные по-английски комменты с особо интересными предложениями, – это мошенники. Когда кто-то добавляет тебя в друзья, ему нужно ответить “спасибо за дружбу”, а если тебя пригласили в друзья и ты согласен, то пишешь “спасибо за приглашение, будем дружить”. На своем сайте онлайновых игр он уже не раз удивлялся тому, с какой скоростью несколько человеческих существ, оказавшихся в одном и том же пространстве, пусть и виртуальном, создают общие кодексы поведения, формальные обязанности и правила. Но на этом сходство заканчивалось. Его со-кланы постоянно устраивали турниры по красноречию, выискивая убийственную реплику, злую шутку, которая нокаутирует соперника, а на Майспейсе всё всегда было по-тря-са-ю-щим. Где-то между супер и гениальным, но чаще всего прикольным, мимишным и крутым. Сами люди, их сообщения, их фотографии, их окружение, их ссылки. Понятно, что страница Персоны с полным отсутствием фоток и разочарованный тон его постов контрастировали, как день и ночь, с повсеместным щенячьим энтузиазмом. Еще удивительнее, что люди обычные, “как в реале” (если не принимать в расчет явных мифоманов), здесь чудесным образом представали более красивыми, более остроумными, более эрудированными. Фред с некоторой долей скепсиса узнал, что для семидесяти процентов пользователей Майспейса любимым автором является Бодлер. Зашкаливающая идеализация всего на свете неминуемо влекла за собой бурные потоки нежности по отношению к совершенно незнакомым людям. Изначально как будто обезличенный и холодный информационный инструмент парадоксальным образом стимулировал самые сокровенные излияния. Фред начал подозревать, что именно здесь, на Майспейсе, скрываются его многочисленные alter ego, которых в жизни он никогда не встречал. Может быть, существует уйма Фредов и Фредетт, которые поймут его, как никто другой? Этот принцип информационного зеркала как раз и спровоцировал его на то, чтобы поделиться с Водяной Лилией своими сомнениями, одиночеством, недоумением перед лицом общества, чьи ценности он никак не мог разделить. Ему казалось, что Водяная Лилия необыкновенно тонко улавливает состояние его души.

Так Водяная Лилия переключила на себя Фредову одержимость Алексией. И теперь, после связи, главным образом, плотской и сексуальной, он открывал для себя отношения, пронизанные нежностью и трогательным единением душ. В противовес общению, основанному, как ему представлялось, на сомнительной формуле “сперма + грудь”. Поэтому в первые дни Фред сохранял уверенность, что информационное пространство выводит сексуальную составляющую из контактов между людьми, и это, с его точки зрения, было скорее хорошо. Возможно, если бы ему виртуально ампутировали член – все-таки он вряд ли докатится до такого извращения, как мастурбация перед фото желеобразной рыбы, – Фред сумел бы заложить основу ЗДОРОВЫХ любовных отношений. Но пока он полностью погрузился в идеализацию и отказывался признавать очевидное. Возникшая таким образом интимная связь с незнакомкой была, безусловно, сексуальной. В тумане, окутывающем их взаимоотношения – и, в частности, цель таковых, – было нечто развратное, запретное, возбуждающее и подсознательно коитальное. Сам факт переписки двух незнакомцев без каких бы то ни было на то объективных причин поднимал градус сексуализации процесса на максимальную высоту.

Фред с удовольствием посвятил бы вечер просмотру “Шоссе в никуда”, культового фильма Водяной Лилии, который он перед этим загрузил, но Эмин звонок вызвал у него угрызения совести. Он хорошо помнил, что обещал ей изучить ОРПГФ, но его посетила мысль, что новый расклад – иными словами, существование Водяной Лилии – должен был бы освободить его от взятых обязательств. Однако, поскольку завтра они встречаются, чтобы обсудить расследование, Фреду не удастся свободно выбрать программу на вечер. Он тяжело вздохнул и закрыл страницу в Майспейсе. Взглянув на экран, он увидел, что сейчас 21.32. Он нахмурился. Семь минут. Прошло всего семь минут. А ведь, по его ощущениям, он был погружен в раздумья не менее получаса.

Он включил телевизор для звукового фона, выбрав репортаж со скромненьким названием “Я предпочитаю жене моих черепах”. Из-за нагромождения событий он даже не протестировал все возможности своего волшебного щита. Он еще раз вздохнул, придвинул кресло к столу и открыл гугл.

Приступая к поискам, Фред был настроен довольно скептически, однако его любопытство быстро пробудилось, и он уменьшил звук телевизора. За несколько кликов он узнал, что “Общая реформа политики государственного финансирования”, как и предполагалось, касается всех госучреждений, и в первую очередь министерства культуры, которое было выбрано в качестве пилотного объекта. Протесты профсоюзов, чья риторика обычно бывает воинственной, на этот раз были окрашены искренним отчаянием. Искренним и бесполезным, потому что полное отсутствие публичного обсуждения и мобилизации общественного мнения поражало с первой минуты. Что представлялось обратно пропорциональным размерам ставок.

Вначале суть ОРПГФ казалась Фреду более чем туманной. Однако, когда через четыре часа переходов по ссылкам он наконец распрямился и потянулся, у него начало складываться некое представление о проекте. Потом Фред выключил компьютер, тело у него затекло, но он был готов к подробному изложению сути вопроса.

Франция должна снизить государственный долг, хотя его размер не так катастрофичен, как утверждают политики. Суть в том, что необходимо соблюдать обязательства перед Советом Европы, взятые в ходе встречи на высшем уровне в Барселоне в 2002 году. Кроме того, чтобы брать кредиты под максимально низкие проценты, нужно получать хорошие цифры от рейтинговых агентств, то есть демонстрировать серьезное отношение государства к управлению финансами. А для этого требуется первым делом реформировать госструктуры. Предполагалось, что полный комплекс реформ вступит в действие до 2011 года, чтобы государственные финансы были сбалансированы за 2012 год. С самого начала Фреда удивило, что правительство использует ультралиберальную аналитику, чей вывод заключается в том, что до сих пор реформы госструктур проваливались из-за сопротивления на самом высоком уровне. Иными словами, нельзя рассчитывать, что система реформирует сама себя изнутри. Поэтому они отобрали анализ и принятие стратегических решений у тех, кто традиционно этим занимался (у высших представителей власти), и передали смешанным группам, в которые вошли представители как государственного, так и частного сектора.

Эти “смешанные группы” на деле состояли, главным образом, из сотрудников частных аудиторских и консалтинговых фирм, которые обычно продавали свои советы и предложения компаниям, намеренным провести реструктуризацию. На этот раз само государство платило им за проверку счетов и функционирования каждого министерства и системы соцобеспечения, а также за выработку мер, повышающих эффективность и рентабельность государства и снижающих его издержки. Данный двухэтапный (отчет – предложения) процесс назвали ОРПГФ. Подразумевалось, что страной можно управлять в соответствии с либеральной моделью управления предприятием.

Фред сразу вспомнил, что примерно то же происходило в Канаде в 1995 году. Госдолг был неимоверно высок, и правительство выправило ситуацию за три года, проведя полную реструктуризацию государства.

Но что его по-настоящему потрясло, так это размах самой ОРПГФ. Почти все меры, принятые до сих пор, относились к разным министерствам и потому казались не связанными друг с другом, однако, если вдуматься, вытекали из рекомендаций, основанных на проведенном анализе. Несмотря на то что Фред ощутил общий “дух” реформ, ему не пришло в голову, что решения, выглядевшие плодом глобального философского подхода (превратить госструктуры в получастные организации и заставить функционировать в режиме конкуренции), входят в число тех же мер как нечто само собой разумеющееся. Когда он ознакомился с первыми предложениями мониторинговой группы ОРПГФ, он увидел среди них преобразование судебных округов страны и наделение университетов независимостью. ОРПГФ – это ключевая реформа, которая инициирует проведение всех остальных. И несмотря на технико-экономическую оболочку, она является также самой идеологизированной.

Ведь подход, кажущийся предельно прагматичным, поскольку он, если следовать логике его приверженцев, вроде бы стимулирует эффективность реорганизации, на самом деле ведет в конечном счете к демонтажу социально ориентированного государства. Это особенно бросалось в глаза в случае министерства культуры. На культуру приходится едва ли один процент бюджета Франции. Таким образом, возможная экономия окажется ничтожной, тогда как для культурной жизни последствия будут катастрофическими. Тем не менее утверждалось, что и в этой сфере необходимо руководствоваться законами рентабельности, то есть соображения авторов проекта были скорее идеологическими, чем прагматическими. ОРПГФ как система координат выглядела соблазнительно, но стоило всмотреться в детали, и становилось очевидно, что предлагаемые меры просто смешны.

Так, Фред прочел отчет о первой экономии средств, полученной благодаря “общей реформе”. Речь шла о судебной системе. В докладе указывалось: “Ежегодно осуществляется примерно 150 000 передвижений заключенных с целью доставки их на судебные слушания или для следственных действий”. Фреда напрягла формулировка “передвижения заключенных”, особенно неудачная применительно к людям, лишенным свободы передвижения. “Для этого необходимо задействовать 1200 жандармов и полицейских. Чтобы уменьшить число таких перемещений, требующих затрат человеческих ресурсов и иногда представляющих опасность для работников полиции, следует повсеместно распространить практику видеоконференций. Необходимым для этого оборудованием уже оснащены все суды высшей инстанции и 85 % тюрем. В 2009 году число транспортировок было сокращено на 6,4 %; снижение должно продолжиться и в 2010 году. Это позволит высвободить 120 служащих, что равняется эскадрону моторизированной жандармерии”. 120 служащих… Настоящие крохи, стоило ли из-за этого оборудовать аппаратурой все тюрьмы?! Но экономия выглядела еще более жалкой, если оценивать эти меры с точки зрения человеческого фактора: ведь участие в слушаниях из тюрьмы по видеосвязи – совсем не то же самое, что эта процедура, проводимая “вживую”. Как для судьи, так и для заключенного. И все лишь ради того, чтобы высвободить эскадрон моторизованной жандармерии… Это вписывалось в парадигму навязчивого стремления экономить любой ценой, с одной стороны, и сугубо механистического подхода ко всем проблемам – с другой. На бумаге все выглядело прекрасно, и тот, кто это изобрел, мог с полным правом гордиться своей блистательной идеей. Он наверняка не заметил, что в длительной перспективе она обернется провалом, поскольку рассуждал только с позиции цифр. То есть эффективность сводилась к работе с числами, в стороне оставались все прочие факторы, которые принято учитывать, оценивая правильность планируемых действий. Фред был уверен, что предложение исходит от аналитика из конторы типа той, где служила Шарлотта, от человека, привыкшего делать расчеты для компаний. Но разве можно строить правосудие по схеме предприятия?

Особая ирония, по мнению Фреда, заключалась в том, что меры ОРПГФ применили в том числе и к полиции. Это относилось и к отказу от замены одного из двух выходящих на пенсию сотрудников, и к введению режима экономии. Вот только сторонники правительства весьма сдержанно оценили сокращение средств, инициированное партией, которая постоянно заявляла о важности обеспечения общественной безопасности. Поэтому они потребовали, чтобы ОРПГФ не затрагивала штат полиции. И тем самым загнали правительство в угол, поскольку там были уверены, что стоит выполнить это требование – и крик тут же подымут больницы и образовательный сектор. Поэтому политикам приходилось лавировать, чтобы не раздражать электорат.

Вооруженный этими сведениями, Фред решил перечитать досье “Да Винчи” и вдруг заметил кое-что важное, пропущенное при первом чтении.

