Глава 7

Отчаяние и диван

Это свалилось на Эму через неделю после злополучного ужина, и теперь она не сомневалась, что хуже уже не будет никогда. Впрочем, это единственное, о чем она была в состоянии думать. “По крайней мере, хуже уже быть не может”. Хотя иногда разнообразия ради являлись другие мысли. “Я полное дерьмо, мерзкий слизняк, размазанный по дивану”. Проходили часы и дни (если точнее, то три дня), но не просматривалось и намека на то, что инстинкт самосохранения проснется и заставит ее покинуть вышеназванный диван. Даже когда бутылка водки опустела, она все равно не сдвинулась с места. С этого-то все и началось. От отчаяния она купила бутылку и решила в одиночестве пить дома. Это было ее первой ошибкой – пить одной, запершись, когда тебе и так до ужаса плохо и настроение ниже плинтуса. Алкоголь задушил робкие поползновения выйти на улицу. Назавтра ровно то же сделало похмелье. Случившееся оглушило Эму, ее мозг отвергал всякую мысль об этом. Сидеть взаперти не было ее сознательным решением, она просто впала в прострацию.

Опустошив холодильник, Эма питалась засохшим хлебом и выдохшейся кока-колой. Никотиновый голод заставил ее разыскать запасы табака для самокруток, завалявшиеся со студенческих лет и каким-то непостижимым образом не пропавшие в многочисленных переездах. Вот так, обеспечив себя самым необходимым и расположив свои запасы в пределах досягаемости, она улеглась на диван, не собираясь его покидать. Когда Эма нажала на кнопку пульта, ее посетила отчетливая мысль, что она не выключит телевизор до следующего солнечного затмения. Это решение нашло подкрепление в неожиданном разнообразии программ. Независимо от времени дня или ночи, всегда можно найти какую-нибудь бредятину, позволяющую еще глубже погрузиться в отупение. После одиннадцати вечера кабельные сети кормили ее американским реалити-шоу типа Relooking extrême или Extreme Make-over. Она чередовала их с документальными фильмами о дикой природе, где ее успокаивал серьезный закадровый голос. В самое глухое время, ближе к трем утра, когда после отчаянных скачков с программы на программу она была готова сдаться, всегда оставались каналы, непрерывно транслирующие выпуски новостей. Однако трагедии остального мира – финансовые кризисы, массовые сокращения, голодные бунты, псевдоприродные катастрофы, убийства – не успокаивали ее, а лишь утверждали во мнении, что этот мир окончательно прогнил.

Мобильник она, естественно, выключила, как и домофон, ее почтовый ящик, по всей вероятности, забит под завязку, однако плевать она на это хотела. Впрочем, все уже наверняка в курсе и догадываются, что у нее нет ни малейшего желания общаться. И вообще у нее не осталось никаких обязательств.

На жаргоне психиатров наверняка есть термин для такого состояния. Ката-что-то. Первое слово, пришедшее ей на ум, было “катастрофический”, но определение, которое она искала, было ближе к чему-то вроде кататонии. Короче, Эма окончательно впала в ничтожество и знала это. Но она отказывалась не только осмыслить то, что на нее обрушилось, но и вспоминать эту чудовищную сцену. Если уж выбирать, то легче думать даже о вечере в ресторане, когда Антуан с жаром доказывал ей, будто изнасилование лишило ее мыслительных способностей.

Эти три дня вернули ее к “Молодым и дерзким”, сериалу, который она смотрела главным образом в дни, когда болела и не ходила на занятия. Виктор, Никки, Эшли, Эбботы, Ньюмены – все они были на месте. То есть… персонажи-то оставались теми же, но, демонстрируя бодрящую наивность норм и правил драматургии, продюсеры не считали нужным убирать героя, если играющий его актер покидал сериал. Просто приглашали нового исполнителя, и остальные действующие лица упорно продолжали называть его “Джек”, делая это на протяжении трех ближайших серий как можно чаще, чтобы все запомнили, что таково новое лицо Джека. После “Молодых и дерзких” у Эмы наступал период полного мазохизма: около 14.30 начинался показ “художественного телефильма” на канале TF1. Главной целью этих лент было убедить зрителей в том, что мужчины – существа низкие, подлые, непостоянные, лживые, что они манипуляторы и все без исключения потенциальные насильники. Ей пришли в голову слова Мюссе, адаптированные к американским пригородам: “Все мужчины – лжецы, болтуны, лицемеры, гордецы и трусы, похотливые, достойные презрения”. Сценаристы, конечно, использовали продолжение цитаты только применительно к похитительницам мужей – любовницам. “Все женщины – хитрые, хвастливые, неискренние, любопытные и развратные”. И все это, естественно, подводило к выводу: “Мир – бездонная клоака, где безобразнейшие гады ползают и корчатся в горах грязи”.

Она пока что не пролила ни слезинки из-за собственного поражения, но безостановочно рыдала над историями несчастных отважных женщин, сражающихся с жестокостями и несправедливостями жизни, представленными в широком ассортименте: сексуальные домогательства на службе, насилие в семье и неизбежное похищение ребенка после развода. Не исключалось, естественно, и сочетание этих напастей в зависимости от степени невезучести героини. Так, у ребенка могла быть неизлечимая болезнь, наследственное заболевание, но (внимание, принцип аккумуляции передряг) этот ребенок – плод насилия, стало быть, вы можете представить себе все мучительные перспективы несчастной женщины, вынужденной умолять злодея, чтобы он отдал сыну свою почку.

В основном во время рекламных пауз она возвращалась мыслями к исходной точке, к простому выводу, вокруг которого непрестанно кружила, ничего не извлекая из него, кроме бесконечного списка синонимов. Ее выгнали. Уволили. Выперли. Вышвырнули на улицу. Поблагодарили. Нет, “поблагодарили” не годилось, это не точное определение. Нельзя сказать, что главный поблагодарил ее. “Эма, благодарю тебя за то, что ты угробила свою карьеру”. В первый вечер – вечер бутылки водки – она, однако, была уверена, что все уладится. Правда, эта уверенность проистекала из того, что иной исход был попросту немыслим.

На третий вечер, когда она с головой погрузилась в повторный показ “Баффи – истребительницы вампиров”, шум на лестничной клетке или, точнее, как раз тишина заставила ее напрячься. Секундой раньше кто-то поднимался по ступеням, как вдруг звук шагов прервался на ее площадке. Она взяла пульт и уменьшила громкость. В ее дверь стучались. Инстинкт подсказывал, что надо бежать на кухню за самым острым ножом, однако, не слушая его, Эма осталась сидеть клушей на диване, а сердце колотилось так, будто вот-вот разорвется, и в голове крутилось: “Они явились ко мне, чтобы убить. Как Шарлотту”. Звон ключей заставил ее отреагировать, она схватила бутылку из-под водки и подняла вверх, на манер короля Артура с его мечом. Когда Блестер вошел в гостиную, она увидела, что его обалдевший взгляд мечется между ней, стоящей на диване и грозящей ему пустой бутылкой, и пространством вокруг этого дивана. Огрызки черствого хлеба на полу вперемешку с бумажными платками с засохшими соплями. Идиллическая картинка. А в центре – его подруга с посеревшим лицом и блестящей кожей, с черными кругами под глазами, в отвратительном спортивном костюме. Стоит на диване, где валяются одеяло, подушка и любимый плюшевый заяц. Он преодолел пространство в несколько шагов, заключил ее в объятия, и она наконец-то разрыдалась, словно большое дитя. Он разогнул пальцы, вцепившиеся в бутылку, поставил ее на пол и в течение получаса гладил Эму по спине, а она продолжала рыдать, пока не выплакала все слезы. Он попробовал ее поцеловать, но она вовремя догадалась отвернуть голову. Оказывается, не такая уж у нее кататония, если она вспомнила, что три дня не чистила зубы. Когда рыдания начали утихать, он сказал ей:

– Прими горячую ванну, это поможет тебе прийти в себя. А я пока приберу в твоем свинарнике.

Она подчинилась и, всхлипывая, направилась в ванную. Отрегулировала температуру, потом села на край ванны, уставившись на пятно неизвестного происхождения на спортивных штанах. Ей хотелось вернуться в комнату, спрятаться, зарыться под одеяло. Несмотря на шипение крана и звук льющейся в ванну воды, она слышала, как Блестер возится за дверью. Она закрыла глаза, и перед ними нарисовалось злое лицо главного, когда он вышибал ее. Эма подозревала, что крайняя свирепость его атаки и твердость интонаций были всего лишь средством скрыть смущение и чувство вины.

– Я тебя предупреждал. Таковы правила игры.

С технической точки зрения, уволить ее было несложно, учитывая слабое соблюдение условий подписанного ею контракта. Впрочем, это было первым и единственным официальным обоснованием, которое он ей представил: “Твое поведение в целом и твоя манера ведения некоторых расследований в частности вынуждают меня…” Со своей стороны, она сперва подумывала о том, чтобы обратиться в конфликтную комиссию, но случившееся вызывало у нее слишком сильное отвращение и растерянность, чтобы вешать на себя еще и это испытание. К счастью, он разговаривал с ней в обеденный перерыв, когда в помещении было практически пусто. Она успела затолкать все свои вещи в валявшийся под столом пластиковый пакет H&M и убраться по-тихому. Несмотря на то что Эма была предупреждена об увольнении за месяц и, значит, пока могла работать, она предпочла исчезнуть немедленно. Он обращался к ней как к чужой, без всякого тепла, прибегнув к стандартным формулировкам: “Мне очень жаль, но я вынужден… Нет необходимости разжевывать…” Она спросила его – и тут же почувствовала себя идиоткой, – не шутит ли он, поскольку все это возникло на пустом месте. В один прекрасный день главный вызывает тебя и вышвыривает с работы, ничего не объясняя. Схождение в ад началось по-настоящему, когда она заметила напряженное выражение его лица. “Я не шучу такими вещами”. Ей казалось, что она провалилась в настолько жуткий кошмар, что в первую минуту даже не пыталась докапываться до причин, спрашивать почему. Только после пятнадцати минут разговора – пятнадцати минут хватило, чтобы уничтожить три года работы, не самой напряженной, конечно, но вынуждающей жертвовать личным временем, – он наконец-то раскололся.

– На тебя пожаловались, и руководство решило, что ты перешла границы допустимого. Подделка рабочего удостоверения с целью проникнуть куда-либо – серьезное нарушение. Я ничего не могу с этим сделать. Я тебя предупреждал. Таковы правила игры.

После этого они стали орать друг на друга, а затем она ушла, хлопнув дверью.

Эма разделась и забралась в ванну. Она подняла рычажок, который переводил воду из крана в душ, и установила лейку на удобной высоте. Вода в ванне доходила до середины икры. Ей не хотелось сидеть в стоячей воде, она нуждалась в движении, ей надо было, чтобы вода скользила по плечам. Она встала под душ, и по ее телу пробежала дрожь. Вода была обжигающе горячей. Какое-то время она продолжала всхлипывать, не двигаясь под струями. Попыталась сконцентрироваться на ощущении воды, стекающей по коже, и опустила голову. Она увидела скрюченные пальцы ног на эмалированном дне ванны, облупившийся красный лак, синяк на левом колене, проступающий на бедрах целлюлит, чуть вздувшийся живот, слегка обвисшие груди. Пока все это еще не бросалось в глаза, но кожа начала понемногу терять эластичность. Едва заметные признаки свидетельствовали о том, что безжалостный механизм запущен. В детстве она часами рассматривала себя, и вот сейчас ей с трудом верилось, что перед ней то же самое тело. Она находила то, что и раньше отличало его от других – форму пупка, шишку на ноге, образовавшуюся после падения с велосипеда, – но теперь это был уже взрослый вариант. Она старела, а личные достижения, призванные компенсировать начавшееся разрушение, отсутствовали. Она не могла противиться течению времени, но если бы у нее был солидный счет в банке и перспективная работа, если бы… Успех – помог бы ей приглушить неуправляемый страх старения. Она сообразила, что уже старше Курта Кобейна. И если не случится невероятное пространственно-временное чудо, лучше не будет. Ей стало ужасно жалко себя.

Эма знала, что единственное правильное решение – выбросить это из головы. Чем больше она будет фокусироваться на многочисленных признаках упадка, тем глубже провалится в депрессию. Но ей надоело. Надоело, что все так жестоко. Так сложно. Так неподъемно. Надоело брать на себя ответственность, принимать решения, делать выбор, планировать. Сейчас пора бы заняться расчетом пособия по безработице. И подключить все связи, чтобы найти работу. Слишком со многим нужно справляться одновременно. Шарлотта, проект “Да Винчи”, “Клуб Леонардо”, старые друзья, окончательно записавшие ее в буйнопомешанные, Габриэль, которая дуется на нее, Алиса и Гонзо, собственные амурные проблемы, а тут еще и увольнение. Многовато для одного человека. Как если бы все неудержимо двигалось в направлении катастрофы. Ее личной катастрофы. Персонального краха, прямо сейчас, здесь, под душем. В Эминых мозгах все перепуталось, она не могла оценить ситуацию в целом, ее разум опасно пошатнулся. Ничто не вписывалось в нормальный ход вещей. Когда все окончательно пошло вразнос? Если задуматься, это началось в ту минуту, когда на похоронах она увидела гроб и в нем тело Шарлотты.

Она вошла в роль деловой женщины, решительно справляющейся со всеми трудностями, и тем самым скрыла от себя абсурд ситуации. Теперь же она хотела только одного: пусть все станет как раньше. Ей безумно хотелось позвонить Шарлотте, объясниться с ней, сказать, что больше не злится. Она бы все отдала за то, чтобы посидеть с ней в кафе. Шарлотта не могла взять и умереть, тем более таким образом. Точно так же Эма не могла быть уволена. Все это чушь какая-то. Она вспоминала обрывки лекций по Кальдерону. Жизнь есть сон. Матрица. Наша реальность выстраивается посредством языка. А если наш мир, который мы для себя очертили, – всего лишь иллюзия? Вербальная иллюзия. Как отличить подлинное от фальшивого? Правда ли, что Шарлотта покончила с собой? Или ее убили? Эму учили, что наше восприятие реальности – это языковая модель, которую ни в коем случае нельзя смешивать с внешним миром, ни для кого не доступным полностью. В модели Антуана семейная жизнь – норма, изнасилование превратило Эму в сумасшедшую, а Шарлотта покончила жизнь самоубийством. Чем его модель мира хуже Эминой, в которой, если кратко, можно прийти в себя после изнасилования, семейная жизнь абсолютно противоестественна, а Шарлотту убило таинственное либеральное лобби, которое собирается выставить на продажу собор Парижской Богоматери? Эма сказала себе, что все это, возможно, лишь набор умственных конструкций, порожденных ее подсознательными страхами. У нее нет никаких доказательств, а непрерывно прокручивая эти вопросы в голове, она постепенно теряет рассудок. И тогда позиция Антуана приобретает смысл. А вдруг она попросту безумна? Разве, с объективной точки зрения, эта версия не столь же правдоподобна, как ее теория заговора?

Она подставила голову под потоки горячей воды. Возможно, пора для начала принять тот факт, что Шарлотта умерла, а уж потом отвечать на все вопросы.

В пучине полнейшего маразма, куда погрузился ее больной мозг, Эме не удавалось отыскать ни одной хорошей новости, за которую можно было бы ухватиться, чтобы не провалиться в бездну прямо сейчас. Ни намека на хоть какой-то повод порадоваться или на проблеск надежды, который бы удержал ее на плаву. Последним светлым пятном была покупка ботинок. А в остальном – только заморочки, действительные или воображаемые. Но ведь она вроде бы получила всю причитающуюся порцию неприятностей, значит, оставалось поверить, что универсального принципа равновесия добра и зла для каждого индивидуума не существует. Или что кто-то допустил ошибку, распределяя положительное и негативное. Ошибку в дозировке. Безумна я или нет, подумала она, по сути это ничего не меняет, меня так и так развели. Ее накрыла волна печали, и Эма скользнула на дно ванны. Она долго сидела не двигаясь, пока обеспокоенный Блестер не открыл дверь и не нашел ее рыдающей. Он выключил воду, закутал Эму в полотенце, отнес в постель, укрыл одеялом и подождал, пока она не уснет в слезах.

Необъяснимым образом, а может, благодаря одному из чудесных снов, которым удается облегчить бремя нашей действительности – например, где ты выигрываешь в лотерею, становишься актрисой, получаешь “Оскара” и смотришь сверху вниз на главного, который приполз на брюхе, чтобы взять у тебя интервью, – в общем, Эма проснулась наутро в невероятно благостном расположении духа. Не отрывая головы от мягкой подушки, она приоткрыла глаза и увидела, что ее окружают шелковистые узоры чистого постельного белья. Она довольно улыбнулась и решила еще немного полежать, чтобы насладиться этой неожиданной приятной переменой в своем состоянии. Во всяком случае, одно неоспоримое преимущество имелось: ее не мучила совесть из-за опоздания на работу. Она машинально потерлась ступней о простыню и наткнулась на ногу спящего Блестера. Возможно, она поменяет свое отношение к совместной жизни. Жизнь вдвоем выглядела существенно легче. Нужно быть честной с собой: ипохондрик он или нет, ей с ним хорошо. Они не скандалили уже несколько недель, а его вчерашняя забота искренне тронула ее.

Выбравшись из постели, она заметила, что Блестер, кроме того, еще и убрал всю квартиру. Гостиная и кухня безупречны, ни следа недавнего разгрома. Была хорошая погода, солнце освещало гостиную. Она нашла на столе мобильный телефон и включила его. Приготовив чай, села за стол и со вздохом решилась проверить почту. Ничего экстраординарного ее не ожидало. Куча спама, сообщение из бухгалтерии, Алисино “Пошли они все в задницу, ты – лучшая”, “Звони, как захочешь” от Фреда. Самым впечатляющим было глухое молчание Габриэль. А ведь Алиса должна была ей все рассказать. Сигареты Блестера лежали на столе, и она закурила. Они с Габриэль не виделись с того аперитива у Ришара-любовника-праволиберала, и Эма не имела представления о том, в каком состоянии сейчас их дружба. Пора созывать собрание Стерв. Она разослала мейлы, сообщив об окончании кризиса, и предложила встречу на высшем уровне.

Назавтра, перед тем как войти в “Бутылку”, Эма сжала руку Блестера. Она попросила, чтобы он пошел с ней. Почему ей этого захотелось, она не знала, ведь это просто вечер с друзьями, однако она подозревала, что ей понадобится поддержка. Когда она увидела вывеску и входную дверь, ей показалось, что она не появлялась здесь целую вечность. Все трое уже были на месте… точнее, четверо, потому что ее ждал неприятный сюрприз: за стойкой стоял Гонзо, обнимавший Алису за талию. Эмина ладонь еще лежала на ручке двери, когда у нее возникло параноидальное подозрение. Почему все уже на месте, если они с Блестером явились раньше назначенного времени? Может, они провели предварительное собрание без нее?

За полчаса до этого Фред стоял перед стойкой и говорил Алисе:

– Нет-нет! Не наливай мне пока! А то я опять первым надерусь. Я что-нибудь выпью вместе с Эмой.

Эма назначила им встречу в девять вечера, но поскольку Габриэль помнила, что это время неудобно Фреду из-за нестыковки с окончанием работы, она предложила ему прийти сразу из офиса. Такая забота его особенно тронула, потому что на прошлой неделе он повел себя как последний идиот. Алиса тогда собрала экстренное заседание, и Фред, который не успевал зайти домой, дожидался назначенного времени в другом заведении на той же улице. Габриэль шла мимо и заметила его. А Алиса заставила пообещать: “Даже если ты явишься за двое суток до нужного часа, будешь сидеть в “Бутылке” вместе со мной”. Он догадывался, что Стервы почти признали его своим, они звонили ему даже в отсутствие Эмы. Во время внеочередного собрания, которое можно назвать, как минимум, бурным, он даже почувствовал себя настолько уверенно, что взял слово и выступил в защиту Эмы, которой Габриэль не простила ее поведения у Ришара. Он с изумлением констатировал, что девушки внимательно выслушали его мнение. Этого оказалось достаточно, чтобы компенсировать проблемы, связанные с его жизнью в интернете. Он попросил Алису налить ананасного сока. Габриэль села на соседний табурет и сказала, подмигнув:

– Слушай, твой блог пользуется бешеной популярностью. Он собирает все больше откликов…

Фред вздохнул:

– Да. Но это не совсем то, чего я хотел. Э-э-э… я говорю себе, что все постепенно успокоится. Раз я не отвечаю на сообщения, людям со временем надоест.

– Я бы не была в этом так уверена. Отказ всегда возбуждает толпу.

Заскрипела дверь, они обернулись. В дверях появился Гонзо с широкой улыбкой на лице, подошел к стойке и наклонился, чтобы поцеловать Алису. Она повернулась к ним и заявила:

– Попрошу без комментариев, пожалуйста.

Ох, мелькнуло в голове у Фреда, вряд ли это доставит удовольствие Эме. Однако, к его великому удивлению, та явилась в сопровождении Блестера. Когда они переступили порог, Фред получил возможность наблюдать за цепной реакцией раздражения. Эма нахмурила брови при виде Гонзо, хотя тот постарался предупредить любые критические замечания, заявив:

– Я хотел узнать, как дела. Мы все за тебя волновались.

При виде двух пар зрачки Габриэль сузились, превратившись в две бойницы, и она не удержалась от реплики:

– Судя по всему, я вполне могла пригласить Ришара.

Габриэль была права. Не сговариваясь, они привели своих молодых людей, несмотря на то, что не уставали в полный голос декларировать независимость. Только Габриэль открыто заявляла, что ведет совместную жизнь с Ришаром, но ни за что не привела бы его – Фред успел заметить, с каким пиететом она относится к традициям. Ей бы даже не пришло в голову предложить такое. Эма закусила губу и промолчала.

Всем стало немного неловко, но, к счастью, Эма решилась на первый шаг.

– Извините, что ушла в глубокое подполье, но я была в плохой форме.

– Не волнуйся, мы понимаем, – успокоила ее Алиса.

Молчание. Все смотрели на Эму, явно чего-то ожидая, а она как будто недоумевала. В конце концов Алиса решилась:

– Может, ты не хочешь об этом говорить, но… Что случилось? Тебя уволили из-за твоих опозданий?

Эма бросила на них изумленный взгляд, потом повернулась к Блестеру, чтобы он разделил с ней удивление. Но в глазах Блестера стоял тот же вопрос, что и у остальных.

– Стоп, вы хотите сказать, что не знаете, почему меня выперли?

Они покачали головой.

– Но ты-то, Блестер, должен знать?

– Откуда? Ты мне ничего не объяснила. А в конторе никто не догадывается, что произошло. Нам лишь сказали, что ты на время ушла в отпуск без содержания. Но поскольку ты была недоступна, а я не очень-то верил в эту историю с отпуском, я в конце концов пошел к главному. Он объяснил, что был вынужден уволить тебя за серьезное нарушение.

Она простояла несколько секунд, раскрыв рот, и Гонзо потерял терпение.

– Ну и?.. За что же тебя все-таки выгнали?

Эма повернулась к Фреду:

– А у тебя не было проблем на работе?

– Нет.

– Тебе повезло. Потому что меня-то вышвырнули из-за нашего с тобой визита в “Клуб Леонардо”. Они просекли, что я там была, и кому-то это сильно не понравилось.

– Но как они могли узнать, что ты там была? – спросила Габриэль, впервые обратившись напрямую к Эме.

– Удостоверение личности. Поскольку они их проверяют, наши настоящие фамилии стали известны, ведь поддельными были только служебные удостоверения. А на входе они записывали фамилию и место работы каждого гостя.

– А почему тогда Фреда не тронули?

– Видимо, проверяют не всех подряд. Но из-за моей бурной дискуссии с министром на меня уже жаловались в редакцию. А я говорила с ней конкретно о досье “Да Винчи”. Поэтому можно предположить, что я попала в их черный список. Когда они увидели, что любопытство привело меня даже в их клуб, они надавили на руководство газеты.

Все застыли, как громом пораженные.

– Черт побери, но это сверхсерьезно, – прошептал Гонзо.

– Вот сволочи, меня от них тошнит, – высказался Блестер.

– Что и говорить, дикое свинство, – подтвердила Алиса.

– Конечно, – согласилась Эма. – Но я ничего не могу изменить.

После долгого молчания Фред спросил:

– И что теперь?

– Теперь… – повторила Эма, воздев руки к небу. – Ничего. Что я могу сделать? Если я хочу найти другое место, лучше перестать лезть во всякое дерьмо. Да и вообще, я же всю дорогу жаловалась на эту работу.

– Ты смотришь на вещи философски…

– Не очень… Это только так кажется.

Затем разговор перешел на последние новости, которые Эма пропустила: они, как выяснилось, были малозначительными. Она поймала взгляд Фреда и осторожно показала ему глазами на Габриэль. Фред покачал головой, он и сам обратил внимание, что красавица д’Эстре держится как-то особенно отчужденно. Эма подошла к нему и шепотом спросила, как он считает, не Блестер ли тому причиной. Она объяснила, что оказалась между двух стульев. Если бы она не позвала Блестера, это выглядело бы так, будто она просто использовала его, когда ей было плохо. Кроме того, ей нравилось, что он будет на вечере Стерв, она хотела, чтобы он поучаствовал в нем с ней вместе. Впрочем, они ведь с Фредом вполне ладят, разве нет? Услышав свое имя, Блестер присоединился к Эме и Фреду.

– Ну что, супердрузья, сплетничаете обо мне? – Потом, склонившись к ним с заговорщическим видом, заметил: – Габриэль вроде немного злится?

Слегка смутившись, Эма объяснила, что той не нравится, что они пришли со своими парнями.

– Хочешь, чтобы я ушел?

– Нет, это ничего не изменит. И в любом случае тут Гонзо, который не отлипает от Алисы.

Он сказал, что сейчас все решит, подошел к Гонзо и похлопал его по спине:

– Слушай, старичок, у тебя вроде скутер? Не подбросишь?

– Э-э-э… Знаешь, сегодня вечером я планировал проводить кое-кого другого.

– Не сомневаюсь, но, может, стоит оставить девочек одних? Ты так не считаешь?

– Не-а, – искренне ответил Гонзо, но, поймав настойчивый взгляд Блестера, спохватился: – Ой, да, конечно. Пусть поболтают о туфлях и накладных ногтях.

Когда они прощались, Фред пробормотал:

– Я тоже пойду.

– Нет, – резко возразила Габриэль. – Я хочу, чтобы ты остался.

Широкая улыбка осветила его лицо. Парни ушли, и Алиса решила, что сейчас самое время выставить водку. Габриэль попросила у нее ложку, что их несколько удивило, но тут она поднялась с табурета и постучала ею по стопке.

– Не знаю, подходящий ли сегодня вечер… но я должна сделать заявление. Торжественное заявление.

Ее голос немного дрожал. Наверное, она это заметила, потому что быстро опрокинула стопку, проглотив водку единым духом, и только после этого продолжила:

– Ришар сделал мне предложение.

Алиса, Фред и Эма обменялись ошеломленными взглядами.

– Что? – задохнулась Алиса. – Можешь повторить?

– Он предложил мне выйти за него замуж.

– Но… и что ты ответила… – спросила Эма с легким ужасом в голосе.

Габриэль послала ей загадочную улыбку.

– Единственную вменяемую вещь, которую можно ответить в таких обстоятельствах.

– Ну давай уже! Колись, – потеряла терпение Алиса.

– Я сказала, что подумаю.

Эма не удержалась от вздоха облегчения.

– И… ты подумала? – осмелился спросить Фред, который выглядел таким же напуганным, как девушки.

– Конечно, но такое решение с лёту не принимают.

– Но разве ты не его любовница? – удивилась Алиса. – Я не сильна в терминологии, но это же значит, что у него уже есть женщина? Или нет?

– Ты вполне сильна в терминологии. Да, у него кто-то был, но он с ней порвал перед тем, как сделать мне предложение. Мне нужен ваш совет, девочки. И твой, Фред. Я не знаю, как поступить.

– А нельзя ему ответить, что, может, когда-нибудь, но не сейчас?

– Нет. Ему нужен четкий ответ. Никаких “может быть”.

– Погоди, я не понимаю. Почему именно сейчас? К чему такая срочность?

Они заметили, что Габриэль замялась, словно ей неудобно объяснять.

– Сроки поджимают? – предположил Фред.

– Как это? – спросила Алиса. – Тебе что-то известно?

– Нет, ему ничего не известно, просто наш маленький Фред очень умный, – возразила Габриэль.

Фред порозовел.

– Достаточно быть в курсе. Объясни им.

– Нет. Они разозлятся.

– Эй, мы, наоборот, разозлимся, если вы не прекратите свои намеки.

Габриэль схватила Фредову стопку и проглотила ее содержимое.

– Обещаете, что не разозлитесь? Особенно ты, Эма?

– Обещаю. Знаешь, я сейчас…

– Ришар собирается принять участие в парламентских выборах. Его карьера набирает обороты. Он хочет воспользоваться обновлением политических кадров.

– И что? Для этого жена не нужна! – вскинулась Алиса.

– Очень даже нужна. Он хочет, чтобы его частная жизнь не вызывала вопросов, а сам он мог рассчитывать на того, кто рядом. И ему важно знать это до того, как он ввяжется в предвыборную борьбу.

Судя по их сосредоточенным лицам, Алиса и Эма совершали титанические усилия, чтобы уяснить настоятельную необходимость женитьбы.

– Это нормально, что я до конца не уверена. Союз с политиком не очень-то удался моей прапрапра.

Фреду не нравилось, когда между людьми возникало напряжение, особенно если это были такие подруги, как Эма и Габриэль. Поэтому он вздохнул с облегчением, услышав, как перед уходом Эма бросила Габриэль:

– Видела? Я не разозлилась…

Габриэль приобняла ее, тогда как обычно избегала любых физических контактов и даже не целовалась со Стервами при встрече и прощании. А потом добавила:

– Очень сочувствую тебе, Эма. Если что, я с тобой…

После собрания Стерв Фред пребывал в приподнятом настроении. Он даже поймал себя на мысли “Ура, я теперь тоже Стерва”. Тот факт, что Габриэль попросила его остаться, окончательно перевел его из клана парней в клан Стерв. А вот и нет, поправил он сам себя. Стервы не противопоставляют мужчин женщинам. Конечно, все это могло также означать, что он докатился до незавидного положения “лучшей подружки”. Но с прагматической точки зрения, поскольку ни одна из трех девушек так и так на него не позарится – подобная идея даже теоретически не могла прийти им в голову, – то ему не о чем сожалеть и нет опасности упустить шанс из-за статуса новоиспеченной Стервы. Теперь он даже не понимал, каким образом по дороге в “Клуб Леонардо” мог учуять некую двусмысленность между собой и Эмой. Он отнес это на счет их маскарада и ролевой игры, которую они затеяли. Если тогда и возникло нечто подобное – а это еще нужно доказать, – то не между Эмой и Фредом, а между ней и мужчиной в костюме. Иногда он не мог объяснить, почему она так старается быть доброй подругой, но догадывался, что дело не в жалости, а в своеобразном проявлении материнского инстинкта. Или, точнее, инстинкта старшей сестры. Она вела себя так уже в лицее, когда встречалась с Антуаном. Как, впрочем, и Шарлотта. По всей видимости, его застенчивость и внешняя хрупкость вызывали у сверстниц желание взять его под крыло.

Вернувшись домой и включив компьютер, Фред тут же вспомнил, что ему сказала Габриэль. Он искренне рассчитывал на усталость завсегдатаев интернета, которые, он надеялся, забудут его блог, и тогда он сможет вернуться к анонимности, с которой не должен был никогда расставаться. Однако Габриэль д’Эстре с ее глубинным знанием человеческой души – или, по крайней мере, с тем знанием, которое Фред ей приписывал в связи с ее историческими корнями, словно благодаря им из века в век, из поколения в поколение таинственным образом передается некая особая проницательность, – так вот, Габриэль д’Эстре совершенно не уверена в действенности его метода “Я залягу на дно, и меня забудут”. А вдруг она права? Помимо комментов, Фред получал все больше личных сообщений. Он никогда их не просматривал и не знал, о чем они. Грубо говоря, он вел себя так, будто ничего не происходит, глубоко зарывшись головой в песок. Его пребывание на Майспейсе сводилось к выкладыванию время от времени текстов и к ответам Водяной Лилии, отношения с которой стали более спокойными. Как ни странно, ее вроде бы тоже начал беспокоить размах его популярности. Она рассказала, что с недавнего времени ей пишут незнакомцы, желающие знать, почему она его единственный друг, как она этого добилась и знакома ли она с ним “по-настоящему”. Запаниковав, она согласилась убрать его с верхней строчки списка друзей, не без некоторого чувства вины. Фред был убеж-ден, что посетители приходят только со страницы Водяной Лилии, значит, уже завтра он заметит разницу. Но выяснилось, что ничего не изменилось. Через неделю после того, как она удалила его из топа, у него оказалось столько же, если не больше, посещений, просмотров, комментариев и сообщений. Этого он никак не мог объяснить.

В тот вечер Фред решился прочесть одно из личных сообщений, переполнявших его ящик. Он выбрал его наугад.

Привет!

Я уже отправила три письма, но позволю себе быть настойчивой в надежде, что в конце концов дожму тебя. Мое предложение остается в силе. Но даже если ты откажешься дать мне интервью (которое, кстати, могло бы выйти классным), я все равно намерена посвятить тебе статью. Естественно, я включу в нее ссылку на твой блог. С наилучшими пожеланиями, Сара.

Это было в тысячу раз хуже, чем все, что Фред мог вообразить в своих параноидальных фантазиях. Он быстро закрыл страницу и запретил себе задумываться над содержанием этого послания. Его страусиная тактика оказалась в результате самой правильной, то есть способной лучше других обеспечить ему относительное спокойствие духа. Он вышел из интернета, отключил компьютер и пошел спать, клянясь, что больше никогда не прочтет ни одного сообщения. Всего этого на самом деле не существует. Доказательство: все происходит в виртуальном пространстве.