На следующий вечер собрание Стерв началось под знаком некоторого упадка. Бросалось в глаза, что у Эмы на работе был тяжелый день и она намерена залить его алкоголем. Габриэль опоздала, вскарабкалась на табурет, бормоча, что у нее жуткая мигрень, и закончила фразу невнятным шепотом, так что можно было различить лишь два слога “вод-ка”. Безуспеш-но пытаясь сдержать зевок, Эма спросила Фреда, нашел ли он что-то касающееся ОРП-тыр-пыр. Фред учел общую усталость, поразившую войска, и изложил суть дела максимально кратко, несмотря на то, что был возбужден своими находками. Они слушали его в молчании. Алиса дождалась, пока он закончит, и только после этого отправилась обслуживать клиентов в зале. Он повернулся к Габриэль, которая под его перепуганным взглядом закинула в рот горсть таблеток, запив их щедрым глотком водки с сахарным сиропом. Эма уставилась на дно своего стакана, крутя его двумя пальцами на стойке. Прошло несколько секунд, и Фред засомневался, слушали ли его. А может, он вообще ничего не говорил, из его рта не вырвался ни один звук? Однако ему не хватило смелости спросить девушек. Он прожевал несколько зернышек попкорна, который Алиса выставила на стойку. Попкорн – это хорошо, потому что арахис уже надоел. Но в конце концов беспокойство перевесило, и он не выдержал:

– Не знаю, понятно ли я изложил, но то, что у нас есть, досье “Да Винчи”, – музейный раздел ОРПГФ… Это же важно.

– Да, – согласилась Эма. – Но я ищу связь с Шарлоттой.

– Компания Шарлотты, McKenture, – частная контора, нанятая государством для аудита государственного бюджета и выявления возможностей экономии. Они проверяли решительно все. Я полагаю, что Шарлотте и ее команде было поручено работать с министерством культуры. Так вот, способов обеспечить экономию госбюджета не миллион. В реальности их всего четыре. – Он поднял большой палец, начиная считать. – Первый: просто закрыть службу. Второй: сократить ее штат. Третий: передать управление получастной структуре, которая и будет ее финансировать. Четвертый: передать службу в ведение органа местного самоуправления. То, что они называют децентрализацией. Итак, чтобы экономить, ОРПГФ планирует спихнуть всякие слишком дорогие штуковины органам местного самоуправления, и пусть крутятся, как хотят. Но тут должна бы возникнуть проблема конституционности, потому что Франция – это Республика, единая и неделимая.

Он замолчал, его сбил выразительный вздох Габриэль на слове “Республика”. Эма хмуро покосилась на нее.

– Можешь проигнорировать декадентствующую аристократку и продолжать.

– Э-э-э… Если каждый регион, например, будет выбирать собственную программу для своих школ, в разных местах будут изучать разные события, и Республика перестанет быть единой и неделимой. А это уже неконституционно, незаконно. Но в две тысячи третьем году Раффарен инициировал пересмотр конституции, чтобы вписать в нее децентрализацию. Когда пресса говорит о таких вещах, никто не обращает внимания, потому что это кажется ужасным занудством…

– Примерно как уроки обществоведения, – вставила Габриэль.

– Да. Вот-вот. И так же, как уроки обществоведения, это крайне важно. Вследствие пересмотра конституции уйма полномочий была передана с национального уровня на местный. Насколько я помню, в том числе экономическое развитие, профессиональное обучение, транспорт, социальное обеспечение и жилье.

– Ну и?..

– Ну и в этом заключается одна из главных идей ОРПГФ. Децентрализовать максимум служб. В определенном смысле, пересмотр конституции в 2003 году стал подготовкой к ОРПГФ.

Алиса только и делала, что сновала от стойки в зал и обратно. В перерыве она зашла за стойку, чтобы в очередной раз наполнить их стаканы.

– Мне кое-что непонятно, Фред. Если Шарлотта занималась этим, зачем бы ей писать статью, разоблачающую эту затею?

Фред глотнул пива и продолжил:

– Сам не знаю. Но с точки зрения этики, музеи – все же общенациональное достояние. Со времен Революции Лувр принадлежит всем нам, гражданам. Это наша история. А если взять политический ракурс, есть опасность, что через сколько-то времени мы полностью потеряем контроль над всеми этими ценностями. Даже если доверим их местным органам власти, поскольку бюджет у них останется неизменным, а финансирование придется выделять в больших объемах. Значит, возникнут трудности, и повышение местных налогов их не разрешит. Бюджеты провалятся, и из-за недостатка денег структуры госуправления начнут разрушаться. Тогда все скажут: “Видите, это не работает!”, и через какое-то время будет дан зеленый свет их приватизации.

– Добро пожаловать в Вавилон, – пробурчала Габриэль.

Несколько минут они молча обдумывали ситуацию, прихлебывая из стаканов, после чего Эма открыла вторую часть вечера.

– Теперь, когда мы стали немного лучше разбираться в этом деле, пора все же прорваться в “Клуб Леонардо”. Он наверняка связан с досье, и там мы, возможно, сможем разобраться, какие разоблачения собиралась сделать Шарлотта.

Несмотря на всю свою решимость, Эма по-прежнему натыкалась на непреодолимую стену. Она искала информацию о “Клубе”, но ничего не нашла. Когда стойка под Фредовыми локтями начала покачиваться, он бросил Эме: “То есть ты ни на миллиметр не продвинулась”, – а она странно покосилась на него и с апломбом ответила: “Нам удастся проникнуть в “Клуб Леонардо”. Эта фраза, по мере того, как она опрокидывала очередную стопку и все больше распластывалась по стойке, плавно переросла в “Блин, надо прорваться в этот хренов клуб”, а потом и вовсе трансформировалась в вопрос: “А что, если я надену пояс с чулками, чтобы трахнуть какого-нибудь тамошнего папика?” Словом, гениальные идеи не рождались. Алиса несколько раз попыталась вернуть компанию к продуктивному обсуждению, но напрасно. Фред скромно сидел на барном табурете и, мотая отяжелевшей головой, размышлял о том, как приятно слушать красивых женщин, которые произносят умные слова. Алиса налила ему очередную кружку, несмотря на его попытки отказаться, и подвела итог:

– Я потеряла нить. В чем проблема? Почему нельзя попасть в этот “Клуб Леонардо”?

Габриэль и Эма шепнули ей какую-ту глупость, которая вызвала у нее раздражение. Фред решил вмешаться, чтобы разрядить обстановку.

– Об этом клубе ничего не известно. Мы не знаем, где и когда он собирается, каковы условия приема в него.

– Значит, первое, что нужно сделать, – это собрать информацию?

Фред утвердительно кивнул. Габриэль произнесла, с трудом ворочая языком:

– Ладно, расслабьтесь… Я узнаю… если хотите… А сегодня вечером меня интересует только одно – как дела у Фреда. Как у тебя дела, Фред?

Все трое повернулись к нему. Габриэль и Эма с любопытством, а у Алисы на лице было написано глубокое сострадание.

– Ты не обязан отвечать. Когда они такие, они невыносимы.

– Нормально. Я… – Фред отчаянно искал, что бы такое добавить, но ничего не приходило в голову. – Сейчас объясню… Все в порядке. Мне хорошо сегодня вечером с вами.

– Ух ты! Отличные новости. Но ты не хочешь чем-нибудь поделиться? Радостями? Горестями?

Эма прыснула:

– Еще как, ему есть что рассказать!

Алиса, протиравшая стаканы, вмешалась:

– Оставьте его в покое, сплетницы. Вы же видите, ему неловко. И потом, Эма, не стоит тебе так уж заноситься…

Эма выпрямилась в попытке вернуть утраченное достоинство.

– О’кей, Стерва. Признаю. У меня есть парень. Но могло быть и хуже, – добавила она, значительно подняв указательный палец. – Между прочим, я сегодня вечером здесь. И предупреждаю вас: и речи быть не может о том, чтобы его наличие что-либо меняло. Я не перестану ни пить, ни курить, ни гулять. Я Стерва, Стервой и останусь.

Габриэль с силой стукнула кулаком по стойке:

– Эй, у меня тоже есть молодой человек, но это никогда не мешало мне быть Стервой!

Эма и Алиса бросили на нее взгляды, в которых читалось некоторое сомнение. Она развела руками, показывая, что не понимает, о чем они.

– Но ты же любовница, – объяснила Алиса, протирая тряпкой стойку. – Естественно, в этой роли легко оставаться феминисткой. Никакой опасности, что придется заниматься стиркой, для нее есть другие.

– Но если он моет посуду, вы же можете постирать? Или нет? – предположил Фред.

Эма покивала:

– Он прав.

– Стоп, стоп, стоп, погодите, – включилась Габриэль. – Мне, возможно, легко, потому что я любовница, но и жена, которая по-матерински опекает своего мужика, тоже может называть себя феминисткой. Равенство еще и в том, чтобы не относиться к парням как к малолетним недоумкам.

– Согласны.

Алиса воспользовалась неожиданным консенсусом, чтобы объявить: бар закрывается. Когда они удивились, почему она заканчивает раньше, чем обычно, Алиса непринужденно объяснила, что едет к Гонзо. Фред бросил любопытный взгляд на Эму, и хоть та и глазом не моргнула, он явственно различил маленькую черную тучку, сгустившуюся над ее головой.

Вот так и прошел конец вечера – под знаком громких заявлений, выпивки и бесплодных споров. В результате, когда Фред назавтра пришел на работу, у него в голове вертелась единственная мысль: как можно быстрее растворить пару таблеток гуронсана в чашке черного кофе. Живот крутило, свинцовая тяжесть давила на голову, и ему хотелось одного: вернуться домой и залечь в постель. Едва он успел повесить куртку на спинку кресла, как день начал казаться ему бесконечным. Даже перспектива общения с Водяной Лилией не смягчала симптомы похмелья. Когда он подошел к кофейному автомату, народ толпился вокруг сейлз-менеджера из офиса этажом выше и профсоюзного деятеля из кабинета в конце коридора. Между ними шла бурная дискуссия, которую Фред слушал вполуха. Его больше волновал вопрос, как можно так сильно шуметь с утра.

– Да есть у государства бабло, есть. Не парься из-за этого. Только, как обычно, пользуются им всегда одни и те же, а расплачиваются тоже одни и те же.

– Всем известно, что Франция на мели. У нас экономическая рецессия. Мы живем в кредит. У этого государства дела плохи. Предприятия душат налогами, мы погрязли в административных процедурах, вот даже премьер-министр признал: “В кассах не осталось денег”! Мы превратились в бедную страну!

– Извините, – пробормотал Фред, проскальзывая между спорщиками, чтобы подобраться к автомату.

– А что насчет компаний, у которых есть прибыль? Ты полагаешь, их достаточно облагают налогами?

– Ты псих или как? Хочешь убить эту страну? Давай задушим налогами тех, благодаря кому она еще жива!

– Ну ты баран! Как ты можешь такое говорить?! Ты совсем ни хрена не сечешь!

Кристина, новая ассистентка, хлопнула в ладоши, чтобы привлечь их внимание, и изобразила улыбку вожатой из детского лагеря.

– Господа, не ссорьтесь. Все это только политика. Давайте спросим Фреда. Он всегда говорит умные вещи.

Фред, только что бросивший монеты в прорезь, испуганно оглянулся. Все головы повернулись к нему. Нет, только не сегодня, подумал он. Обрывки услышанных высказываний показались ему набором клише, но он не представлял, как им объяснить, что, хотя каждый из них уверен, будто высказывает личное мнение, на самом деле оба лишь повторяют жеваные-пережеваные фразы из телевизора, которые они так хорошо усвоили, что уже не в состоянии мыслить по-другому. Он вздохнул и нажал на кнопку капучино.

– Я не знаю… Но мне кажется, что проблему стоит сформулировать по-другому, – робко предположил он.

– Но ты считаешь, что Франция разорена или как?

В голосе менеджера слышалась легкая агрессивность.

Фред еще раз вздохнул и повернулся к нему.