Но назавтра, сидя на работе, облокотившись на стол и сжав влажное от пота лицо в ладонях, Фред с грустью глядел на пустой коридор. Не только духота давила на него. Он потихоньку начал сознавать, что ему не удастся до бесконечности отрицать существование этого феномена. В сложившейся ситуации это невозможно. Вот уже и журналистка хочет взять у него интервью. Написать о нем статью. Тучи сгущались. Возможно, ему придется как-то реагировать. Тогда нужно уже сейчас, на начальной стадии, очертить точный масштаб грозящей катастрофы. Да, нужно, но не станет же он ради этого читать все личные сообщения подряд. Ему необходимо получить более цельную картину происходящего. Фреду никогда раньше не приходило в голову гуглить себя, а уж тем более свой ник. Но сегодня это показалось ему единственным решением, позволяющим оценить размеры бедствия. После обеда на работе было непривычно спокойно. Как будто обрушившаяся на город жара лишила сил всех его сослуживцев. Царило глухое безмолвие. Итак, Фред включил гугл, предчувствуя, что сейчас он узнает нечто, знаменующее конец спокойствия. Его этаж был погружен в полную тишину и неподвижность, но когда на экране появилась страница с результатами, ему показалось, будто здание заколебалось от землетрясения, раздался оглушительный грохот и разразилась буря, которая вот-вот разобьет все стекла.

Набрав в гугле Persona, Фред увидел, что его блог стоит выше фильма Бергмана.

Его тексты копировали, перепостили и цитировали в других блогах. Множество ссылок вело на его страницу в Майспейсе. Именно из-за этого исчезновение Фреда с первой строки у Водяной Лилии ничего не изменило. Слишком поздно: ссылки повторялись на десятках сайтов. Он с изумлением узнал, что несколько интернет-изданий успели посвятить ему статьи. Он прочел их, и они показались ему пугающе странными. Как, впрочем, и вся ситуация. В статьях превозносили его стиль, великолепное построение фразы и иронию, его лингвистические находки и неологизмы, но особо отмечали выдающийся “актуальный способ мышления”. Фреда успокоило лишь то, что этот водопад похвал изливался в узком и достаточно замкнутом кругу так называемых независимых интеллектуалов. Однако в этой среде он, несомненно, был чем-то вроде мини-знаменитости. Он также с удивлением констатировал, что чаще всего его характеризуют словом “депрессивный”. Сам Фред считал себя скорее человеком веселым. В одной из статей под названием “Персона, или Депрессия компьютерного гика”, автор провел более глубокий, чем у других журналистов, анализ Фредовых текстов и даже отыскал и откомментировал содержащуюся в них символику.

В связи с революцией в интернете нам сулили золотые горы, однако до сих пор ставшие ее следствием художественные тексты, которые ниспровергали общепринятые принципы, не удовлетворяли наши ожидания. Так было до того майского дня, когда некто неизвестный (или неизвестная) швырнул (или швырнула) в сеть, словно бутылку с зажигательной смесью, свой блог, который умом, тонкостью и искренностью далеко превосходит большинство работ, публикуемых на бумаге.

[…]

Естественно, ник Персона выбран не просто так. Само название фильма Бергмана и имя медсестры – Альма – являют собой аллюзию на конфликт между социальной маской (Персона) и подсознанием, душой (Альма-анима), конфликт, который, согласно Юнгу, порождает страдание.

[…]

Здесь уже с первых фраз мелькает то, что станет потом прочной канвой этих текстов, бесконечным и лишь слегка замаскированным лейтмотивом – настойчивое, но очень тонкое, без намека на какую бы то ни было прямолинейность, разоблачение актуального тренда. Уже своим именем или, точнее, своей не-самостью Персона предостерегает нас от ужасной анонимности, в которой мы живем в эпоху “Академии звезд” [16] и тому подобных программ, являющихся своего рода проклятием нашего времени.

[…]

Но разоблачение этой анонимности не сводится к критике медийной системы, которая пребывает в ежедневном поиске своей “Новой звезды” [17] , чтобы пережевать и выплюнуть ее на следующей неделе. Персона идет дальше и тычет нас носом в нашу не-самость. Наше не-существование вдали от других. “Ад – это другие” [18] , повторяет нам Персона, но одиночество – это нечто вроде ада для неверующего, то есть небытие. И поэтому страница, на которой есть всего лишь один друг (да еще и с ником Водяная Лилия, дающим основания подозревать, что это не человеческое существо), выглядит как самая мощная критика виртуальности эмоциональных связей. Или неизбежно обманчивой эмоциональности виртуального мира.

Вот что примерно чувствовал Фред, когда он читал эти комментарии к своему блогу.

После часа поисков и знакомства с откликами он должен был признать правоту Габриэль: не зря она сомневалась насчет того, что “все постепенно успокоится”. Фред никогда не собирался оценивать качество своих постов, и даже при наличии всей этой лавины похвал такой вопрос для него не стоял. Он слабо верил в объективные и непреходящие достоинства какого-либо текста, полагая более вероятным чудесное, но, безусловно, временное совпадение, встречу в момент X между читателями и произведением, в котором они могут увидеть себя, опознать свое самоощущение, свои стремления и разочарования. К тому же форма блога, в принципе, лучше, чем любая другая, годится для самоотождествления.

Поэтому он не видел в происходящем никакой личной заслуги. Это всего лишь доказывает, что он – продукт своей эпохи, причем продукт достаточно расплывчатый, раз столько людей смогли найти в нем свое отражение.

Однако сам факт, что такое произошло с ним, Фредом, который ничего для этого не делал – что, как ни парадоксально, импонировало аудитории больше всего, – приводил его в полное изумление. Он отправил Водяной Лилии сообщение, в котором обрисовал ситуацию. Она тут же ответила, тысячу раз извинилась и повторила, что во всем виновата она одна, а теперь страшно раскаивается, что привлекла к нему внимание, хотя он этого не хотел и предупредил ее с самого начала.

Эма все еще валялась в постели у Блестера, который уже давно отправился на службу. Было так жарко, что она откинула простыню, а под животом расплылось влажное пятно пота. Она перевернулась на спину и стала рассматривать потолок, расчерченный полосами света и тени. Она чувствовала себя школьницей на летних каникулах, когда нет никаких обязанностей, а есть только полная свобода. Эма вздохнула от удовольствия. Наконец-то не надо вскакивать с постели с торчащими во все стороны волосами, опухшими глазами и угнездившимся где-то в желудке паническим страхом опять опоздать на работу (в ее случае скорее с уверенностью, что это неизбежно произойдет). В первые дни ей еще было немного неловко из-за своего безделья. Но теперь она нашла себе оправдание благодаря первому решению, принятому за три недели ничегонеделанья. Она станет “нормальной”. В ее случае это требовало усилий, которые с лихвой оправдывали несколько часов блаженного утреннего валяния в койке. Теперь ей уж точно полагалась передышка для восстановления сил.

Она снова удовлетворенно вздохнула. Временами жара становилась нестерпимой. На последнем собрании Стерв Эма объявила, что отказывается от своей теории заговора. Не то чтобы она приняла объяснения самоубийства Шарлотты, нет, она просто перестала задавать вопросы. Встречаясь со Стервами, она болтала обо всякой ерунде и прикалывалась по поводу Блестера, которому тем не менее любовно готовила ужины. Теперь они практически жили вместе и по утрам не спрашивали друг друга, увидятся ли вечером. Конечно, в какой-то степени это было следствием Эминого кризиса, из-за которого она не могла оставаться одна. Она позволила Блестеру заботиться о ней. Безусловный недостаток совместного проживания заключался в том, что они больше не занимались любовью по три раза за ночь, но поскольку отныне они проводили вместе все ночи, средняя недельная цифра осталась неизменной. Однако произошла еще одна перемена. Эма заметила, что их сексуальные отношения стали менее неистовыми, менее необузданными. Возможно, из-за того, что он пока считал ее еще слишком хрупкой, полагала она. К тому же для бурных забав было слишком жарко. Анальный секс и невыносимое пекло сочетаются плохо. С другой стороны, притворяться, будто тебе нравится заниматься любовью как все и каждый, оказалось не так уж плохо: это вносило свежую струю и, нельзя не признать, было эротической игрой не хуже прочих. Если, конечно, она не затянется.

Итак, первые дни в амплуа безработной в поисках работы Эма провела, занимаясь “нормальными” вещами: официально оформила свой статус и в процессе узнала, что нормальность – штука сложная. Если она со своим дипломом о высшем образовании не знала, как заполнить необходимые бумаги, могли ли добиться пособия по безработице семнадцатилетние ребята, жарящие картошку в “Макдоналдсе”. К несчастью, она угодила в разгар полной реорганизации: только что слились Агентство по трудоустройству и Союз содействия занятости в промышленности и торговле, что теоретически должно было упростить процедуру. Теоретически.

На первом этапе марафона целый день новобранца Эмы прошел в попытках зарегистрироваться на сайте Центра занятости, и к вечеру она была вынуждена сдаться. Назавтра повторная попытка оказалась более успешной, и присланное по электронной почте сообщение известило ее, что скоро она получит приглашение на встречу с консультантом. После этого Эма стала ждать. Поскольку она догадывалась, что в таком темпе ей никогда не получить пособие, которое как раз должно быть рассчитано с помощью этого мифического консультанта, Эма позвонила по телефону, чтобы напрямую договориться о встрече. Во время первого звонка ей пришлось восемь раз подряд нажать на “клавишу со звездочкой вашего телефона”, чтобы в результате прождать шесть минут, по окончании которых, как выяснилось, автоответчик запрограммирован на отключение. Слегка разозлившись, она перезвонила и, уже не дожидаясь подсказки, нажала на звездочку восемь раз, после чего автоответчик вновь послал ее на хрен. Ей понадобилось в сумме четыре попытки, чтобы ее “соединили с оператором”. Когда она наконец-то услышала на другом конце провода человеческий голос, Эма была полна решимости не отпускать его. Для начала у нее ушло несколько минут на то, чтобы понять, что она говорит не с консультантом Центра занятости, а с каким-то сотрудником колл-центра, явно не обученным ответам на ее вопросы. Девушка возразила ей, что нет, она прошла трехдневный тренинг, а когда Эма в приступе ярости спросила: “Тьфу ты! Почему мне кажется, будто я звоню гребаному интернет-продавцу, который ничего толком не отвечает?” – та призналась, что и впрямь в прошлом году работала телефонным оператором интернет-компании, предлагающей услуги связи. В конце концов она согласилась, что с обработкой Эминого досье действительно произошла необъяснимая задержка, а когда Эма попросила назначить встречу, девушка сообщила, что его, возможно, перенаправят в некую частную компанию.

Эма едва не задохнулась от злости. Она наивно полагала, что желающих потратить столько энергии, чтобы добиться свидания с кем-то из Центра занятости, не так уж много, то есть возможность увидеть ее, Эму, будет для них едва ли не честью. Но, по всей вероятности, система не разделяла эту точку зрения. В результате, поскольку Эма по натуре была скандалисткой и этот, по мнению окружающих, легкий недостаток иногда становился ее козырем, ей все-таки удалось записаться на прием. Который был назначен как раз на сегодня.

Вот она и пыталась подготовиться психологически, валяясь в постели. Основной ее задачей было получение пособия, однако Эма была бы не против, если бы ей помогли найти работу. Хотя бы для того, чтобы сделаться нормальной. В конце концов, кто лучше консультанта Центра занятости мог наставить ее на путь нормальности? Этим размышлениям она и предавалась, когда ее телефон, переключенный на режим вибрации, задергался и запрыгал по ночному столику из “Икеи”. Высветившийся на экране номер показался Эме смутно знакомым, но кто это, она не знала. Поколебавшись, она нажала на кнопку и услышала голос взрослой женщины:

– Алло? Эма?

– Да…

– Здравствуй, это Брижит. Мама Шарлотты. Надеюсь, я тебя не отрываю?

Эма резко уселась на кровати и подтянула угол простыни, прикрывая грудь.

– Э-э-э… Н-нет. Конечно нет.

– У тебя все в порядке?

– Да… А у вас?

– О… День на день не приходится, знаешь ли… Ты удивлена?

– Да, немного.

– Дело в том, что я решила разобрать вещи Шарлотты, те, что она оставила у нас. Знаешь, всякие ее детские вещи и когда она была совсем молодой девушкой. И я нашла несколько мелочей, которые, как мне кажется, должны быть у тебя.

– …

– Можешь забрать их, когда захочешь.

Уфф… Это ее несколько напугало, но она знала, что если отложит визит на потом, ей уже никогда не хватит смелости прийти за ними.

– Честно говоря, в последнее время я не так чтобы завалена работой. Могу даже сегодня зайти, если это удобно.

– Отлично! С удовольствием увижусь с тобой, честно. Адрес помнишь, да?

– Естественно. Буду часам к четырем.

Денек обещает быть не из легких.

Несколько часов спустя Эма встретилась с Эмманюэль Блан, своей ровесницей, выступающей в роли ее консультанта. Эма тут же почувствовала доверие к девушке, решив, что практически тезка неизбежно должна быть компетентным специалистом. Она предполагала, что во время беседы могут возникнуть какие-то затруднения, но ей в голову не могло прийти, что проблемы возникнут еще до ее начала. Эмманюэль Блан, явно на грани нервного срыва, объявила:

– Извините, но сначала я должна найти кабинет, где смогу вас принять.

– У вас нет кабинета? – тупо переспросила Эма.

– Не-е-е-т. У нас нет постоянных кабинетов, со всем этим слиянием и так далее, ну, вы знаете. Обычно все легко решается, но сегодня ничего не выходит. Потому что кое-кто счел себя вправе занять кабинет, который я заранее зарезервировала.

Эма последовала за Эмманюэль по всему Центру в поисках стола. Через четверть часа, когда Эма уже подумывала, не предложить ли пойти в кафе напротив, но опасалась, что эта идея может не вписаться в рамки нормальности, одна из сотрудниц – секретарша, как решила Эма, – сдалась и уступила им свой кабинет. “Но не надолго, договорились, Эмманюэль?!”

Когда они уселись, Эмманюэль извинилась за задержку. Выходило, что с Эминым досье случилась заминка. Но не стоит беспокоиться, такое бывает все чаще и чаще.

– А-а-а… Ну, тогда я спокойна. Но почему такое случается все чаще и чаще?

Эмманюэль вздохнула:

– Слияние сломало всю систему. Полный бардак. Если честно, мы тут все на грани самоубийства. Каждому агенту полагалось работать с шестьюдесятью досье, а вам известно, сколько их у меня? Известно?

– Нет.

– Двести. То есть на сто сорок больше, чем нам обещали. И как вы хотите, чтобы мы успевали обработать их вовремя? Так что, никуда не денешься, ошибки неизбежны. Я знаю тут одного, так он на прошлой неделе вообще потерял чье-то досье. Раньше с ним такого не случалось. Никогда.

– Ну да… А что с этой историей насчет возможной передачи моего досье в другую контору?

Эмманюэль воздела руки к небу:

– О-о-о. Это… Ни за что не поверите.

– А вы все же попробуйте.

– Ладно, вы же видите, насколько мы загружены. Нас, естественно, слишком мало. Две сотни досье на человека, как я уже говорила. Поэтому решено перекинуть некоторые частным конторам типа Adecco или Manpower. И знаете, что самое ужасное? Так вот, сотрудникам агентств платят по три тысячи евро за каждого пристроенного безработного. Можете себе представить, во что это обойдется государству? Догадываетесь? Я сама вам скажу. За два года государству придется выложить четыреста пятьдесят миллионов евро. Стыдоба. И после этого нам говорят, что у них нет денег, чтобы нанять побольше консультантов для Центра занятости. Змея кусает собственный хвост.

Эма не удержалась от мыслей вслух.

– То есть вас заставляют работать в таких условиях, что вы не можете не накосячить, после чего, якобы чтобы помочь вам, обращаются в частные конторы. Я подозреваю, что со временем они скажут: “Сами видите, Центры занятости не умеют работать, остается только их приватизировать”. Слияние Агентства по трудоустройству и Союза содействия занятости – случайно, не часть ОРПГФ?

В ту же секунду Эма пожалела об упоминании ОРПГФ. Зачем она это делает? Все эти реформы должны быть ей пофиг. Эмманюэль как будто немного растерялась.

– Ну-у-у… По-моему, я читала об этом в листовках. Ладно, проехали. Не хочу вас грузить, тем более что вы сами в сложном положении. Кем вы работали?

– Журналисткой.

На этот раз Эмманюэль в ужасе застыла.

– Вы пришли, чтобы вытянуть из меня информацию, да? Вы назовете мое имя?

– Да нет же! Меня только что уволили.

Тут Эма заметила взгляд Эмманюэль, упершийся в ее сумку, которую она бросила на соседний стул. Эмманюэль заговорила менее эмоционально, более механически и при этом не отрывала глаз от Эминой сумки.

– Знаете, я иногда склонна преувеличивать. По правде говоря, это слияние – хорошая штука. Старая система была бессмысленной. Сейчас просто нужно немного времени, чтобы отладить механизм. Но в целом все полностью довольны.

Эма нахмурилась, безуспешно попробовала поймать взгляд своего консультанта, после чего совершенно спокойно задала вопрос:

– Прошу прощения? Но вы сейчас разговариваете с моей сумкой, да?

Эмманюэль радостно захохотала, прерывая смех восклицаниями вроде “Ну и ну… надо же такое придумать!”. Это прозвучало бы вполне правдоподобно, если бы она время от времени не косилась осторожно на сумку. Потом она стала серьезной:

– Ну, хорошо, полагаю, мы со всем разобрались.

– Вы уверены? А как насчет моего пособия?

– Больше проблем не будет. Так ведь, если трезво оценить, никаких проблем и не было, правда?

Она поднялась. Эма последовала ее примеру, повесила сумку на плечо. Консультантша уже собралась проводить ее до двери, когда Эма спросила:

– А что с поиском работы для меня?

Эмманюэль послала обольстительный взгляд Эминой сумке и ответила ей, то есть сумке:

– За это я не очень беспокоюсь, уверена, вы ее найдете.

Покидая Центр, Эма ощущала некоторую досаду. Она сделала все, чтобы быть нормальной, но отдавала себе отчет в том, что полноценной беседы не получилось. Неудачи преследовали ее. Тут зазвонил телефон. Это был Блестер, желавший знать, как все прошло.

– Хорошо. Так мне, по крайней мере, показалось. Мой консультант оказалась довольно симпатичной.

– Н-да… Тогда почему у тебя такой голос? Что ты натворила?

– Да ничего. Я не виновата. Честно говоря, я подозреваю, что она приняла меня за засланного казачка и решила, что я снимаю репортаж скрытой камерой.

– Что ты плетешь?! Кончай со своей паранойей.

– Нет, правда. Как только я сказала, что по профессии журналистка, она стала обращаться к моей сумке.

– Так, послушай, Эма!!! Что ты еще натворила? Ты ее напугала, да?

Эма не успела по-настоящему обидеться на Блестера, потому что уже опаздывала к Шарлоттиной маме. Сорок минут спустя она стояла перед входом в дом, где провела годы, и не могла сдвинуться с места. Она задавала себе вопрос, довольно скептично оценивая возможный ответ, помогут ли подобные действия вернуться к нормальности, к которой она так стремится. Простояв минут десять, она все же решилась нажать на кнопку домофона. Через решетку она увидела Брижит – та сразу вышла из дома и направилась по двору к воротам. Несмотря на возраст, она сохранила элегантность, которую Эма помнила с детства. Несколько прядей выбились из пучка. На ней был костюм в стиле мужского, и его строгость выдавала высокую марку. Они подчеркнуто сердечно расцеловались.

– Заходи, Жерар дома, он как раз готовит кофе. Ты же выпьешь с нами чашечку?

Эма кивнула и перешагнула через порог, вдохнув большую порцию кислорода. Внутри она не заметила серьезных перемен.

– Ты у нас давно не была, правда?

Жерар поздоровался с ней из-за стойки, делящей кухню на две части. Он держал в руке бутылку и наливал воду в кофейник. Он выглядел усталым.

– Мне кажется, в последний раз мы праздновали Шарлоттино двадцатипятилетие.

– Да-да… Что вы тогда сделали с нашим домом… Проходят годы, и становится очевидно, что это те воспоминания, к которым возвращаешься с радостью. Я даже иногда злюсь на себя из-за того, что была не уверена, стоит ли затевать такое сборище. – Она на секунду прикрыла глаза рукой. – Может, хочешь сначала подняться за вещами?

– Не знаю. А что я должна взять?

Шарлоттины родители обменялись понимающими взглядами.

– Пойди в ее комнату. Ты наверняка сообразишь, что там для тебя. Мы ждали, пока ты это заберешь, чтобы уже потом позвонить зятю.

– Хорошо. Я пока не совсем врубаюсь, но это не важно.

Поднимаясь по лестнице, ведущей к спальне Шарлотты, Эма жутко нервничала. Единственное объяснение, которое она нашла своему страху, – перспектива по сути впервые за много лет (поскольку она отказалась присутствовать при положении тела в гроб, а квартира Шарлотты и Тюфяка была для нее абсолютно чужой) оказаться лицом к лицу с подругой. Или, точнее, с ее отсутствием.

Дверь была открыта. Внутри наблюдался некоторый беспорядок, повсюду стояли коробки, но кровать и письменный стол оставались на своих местах. На стеллажах Эма сразу узнала знакомые корешки книг, она могла бы перечислить по порядку все их названия, вспомнить каждую безделушку, валявшуюся там же, каждую сережку из пар, половинки которых были давно потеряны.

Комната напоминала помещение перед переездом.

Эме стало ясно, что сейчас она опять заплачет и ей срочно требуется сигарета, однако сумку она оставила внизу. Она без особой надежды направилась к шкафчику для CD-дисков, отсчитала третий снизу отсек и просунула вглубь руку. Невероятно, но пресловутая заначка на черный день все еще была на месте. Мятая пачка “Лаки страйк”. Не самая удачная идея – курить эти сигареты, которые так напоминали о Шарлотте, но что поделаешь… Или сейчас, или никогда. Пачка оказалась наполовину пустой. Эма не удержалась от попытки угадать, когда Шарлотта доставала ее в последний раз. Она наверняка была здесь всего несколько недель назад. Пришла, чтобы разобрать вещи, и захотела выкурить сигаретку в комнате, где жила подростком. Щелкнула зажигалкой, открыла окно, как сейчас Эма, и облокотилась на подоконник. Но что было у нее на уме в ту минуту? О чем она размышляла? Эма была уверена, что Шарлотта вспоминала многочисленные вечера, проведенные в этой комнате, когда они жаловались друг другу на свои беды и на родителей и надеялись, что жизнь выполнит свои обещания. Может, она даже едва не достала мобильник, чтобы позвонить старой подруге и сказать: “Привет, это я. Я у себя в комнате. Хотела узнать, не помнишь ли ты имя того приставучего перца, с которым я встречалась в лагере после коллежа, того, что хватал меня за грудь?” Но нет, Эма не помнила его имени. Но нет, Шарлотта не звонила Эме. А еще? Может, она размышляла о попавшем ей в руки досье “Да Винчи”? Не здесь ли, у окна, она решила обнародовать содержащуюся в нем информацию? И может, именно тогда-то она едва не позвонила Эме. “Привет, это я. Знаю, мы в ссоре, но я должна кое-что тебе рассказать. Мне требуется серьезная помощь”. Но нет, она не позвонила. Да черт же подери, почему она ей не позвонила? Из-за досье “Да Винчи” или же просто, чтобы пожаловаться, что все не так, что почва уходит из-под ног и она хочет со всем покончить раз и навсегда. Размышляла ли она о том, что брак с Тюфяком ошибка?

Веревка разорвалась? Но если да, то в каком месте случился разрыв?

Пребывание в Шарлоттиной спальне не приносило ответа на эти вопросы. Эма окинула комнату взглядом. И заметила открытую коробку, на стенке которой маркером была сделана надпись “Эма-богема”. Вот оно, то, что Шарлотта ей оставила. Значит, что-то она все-таки ей оставила. Не забыла ее. Эма закурила вторую сигарету, чтобы набраться храбрости, и уселась на пол, скрестив ноги, перед коробкой. Это было похоже на их последнюю встречу. Только они вдвоем и никого больше. Когда она увидела обложку лежащего сверху альбома, нашлось объяснение понимающей улыбке, которой обменялись родители, и ее кольнула легкая досада. Они его несомненно видели. Они нашли предмет, который подруги тщательно прятали все эти годы. Они наложили лапу на “альбом с членами”.

Название заставляло их хихикать, однако оно было излишне самонадеянным. Первая страница датировалась 1989 годом, на ней было не фото и уж тем более не член, а весьма приблизительный портрет Джимми, их первой любви. Ну да, в начальной школе лучшие подруги могли позволить себе роскошь иметь одну любовь на двоих. Так же, как у них был общий любимый цвет или общий обожаемый мультик. Эма знала, что Джимми влюблен в Шарлотту, но та предпочитает игнорировать этот факт и страдать вместе с подругой, чтобы не нарушить их молчаливый пакт. За портретом следовали заполненные в четыре руки страницы корявых излияний по поводу жестокого равнодушия красавчика Джимми. Эма листала альбом – все они были здесь: все эти лица давно забытых мальчиков, от любви к которым они умирали.

Она наткнулась на фото Седрика. Того самого, который первым лапал Шарлотту. С годами страницы, посвященные увлечениям одной и другой, начали чередоваться. Потом, в 1997 году, появилась первая фотография члена. Сделанная тайно, издалека, размытая, что-то вроде трофея. Эта идея пришла в голову Шарлотте, а не Эме. Когда она излагала Эме свою придумку, ее лицо пылало, а потом они вдвоем отправились проявлять пленку и хихикали, передавая ее приемщику в фотоателье.

Она сразу перешла на последнюю заполненную страницу.

Здесь ее ожидал тот еще сюрприз. Это был вовсе не давно знакомый снимок, который она рассчитывала увидеть. Шарлота добавила к их коллекции еще одну фотографию. Огромный эрегированный пенис, штука нечеловеческих размеров. Подпись гласила: “Кто бы мог подумать?.. Май 2007 г.” Эма была потрясена. Так вот в чем, оказывается, секрет неотразимости Тюфяка… Она расхохоталась.

Когда Эма снова спустилась в кухню, Жерар был поглощен чтением “Монд” – привычное для него занятие, насколько она помнила. Даже когда они проводили каникулы в турецком захолустье, ему удалось где-то откопать любимую газету. Она поставила свою коробку возле входной двери. Брижит сидела в гостиной на диване, уткнувшись застывшим взглядом в пустоту. Эме пришло в голову, что ее безучастность – самый красноречивый признак душевной боли. Боли, которую ничто никогда не смягчит. Она громче застучала каблуками по паркету, чтобы оповестить о своем приходе. Брижит подняла к ней лицо, на котором проступила мягкая улыбка.

– Все в порядке? Нашла?

Эма кивнула:

– Ага, похоже, я нашла то, о чем вы говорили.

Как ни глупо, ей было неловко, словно ее уличили в чем-то недостойном.

– Да, вам обеим всегда удавалось удивить меня. У тебя есть время на кофе? Он еще горячий.

– С удовольствием.

Эма села рядом с ней, зная, что нервничает.

– Можешь курить.

– Кажется, мне стало легче, после того как я побывала в ее комнате.

– Да. Я слышала, как ты смеешься.

Во взгляде, который в этот момент бросила на нее Брижит, было все. Она отлично поняла, что Эма хотела ей сказать, да, она все знала, будто обладала божественным всеведением.

– А как ты? Что у тебя слышно, Эма? – спросила она, подавая ей чашку.

– Все в порядке… Я… Честно говоря, профессионально я сейчас на распутье.

– Что так?

– У меня были разногласия с главным. В журналистской среде такое часто случается. Вот мы и решили прекратить сотрудничество.

– Но у тебя есть другая работа?

– Пока нет. Это только что произошло. И было немножко неожиданно. Но я не слишком волнуюсь. Скоро что-то найду – у меня есть несколько наводок. Да и потом, на сколько-то месяцев я обеспечена компенсацией.

– Это хорошо, что ты не беспокоишься, но все же, как мне кажется, теперь все сложнее, чем было в наше время. Увольнения, безработица, прессинг на работе… Я все это наблюдала с Шарлоттой. Она работала ужасно много. С утра и до позднего вечера. Даже в выходные. И несмотря на все ее жертвы, у нее были серьезные проблемы с руководством.

– Как это, серьезные проблемы?

– Ну-у-у… Она не делилась с нами подробностями, но за одним из последних ужинов вкратце обрисовала ситуацию. И если хочешь знать мое мнение, нельзя не заметить связь между этим жутким гнетом и тем, что она сделала.

– Но о самой проблеме вы ничего не знали?

– Она говорила о неких трудностях морального свойства. У нее тоже возникли разногласия с начальством, и начальство оказывало давление. Мы никогда не узнаем, чем бы все это кончилось. Но когда мы виделись в последний раз, она как будто стала спокойнее. Даже на некотором подъеме. Я решила, что она, быть может, нашла другую работу.

– Я всего этого не знала.

– Она ни с кем об этом не говорила, насколько мне известно. И потом, вы не часто виделись… Но она тебя очень любила. Узнавала все о твоей жизни, рассказывала мне о тебе.

– Меня это не удивляет. Я вела себя так же.

Брижит проводила Эму до ворот и сказала на прощание:

– Появляйся, когда захочешь, мы всегда будем тебе рады. Но ты не обязана приходить. Не хочу на тебя давить.

Эма вошла в метро и только после этого отерла слезы.

Плейлист:

Файст – My Moon, My Man (ремикс Boys Noize)

Of Montreal – The Past Is a Grotesque Animal

dEUS – The Ideal Crash

 

Глава 8

Пижама и водка

Вернувшись домой, Эма налила крепчайший кофе в большую немытую кружку и уселась, скрестив ноги, перед компьютером. Пора попробовать разобраться. Обведя глазами пустую гостиную, залитую солнцем, она подумала, что странно быть одной дома в разгар рабочего дня. Она неподвижно сидела перед компьютером, задыхаясь от жары, и даже вспотела. От обжигающего кофе легче не становилось. Эма встала, открыла окно, и через несколько секунд десяток мух уже кружился в центре комнаты. Она решила, что такая компания ее устраивает. Однако вскоре на фоне их назойливого жужжания дневная тишина стала еще заметнее. Царившее вокруг безмолвие приобрело пугающий оттенок, и Эма включила музыку. Она выбрала на Deezer старый альбом Тома Уэйтса, рассчитывая, что он заполнит пустоту гостиной.

Эма создала новый файл и начала излагать информацию, относящуюся к смерти Шарлотты, стараясь быть максимально объективной. Несмотря на решимость стать (снова) нормальной, она не могла делать вид, будто Брижит ей ничего не сказала. Упоминание проблемы, с которой Шарлотта столкнулась на работе, как нельзя лучше стыковалось с тем, что Эме уже было известно. К тому же она не только знала, как проверить эту историю, но еще и располагала свободным временем, да и терять ей было почти нечего. Небольшое заключительное расследование не могло привести к серьезным последствиям. И на этот раз она возьмется за дело по-другому. На случай, если вдруг она действительно сумасшедшая (гипотеза, которую она по-прежнему не отметала окончательно из соображений интеллектуальной честности), ни к чему впутывать Стерв и Фреда в свой параноидальный бред. По крайней мере, пока она не наткнется на что-то новое.

Оставался Блестер. Поскольку с ним Эма видится постоянно, трудно будет исхитриться скрыть от него свои планы. С другой стороны, после всех неприятностей, которые на нее свалились, и клятвенных обещаний больше никогда и ни за что не связываться с жизнью или смертью Шарлотты, она с трудом представляла себе, как объявить ему, что ей надо еще что-то по мелочи проверить. И даже презирая себя за будущее вранье, она все же предпочитала такое решение неминуемой проповеди на тему ее врожденной склонности вечно вляпываться в какое-нибудь дерьмо.

Она была полна решимости как можно быстрее все выяснить и, занявшись для начала поисками в собственном шкафу, тут же облилась потом. Майка прилипла к спине, заставив ее вздрогнуть от раздражения. Немыслимое везение – она не надевала после похорон пиджак, в котором тогда была, благодаря чему ей сразу удалось найти визитку с текстом “Фабрис Солнье. Консультант. McKenture” в том самом кармане, куда она ее сунула. На мгновение она застыла в нерешительности, сгибая и разгибая карточку. Ну да, придется поужинать с типом, очевидная цель которого – ее трахнуть, и это, конечно, геморрой. Однако Блестер вовсе не обязан об этом знать. Она уже сделала достаточно уступок в попытках быть послушной и всем довольной, так что заслужила право на минимум личной свободы. Эма была настолько уверена, что другого выхода нет, а цель оправдывает средства, что ей ни на секунду не пришло в голову, что она сейчас впервые нарушает основополагающую аксиому Стерв: не стыдиться своих поступков, не прибегать к лицемерию, свойственному традиционным парам. По ее разумению, решение задачи лежало на поверхности: она хочет больше узнать о Шарлоттиной работе, значит, нужно обратиться к кому-то из ее коллег. Если исходить из этого постулата, как ни крути, придется пойти на компромисс с принципами Стерв (ничего не скрывать от своего бойфренда из-за того, что боишься его реакции). Впоследствии она, однако, скажет себе: хуже всего, что я сделала это, даже не осознав собственного отступничества.

К ее удивлению, вышеуказанный Фабрис сразу ответил. Он, конечно, был очень-очень рад, хоть и удивлен, что она объявилась. И конечно же для него огромное удовольствие поужинать в такой очаровательной компании. Когда Эма сообщала Блестеру, что они не смогут увидеться, так как она собралась посидеть с подружкой в кафе, и когда выключала телефон у входа, она все-таки догадывалась, что не совсем в ладах с совестью.

Эма сидела в ресторане с приглушенным светом и мягкими диванами, который он, по всей видимости, счел верхом шика, и старалась сдерживать активные поползновения Фабриса. Она заметила, что его манеры резко изменились. Этот придурок смотрел на нее едва ли не сверху вниз. Демонстрировал уверенность в себе, свою неотразимость или, точнее, неотразимость своего банковского счета. От него разило высохшей заплесневелой спермой. Неупотребленной и непригодной к употреблению. Тот факт, что позвонила Эма, должен был означать для его непомерно раздутого эго, что она выступает в роли просительницы. То есть занимает слабую позицию. Она едва ли не слышала его мысли: “Вот еще одна, неспособная устоять против притягательной силы власти”. И то, что весь ужин она расспрашивает его о работе (Эма начала с ничего не значащих вопросов про обстановку в компании, намереваясь постепенно перейти к тому, что интересовало ее на самом деле), только утверждало Фабриса в его представлениях. К сожалению, за пикантными овощами в хрустящем тесте и морепродуктами, поданными в качестве закусок, он лишь сказал ей, что у него очень трудная работа – читай: слишком сложная для такой курицы, как Эма. Когда же им принесли бургеры в икорном соусе, он в очередной раз ушел от ответов, причем сделал это таким загадочным и многозначительным тоном, как если бы речь шла о государственной тайне, которую он, естественно, не имеет права разгласить. Наполеон с шоколадным кремом снабдил Эму предлогом для перевода разговора на Шарлотту.

– Знаешь, она пекла потрясающие торты, и, кстати, коль уж мы о ней заговорили, какой она была на работе?

В первый момент он сумел сформулировать, лишь что их работа слишком сложна для женщин. Давление, ответственность и все такое. И потом, она забирает уйму времени, требует жертв, а женщины по природе своей скорее не карьеристки. В общем, не удивительно, что она покончила с собой: для такой работы нужны широкие плечи. А тут уж что ни говори… О’кей, они работали в разных командах, но он видел, что она, бедняжка, выкладывалась по полной. Эма начала нервно рыться в сумке, пытаясь найти пластинку никоретте, чтобы успокоиться. Ладно, придется признать, что у Шарлотты несколько раз возникали проблемы по службе. В ее группе атмосфера постепенно сгущалась. Она позволила себе поставить под сомнение некоторые методы и даже обвинить руководство в отсутствии четко поставленных целей. Невероятно, да? Дольше Эма сдерживаться не могла:

– Но разве желание превратить французское государство в предприятие не выглядит абсурдным?

Фабрис покачал головой:

– Государство тоже имеет право контролировать управление. Под каждую задачу находятся адекватные решения.

– Решения, учитывающие только цифры. Государство занимается социальными проблемами, а они не сводятся к цифрам.

– Почему бы и нет? Существует объективная реальность. Например, даже государство придет к банкротству, если будет тратить больше денег, чем у него есть. Впрочем, именно по этой причине министр бюджета, потрясающий мужик, супер, с этим ты не будешь спорить, пришел в правительство из частного сектора. Более того, от нас – раньше он был одним из наших компаньонов.

Эма едва не подавилась. Министр бюджета, о котором она не задумываясь сказала бы, что он отнюдь не супер и не потрясающий мужик, и к тому же еще и главный докладчик ОРПГФ, одарил, получается, свою бывшую контору самым сладким из имеющихся кусков французского рынка аудита.

– Вот-вот. Тебя не шокирует тот факт, что он отдал вам реформу социальной политики?

– Нет. Мы входим в четверку лучших аудиторских компаний в мире. И три остальные тоже работают на государство. Нелепо было бы отказываться от наших услуг только из-за того, что он с был с нами связан. Знаешь, мы не монстры. Пора уже перестать утверждать, будто все зло от бизнеса. Бизнес зарабатывает деньги, которые затем позволяют улучшить качество жизни всего населения. Вот, взгляни, простой пример: наш McKenture – спонсор Лувра. Мы даже основали специальный фонд, объединение предприятий – меценатов Лувра.

На этот раз Эма замолчала надолго. Только что этот кретин выдал ей информацию, за которой она охотилась уже несколько недель. Аудиторская фирма, теоретически эталон объективности, выдвигает предложения, как поступить с музеями, одновременно имея долю в этих самых музеях. В данном случае речь идет, как минимум, о серьезном конфликте интересов. Или кое о чем похуже. Именно такие вещи должны были шокировать Шарлотту. Она, конечно, была либералкой, но при этом верила в принципы, которые, по ее мнению, позволяют системе функционировать правильно. Эма не врубилась с самого начала: Шарлотта вовсе не собиралась изобличать ОРПГФ, то есть саму политику, – ее она одобряла. Но она вскрыла очень серьезный конфликт интересов.

К сожалению, дальше Фабрис не пошел. Он вернулся к своим сексистским причитаниям на тему “женских профессий”. Олимпийский уровень его тупости усугублял Эмину вину перед Блестером: вследствие необъяснимого психологического выверта она верила, что ложь ради ужина с нормальным человеком не так позорна, как вранье ради того, чтобы пожрать с дебилом. Эму немного утешало лишь то, что она заказала самые дорогие блюда. Это было не так уж сложно: желая произвести на нее впечатление, он выбрал ресторан с запредельными ценами. Получается, что в женоненавистничестве есть и положительные стороны. Однако, оплачивая счет, он послал ей чарующую улыбку:

– Я бы с удовольствием заплатил за тебя, но… как бы поаккуратнее сформулировать… вы, женщины нового типа, плохо это воспринимаете. Считаете проявлением сексизма. Надо оставаться в тренде, да?

– Что ты, все в порядке, можешь заплатить за меня, я переживу, – поспешно успокоила она Фабриса.

– Ну уж нет. Не собираюсь лишать тебя свободы воли, как вы это называете. Прояви немного независимости!

Свою реплику он сопроводил довольно неприятной ухмылкой бабуина.

Итак, Эмина независимость обошлась ей в скромную сумму 69,50 евро, что было совсем некстати. Но в цену ужина включалась и стоимость информации. Тем же вечером Эма договорилась с Фредом, что завтра они встретятся.

Она немного колебалась, приглашать ли его к себе. Да, после “Клуба Леонардо” они уже несколько раз виделись, и между ними не возникало и тени двусмысленности, но, несмотря на все усилия, Эме никак не удавалось избавиться от воспоминания о том вечере. О тех нескольких минутах, когда у нее вдруг возникло ощущение, что еще чуть-чуть – и они… О тех нескольких секундах, когда немыслимое едва не стало реальностью. Фред и она… Ужас… Трудно придумать что-то более несуразное. Впрочем, вопрос вообще так не стоит – она с Блестером и, хуже того, влюблена в него, что невозможно отрицать. Пусть даже в тот вечер их с Фредом едва не занесло – картинка, возникшая у нее перед глазами, именно такой и была: машина, врезающаяся в дерево, – это было всего лишь минутное затмение.

Ей было очень неприятно вспоминать об этом, и она отчетливо сознавала, что ее дискомфорт не следствие отвращения, а, наоборот, возникает из-за чего-то похожего на влечение, в котором она стыдилась себе признаться. Эма отрицала бы его и под пыткой, и, к счастью для нее, Фред был не тем человеком, который настаивает или стремится активизировать развитие событий. Но она слишком хорошо себя знала – да и некоторые сны четко сигнализировали: она действительно испытывала к Фреду нечто вроде тяги, вернее тяги /отторжения. Она благодарила небо за то, что он напрочь лишен проницательности и ни о чем не подозревает. Она же, со своей стороны, делала все (если только не брать в расчет тот вечер), чтобы он оставался в неведении. Тяга эта была не так чтобы здоровой. Для Эмы Фред был чем-то вроде младшего брата и одновременно лучшей подружки, и она подозревала, что ее тянет к нему не вопреки, а как раз благодаря этому, из-за суперсексуальной триады: запретный плод /табу/инцест. В компании Стерв они вели себя с беднягой Фредом как с существом бесполым, поэтому в самом факте признания его мужчиной (к тому же мужчиной, изрядно увлекающимся девушками) крылось нечто невероятно возбуждающее. Эма задавалась вопросом, знакомо ли подобное волнение Габриэль и Алисе, но склонялась к тому, что она повредилась умом и пора ей уже избавиться от заблуждения, будто нейроны целого света плещутся в той же грязи, что ее собственные. Исключение могла составить только Алиса: чтобы трахаться с Гонзо, требовалось умственное здоровье, далекое от идеального.

Эма также размышляла, не является ли это нездоровое влечение к Фреду следствием ее новых отношений с Блестером. Теперь, когда у нее был постоянный спутник жизни и они занимались любовью с некоторой нежностью, Эмина извращенность не могла не принять другую форму. Она счастлива с Блестером, и в койке все о’кей, однако она подозревала, что ее темная сторона никуда не делась. Да, она влюблена, но это не значит, что изменилась ее глубинная сексуальность. Эротические фантазии остались такими же, как прежде, и хотя им с Блестером пока удается их воплощать, Эма подозревала, что их жесткие сексуальные игры уже не так актуальны. Придется ей поговорить с ним об этом, пока фрустрация не вынудит ее воображать сцены с участием самых немыслимых партнеров. Такое у нее уже случалось, и только способность к раздвоению помогала ей сохранять отношения в подобных ситуациях. Она выбирала любовников, которые утоляли ее садо-мазо фантазии, и измены парадоксальным образом способствовали сохранению постоянных отношений. Вот только с Блестером не имело смысла прибегать к такому способу. Их отношения строились на доверии, к тому же секс являлся центральной точкой совпадения их интересов. Он был первым, с кем ей не нужно было притворяться. Поэтому она знала, что в любом случае придется обсудить с ним тему фрустрации. Однако, держа это в голове уже несколько дней, она так и не перешла к делу.

Короче говоря, ее политика в отношении Фреда сводилась к тому, чтобы избегать любых потенциально двусмысленных ситуаций. Например, не приглашать его к себе, где они окажутся наедине. А сейчас она как раз собиралась это сделать. С другой стороны, ей было известно, что в оценке отношений между людьми он полный ноль и не увидит в этом приглашении ни намека на что-нибудь неоднозначное. Поэтому она предложила ему зайти максимально натуральным тоном.

Вечером перед приходом Фреда Эма натянула свою самую уродскую и бесформенную пижаму, тогда как ситуация предполагала в качестве наряда скорее эротичную ночную рубашку. Но стоило ему войти, Эма поняла, что беднягу терзают совсем другие заботы, а вовсе не их возможное сексуальное будущее. Он рухнул на диван, как если бы нес на своих хрупких плечах все горе мира, и поднял на нее полные страдания глаза. Стоя перед ним, она скрестила на груди руки.

– Попробую угадать… Проблемы с очередной телкой? Водяная Лилия оказалась мужчиной?

Он отрицательно покачал головой.

– Что же тогда происходит?

– Ничего… – пробормотал он. – Ты не поймешь…

– Как мило, – откликнулась она. – Все же попытаюсь. Ты только что открыл, что ни один из принципов квантовой физики не соответствует действительности.

Он грустно улыбнулся. Слегка забеспокоившись, Эма направилась в кухню. Она собрала на поднос все, что нужно, вернулась в гостиную, поставила его на кофейный столик, после чего уселась на подушку напротив Фреда, еще более потерянного, чем всегда. Он смотрел на содержимое подноса с такой тоской, что от жалости хотелось разрыдаться. А ведь она притащила полный набор: карамельная водка, молоко, несквик, картошка фри.

– Мой блог. Полный кошмар.

Кивнув, она попросила его продолжать. Усталым жестом он указал на ноутбук. Она протянула его. Он несколько секунд что-то набирал, а потом вернул ей. На экране она узнала его аккаунт в Майспейсе, куда однажды из любопытства зашла. Счетчик числа друзей показывал неизменное Persona has 2 friends, аватарку заменял знак вопроса, ни один из пунктов профиля не был заполнен, страница оставалась белой с голубой рамочкой по краям. Негостеприимная виртуальная целина. Невежливость на грани хамства.

– Кликни на блог, – вяло произнес Фред.

Эма подчинилась. Сначала она увидела текст, а затем, прокручивая экран, комментарии. Десятки комментов. Она пошла дальше вниз, и вынуждена была скорректировать первое впечатление. Не десятки, а сотни откликов следовали один за другим, и конца им не было. Дойдя до последнего на странице, она увидела, что комментарии продолжаются и на следующих. Казалось, половину Франции одолел лихорадочный зуд, острая физиологическая потребность высказываться по поводу Фредовых постов. Если некоторые ограничивались восклицаниями “браво!”, “гениально!”, “великолепно!!!”, то другие размазывали отклики на тридцать строк, чтобы передать все нюансы своей мысли. Общая пропорция выглядела так: одно оскорбление (они крутились, как правило, вокруг идеи мистификации) на три дифирамба. Короче, было ясно – Персона стала звездой сети. Из любопытства она вернулась на гугл и набрала Persona. Первые тридцать ссылок вели к Фреду, а не к фильму. Он вытеснил Ингмара Бергмана. И это неопровержимо доказывало, что проблема существует. Она отложила ноутбук и самым серьезным тоном предложила:

– Если тебе так плохо, удали свой аккаунт.

Он поднял на нее перепуганные глаза.

– Но… Я не хочу его удалять. Во-первых, есть Водяная Лилия. И потом… Почему я не могу иметь аккаунт на Майспейсе, как все, как сто пятьдесят миллионов человек? Почему я не имею права на спокойствие? Я ничего такого не сделал.

– По-моему, ты сделал все, чтобы обеспечить себе спокойствие. И как же так получилось? Куча людей безуспешно пытается спровоцировать шумиху в интернете, а на тебя это будто свалилось с неба. Наверняка ты что-то сделал.

– Ничего я не делал! Это все Водяная Лилия. Она поставила меня на первое место в списке лучших друзей. И люди стали заходить на мою страничку из любопытства. А потом рассказали своим френдам…

– Но их как-то получилось многовато…

– Математически объяснимо…

Эма испугалась, что сейчас он пустится в теоретические построения, но Фред захлопнул рот, не окончив фразу и демонстрируя полную подавленность. Приняв во внимание зеленоватый цвет его лица и жалобный голос, она решила, что будет правильно перескочить через этап несквивка напрямую к водке. Он неохотно пригубил рюмку и дрожащей рукой поставил ее на стол.

– Все плохо, Эма. Я хочу жить, как все. Спокойно. Я всегда к этому стремился. Никогда не просил ни о чем другом. Ты сама видела. Политех и все такое, мне это всегда было по барабану. В лицее я хотел быть как Антуан. Теперь же я хочу иметь нормальные отношения с нормальной девушкой. Я попытался найти нормальную работу. Решил, что быть секретарем хорошо. Нормально. Но оказалось, что все находят это странным.

– Ничего удивительного, парень-секретарь – не самый типичный случай. Надо было идти в грузчики.

– Я думал об этом, но такая работа показалась мне слишком утомительной. И потом, мне правда нравится быть секретарем. – Последовал душераздирающий вздох. – Я просто хочу быть нормальным.

Эма не удержалась от мысли, что выбрать в ближайшие подружки чокнутую – не лучшее начало для нормальной жизни. Она встала и открыла окно. Жарко. Было очень и очень жарко. Лето – оно и есть лето, когда можно потягивать водку, стоя у ночного окна и вслушиваясь в ночные звуки: вспыхивающий там и сям смех, стартующий мотоцикл, гулкий стук каблуков. Она отошла от окна и снова уселась напротив глубоко удрученного Фреда.

– Я тебя понимаю, – согласилась она. – Именно это я повторяю себе в последнее время. Мы такие разные, но по сути хотим одного и того же. Я тоже хотела бы жить нормально. Это может быть супер. Пожалуй.

Он улыбнулся:

– Потерять работу – отличный старт.

– Ты начинаешь кусаться. – Она закурила. – Если честно, Фред, я точно последний человек в мире, способный научить, как стать нормальным. Я даже не уверена в том, что эта самая нормальность существует. Но ты не должен слишком быстро переходить к обобщениям, типа, ты все запорол. Именно так впадают в депрессуху. Сконцентрируйся на конкретной проблеме блога. – Эма привстала в поисках пепельницы, а заодно и вдохновения. – Вот, знаю, ты должен сделать простую вещь. Вместо личных данных размести на своей странице краткий текст и объясни, что ты не стремишься к известности, хочешь, чтобы тебя оставили в покое, и если твой блог нравится, то и хорошо. Или плохо, но в любом случае ты не будешь отвечать ни на одно сообщение, ни на один вопрос. И точка. Нечто ясное, четкое и однозначное. Такого текста должно хватить, чтобы прекратить весь этот цирк. Способность людей проявлять внимание не безгранична.

Он согласно покивал и наклонился к столику, чтобы приготовить себе какао.

– Что-нибудь слышно об Антуане? – спросила она.

– Нет. Ничего. Оно и к лучшему. – Он сделал паузу. – Алиса и Гонзо действительно вместе?

Эма пожала плечами.

– Не знаю и знать не хочу. Именно поэтому Алиса ничего мне не говорит. Что тут поделаешь, у всех свои запретные темы.

Она загасила сигарету, а потом продолжила:

– И последний тебе совет, если не возражаешь. Меня это не касается, но все же будь аккуратен с Водяной Лилией. Не знаю почему, но эта телка меня настораживает. Очень странно, что она не предлагает тебе встретиться. Тут какая-то засада. Что-то она скрывает, можешь не сомневаться. Не хотелось бы, чтобы ты завелся, а она тебя потом обломала.

– Спасибо, что ты обо мне беспокоишься. Я знаю, что вся история выглядит паршиво, но, я тебя уверяю, между нами что-то есть, я чувствую. Нечто исключительное. Не так, как было с Алексией. Но посмотрим, может, ты опять окажешься права… А ты? Как дела у безработной?

Она кратко изложила все, что с ней приключилось за последние дни. Звонок Шарлоттиной матери, разговор с ней, ужин с Фабрисом и его контора, замешанная в деле Лувра. Он внимательно выслушал ее, а затем сказал, что все это совпадает с выводами, к которым он сам недавно пришел. Когда она спросила, какие выводы он имеет в виду, его глаза загорелись впервые за весь вечер.

– Просто надо рассуждать логически, – объяснил он, наставительно подняв указательный палец. – Всегда нужно сохранять общее видение происходящего, той проблемы, которую хочешь решить, и выстраивать систему непротиворечивых связей. С самого начала в этой истории просматривалось нечто нелогичное, как если бы в ходе расследования мы пропустили некоторые этапы. Читая досье “Да Винчи”, и в особенности после собрания “Клуба Леонардо”, мы были настолько шокированы услышанным, что эмоции захлестнули нас и разум заклинило. Но давай пару минут побудем реалистами: мы вовсе не раскрыли величайший политико-экономический скандал века. ОРПГФ, и в особенности практическое применение этой программы, могут казаться нам возмутительными, но это вовсе не означает, что они скандальны. Мы назвали скандалом то, что нас – лично нас! – возмущает. И это наша большая ошибка, потому что на данный момент все вполне прозрачно и законно. – Фред глотнул шоколаду. – По моему мнению, мы выбрали неверное направление, сразу ухватившись за теорию политического заговора. Возможно, мы смотрим слишком много таких фильмов или еще что. Но, согласись, мы живем не в России. У нас тут демократия, кто бы что ни говорил. Прикинь, мне достаточно было немного покопаться в интернете, чтобы все выяснить о ОРПГФ. И эту инфу я нарыл не на сайте шпионов-анархистов. Это официальные сайты министерств. Иными словами, мы можем сожалеть о том, что журналисты не проявляют к этому интерес, что сплетни про селебрити в популярных изданиях призваны отвлечь внимание, что само название ОРПГФ выбрали, дабы оттолкнуть самых въедливых. Но вспомни какашечного парня. Он был прав. Если захочешь, всегда все узнаешь. Вопрос упорства. Смерть Шарлотты не связана с ОРПГФ. Правда, можно утверждать – в той или иной степени метафорично, – что либеральная система перемалывает индивидуумов и убивает их. Однако во Франции это происходит окольными путями, в виде маргинализации, доведения до нищеты и т. п. А вовсе не посредством такого явного, недвусмысленного, прямого действия, как выстрел из огнестрельного оружия.

– То есть? То есть ты сейчас пытаешься сказать, что она покончила с собой из-за стресса, вызванного образом жизни высших руководящих кадров?

– Нет. Я пытаюсь объяснить, что пора перестать держаться за идею, будто некие демонические силы, которые якобы контролируют мир, вынесли против нее фетву. Существуют и другие возможные гипотезы. Например, вполне вероятно, что статья, которую она писала, касалась вовсе не ОРПГФ в целом, но неких махинаций, которые она раскрыла, когда занималась проектом. И если бы она, предположим, наткнулась на нечто мутное, вроде связи между ее конторой и Лувром, то она бы, наверно, сообщила об этом своему начальнику.

– То есть она типа хотела изобличить свое агентство в том, что оно необъективно в вопросе музеев?

– Возможно. Повторяю, то, что ты мне рассказала, ужасно. Эти агентства, которые должны быть и выставляют себя идеально беспристрастными, таковыми не являются. Однако в этом нет злоупотребления служебной информацией, да и, по большому счету, какого бы то ни было противозаконного деяния. С точки зрения морали это шокирует, но с точки зрения закона тут нет ничего противоправного. Если Шарлотта собиралась написать статью, чтобы осудить это – что вполне вероятно, – такая статья не грозила ее начальству никакой реальной опасностью. Но, быть может, за всем этим скрывалась какая-то по-настоящему серьезная афера и она ее раскопала. Кто знает…

– А как же то, что меня вышвырнули?

– Ну-у-у… Тебе наверняка не понравится то, что я сейчас скажу… Но подделка документа ради проникновения в “Клуб Леонардо” представляется мне достаточным основанием для увольнения.

Эма ничего не ответила, она повернула голову к окну. Наступившую тишину нарушил грохот очередного мотоцикла на соседней улице. Фредово изложение проблемы звучало убедительно. Впервые за долгое время ей показалось, что она покидает – пусть не насовсем – область тумана. Эма всегда с удовольствием насмехалась над параноиками с их вечными теориями заговора, и вот теперь она осознавала, что сама в нее вляпалась.

– Ты думаешь, я свихнулась?

Это вырвалось у нее само собой, непреднамеренно. И Эма, естественно, не ждала ответа. Что на такое ответишь? Однако Фред сосредоточился, как если бы она задала ему серьезный вопрос, требующий размышления.

– Нет. Уверен, что нет. Но ты сама говорила, что стопроцентно нормальных не существует. И ты не должна обращать внимание на то, что сказал Антуан. Мы реагировали совершенно одинаково на всю эту историю с ОРПГФ и заговор, и я считаю, что это была нормальная реакция. Стоит связаться с подобными делами, и оторопь берет. Что касается Шарлотты, то поиск ответа на вопрос, покончила она с собой или была убита, можно рассматривать как фундаментальную методологическую задачу. Это значит, что не следует отказываться ни от одной гипотезы. А вот Антуан изначально отверг гипотезу убийства. Не будем совершать ту же ошибку и не станем забывать, что это могло быть самоубийство и что мы никогда не узнаем всей правды. Это нормально. В жизни есть много вопросов, которые, впрочем, не стоило бы задавать, поскольку ответы на них, даже если существуют, для нас недоступны.

– Начинаю догадываться, почему твой блог пользуется таким оглушительным успехом, господин философ. То есть ты полагаешь, что я могу продолжить копать по линии ее работы?

– Почему бы нет. Но я не вижу, что еще можно сделать. Мы использовали все свои боеприпасы.

Она допила водку.

– Не беспокойся. У меня бредовых идей навалом.

– Надеюсь, это гипербола?

Той ночью, когда Эма решила, что пора спать, и закрыла глаза, комната начала тихонько вращаться. Она довольно улыбнулась и погрузилась в сон, успев перед этим поклясться себе, что не станет копаться в историях, связанных с Шарлоттиной работой, пока не появятся более или менее конкретные наводки. Конечно, быть безработной скорее приятно, но после тестирования вибратора на разных скоростях она все же решила, что пора искать новую работу. А за несколько лет существования в журналистике Эма усвоила одну истину: в этой среде все сводится к связям. При такой системе, основанной на контактах, первым шагом к месту работы становилась регистрация на Фейсбуке. Утром она встала с ощущением мощной мотивированности. Это будет ее день. С отпуском покончено, она берет в свои руки бразды правления собственной жизнью и начинает ускоряться в направлении успеха. Когда она вышла в кухню, ее ожидало первое разочарование: со вчерашнего дня температура упала на пятнадцать градусов, а с грязно-белого неба в лицо парижанам сыпал въедливый дождь. Она сразу вернулась в спальню и натянула спортивные штаны и толстый свалявшийся свитер. Потом, запасшись непременным литром горячего чая, уселась к компьютеру. Сначала нужно было отыскать приемлемую фотографию для профиля, и Эма с удивлением отметила, что на всех снимках она демонстрирует полуобнаженную грудь. Повозившись, она все же нашла фото, на котором была достаточно одетой и не походила на безработную девушку по вызову. Она внесла необходимые данные и, когда профиль был готов, отправилась на поиски страниц всех знакомых и полузнакомых коллег, с которыми она пересекалась на протяжении своей краткой журналистской жизни. Часть послеобеденного времени она провела за рассылкой запросов на добавление в друзья, к которым присовокупляла сообщение о том, что будет рада предложениям работы. Когда она успела связаться с тремя десятками собратьев по перу, а глаза стали уставать, Эма разрешила себе передышку. Оставалось ждать ответов. Она приготовила четыре бутерброда с нутеллой и проглотила их перед экраном телевизора, где шел детектив. Час спустя, уверенная в том, что ее усилия уже должны были принести плоды, а убийца в любом случае бывший муж, она выключила телевизор и снова заглянула в Фейсбук. Большинство адресатов, как выяснилось, действительно ответили. Отрицательно. Никаких осязаемых результатов, помимо туманных обещаний типа “Буду держать тебя в курсе, если о чем-то услышу. Кру-у-уто, что ты на Фейсбуке. Выпьем как-нибудь в ближайшие дни?”, или “Как ты там?”, а также “Все такая же сексуальная”. И ни одного “Сейчас мы как раз ищем человека для культурной рубрики, зайди ближе к вечеру подписать контракт”. У Эмы возникло крайне неприятное подозрение, что она расстреляла все свои патроны за один раз. Она запретила себе думать об этом и погрузилась в решение идиотских тестов на Фейсбуке. В 18.00 она увлеченно отвечала на вопросы анкеты “Скажи, как ты занимаешься любовью, и я скажу тебе, какой ты австрийский философ”.

Когда она вечером отправилась к Блестеру, в груди пульсировал комочек тревоги. Они часто проводили вечер и ночь в его квартире, что было удобно, поскольку он ходил на работу… В автобусе Эма прислонилась лбом к оконному стеклу, исчерченному дождем, и наблюдала за сменяющими друг друга парижскими улицами. Перед мэрией XI округа пешеходы быстрым шагом покидали метро, торопясь уйти подальше от работы и поскорее вернуться домой. Симпатичные девушки, пропустившие прогноз погоды, дрожали от холода в майках. Женщины постарше запаслись шерстяными кофтами. Дети с криком рассекали на самокатах. Мужчины в солидных костюмах быстро шагали, погруженные в свои мысли. Эме пришло в голову, что вот теперь она еще дальше, чем обычно, от большого человеческого сообщества. Она посмотрела на свои красивые ботинки на подставке для ног, на отлично скроенные джинсы, безу-пречно перекрывающие щиколотку и край обуви. Она смешна. Так смешна, что плакать хочется. Она прекрасно одета, вымазана всеми существующими кремами от морщин – и что это ей дает? Работы нет. Социальной жизни нет. Абсурдность ее существования превращалась в объективную реальность. Может, в этом и заключается функция работы? В том, чтобы обеспечить человека иллюзией смысла. Автобус затормозил на красный свет, и Эма стала рассматривать дерево с черным от плохой экологии стволом и ветками, покрытыми зелеными листьями. Рокантен. Вот она кто – Антуан Рокантен из “Тошноты” Сартра. Неожиданно неспособная представить себя в будущем, завязшая в настоящем мгновении. Ей было тяжело дышать, и чем больше она сосредоточивалась на этом дереве, абсурдном пятнышке природы посреди города, тем большая тяжесть на нее давила. Автобус тронулся с места, и Эмины мысли опять потекли примерно в том же направлении. Пока она не начала искать работу, ей удавалось жить с иллюзией, будто найти ее будет нетрудно. Но когда она столкнулась лицом к лицу с действительностью, ее накрыла волна страха. А если ничего не получится? Если придется менять профессию? Если ничего не прорежется до окончания выходного пособия? Ей даже не светит минимальная социальная доплата, поскольку ОРПГФ ее отменила. Она окажется на улице. Или станет проституткой. Эма ощутила слабый прилив уверенности от мысли, что всегда сможет рассчитывать на секс как на источник за-работка.

Когда Эма уже собралась звонить в дверь, у нее мелькнула мысль, не сделать ли лицо. Лицо сильной, благополучной женщины, уверенно чувствующей себя в своих прекрасных ботинках. А потом она передумала. Пора признать, что все не так уж хорошо. Поэтому она решила не убирать из глаз оттенок грусти. Однако открывший ей Блестер ничего такого не заметил. На его губах играла странная улыбка, смесь блаженства и эйфории, и он с порога объявил возбужденным голосом:

– Пошли, мы сегодня ужинаем в ресторане, я должен сообщить тебе улетную новость.

Она попыталась напомнить, что ненавидит сюрпризы, объяснить, что у нее сегодня не лучший вечер, но он радостно отмел все возражения взмахом руки. При виде его супервеселого лица она на какое-то мгновение заподозрила, что, возможно, забыла о собственном дне рождения и как бы ей не угодить на праздник-сюрприз. Но нет, никакого скопища друзей, затаившихся в неосвещенном зале ресторана, куда он ее привел. Заведение притворялось забегаловкой и делало ставку на качество еды, а не на оформление интерьера. Эма надеялась, что это Блестер ее угощает, потому что ей надоело платить за свою феминистскую независимость. Ожидая, пока официант принесет заказ, он объявил:

– У меня был прекрасный день.

– Да, похоже на то. А у меня нет. Дерьмовый денек у меня выдался.

Он сделал вид, что огорчен, но получилось не слишком убедительно, на Эмин взгляд.

– Чем ты занималась?

– Искала работу. И не нашла. С ума можно сойти. Все забито. Ни одно издание не хочет брать сотрудников. Сплошная засада.

– Найдешь в конце концов.

Странноватая улыбка будто приклеилась к его губам.

– Или не найду, – поддалась она депрессивному порыву.

– Обязательно найдешь! Когда есть талант, когда ты хорошо делаешь свою работу… Ну, то есть, когда ты отличный профессионал, это всегда рано или поздно признают. Парижская пресса – тесный круг. Так или иначе, но люди узнают о твоей работе.

– М-м-м… Правильно ли я понимаю, что, если никто до сих пор не прибежал ко мне с приглашением в редакцию, значит, я – не лучшая? Не уверена, что твоя логика поднимет мне настроение.

– Да вовсе нет, я не то имел в виду.

После того как они съели горячее, он уговорил ее взять десерт.

– Пожалуйста, очень тебя прошу, я угощаю.

Ну и глупо он выглядит, решила она и с какого-то момента начала подозревать, что его сюрприз как-то связан с ее безработицей. Может, он нашел для нее грандиозное место? Это было бы чудом. Лучшей новостью в ее жизни. Она обещает выйти за него замуж немедля. Она дождалась, пока официант поставит перед ней шоколадный фондан, а потом не выдержала:

– Ну и?.. Где она, твоя классная новость?

– Тебе понравится. Ты будешь даже гордиться мной. Я ухожу из нашей конторы! Сегодня днем подал заявление.

Она вытаращила глаза от изумления. Он присоединяется к ней на каторге безработицы, и она должна считать это гениальным? Эма спокойно положила ладони на стол, наклонилась к нему и стала объяснять:

– Нет, но послушай, Блестер… В действительности безработица – это, чтоб ты знал, ужасно. Не спорю, тебе нелегко вкалывать на мудака, который выставил меня за дверь, но, учти, ты рискуешь совершить самую жуткую глупость, о которой сильно пожалеешь.

Улыбка Блестера стала еще чуть шире.

– Ну уж нет! Можешь не беспокоиться. Я не ухожу в никуда. На самом деле мне предложили другую работу. Платят в три раза больше… и главное… это Vanity Fair! Представляешь? Меня берут в Vanity Fair!

Эма окаменела, ложка покачивалась в ее руке, замерев на полпути между тарелкой и ртом, и из нее стекали тонкие струйки шоколада.

– Что-о-о? – У нее даже голос пропал.

– Ты же знаешь, я тебе говорил, что они собрались выпускать французскую версию и ищут дизайнеров. Я отправил им портфолио, и они пригласили меня, чтобы сообщить, что им понравилось. Больше того, они хотят меня обязательно.

– Гениально. Охренеть. Я так рада за тебя.

Ей хотелось немедленно исчезнуть. Непонятно, откуда у нее нашлись силы на восторженную улыбку.

– Не знаю, что и сказать. Фантастика.

– Ты рада за меня?

Она с усилием сглотнула слюну:

– Да.

Ей хотелось умереть. Натуральный кошмар. Она переживала сейчас самые унизительные мгновения своей жизни.

– Не могу поверить. Выхожу на работу на следующей неделе. Честно говоря, получить такое предложение в моем возрасте – это что-то невероятное. К тому же у меня появятся деньги и я смогу помогать тебе, если что.

Она покивала и произнесла несколько раз подряд “м-м-м… м-м-м…”, что могло с равным успехом сойти за выражение и восторга и страдания.

– Ну что тут скажешь. Такое э-э-э… такое счастье… Это наполняет меня радостью за тебя. Ты это заслужил. Ты – лучший дизайнер Парижа.

– Спасибо. Приятно слышать, но поаккуратнее – я в конце концов в это поверю. Кекс будешь до-едать?