– В такой формулировке это утверждение ничего не означает. Все зависит от критериев, которые ты выбираешь для оценки положения страны. У нас не бедная страна, потому что бедная страна – это другое. Бедная страна – Сомали. А Франция нет. Кроме того, французское государство владеет некоторыми активами… ну, акциями, которые стоят определенных денег, но не учитываются при подсчете долга. Да, существует дефицит, это так. Но та же ситуация в большинстве западных стран. Кроме того, все зависит от того, как оценивать качество жизни в стране. Обычно называют цифры, деньги, но можно включить в оценку и такие данные, как средняя продолжительность жизни, качество медицинского обслуживания, образования, доступность воды, электричества, транспорта, культуры, развитие технологий, инновационный потенциал.

По мере изложения своей идеи Фред замечал, что внимание присутствующих постепенно слабеет. Если не принимать в расчет Кристину, которая все так же слушала его с ободряющей улыбкой. Краем глаза он заметил источник помех: бухгалтер Жильбер делал разные жесты и корчил гримасы. Для начала он выразительно вздохнул, потом зевнул, потянулся, прочистил горло, после чего погрузился в подчеркнуто углубленное созерцание собственных ногтей. Этот цирковой номер сильно действовал на нервы Фреду, чье терпение и так было изрядно подорвано тисками, сдавливающими виски. Он не выдержал, прервался и спросил:

– Тебе не интересно, Жильбер? У тебя, наверное, уже сложилось мнение по этому вопросу…

Жильбера его обращение застало врасплох, в глазах засверкали панические искры, и Фред разозлился на себя за то, что поставил коллегу в дурацкое положение.

– Не обращай внимания, Жильбер. Я не то имел в виду.

– Но. Конечно, – ответил Жильбер, энергично встряхивая головой. – У меня есть мнение. Я считаю, что. Ты усложняешь. Всегда. Тогда как это. Просто. Деньги есть. Или их нет.

– Что ж, наверное, хорошо жить в простом мире, – раздраженно парировал Фред.

– Если ты. Все усложняешь. Это не значит, что ты самый умный.

Довольный тем, как он дал отпор, Жильбер снисходительно улыбнулся, что окончательно испортило настроение Фреду. Он взял свой капучино, развернулся и пошел по коридору. В любом случае не его вина, он вовсе не собирался вмешиваться в спор. Но замечание Жильбера удивило его. Фред был уверен, что ничего не усложняет, чтобы выглядеть более умным, но его заинтересовал вопрос, действительно ли ум связан со сложностью. По-настоящему умные люди излагают все очень просто. Он же запутывался в объяснениях уже второй раз. Вчера со Стервами и сегодня утром. А ведь то, о чем он говорил, казалось ему прозрачно ясным. Он расправил куртку на кресле, сел к компьютеру и осмотрелся, проверяя, все ли на своих местах. Жильбер почему-то злится на него, это очевидно. И тут Фреда озарило: интуиция подсказала, что причина должна быть ему известна. Он догадывался, что информация прячется где-то в его мозгу. Он смутно припоминал, что однажды что-то такое случилось у них с Жильбером. Незадолго до того. Что-то такое, на что он не обратил внимания, хотя должен был. Он сделал глоток капучино, и вдруг сцена материализовалась перед его глазами. Перед ним стоит Жильбер, он смущен, в руках у него стаканчик капучино. Это было, когда Алексия его бросила. Он читал ее сообщение, а Жильбер что-то ему говорил. Ну да, конечно! Он признался, что влюблен в Кристину. Но вот что он сам ответил, Фред вспомнить не мог. Должно быть, ничего, потому что был слишком занят чтением письма. Возможно, именно поэтому Жильбер его возненавидел… потому что он не проявил достаточного интереса к Жильберовой любовной истории. С другой стороны, с какой стати Жильбер решил довериться ему? Фред подозревал, что упустил какой-то фрагмент. Да, люди чаще всего действуют иррационально, но в этот раз несомненно существовала причинно-следственная связь, которая от него ускользала.

В ожидании, пока компьютер загрузится, он горячо молился, чтобы пришло письмо от Водяной Лилии и спасло его от маразма. В сети ее не было, но она все-таки прислала ему ночью сооб-щение:

На моей странице для тебя сюрприз.

Щелкнув на ссылку, Фред с ужасом увидел, что она поставила его на первое место в списке лучших друзей. Несколько секунд он пребывал в ступоре, а потом инстинктивно обернулся, проверяя, не наблюдает ли кто-нибудь за ним. Как если бы его положение на Майспейсе могло каким-то образом стать известным коллегам. Но в поле зрения никого не было. Он несколько минут не отрывал глаз от страницы Водяной Лилии, не в состоянии подыскать адекватную реакцию. Очевидно было лишь одно: это совсем, ну совсем не доставило ему удовольствия. А почему? Он ответил на этот вопрос, когда прочел последний коммент на странице Водяной Лилии:

Привет, ты типа сменила первого в друзьях? Кто такая или такой эта загадочная Персона? Парень или девушка?

Он решил срочно написать Водяной Лилии, чтобы умолить ее убрать его имя с первой строчки, хоть он и высоко оценил ее поступок. Однако из-за этого он становился заметным, чего как раз и не хотел. К сожалению, он по опыту знал, что она вернется в сеть не раньше чем через несколько часов. Ожидая ее, Фред постарался урезонить себя. Это же не катастрофа – даже если спазмы в желудке сигнализируют противоположное. Чего он боится? Он ничем не рискует. Он решил заняться работой и выкинуть это из головы. Но полчаса спустя, когда Фред закончил разбирать почту и снова вошел в сеть, он увидел на своей странице неожиданную фразу: “Новый запрос на добавление в друзья”. Он нехотя кликнул на нее и увидел именно то, чего опасался: напрочь незнакомый ему человек по имени “Бенуа-ждет-только-вас” хотел стать его другом. Он сразу же отказался, но через несколько минут получил в ответ не самое любезное послание того же Бенуа:

Если тибе ненужны френды, нафиг тибе страница мудак?

Фред решил игнорировать оскорбление, даже если его приводила в замешательство мысль о том, что прямо в эту минуту ему желает зла какой-то кекс, о котором он ничего не знает, кроме того, что тот находится где-то в Париже. Он тут же вышел из сети, чему в реале должно было соответствовать бегство.

Весь следующий час он, не поднимая головы, занимался сортировкой досье, но когда вернулся на свою страницу, то увидел, что число желающих записаться к нему в друзья угрожающе растет, а Водяная Лилия по-прежнему отсутствует. Твердо стоя на своей позиции и решившись отвергать все предложения виртуальной дружбы, он собрался с духом и методично отказал всем, нажимая всякий раз на deny. Но запросы продолжали прибывать. Все посетители страницы Водяной Лилии – а они, судя по всему, были многочисленными – автоматически переходили к нему. В результате примерно каждые полчаса какой-нибудь совершенно незнакомый Фреду человек просил добавить его в друзья. Даже если в поступке Водяной Лилии и было нечто трогательное (первое место – это не ерунда), Фред физически чуял, как чужаки атакуют его защитный кокон. Он никак не мог остановиться на одном из двух сравнений, чтобы описать свои ощущения. То ли это было как очутиться голым посреди уличной толпы, то ли как если тебе четырнадцать лет и мама находит у тебя порнографический журнал.

В 11.30 он едва не согласился включить в друзья “молодую женщину Софи, 26 лет, где-то в Лионе”. Нужно сказать, она сыграла на чувствах, написав к каждому из его постов по хвалебному комментарию, в которых заходилась в восторге от Фредова ума и драйва. Так он выяснил, что даже если он не включает людей в друзья, они все равно имеют доступ к его текстам и могут оставлять отзывы. Фред почувствовал, как перед таким количеством комплиментов его воля слабеет, но в конце концов пришел в себя и отказался записывать ее в друзья, но при этом все же объяснил, что здесь, на Майспейсе, он временно, как турист.

Она ответила:

Очень жаль, ты серьезно очень талантливый ☺

Он был уверен, что Эма предпочла бы, чтобы все время, посвященное попыткам осознать свое виртуальное существование, Фред отдал более тщательному изучению дела “Да Винчи”. Но в промежутках между интернетом и работой у него оставалось всего несколько минут, чтобы мимолетно вспомнить о проблеме. Поэтому относительно спокойно поразмышлять ему удалось только во время обеденного перерыва. Он устроился в закусочной на первом этаже башни – там, где ежедневно в полдень съедал свой сэндвич с тунцом и майонезом и порцию жареной картошки. На этот раз он еще попросил Макса, хозяина, принести таблетку от головной боли. За окном Фред видел быстро шагающих офисных работников; Макс рассеянно слушал юмористическую передачу по RTL. Потом в выпуске новостей журналист рассказал, что студенты, протестующие против проекта автономии университетов, занимают здания факультетов, и у Фреда промелькнула мысль об Алексии. Его особое внимание привлекла фраза репортера: “Да, проект наделения университетов автономией вписывается в структуру ОРПГФ”. Получается, реформа уже запущена.

То, что Фред узнал из досье, нисколько его не удивило. Понимание государства как предприятия, с Фредовой точки зрения, идеально соответствовало экономической логике нашего времени. Прошли далекие годы послевоенного консенсуса правых и левых, а потом либеральное и прагматичное правое крыло решило нарушить негласный договор, который касался законов, управляющих жизнью городов. Францию вовлекли в другой режим существования, ключевой идеей которого был отказ от регулирования. Разорвать оковы, тормозящие экономический подъем страны. Это отлично встраивалось в систему актуальной риторики. Оставалось найти конкретные доказательства того, что Шарлотта была связана с реформами. Но между такими доказательствами и уверенностью в том, что она поплатилась за это жизнью, все же слишком большая дистанция. Фред пришел к выводу, что и убийство, и самоубийство тут в равной мере невероятны. Оба варианта как изначально были, так и продолжали быть чистым абсурдом. Однако один из двух был истинным. Стоило это признать, и оба тут же становились одинаково правдоподобными.

Ему казалось, что они держатся за некие путеводные нити, не зная, куда они приведут. Например, маловероятно, чтобы “Клуб Леонардо” подбросил им какой-либо след. По сути, они цеплялись за него лишь потому, что ничего другого у них не было, и оправдывали свои действия простым, но ненадежным совпадением между названиями “Леонардо” и “Да Винчи”. Впрочем, какой у них выбор? Если быть точнее, это Эма не оставляла ему выбора. Взглянув на мобильник, он увидел, что пора возвращаться на работу. В ожидании лифта ему пришло в голову, что, пожалуй, любопытно узнать, как она собирается организовать их проникновение на собрание. То, что ей это удастся, не вызывало у него сомнений. Вопрос только в том как.

Хотя ему не терпелось увидеть ответ Водяной Лилии, Фред решил не заходить в сеть, пока не закончит работу. Его мучила совесть из-за того, что он явился в офис с похмелья. Чтобы окончательно загладить вину, он пообещал себе провести весь вечер дома и наконец-то протестировать свой волшебный щит. Слишком много перемен в его жизни в последнее время. Он испытывал потребность вернуться к привычному миру, к одиночеству и видеоиграм. Поэтому он спокойно проработал всю вторую половину дня и сделал даже больше, чем от него требовалось. По дороге в туалет он встретил Жильбера и попытался приветствовать его жизнерадостным “салют!”, но бухгалтер высокомерно проигнорировал его. Это унижение, однако, компенсировалось поведением большого начальника с их этажа. Тот говорил по телефону, когда Фред тихонько зашел и положил на стол перепечатанный им месячный отчет. Большой начальник жестом велел ему задержаться, и Фред заподозрил, что следы вчерашних излишеств слишком явственно проступили на его лице. Начальник договорил и повернулся к Фреду, сияя широкой улыбкой.