Эма бросила косой взгляд на шоколадную какашку, плавающую посреди лужицы растекшегося заварного крема, скривилась от отвращения, но решительно схватила ложку, зачерпнула ею как можно больше какашки и крема и храбро засунула все это в рот. Она расправилась с десертом за четыре раза, взявшись за дело со всей, определим это так, энергией отчаяния. После такого самоубийства посредством шоколада Эма смогла разговаривать с Блестером спокойнее. Ни за что на свете она не хотела отравить ему радость, тем более из-за собственной подавленности и горечи, которая, вполне возможно, была лишь следствием гормонального сбоя. Это слишком важное мгновение, и он должен в полной мере насладиться им. Он это заслужил. Она заставила себя поздравить его, задать вопросы, обрисовать развитие его блистательной карьеры. На ее губах играла лицемерная улыбка, но навалившийся на нее страх трансформировался в мощный приступ тошноты, в рвотное цунами, угрожающе плескавшееся в животе.

Весь остаток вечера Эма старалась убедить себя не только в том, что это феноменально, но и в том, что она искренне рада за него. По всей видимости, именно радость она и испытывала в глубине души, но только совсем в глубине. Ей не терпелось остаться одной, чтобы разобраться с навалившимися на нее противоречивыми эмоциями. Ей это удалось ближе к часу ночи, когда Блестер заснул, а она лежала в темноте его спальни, уставившись широко открытыми глазами в потолок. Приходилось признать: только что у них случился самый неудачный секс за всю историю их отношений. Но она знала, что по-другому и быть не могло, а также что в этом только ее вина. Единственное, что позволило бы ей сегодня достичь оргазма, это привязать Блестера и отстегать его до крови. Потому что она подыхала от зависти. Вместо этого она только вонзила ногти ему в спину, может, чуть-чуть слишком сильно, и он вскрикнул “Ой… осторожно… мне больно”. Еще бы не больно, ей хотелось убить его. Но она догадалась, что это будет неправильный ответ, и ей оставалось только злиться и ждать, пока все завершится. Она, Эма, лежа на спине, пассивно ждала, пока ее мужик кончит. Хуже того, у нее возникло легкое отвращение и раздражение, когда Блестер попытался поцеловать ее в губы и вообще старался быть нежным и смотрел на нее с любовью, пока они трахались. Она постаралась заставить его сменить позу, чтобы не видеть всех этих проявлений влюбленности, но ничего не вышло. В какой-то момент у нее даже промелькнула мысль, что, если это продлится еще минуту, она даст ему пощечину, чтобы отвалил.

В подобных ситуациях, когда, как ни крути, ничего нельзя сделать, повторяешь себе, что когда-нибудь это кончится. Именно это говорила себе Эма, вытянувшись в постели рядом с храпящим Блестером. Когда-нибудь это кончится. Пока что я в шоке, но уже завтра утром мне будет на это наплевать. Не сравнивать же свою профессиональную карьеру с Блестеровой на том лишь основании, что они работали в одной сфере, в одной и той же газете, из которой ее вышвырнули на улицу, как паршивого щенка, и теперь никто не хочет брать ее на работу, тогда как он покидает редакцию с высоко поднятой головой, поскольку его переманило известное во всем мире крутейшее издание. Это было бы полным абсурдом. И тем не менее подтверждалась догадка, промелькнувшая у Эмы, когда она рыдала у себя дома под душем после трех дней затворничества. Суть этой догадки заключалась в том, что ее жизнь – всего лишь бесконечный кошмар. Вернулось убеждение, что где-то что-то пошло наперекосяк. И это серьезно. Несколько лет все было отлично, что называется, шло как по маслу. Она была уверена, что принимает правильные решения и все складывается лучше некуда, и тут вдруг жизнь слетела с рельсов. Ее положительная энергия испарилась. Но когда? Где? Почему? Пора, наверное, прекратить возлагать вину за это на Шарлотту. Эма прокручивала случившееся за последние недели и месяцы, восстанавливала ход событий, чтобы найти, где именно она накосячила, и знать, что именно нужно будет исправить, если однажды ей вдруг представится такая возможность. Ну-ка, ну-ка, возможно, все дело в том, что у Блестера уже его пятнадцатая жизнь, тогда как у них с Фредом только вторая. Они новички в деле реинкарнации.

Она отлично помнила, что в самом начале пыталась убедить себя, будто увольнение – хорошая вещь, удобный предлог, чтобы обновиться, заново раскрутить свою карьеру. Тьфу… Чушь собачья. От волнения она повернулась на бок, и Блестер заворчал. Она посмотрела на будильник. Он показывал 01.57. Возможно, она плохая журналистка, возможно, все написанное ею полное говно, но о ее профессионализме нельзя судить по тому, что она делала на старом месте. Нужно действовать методично. Работу ей не предлагают. Ладно. Значит, надо рассылать резюме. Но для этого она должна иметь что предложить. Застыв в постели, она и так и эдак вертела задачу в голове, но безрезультатно. От усталости ее реалистичные выводы понемногу трансформировались, превращались в череду фантазий. Она закрыла глаза и представила себе, что ее взяли в американскую версию Vogue (в этом сценарии, естественно, она должна была знать английский). Эма видела, как она выходит ранним утром из своего нью-йоркского лофта, движется по залитым солнцем улицам в куртке от Ива Сен-Лорана и стильных вытертых джинсах, с “эпплом” в сумке из натуральной кожи. Вот она приходит в редакцию Vogue, все доброжелательно здороваются с ней, в офисе ее ждет Алиса с блюдом суши. Эма договорилась, что ее возьмут на работу. Она рассказывает ей об отпуске, проведенном с Габриэль на Фиджи. Общая обстановка непринужденная и одновременно искрящаяся весельем. Она уже собралась спуститься в спа в подвале здания, когда ее разбудило землетрясение. Эма приоткрыла затуманенные глаза и увидела, что ночной столик вздрагивает. Она потянулась за своим телефоном. На экране высветилось “Габриэль мобильный”. Чтобы не будить Блестера, Эма встала и нажала на кнопку, только когда вышла в коридор.

– Алло?

– Эма?

– Да.

– Это Габриэль. Можешь ко мне приехать?

– …А который час?

– Три. Приедешь? Я очень хочу тебя видеть.

– Ты где? Надралась?

– Нет. Я тут в одном баре, на Больших бульварах. В том, что на углу рядом с выходом из метро. У меня садится батарея. Жду тебя. До скорого.

Она отключилась. Естественно, первым побуждением Эмы было вернуться в постель к своим грезам. Тем не менее она стояла возле ванной и не двигалась с места. Хотелось спать, но Габриэль впервые позвонила ей посреди ночи. И в ее голосе звучало что-то новое. Странное. Эма вздрогнула. Она вернулась в спальню, намереваясь снова уснуть, но, поколебавшись, собрала шмотки и пошла в ванную. Бросила взгляд в зеркало. После сна лицо у нее опухло, как у боксера к концу чемпионата. Наверное, она крепко спала, когда позвонила Габриэль. Ну и пусть, вздохнула она. Все равно она безработная и завтра ей нечего делать, кроме как оплакивать свою печальную судьбу. И ей не заснуть, пока она не проверит, все ли в порядке у герцогини. Эма оделась и оставила Блестеру записку. На улице опять потеплело. Она сняла куртку и перекинула ее через ремень сумки. С этой погодой сплошные неожиданности. Всего несколько часов назад прохожие дрожали от холода. И вот, вопреки всем ожиданиям, ночью температура поднялась. Она махнула проезжавшему такси и уютно устроилась на сиденье. На Больших бульварах жизнь кипела, как обычно, независимо от времени суток. Когда такси затормозило на углу, Эма увидела за столиком на террасе Габриэль, окруженную тремя молодыми людьми, которые ели ее глазами, пока она разглагольствовала. Даже с такого расстояния и через стекло с первого взгляда было ясно, что она пьяна в дым. Эма расплатилась и вышла из машины. Увидев ее, Габриэль завопила:

– Ага! Вот и Эма! Эма, я о тебе рассказывала, и они захотели непременно с тобой познакомиться.

Эма кивнула внимающей Габриэль публике с вздыбленными пенисами и села рядом с подругой. Визгливый голос, растекшаяся тушь, менее безупречный, чем обычно, наряд.

– Чуток протрезвеешь, и я отвезу тебя домой, – объявила Эма тоном, не терпящим возражения.

– Нет! Я должна допить!

Эма закурила. Габриэль начала расточать похвалы Эме, перечисляя все ее достоинства:

– Эма – невероятная женщина. Лучшая журналистка в мире. Умная, тонкая, веселая, добрая… К тому же абсолютно психоригидная.

Эма недоумевала: что она здесь делает, когда могла спокойно лежать в постели с Блестером. Габриэль явно не собиралась возвращаться домой. Эма подумала: застань ее в таком состоянии и в веселой компании Ришар, он наверняка бы устроил скандал. Такие выходки вредны для имиджа. В конце концов Эме надоели похотливые взгляды троицы зеленых юнцов, и она вежливо попросила их удалиться:

– Ладно, месье, пожалуй, пора оставить нас, девушек, наедине.

Она боялась, что Габриэль возмутится, но та повернулась лицом к окну, прикрыла глаза и блаженно улыбалась. Когда парни ушли, Эма легонько потрясла ее за плечо:

– Габриэль, ты как? Спишь, что ли?

Та открыла глаза и улыбнулась:

– Нормально. Все в порядке. А ты как? В тоске?

– Э-э-э… Нет. Зачем ты просила меня приехать?

Габриэль наклонилась, ее лицо находилось в нескольких сантиметрах от Эминого. Эма улавливала запах ее дыхания, смесь ванили и вина. Габриэль попыталась остановить разбегающиеся зрачки, чтобы заглянуть в ее глаза, и прошептала:

– Я должна тебе кое в чем сознаться. В чем-то ужасном.

Габриэль замолчала и, не произнося ни слова, смотрела на нее.

– Да?

– Эма… – Голос и выражение лица делали ее похожей на заговорщицу, типа Маты Хари. – Эма, – повторила она, – я Габриэль д’Эстре.

– Габриэль, – ответила Эма с той же интонацией, – я знаю.

Габриэль еще больше наклонилась, наполовину по собственному желанию, наполовину из-за того, что была слишком пьяна и пыталась сохранить равновесие. Эма испугалась, что она сейчас ее поцелует, и положила руку ей на плечо, чтобы удержать на расстоянии.

– Как тебе объяснить? Я и есть Габриэль д’Эстре. Та самая Габриэль д’Эстре. Я все помню. Ну… не все, но по ночам, знаешь, мне снится Генрих.

– Генрих?

– Да… Генрих Четвертый. Вот и доказательство.

Ну конечно, ухмыльнулась про себя Эма. С другой стороны, у каждого свои улеты в прошлые жизни. Вдруг Габриэль схватила ее за руку и сжала изо всех сил. У нее были ледяные пальцы.

– Пошли. Я должна отвести тебя в “Убежище”.

Эме не впервой было проводить ночи, переходя с подругами из бара в бар, ничем особым ни в одном из них не занимаясь, если не считать непрерывного повышения содержания алкоголя в крови. Обычно финишировали они в каком-нибудь клубе, чаще всего в “Скандале”. Но вполне возможно, что она отстала от жизни и не ориентируется в последних рейтингах парижских сексодромов. Она решила, что “Убежище” и “Скандал” – заведения примерно одного уровня. Очень громкая музыка, слишком дорогая выпивка и никаких проблем с траханьем. Но было уже поздно, Эма устала, и ей хотелось вернуться к Блестеру. Она совершенно не планировала зажигать этой ночью. Поэтому она приложила все силы, чтобы уговорить Габриэль вернуться домой. Безуспешно. Она всячески старалась разубедить герцогиню, но та встала, демонстративно отказываясь слушать. Когда Эма напомнила ей, что неплохо бы расплатиться, Габриэль расхохоталась и объяснила:

– Они меня хорошо знают! К твоему сведению, у меня тут изрядный долг. – Она направилась к выходу, опасно покачиваясь на высоченных каблуках.

В соответствии с Эмиными предчувствиями, Габриэль сделала несколько неуверенных шагов и свалилась. Эма бросилась ее поднимать. Падая, герцогиня разорвала колготки от колена до верха бедра.

– Отведи меня, – умоляюще простонала она.

Только каким-то чудом им удалось добраться до “Убежища” целыми и невредимыми. Дверь была окаймлена красными неоновыми трубками, окна задернуты старыми шторами из бордового бархата, а все вместе это напоминало “Скандал”, но Эма сразу догадалась, что это настоящее заведение с проститутками. Она схватила Габриэль за плечо, пытаясь ее остановить.

– Мы же не пойдем туда?!

Габриэль высвободилась и открыла дверь. У Эмы не осталось выбора, и она последовала за подругой. Внутри пришлось подождать, пока глаза привыкнут к темноте. Эма предположила, что свет приглушен не из стыдливости, а чтобы замаскировать скверное качество девушек. Габриэль устроилась у стойки, на которой была водружена ваза с презервативами и спичечными коробками. Длиннющие ноги, поехавшие колготки и размазанный макияж делали ее похожей на падшую женщину-вамп. Из-за стойки матрона весом кило в сто двадцать послала ей беззубую улыбку. Эме казалось, что она угодила в сцену из низкопробного кино.

– Привет, Герцогиня. Сколько лет, сколько зим. Джин с тоником? А что твоей подружке?

Эма с изумлением посмотрела на нее и пробормотала:

– Коку.

Габриэль закурила, а матрона поймала удивленный Эмин взгляд.

– Не парься, ты тоже можешь курить, – объяснила она. – Это не особая привилегия Герцогини. Мы частный клуб. Здесь все дозволено.

Она разразилась непристойным хохотом, который перешел в приступ кашля. Эма взяла спичечный коробок с мелкой надписью “Убежище” и тоже зажгла сигарету. Бар был пустым, если не считать трех усталых проституток, которые играли в карты и перешептывались. Над их головами висели пошлые гравюры с изображением жалких и смешных оргий. В глубине помещения, за красными занавесями, просматривалась лестница. Эма сидела на табурете и молча цедила свою коку, глядя на идеальный профиль Габриэль и дожидаясь, когда та ей все объяснит. Она не могла удержаться от мыслей о сексуальных забавах, которые наверняка имели здесь место всего несколькими часами раньше. В зале пахло затхлостью, пылью и чем-то, что, по всей видимости, недавно было феромонами, насыщавшими атмосферу. Когда Габриэль повернула к ней лицо, ее голубые глаза были затуманены слезами.

– Я знаю, тебе не нравится Ришар. Не уверена, что выйду за него замуж, но если это произойдет, тебе придется с ним нормально общаться. Ты должна будешь меня поддержать, потому что ты – моя подруга, Эма. А подруги так и поступают, поддерживают друг друга. Но… Оглянись вокруг, ты все поняла?

Эма отрицательно покачала головой, в которой вертелась одна-единственная фраза. “Веревка разорвана”. Габриэль сейчас обрывает свою веревку, и Эма должна оставаться рядом, чтобы подхватить ее.

Габриэль продолжила страдальческим голосом:

– Оглядись вокруг, и ты поймешь, что я не могу выйти за него замуж. Не могу я так с ним поступить. Не могу вывалить все это на него, а потом попросить на мне жениться, несмотря ни на что. Так не делают.

Черная от туши слеза скатилась по ее щеке, оставив длинный вертикальный след. Никогда еще она не была такой красивой.

– Я слишком много видела. Гораздо больше, чем надо. Я видела жуткие вещи. Естественно, я имею в виду не Варфоломеевскую ночь – тогда я еще не родилась, как ты догадываешься. Но все остальное… Я не стану тебе это рассказывать. Тебе своих заморочек хватает… Знаешь… когда я с вами познакомилась, с тобой и с Алисой, вы меня ни о чем не спрашивали, не пытались узнать, почему я тем вечером надиралась в одиночестве. Вы не задавали вопросов. Вы меня приняли, и вы уважаете меня, что бывает не часто. Уважение – такая редкость. Я всегда буду с тобой. Если вдуматься, я вас никогда не обманывала. Как и Ришара. Но долго я так не выдержу.

Эма не до конца понимала, какой смысл заключен в ее намеках, почему они пришли в этот бар с проститутками и откуда его хозяйка знает Габриэль. Она приходит сюда время от времени, чтобы оттянуться в сомнительной компании? Или же она здесь раньше работала? Все это как-то не совмещалось с реальной действительностью. К тому же Эма страшно устала. Но главное, ее околдовывала трагическая аура Габриэль. Притягательная власть отчаяния. Ее крайняя бледность контрастировала со слишком красными от вина губами. Потекшая тушь вокруг прозрачных глаз делала их огромными. Впервые Эма замечала в ней нечто от уличной девки, от наркоманки, которая достигает божественных высот, перед тем как окончательно рухнуть в грязь. Раньше она такого не видела. Разве что у великих актрис. Габриэль что-то говорила, а в Эмином воображении всплывало испачканное кровью протестантов девственно белое платье Изабель Аджани на афише “Королевы Марго”. Что Габриэль пытается ей сказать? Что хочет до нее донести? Может, ее просто захлестнул поток жизни, воспоминаний и ей нужно на несколько часов отдаться ему, будучи уверенной, что подруга не оставит ее, займется ею. Под конец речи Габриэль взяла Эмины руки в свои, по-прежнему ледяные, и потребовала, чтобы та ей кое-что пообещала.

– Поклянись, что забудешь все, что я сказала тебе этой ночью.

Эма поклялась.

Отказываться от обещания Эма не собиралась, более того, проснувшись назавтра, вообще была уверена, что все это ей приснилось. Но независимо от того, плод ли ее богатого воображения эта история или нет, она обо всем забудет – такую она дала клятву. Чтобы не бояться встречи с Габриэль, придется никогда не вспоминать об этой ночи и не пытаться строить какие бы то ни было умозаключения.

Депрессия Фреда, заявившего по телефону, что ему не хочется выходить из дому, сюрная ночь с Габриэль в духе Бретоновой “Нади”, Алиса и ее отношения с Гонзо, профессиональный тупик, в котором она сама оказалась, – Эма посчитала, что для одного человека это чересчур. Но самой большой ее мукой был социальный взлет Блестера. Она, естественно, продолжала держать лицо. Ни за что на свете она бы не отказалась от того, что, с точки зрения разумности, казалось ей наилучшей линией поведения. Потому что Эма гордилась тем, что она – женщина разумная, хоть и с легкой сумасшедшинкой, из-за чего, кстати, и должна удерживать себя в пределах психической нормы. Не может она позволить себе поддаться безумным порывам. К тому же с Блестером все было супер – единственная сфера ее жизни, приносившая чувство благополучия и успокоения. Дни она проводила в депрессии, как и положено безработной, зато романтические вечера и ночи поднимали дух. Однажды ночью, после того как они занимались любовью (потому что теперь они несомненно занимались именно любовью), Блестер даже прошептал: “Я никогда не был так счастлив”. В некотором смысле она тоже была счастлива. Она переживала прекрасную любовную историю, и нельзя было позволить материальным заботам и неуместной зависти отравить ее. К тому же Блестер вел себя просто идеально. В чем его можно упрекнуть? Он милый, предупредительный, чуткий, всегда поддерживает ее, к тому же веселый и слегка эксцентричный. Позже Эма удивится, куда делось ее трезвое восприятие. Наверное, она сознательно убедила себя в том, что все хорошо и правильно. Иначе она бы заметила, что дошла до ручки. Она не подозревала, что пылкое стремление к рациональности отравит ее разум и загонит в глубокий мазохизм. Так, она постоянно вбивала себе в голову логическую конструкцию “я очень рада за него, ведь он достоин такого места”. Это, естественно, предполагало, что талант всегда вознаграждается, и подводило к неизбежному выводу, что она, следовательно, заслуживает того поганого положения, в котором очутилась. Софизм, построенный на дешевой психологии. Она закрывала глаза даже на самый главный показатель того, что все не так, на показатель, который постоянно был у нее перед глазами и заключался в том, что они теперь занимались только любовью, а сеансы садо-мазо остались далеко в прошлом, и их ей постоянно не хватало. Так вот, даже фрустрацию она старалась игнорировать. Естественно, она замечала, что смотрит теперь самую грязную порнуху и ищет в ней то, чего ей недостает в жизни, однако отказывалась видеть в этом провал своих романтических отношений. Эти отношения были единственным, что у нее осталось. Признать, что они не столь идеальны, как она утверждала, было равносильно признанию полного фиаско всей жизни. Если чтобы сделать вид, будто ничего не случилось, достаточно чаще мастурбировать под садомазохистские игры на экране, она согласна.

Ее прекраснодушие пошатнулось, однако, когда Блестер устраивал отвальную. Эма на нее не пошла – она не была готова снова встретиться с бывшим шефом и со всей редакцией, которую не видела со дня своего увольнения. Поэтому она дожидалась Блестера у него дома и, чтобы справиться с дурным настроением и отчасти из чувства вины за то, что недостаточно радуется его успеху, принялась готовить ужин. Пока блюдо сидело в духовке, Эма решила немного прибрать, чтобы убить время. Но когда Блестер вернулся и показал, что ему подарили на прощание, у нее едва не снесло крышу от злости и зависти. Они все скинулись и подарили ему последний эппловский гаджет, о котором она даже и мечтать не могла при ее-то смешном выходном пособии. Она не сдержалась и после раздраженного замечания типа “очередная хреновина, сделанная китайскими детьми” пустилась в пафосное выступление по поводу этого гребаного общества потребления, где люди самоутверждаются только за счет вещей, которыми владеют. Но благородные морально-политические убеждения сами по себе, а комок слез в горле сам по себе.

Червяк уже проник в плод, даже если на первый взгляд не успел ничего испортить. Их любовная история оставалась красным и красивым яблоком, круглым, аппетитным, сочным, блестящим. Но микроскопическая личинка, темная и ползучая, росла, питаясь мельчайшими кусочками гнили, которую они ей подкидывали. Недоразумения, что-то невысказанное, бестактности, замалчивания. Именно тогда состоялась вечеринка, которая, как потом уже, задним числом, догадалась Эма, как раз и стала поворотным моментом. Моментом, после которого все ускорилось. Моментом, когда она решилась броситься очертя голову по дороге, которая не могла не привести к катастрофе. До того она лишь робко поставила на эту дорогу одну ступню.

Тем вечером Блестер повел ее в гости к коллеге. Он был на взводе в предвкушении ее знакомства со своими новыми друзьями, и Эма потрудилась над собой, чтобы классно выглядеть и не подвести его. То есть надела блузку с самым большим декольте. Итак, они отправились на междусобойчик, который, возьми она на себя труд задуматься хотя бы на минуту, неминуемо должен был стать верхом унижения. Но к этому чувству она не привыкла или привыкла недостаточно для того, чтобы предугадать его.

Большая квартира в псевдорабочем районе, излишне пронзительная, но модная музыка, все окна нараспашку, чтобы впустить хоть чуть-чуть воздуха. С каждым днем становилось жарче, и теперь даже ночь не приносила прохладу. Произнеся в один голос с Блестером веселое “добрый вечер”, когда на входе им встретились первые гости, Эма успела отметить: “Ну и ну… это же настоящий семейный выход…” – но не стала на этом зацикливаться. Она машинально окинула комнату взглядом в поисках стола и водки на нем. К счастью, бутылка незамедлительно отыскалась: она была полупустой, но спокойненько стояла и поджидала Эму. Следующие полчаса она провела, выслушивая разговор о работе Блестера и двух его коллег и понемногу прихлебывая водку. Пару раз она попыталась пошутить, но не снискала ожидаемого успеха. Возможно, ее юмор близок только антиглобалистам. Через полчаса под тем предлогом, что стакан Блестера опустел, она вернулась за добавкой. “Ах, дорогой, ты уже все допил. Хочешь еще?” Подойдя к столу, Эма налила себе щедрую порцию, как вдруг за ее спиной раздался мужской голос:

– Будьте осторожны, мадемуазель, как бы водка не ударила вам в голову.

Она подняла глаза и увидела пожилого ловеласа: седые волосы, голубые глаза с желтоватыми белками, наводившими на мысль, что тема знакома ему не понаслышке. Эма пристально всмотрелась в его лицо и, убедившись, что это сказано всерьез, сначала расхохоталась, а потом ответила:

– У меня, по крайней мере, от выпивки не перестанет стоять.

Она вернулась к Блестеру, который продолжал свою оживленную беседу, и собиралась рассказать ему, что старый кретин заявил ей, Эме, чья репутация алкоголички устоялась давным-давно, когда один из коллег, увидев ее с двумя стаканами, произнес:

– Ну-ка, ну-ка, мы, кажется, любим водочку? Нужно быть поосторожней.

На этот раз Эма раздраженно завела глаза к потолку:

– Нет, с ума сойти… Да, мы любим водочку. К тому же мы – женщина, но это не мешает нашей привычке как следует надираться. Алкоголизм, увы, не привилегия мужчин.

Ее реплика была встречена напряженным молчанием, но коллега решил прийти ей на помощь.

– Да, правда. Зачастую мы забываем о проблеме женского алкоголизма. Ладно, Эма, а чем ты по жизни занимаешься?

Тьфу… Тот самый вопрос, которого сегодня вечером она надеялась избежать. При общении с Алисой и ее друзьями-барменами, с Габриэль и ее выпускниками Политеха, с Фредом и его секретарской работой ей было (почти) несложно отвечать, что она безработная журналистка. Но на вечеринке, где собралась куча небезработных журналистов, она не хотела в этом признаваться. Не задумываясь, она выбрала стратегию самоуничижения.

– Да ничем. В данное время я по жизни ничем не занимаюсь. Вкушаю радости безработицы, откуда, возможно, мои проблемы с алкоголем.

– Она врет, – вмешался Блестер. – Она блестящая журналистка. Специализируется на культуре.

– Очень мило с твоей стороны, только фишка в том, что я ничего не делаю. Я не работаю.

– Еще как работаешь! – Он повернулся к коллегам. – Сейчас она выступает диджеем. И пользуется бешеным успехом. Они с подругами организуют улетные вечеринки.

Эма с ужасом наблюдала за тем, как он предает ее. Диджей. Улетные вечеринки. Подруги. Что он с ней вытворяет? Она попыталась возразить:

– Спасибо за столь лестную презентацию, но это же не моя профессия, как тебе известно…

На середине фразы собственный голос поверг ее в изумление. Он был полон агрессивности, с нотками наглости, высокомерия и еще чего-то омерзительного, напоминающего наждачную бумагу. Ее собеседники явно уловили все это, и им было слегка неловко. Эма пробормотала извинения и воспользовалась неустаревающим предлогом туалета, чтобы сбежать. Она попросту проявила невоспитанность и теперь злилась на себя. Она различила в своем голосе, интонациях, выборе слов жесткую, колючую, жгучую горечь. Теперь ее будут считать противной бабой Блестера. Она как будто слышала реакцию коллег после их ухода: “Фригидная истеричка, и больше ничего. Жаль парня – он такой крутой. Наверняка ему непросто с ней. О… долго это не продлится, он найдет себе кого-нибудь получше”. Она вернулась в комнату, забилась в угол, прислонилась к стене и стала вполуха слушать беседу гостей. Явно людей симпатичных – молодой пары и нескольких друзей. Они подтрунивали над своими кулинарными талантами. Было видно, что им приятно проводить такой славный вечер вместе. Как это должно было быть и у нее с Блестером. Господи, что в ней не так?

Они болтали о какой-то ерунде – легко и небрежно. Искренне радовались непритязательным шуткам и примитивным каламбурам. Говорили, смеялись, выражались вежливо и культурно и, что хуже всего, получали от этого удовольствие. Взрывы смеха не были натянутыми. Даже Блестер… Со своего наблюдательного пункта Эма видела, как он непринужденно движется в самом сердце этой нормальности, которую она так долго и усердно отвергала, что сейчас даже не способна имитировать ее, притворяться среди нормальных своей. Она следила за их естественной жестикуляцией, за тем, как они выполняют правила, установленные для упрощения взаимодействия людей в обществе, и постепенно ее охватывал иррациональный ужас. Сердце ее стучало все сильнее, а в мозгу крепла мысль, что она медленно, но верно движется к маргинализации.

Она вытерла о джинсы вспотевшие ладони.

Она же подруга Габриэль д’Эстре, знаменитой любовницы Генриха IV, недавно перевоплотившейся в потаскуху самого низкого пошиба. В такой ситуации, возможно, не так уж удивительно, что она не может найти себе работу, не может зацепиться за нормальные вещи вроде постоянного трудового договора.

Она прислушалась к окружающим, чтобы понять, как им удается:

Болтать о культуре, как если бы это не был вопрос жизни и смерти.

С наслаждением переливать из пустого в порожнее.

Считать себя умными, довольствуясь лишь видимостью.

Интернет – потрясающее средство коммуникации, но люди в больших городах ужасно одиноки, это неоспоримо.

Рассуждать обо всем, не вдумываясь в суть.

Телевидение оглупляет детей. Своим я его смотреть запрещаю. Я сейчас работаю над новой рекламной кампанией коки – ну, ты знаешь, той, где белые медведи, – в общем, я редко бываю дома, но няне я четко и однозначно заявил: никакого телевизора.

В размышлениях не выходить за рамки собственной социальной группы.

Я участвовала в мероприятии нашего квартала в поддержку малышки Макутумы. Кто спорит, нельзя приютить все горе мира, но она заслужила свои документы, она такая славная.

Не задумываться о том, что наши желания программируются сверху, чтобы обеспечить нашу постоянную потребительскую неудовлетворенность.

Прощу прощения, девушки, где вы покупали свои платья? Я хочу как раз такого типа!

Трепаться о чем попало и ничего ни в чем не понимать.

Становится все жарче. Настоящее лето. Или плохая экология. Загрязнение среды – это ужасно. Слушайте, я прикупила распылитель минеральной воды – хотите попробовать?

Эти люди ни в чем не сомневаются.

Мир для них прост, как огурец, потому что просты их представления о нем. Царство однозначности.

Антуан был прав.

Он сделал верный выбор.

Отныне она будет стремиться именно к этому. Только этого хотеть.

Плейлист:

Даниэль Балавуан – La vie ne m’apprend rien

The Presets – My People

I Am un Chien!! – Grunge

 

Глава 9

Персона и девушка

Наплевав на давящий зной, Фред расхаживал по гостиной, время от времени как бы случайно бросая беглый взгляд через плечо на компьютер. Этот черный пластмассовый ящик, нашпигованный электроникой, никогда раньше не казался ему таким враждебным. Он вышагивал по квартире, раздираемый противоречивыми чувствами: желанием зайти на Майспейс и отвращением. Что он должен сделать? Единственно возможным решением казался ему Эмин совет написать текст и объяснить всем, что он хочет, чтобы его оставили в покое. Фред остановился перед книжными полками и вздохнул. Пора сделать это. Он тянул уже больше недели. Сегодня или никогда, почувствовал он. Сегодня он расставит все точки над i. Фред был на грани нервного срыва. Или он напишет этот текст, или вышвырнет комп в окно. Но для начала нужно было придать себе храбрости с помощью несквика. Он двинулся на кухню, потом, неся кружку, словно боевое оружие, сел к компьютеру.

Несмотря на боль в животе, он проглотил какао единым духом. Живот реагировал на муки совести из-за отказа от воскресного обеда у родителей. “Я устал, похоже, подхватил какой-то вирус”. Но он прекрасно знал, что это за вирус. Страх схлопотать головомойку от брата. Фред не общался с Антуаном после сцены в ресторане и не имел ни малейшего желания столкнуться с ним за родительской ритуальной курицей. Захочет Антуан все выложить родителям – флаг ему в руки. Но не может быть и речи о том, чтобы Фреду пришлось еще раз пережить такое унижение вживую. Ситуация получалась простая и одновременно невыносимая. Встреча с Антуаном предполагала один из двух исходов. Либо он, как всегда, стерпит вечные придирки и колкости брата, что при сегодняшнем положении дел немыслимо: даже Фред не сможет промолчать. Либо он раскроет рот и поссорится со старшим братом, чего до сих пор никогда не делал и на что пока не способен. Таким образом, решение формулировалось само собой: он не должен встречаться с Антуаном.

Почему он сломался именно в этот раз? Конечно, Антуан зашел слишком далеко. Тем не менее в другое время Фред молча проглотил бы все. Но это случилось как раз тогда, когда благодаря общению со Стервами он обрел некоторую уверенность в себе и когда присутствие при Эминых скандалах открыло ему, что срывы порой случаются у всех. Он всерьез злился на старшего брата, и это было нечто для него новое. Да, Антуан вечно третировал его, публично унижал при любом удобном случае, а он, Фред, соглашался с таким раскладом, считая это компенсацией за свое привилегированное положение в семье, – пусть он и занимал его вопреки собственному желанию. Но сейчас он был зол на Антуана, действительно зол. Чаша переполнилась. Фред сердился на брата за то, что тот ни с того ни с сего унизил его, но еще больше его возмущало, что Антуан обозвал Эму буйнопомешанной. Несколько дней назад Эма спросила, не сумасшедшая ли она, и вопрос свидетельствовал о том, что слова Антуана сильно подействовали на нее. И с Фредовой точки зрения это было неприемлемо. Использовать Эмину душевную травму, такую вещь, как изнасилование, обратить это против нее казалось Фреду поступком однозначно омерзительным. Может, Антуан и жалел Эму, но это никак не помешало ему жестоко оскорбить ее.

Фред даже не заметил, как встал из-за стола и начал снова ходить взад-вперед по гостиной. Тридцатиградусная жара не останавливала его. Когда он думал об Антуане, ему требовалось движение. Возможно, впервые в жизни Фред был в ярости. Кипел от гнева. Он даже был почти уверен, что, возникни сейчас перед ним Антуан, он смог бы его ударить. Размахнуться и изо всех сил двинуть кулаком в рожу родному брату. Фред помотал головой. Сейчас его дожидалось решение совсем другой проблемы.

Фред вернулся к столу и открыл Майспейс. В последнее время он нашел несколько опций, которые помогали немного уменьшить дискомфорт. Так, активировав одну из них, он скрыл свое присутствие в сети. Потом блокировал функцию автоматического просмотра комментариев. Они больше не могли появиться на странице без его согласия. Естественно, он отклонял все, не глядя. Он также усвоил, что не должен никогда и ни за что читать отправляемые ему сообщения, иначе отправителю это станет известно. Однако пришло время принять серьезные меры.

На несколько секунд он застыл в нерешительности перед рубрикой “Кто я”, которую до сих пор не заполнял. Потом стал набирать:

Кто я?.. Некто, кому хочется лишь, чтобы его оставили в покое. Некто, не ищущий никакого признания – ни творческого, ни социального. Потому что ваше признание ничего не стоит. Некто стремящийся к спокойствию и самой полной анонимности. Некто, кто хотел бы, чтобы о нем хоть на время забыли. Некто не обязанный отвечать на ваши послания. Некто не собирающийся благодарить вас за комплименты и лестные отзывы. Некто не считающий, что жизнь прекрасна, а мир чудесен. Некто предпочитающий свое одиночество вашим фальшивым отношениям. Некто, чья жизнь не представляет интереса. Некто не желающий входить в ваше сообщество. Некто, кого предпочтительно игнорировать. Некто знающий, что его пребывание здесь не имеет никакого смысла. И иногда опасающийся, что эта бесполезность вот-вот раздавит его. Некто прозрачный. Пропускающий свет. Не желающий даже отражаться в ваших взглядах. Некто, кто однажды умрет и о ком никто не вспомнит. Некто такой же, как вы. То есть никто. Или Персона.

Даже не перечитав написанное, Фред нажал на OK и выложил в сеть свое короткое объяснение. Оно оказалось гораздо более человеконенавистническим, чем он рассчитывал, но не страшно… Все это выскочило само собой. Следуя тому же принципу – не перечитывать, – он, кстати, создавал тексты, перед которыми публика застывала в экстазе. В конце концов, все они представляли собой лишь вереницу вопросов на единственную тему: ради чего реально стоит вставать с постели по утрам. Из тех простых вещей, о которых люди избегают задумываться.

Теперь ему оставалось сделать только одно. Он кликнул на страницу Водяной Лилии и, как и прежде не раздумывая, написал:

Полагаю, мы должны увидеться.

Он убедился, что ее нет в сети и, следовательно, сразу она не ответит, отключился и решил, что теперь самое время заняться онанизмом. По-настоящему на этот раз.

Когда он снова вошел в сеть, счетчик посещений зашкаливало. Да что такое происходит с этими людьми? Им только это и нужно? Чтобы их оплевали ядом, а они потом с наслаждением размазали его по лицу? Или каждый из них считает, что слова Персоны относятся к кому угодно, только не к нему?

Фреду не понадобилось много времени, чтобы констатировать: Эмин совет не только не принес ожидаемого результата, но, напротив, серьезно ухудшил ситуацию. То, что Фред счел достаточно ясным посланием типа “оставьте меня в покое”, было воспринято как блистательная сенсация. И именно Эма в панике позвонила ему утром. Она только что купила свежий выпуск журнала “Энрокюптибль”.

– Стараюсь пройти профпереподготовку, – объяснила она.

Она перелистывала журнал в метро, как вдруг наткнулась на целую полосу, посвященную таинственной Персоне.

– С ума сойти, Фред! Подожди, сейчас прочту тебе… Они пишут “этот аноним – знаменитость”, утверждают, что ты “ниспровергатель устоев”… Ниспровергатель, Фред! Они считают тебя ниспровергателем! “При этом невозможно отрицать писательский талант автора и…” Так, тут всякое ля-ля… И они надеются, что речь не идет об издательском пиаре, призванном продвинуть на рынок молодого автора, однако полагают, что “такой филигранный маркетинг не может быть работой одного человека. Прекрасная история, слишком прекрасная, чтобы в нее поверить”.

Несколькими днями позже, тоже в метро, Фред ощутил подступающий приступ паники. Из-за жары в общественном транспорте можно было задохнуться. Он постарался сосредоточиться на дыхании и убрать из головы мысли, которые в последнее время настойчиво загоняли его в стресс. Накануне он искал способы борьбы с паникой и прочел, что рекомендуется тупо сконцентрироваться на внешнем мире. Смотреть перед собой и не допускать ни одной мысли. Что в данном случае вполне годилось, поскольку перед ним была очаровательная молодая женщина. Лет тридцать, продуманно небрежный наряд, погружена в чтение “Либерасьон”. Она как раз просматривала внутренние страницы, когда взгляд Фреда привлекла четвертая полоса. Он не знал, чему на этот раз посвящена традиционная рубрика “Портрет”, но иллюстрация к статье цепляла глаз: огромный вопросительный знак. Похожий на тот, что на Майспейсе. Нет, не похожий, а ровно такой же. Посетившее Фреда подозрение заставило его осторожно наклониться, и он прочел заголовок “Персона. Блогер без лица”. У него перехватило дыхание. Невозможно. Такого не может быть. Наверное, это о ком-то другом.

– Хотите посмотреть?

В полном ужасе он поднял глаза от газетного листа. Женщина широко улыбалась ему.

– Хотите прочесть “Портрет”?

– Э-э-э… Нет, спасибо.

– Прочтите непременно. Мне очень понравилось. Я начала с этой статьи. Не знаю, известен ли вам блогер, но его стоит почитать, это действительно потрясающе. Какая-то безумная история. Никто не догадывается, кто он такой.

– Правда? Но… Вы читали его блог?

– Ну конечно! Сначала я услышала о нем от друзей, потом прочла в газетах. Необыкновенно. Впрочем… я тоже опасаюсь, что это очередной маркетинговый ход. Если так, то это самая мощная пиар-идея года. А я в них разбираюсь. Сама работаю в коммуникациях.

– Но… А вдруг это просто какой-то искрений человек? Который всего лишь хочет, чтобы его оставили в покое?

Она рассмеялась:

– Значит, вы тоже читали! Если честно, я не уверена, что это обязательно затея одного из коммуникационных агентств, вполне возможно, какой-то парень сам все замутил, а может, кстати, и женщина. Я склоняюсь к женщине, например, Кристин Анго. Или Амели Нотомб. Вообще-то они тоже об этом пишут. Короче, это может быть и кто-то уже известный, и еще неизвестный, но он наверняка старается не для того, чтобы сохранить анонимность. Готова поспорить, что через месяц всем станет известно его имя. Держите, оставлю вам, мне пора выходить.

Она сунула газету ему в руки и покинула вагон улыбаясь. Первая мысль, которая осенила Фреда: если бы она знала, кто я, она бы согласилась со мной переспать. Если бы все женщины Парижа знали, что я Персона, я мог быть спать с новой женщиной каждый вечер. Или даже с двумя. Одновременно.

Он развернул газету и стал читать “Портрет”. Журналист сначала принес свои извинения за публикацию портрета человека, с которым он не смог встретиться. Он признавался, что, несмотря на многочисленные обращения, ни разу не получил от Персоны ни строчки в ответ. Затем объяснял, что интерес представляет не подлинное имя блогера, но образ, формирующийся на основе этой анонимности. Поэтому он обратился к нескольким известным в литературном мире людям с просьбой ответить на вопросы одной и той же анкеты, как если бы каждый из них был Персоной. Далее следовали ответы Кристин Анго (она отлично сыграла в эту игру), Фредерика Бегбедера (он ядовито издевался над Персоной) и Жана д’Ормессона, который рассуждал о Боге и интернете…

Фреду стало ясно, что он влип по полной и окончательно загнан в угол. Оставался единственно возможный в таком отчаянном положении выход – сделать то, чего он никогда раньше не делал, то есть объявить срочный сбор Стерв. Они охотно откликнулись и в тот же вечер встретились в “Бутылке”. Ему сразу стало легче, как только он убедился, что они готовы прийти на его зов. Он больше не оставался один на один с коварными подвохами того, что он глупо называл жизнью, поскольку не знал другого подходящего термина. А может, такового и вовсе не существует. Его по-настоящему трогала мысль, что сегодня вечером все три Стервы посвятят время ему, жалкому Фреду, а не своей головокружительной деятельности.

Вначале он с некоторым разочарованием констатировал, что Эма явилась с Блестером. Сам по себе этот факт его не напрягал, но он, во-первых, боялся, как бы у Габриэль не испортилось настроение, а во-вторых, предпочел бы, чтобы первое его собрание состоялось в узком кругу исключительно Стерв. Фред оглядел зал, он был пуст. С наступлением темноты парижане стремились найти какую-никакую прохладу на террасах, и никому в голову не приходила нелепая идея сидеть “внутри”. Чтобы мероприятие проходило в условиях, близких к человеческим, Алиса выволокла откуда-то старый вентилятор и водрузила на стойку. Фред с видом заговорщика протянул им экземпляр “Либерасьон”, извлеченный из рюкзака. Они вытаращили глаза, а Эма воскликнула:

– Фу… Смотреть противно.

Габриэль неодобрительно взглянула на нее, и она пожала плечами:

– Извини меня, но это омерзительно. Я мечтаю, чтобы такое случилось со мной, но это происходит с единственным в мире человеком, для которого известность – катастрофа. Вот что мне противно. Поэтому я настаиваю на формулировке.

– Между прочим, из-за твоих советов ситуация только ухудшилась, – заметил Фред, сделав глоток холодного пива.

– Лучше бы ты нас спросил, – поддержала Габриэль. – Я бы тебе сказала, что это последнее дело. А теперь поздновато устраивать мозговой штурм.

Фред скорчил расстроенную гримасу, и герцогиня смягчилась:

– Ладно-ладно, мы тебе поможем.

– Прекрати, – вмешалась Эма. – Он обожает, когда ты ему выговариваешь. По-моему, его это возбуждает. Дает о себе знать низкое происхождение.

– Так что я должен делать?

– Ты по-прежнему не хочешь срубить бабки благодаря… Подожди. – Эма схватила газету и прочла: – “…Невероятному литературному таланту, свидетельствующему о редкостной зрелости и проницательности”?

– Не-а. Я хочу, чтобы обо мне забыли. Ведь я никто, Персона, смею вам напомнить.

– Все очень просто.

Они вздрогнули. Алиса впервые подала голос. Она направила на них вентилятор, который, правда, всего лишь бессмысленно перемешивал обжигающий воздух.

– Ты бросаешь вести свой блог. И закрываешь аккаунт.

– Он не хочет уходить оттуда. Ему надо ухлестывать за водяным цветком.

– Я предложил ей встретиться. Но она пока не ответила.

– Ага! Тогда все еще проще. Если она скажет “да”, все в порядке. Если откажет, завяжешь с ней. И в любом случае ты закрываешь свой блог.

Фред кивнул, показывая, что его убедили.

– Ладно, в конце концов, это не так сложно. Если бы все проблемы так легко решались, – вздохнула Эма.

Фред понимающе покивал, но тут вмешалась Габриэль, произнеся таинственным тоном:

– Знаешь, Эма, у каждого проблемы по его масштабу.

– Ну да. Кстати, – подхватила Эма. – Поговорим о проблемах. Ты, значит, собралась замуж?

– Еще не решила. Но я своевременно сообщу тебе. И вот еще что. Мы вроде бы пришли к общему мнению, как физически урегулировать Фредову проблему, но ведь главное – это как он себя чувствует, как он справляется с ситуацией.

– Э-э-э… Да… Конечно, – пробормотала явно выбитая из равновесия Эма. – Ну как, Фред? М-м-м… Как ты себя чувствуешь?

– Не очень. Сильно болит живот. Я… Вам еще не надоело, что я все это рассказываю? Уверены?

– Конечно не надоело, – живо среагировала Алиса. – Для этого мы здесь и собрались. Сегодня вечером мы здесь ради тебя.

Он немного смущался в присутствии Блестера. Изливать душу в девичьей компании – это одно, а когда его слышит мужчина, выходит, будто есть свидетель предательства Фредом мужского братства. Но он решил игнорировать заморочки, связанные с эго сильного пола, потому что ему позарез нужно было выговориться.

– Мне все время кажется, будто я окружен невидимыми врагами. Я слишком боюсь, что кто-то меня узнает, хотя это иррациональный страх. Это была бы катастрофа. Не знаю, сможете ли вы понять, но для меня это стало бы настоящим концом света. Если узнают мои родители, или, хуже того, Антуан, или мои коллеги… предпочитаю даже не думать об этом, а то у меня сразу начинаются спазмы желудка.

– Ну как кто-то может узнать, что это ты? – успокоила его Эма. – Я читала твой блог. Там нет даже малейшего намека на тебя. Ноль.

– O’кей, – вздохнул он. – Другая проблема – это Водяная Лилия. Я… я очень разочарован. Пусть я никогда ее не встречал, интуиция подсказывает мне, что между нами что-то есть, нечто естественное, импульсивное. Так вот, у меня такое впечатление, что если бы она хотела, мы бы уже давно встретились. Почему она уклоняется? Я в растерянности. Даже не догадываюсь, в чем дело. Я же не прошу ее о романтическом свидании, предлагаю просто встретиться. Выпить вместе кофе. Я вывернулся перед ней наизнанку, а теперь она как будто все упорнее держится на расстоянии.

– Вижу этому только одно объяснение, – начала Эма, но Фред перебил ее:

– Я знаю, ты опять скажешь, что она инвалид. Но нет. Я уверен, что дело не в этом.

– Во-первых, я не обязательно это собиралась сказать. Во-вторых, если дело в другом, существует еще одна вероятная гипотеза. У нее кто-то есть, и она знает, что встретившись с тобой, вляпается в дерьмовую ситуацию.

– Но почему? Мы просто выпьем кофе.

– А вот так не бывает. Либо ты прекращаешь отношения, либо идешь дальше. Возможно, она хочет сохранить своего парня, свое теперешнее положение.

– Ты должен настаивать, – решительно вмешалась Габриэль. – Если ты так хочешь ее увидеть, надави на нее. Объясни, что это будет всего один раз и только выпить кофе, после чего ты исчезнешь. Она должна тебе эту встречу, как минимум. Напоминаю, не будь ее, ты так бы и остался анонимом.

Фред повернулся к Эме, в глазах его был вопрос. Она скривилась:

– Не уверена. Если она не хочет, нужно оставить ее в покое.

Габриэль наморщила нос, что, по наблюдениям Фреда, было у нее признаком раздражения. Он очень любил подмечать у окружающих физические проявления разных эмоций.

– В жизни нужно всегда пытаться что-то сделать. Иначе это не жизнь. – В тоне Габриэль сквозила досада. – И обращаю твое внимание на то, что таков дух Хартии Стерв, если ты еще о ней не забыла.

– Спасибо за напоминание. Но я еще помню и о том, что Хартия создавалась, чтобы усовершенствовать отношения между мужчинами и женщинами, а вовсе не затем, чтобы разрушать их. К тому же посмотри, куда меня завело “пытаться что-то сделать”.

– Спасибо, – прокомментировал Блестер.

– Нет, солнышко, я не о тебе.

– Разрушить пару, сохранить пару. Да что это значит? Если у тебя прочные отношения, вряд ли чашка кофе с Фредом нанесет им ущерб. Дух Хартии как раз в том, что каждый из членов пары должен сохранять свою независимость. А не только мужчина.

– Конечно. Но отношения требуют и усилий тоже, уступок…

– Давай-давай! – торжествовала Габриэль. – Давай, скажи это. Я знала, что ты это скажешь.

– Нет! – занервничала Эма. – Я вовсе не это имела в виду.

– Еще как это! – Габриэль нервно дергала головой. – Да-да, ты это хотела сказать. Усилия, уступки…

– Жертвы? – попробовал угадать Фред.

Эма тут же испепелила его взглядом, а Габриэль захлопала в ладоши:

– Вот-вот! Видишь, видишь!

– Ну хватит, Габ, я этого не говорила. Это сказал Фред.

– Ничего подобного, он просто логически завершил твою фразу. Ты собиралась произнести “жертвы”. Отношения требуют жертв.

Фред и Блестер бросили вопросительный взгляд на Алису, которая вздохнула и тихонько ответила:

– Это статья номер два Хартии. Отношения требуют жертв – типично женское высказывание. Высказывание, ведущее к добровольному подчинению, добровольному отказу от своих прав. Хватит воспринимать супружество как синоним необходимости жертвовать собой, своими желаниями, своей свободой во славу божественности семейных уз. Однако я должна обратить ваше внимание, дорогие Стервы, на тот факт, что вы сейчас обсуждаете пару, которой, возможно, вообще не существует. Ну, или… – Алиса как будто запуталась. – Все, естественно, зависит от того, о ком мы говорим. Что до Водяной Лилии, то пора кончать с догадками на ее счет, потому что о ней в конечном счете ничего не известно.

– Так что ты будешь делать, Фред? – спросила Габриэль.

Фреду стало ясно, что он попал в западню, очутился под перекрестным огнем двух противоборствующих сторон. Он не способен сделать ни шагу, а окопы слишком далеко. В конце концов Эма вызволила его из этого положения.

– У тебя есть время для оценки ситуации. А на сегодня мы, по-моему, уже все обсудили, – подвела она итог. – Прошу прощения, но нам пора. Нас пригласили на ужин. Совсем отказаться было нельзя, поэтому мы пообещали прийти к десерту. Так что теперь нам надо идти.

Вечер не до конца оправдал надежды Фреда. Его участники должны были полностью сосредоточиться на его ужасных экзистенциальных проблемах, а все вылилось в драчку между Стервами. Лишь Алиса удержалась вне поля боя, твердо отказавшись становиться на чью-либо сторону и безуспешно пытаясь вернуть обсуждение к “ужасным экзистенциальным проблемам” Фреда. Эма, конечно, была очень мила – внимательная, предупредительная, как обычно, и радикально решила его проблему, предложив все прекратить. Однако она явилась вместе с Блестером, и они ушли рано, оставив Фреда наедине с его печальной и ужасной судьбой.

Конец ужина с новыми друзьями Блестера прошел как нельзя лучше. Участвуя в болтовне, постоянно прерываемой взрывами смеха, Эма наконец-то поверила в то, что ее приняли в компанию. Но, механически поддерживая “светскую беседу”, она параллельно продолжала анализировать намеки и недомолвки Габриэль. Она мило улыбалась, кивала, шутила, подкладывала себе мороженого, но при этом не переставала размышлять. В результате она пришла к выводу, что Габриэль окончательно обнаглела, если позволяет себе ставить под сомнение ее верность кодексу Стерв. И все из-за того, что мадам встречается с мудаком, тогда как Блестера все обожают. Зависть в чистом виде, подкрепленная лицемерием, – не ей учить Эму, как быть полноценной Стервой. На обратном пути они шли медленно, разморенные едой и жарой. Блестер попросил у нее зажигалку. Эма порылась в помойке своей сумки и извлекла из нее спичечный коробок. Он присмотрелся к дизайну и спросил, что это за “Убежище”, но она уклонилась от ответа. И в это мгновение все вдруг обрело ясный смысл. Агрессивность Габриэль по отношению к ней была не чем иным, как следствием их вылазки в это заведение. Возможно, она злилась на Эму за свои откровения.

Эма успокоилась, выстроив теорию, которая выводила ее из-под удара и объясняла возникшее напряжение мутным поведением подруги. Вульгарная психология – практичная штука, если хочешь переложить на приятельниц вину за собственные косяки. Эма это понимала, и потому ей по-прежнему было неуютно. Причем по самой паршивой причине: ей не под силу защититься от нападок Габриэль, не упоминая вечер в “Убежище”, что абсолютно немыслимо. Во-первых, она по-прежнему не была (и никогда не будет) уверена в смысле слов, произнесенных в ту ночь. Она хорошо знала Габриэль и ее способность к глубочайшему погружению в собственный бред. Однако это с одинаковым успехом мог быть и бред бывшей проститутки, которая возомнила себя герцогиней де Бофор, и бред герцогини, вообразившей, будто когда-то была проституткой. В любом случае воспользоваться ее признаниями значило бы уподобиться Антуану, который попрекнул Эму тем, что ее изнасиловали.

В результате, когда на следующее утро Эма получила Алисин мейл, приглашающий в бар сегодня вечером, и выяснила, что среди адресатов числится Габриэль, энтузиазм не захлестнул ее. Тем более что Фреда вроде не позвали, и это наводило на мысль, что Алиса намеревается подтолкнуть их с герцогиней к примирению. При этом она подчеркнула, что хочет, чтобы они собрались “только втроем”, и Эма восприняла это как намек на то, что Блестера не ждут, и подтверждение догадки о специальном сеансе улаживания отношений.

Но когда она явилась в “Бутылку”, Алиса даже не упомянула об их разногласиях. Она просто излучала нервозность, как если бы ей вот-вот предстоял выпускной экзамен по философии. Рваными жестами она проводила рукой по волосам и одергивала майку, все время покусывала верхнюю губу, а потом снова и снова хваталась то за волосы, то за майку. Налив им водки, она спросила, как прошел день, но ни Габриэль, ни Эме ответить было нечего. У Эмы лопнуло терпение, ей надоело наблюдать за проявлениями Алисиного невроза, и она выпалила:

– Ну и?.. Зачем ты нас вызвала?

Алиса вздохнула и пробормотала:

– У нас проблема, девушки. Серьезная. У меня серьезная проблема, но вы давайте сначала выпейте, а потом я вам ее изложу.

Эма с Габриэль переглянулись и выпили свои стопки до дна одним глотком. Алиса тут же налила еще. Новый обмен подозрительными взглядами, новый глоток до дна. В последнее время у алкоголя появилось дополнительное преимущество: он стал самым эффективным способом забыть о жаре.

После пяти порций водки, проглоченных одна за другой и в полном молчании, стойка под Эминым локтем принялась опасно раскачиваться. Габриэль выговорила заплетающимся языком:

– Ты когда-нибудь разродишься, Алиса? Мы уже достаточно набрались, чтобы ты нам все объяснила, как тебе кажется?

Алиса налила себе последнюю стопку. Поставив ее на стойку, она глубоко вздохнула.

– Пообещайте, что не возненавидите меня. Поклянитесь. Ладно… Не будь вы обе во всех смыслах чокнутыми, вы бы решили, что у меня снесло крышу. Я вляпалась в такое дерьмо. В жуткое…

– Да в чем дело?

Она еще яростнее прикусила губу, перед тем как ответить:

– Фред. Я полное дерьмо по отношению к Фреду.

– Что ты натворила, Стерва?

– Э-э-э… Что мне делать, я не хочу, чтобы вы на меня злились, я знаю, что жутко накосячила.

– Что ты ему сделала?

Эма начала беспокоиться всерьез. Фреду и так достаточно плохо, не хватало еще, чтобы его предала одна из них.

– Я… Ладно… Это… это я. Вот.

Она стояла перед ними в ожидании приговора. Но вереница стопок наверняка нанесла ущерб их дедуктивным способностям. Они пожали плечами в знак непонимания, и Алиса в отчаянии возвела глаза к потолку.

– Водяная Лилия. Это я.

Вспоминая позже эту сцену, Эма всегда жалела, что в тот момент их не сняли на кинокамеру. Она помнила только, как ее лицо бесконечно вытягивается, глаза округляются, а рот распахивается все шире.

– О нет! – умоляюще воскликнула Алиса. – Не смотрите на меня так. Как будто я какой-то монстр.

– Нет, но… Не нахожу слов… Невозможно, чтобы это была ты. С самого начала. Нет-нет… Зачем бы тебе делать такое… такую гадость?

– Ну, да, теперь вы считаете меня чудовищем.

– Нет, – резко прервала ее причитания Габриэль. – Но объясни нам. Ты взломала аккаунт Водяной Лилии, да? Чтобы отправить Фреду сообщение?

– Нет. Водяная Лилия всегда была моим ником на Майспейсе. Водяная Лилия – это я. Объясняю. Когда ты, Эма, сказала, что у Фреда на Майспейсе есть блог, мне захотелось зайти и посмотреть. И то, что он написал, показалось мне супер. Но меня бесило, что у него нет ни одного френда, вообще ни одного. Поэтому я предложила ему подружиться. Мы обменялись сообщениями, а поскольку я хотела подтолкнуть его к ведению блога, то решила, что будет солиднее, если я не признаюсь, кто я такая. Комплименты от незнакомцев всегда приятнее. Если хвалят друзья, то кажется, что они делают это из доброго отношения. Впрочем, не знай я Фреда, все равно его тексты поразили бы меня. А потом все раскрутилось со страшной скоростью. Так обычно и бывает в интернете. Ну, и с той минуты, как он начал делиться со мной сокровенными мыслями, уже невозможно было признаться.

– Oh my god… – выдохнула Габриэль. – Как же ты могла натворить такое? – Она тряхнула головой. – Мне очень жаль, не хотелось бы еще дальше топить тебя, я вижу, как тебе плохо, но то, что ты ему сделала, это ужасно.

– Не знаю. Сначала я завелась, а потом западня захлопнулась. Вы и представить себе не можете, как эти вещи работают… Все так легко и незаметно происходит, люди болтают, потом очень скоро начинают откровенничать, а там и флиртовать. И относятся к этому так, будто никаких последствий просто быть не может.

– Но это же Фред! – громко воскликнула Эма, но постаралась продолжить более спокойно: – Ты пойми, это же не какой-нибудь незнакомый парень, ты не могла предполагать, будто обойдется без последствий.

– Выглядело так, словно наша переписка идет ему на пользу. Он мне даже говорил это. И мне от нее было хорошо.

– И все это время ты трахалась с Гонзо…

– Прекратите. Мне так плохо. Кажется, меня сейчас вырвет.

Эма положила ладони на стойку, которая раскачивалась все сильнее, а затем задала единственный по-настоящему важный вопрос. Вопрос, способный решить все.

– Алиса, – торжественно начала она, – Фред тебе нравится? Что ты к нему чувствуешь?

В душе она горячо молилась, чтобы Алиса ответила “да”. И все бы чудесным образом уладилось. Они бы соединились, и вся эта мерзкая мерзость рассосалась сама собой.

– Нет, конечно, – запротестовала Алиса. – То есть… Буду честной. В интернете да, он мне нравится. Но это совсем другое, не то, что в жизни. Там он гораздо увереннее в себе, более мужественный, более прикольный. Короче, это, собственно говоря, не Фред. Это Персона. В реале у нас ничего бы не получилось. Я это заранее знаю. Вчерашний вечер был для меня сплошным кошмаром. Когда я слышала, как и что он говорит обо мне… Я прошу вас, Стервы, о двух вещах. Первая: не сердитесь на меня. Вторая: скажите, что мне теперь делать.

Эма с подозрением посмотрела на нее:

– Мы уже вчера договорились о том, что надо делать. Ты откажешься встречаться с ним. Скажешь, что он офигительный, но ты не свободна. Что тебе очень жаль. И повторишь, что он потрясающий.

Габриэль стукнула кулаком по стойке.

– Да прекрати ты, Эма! Ты действуешь точь-в-точь как Алиса. Относишься к нему как к ребенку, за спиной которого можно плести интриги. Как если бы можно было решать за него, ни о чем не спрашивая. Перестаньте превращать его в инфантильное существо! – Она повернулась к Алисе. – Ты должна ему признаться.

– Ну уж нет! – возмутилась Эма. – Ты просто с катушек слетела, подруга. Это будет для него такой шок. Особенно сейчас. Он решит, что его предали, что над ним издевались. Нет, придется врать до конца. Не делай глупость, Алиса.

– Да разве вы не видите, что именно такое поведение вредит ему? Отпустите его на свободу! Его право решать, злиться на нас или нет.

– Ох, не знаю… – простонала Алиса. – Ты себе не представляешь, Габриэль! Как жестоко я с ним поступила! Он доверил мне много всего. Признавался в разных вещах. Нет, я не могу сказать ему правду.

– Тем более что это ничего не даст, – добавила Эма.

– В любом случае ты сейчас выбрала компромисс, – бросила ей Габриэль.

– Да ну? Давай, объясни.

– Нет уж, сама об этом поразмышляешь, когда будешь в состоянии.

– ДА ЧЕРТ ВАС ПОДЕРИ! – Алисин вопль заставил их подскочить. – Не начинайте опять, как вчера! Вчера Фреду было плохо, он хотел поговорить с нами, а вы ничего не слышали и только выясняли отношения. Предупреждаю, я вам не позволю проделать то же самое со мной. Я только что сообщила вам, что Водяная Лилия – это я. Разве это не новость месяца, а?

Они кивнули, но обменялись косыми взглядами, переносящими ссору на потом. Эма повторила еще раз:

– Ничего не говори ему, похорони эту историю, и через два месяца все будет забыто. Смотри, он больше не вспоминает о… ух ты… забыла ее имя. О студентке, с которой у него был роман.

Габриэль выразительно вздернула брови, демонстрируя огорчение пополам с раздражением, что вызвало у Эмы желание шарахнуть ее стаканом по носу. Она уже собиралась заявить, что ее несогласие и так очевидно, поэтому нечего гримасничать, но тут спинка Эминого стула завибрировала. Она подхватила дергающуюся сумку и стала рыться в поисках телефона. Вызов она, конечно, пропустила и заметила, что Блестер пытался связаться с ней четыре раза подряд. Она извинилась перед девушками, взяла сигарету и вышла на улицу, чтобы перезвонить ему.

– Алло? Все в порядке?

– Я тебе десять раз звонил, а ты все не отвечаешь.

Его голос панически дрожал.

– Всего четыре. Извини, но он у меня на вибрации. Все хорошо?

– Нет. Мне плохо.

– Что случилось?

– Не могу вздохнуть.

– Это стресс. Постарайся успокоиться.

– Мне надо в больницу.

– Нет, Блест. Еще не надо.

– Дьявол… как тебе объяснить? МНЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ПЛОХО, ПОЙМИ.

– Это все от головы! Достаточно тебе успокоиться, и ты начнешь дышать, выпьешь травяного чаю и все пройдет. С тобой ничего страшного не случилось.

– Ну да, конечно, все от головы, а потом окажется, что это рак мозга с кучей личинок, а ты призываешь меня попить горячей воды.

– Ты сейчас в полном бреду. Успокойся. Ты знаешь, что ничем не болен.

– В бреду, в бреду… Это симптом множества смертельных инфекций. Ох, ты… – Она услышала, что он плачет. – Эма… Мне кажется, я умираю…

– Дыши. Вернусь через час и займусь тобой.

– Через час? Елки-палки… через час… Ну ты сука, гадина бездушная. Как по-твоему, сколько эмболий мозга случается в мире в час?

– Приду как только смогу.

Он, не говоря ни слова, отключился – признак пугающе плохого состояния. Эма проглотила порцию токсичного дыма, возведя глаза к небу. К безнадежно светлому парижскому небу. Даже среди ночи не было видно ни единой звезды. Неизменная пелена, простирающаяся над их безумными головами. Габриэль – бывшая шлюха, Алиса – Водяная Лилия, Фред – звезда, а у Блестера в мозгу личинки. Вполне возможно, что она – самая уравновешенная личность посреди всего этого бардака. Бардака, над которым через несколько лет она будет смеяться. Эма отбросила окурок и позвонила Блестеру.

– Посиди тихо. Буду через пятнадцать минут. До скорого.

Она заехала за Блестером и отвезла его в больницу, которая – весьма удачно – находилась неподалеку. Может, он и квартиру специально так выбрал, кто знает, до чего могут дойти ипохондрики. Они прождали больше часа в коридоре, где жара усиливала отвратительные больничные запахи, рядом с бомжом, орущим нечто нечленораздельное через каждые пять минут. Все это время Эма пыталась успокоить Блестера, который переходил из полуобморочного состояния в полубезумное. Затем она вернулась в приемный покой к изрядно взвинченному дежурному врачу. Тот заявил, что не виноват и пусть она жалуется в министерство на урезанный бюджет больницы; к тому же люди, подобные ей, никогда не приходят на акции протеста поддержать работников скорой помощи. Эма поняла, что у него тоже была тяжелая ночь, и вернулась в коридор, испытывая подобие сочувствия. Она спрашивала себя, не связана ли и эта реформа с ОРПГФ. Судя по тому, что она выловила из объяснений Фреда, так оно и есть. Она немного растерялась. Как-то она забыла, что хоть выбросила из головы ОРПГФ и все безумные политические заявления, они от этого не перестали существовать. Реформы продолжались, и даже если они казались весьма далекими, их последствия для Эминой повседневной жизни были вполне ощутимы. Например, необходимость проторчать целую ночь в отделении скорой помощи. Вместе со свихнутым бойфрендом.

В конце концов их принял настоящий врач, чьи пугающие черные круги под глазами Эма сразу заметила, и ему удалось успокоить вышеупомянутого свихнутого бойфренда, проведя исследование, подтвердившее, что с ним все в порядке. Еще полчаса спустя они сидели на скамейке в ста метрах от больницы и курили. Блестеру было необходимо передохнуть. Давящая духота препятствовала малейшему физическому усилию. Эма в который раз заметила, что парижская ночь затянута розоватой пеленой. В жару рекордные цифры загрязнения воздуха обновлялись с пугающей частотой. Погрузившись в созерцание своей обуви, Блестер сказал ей:

– Прости меня. Ты не бездушное чудовище. У меня как-то само собой вырвалось.

– Бездушная гадина, – поправила она.

– И не она. Ты обиделась?

Вместо ответа она прижалась к нему, уткнувшись носом в шею. Конечно, она не обижалась. Она начинала привыкать к его приступам ипохондрии, училась мириться с ними. Заботило ее лишь то, что она бросила Стерв. К ее огромному удивлению, Габриэль не отпустила ни одного замечания по поводу ее поспешного ухода, тогда как Алиса, напротив, выглядела огорченной. Эма тупо извинилась несколько раз подряд и ушла. С тяжелым сердцем, но все-таки ушла.