– Должен признаться, Фред, что поначалу я колебался, брать или не брать на эту должность мужчину. Ну, вы понимаете. Клиенты привыкли слышать на коммутаторе женский голос. Но я считаю необходимым сообщить вам, что крайне удовлетворен вашей работой. Все дела и вся почта всегда рассортированы безукоризненно. Вы отлично фильтруете звонки. И я заметил, что вы исправляете орфографические ошибки в отчетах сейлз-менеджеров. Браво, продолжайте в том же духе. А теперь можете идти.

Когда Фред покинул кабинет, на его лице сияла более радостная улыбка, чем в тот день, когда он узнал, что принят одновременно в Институт изучения политики и Высшую политехническую школу. Что бы там ни говорили, он любит свою работу, и работа любит его, и эта взаимность дарила ему неописуемое удовольствие. Он сел к своему столу, поправил стакан с ручками, посмотрел на свое безупречно организованное рабочее пространство и удовлетворенно вздохнул. Было 16.00, а он уже выполнил все поставленные перед собой задачи. Пора сделать перерыв и зайти на Майспейс. Водяная Лилия наконец-то ответила на восемь отправленных подряд умоляющих писем, но, как и следовало ожидать, в сети ее уже не было. Фред читал сообщение, и приподнятое настроение оставляло его.

Не хочешь иметь друзей, никто тебя не заставляет добавлять их. Отклоняй. А мне приятно видеть тебя на первой строчке моего списка. Кроме того, твои посты должны читать. Я надеялась, что тебе это доставит хоть немного удовольствия.

Ну вот, он огорчил ее. Браво, герой. Она сделала ему приятное, а он имел наглость воротить нос. Ей это не понравилось, и она права. Но как ей объяснить принципы, которые управляют его жизнью? И не важно, что кое-кто, Антуан например, называет их “политикой лузера”, его эти принципы устраивают. Если он будет настаивать на том, чтобы она вычеркнула его из своего списка друзей, то рискует заодно оказаться вычеркнутым из ее жизни. Значит, придется взять за привычку каждое утро отклонять приглашения в друзья.

Плейлист:

Чарли Мингус – Fables of Faubus

Hot Hot Heat – Island of the Honest Man

The Velvet Underground and Nico – Venus in Furs

 

Глава 6

Аперитив и ужин

Назавтра Фред получил по электронной почте письмо, вызвавшее у него недоумение. Он с минуты на минуту ожидал услышать в трубке возбужденный голос Эмы, сообщающей, что она выстроила дьявольский план проникновения в “Клуб Леонардо”. Что-то вроде “А если прикинуться летучими мышами, чтобы просочиться через сад по системе коммуникаций”. И в этот момент пришло сообщение от Габриэль, где в строке “Копия” стоял адрес Эмы. Наверное, Эмин драйв заразителен. Изрядно надравшаяся во время последнего собрания Стерв Габриэль выполнила свое обещание. Ее загадочный мейл приглашал их на аперитив, который состоится через несколько дней и даст возможность “ответить на некоторые из ваших вопросов по поводу клуба Л.”. Далее следовал адрес в XVII округе. Фред был польщен тем, что тоже получил приглашение, чья таинственная тональность, однако, ему не понравилась. Он активно не любил неожиданности. Фред позвонил Эме, чтобы узнать, является ли адрес в мейле домашним адресом Габриэль, и с удивлением услышал, что Эме об этом ничего не известно. Ее никогда не приглашали к д’Эстре, тем не менее ей казалось, что Габриэль живет где-то в районе Монмартра.

Они договорились встретиться на улице и прийти вместе. Вечером температура упала на несколько градусов, близящееся лето обещало быть пасмурным, и в ожидании Эмы Фред продрог как собака. Он недостаточно тепло оделся, но это его волновало меньше, чем собственный внешний вид. Он попытался разглядеть свое отражение в витрине закрытого магазина. Ему показалось, что все нормально. Он оделся, как обычно, – бесформенные джинсы, ободранные кроссовки, свитер в катышках. Он подумывал о том, чтобы выбрать что-то более шикарное, но Габриэль не дала им никаких указаний. Оставалось лишь надеяться, что ему не придется еще раз пережить такое унижение, как на похоронах.

Он заметил две фигуры на углу улицы. Через несколько метров он узнал Эму и Блестера. Удивился, что она пришла не одна, но к Блестеру он относился скорее со знаком “плюс”. Во-первых, он считал его довольно привлекательным и вокруг него различалось нечто вроде ауры хорошего парня. Во-вторых, Фред симпатизировал ему из-за ипохондрии. Молодые люди пожали друг другу руки; обоюдное желание проявить доброжелательность бросалось в глаза.

– Очень приятно, – искренне заявил Блестер. – Эма все время рассказывает о тебе. Рад наконец-то познакомиться.

– Я тоже. Только я думал, мы уже встречались на DJ Стервах.

Блестер смутился:

– Э-э-э… Да… Но я тогда был не совсем в форме. Меня затерроризировала одна Стерва.

Эма резко прервала их беседу:

– Если вы покончили с любезностями, пошли. Что нам приготовила Габриэль? Умираю от любопытства. Она отказалась что-либо объяснять.

В вестибюле их встретил длинный ряд зеркал, в которых они отражались до бесконечности. Фред смотрел на Блестера, шедшего перед ним. Ему стало легче, потому что тот тоже был в джинсах и кроссовках. Эма дернула его за рукав.

– Зайчик, тебя не напрягает, что я позвала Блестера? Я решила, что он, возможно, будет нам полезен.

Фред окончательно успокоился, услышав, что она по-прежнему называет его зайчиком, и уверенно возразил, что присутствие Блестера, напротив, радует его.

Габриэль открыла дверь. Несмотря на черное вечернее платье и непринужденное поведение хозяйки дома, Фред тут же уловил ее нервозность.

Она расцеловала их чуть излишне сердечно, и он услышал, как она шепнула на ухо Эме:

– Имей в виду, я это делаю только ради того, чтобы тебе помочь.

Увидев Блестера, она на секунду удивилась, но ограничилась фразой, произнесенной загадочным тоном:

– Забавно, что мы встречаемся именно сегодня вечером.

Затем она повела их по бесконечному коридору в огромную гостиную, в которой со всей очевидностью могли поместиться две Фредовы квартиры. Белые стены, несколько современных картин, лепнина на потолке, монументальный мраморный камин и люстра из искусственного хрусталя. Посреди этого интерьера, достойного разворота в приложении по интерьеру к Figaro, стоял мужчина в костюме и при галстуке; он направился им навстречу с улыбкой… “с рекламной улыбкой”, пришел к выводу Фред.

– Ришар де Шассе, очень приятно.

Ришару было лет тридцать, и он выглядел как первый ученик в классе. Или, скорее, как первый ученик в Национальной школе администрации. Но главное, от него исходил завораживающий поток спокойной уверенности в себе. Выходит, такие люди существуют на самом деле. Безмятежно уверенные в собственном превосходстве. Фреду стало еще больше не по себе. Габриэль смотрела куда-то в сторону, разглаживая платье. Я не должен был приходить, пусть бы Эма сама со всем разбиралась. Эма же выглядела целиком и полностью в своей тарелке – как всегда.

– Эма Жири, рада познакомиться.

– Э-э-э… Фред Ижер.

– А, тот самый…

Наткнувшись на изумленный взгляд Фреда, Ришар объяснил:

– Габриэль рассказывала мне о твоей страничке. Я туда заглянул. Великолепно с литературной точки зрения. Честно. И настолько в тренде.

Потрясение на лице Фреда вынудило Эму признаться, что она позволила себе рассказать Стервам о его текстах. Да что им всем далась эта страничка? Сейчас неудачное время, но он должен найти возможность объяснить им, что не нужно о ней говорить. Блестер, стоявший в стороне, подошел, представился, непринужденно протянул руку.

На чем бы ни остановились Фредовы глаза, всюду он видел бежевые тона, добротную и сдержанно-изысканную мебель. Создавалось впечатление, что каждая ваза или фарфоровая фигурка с точностью до миллиметра стоят на месте, обозначенном дизайнером по интерьеру. Посреди этого идеально организованного пространства Фред вдруг почему-то почувствовал себя грязным. Словно наклейки Crados, которые он коллекционировал в детстве.

Блестер, Эма и Фред уселись в рядок на одном из двух пушистых диванов, стоящих друг напротив друга. Ришар де Шассе предложил им аперитив:

– Рекомендую виски.

Эма вежливо согласилась, а Фреда опять охватила паника. Что выбрать? Что нужно попросить? Когда Габриэль задала ему вопрос, он в ужасе посмотрел на нее. На помощь пришел Блестер:

– Можно мне коку?

– Да-да, – подхватил Фред. – Кока будет в самый раз.

Только после того, как она раздала напитки и вернулась на диван напротив, где сидел Ришар, погладивший ее по плечу, до Фреда дошло, что перед ним – таинственный любовник Габриэль. Он прищурился; у него было странное ощущение, будто он знает Ришара. Он бросил взгляд на Эму, надеясь на подсказку, но она его проигнорировала. Секунд сорок они поговорили о том, какой здесь спокойный район, а потом природное Эмино любопытство заставило ее действовать. Она поставила свой стакан с виски на низкий стеклянный столик – Фред не сумел удержаться от мысли, что на нем останется ужасный круглый след, – и обратилась к Габриэль:

– Твое сообщение было таким загадочным… Не пора ли объяснить, почему ты нас позвала?

Габриэль обменялась заговорщическим взглядом с Ришаром.

– Я обещала разузнать про “Клуб Леонардо”. Так вот, Ришар, – она положила ладонь ему на колено, – может вам помочь. А ему было проще встретиться с вами здесь.

– М-м-м… Насчет помочь, не знаю, – умерил он ее энтузиазм. – Но у меня, возможно, есть сведения, которые вам нужны.

От звука его голоса Фред вздрогнул. Он был уверен, что где-то его слышал. Красивый мелодичный бас.

– Так что это такое, этот клуб? – перешла к делу Эма.

Ришар откашлялся, и Фред уже почти узнал его, но воспоминание проскользнуло между двумя нейронами и исчезло.

– Это не клуб в традиционном смысле слова. У него нет членов и, соответственно, членских карточек. По сути, это такая дискуссионная группа, в которой обсуждается экономическое будущее страны. Нечто вроде экспертно-аналитического центра. С ежемесячными встречами на заранее объявленные темы.

– То есть любой может туда прийти?

– Теоретически, да. Но на практике, нужно доказать свое право на присутствие. В основном участвуют партийные деятели, политики, владельцы СМИ, близких к нашей идеологии. Чаще всего праволиберального толка.

Эма резко напряглась, словно пружина, зафиксировав притяжательное местоимение “наша идеология”, и Фред сразу поймал идущую от нее волну неприятия. Он почти физически ощутил, как она ощетинивается. Вступительная реплика Габриэль, ее нервозность и отсутствующий вид обрели смысл. Она, конечно, не встречалась с парнем, который гадит в бутылки, но для многих ее бойфренд еще хуже, поскольку является правым. Было видно, что Эма сделала сверхчеловеческое усилие, чтобы скрыть неодобрение, но ей не удалось избежать проскользнувшей нотки агрессивности, когда она спросила:

– Можно задать тебе нескромный вопрос, Ришар? Что тебе известно о досье “Да Винчи”?

Ришар сохранял безмятежную улыбку, что только усиливало его сходство с портретом на рекламном щите.

– Невозможно отслеживать одновременно все досье. Честно говоря, я мало что знаю. Но ОРПГФ – хорошая вещь. В стране не хватает денег, приходится постоянно занимать, а чтобы получать деньги под низкие проценты, нужно демонстрировать безупречное управление государственными финансами. В конце концов, это все ради блага населения.

– Ну конечно! Закрывать больницы, музеи, суды – все это ради блага населения!

Тут вмешалась Габриэль:

– Он оказывает нам услугу, Эма. Могла бы догадаться, что не время нападать на него.