Тем же вечером, но раньше, как раз когда Эма пыталась вспомнить имя девушки с большой грудью, Фред натянул на голову капюшон. Он, однако, вовсе не собирался на улицу, где к тому же была невыносимая жара. Фред сидел скрючившись на стуле перед своим компом. Абсолютно голый, если не считать капюшона от ветровки. Он пытался отыскать хоть какую-то прохладу, но ему становилось еще жарче от одного вида волос на собственном теле. Он не решался зайти на свою страницу в Майспейсе, словно опасаясь, как бы компьютер не взорвался ему в лицо. Именно поэтому он натянул капюшон. Так он становился как бы более сильным, защищенным. Амулет супергероя. Включив компьютер, он был вынужден делать частые паузы, чтобы сосредоточиться на дыхании и избежать приступа паники. Проверив личные сообщения, он с разочарованием увидел, что Водяная Лилия еще не ответила ему. Но это, возможно, означало, что она серьезно рассматривает его предложение насчет кофе. Если как следует вдуматься, это значило, что ответ не является однозначно отрицательным. Как, впрочем, и однозначно положительным. Водяная Лилия все не отвечала, однако неожиданно объявилась другая возлюбленная Фреда, та самая, чье имя Эма пыталась вспомнить. Персоне пришло сообщение от Алексии. Фред был потрясен. Алексия – одна из фанаток Персоны? Как это? Впрочем, гипотеза выглядела вполне пикантно. Сначала он не хотел читать, но любопытство в конце концов победило.

Привет! Хотела сказать, что мне очень нравится твой блог, но тебе, наверное, все это говорят. Тебе, наверное, уже надоело ☺ А еще я хочу кое-что у тебя спросить, даже если тебе это покажется странным: это ты, Фред? Я уверена, что ты! Такая депрессивная штука – наверняка ты! Кроме того, на моей странице установлена шпионская программка, и мне известно, что Персона заходила на нее несколько раз! Я была бы очень рада пообщаться с тобой теперь, когда ты стал звездой. У меня все нормально. Может, ты слышал в новостях, мы прекратили факультетскую забастовку, она бесполезна. К тому же я собираюсь сменить факультет в будущем году – боюсь, что здешний диплом полная ерунда.

Чмоки-чмоки.

PS: Извини, если ты не Фред!!!

Фред почувствовал, что, как дурак, краснеет. Нельзя не признать, ей удалось произвести на него впечатление. Все-таки единственный человек из его окружения, разоблачивший Персону, тогда как сама Эма утверждала, что выйти на него невозможно. Он прикусил губу. Вот оно, доказательство того, что выйти на него – можно. Если удалось Алексии, может получиться и у других. Опасность опасно приближалась, и растущее число людей, интересующихся Персоной, становилось реальной угрозой Фредову спокойствию. Чтобы лучше оценить ситуацию со своими врагами, он запустил поиск в гугле.

Французский интернет был заполнен рассуждениями насчет личности Персоны. Все это напоминало модную забаву последнего времени. Почти повсюду, и в блогах, и на форумах, повторялся этот вопрос, и все предлагали собственные догадки. Игровая составляющая была замечена некими шустрыми ребятами, создавшими сайт, посетители которого увлеченно пытались идентифицировать автора и, главное, заключали пари. Люди ставили деньги на предложенное имя и имели право объяснить свой выбор. Самыми популярными гипотезами были Кристин Анго и Амели Нотомб. Между прочим, совершенно разные по стилю писательницы. Далее следовало предположение, будто Персона – это Водяная Лилия, но это мало что давало, поскольку так и так никому не было известно, кто скрывается под вторым ником. Несколько чокнутых узнали в Персоне своих родственников, пропавших без вести лет двадцать назад. Школьники подозревали своих преподов.

Фред также выяснил, что на Майспейсе открылась вторая страница Персоны. Ее автор сообщал, что является фанатом настоящей Персоны с самых первых постов и, оставаясь таковым, уважает, конечно, ее стремление к анонимности и отказ от общения, но, поскольку истинная Персона закрыла комменты, решил дать возможность высказаться всем желающим. Этот человек воспроизвел Фредову страницу один в один – тот же декор, копия каждого текста, – но с той разницей, что здесь любой мог оставить свой комментарий или поделиться оценкой. При этом блог Фреда продолжал бить рекорды посещаемости, как если бы подлинность, даже лишенная смысла, была гораздо важнее.

По прошествии трех часов безостановочного чтения, передышек, наполненных паникой и “Пауком”, необходимым, чтобы прийти в себя, Фред заметил новый мейл от Габриэль. Это заинтриговало его настолько, что он на несколько минут позабыл о своих страхах. Gabrielle d’Estré[email protected] спрашивала у него совета.

Фред, ты знаешь, как я доверяю твоим суждениям. У меня нет привычки грузить всех подряд своими проблемами, но мне бы очень хотелось услышать твое мнение. Не знаю, что мне ответить на предложение Ришара. Чтобы тебе было понятно: он мне правда дорог, я хочу за него замуж, но у меня впечатление, будто это неправильное решение. Я знаю, что над моими историями про реинкарнацию смеются, но ведь нужно извлекать уроки из прошлого, и я не могу не видеть аналогий с судьбой моей прапра, что кажется мне плохим предзнаменованием.

Сам факт, что Габриэль советуется с ним по такому важному поводу, льстил Фреду, но ему все-таки было грустно. Если честно, он совсем не хотел, чтобы Габриэль выходила замуж за Ришара. Он предпочел бы, чтобы она оставалась загадочной Габриэль д’Эстре, а не мадам имярек, как все. Однако Фред не сомневался, что как друг он должен исходить из ее интересов. Поэтому он успокоил ее в ответном письме (где пытался убедить в необоснованности суеверных страхов), но это принесло ему не удовлетворение, а глубокую грусть.

Когда он наконец-то вернулся в Майспейс, то увидел, что Водяная Лилия ответила. Еще до того, как Фред нажал на сообщение и прочел его, интуиция ему подсказала, что ничего хорошего в ее ответе нет. Он стянул капюшон и голым прошагал в ванную, чтобы плеснуть на лицо холодной воды. Но, хотя он держал кран открытым несколько минут, из него все равно лилась только тепловатая вода. Вернувшись к компьютеру, он посидел какое-то время неподвижно, уставившись на экран. В своей жизни Фред огреб немало отказов от девушек и научился относиться к ним более или менее спокойно. Но здесь ситуация была другой, поскольку он считал, что у них с Водяной Лилией может что-то получиться. Могло бы. Возможно, могло бы. Но разумные и доброкачественные отношения – это не для него. Люди встречаются, между ними проскакивает искра, они обмениваются телефоном, опять видятся, вместе спят, созваниваются через пару дней и т. д. Но нет, у Фреда всегда что-то идет наперекосяк. Нарушит ли эту закономерность Водяная Лилия? Фред обреченно вздохнул и кликнул на ее имя.

Только закончив читать сообщение Водяной Лилии, в особенности после абзаца, начинающегося со слов “Мне искренне жаль”, Фред осознал, что все-таки до конца надеялся. Питал надежду, что хотя бы раз все получится и девушка наконец-то выберет его. Он провел ладонью по глазам: он был раздавлен печальной действительностью. В отличие от письма Алексии, сообщающего о разрыве, это послание он не стал перечитывать пятьдесят раз подряд. Бесполезно. Он прекрасно понял написанное. Он клевый, замечательный, а проблема – у нее, и она за это просит прощения, но встретиться они не могут, лучше поставить точку. Да забить ему на то, какой он клевый, если она все равно его бросает. Алексия сказала, что он ноулайфер, и бросила его. Водяная Лилия говорит Фреду, что он замечательный, и бросает его. Ему стало казаться, что в его жизни наметились некие настойчивые повторы. И на этот раз нет смысла выстраивать систему координат, отражающую соотношение успеха и провала. Провал был очевидным. Полным. Всеобъемлющим.

Фред вытер лоб тыльной стороной ладони – он снова вспотел. Он встал и облокотился о подоконник, надеясь поймать хоть какое-то дуновение. Вокруг царила тишина, словно зной сразил всех обитателей квартала. Только издалека доносился гул кольцевой дороги. В доме напротив три окна на разных этажах были освещены голубоватым сиянием работающих телевизоров. И вдруг Фреда поразила простая и убийственная догадка: он больше никогда не услышит о Водяной Лилии. Это не просто отказ от встречи – это конец всех их отношений. Эма отдалялась от него, Водяная Лилия исчезла, и ему мало что осталось. Появление Алексии могло бы наполнить его блаженством, но мысль, что он обязан этим своей известности, вызывала у него отвращение. У Фреда не было ни малейшего желания извлекать выгоду из своей популярности. Алексии стоило бы гораздо раньше поинтересоваться, как у него дела. А теперь ее мотивация абсолютно прозрачна. Превратившись в медийную фигуру, Фред стал интересен.

Ему было грустно, но спокойно. По-настоящему его занимал один-единственный вопрос. Зачем тянуть? Зачем упорствовать в проживании такой никчемной жизни? Никакого смысла продолжать просто нет. Ничего больше его здесь не удерживает. Нет ни дружбы, ни надежды. Пора. Он вернулся к письменному столу. На экране оставалась его страница на Майспейсе. Он зашел в меню и без всяких колебаний нажал на “Удалить мой аккаунт”.

Можно идти спать. Веревка разорвана. С Персоной покончено.

Назавтра, когда он проснулся и пил свое какао, и потом еще, когда ждал на перроне электричку, и в лифте, поднимавшем его на нужный этаж, и даже возле кофейного автомата, и за столом, и направляясь в туалет два часа спустя, и идя через площадь на обед, и разнося почту, проходя через турникет в метро, глядя в окно вагона и на дисплей своего мобильника, и вечером включая телевизор, Фред пребывал в растерянности. У него было ощущение, будто он ищет неизвестно что, но при этом не хочет найти. Он с переменным успехом старался не сосредоточиваться на этом, не обращать внимания. Он погрузился в работу, чтобы заблокировать рефлекс, побуждавший зайти на Майспейс и прочесть сообщения от Водяной Лилии. Его жизнь вновь стала такой, как раньше. В этот день он не получил ни одного мейла – как если бы Стерв никогда не существовало. Как если бы ничего никогда не существовало, а вся его жизнь сводилась к роли винтика в хорошо отлаженном механизме непостижимой для него экономической системы. Он жил лишь затем, чтобы выполнять некие обязанности в рамках компании. В перерывах между рабочими днями система давала ему несколько свободных часов, чтобы он мог вернуться в свою нору отдохнуть и принять пищу для восстановления сил и дальнейшего выполнения своих функций. И так будет повторяться еще сорок долгих лет. Вся его жизнь впустую. В бесконечном повторении одного и того же, одних и тех же слов, одних и тех же действий.

И только на следующий день во время обеденного перерыва, когда Фред сидел с привычным сэндвичем в привычной забегаловке, как всегда с программой RTL в качестве фона, он пришел к четкому выводу, что так продолжаться не может. Он жевал свой резинистый бутерброд, и его челюстям приходилось прикладывать изрядные усилия в попытке перемолоть ингредиенты и превратить их в массу, легко усваиваемую организмом. Одновременно он наблюдал за каждодневной вереницей фигур, пересекающих эспланаду на Дефанс, в костюмах и при галстуках, с атташе-кейсами в руках. Он старался освободить голову от любых мыслей, но рассеянно задавался вопросом, когда ему придется встретиться с Антуаном в следующий раз – наверняка во время ближайшего воскресного обеда, – и подозревал, что, как всегда, ничего такого ему не скажет, сдастся и поведет себя так, будто между ними не произошло ничего непоправимого. При воспоминаниях о словах брата на него накатил приступ злости, но он постарался отвлечься и сосредоточился на радио. В краткий информационный блок включили заявление министра здравоохранения, который утверждал, что реформа больничной системы будет доведена до конца согласованно и с уважением к интересам больных и персонала. Фред вспомнил, что в ходе своего расследования по ОРПГФ он читал и рекомендации по поводу больниц. И вдруг в его памяти всплыла улыбка Шарлотты. Он уже давно не вспоминал ее лицо, и неожиданное видение парализовало его. Секунду картинка продержалась невыносимо четко – в этой четкости было что-то болезненное. А потом она быстро расплылась. Шарлотта была бы недовольна, подумал он. Ей бы не понравилось то, что я делаю со своей жизнью. Она всегда беспокоилась обо мне. Фред тряхнул головой. Что я буду смотреть по телевизору сегодня вечером? Вот какие вопросы отныне должны стать приоритетными. Он поднес сэндвич ко рту и застыл. В это мгновение он как бы со стороны увидел себя, сидящего за столом в углу у окна, услышал свои мысли, перемешанные с потоком радиорекламы, и понял, что даже приложи он сверхчеловеческие усилия, ему не удастся вернуться назад. Он утратил способность к былому существованию в экзистенциальной пустоте. Не мог снова перестать жить и превратиться в маленький автомат. Его по-прежнему переполнял гнев на брата. Ему хотелось увидеться со Стервами. И хотелось верить, что однажды он встретит девушку, которая его поймет и на чью грудь ему будет дозволено изливать сперму.

Все началось со смерти Шарлотты. С истории, которую они оставили незаконченной. На всех навалились свои заботы, которые так или иначе обернулись диким геморроем, и в результате они не завершили дело Шарлотты. Бросили разбирательство на полпути. Вернувшись в контору, он отправил сообщение Эме, которая тут же ответила ему. Она была дома, убирала и как будто слегка удивилась призыву Фреда возобновить расследование. “Ты должна попробовать что-то накопать вокруг Шарлоттиной работы”, – написал он.

Эма, конечно, нашла решение, и, естественно, оно было ненадежным – в строгом соответствии с ее фирменным стилем. Она еще раньше придумала, как что-то разузнать насчет занятий Шарлотты. Но в конце концов собственная параноидальная настойчивость утомила ее. И только после почти просительного Фредова письма она сочла своим долгом сделать это – по крайней мере, ради него. Она не очень-то понимала, почему это так для него важно, но догадывалась, что важно.

Источником вдохновения для нее послужили все говенные телефильмы, которыми канал TF1 пичкал в дневное время одиноких пенсионеров и депрессивных безработных. В тот же день, когда пришло письмо от Фреда, она позвонила начальнику Шарлотты и договорилась о встрече. К великому Эминому удивлению, он проглотил ее историю: якобы Эма намеревалась снять видеофильм, посвященный памяти Шарлотты, и была бы очень благодарна, если бы он согласился принять в нем участие и произнести пару слов о своей подчиненной. Он предложил ей зайти через два дня, в обеденное время. Как будто смерть – это довод, против которого нельзя устоять.

В их конторе обеденный перерыв, похоже, мало чем отличался от рабочего времени. В огромном зале Эма увидела занятых делом сотрудников: они сидели за компьютерами и рассеянно жевали бутерброды. Начальник Шарлотты не обратил никакого внимания на Эмино декольте – глубокое, между прочим. Это был мужчина лет сорока, который выглядел так, будто родился в костюме с галстуком. Он был любезным и сдержанным одновременно и страдал легким тиком, который Эма довольно быстро заметила. Она сидела в его кабинете, напротив него, меньше пяти минут, а он уже трижды взял и поставил обратно в стаканчик ручку, поправил клавиатуру компьютера, подровнял стопку досье, сложенных справа от него. После каждого из таких непроизвольных жестов он поднимал голову и посылал ей слабую рассеянную улыбку. Они обменялись несколькими банальными фразами на тему смерти и умершей.

– Я никак такого не ожидал, – объяснил он. – Это было таким шоком. – (Рука поднимается, чтобы повернуть экран монитора, затем следует смущенная улыбочка.) – А ведь нас учат распознавать признаки подавленности у подчиненных. В нашей работе стресс – распространенное явление. Многие не выдерживают.

Эма зацепилась за последнюю фразу, чтобы приступить к делу:

– То есть Шарлотта выглядела так, будто у нее стресс? У нее были проблемы на работе?

– Нет. Вовсе нет. Шарлотта была эффективным членом команды. Если вы не против, давайте перейдем к съемке, у меня, к сожалению, не больше двадцати минут.

Эма кивнула и достала аппаратуру, позаимствованную у Блестера. Она включила и настроила камеру, а он в это время позвал секретаршу:

– Сандрина, принесите, пожалуйста, документы по мадемуазель Дюрье.

Иначе говоря, он поручил секретарше, высокой, не очень красивой блондинке, составить для него маленькое выступление.

Как только драгоценный листок оказался у него в руках, он пригладил волосы, поднял голову к объективу и, наклеив на лицо сокрушенную улыбку, спросил:

– Все в порядке? Пишется? Я могу начинать?

Она кивнула и склонилась над экраном камеры. Когда он начал свое выступление, Эме стало ясно, что потребуются нечеловеческие усилия, чтобы не свалиться со стула от хохота. Перед объективом сидел человек, которому явно было в высшей степени неуютно. На лице у него читалось нечто среднее между страхом и запором. Ситуацию усугубляла жара, и пресловутая “зона Т” (лоб, нос, подбородок) блестела от пота. Он произносил дрожащим голосом приличествующие случаю клише, бросая осторожные взгляды на свой листок.

– Шарлотта была важнейшим элементом нашей команды, и ее уход – это невосполнимая утрата для друзей и коллег. Мы сохраним о ней воспоминание как о красивой и блистательной женщине, всегда готовой прислушаться к другому мнению.

Эма внутренне передернулась, когда он упомянул эту Шарлоттину способность. Красивая и блистательная – хорошо. Но если Шарлотта снисходила до того, чтобы кого-то выслушать, то всегда лишь затем, чтобы наброситься на собеседника с позиции несгибаемого моралиста.

Складывая аппаратуру, Эма воспользовалась моментом и как бы между прочим спросила:

– Мне все же кажется, что у нее был стресс из-за работы. Шарлотта много рассказывала мне о досье “Да Винчи”. Я вот хочу спросить, нельзя ли почитать ее соображения на эту тему?

В соответствии с установившейся частотой и очередностью его невротических жестов, он должен был бы сейчас передвинуть пресс-папье, однако ничего такого не сделал. Впервые за все время он остался совершенно неподвижным.

– Нет. Мне очень жаль. Мы не даем копии рабочих документов из соображений конфиденциальности. Блюдем интересы наших клиентов.

Вошла секретарша, бросила взгляд на Эму, положила на стол папку и прошептала: “Посетитель ждет вас”. Эме нужно было действовать как можно быстрее.

– Не хочу вас задерживать, но вы не беспокойтесь, я просила об этом не для того, чтобы обнародовать их. Это дань уважения к работе Шарлотты. Отчет по делу “Да Винчи” был очень важен для нее, и я уверена, – она выразительно подчеркнула голосом это слово, – она бы хотела, чтобы я прочла этот материал.

– К сожалению, я вынужден повторить свой отказ. Сандрина, будьте добры, проводите мадам. – Он протянул ей руку. – Я очень тронут тем, что мне удалось принять участие в этой мемориальной акции. Всего хорошего.

Эма вышла несколько разочарованной, но с чувством выполненного долга. Она сделала все, что было в ее силах.

Плейлист:

System of a Down – Chop Suey!

Дэйв Брубек – Blue Rondo à la Turk

The Smiths – Panic

 

Глава 10

Баранья нога и цунами

Блестер не был в курсе последних Эминых попыток расследовать дело Шарлотты, зато заметил, что между Стервами пробежала кошка. Поэтому он решил пригласить их всех на ужин, подчеркнув, что это будет вечеринка “для всех, включая Ришара”. В его квартире есть большой балкон, и они могут поужинать на свежем воздухе. Эма была не в восторге, но мысль, что “это делают все нормальные люди”, все же убедила ее.

По такому случаю она приняла твердое решение быть любезной. Поэтому, когда пришли все, кроме Фреда, она спросила Алису, почему та без Гонзо.

– Во-первых, я не хотела, чтобы Фред был единственным, у кого нет пары. И потом… мы немного поругались.

Поскольку другой темы все равно не намечалось и к тому же она была в восторге от мысли, что сейчас Алиса начнет жаловаться на Гонзо, Эма подхватила:

– Не может быть! А что все-таки стряслось?

– Давай-давай, можешь радоваться, Стерва. Так вот, представь себе, что Гонзо – все же классический мачо. Да, Эма, можешь корчить якобы удивленную мину. Но я-то остаюсь Стервой, так что мы все время скандалим. Проблема в том, что… – Алиса замолчала и бросила взгляд на Блестера и Ришара. – Вас не раздражает, что мы ведем те же разговоры, что и всегда, как будто вас тут нет? Мы же не должны под вас подстраиваться?

Они дружно покачали головами.

– Ага, так вот, проблема в том, что…

Ее прервал звонок в дверь. Эма вскочила. Она сгорала от любопытства, ей не терпелось узнать о проблеме, насладиться ею, даже нырнуть в нее с головой, если бы это было возможно. Она открыла, втянула Фреда в квартиру.

– Пошли, мы все на балконе.

После того как Фред со всеми поздоровался, она переспросила:

– Так что ты там говорила о какой-то проблеме?

– Ну вот. – Алиса глотнула водки. – Проблема в том, что именно это меня в нем и привлекает – что он мачо.

Габриэль наклонилась к Фреду, чтобы объяснить ему:

– Мы говорим о Гонзо.

– Мне в кайф его тупой мачизм и женофобство. К тому же среди такой публики встречаются экземпляры и похуже. Но дело в том, что со временем это становится невыносимым, поскольку я-то не меняюсь. И мы несовместимы. У нас ни одной точки соприкосновения в нашем видении совместной жизни и отношений мужчины и женщины. Даже если удастся как-то разрулить наши скандалы, все равно останется нечто, что помешает нам быть вместе. Если в двух словах, он действительно мне нравится, но эта связь мне не нужна.

Эма спросила себя, одинаково ли они с Блестером видят отношения между мужчиной и женщиной. Он никогда не критиковал Хартию Стерв, но в то же время нельзя утверждать, что он от нее в восторге. Тем не менее Блестер признавал ее убеждения. С другой стороны, она не слишком их навязывала. Впрочем, в последнее время она ничего ему не навязывала. Ладно, вначале он комплексовал из-за ее нежелания жить вместе, но потом… А потом ситуация как будто перевернулась. От изумления Эма дернула головой. Она обязана до конца додумать то, что ее мозг стремится ей втолковать. Остальные втянулись в политическую дискуссию, мешавшую ей сосредоточиться. Она делала вид, будто слушает, но чувствовала, что у нее вот-вот случится озарение. И действительно, как бы сама собой и ниоткуда возникла тема, которую Эма пыталась игнорировать в течение последних нескольких недель. Их сексуальная жизнь была в полном разладе с Хартией. Она, конечно, не запрещала симуляцию – Хартия стремилась оставаться реалистичной, – однако Эма обязана быть честной: их теперешний секс ее никоим образом не удовлетворяет. Хуже того, она это знает и молчит под тем предлогом, что все якобы изменится само собой. Но очевидно же, что если она не возьмет дело в свои руки, все останется по-прежнему. На всю жизнь. Эма содрогнулась.

– Ты замерзла? – удивился Блестер.

– Нет.

Но с Блестером так было не всегда. Первое время они трахались везде и по-всякому. Это даже было одним из аргументов Стерв, советовавших Эме попробовать совместную жизнь. Разве они сказали бы то же самое, если бы узнали, как это происходит сейчас? Точно нет. Эме неудержимо захотелось прямо сию минуту поговорить об этом с подругами. Что такого могло случиться, чтобы секс так кардинально поменялся? Вот это, что ли, и называется “инстинкт заснул”? И она должна поступить так, как пишут в женских журналах? То есть разбудить их сексуальную жизнь?

Но нет. Она знала, что обманывает себя. Уже несколько недель она пытается себе внушить, что во всем виновата рутина. На самом же деле Блестеровы порывы нежности смущали Эму потому, что кое о чем свидетельствовали. Они были знаком того, что в его глазах Эма уже стала женой, женщиной, которую он уважает и не хочет унижать – даже в форме игры. И если вначале он был грубым и несдержанным, то вовсе не из-за того, что, как считала Эма, он – человек свободный, а потому, что не был тогда влюблен. А теперь она из шлюхи превратилась в маму.

Погрузившись в размышления, Эма потеряла нить застольной беседы. Как вдруг она заметила, что Габриэль застыла, сжав в руке стакан. Ришар объяснял, что принимает участие в работе комиссии, которая разрабатывает закон, направленный против проституции.

– Невозможно в двадцать первом веке терпеть торговлю женским телом. Это отдает средневековьем.

Алиса кивнула:

– На этот раз я согласна с тобой, Ришар. Как ни крути, это означает, что мы продолжаем считать женщин сексуальным объектом, который можно купить.

Эму не слишком удивило их согласие. Левые и правые объединяются, чтобы превратить тело женщины в храм, наполнить его сакральным смыслом. Она не решалась взглянуть на Габриэль, но кожей ощущала ее молчание, ее абсолютную неподвижность. Эма и раньше замечала, что, когда Габриэль ранили до глубины души, она не переходила в атаку и не защищалась. Она застывала. И неожиданно, впервые за долгое время, а может, и вообще впервые, Эма поняла, что Габриэль невероятно близка ей. Блестер прервал Эмины размышления:

– Что, королеве Стерв-феминисток нечего сказать на эту тему?

Боковым зрением Эма заметила, что Габриэль подхватила бутылку водки. За или против, тьфу ты, Эма над этим и не задумывалась… Ее редкие высказывания против проституции объяснялись всего лишь страхом и ничем другим, она отлично понимала это. Страхом, который вызывает женщина, готовая дарить удовольствие, более того, выполняющая это профессионально, досконально зная, как заставить мужчину достичь идеального оргазма. То есть женщина, умеющая сделать это за деньги с любым мужиком. В том числе со своим собственным. На обширном рынке сексуальной конкуренции, где женщины отчаянно бьются за получение статуса лучшей и единственной, проститутка – опасная соперница. При этом недобросовестная. Проститутка возвращает остальных женщин к их страхам и комплексам. Поэтому они могут только ненавидеть ее или делать из нее жертву.

Пока Эма следила за рукой Габриэль, ставившей бутылку на место, до нее дошло, почему ей как-то неловко с подругой. Причина в том, что та сумела сделать нечто, на что сама Эма никогда бы не решилась. Из-за того, что они оказались разными, у Эмы не только возникло дурацкое чувство, будто подруга ее предала. Она еще подумала, что сексуальная свобода Габриэль больше ее, Эминой, и значит, она опасна, потому что возвращает саму Эму к ее подростковым страхам. Проститутка – это женщина. Все остальные – дети. Они презрительно произносят: “Я бы такое никогда не сделала”, тогда как на самом деле втайне хотели бы спросить: “Почему я такая слабая и закомплексованная и не могу этого сделать?”

Эма, конечно, знала, что в действительности проститутки никакие не свободные женщины. Но все, что о них говорят, основано лишь на наборе эротических фантазий, и пусть ей обо всем этом мало что известно, однако она в состоянии оценить размах глубоко спрятанных страхов, которые у каждого, кто высказывается на эту тему, трансформируются в цивилизованные и рациональные рассуждения. Подобная дискуссия может быть какой угодно, только не объективной. Каждый ее участник защищает собственные интересы.

– Ну что, есть у тебя какое-то мнение?

Она повернулась к Блестеру:

– Не собираюсь говорить за них. У меня нет мнения. Я не знаю, что такое проституция. Не имею ни малейшего представления о том, что они ощущают. Я знаю только одно: все противники проституции выступают в духе сакрализации женского тела, тогда как мужское тело для них – не сакрально. Вагина как храм, требующий освящения. И вот это действует мне на нервы. Почему унизительно продавать свое тело? Со времен Маркса известно, что рабочие продают рабочую силу. Мы продаем время, энергию, внимание, разум, тело. Нам платят за то, что мы неподвижно сидим на месте восемь часов подряд, или за то, что мы непрерывно носимся туда-сюда в течение десяти часов. – Эма взглянула на Алису.

– Ого… Удивительно слышать такое от тебя…

– Люди меняются. – Эма секундочку поколебалась, после чего уточнила: – Я учусь.

Габриэль повернулась к ней и протянула стопку водки. Эма поблагодарила. Подруга серьезно посмотрела на нее, потом ответила “не за что” таким тоном, будто имела в виду “спасибо”. К несчастью, Ришар решил продолжить дискуссию:

– Но, Эма, разве тебя не шокирует превращение тела в товар? Ты же придерживаешься левых взглядов, а тут капитализм покушается на сугубо личное!

Эма посмотрела на него. На этот раз она знала, что у нее имеется молчаливое позволение Габриэль и она может ему врезать. Она не собиралась лишать себя такого удовольствия.

К концу вечера Эма открыла для себя, что можно возражать человеку, но при этом не пытаться убить его словами. Сразу и не скажешь, но это было потрясающее открытие. Ришар отлично защищался, они вступили в долгую перепалку, перешедшую в обмен ощутимыми уколами. Позже, направляясь к выходу, Ришар даже сказал, что ей стоило бы попробовать себя в политике. Что в его устах было, судя по всему, комплиментом.

Проводив всех гостей, Блестер и Эма вдвоем вышли на балкон.

– Видишь, Стервочка, все прошло хорошо.

Эма лениво собирала тарелки и стаканы, чтобы отнести их на кухню. Она оставила посуду, подошла и обняла его.

– Да, ты был прав, ты самый лучший.

Они поцеловались, и когда руки Блестера опустились на ее ягодицы, Эма решила, что это тот самый сигнал, которого она ждала. Продолжая целовать Блестера, она стала расстегивать молнию на его джинсах, но он ее остановил:

– Пойдем в спальню.

Она чуть сильнее вцепилась в молнию:

– Нет. Давай здесь, на балконе.

– Нас все соседи увидят.

Она пристально посмотрела на него:

– Вот-вот. Именно поэтому.

По идеальному Эминому сценарию, в этот момент Блестер должен был шепнуть “отлично”, после чего надавить ей на макушку, заставляя стать перед ним на колени. И тут она увидела, что ему и впрямь неловко. Но решила, что такая сдержанность – следствие секундного смущения, с которым она постарается быстро справиться. Поэтому она сама стала на колени перед ним, продолжая дергать за молнию. Потом потянулась губами, и тут случилось немыслимое. Ужас. Блестер довольно резким движением высвободился и сказал:

– Перестань. Мне не нравится, когда ты такая.

Первым побуждением Эмы было разбить стакан, схватить осколок и перерезать Блестеру горло. Не для того, чтобы сделать ему больно, а чтобы он навсегда исчез, а эта минута – одна из самых унизительных в ее жизни – никогда бы не существовала. Но в конце концов она поднялась, разрываясь между яростью и стыдом, и закричала:

– Такая? Что это значит – “такая”? Как шлюха? Но я должна тебе напомнить, что это тоже я и было бы неплохо, чтобы ты время от времени отдавал себе в этом отчет!

– Извини, если мне не захотелось, чтобы ты изображала смиренную женушку. Тем более, на глазах у соседей!

– Тебя не моя смиренность беспокоит. Тебя пугает телка, пожелавшая отсосать у тебя на виду у соседей.

– Я приглашаю твоих друзей, все готовлю, мы проводим хороший вечер, а теперь ты собираешься оторвать мне яйца за то, что я хочу заниматься любовью в постели? Ты меня заколебала! Сечешь? Я СЫТ ПО ГОРЛО!

Он ушел с балкона и направился в спальню. Эма спросила, что он делает, и Блестер ответил, даже не обернувшись:

– Иду спать, потому что уже поздно, а завтра, представь себе, мне на работу.

Задохнувшись от ярости, Эма забежала в гостиную, схватила сумку и ушла, хлопнув дверью.

Назавтра Эма открыла духовку, и ей в лицо полыхнуло жаром. Запахло бараниной и травами. Ложкой на длинной ручке она полила мясо соком со дна противня. Все в порядке. Она закрыла духовку и подняла голову к окну. За стеклом было жутко темно. Пару часов назад небо почернело, а температура резко упала. Она вернулась к телевизору. Ей было хорошо. То есть она в это верила. Своему психотерапевту она потом расскажет, что, как ей помнится, она следила за телепередачей вполглаза. И гораздо внимательнее проверяла, в порядке ли гостиная. Все было идеально. И платье у нее было идеальным. От нетерпения Эмины ладони стали влажными. Блестер вернется через полчаса, и дома его будет ждать сюрприз. Идея осенила ее утром, когда она проснулась. После вчерашней ссоры они не общались, что напрягало Эму. Она прикинула, сколько усилий приложил Блестер, чтобы организовать вечеринку, и ее сексуальные претензии показались ей смехотворными. Всего несколько часов назад она ворочалась в постели, не могла заснуть, кипела от злости, и все выглядело кристально ясным: поведение Блестера, сбои в их отношениях, уверенность в том, что так продолжаться не может. Однако, когда следующим утром она проснулась, из всех чувств остался лишь страх потерять его. Поэтому Эма решила сделать шаг навстречу, приготовить ему настоящий ужин, холить и лелеять его весь вечер и засунуть все проблемы в самый дальний ящик.

Кстати, о проблемах: если и была в ее жизни одна настоящая проблема, так это работа. А совсем не Блестер. Ей бы тоже хотелось вернуться однажды домой после изнурительного рабочего дня, но в данный момент у нее не было даже намека на какую-либо наводку. А ведь она перепробовала разные стратегии: классическую (резюме + мотивационное письмо), неформально-дружественную (сообщение на Фейсбуке) и массу вариаций этих подходов. Однако кризис был в разгаре и ничто не срабатывало. Продажи бумажных СМИ пребывали в свободном падении, а те из них, что сумели удержаться на плаву, о приеме новых сотрудников не помышляли. И во всем этом был виноват злодей интернет. Поэтому Эма отправилась на разведку – в надежде, что уж в интернете на нее точно просыплется настоящая манна. Но и там все выглядело бесперспективно, поскольку рекламодатели пока не решались особо вкладываться в интернет-рекламу, а сайты работали едва ли не на общественных началах или же выжимали все соки из “бумажных журналистов”. В общем, и там работу не предлагали. Так что у нее была уйма времени, чтобы готовить жаркое для любимого мужчины. В ее глазах баранья нога представляла собой крайнюю степень нормальности. Я запекаю ногу, следовательно, я существую. Второе преимущество заключалось в том, что на поиски рецепта на кулинарном сайте, покупку указанной ноги, возвращение домой, перечитывание советов по приготовлению, новый поход в магазин за забытой приправой и, наконец, на сам процесс целый день убивался как нечего делать.

На это она, кстати, обратила внимание прежде всего. Похоже, я убила день своей жизни на готовку жратвы. Но не стала зацикливаться на этой мысли. Все-таки время не было потеряно, его стоило рассматривать как инвестицию в будущее, инвестицию в их отношения, инвестицию в будущее их отношений. В любом случае если она не нашла работу вчера, то вряд ли нашла бы ее сегодня, а с точки зрения потерянного времени, не факт, что день, тупо проведенный перед телевизором, лучше дня, истраченного на приготовление ужина. По крайней мере, так она хоть кому-то доставит удовольствие. Если быть честной, мучившие ее угрызения совести были, скорее всего, следствием того, что Стервы позвали ее на этот вечер в “Бутылку”, а она отказалась. Да, она очень хотела их увидеть и нуждалась в этом, но сейчас все-таки важнее было разрулить конфликт с Блестером. Она, естественно, воздержалась от объяснения причины отказа, но их письма прямо-таки излучали разочарование – даже с экрана компьютера. Да Эма и сама огорчилась. Еще накануне она просто-таки мечтала о встрече со Стервами, чтобы обсудить с ними разлад в своей сексуальной жизни… Вчерашняя вечеринка могла бы стать идеальной подводкой к сегодняшнему разбору полетов. Эма знала, что в последнее время не всегда соответствует ожиданиям подруг. Она приходила гораздо реже и тряслась от страха при мысли, что Алиса может послушать советов Габриэль и признаться Фреду в своей подлянке. А раз Эма в курсе дела, значит, она сообщница. Но прежде всего требовалось привести в порядок отношения с Блестером. С помощью бараньей ноги.

Позже она вспомнила, что было некое мгновение “до”, когда ей было офигенно хорошо – словно океан, откатывающийся от берега перед цунами. Непонятно, почему такое чувство безмятежности и блаженства ее не насторожило. Но тогда она только попыталась сообразить, бывают ли у нормальных людей такие чувства. Она не просто была спокойна, а как будто окаменела. Окаменела настолько, что несколько секунд не дышала, и именно в тот миг все пошло вразнос. Когда она захотела снова набрать воздуха, ей это не удалось. У нее больше не получалось дышать. И блаженство, столь яркое еще несколько минут назад, резко остыло градусов на двадцать и сжало грудную клетку в ледяных тисках, словно удав, который душит жертву. Она запаниковала. Окинула взглядом чистую квартиру, слишком чистую, в которой каждый предмет как будто затаил некий злой умысел. Телевизор рассматривал ее, ужимки ведущих на экране были явно агрессивными. И довольно скоро она осознала, что то, чего она так боялась в последние месяцы, началось: она сходит с ума. Много лет подряд она постоянно слышала рассказы о “нормальных” людях, неожиданно слетевших с катушек настолько, что их пришлось изолировать на несколько недель. Как если бы покрывающий их лак цивилизованности растрескался, явив миру бурю тревоги, бушующую в душе. Это был самый точный образ. Выглядело все вполне мирно, но где-то в подполье годами шла последовательная подрывная работа, подводящая к психологическому урагану – вплоть до того дня, когда он при поддержке внешних сил обретал необходимую мощь, чтобы взорваться и унести в своем порыве последние обрывки разума. Эма попыталась взять себя в руки. Это наверняка мелкий всплеск паники, который пройдет через несколько мгновений. Но то, что она испытывала, было непереносимо, и больше всего она боялась, что мучительный дискомфорт будет нарастать.

ЕЕ ВЕРЕВКА РАЗОРВАЛАСЬ.

А потом ей стало ясно, что если остаться в этой враждебной квартире еще хоть на секунду, она пропала. Необходимо собраться с силами, встать и выйти отсюда. Оказаться на свежем воздухе.

Как бывает в кошмарном сне, идея обратиться за помощью к друзьям даже не пришла Эме в голову. Позже она так и не сумела определить, сколько времени ей понадобилось, чтобы покинуть квартиру. Эме казалось, будто она сейчас распылится на атомы, взорвется и разлетится на тысячу кусков, растечется лужей по полу, загорится и даже не умрет в ближайшую секунду, потому что и так уже умирает. Просто физически подыхает. Теперь она лучше понимала, что пытались донести до нее знакомые, описывавшие свои панические атаки. Моменты смерти. Слова вертелись вокруг чего-то невыразимого. Она больше не чувствовала ни ног, ни рук, ни лица – словно выходила из-под анестезии. Или все еще оставалась в операционной. Потребовались нечеловеческие усилия, мобилизация мельчайших крох энергии, затаившихся в мышцах, чтобы доползти до двери, открыть и захлопнуть ее, скатиться по лестнице и наконец-то выскочить на улицу. Здесь было темно и прохладно. Эме даже не пришло в голову сознательно выбрать какое-то направление. Прежде всего, нужно было где-то прилечь, и как можно быстрее. Покачиваясь, она добрела до первой попавшейся скамейки и растянулась на ней. После секундной передышки цунами накатило вновь. Следовало игнорировать его. Закрыть глаза, слушать шум машин. Она не представляла, что когда-нибудь сможет встать на ноги. Это невозможно. Ничего больше нет. Воспоминания, прошлое, планы на будущее, проекты – все навсегда стерто. Отныне лишь будет вечно длиться это адское мгновение – вне времени и пространства.

Кто-то подошел и предложил помощь. Эма даже не подняла веки, а только невнятно пробормотала: “Нет, нет, спасибо”. Она сосредоточилась на возвращавшихся понемногу примитивных ощущениях. Твердые доски скамейки врезаются в лопатки. Ноги свисают с нее. Подул обжигающий ветер и вернул к жизни ее щеки. Ей стало немного легче дышать. Теперь нужно подождать. Чтобы этот ужас отдалился. Услышав гром, она не среагировала, но неожиданно на ее лицо обрушились потоки воды. На миг ей показалось, что какой-то ребенок плеснул ей в лицо воду из ведерка. Но поток не прекращался. В мгновение ока она промокла с головы до ног. Как если бы прыгнула в речку, не снимая платья. Эма вспомнила Вирджинию Вулф. Тоже в одежде, но еще и с карманами, полными камней. Ей опять стало трудно дышать, но теперь из-за ливня, пытавшегося ее затопить. Она улыбнулась. Грохот грозы, гром, хлещущий дождь вытеснили из ее головы все остальное. Она села и открыла глаза. Прохожие прижались к витринам магазинов, чтобы укрыться, словно эта водная стихия была опасна и необходимо любой ценой избежать ее смертельного прикосновения. Они наблюдали за потопом с озадаченным видом. В полной растерянности. А Эма так и сидела на скамейке. Поднявшись, она заметила, что пропитанное водой платье слишком смело облепило тело. Она направилась к ближайшему кафе и села у окна, чтобы наблюдать за впечатляющим зрелищем. Она была без сил. Официант заметил:

– Ничего себе промокли. С такой жарой этого следовало ожидать. Принести вам полотенце?

Эма поблагодарила и заодно заказала порцию водки с яблочным соком.

Она потягивала ее, наблюдая за водой, неспособной вместиться в водостоки. Сплошная завеса дождя скрывала противоположную сторону улицы, и никто не решался выйти из укрытия. С каждой сотней литров, низвергавшихся на тротуар, ее недомогание отступало. Пока идет дождь, все будет в порядке, решила она. Этот потоп начался ровно тогда, когда ее тело и душу уносила совсем другая стихия, поэтому ей казалось, будто она напрямую общается с небесами и сама является одним из элементов всей этой сложной системы. Ее спасла вода.

Через какое-то время пришла пора выполнить хотя бы минимум своих каждодневных обязанностей. Она отправила смс Блестеру, сообщив, что сегодня вечером они не увидятся. Что она не в форме. Это было наглой ложью – Эма чувствовала, что оживает. Гроза постепенно стихала и в конце концов сменилась мелким непрерывным дождем, который, казалось, никогда не закончится. Она не то чтобы сказала себе, мол, хорошо бы обдумать эту паническую атаку, но разные мысли сами собой всплыли и стали толпиться в ее мозгу, и вскоре стало очевидным, что пути назад нет. Она прилагала титанические усилия, чтобы вписаться в нормальную жизнь, но тело упорно сопротивлялось, и не имело никакого смысла принуждать его, имитировать правильные жесты, пытаться придерживаться разумных, но чужих стереотипов поведения. Секс, в конце концов, был лишь одним из примеров. Она хотела притвориться, будто обладает иной сексуальностью, не такой, как на самом деле. Чтобы порадовать Блестера, вписаться в формат, которого он от нее ожидает. Но вот что оставалось для нее загадкой: в начале их отношений с Блестером в положении просителя выступал он, а она, Эма, ни о чем не просила, почему же ситуация внезапно перевернулась, и теперь она приходит к Блестеру и ждет его, готовит у него дома баранью ногу, вместо того чтобы надираться в компании подруг. Когда конкретно засбоило? Она могла вычленить некоторые поворотные моменты: увольнение сделало ее более уязвимой, а одновременный карьерный взлет Блестера окончательно раздавил. Да, положение безработной наверняка сыграло свою роль в ее – пора уже произнести эти слова – добровольном отказе от своих прав, однако не оно было главной причиной. Потеря работы лишь послужила катализатором. Как и ипохондрия Блестера, которая подвела их к стандартной до омерзения схеме взаимоотношений. Но разве этого достаточно, чтобы объяснить такую катастрофу? Может, в них обоих попросту таится какая-то гниль, врожденная склонность к стереотипному распределению ролей? Да, конечно, существовал и “фактор влюбленности”, изначально все изгадивший. Мы влюблены и, значит, хотим быть все время вместе, а потому пренебрегаем собственными индивидуальными жизнями ради единства и нерушимости нашей пары. Но этот довод был неопровержимым лишь наполовину, поскольку влюблены-то они оба, а подругами жертвовала только она. Что до Блестера, то ему любовь не мешала вкалывать по пятнадцать часов в сутки и ни в чем себе не отказывать. Гребаный ублюдок. Гребаная совместная жизнь. Она, зараза, никак не хочет налаживаться, сколько ни проявляй добрую волю. Более того, она не просто оборачивается провалом, нет, этот провал еще и бьет по ним, то есть по женщинам, и в частности по Эме. Есть от чего впасть в отчаяние.

Как она могла надеяться на настоящее равенство, если его веками никому не удавалось достичь? А ведь она верила в такую возможность. Не просто верила, а считала ее математически доказанной. “Да, в любых отношениях есть лицо господствующее и лицо подчиняющееся, однако достаточно периодически меняться ролями, и неравенство исчезнет”. Но нет, эта чертова совместная жизнь – смертельная битва двух эго и в лучшем случае вечное сражение, а в худшем – вечное поражение одного из двух участников. Кровавая баня, маскируемая улыбками и нежными словами. Вся она – непрерывная дуэль, обмен колкостями и придирками, шантаж, иди ко мне, нет, не ходи, займись мной – да – нет – не сейчас, потом, я хочу. Современная эпоха в компании с Фрейдом всего лишь снабдили стороны дополнительным оружием. Ты реагируешь так, а не иначе, потому что. Но в этих отношениях нет ничего честного. Все пропитано недомолвками, табу, инсинуациями, скрытым давлением. А они, кретинки, тут как тут со своими благородными идеями: “Нужно обо всем говорить, давай высказывать свое мнение, любимый”. Все это лживые идеи, и, предлагая “проговорить проблему”, женщины просто пытаются добиться того, чего хотят. Они ничем не лучше и не хуже мужчин. Только они подчиняются. Потому что их оружие – слабость. “Мы должны поговорить. Почему ты столько времени проводишь с друзьями? Тебе со мной скучно? Мы должны это обсудить. Так продолжаться не может. У нас проблема”. Слова женщины “у нас проблема” следует всегда понимать как “У ТЕБЯ проблема, а я все делаю как надо”. Но переговорами война не выигрывается. И мужчины отлично это усвоили. Они дожидаются, пока обсуждение закончится, а потом – раз, и переходят в гораздо более действенную контратаку. Встречаются с друзьями. Прекрасно проводят время. Тогда как женщины трусливо ищут подругу по несчастью, с которой можно будет весь вечер изрыгать проклятия в адрес “этого придурка, который не делает ни малейшего усилия”. Мужчина делает все только так, как нужно ему.

У них слишком неравные силы. К тому же мужчины тренировались веками.

Конечно, одно время женщинам удавалось выигрывать битву. Потому что они только-только начали ценить эту новую для них свободу. Пресловутую независимость, за которую сражались их матери. Но они были недостаточно закаленными и очень быстро ослабели. Сдались. Стали снова мечтать о классических семейных отношениях, о спокойствии. Безмятежность, безопасность, доминирование. Добровольное рабство. Все это Фенелон. И “История О” тоже. Счастье сложить оружие, отказаться от ответственности и свободы ради возможности передать все бразды правления хозяину. И – в качестве бонуса – получить право, когда захочется, упрекнуть его, что он лишил тебя той свободы, которую ты сама принесла к его ногам.

Блестер тут ни при чем. И она ни при чем. Это неизбежно, и в этом не было бы ничего страшного, если бы она не распробовала свободу. Если бы не отдавала себе отчета в том, что теряет из-за этого молчаливого договора. Если бы не претендовала на то, чтобы быть равной ему и заслуживать такого же уважения. У женщин имелись требования, но не было реальной концепции необходимых реформ. И именно для этого нужна Хартия Стерв. Хартия, все статьи которой Эма бесстыдно похерила. Ее мучили угрызения совести. Она соврала Блестеру, чтобы не расстраивать его (ужин с мудаком), солгала подругам, чтобы избежать их осуждения, поставила желания своего мужика выше собственных и выше желаний своего окружения.

Будь у нее работа, все сложилось бы по-другому. Когда у нее была работа, все и было по-другому. Работа – фундамент независимости.

Вольно ей было поливать Шарлотту и Тюфяка. Под маской крутых и милых тридцатилетних представителей креативного класса они с Блестером воспроизводили ровно те же отношения.

Но почему? Мужчины любят своих женщин не меньше, чем те их. Вопреки постоянным женским обвинениям в недостаточной любви. Просто мужчины научились отдавать приоритет своим потребностями, они так воспитаны. А женщины – нет. Женщины пока не решаются ставить свои потребности на первое место. Они веками тащили груз внушаемого им чувства вины. А у мужчин успели навязнуть в зубах всего лишь тридцатилетние женские требования равноправия, и все выглядит так, будто эти требования скоро их раздавят, поскольку они слишком тяжелы для их мужественных плеч.

И что теперь?

Эма была не в том состоянии, когда принимаются рациональные решения. Она добивала энную порцию водки, кипя в душе, и по-прежнему была близка, как никогда, к психиатрической лечебнице. Она расплатилась карточкой, даже не проверив счет. Поскольку Эма выключила мобильник, ей пришлось спросить у официанта, который час. Десять вечера. В такое время она могла пойти в единственное место, если не считать Стерв и квартиры Блестера. Не обращая внимания на дождь, она села в такси и дала адрес “Скандала”.

Уже на стеклянной лестнице, ведущей в темный, оформленный в красных тонах зал, она услышала музыку, слишком громкие басы, вопли толпы. Она остановилась рядом с гардеробом, чтобы понаблюдать за обстановкой. Привычная толпа потерянных и неуравновешенных полуночников. Нетрудно заподозрить, что сюда стекаются худшие экземпляры парижского снобского общества. И эти подозрения полностью оправдывались. Собравшиеся внимательно изучали наряд каждого нового гостя, фиксируя вкусовые погрешности и интересные дерзости. Эта стрижка – жесть, тогда как меховые сапоги недурны, хотя и больше подошли бы к юбке с завышенной талией. Что любопытно, здесь ни для кого не делалось исключения, и каждый выступал в обеих ипостасях – жертвы и палача. Или молота и наковальни. Или щеки и пощечины. Антрополог наверняка счел бы клуб местом, упрощающим совокупление между членами одного и того же племени.

Эма вздрогнула, когда на плечо ей легла чья-то рука. Сара, девушка из гардероба, сжала ее шею с пронзительным воплем:

– Эй! Неужели это ты? Тебя не было целую вечность! Сегодня у нас 2 Many DJ’s! А остальные Стервы не пришли?

Вот то, в чем она нуждалась. В этом истеричном голосе, в перевозбуждении, в самой окружающей атмосфере, где всего с избытком, too much. Избыток сердечности, избыток восторга. Избыток стильности. Избыток сексуальности.

От нескольких стопок водки Эма уже пребывала в изрядном подпитии, а последующие порции добили ее. Она рассказывала о своем увольнении – на танцполе, перекрикивая музыку, – ее угощали выпивкой люди, с которыми она долгие годы встречалась на вечеринках и с кем у нее установились своего рода близкие отношения благодаря большому количеству совместно употребленного алкоголя: ведь они видели друг друга в любых состояниях и были знакомы, не зная друг друга по-настоящему.

– ТЫ ПО-ПРЕЖНЕМУ ЖУРНАЛИСТКА?

– НЕТ, МЕНЯ ВЫКИНУЛИ.

– НУ, БЛИН…

– АГА.

– ВЫ О ЧЕМ?

– ЕЕ ВЫШВЫРНУЛИ.

– НУ, БЛИН. ХОЧЕШЬ ВОДКИ?

Но Эме было наплевать на увольнение. Сейчас ей практически все было пофиг. Она не хотела ни о чем думать. Для этого есть два способа: 1) пить, 2) трахаться. Ей требовалось оглушить себя сексом, вонючим и грязным, на одну ночь, именно что оглушить, потому что такой дикий секс сделает ее нечувствительной и одновременно живой, ей нужен секс, когда ничего больше не имеет значения, игра, в которой дозволено все. И оказывалось, что обе жажды – выпить и трахнуться – мог утолить один и тот же человек, бармен “Скандала”. Он уже давно крутился вокруг нее, и, не будь Блестера, Эма еще несколько месяцев назад набросилась бы на него. Данный молодой человек довольно быстро догадался, что сегодня его вечер. Поэтому вполне логично, что после закрытия, в шесть утра, Эма оказалась в незнакомой квартирке, совокупляясь вдоль и поперек. Она была в дупель пьяной, благодаря чему позволила себе вопить во все горло, а он не был пьяным, благодаря чему сохранил все свои физические возможности. Два часа спустя она в темноте нашла на ощупь свое платье, которое из-за дождя, вероятно, село. Бросила последний взгляд на своего партнера по игре: он мирно храпел. После чего ушла, постаравшись не слишком громко хлопнуть дверью. На улице Эма задрожала от холода, потому что было не выше пятнадцати градусов, а ее измятое платье больше напоминало ночную рубашку. К счастью, она быстро поймала такси и через десять минут была дома, где сразу свалилась поперек кровати, не будучи в состоянии еще раз стягивать это чертово платье.

Когда наутро, ближе к двум часам дня, Эма вынырнула из сна, угрызения совести, скажем прямо, ее не терзали. Скорее, ее терзала адская головная боль. Она наконец-то сняла платье, которое, похоже, не пережило ночных приключений, проглотила все найденные таблетки ибупрофена, приготовила себе литр чернющего кофе, чтобы запить их, и свалилась на диван в спортивном костюме. Она включила телефон, прочла с десяток перепуганных Блестеровых эсэмэсок, после чего ей стало еще паршивее. Не из-за того, что она трахалась на стороне. А лишь потому, что он волновался всю ночь, а это некрасиво с ее стороны. Эма вздохнула. Она пока не могла с ним разговаривать, ее мозг не работал. Встретиться тем более невозможно, в особенности с синяками на руках и следом укуса на шее. В таком виде встреча категорически исключалась. Во рту у нее было мерзко, а привкус рвоты наводил на подозрение, что она успела сблевать в туалете “Скандала”. Какое-то смутное воспоминание об этом сохранилось. Надо срочно пресечь все поползновения к общению. Отправить эсэмэску? Нет. Эсэмэски в данном случае не хватит. Значит, письмо по электронной почте, в нем можно больше написать. Она зашла в почту и отправила ему худший мейл за всю короткую историю сети.

Извини, что молчала. Плохое самочувствие. Не понимаю, на каком я свете. Пока не в состоянии с тобой говорить. Мне нужно встретиться с подругами. Позвоню завтра.

Повидаться со Стервами. Неплохая идея.

Эма позвонила и, приложив некоторые усилия, сумела назначить им свидание в кафе (но не в “Бутылке”, куда мог явиться Блестер). Потом подремала. Холодный душ взбодрил ее. Когда она появилась на террасе кафе, ей уже было получше. Но первое, что она услышала от Алисы, было:

– Черт… На тебя напали? Кто это сделал? Я порву его на куски!

– Нет. С чего ты взяла?

– Ну-у-у… Твой вид и вообще… – Алиса наклонилась к Эме. – И этот синяк у тебя на шее.

Габриэль тоже присмотрелась к Эминой шее и поправила подругу:

– По-моему, это не синяк. Больше похоже на укус. Но на тебя по-любому страшно смотреть. – Она нахмурилась. – И мне не хотелось бы говорить, но от тебя та-а-ак разит перегаром, просто жуть.

– Нет! – воскликнула Эма. – Не может быть, я приняла душ.

– Тогда все еще хуже, – прокомментировала Алиса. – Это значит, что твой организм потеет алкоголем. Можно узнать, чем ты занималась вчера?

Она уже была готова приступить к рассказу, но тут пришел Фред. Она подождала, пока он усядется, кивком попросив извинения за опоздание, после чего кратко пересказала события вчерашнего вечера.

– Вчера я была у Блестера, готовила баранью но-гу – знаю, я соврала вам, – и мне вдруг стало ужасно плохо. Я вышла на улицу. Пила водку в баре. И всюду дождь лил как из ведра… и это было так красиво. А потом я поняла, что все изгадила. И отправилась в “Скандал”. Там я еще выпила и закончила вечер в койке с барменом. Столько пила, что мы с ним еще как сблизились. А утром вернулась домой.

Усилия, которые они приложили, чтобы расшифровать этот бессвязный рассказ, были трогательны до слез. На Эмину голову опять опустился свинцовый колпак, и она поставила на стол локти, чтобы водрузить на руки весившую тридцать тонн голову. Она подвела итог, еле ворочая языком:

– Все мужчины козлы. Не обижайся, Фред.

– Господи, – прошептала Габриэль, тогда как Алиса неодобрительно качала головой.

Эме удалось выдавить несколько невнятных звуков, которые могли означать: “Ну и что?”

– Для начала, моя дорогая, ты прекратишь глумиться над Хартией. “Все мужчины…” Это запретная фраза, и тебе это известно.

Что тут возразишь, ее поймали с поличным, и Эма едва не расплакалась. Она пропищала, что не хотела глумиться над Хартией.

– Нет, ну слушай, Алиса… Как ты терпишь Гонзо? Как тебе удается оставаться с ним, при его-то гнусном отношении к женщинам?

Алисе почему-то стало неловко, она пробормотала, что Эме не обязательно брать пример с подруг, чтобы строить свою жизнь, после чего призналась:

– Ты поздновато заговорила об этом… Мы как раз порвали с Гонзо.

– А ты, Габриэль? Как ты уживаешься с Ришаром? И даже собираешься за него замуж. То есть у вас, должно быть, все в порядке.

– Да. Но я еще не знаю, приму ли его предложение, и… не обижайтесь, Стервы, но мне что-то не хочется советоваться с вами насчет этого.

Эма обхватила голову руками и простонала:

– Но что же мне делать…

Алиса придвинула свой стул поближе к ней, обняла ее:

– Не волнуйся, все уладится.

– НЕ-Е-Е-Т, – заорала Эма. – Ничего не уладится. Моя профессиональная карьера загублена, и моя личная жизнь тоже. Как это может уладиться?..

Вчерашняя сцена глубоко ранила Фреда. Эма в таком состоянии – полная катастрофа. Ее подавленное лицо снова и снова всплывало у него перед глазами, и он не мог сосредоточиться на мелких утренних задачах. Фред проверил свой почтовый ящик и щелкнул на “написать письмо”. Вчера он не успокоил ее, хотя усердно подыскивал правильные слова. Но так и не нашел, что бы такое придумать, чтобы помочь ей. Он, конечно, не в состоянии оказать Эме конкретную помощь, но нужно хотя бы написать и заверить в своей поддержке.

Он все еще размышлял о том, с чего начать, когда Франсуа, один из топ-менеджеров офиса в конце коридора, остановился у его стола и – в этом Фред был уверен – с любопытством заглянул в экран его компьютера.

– Добрый день, – сказал Фред.

– Здравствуй. Можешь отксерить и переплести пять экземпляров досье Баньоле? Если, конечно, тебя это не затруднит…

– Сейчас сделаю.

Сегодня утром что-то происходило. Фред это чувствовал. Коллеги как-то странно смотрели на него. Если тебя это не затруднит… Непривычная фраза, и произнесена каким-то чудным тоном. Фред вышел из почты. Все равно он сейчас не в состоянии написать Эме. Он был немного напуган. Что-то пошло не так. Он отправился делать копии и переплетать их и минут через двадцать вернулся на рабочее место. Нужно было кое-что проверить. Он подключился к интернету и поискал последние новости, относящиеся к Персоне. Как он и подозревал, удаление его аккаунта на Майспейсе вызвало в блогосфере мини-землетрясение, ужесточив позиции поклонников и противников. Первые видели в этом знак интеллектуальной честности и едва ли не онтологической чистоты.

Как видите, Персона не стремилась к славе, он или она не занимается монетизацией своей популярности.

Критики утверждали, что это просто очередное ухищрение, чтобы поднять шумиху, и он или она заново откроет свой блог где-нибудь еще. Но по-настоящему Фреда потрясла оперативная реакция Сорбонны, организовавшей семинары на тему “Персона: смерть автора”. Ожидалось участие крупнейших специалистов – от Жоржа Молинье до Антуана Компаньона. На этот раз Фредова самооценка все-таки раздулась по-настоящему.

Пока СМИ увлеченно выясняют личность Персоны, в университетской среде констатируют забавный факт: все эти вопросы – лишь своего рода реанимация теоретической полемики шестидесятых – семидесятых. Мы присутствуем при новом противостоянии Ролана Барта и Раймона Пикара. Воспользовавшись страстным медийным увлечением, Сорбонна проведет в этом месяце цикл семинаров на тему смерти Автора.

Семинар №  1: Если у текста нет автора, как извлечь из него смысл, поскольку обычно смысл любого текста связан с намерениями его автора? Следовательно, в отсутствие автора текст создает читатель. Будут рассмотрены: особый статус текста, принадлежащего неидентифицированному автору, связанные с этим проблемы интерпретации и способность пользователей интернета завладеть произведением и присвоить его.

Семинар №  2: Достигнут ли Персоной идеал Малларме, когда “говорящий исчезает поэт, словам уступая инициативу” [20] ? Или это знак того, что, основываясь на исчезновении авторского права в сети, мы возвращаемся к художественной и нарративной практике, схожей с той, что характерна для Средневековья?

Семинар №  3: Персона, безусловно, не существует. Это просто пишущий человек, скриптор, бумажное (или экранное) существо, а не личность в биографическом или психологическом смысле. Об использовании псевдонимов в интернете.

Семинар №  4: Автор, однако, не исчезает. Его текст остается актуализацией сознания некого автора (вне связи с социальной, биографической или психологической личностью), но автора как глубинной структуры мирового сознания, характеризуемой чертами, которые мы будем исследовать (в частности, его отношением к инаковости). Персона, или недетерминированная мысль Жоржа Пуле.

В отличие от журналистского гоголь-моголя, университетские ученые плевать хотели на подлинные и обдуманные намерения Персоны. Для них Персона была прежде всего объектом изучения, чрезвычайно показательным, как они утверждали, для исследования понятия Автора в том виде, в каком оно существовало последние сорок лет, с тех пор как Ролан Барт похоронил его. Предложенный учеными анализ показался Фреду весьма убедительным. Способ, которым он управлял этой двойной идентичностью, красноречиво свидетельствовал о скрытом смысле. Он прямо-таки превращался в архетип не-автора, утратившего власть над своими текстами, которые – вопреки воле их создателя – присвоили читатели и превратили в совсем другое произведение.

Фред погрузился в теоретические размышления, но тут прозвучал звонок. Он взглянул на дисплей и сразу увидел, что это не внешний вызов, а его начальник.

– Алло?

– Здравствуйте, Фред. Не могли бы вы прямо сейчас зайти ко мне в кабинет?

– Да, месье.

Фред отключил телефон, и его затрясло. Вызов к шефу – всегда дурной знак. Последним знакомым ему человеком, которого вызывали к шефу, была Эма. И ее вышвырнули с работы. Он перевел компьютер в спящий режим, направился к кабинету шефа и перед тем, как постучаться, вытер влажные руки о джинсы. Большой начальник восседал за столом и – исключительный случай – не занимался тремя делами одновременно. Он скрестил на груди руки и наблюдал за Фредом.

– Садитесь. И закройте дверь.

Сердце Фреда пропустило удар, ломая собствен-ный ритм. Он нервно откашлялся, устраиваясь на стуле.

– Не буду ходить вокруг да около, Фред. У нас серьезная проблема. Возможно, в глазах некоторых ваша должность не требует особой квалификации, однако она представляет собой важнейшее звено в надежной работе нашей фирмы. Вы являетесь… э-э-э… ее звуковым образом, который воспринимают наши клиенты. Они знают ваш голос, который должен олицетворять доверие. И сдержанность. До сих пор, должен признать, вы идеально выполняли эту функцию. Но… – Он сокрушенно вздохнул и продолжил: – Но вы предали это доверие, Фред. Вы предали меня и нашу компанию. Это очень серьезно, Фред, и я тщательно выбираю слова. Если об этом станет известно… Фред, я узнал из источника, в чьей незаинтересованности не могу сомневаться… Так вот, этот источник несколько раз наблюдал свидетельства того, что вы ведете блог со своего рабочего места.

Он сделал многозначительную паузу, и Фред тут же воспользовался ею, чтобы попробовать защититься:

– Нет, месье, уверяю вас, я ни разу не писал блог в рабочее время. Я бы никогда себе не позволил…

– То есть вы признаете, что у вас есть блог. Причем тот самый блог, о котором гудит вся пресса и который подписан именем Персона. Это так?

У Фреда было всего несколько секунд на раздумья. Отрицать? Но для этого нужно знать, кто тайный информатор шефа. В ситуации неуверенности он решил признать правду, но минимизировать ее. Он кивнул:

– Да, так и есть. Но я закрыл этот блог, месье. Мне в голову не приходило, что дело примет такие масштабы. Я никогда не хотел навредить компании. К тому же никто не знает, кто я такой. Если человек, который вас проинформировал, будет молчать, обо всем забудут… Я… Мне действительно нравится моя работа, месье. И я стараюсь делать ее как можно лучше. Надеюсь, вам не приходилось сожалеть о том, что я у вас работаю.

– Это правда. Вы эффективный сотрудник, и я не имею ничего против вас, Фред, несмотря на ваши… небольшие причуды. Но вы же понимаете, что в конце концов все это выплывет наружу. И в тот день, когда наши клиенты узнают, что секретарь, который всегда отвечал им по телефону, – это Персона, они решат, что их обманули. Мне очень неприятно, Фред, но так дальше продолжаться не может, и я вынужден действовать. Более того, Фред, вы обманули меня не только в этом.

Тут уж Фред не сумел догадаться, что имеет в виду шеф.

– После того как мне сообщили о вашей литературной деятельности, пришлось собрать справки-. И, Фред, – шеф перегнулся через стол и начал произносить все слова едва ли не по слогам, как если бы разговаривал с умственно отсталым, – можете объяснить мне, почему человек, с успехом окончивший Институт изучения политики и Высшую политехническую школу, работает секретарем? Мне известно, что на рынке труда имеются сложности, но не до такой же степени. – Шеф откинулся на спинку кресла. – Когда я ознакомился с вашей настоящей анкетой, я, естественно, решил, что вы здесь сидите ради промышленного шпионажа в пользу наших конкурентов. А теперь представьте себе мое изумление, когда я узнал, что дело даже не в этом… Я вас не понимаю, Фред. Но вы-то должны признать, что я не могу вас больше держать на должности секретаря. Мне очень жаль. Однако, поскольку будет обидно, если наша компания лишится такого талантливого человека, я назначаю вас руководителем отдела технологического сопровождения по региону Иль-де-Франс. Как вы к этому относитесь?

И шеф послал ему широкую улыбку.

Фреда охватило отчаяние. Продвижение по службе – худшее, что могло с ним случиться.

– Я… Я не знаю, что ответить… Я люблю свою работу. Я стал секретарем не потому, что другой возможности не было. Я выбрал эту должность. Она мне очень подходит.

Шеф ударил кулаком по столу:

– Послушайте, Фред, все очень просто. Либо вы принимаете это предложение, либо – за дверь. Даю вам время подумать до конца месяца.

Фред вышел из кабинета, понурив голову.

Случилась катастрофа.

Он вернулся к своему столу. Катастрофа. Полная. Если для всех современников Фреда катастрофой стало бы понижение в должности, для него продвижение по карьерной лестнице было, как минимум, столь же мучительным. Он сделал все возможное, воистину все, чтобы избежать ответственности, и вот она его догнала. Над ним висит проклятие. Он имел идеальную, с его точки зрения, работу, ему тут было комфортно, нравилось то, что он делает, им были довольны. И что? Теперь его лишают возможности продолжать. За что такое дебильное наказание? Все из-за Персоны. От этого блога сплошная головная боль. Сначала ему разбила сердце Водяная Лилия, затем у него украли спокойствие, и вот теперь он теряет работу. Ну зачем он зарегистрировался на Майспейсе?