– Все в порядке. Не волнуйся. – Ришар спокойно повернулся к Эме. – Я не злодей, знаешь ли. Мир не делится на добрых и злых. На левых и правых. Пора выходить за рамки этой двухмерной схемы. Я не капиталистическая сволочь, которую нужно повесить на ее собственных кишках. У нас просто разное понимание того, что следует делать для улучшения положения в стране.

Эма как будто на секунду заколебалась. Фред бросил на нее умоляющий взгляд, надеясь, что она промолчит. Он беззвучно умолял ее: “Заткнись, ничего не говори, не обращай внимание”.

– Нет, – резко возразила Эма. – Мы просто по-разному оцениваем средства. У нас разная иерархия ценностей. А значит, у нас абсолютно разные цели.

Бледно-голубые глаза Габриэль запылали ярким огнем.

– Почему ты позволяешь себе судить о ценностях человека, которого не знаешь?

– Если ты нас не познакомила раньше, возможно, для этого была причина…

– Да, я всегда опасаюсь реакции ограниченных людей.

– Или догадываешься, что твоя жизнь противоречит твоим же пылким речам.

Напряжение достигло предела. Девушки с вызовом вперились друг в друга, и тут случилось нечто невероятное, окончательно возвысившее Блестера в личной мифологии Фреда до ранга полубога, воплощения отваги и того, что следовало назвать крутизной. В критический момент, когда дискуссия должна была вот-вот обернуться скандалом, Блестер максимально громко рыгнул, и безвоздушная красота гостиной усилила звук. Это мгновенно сработало – все растерянно обернулись к нему. Ничуть не смутившись, он одарил присутствующих беззаботным взглядом и произнес:

– Пардон. Это из-за колы. Ладно, все вроде поняли, что у нас имеются разногласия. Так что можно переходить к следующему вопросу. Конкретно – как убедить бдительных стражей, что мы честные акулы либерализма и они должны нас пропустить?

Ришар добавил к своей безупречной улыбке нотку веселья, которое выглядело искренним.

– Будь здоров. Ты прав. Вернемся к нашим баранам. На входе нужно предъявить удостоверение с работы и удостоверение личности. То есть выдать себя за кого-то другого невозможно. Более того, каждый участник включается в список приглашенных.

– А список составляется заранее? – спросила Эма.

– Нет. Устроители исходят из идеи, что если вам известно, когда и где проходит собрание, значит, вы свой.

– Что до удостоверений, проблем не будет, – заверила Эма. – Решение найдем. Все, что нам нужно, – это место и дата…

Она не закончила фразу, наверняка надеясь, что Габриэль или Ришар сделают это за нее и ей не придется задавать конкретный вопрос. Фред догадывался, что у обоих слишком силен соблазн позлить ее. Он слегка улыбнулся, и улыбка становилась все шире по мере того, как молчание длилось, а Эмина нога дергалась от нетерпения. Наконец Эма сдалась и раздраженно спросила:

– Ну так что? У вас наверняка есть информация.

Габриэль утвердительно кивнула, но не раскрыла рта. Эма сдерживалась несколько секунд, а потом поинтересовалась, не ждут ли они, пока она станет на колени или подползет к их ногам на брюхе. Тогда Блестер наклонился к Эме и подсказал ей на ухо, что они, возможно, ждут, пока она вежливо задаст свой вопрос. Когда она наконец-то сделала это, вложив в голос все свое отвращение к тому, к чему ее принудили, Габриэль объяснила, что следующее собрание клуба назначено на ближайший вторник, в конференц-зале “Гритца”, шикарного отеля рядом с Лувром.

После чего аудиенция закончилась, поскольку, во-первых, всем было ясно, что вряд ли разговор переключится на более легкие темы, а во-вторых, у Эмы было выражение лица, как в самые плохие ее дни. Подруги постарались попрощаться с максимально возможной теплотой, но не сумели превозмочь чопорную натянутость. Ришар распахнул перед ними двери и выразил искреннюю надежду на то, что им еще представится возможность поговорить на политические темы. Когда они вышли на улицу, Эма предложила Фреду и Блестеру зайти куда-нибудь выпить. Ей не хотелось сразу возвращаться домой. Они устроились на террасе кафе рядом с метро, где оказались единственными клиентами, если не считать пожилой дамы, которая в одиночестве сидела в нескольких столиках от них с бокалом белого вина и созерцала пустынную площадь. Стемнело, где-то вдали можно было различить радостный лай собак, выражающих восторг от вечерней прогулки.

Фред хотел было снять куртку, но решил немного повременить, когда увидел, что Эма только размотала свой длиннющий шарф. Потом она отодвинула плошку с арахисом и принялась барабанить ногтями по столу, что было у нее признаком раздражения. Тем не менее она дождалась, пока им подадут “две кружки пива и горячий шоколад” – официант повторил заказ громким голосом, – и только после этого принялась поносить Габриэль. Она нервно жевала пластинку никоретте и повторяла, что дела бедной девушки плохи, что “гаспадин де Шассе”, конечно, красавец, она согласна, не в обиду Блестеру будь сказано, но все же нельзя взять и выбросить на помойку все свои убеждения ради пары симпатичных ягодиц, даже если они такие мускулистые. Фред высказал предположение, что она, возможно, путает убеждения Габриэль со своими, но суть проблемы сформулировал Блестер:

– Ты не должна была нападать на него. Мы были у него в доме, и он делал нам одолжение, делясь информацией. Так не поступают. И мне из-за тебя пришлось рыгать, выставляя себя на посмешище, чтобы отвлечь внимание.

Эма слегка угрожающе обернулась к Фреду.

– Прости, но я скорее на стороне Блестера. Было не время и не место.

– Вы не знаете Габриэль. И потом, зачем я жую никоретте, если мы на террасе? Просто вы оба действуете мне на нервы.

Она порылась в бездонной сумке и извлекла две сигареты, одну из которых протянула Блестеру. Наклонилась к огню зажигалки в его руке, потом задрала подбородок и выдохнула дым к красному навесу над террасой.

– Габриэль этим вечером была не в форме, – продолжила она уже спокойнее. – Обратили внимание, как она все время теребила платье? Когда она представляла нам Ришара, она наверняка отдавала себе отчет в том, что ее жизнь резко разделена на две части. А вести двойную жизнь вредно. Возможно, у нас разные политические взгляды, но в том, что касается отношений между мужчиной и женщиной, мы одинаково смотрим на вещи, уверяю вас. Он обращается с ней как с драгоценной безделушкой. А как он погладил ее по плечу?! Как будто только что купил себе новую борзую…

– И что? – взвился Блестер. – Вполне нормально. Знаешь, у любящих пар приняты знаки нежности. Возможно, этот тип хорошо к ней относится. Может, он просто такой милый и они влюблены друг в друга. Да и вообще, кто бы он ни был, ты бы все равно не сочла его достойным Габриэль.

– Неправда. Ты ошибаешься. Жаль, Алиса не пришла, она бы точно со мной согласилась.

– В этом-то я уверен. Но сомневаюсь, что это правильный аргумент.

Прихлебывая шоколад, Фред наблюдал за тем, как они ругаются. Лампа-обогреватель над головой поджаривала ему макушку, но ноги под столом оставались ледяными. Он автоматически, без особого интереса, спросил себя, чем сейчас может заниматься Алексия. Поскольку в его восприятии Водяная Лилия была лишена физического существования, задаться тем же вопросом применительно к ней он не мог. Он перевернул счет, целомудренно положенный официантом цифрами вниз, и едва не подавился. 4,20 евро за горячий шоколад?.. Прогнило что-то в датском королевстве. И ОРПГФ освящает процесс гниения. В тот день, когда Фред понял, что власти нет нигде, ею не владеет никто конкретно, а жизнь общества подчинена колебаниям иррационального начала в человеке, он решил, что бессмысленно искать себе место в таком мире и значимость этого места – чистой воды обман. Он предпочел жить и действовать, как большинство современников – с той лишь разницей, что у него это был осознанный выбор, а не следствие непреодолимых обстоятельств, – то есть ушел в сторону, отказался от усилий и просто покорился воле экономических и политических волн, сотрясающих мир. Но, несмотря на полный отказ от участия в общественной жизни, Фред не был равнодушным. Он опасался принятия всех этих законов, которые уже никогда не отменят. Он перечислял их про себя, и тут у него в мозгу щелкнуло.

– Де Шассе, – воскликнул он. – Как же я раньше не сложил два и два?!

Эма и Блестер удивленно посмотрели на него.

– Весь вечер я пытался вспомнить, откуда я его знаю, этого Ришара. Так вот, он часто мелькает в СМИ, поскольку является самым молодым депутатом во Франции! Я его вижу время от времени на парламентском канале. Единственный правый чувак, который отказался голосовать за закон, ограничивающий права заключенных.

– Хватит делать из него ангела, – сухо возразила Эма.

– Ты смотришь парламентский канал? – с ужасом прошептал Блестер.

– Но я считаю его довольно открытым в социальных вопросах. Он либерал, вот и всё.

– Ага, как раз из тех, кто уверен, будто экономика важнее всего остального, а за то, чтобы система функционировала, должны платить люди. Супер, ты меня успокоил.

– Я только хотел сказать, что это не Ле Пен.

– Спасибо, я знаю. И не Гитлер тоже. Все, что я о нем говорю, – это только потому, что я желаю добра Габриэль.

– Тогда оставь ее в покое, – воскликнул Блестер, гася сигарету. – Она уже большая, сама разберется.

Фред решил, что пора протестировать методику Блестера по пресечению конфликтов. Из чистого любопытства он захотел проверить, настолько ли легко, как ему показалось, отвлечь внимание Эмы, и невинным голосом задал вопрос:

– Так что будем делать с клубом? Теперь, когда нам известно, где состоится собрание, как мы поступим?

У нее тут же возбужденно заблестели глаза. Самое невероятное заключалось в том, что она явно уже успела все обдумать. Им понадобятся служебные удостоверения. С настоящими фамилиями, но вымышленными местами работы, которые объяснят их присутствие на собрании. Она предложила сделать Фреда аналитиком рисков в инвестиционном фонде, а сама решила стать специалистом по территориальному планированию. Что до изготовления поддельных документов, тут она полностью доверяла Блестеру. Он рассказывал ей, что во время учебы в Институте изящных искусств развлекался подделкой контрамарок на концерты. А разве это, по большому счету, не то же самое? Блестер согласился, что задача решаема.

Несколько дней, оставшихся до собрания в “Клубе Леонардо”, Фред был очень занят. Во-первых, состоялся семейный воскресный обед, на котором Антуан показался ему странно заботливым. Обычно бывало так: если брат расспрашивал его о жизни, то лишь для того, чтобы подчеркнуть, насколько убоги все ее составляющие. Но в это воскресенье Фредовы ответы, казалось, по-настоящему интересовали Антуана. За кофе Фред рассказывал матери, как начальник похвалил его, и повернулся к брату в ожидании привычной насмешки над своей карьерой. Но Антуан не только не съязвил, как всегда, но в какой-то момент Фред даже поймал обеспокоенность в обращенном к нему взгляде. Он пришел в замешательство и заподозрил, что это беспокойство может быть связано с его недоверием к Эме. Возможно, Антуан как старший брат-защитник искренне опасался влияния, которое она могла оказать на младшего. А потом Фред перестал анализировать поведение Антуана.

Часть послеобеденного времени он обычно посвящал Водяной Лилии. Все уладилось, и она вроде бы больше не обижалась на него за неблагодарность. Их переписка возобновилась, хотя ему казалось, что он улавливает едва заметную сдержанность с ее стороны. Как будто она хотела удержать его на расстоянии. Эта перемена подталкивала Фреда к размышлениям о том, чего он на самом деле ждет от этих виртуальных отношений. Они никогда не обсуждали возможность встречи, однако, когда прошло возбуждение первых дней и электронных писем уже не хватало, чтобы наполнить его жизнь, все это стало терять для Фреда смысл. Что за эпистолярный роман? Они собираются всю жизнь играть в Бальзака и мадам Ганскую? В любом случае пока она не оставляла ему никакой лазейки, чтобы он пригласил ее на кофе. Пусть даже в их переписке и была некая интимная составляющая, у него складывалось впечатление, что она накрепко запирает все двери.

Это возвращало Фреда к волнующему вопросу, который он не решался сформулировать, хотя вопрос изрядно терзал его. Почему Водяная Лилия так стремится сохранить анонимность? Почему прячет свое лицо? Напрашивалось два возможных ответа: либо она изуродована, либо это суперизвестная звезда экрана, которая ищет на Майспейсе кусочек нормальной жизни. Фред, естественно, предпочел бы второй вариант. Он не обманывался насчет своего интереса к внутренней красоте. Он четко знал, что для него решающей является красота внешняя. Впрочем, наверное, поэтому все его любовные истории оканчивались неудачей. Он выбирал девушек по неправильным критериям. Достаточно было пары пухлых ягодиц – и хоп, он уже влюбился, хотя и понимал, что это никак не является надежным фундаментом прочного романа. Он раздумывал, какой будет его реакция, если он узнает, что она безобразна. Совершенно очевидно, что он не вынесет несоответствия Водяной Лилии тому образу очаровательной молодой женщины, который он уже создал. С другой стороны, в письмах Водяной Лилии проскальзывала интонация, характерная для красивых девушек. В том, как она к нему обращалась, имелись все признаки женщины, уверенной в своей соблазнительности. Такие вещи чувствуются. У нее нет комплексов по поводу внешности, он был в этом уверен. Значит, она кинозвезда, и никак иначе. Может, даже Виржини Ледуайен. Или Ева Грин.

Она твердо отказалась исключить его из списка друзей, и Фреду приходилось каждый день отклонять десяток-другой предложений дружбы. Он полагал, что постепенно поток ослабеет, но, к своему глубокому изумлению, заметил, что со временем обитатели интернета становятся все настойчивее. Кто-то апеллировал к его эмоциям, кто-то осыпал угрозами, но сам факт, что на его странице всего один друг, по всей видимости, возбуждал любопытство. Временами он подозревал, что разыгрывается странное соревнование: кто первым заставит его сдаться. Мировой заговор, цель которого – вернуть Фреда на путь истинный. Никто не имеет права быть в интернете и отказываться от общения. Это святотатство.

Второй настораживающей тенденцией, по мнению Фреда, было увеличение числа комментариев к его постам. Теперь, стоило ему выложить новый текст, как на него обрушивался поток сообщений. А поскольку Майспейс информировал его о количестве посетителей в день и в неделю, он с ужасом наблюдал за непрерывным ростом этих цифр. Одновременно перед ним вставал щекотливый вопрос: следует ли благодарить тех, кто хвалит его посты? Он попросил совета у Водяной Лилии, и она объяснила ему, что да, он должен говорить им спасибо – нельзя обижать своих читателей. Но поскольку Фред как раз не хотел обзаводиться читателями, он сделал из ее совета вывод, что нужно сидеть тихо и никогда не отвечать на сообщения “Других”.

Однако “Другие” оккупировали его страницу и продолжали прибывать, и если Фред оставался в сети весь день, его охватывало мучительное предчувствие неминуемой опасности.

Поэтому в вечер собрания в “Клубе Леонардо” Фред испытал облегчение, покинув дом и удалившись от зловредного компьютера. Он терпеливо поджидал Эму у выхода из метро и разнообразия ради размышлял, насколько его одежда соответствует ситуации. На этот раз Эма сыграла на опережение и ознакомила его с характерными внешними атрибутами сотрудника инвестиционного фонда. Поэтому ему пришлось одолжить у брата брендовый костюм под тем предлогом, что на работе отмечается выход на пенсию одного из сотрудников.

На улице было тепло. Фред рассматривал свое отражение в витрине закрытого магазина. Ему казалось, будто он напялил костюм пингвина, тем не менее нельзя было не признать, что выглядит он импозантно. Он изучал складки брюк на мокасинах и не сразу заметил приближающуюся бизнесвумен в темно-синем, явно сковывающем ее костюме. Он не узнал Эму, пока она не остановилась в нескольких сантиметрах от него, а на ее лицо не упал свет фонаря. Лодочки изменили ее походку, она собрала волосы в строгий пучок, макияж был сдержанным, декольте отсутствовало, и все это, вместе взятое, делало ее тусклой и невыразительной. Было заметно, что она довольна произведенным впечатлением.

– Не смотри на меня так. – Она похлопала его по плечу.

– Как-то мне странно, такое ощущение, что это вроде и не ты.

– Не парься, под костюмом у меня все же стринги. – Она замолчала, внимательно рассмотрела его с головы до ног и с удовлетворением сообщила: – Ты великолепен! Выглядишь более… более мужественно.

– Спасибо.

Они несколько секунд молча смотрели друг на друга, и между ними возникла странная неловкость. Потом Эма достала сигарету из сумки, точнее, из кожаного портфеля, заменившего ее обычные мешки, куда что только не напихано. Они направились к роскошному отелю, где должно было состояться собрание. Стояла отличная погода – теплый воздух с едва ощутимым ароматом жасмина, лилий и, может даже, дальних стран. Лувр был сдержанно подсвечен. Они спокойно шли под аркадами улицы Риволи, их шаги звучали тихо, звук усиливался только тогда, когда к нему присоединялось постукивание каблуков идущих навстречу пар. Они шли в своих пафосных костюмах по этому кварталу, где раньше никогда не бывали вместе, и неожиданно Фред кое-что вспомнил. За годы он об этом совсем забыл. В давние времена он десятки раз прокручивал подобную сцену в воображении. Ему было немного неловко использовать подружку старшего брата в эротических фантазиях. Два месяца он не мог избавиться от этой слабости. И в течение двух месяцев, засыпая, воображал себя, на десять лет старше и на двадцать сантиметров выше, прогуливающимся наедине с Эмой в романтических декорациях, облаченным в сдержанно-элегантный брендовый костюм. Себя он представлял взрослым мужчиной, а она в его мечтах оставалась все той же веселой школьницей. А потом все кончилось. Эма стала Эмой, и он больше ни о чем таком не думал. А вдруг я проснусь сейчас в своей постели с пушком семнадцатилетнего подростка на щеках, мелькнула мысль. Чисто абстрактная гипотеза. Теперь воздух показался ему более густым уже по-настоящему, и дышать стало труднее, жесты сделались менее натуральными, а на все лег отпечаток непривычной серьезности.

Любовный опыт Фреда, хоть и провальный, все-таки научил его распознавать эти мгновения неустойчивого равновесия. Он знал, насколько они хрупки и эфемерны. Магия безвозвратно растворяется, если не ухватить их, не попробовать упрочить, сделать постоянными. Такие ситуации приятны, с одной стороны, но сбивают с толку – или оцениваются как табу – с другой, поэтому в них все равно всегда испытываешь некоторую неловкость. К счастью, возможно, смутно догадываясь о вероятном развитии событий, если молчание продлится дольше, чем следует, Эма не умолкала ни на секунду. Она повторяла последние наставления: держаться незаметно, ни с кем не разговаривать, даже стараться избегать взглядов присутствующих.

– У меня с этим не будет никаких сложностей, – признался Фред. – Трудно будет тебе.

– Почему это?

Он развернулся к ней и, быть может, из-за пиджака, делающего его плечи гораздо шире, отдал себе отчет в том, что он значительно выше ее.

– Обычно, как только ты входишь в помещение, тебя сразу замечают.

Он постарался вложить в свое замечание максимум легкомыслия.

– Ну-у-у, да… – согласилась она, возобновив движение. – Кстати, как и тебя. Вспомни похороны Шарлотты.

Он с отвращением скривился:

– Нет. Бога ради, не вспоминай. Меня до сих пор трясет. Это был просто кошмар.

Эма отшвырнула окурок за бордюр.

– Но именно там мы с тобой снова по-настоящему разговорились.

– Да. И это было хорошо. Но я тогда не знал, зачем ты задавала мне все эти вопросы. И не мог тебе ответить, потому что задыхался в своей куртке.

– Я заметила… Знаешь, странно, что мы раньше не дружили. Даже после выпускных мы только иногда пересекались.

– Да… Да, но я полагаю, мы держались на некотором расстоянии бессознательно из-за Антуана. Интересно, почему именно сейчас все изменилось?

– Все просто. До меня доехало, что Антуан – кретин. Извини, что я так говорю о твоем брате. Но он вынуждает всех нас жить в невыносимой атмосфере террора. Что-то вроде того. Особенно невыносимой для тебя.

Фред вздохнул:

– Нет, он не кретин. И он не желает зла окружающим. Уверяю тебя. Он просто все время обо всех беспокоится и испытывает неодолимую потребность держать все под контролем.

– Он меня ненавидит. Впрочем, это взаимно.

– Нет, он тебя не ненавидит. Тебя нельзя контролировать, а это он и впрямь ненавидит.

Они повернули направо и остановились. Вращающаяся дверь отеля на противоположной стороне улицы сверкала золотом, подчеркивая своим светом полутьму, в которой они оба находились. Фред попробовал пристально посмотреть ей в глаза, как если бы это было в последний раз, и спросил более глухим, чем хотел, голосом, имеет ли какой-то смысл туда идти. Она стояла совершенно неподвижно и казалась такой маленькой рядом с ним. Воцарившееся полное молчание длилось и длилось – гораздо дольше, чем должно было. Напряжение становилось слишком сильным, настолько запредельным, что у Фреда перехватило дыхание. Он хотел, чтобы эта нестерпимая пауза никогда не кончалась. Он вгляделся в Эмины глаза, сначала в левый, потом в правый, и различил в них некоторое смятение. Но при этом она не шевелилась, словно полностью полагаясь на него. И пятнадцать сантиметров, разделявшие их лица, были в равной мере неприличными и непреодолимыми. Разве что он наконец-то решится. Хоть когда-то. Тут Фред начал вынимать руку из кармана – для чего? – и сделал движение по направлению к ней. Но в то же мгновение – или, может даже, за несколько наносекунд до него – она пожала плечами и решилась ответить. Он прервал движение руки, которая опять провалилась в глубину кармана, словно мешок со свинцом. В Эмином голосе звучала растерянность.

– Я уже ничего не знаю, Фред. Мне и самой стремно. Мы могли бы махнуть рукой и провести вечер в кафе. Вдвоем. Но потом мы пожалеем. Я обязана сделать это ради Шарлотты. Мой последний бзик. Если сегодня вечером мы ничего не узнаем, я бросаю. Обещаю тебе.

Он кивнул, они пересекли пустынную мостовую и вошли во вращающуюся дверь. Вестибюль был залит светом, и его отблески сразу ослепили их. “Нам пускают пыль в глаза. Или свет”, – пришло в голову Фреду. Дорогу в конференц-зал указывали позолоченные таблички, на которых элегантным почерком было выведено: “Клуб Леонардо”. Получается, он таки существует. У входа в зал дежурная, как и предполагалось, вежливо попросила их предъявить служебное удостоверение и удостоверение личности. Они молча протянули их. Она переписала данные на карточку и вернула им документы, пожелав приятного вечера.

Когда Фред вошел в зал, он ощутил такой же выброс адреналина, как в своих ММО при появлении нового главного босса. Ряды стульев выстроились перед небольшой эстрадой, на которой стоял стол с микрофонами. Эма нацелилась на места с краю, и Фред последовал за ней, задаваясь вопросом, не предвидит ли она вероятную необходимость поспешного бегства. В зале было человек тридцать. Некоторые пока стояли и о чем-то со смехом разговаривали, другие терпеливо дожидались начала. К счастью, никто вроде бы не обращал на них внимания. Успокоившись, они сняли плащи, и тут к ним приблизился элегантный молодой человек. Они с удивлением посмотрели на него.

– Вам нужен отчет о последнем собрании?

Эма утвердительно кивнула и поблагодарила его. Она рассеянно перелистывала брошюру. В строгой белой блузке она выглядела гораздо более хрупкой, чем в своих обычных нарядах с глубоким декольте. Фред поймал себя на том, что рассматривает ее затылок, склоненный над текстом. Поэтому он сильно вздрогнул, когда она схватила его за руку. Они взглянули друг на друга, и Эма резко отдернула руку. Она побелела как мел.

– Посмотри, – прошептала она, тыча пальцем в какую-то строку.

Список выступающих на собрании “Клуба Леонардо” 4 апреля

Фреду пришло в голову, что мода на выпендрежные гарнитуры ворда – полная жесть. Он был бы не прочь подписать петицию о запрете Comic Sans. Эма нетерпеливо постучала пальцем по мелованной бумаге:

– Да смотри же ты, блин!

Ее голос прозвучал непривычно пронзительно. Поэтому он проследил глазами за пальцем и спустился вслед за ним до низа страницы:

Шарлотта Дюрье, компания McKenture.

В ошарашенном взгляде, которым они обменялись, было примерно поровну потрясения и ужаса. Фреда охватило острое желание тут же смыться. Сердце его заколотилось, и он на собственной шкуре прочувствовал смысл выражения “в груди что-то оборвалось”. Шарлотта приходила сюда, Шарлотта умерла – скверный знак. Он схватил Эму за руку и прошептал: “Уходим”. Он так никогда и не узнал, последовала бы она за ним или нет. Потому что одновременно с его предложением на сцену поднялись трое мужчин, и старший из них постучал по микрофону, чтобы взять слово.

– Дамы и господа, добрый вечер. Благодарю вас за то, что пришли и приняли участие в работе нашего скромного дискуссионного клуба.

Веселые смешки в зале.

Фреду было ясно, что он безнадежно угодил в ловушку, но единственное, что можно было сделать, – это сосредоточиться на выступлении. Эма взяла его за руку, переплела его пальцы со своими, но он знал, что никакой двусмысленности в этом жесте нет.

– Вам известна цель нашего проекта “Да Винчи” – превратить наше культурное наследие в предприятие со здоровым и современным управлением и с неоспоримой конкурентоспособностью. Хочу еще раз выразить восхищение отвагой тех, кто принимает политические решения: она была необходима, чтобы инициировать процесс обсуждения с участием консультантов из частного сектора. Дискуссионные группы, включающие государственных служащих высшего уровня и представителей самых известных аудиторских фирм, положили начало формированию нового политического видения, согласно которому предпринимательские ценности наконец-то признаются полезными для всего общества в целом. Не следует забывать, что происходящее представляет собой “большой взрыв” в сфере администрирования. Беспрецедентный политический шок. После интереса, проявленного к культуре, сегодня вечером мы обратимся к транспорту и выслушаем различные предложения по повышению его рентабельности, поскольку рентабельность и качество идут рука об руку. Мы займемся транспортом в Парижском регионе. Надеюсь, что эта встреча будет такой же богатой и продуктивной, даже позволю себе сказать, рентабельной, как и прошлые. Но хватит болтать попусту, я передаю слово нашему экономическому консультанту, специалисту по транспорту – господину Рюмийи из компании McKenture.

Он протянул микрофон молодому человеку лет тридцати, на котором шикарный костюм странным образом выглядел затрапезно. Выступающий прочистил горло и немного помолчал, после чего обрушил на присутствующих неостановимый поток политической логореи. Из него Фред выловил знакомые идеи, присутствовавшие в ОРПГФ и досье “Да Винчи”, – однако устное изложение добавило им воинственности и полемического задора. Фреду было трудно сосредоточиться, мозг заблокировало имя Шарлотты в брошюре. Она приходила сюда, сидела в этом самом зале, выступала – как стоящий с микрофоном в руках молодой человек, возбужденный либерализацией общественного транспорта. Но что она говорила? Была ли более сдержанной? То, что сейчас произносилось, доходило до Фреда в форме громких фраз, пустой и напыщенной риторики, выраженной жалкими средствами скудного словаря. Бинарное мышление, исходящее из неотвратимости катастрофы, стандартные ораторские приемы и сомнительные силлогизмы для пущей убедительности – в общем, Аристотель на уровне песочницы.

– Если государство живет не по средствам, то Франция живет ниже своих возможностей, причем о некоторых из них никто даже не подозревает.

Франция – единственная такая страна, и мы больше не хотим быть исключением, подтверждающим правило.

Правда заключается в том, что мы пробовали всё, кроме того, что работает в других странах.

Начнем с нашей цели: мы хотим, чтобы ее перестали представлять в карикатурном виде.

Наша политика – инвестирование.

Для стран, которые сумели подготовиться к глобализации, она стала преимуществом.

Изменение метода – это три простые вещи, СЛИШКОМ ПРОСТЫЕ, РАЗУМЕЕТСЯ, ЧТОБЫ О НИХ ПОДУМАЛИ РАНЬШЕ.

Вопрос первоочередной важности – вдохнуть динамизм в жизнь предприятий. Речь не о том, чтобы ничего не регламентировать. Речь о том, чтобы и в экономической жизни сделать свободу правилом, а запрет – исключением.

Мы должны пойти еще дальше, поставив нашу налоговую систему на службу росту.

Мы должны перейти от триады “неэффективность – несправедливость – сложность” к триаде “конкуренция – равноправие – простота”. И подключить экологическое измерение.

Просто. Простой. Простая. Простые.

Необходимо действовать ответственно.

При масштабах наших дефицитов – невозможно даже рассматривать вероятность того, чтобы.

Нас называют гнусными ультралибералами.

Действовать. Действие. Необходимо. Действовать. Действовать. Действовать.

Вопрос не в том, хороша или плоха глобализация. Вопрос в том, чтобы узнать, готовы ли мы к ней. Организованы ли мы, чтобы использовать ее. И на чьей стороне мы хотим оказаться – победителей или побежденных.

Мы не согласны с тем, чтобы глобализация стала новым синонимом катастрофы.

Пусть глобализация – свершившийся факт, но необходимость жить в ней не приговор.

Сфера нашей ответственности. Наше убеж-дение.

Не является нормальным то, что…

Простота.

Если государство живет не по средствам, то Франция живет ниже своих возможностей.

Она разбазарила свой человеческий капитал в безработице, утечке мозгов и тридцатипятичасовой рабочей неделе.

Необходимо повысить покупательную способность, а не сокращать рабочий день.

ФРАНЦИЯ – ЭТО СТРАНА НЕ ТОЛЬКО тридцатипятиЧАСОВОЙ РАБОЧЕЙ НЕДЕЛИ, НЕЛЕГАЛЬНОЙ РАБОЧЕЙ СИЛЫ, ПОДОЖЖЕННЫХ АВТОБУСОВ И СОЦИАЛЬНЫХ ПОСОБИЙ.

Франция – единственная такая страна, и мы больше не хотим быть исключением, подтверждающим правило.

Молодой оратор, увлеченный лирическим порывом, замолчал, чтобы перевести дух. Он улыбнулся, как человек, который знает, что его поняли. После чего заговорил уже спокойнее:

– А теперь позвольте мне поделиться с вами одной из моих личных идей. Я бы даже назвал ее мечтой. Дерзость этой идеи могла бы испугать многих, однако если мы собрались здесь сегодня вечером, значит, мы привержены одним и тем же целям. Поэтому я уверен, что вы сможете оценить креативность этого предложения, которое мне особенно дорого. Конечно, широкая публика пока не воспримет его, еще слишком рано, но через несколько лет… Кто знает?

Тон вступления вырвал Фреда из дремоты, и он настороженно прислушался. Что еще они надумали? Какой еще экономический абсурд породили их больные мозги? Оратор продолжил, и его голос, в котором звучали заговорщические нотки, набирал силу:

– Приватизация общенациональных транспортных артерий – автострад, железных дорог – ключевой вопрос. Второй логический этап – проведение таких же реформ на городском транспорте. Автобусы, метро, трамваи, велосипеды, парковки. То, что полезно в большом масштабе, полезно и в меньшем, подсказывает нам логика. Но я приглашаю вас заглянуть вместе со мной немного дальше и разделить мою мечту.

Зачастую забывают, что весь этот транспорт – лишь капля в море. 74,2 % перемещений по городу совершаются не в автомобиле, не на общественном транспорте и, следовательно, остаются за рамками нашего грандиозного проекта. Они совершаются пешком. Естественно, невозможно провести тендеры на поставку ног (смех в зале). К тому же мы знаем, насколько сдержанно относятся в настоящее время к патентованию живых и тем более человеческих существ (серьезные кивки присутствующих). Итак, пешеход остается неприкосновенным пользователем, однако мы можем действовать в его непосредственном окружении. Поэтому я рискну предложить вам немного безумную идею: давайте сделаем тротуары предметом конкуренции! Будем смотреть на вещи широко!

Обеспечим тротуарам более высокую конкурентоспособность! Почему то, что полезно для дорог, по которым передвигаются автомобили, не должно работать и для дорог, по которым идут пешеходы!

У нас грязные тротуары. Почему французские тротуары должны быть менее красивыми, менее роскошными, чем тротуары других стран? Разве французские пешеходы не заслуживают благоприятной окружающей среды? Сами принципы градостроительства способствуют возможности развития конкуренции, поскольку два тротуара находятся друг напротив друга. Почему идут по правому тротуару, а не по левому? В настоящее время выбор осуществляется по абсолютно иррациональным критериям, в значительной мере связанным с привычками и поведенческими стереотипами каждого пешехода. Давайте предложим этому пешеходу, который даже не задумывается об альтернативе для своего постоянного маршрута, реальный выбор.

Обслуживание тротуаров – слишком большая нагрузка на бюджеты городов, чье финансовое обеспечение уже и так в опасности. Не будем лишать себя помощи частного сектора. Представим себе улицу. Оба противоположных тротуара отвратительно неухоженны. Давайте проведем тендер и по его результатам передадим управление каждым тротуаром разным компаниям. Представляете, сколько сэкономит город?

Вы мне возразите, что гуманность – вещь хорошая, но, чтобы осуществлять обслуживание тротуаров, компания должна извлекать из этого определенную выгоду. А я отвечу, что, как всегда, гуманизм и экономика и в этом вопросе не противостоят друг другу, они шагают вперед, взявшись за руки (если мне будет позволено так пошутить). Давайте поразмышляем вместе. Чем более красивым, удобным и полезным будет тротуар, тем больше пешеходов выберут его. И чем их будет больше, тем более широкую аудиторию получат рекламные щиты, установленные на этом тротуаре. На телевидении подсчитывают рейтинги программ и доли аудитории каждого канала, чтобы оценить эффективность рекламы и вывести, соответственно, стоимость эфирного времени. Здесь то же самое. Компания, получающая деньги за установку рекламных щитов, будет, безусловно, заинтересована в том, чтобы ее тротуары были лучшими, так как они принесут ей максимум денег. Наши тротуары извлекут выгоду из этого здорового соревнования, а пешеходы получат дополнительный комфорт. Конкуренция была и остается самой эффективной системой. Ни одному городу пока что не пришло в голову капитализировать это потрясающее пространство передвижения. Давайте включим воображение. Давайте мечтать. Пусть у нас не останется никаких табу. Никаких табу. Никаких табу.

Оратор смолк, несколько секунд стояла тишина, после чего в разных концах зала вспыхнули аплодисменты. Эма и Фред озирались по сторонам, в изумлении раскрыв рты. Какая-то женщина в розовом костюме вскочила с места и крикнула “Браво!” с таким восторгом, что они остолбенели. Эма прошептала:

– Валим отсюда, я больше не выдержу!

Вставая, Фред подумал, может, стоит стукнуться головой об стенку, чтобы мозги встали на место.

Не произнеся больше ни слова, они покинули отель. Быстрым шагом прошли под аркадами улицы Риволи, потом мимо входа в метро и так же молча продолжили путь. Возле башни Сен-Жак Эма закурила вторую сигарету и спросила:

– Ты в это веришь? Нам это не приснилось? Может, мы ошиблись и случайно оказались в дурдоме? Или Ришар подшутил над нами? – В ее голосе проскальзывали нотки отвращения и ужаса. – И что нам теперь делать? В их дерьмовом мире? Притворяться?

Фред грустно улыбнулся:

– До сих пор ты вроде бы не одобряла мой выбор, скорее подсмеивалась над ним.

– Ты серьезно? Жить затворником? Это и есть твое решение?

– Не затворником, но максимально ограничить контакты, а заодно и личную ответственность за весь этот абсурдный бардак.

Эма выглядела совершенно выбитой из колеи, и такое состояние было для нее непривычным. Она остановилась и вцепилась в решетку сквера, вдоль которого они шли.

– Мне нехорошо. Сейчас меня, кажется, стошнит. Не знаю… Хочу, чтоб все опять стало как раньше.

Фред понимал ее. Она хотела продолжать жить в неведении, вернуться в то время, когда она еще не знала. Фредовы пресловутые таланты лишили его такой способности в раннем возрасте, но он завидовал людям, которые спокойно жили и свободно дышали, не задумываясь о последствиях чего бы то ни было. Они не были приговорены жить свободными. Как, например, его родители, которые безумно гордились тем, что произвели на свет компьютер с руками и ногами, и даже не подозревали, что он воспринимает свои способности как проклятие. На этот раз он чувствовал себя более закаленным, чем Эма, а заодно и более циничным, но его тоже слегка мутило, все казалось отвратительным. Даже ночная прохлада, непривычная пустота улицы Риволи, горгульи на башне Сен-Жак – память о паломниках, отправлявшихся в Сантьяго-де-Компостела, – не могли избавить его от дурноты. Дело принимало серьезный оборот. До сих пор он играл в игру, но после того, как прочел имя Шарлотты, ситуация вышла из-под контроля. И безумная речь, которую они выслушивали в течение двух часов, только усугубила его состояние. Ему хотелось рассказать Эме о комфортабельности диктатур, о сладости тирании, но у него не оставалось сил. Нужно было отдышаться.

– Может, зайдем в “Бутылку”? – предложил он.

– Нет. Я хочу домой. – Она помолчала. – Надо будет поговорить об этом.

– Ты имеешь в виду, с девушками?

– Нет. С другими. Со старыми друзьями.

“Поговорить со старыми друзьями”. Фред догадывался, что это очень неудачная идея, но, видя Эмино состояние, не стал делиться с ней своими соображениями. В результате Эмина инициатива оказалась одной из худших ее затей. А ведь все начиналось так хорошо. Она предложила компании поужинать в отличном ресторане с французской кухней в Маре, и все с удовольствием согласились. Начало вечера было сердечным, утиная ножка безукоризненной, все пребывали в прекрасном настроении, шутки, хоть и примитивные, были зато непринужденными. Гонзо горел решимостью избавиться от ярлыка тупого мачо, он задавал вопросы, интересовался всеми и каждым. Эма даже сказала ему, что, судя по всему, Алиса хорошо на него влияет. Жиль был в ударе и смешил всех так, как не делал этого уже давно. Единственным источником напряжения, обеспокоившим Фреда, стал настойчивый взгляд, которым его окинул брат, когда Фред усаживался рядом с Эмой. И всякий раз, когда она обращалась к нему, вплетая в свои высказывания намеки, имеющие смысл только для них двоих, он ощущал настороженное неодобрение Антуана. После горячего у беседы стало понемногу сбиваться дыхание, и каждый из присутствующих счел уместным поделиться с аудиторией кратким комментарием насчет своего пищеварения. Тогда Эма решила, что настал благоприятный момент для объяснения истинной причины этой встречи. Она напомнила, как с самого начала считала Шарлоттино самоубийство странным, если не подозрительным, и они должны признать, что это совершенно не похоже на ту Шарлотту, которую они хорошо знали. А потом она случайно узнала о ее работе над большим досье под названием “Да Винчи”, заказанным правительством, и в этом досье речь идет о том, чтобы сделать более рентабельным министерство культуры и, следовательно, музеи. И вот теперь она, Эма, подозревает, что Шарлотта собиралась предать эти планы огласке, опубликовав статью, которую как раз писала… Эма продолжала говорить, а Фред безуспешно пытался предугадать реакцию каждого из собравшихся. Она не умолкала около четверти часа, и никто ее не перебивал, а когда она закончила, наступила тревожная тишина. Первым ее нарушил Антуан. Он побледнел, и его лицо приняло сложный оттенок, в котором белый цвет смешивался с зеленоватым.

– Я тебе сейчас скажу одну простую вещь, Эма, и я полагаю, что все со мной согласятся: ты сумасшедшая. Буйнопомешанная. Будь я членом твоей семьи, я, скорее всего, употребил бы силу, чтобы поместить тебя в надлежащее заведение.

– Ну ты хватил, Антуан, – попытался успокоить его Жиль.

– Я хватил? Но я даже предположить боюсь, что она проделала, чтобы добыть эти сведения! Или, точнее, что они проделали, поскольку подозреваю, что мой долбанутый братец активно помогал ей.

На этой реплике Антуана к столу приблизился официант с десертным меню, но Жиль знаком попросил его уйти.

– Давайте рассуждать трезво, – предложил Гонзо. – Эма, ты отдаешь себе отчет в том, что у тебя нет никаких доказательств? Даже если Шарлотта занималась неким щекотливым проектом, это не означает, что ее убили. Тебе такое приходило в голову?

Он произнес это спокойно, но в голосе сквозила тревога.

– Не разговаривай со мной как с умственно отсталой. Будь честен, тебе-то самому ее самоубийство кажется правдоподобным?

Он выглядел смущенным.

– Если честно, не знаю. В последнее время я редко виделся с ней. К тому же, по-моему, никто никогда не ожидает самоубийства близкого человека.

– Жиль, ты часто встречался с ней? Что ты об этом думаешь?

– У нее не было депрессии, это точно. Но я бы сказал, что все-таки в последнее время что-то с ней было не так.

– Прекратите же! – завопил Антуан. – Прекратите отвечать ей, как будто ее идеи вообще можно обсуждать! Вы только еще глубже загоните нашу парочку в параноидальный бред, и это не лучшая услуга, которую можно им оказать.

– Не знаю, – признался Жиль. – Все это кажется мне полным безумием, но я не знаю, как отнестись к Эминым словам.

Антуан с размаху стукнул кулаком по столу:

– Что до полного безумия, могу поделиться кое-какой информацией. Супер. Сам убедишься, что эти двое окончательно свихнулись, – добавил он, вытянув указательный палец в сторону Эмы и Фреда.

В ту же секунду Фреда поразило интуитивное предчувствие, что сейчас старший брат глубоко унизит его. Он не догадывался, какой иск тот может предъявить, но в том, что роковое оскорбление последует, не сомневался. Эта смутная догадка подтвердилась, когда Антуан торжественно обратился к нему:

– Мне очень неприятно, Фред, я не собирался об этом говорить. Между прочим, даже с тобой. Но ты меня вынудил.

Потом он повернулся к Жилю и Гонзо и сообщил:

– Знаете, недавно мне звонил Тюфяк. Бедняге было так плохо.

Фред вытаращил глаза. О нет… черт возьми… только не это. До самой последней секунды он хотел верить, что в этом подлом мире все же существует справедливость и эпизод не выльется в то, чего он опасался. Эма послала ему вопрошающий взгляд, после чего перебила Антуана:

– Что ты такое говоришь? При чем здесь Тюфяк?

– Сейчас поймешь, – бесстрастно продолжил Антуан, и Фред втянул голову в плечи. – То, что я вам сейчас скажу, свидетельствует об их психическом состоянии. Тюфяк, которого не заподозришь в склонности к фантазиям, рассказал мне, что однажды вечером Фред поджидал его у дома. Он даже не знает, сколько тот там простоял. Фред едва ли не силой увлек Тюфяка в кафе, и после того, как в течение десяти минут нес какой-то бред, он – неловко повторять – признался ему в любви… Причем я так понял, что предложения были вполне конкретными. Фред даже взял его за руку.

Фред зажмурился и повторял про себя: “Если сосредоточиться, я смогу исчезнуть, это возможно”. Воцарившаяся тишина оставляла надежду на то, что его сверхспособности наконец-то проявились. Но когда он приподнял веки, то увидел, что все они повернулись к нему в ожидании его реакции.

– Нет, ну что вы, на самом деле все происходило совсем не так, – робко попробовал он объяснить.

– Ага! – возликовал Антуан. – То есть ты признаешь, что это произошло?!

– Да. Нет. – И с жестом отчаяния он заключил: – В общем, это недоразумение.

Эма привстала, приняв позу адвоката.

– А если бы Фред и был голубым, что бы это меняло, можешь мне объяснить?

– Я не голубой, – прошептал Фред, склонив голову к своей тарелке.

– Ты точно хочешь, чтобы я тебе объяснил, Эма? Я всегда считал Фреда немного странным, но все же не настолько, чтобы приставать к мужу своей умершей подруги. Это явно доказывает, что с ним что-то не так. И вот, глядя на него, которого затягивает в какую-то темную бездну, и на тебя, так и не оправившуюся от изнасилования, я отказываюсь видеть в вас разумных людей со здоровой психикой.

– Классный аргумент. Восемь лет назад меня изнасиловали, значит, я не могу считаться разумной. Нельзя же быть настолько ограниченным… Два года, проведенных с таким болваном, как ты, наверняка нанесли гораздо больший вред моему разуму.

– Все, хватит, еще немного, и это станет невыносимым, – прервал Гонзо.

– Ты прав, – согласился Антуан. – Давайте на этом остановимся.

Он положил салфетку на стол и поднялся. Надев пиджак, он в последний раз обернулся к Эме и Фреду:

– Еще один совет вам обоим. Если вы намерены изображать из себя пинкертонов, ваше дело, но я сильно не советую распространяться об этом.

После этих слов он покинул ресторан, не обернувшись. Официант воспользовался моментом, чтобы снова подойти к столу и протянуть меню. Жиль вздохнул и отрицательно покачал головой.

– Как по-вашему, он заплатит за себя? – поинтересовался Гонзо.

– Извините, ребята. Я не предполагала, что все так получится. Но я не остановлюсь, – предупредила их Эма.

– Не хочешь оставить расследование полиции? – предложил Гонзо. – Они опытнее нас с тобой.

Официант обогнул стол и протянул меню Эме. Она заказала шоколад по-льежски, и он ушел, довольный, выполнив свою миссию. Жиль сгребал ножом хлебные крошки, рассыпанные по столу.

– Если честно, – пояснил он, не поднимая головы, – я не думаю, что обращение к ним принесет какие-то результаты. Они только что официально закрыли следствие, придя к заключению, что это суицид.

– Значит, все кончено, – подвел итог Гонзо.

Фред и Эма заканчивали вечер одни, перед огромной порцией шоколада по-льежски, каждый со своей ложкой.

Она ковырялась в мороженом и вдруг заявила:

– Каким же придурком стал твой брат, с тех пор как бросил курить.

Фред покосился на нее:

– Эма… Он бросил курить пять лет назад.

– Я знаю.

Фред набрал полную ложку сливок и спросил:

– Что будем делать дальше?

Она проглотила свой шоколад и только потом ответила:

– Они правы. У нас нет доказательств. Начнем все сначала.

Плейлист:

Матье Богартс – Dommage

At the Drive-In – One Armed Scissor

Assassin – Shoota Babylone