Теперь он будет выглядеть обманщиком в глазах всей фирмы. Потому что в курсе все, сомнений быть не может. Это объясняет странное поведение Франсуа. Фреду было известно, что все сколько-нибудь исключительное, необычное разжигает зависть окружающих. Но как они узнали? Фред был уверен, что по самому блогу его невозможно вычислить. Его выдало что-то другое. И если с Персоной все чисто, ошибку, скорее всего, допустил сам Фред. Шеф решил, что он вел блог на рабочем месте. А это могло означать только одно: кто-то в конторе видел, как он входит в интернет под именем Персоны. А ведь Фред всегда был предельно осторожен, однако с его столом, стоящим посреди коридора и открытым всем ветрам и всем взглядам…

Обычно он оставлял окно Майспейса на панели задач. По всей видимости, однажды он пошел к ксероксу и тут какой-то ловкач решил порыться в его компьютере. Но зачем? Почему? Почему этот некто заинтересовался тем, что делает Фред, и даже донес на него шефу?

Веселый свист отвлек его от размышлений. Он поднял глаза и увидел пробегающего мимо вприпрыжку сияющего Жильбера, который радостно насвистывал победную мелодию.

От изумления и гнева Фред раскрыл рот. Этот придурок бухгалтер… Ну конечно. Только он один на всем белом свете ненавидит Фреда настолько, что готов изгадить ему жизнь.

Единственный положительный момент во всей этой истории – теперь у него появилась возможность помочь Эме.

Проснувшись утром, Эма тут же включала радио, чтобы не заснуть опять. Только так можно было выдержать данное самой себе обещание вставать в восемь утра – включить на полную громкость журналистов “Франс Интер”. У нее возникало смутное ощущение, что она просыпается в одной постели с Тома Леграном, но прием хорошо работал уже целую неделю, и она была твердо намерена взять себя в руки. Эма вставала, готовила традиционный литр чая. Она даже купила себе чай Mariage, чтобы ознаменовать новый ритм жизни. Дожидаясь, пока свежезаваренный чай остынет, она включала компьютер и принималась за работу. Сначала отвечала на письма, затем переходила к этапу приставания (домогательств) ко всем главным редакторам Парижа. Теперь она больше не упрашивала принять ее на работу. Нет сомнений, резюме окончательно вышли из моды в этой среде. Поэтому она решила, что ее новым стилем жизни, флагом, знаменем, религией станет работа по договорам. Она будет фрилансером – или никем. Отныне она продает не свое время (с фиксированной и насильственно установленной продолжительностью рабочего дня), а непосредственно результаты своего труда. Естественно, такой вариант куда менее выгоден с финансовой точки зрения. Тем более что пристраивание своих материалов и получение гонорара занимали у нее примерно столько же времени, сколько сама работа. Она предлагала темы, ей не отвечали, она повторяла предложение, ей в конце концов отвечали. Ежедневно на эти маленькие игры у нее уходило целое утро, а то и больше. К тому же как вольному стрелку ей приходилось все время быть в курсе… ну, почти всего. И требовалось больше двух часов в день, чтобы просмотреть все сайты, представляющие интерес.

Однако в последние три дня тональность получаемых ею мейлов заметно изменилась. Это случилось после божественного подарка Фреда, его гениальной идеи. Теперь Эма уже не просто предлагала тему очередной статьи, она владела сенсацией, и расклад поменялся. В ее руках было первое и единственное интервью с Персоной. Она, конечно, пыталась получить за него как можно больше, но ее волновали не только деньги. Эма намеревалась прописать в договоре, что заказчик и в дальнейшем будет публиковать ее материалы. Фред не только подарил ей на это интервью эксклюзивное право, вызволявшее ее из профессиональной задницы, но и полную свободу распоряжаться им по своему усмотрению. Единственный запрет налагался на разглашение его фамилии – ее следовало сохранить в тайне. Однако Эма оставалась владелицей главного богатства, тем более что Фред согласился на публикацию своей фотографии. Получается, бухгалтер, стукнувший на Фреда, преподнес нежданный дар Эме. Соотношение сил между ней и главредами, таким образом, кардинально изменилось, поскольку теперь ей принадлежал лот, цена которого на ее аукционе росла уже третий день. Не каждый день у нее будет в руках подобная бомба, но, чтобы положить начало карьере свободной журналистки, лучше не придумаешь.

Эмина голова была забита профессиональными заботами, и это избавляло ее от излишне настойчивых мыслей о Блестере. После встречи со Стервами в кафе ей все же пришлось позвонить ему. Объяснение упростилось благодаря ярости, в которой он пребывал. Для начала он повторил несколько раз: “Но ты же сумасшедшая, сумасшедшая”. Однако, когда она перешла к этапу “я полагаю, что нам лучше сделать паузу, нельзя, чтобы все так продолжалось, мне нужно позаботиться о себе”, он неожиданно успокоился и попросил ее наконец-то дать разумное объяснение случившемуся. Тогда она попыталась изложить проблему в ракурсе бараньей ноги:

– Я готовила тебе баранью ногу, вместо того чтобы быть с друзьями.

На что он прозаично ответил:

– Но я никогда не просил тебя готовить мне баранью ногу.

– Но тогда еще хуже! Тебе даже не пришлось просить меня об этом…

– Но мы все-таки не расстанемся из-за бараньей ноги?

Она решила, что пора закругляться, и попросила дать ей немного времени. Она знала, что, прежде всего, обязана уладить проблему со своей профессиональной бездеятельностью. Ей необходимо испытывать хотя бы минимальную гордость за то, что она делает, а для этого, следуя законам безжалостной логики, она для начала должна что-то делать. Неожиданный бонус: лишившись иллюзии защищенности, которую давала их почти совместная жизнь, она резко повысила свою производительность. В первую неделю у нее уже приняли два проекта статей. Вознаграждением после каждого рабочего дня служили встречи за ужином со Стервами, которые поддерживали Эму, как если бы она выздоравливала после тяжелой болезни.

В тот день, около полудня, она решила спуститься за почтой. В ящике лежал большой конверт из крафтовой бумаги. Несколько секунд она тупо глядела на него, а в ее голове ворочалась абсурдная мысль, что он слишком толстый, чтобы содержать предложение работы. Присмотревшись, она увидела, что почерк на конверте ей незнаком. Она захватила еще парочку счетов и вернулась в квартиру. Когда она вскрыла конверт, на пол упал листок с рукописным текстом. Кроме него, там лежало досье страниц на тридцать печатного текста. Эма уставилась на название, ничего не видя. “Анализ и выводы по проекту “Да Винчи”.

Она подняла с пола листок, села и стала читать.

Мадемуазель Жири,

Я позволила себе написать Вам и переслать документ, который, насколько я поняла, Вас интересовал. Я взяла на себя эту ответственность в память о мадемуазель Дюрье, чьей близкой подругой, если я правильно поняла, Вы были. Однако я прошу Вас не обнародовать этот документ, а в особенности источник, из которого Вы его получили.

Благодарю Вас за сохранение конфиденциальности.

Итак, секретарша шефа, высокая блондинка Сандрина с непривлекательной внешностью, решила прислать ей аналитическую записку Шарлотты. Но почему? Эма открыла окно, облокотилась о подоконник и закурила. Было прохладно, после нескольких недель ослепительного солнца грязновато-белый цвет неба дарил отдых глазам. Почему эта женщина, которая ее не знает, отправила ей документ за спиной начальника? Почему доверилась ей, рискуя своим местом? Просьба не обнародовать документ вполне могла иметь противоположный эффект. А если Эма подготовит материал на эту тему… Представим себе, что Шарлотта все-таки пришла к убийственным выводам… Есть единственный способ об этом узнать. Эма закрыла окно, взяла досье, устроилась на диване и приступила к чтению.

Она потратила несколько часов, чтобы добраться до последней страницы, потому что некоторые выкладки требовали экономических знаний, которыми она не обладала, и ей приходилось по несколько раз перечитывать каждую фразу, чтобы не потерять нить. Закончив чтение, она положила документ на пол и растянулась на диване, уставившись в потолок. Как и следовало ожидать, Шарлотта составила эту записку, чтобы продемонстрировать все недостатки проекта “Да Винчи”. Она выдвигала обвинения не против ОРПГФ и либеральной теории, а лишь против их применения к некоторым объектам общественной собственности, в частности к учреждениям культуры. Так, она объясняла, что передача собственности на национальные памятники органам местного самоуправления антиконституционна, поскольку противоречит принципу гарантированного демократичного доступа граждан к культуре. Некоторым сообществам, менее обеспеченным, чем другие, не будет хватать финансовых средств для круглогодичной работы музеев, и в результате граждане, проживающие в соответствующих районах Франции, окажутся в неблагоприятных условиях.

Далее она упоминала о собственном моральном конфликте, вызванном тем, что ее компания является спонсором Лувра, а от нее, Шарлотты, требуют предложения нового статуса этого музея. Такого статуса, который дополнительно увеличивает зависимость Лувра от частных инвестиций. Она подчеркивала, что налоговые вычеты, которыми уже сегодня пользуются благотворители (на уровне двух третей пожертвования, то есть взнос в размере 64 тысяч евро после налогового вычета обойдется компании всего в 25 600 евро), составляют суммы, которые, будь они налогооблагаемыми, государство могло бы использовать напрямую для поддержки музея, сохраняя подлинную независимость государственной политики в области культуры. Вместо этого ее просят написать отчет, ратующий за снижение дотаций, предоставляемых музеям.

Особо интригующим был последний раздел, где она объясняла, что, помимо всего прочего, подобные операции часто давали некоторым игрокам спекулятивные возможности и увеличивали опасность мошенничества, например, путем использования инсайдерской информации. Почему она писала об этом? Почему так точно предвидела вероятные злоупотребления? Эма была убеждена, что Шарлотта слышала о каких-то аферах и именно поэтому их упоминала. У всех, кто был в курсе операции “Да Винчи”, наверняка имелся соблазн обзавестись долями предприятий, которые вот-вот станут гораздо более прибыльными, получив в свое управление общественное имущество.

К сожалению, Шарлотта никого персонально не называла. Тут она была довольно уклончива, говоря лишь о “риске” или “вероятности”. Если бы она указала конкретные имена или структуры, Эма заполучила бы золотую тему с возможностью, основываясь на Шарлоттиной работе, разоблачить противозаконные действия. Но сейчас, если объективно оценивать полученную информацию, она не владела ничем осязаемым, что стоило бы обнародовать.

И что теперь? Все, что она могла сделать, это отнести досье в полицию. Поскольку оно, как минимум, доказывало более чем серьезные разногласия между Шарлоттой и ее руководством. И сыщики сумеют использовать эту информацию лучше, чем Эма, или возобновят расследование. Жиль и Гонзо были правы: пора ей проявить гражданскую ответственность.

Выяснить, куда идти и к кому обращаться, было довольно сложно. В конце концов Жиль, правда, неохотно, но все же назвал ей имя следователя, который вел дело. С ней договорились о встрече уже на завтрашнее утро, и она выложила досье на стол едва ли не с торжествующей улыбкой. Сыщику было лет пятьдесят, по его лбу горизонтально пролегла морщина размером с хороший ров. Он посмотрел на Эму с усталой иронией.

– Это что? – спросил он.

Эма принялась объяснять ему гипотезы относительно Шарлоттиной работы и в заключение подвела итог:

– Возможно, это та сторона ее жизни, на которую вы мало обращали внимания, и это может помочь вам вернуться к расследованию.

Он покивал:

– Очень мило с вашей стороны, но, знаете, дело закрыто. Все свидетельствует о том, что ваша подруга покончила с собой.

– Да, но именно этот элемент позволяет взглянуть на обстоятельства ее смерти под другим углом. Разве нет?

Полицейский немного смутился. Перелистал досье, не прочел ни строчки и закрыл его. Его лицо приняло отстраненное и одновременно огорченное выражение.

– Я очень хорошо понимаю, как тяжела для вас вся эта история. Ваше досье наверняка очень интересно, и, возможно, вы правы и оно раскрывает не совсем законные вещи, связанные с работой мадемуазель Дюрье. В лучшем случае оно может объяснить мотивы ее поступка, но не дает никаких оснований для того, чтобы вновь открыть дело. Мне бы не хотелось сообщать вам лишнюю информацию, но, возможно, вам будет легче примириться с фактами, если я скажу, что мы располагаем неопровержимыми доказательствами самоубийства вашей подруги.

Эма посмотрела на него; она ему не верила ни на грош.

– Извините, что настаиваю. Я знаю, что вы думаете. “Еще одна из тех, кто смотрит слишком много сериалов и кому повсюду мерещатся заговоры”. Но всякий раз, углубляясь в это досье, я находила в нем все более мутные элементы.

Голос полицейского стал еще мягче.

– Уверяю вас, по этому делу у нас нет никаких сомнений. Мадемуазель Дюрье не была убита. – Он прочистил горло. – Скажу вам в частном порядке, ради того, чтобы вы перестали так мучиться, нам доподлинно известно, что ваша подруга приобрела оружие, которым причинила себе смерть. Мы нашли в ее вещах доказательство покупки, совершенной за неделю до гибели.

Эма застыла на стуле. С этого мгновения она больше не слышала собеседника. Она, естественно, едва не ответила ему, что Шарлотта могла купить пушку именно для того, чтобы защитить себя, потому что ей угрожала опасность. Она могла бы попытаться убедить его, что, соберись Шарлотта покончить с собой, она выбрала бы не такой жестокий способ (даже если близость годовщины смерти Курта Кобейна до некоторой степени противоречила этому утверждению). Но в этот момент в глубине ее души стала набирать силу уверенность в безнадежности дальнейших попыток. Возможно, из-за этого “доказательства покупки”, возможно, из-за спокойного голоса, звучавшего словно глас мудрости, а может, вследствие усталости от безуспешных поисков, не дававших ей покоя долгие месяцы. В любом случае ей становилось ясно, что надежда когда-нибудь узнать доподлинно, был ли это суицид или убийство, решительно и бесповоротно покинула ее. На это раз все было кончено.

Выйдя от следователя, Эма бесцельно пошла по набережным Сены под мелким сеющим дождиком. Ей было грустно, но она испытывала облегчение, а не смятение. Она остановилась перед лотком букиниста. Ей хотелось купить себе книжку. Не важно какую. Маленькую книжечку карманного формата с рассыпающимися страницами и корешком, который лопнет, когда она ее раскроет. Но на прилавке лежали в основном большие фолианты, посвященные де Голлю. В конце концов она нашла “Праздник, который всегда с тобой”. Она знала, что название обманчиво, она уже это читала когда-то давно. Когда еще читала. Эма решила сесть на закрытой террасе кафе и выпить горячего шоколаду, листая страницы молодости Хемингуэя.

А потом погода испортилась. Она переменилась в один день – и осень кончилась. Из-за дождя нам приходилось закрывать на ночь окна, холодный ветер срывал листья с деревьев на площади Контрэскарп. Листья лежали размоченные дождем, и ветер швырял дождь в большой зеленый автобус [22] .

Эма подняла голову. Она куталась в большой шарф и поглядывала на прохожих мягким взглядом пожилой дамы. Значит, вот что такое жизнь. Соответствовало ли это ее подростковым ожиданиям… похоронить лучшую подругу, не зная, отчего той не стало. Эта развязка неминуемо влекла за собой следующую. Благодаря Шарлотте она не знала одиночества. А потом появились Стервы. Но сегодня, когда официант включил обогреватели, Эма почувствовала себя одинокой. Ужасно одинокой. Конечно, можно было позвонить Алисе, которая днем свободна, но, если быть честной, ее чувство одиночества объяснялось тем, что ей не хватало одного-единственного человека. И этим человеком был Блестер. Она просто подыхала от желания увидеть его. Пока она работала, ей удавалось об этом не думать. Но нельзя же вкалывать двадцать четыре часа в сутки, только чтобы не решать проблему. Что она делает с этим парнем, которого любит, но с которым утрачивает самое себя и постоянно грустит? И что она делает с любовью, которая живет в ней? Получается, она отшвыривает ее под тем предлогом, что все равно ничего не выйдет? Не слишком ли примитивно? Да, конечно, у них ничего не получится, они слишком разные, он – парень, она – девушка. Затея обречена с самого начала. Ну и что? Почему это должно помешать им прожить свою историю, которая может обернуться волшебно счастливой? Она снова вспомнила Мюссе:

В мире есть нечто священное и высокое, это – союз двух таких существ, столь несовершенных и ужасных! В любви часто бываешь обманут, часто бываешь несчастным; но ты любишь, и, стоя на краю могилы, ты сможешь обернуться, чтобы взглянуть назад и сказать: я часто страдал, я не раз был обманут, но я любил. И жил я, я, а не искусственное существо, созданное моим воображением и моей скукой [23] .

Она не сдастся и не станет жить монашкой за закрытыми ставнями, пока он ждет ее с распростертыми объятиями. Чем она занимается? Ну и ну… Они будут сражаться, но попытаются что-то вылепить: у них впереди неудачи, они будут ругаться, будут отчаянно спорить, а потом все заново, шаг за шагом, выстраивать, потому что придется все восстанавливать и делать это непрерывно, без остановки. Они станут проживать свою жизнь постепенно, этап за этапом, а не по плану, не в соответствии с раз и навсегда данными клятвами. Но она обязана сохранить самостоятельность: это единственный способ обеспечить жизнеспособность заранее обреченному на провал начинанию. Пусть ей хватит смелости удержать свою независимость, а ему – не пытаться ее отнять. Пусть страх потерять Блестера никогда не помешает ей развенчивать недостатки этих непрочных отношений. И она должна быть готова при каждом повороте событий вновь и вновь защищаться от посягательств на свою свободу.

Плейлист:

Queens of the Stone Age – No One Knows

Menomena – Muscle’n Flo

Destiny’s Child – Say My Name

 

Эпилог

Фред ненавидел оценивать собственное психическое состояние и анализировать настроение, тем не менее он был вынужден прийти к стопроцентно новому для себя выводу. Ему хорошо. Он не счастлив, но и не подавлен, и у него нет ощущения, что ему неуютно в этом мире. Стресса нет, и он не угнетен. Никакой эйфории, никакой легкости, никакого воодушевления. Ему просто хорошо. Он пребывает в согласии с тем, кем он себя считает или кем он наконец-то стал. Он снова в ладу со своими убеждениями, снова живой. Живой, хотя впервые за долгое время, а может, и вообще впервые не цепенеет от любви к девушке. Он ни по кому не страдает, не терзается капризами недосягаемой богини секса. Строго говоря, некая особая девушка имелась, но… он не хотел об этом думать. Он еще посмотрит, как все выйдет. Или не выйдет. В настоящее время ему было хорошо, нынешняя жизнь его удовлетворяла без всяких эротических фантазий с привкусом вагинальной смазки. Возможно, наконец-то завершился мой бесконечный кризис переходного возраста, пришло ему в голову.

Линия горизонта вдали отмечала границу между двумя оттенками серого цвета. Тяжеловатым серым моря и более светлым серым ноябрьского неба в конце дня. Сегодня ночью пойдет дождь.

Фред оперся на ладони, слегка отодвигаясь от твердой скальной поверхности, чтобы найти более или менее ровную площадку, покрытую зеленым мхом, и сесть на нее. Скала, на которую он вскарабкался, была крутой и обрывистой, однако с нее открывался самый красивый вид на море и пляж внизу. Вдали он видел пару, укутанную в теплые пальто. Они брели по кромке наползающих на гальку волн. Женщина со смехом подпрыгнула, чтобы не промочить ноги, и подбежала к мужчине, который откинул полу своего пальто, укрывая ее от холода. Фред следил за ними, пока они не скрылись за следующим нагромождением черных скал.

Ему было хорошо, он вдохнул большую порцию морского воздуха и догадался, что, возможно, свою роль играет и его соленый привкус.

Естественно, ничто не имеет смысла и никуда не ведет, но после событий последних месяцев, после “этого мрачного дела”, как говорила Эма, он твердо знал, что его жизнь изменилась. Логический склад ума, однако, вынуждал его не сомневаться в том, что со временем эта уверенность побледнеет, рутина вновь вступит в свои права и он опять станет несчастным Фредом. Нет, возразил он сам себе, я и сейчас существую в рамках рутины. Только такая рутина мне нравится, я сам ее выбрал, и она не сводится к ежедневной экзистенциальной катастрофе.

Если бы он приехал сюда с Алексией, как они в свое время планировали, то не увидел бы моря. Не смог бы ничем насладиться. Им повезло: хозяйка дома, который он тогда снял, позвонила, чтобы вернуть ему чек, как раз когда они со Стервами искали, куда бы поехать на выходные.

Публикация Эминой статьи принесла в итоге довольно скромные дивиденды. Несколько договоров от издательств на выпуск блога в бумажной версии (Фред порвал их на мелкие кусочки) и несколько предложений работы в журналах, которые Фред отклонил, присовокупив к отказу, что он знает прекрасную журналистку, которую это, возможно, заинтересует. Поэтому в газетно-журнальном мире кое-кто заподозрил, что Эма и есть Персона. Однако интерес, вызванный этой тайной, быстро угасал. Фред недавно узнал, что его лишил трона новый интернет-бум. Подросток, снимавший на видео детские ступни. Получалось, что реально блог дал Фреду лишь возможность помочь лучшей подруге.

Впрочем, у Эминой статьи был другой неожиданный эффект. Алексия еще раз написала Фреду. И на этот раз он решил: а почему бы и нет? Ничего не стоило встретиться с ней где-нибудь в баре теперь, когда тайна его авторства уже раскрыта. Идя на свидание, он немного опасался встречи с бывшим божеством. Не был уверен, что у него хватит сил справиться с прежним неодолимым влечением к нимфеткам. Но уже с первых минут понял, что просто рад ее видеть, ему приятно смотреть на ее лукавую улыбку, слушать веселый смех, наблюдать за сосредоточенным личиком, когда он говорит что-то серьезное. Вот что удивительно: она старалась соблазнить его, и Фреду довольно быстро стало ясно, что ему не придется проводить ночь в одиночестве. Но впервые он устоял. Впервые ему пришлось вежливо, но твердо выставить дистанцию между собой и девушкой. Да, конечно, она оставалась все такой же привлекательной, но… у него не было желания. Ну-у-у… или особого желания. Конечно, если бы он до этого не спал с ней, Фред точно поддался бы искушению. Но сейчас не видел в этом никакого интереса. В худшем случае он ее обидит отказом. А если согласится, то что? Благодаря золотым лучам славы ему наверняка будет дозволено кончить ей на грудь. Но она молодая, они уже встречались, она по-прежнему воспринимает его как беднягу Фреда и не догадывается о том, что он пережил после их расставания. Доказательство – ее изумленный вид, когда он заказал водку. “Ты теперь пьешь крепкий алкоголь?” В эту секунду Фреду стало ясно, что очень многое изменилось и пути назад больше нет… На следующий день она бы ждала его звонка, что вполне логично. Однако колода была крапленой, и как взрослый человек Фред решил, что ему пора действовать ответственно. Поэтому после приятно проведенного вечера они расстались добрыми друзьями.

Но эта причина не была единственной. Наблюдая, как она вытягивает со дна бокала остатки своего мохито, он с удивлением поймал себя на некотором почти отеческом умилении. Она очаровательна, но ее жизнь его не занимает. Нет, она не близка ему, и ему не хочется этой близости. А ведь он хорошо помнит их разрыв, тот конец рабочего дня в конторе, когда он получил этот ужасный мейл. Как скверно ему было, какой ураган страданий пришлось преодолеть. Тогда Алексия составляла всю его жизнь, и ему больше не за что было зацепиться. И вот, спустя всего несколько месяцев, для него стало загадкой, как такое маленькое существо ухитрилось погрузить его в столь глубокую депрессию. В определенном смысле это было печально. А может, и нет.

Крики чаек отвлекли Фреда от размышлений. Птицы носились над морем, сообщая, что день скоро закончится. Их галдеж, смешиваясь с шумом волн, которые все яростнее обрушивались на скалы, создавал оглушительный грохот.

Карьерный рост тоже пошел ему на пользу. Он стал итогом перемен в его жизни и одновременно мощным потрясением. Теперь у него имелся собственный кабинет, комнатка, в которой можно передремать после бурного вечера накануне. Например, после того, как он проторчал в “Скандале” до самого закрытия. В первые дни он опасался, что новая работа будет занимать у него слишком много времени и он станет таким же, как все эти люди, одержимые своей профессиональной жизнью. Преимущество секретарской работы заключалось в простоте, позволявшей делать ее не вникая, с мыслями совсем о другом. Пусть он и был очень старательным и педантичным секретарем, но свои мелкие задания он все же выполнял в перерывах между двумя видеоиграми. Однако Фреду быстро стало очевидно, что выполнение новых функций тоже не требует ни особой сосредоточенности, ни лишнего времени. Эта работа оказалась даже лучше, потому что он на ней меньше скучал, дни пролетали быстрее, и, следовательно, быстрее наступал вечер. И к огромному удивлению Фреда, коллеги отнеслись к его повышению скорее положительно. Выглядело так, будто все, не сговариваясь, согласились, что случай Фреда особый. Иногда даже парни из бухгалтерии стучались к нему, чтобы позвать к кофейному автомату. На всякий случай Фред считал нужным принимать эти приглашения хотя бы через раз. Когда он пил с ними кофе, ребята подшучивали над его гаремом. Перебравшись в свой кабинет, Фред решил расставить на письменном столе несколько фотографий, чтобы как-то обжить казенное пространство. Снимки, запечатлевшие его в компании Стерв, не остались незамеченными. В первых подколках сквозило некоторое сомнение. “Ты недавно закончил курсы фотошопинга, Фред?” А потом однажды вечером Фред задержался из-за полученного с опозданием досье, и за ним зашла Эма. Она явилась в платье с привычно глубоким декольте и двинулась по коридору, открывая каждую дверь, чтобы выяснить, не там ли Фред. Хорошо зная ее, он заподозрил, что она проделала это специально. Короче, ее эффектное выступление в роли заблудившейся роковой женщины, нервно разыскивающей руководителя отдела технологического сопровождения по региону Иль-де-Франс, сделало свое дело. Уже наутро все коллеги мужского пола, собравшиеся у кофейного автомата, смотрели на Фреда с новым уважением.

Среди важных событий последнего времени нельзя не упомянуть разговор с братом. Прямо скажем, не самый приятный в их жизни. После него Фред не был уверен, что братские узы однажды снова станут такими, как прежде. Не знал, простит ли его Антуан. Но разговор позволил поставить финальную точку в этой мутной истории…

К счастью, все произошло в нейтральном месте, то есть они не запятнали ни одно заведение, куда могли бы потом прийти еще раз. Фред уж точно никогда больше не сунет нос в это кафе.

Чайки исчезли. Волны всё росли, на горизонте появились буруны. И Фред порадовался, что он один в целом мире любуется этим зрелищем здесь и сейчас, во время прилива.

Но задерживаться нельзя. Стервы начнут беспокоиться. Накануне они отправились знакомиться с местными жителями и барами. Для начала три часа подряд объедались гречневыми блинами с разными добавками, в сотый раз комментируя события последних месяцев. А потом очутились в какой-то занюханной забегаловке, где Эма танцевала со старыми алкоголиками-бретонцами, а Алиса демонстрировала усатому бармену лет пятидесяти мастерство жонглирования бутылками. Легко догадаться, что встали они наутро чуть живыми. Весь день проторчали дома, и когда Фред собрался все-таки выйти к морю, Стервы, еще в пижамах, валялись на диванах в гостиной, дремали перед телевизором и вставали по очереди только для того, чтобы приготовить чай или кофе. Кроме Габриэль, которая составляла невестин вишлист.

Как-то утром, несколькими неделями раньше, когда он только начинал обживаться в новом кабинете, Фред снял трубку и услышал голос Габриэль. Сам по себе факт телефонного звонка свидетельствовал о серьезности повода. Ее голос звучал предельно напряженно, когда она почти шепотом сообщила, что хочет поделиться с ним некой тайной. Что она ничего не сказала Эме, учитывая, в каком та сейчас состоянии… и в конце концов, это касается в первую очередь его, Фреда. Что она никому ничего не скажет, если он попросит. Он даже может не просить, она и так будет молчать, а он сам решит, что с этим делать. Тут Фред застремался всерьез.

Через час, в обеденный перерыв, они встретились в кафе на полпути между их офисами. Там Габриэль без всяких преамбул рассказала ему, что практически держала в руках протоколы допросов, которые проводились в рамках расследования Шарлоттиной смерти. Полиция не сразу пришла к выводу о самоубийстве. До этого было проведено полноценное расследование. Самое удивительное, что полицейские допрашивали Антуана. И Жиля тоже. Ну и Тюфяка, естественно. Но Жиля вызывали один раз, Тюфяка дважды, а вот Антуан был на допросе несколько раз. Ему присылали повестку как минимум трижды. К сожалению, Габриэль не удалось прочитать эти протоколы. Но то, что она рассказала, абсолютно достоверно.

Когда Фред, ничего не соображая, тупо пробормотал: “Где ты раскопала эту инфу?” – она впервые улыбнулась: “Знаешь, невесте ни в чем не отказывают”.

Так он первым узнал о свадьбе Габриэль и Ришара де Шассе. Кстати, именно свадьба была главной причиной уикенда в Бретани. Стервы, естественно, были против девичника в честь окончания девичьей жизни – он означал бы, что невеста отказывается от всех развлечений, чтобы окончательно и бесповоротно посвятить себя семье. Но они все же хотели отметить это событие, к тому же девушки давно мечтали очутиться всем вместе где-нибудь вдали от Парижа. Совместные загулы в “Скандале” не могли заменить такую поездку.

Он поднялся, отряхнул джинсы и начал осторожно спускаться со своей скалы на мысу. В полутора метрах от земли он наплевал на осторожность, спрыгнул и приземлился на гальку. Мгновение постоял неподвижно, оглядывая пустынные окрестности. Тьма начала накрывать пейзаж, ночь наступала быстро. Он улыбнулся и стал, как безумный, носиться во все стороны по пляжу, подпрыгивая, вертясь волчком, раскидывая руки, чтобы почувствовать прикосновение ветра к подставленным ладоням. Он мог кричать, сколько хотел, грохот волн перекрывал его голос.

Обессилев, Фред остановился, и на его лице засияла улыбка. Он рухнул на землю, и галька впилась ему в спину. Тысячу лет он не делал бесполезных физических усилий. Он полежал, чтобы отдышаться, и пошел к дому. Скоро Стервы начнут всерьез волноваться.

Фред широко шагал в ледяной тьме, и вдруг ясно вспомнил сцену из детства. Он увидел себя маленьким мальчиком, в такой же темноте. Он играет с Антуаном на пляже рядом с рестораном, где родители заканчивают ужин. Он вспомнил, какое невероятное восхищение своим братом, придумывавшим самые увлекательные игры, он тогда испытывал. Этим вечером тот научил его пускать камушки по морской поверхности, и Фред был уверен, что никто на свете, кроме его старшего брата, не умеет так бросать гальку, чтобы она подпрыгивала, отскакивая от воды. И вот восхищения больше нет, констатировал он, ускоряя шаг. Теперь, когда он думал о брате, в душе возникала только грусть. Это была такая немножко отстраненная грусть: печально было сознавать, что выбор, сделанный Антуаном, не только не принес ему счастья, но и наверняка обеспечил угрызениями совести на всю жизнь.

Фред не знал, как оценить рассказ Габриэль. Он, конечно, его встревожил, но информация была слишком скудной, чтобы кардинально изменить толкование событий, на котором он в какой-то момент остановился. Всякий раз он спотыкался об один и тот же пункт: если полиция пришла к выводу о самоубийстве, это что-то да значит. Шарлотта купила пушку. И хоть Эме больно это признавать, но факт покупки является самым что ни на есть убедительным доказательством. Почти таким же, как предсмертная записка.

Однако через несколько дней у Фреда появился еще один повод для сомнений, более серьезный. Он по-прежнему избегал Антуана и старался приходить к родителям по воскресеньям, только если был уверен, что не встретит его. Ни отец, ни мать не решались спрашивать, почему братья опять как бы случайно разминулись, но всякий раз считали себя обязанными сообщать Фреду последние Антуановы новости, даже если ничего важного не происходило. В это воскресенье они были особенно взбудоражены. Почти как в тот день, когда прочли Эмину статью и с удовлетворением констатировали, что гениальность их сына явлена миру в очередной раз. Их радость сменилась разочарованием, когда они узнали, что нет, Фред не будет вести свой блог, и нет, он не посвятит себя литературной деятельности. Но в ответ на все отрицания сына родители лишь обменялись многозначительными улыбками, после чего сказали: “Увидишь, Фред, ты еще изменишь свое решение”. В то воскресенье на их лицах отражалось не просто счастье, а практически эйфория, и Фреду даже пришло в голову, что они возобновили контакты со своим поставщиком наркотиков. Мать напевала, открывая упаковки с блюдами, заказанными в кулинарии, и Фред в конце концов спросил ее, в чем дело.

– Я так рада, что ты согласился на повышение, мой дорогой… Ты же знаешь, я немного беспокоилась за тебя. Ты, естественно, можешь делать гораздо более серьезные вещи, что и доказал твой блог, но это лишь первый шаг. Теперь, когда ты согласился двигаться вперед, ничто тебя не остановит. Кроме того, Антуан сообщил нам, что очень выгодно вложил деньги. Всех деталей я не поняла, но знаю, что он инвестировал в какое-то общество, которое управляет музеями, и, судя по всему, курс этих акций только что взлетел, потому что они осуществили крайне удачную операцию. В общем, мы гордимся вами, мальчики.

Мозг Фреда, помимо его воли, зарегистрировал эти сведения, но категорически отказался обрабатывать их. Он сделал все, чтобы выкинуть их из головы. Однако уже вечером вынужден был признать, что больше не может от них отмахиваться. Капиталовложение Антуана, о котором упомянула мать, не могло быть случайным совпадением. Наверняка он тоже был знаком с досье “Да Винчи”. Ведь брат работал в той же сфере, что и Шарлотта. Возможно, она с ним это обсуждала? Может, поделилась своими мыслями? В таком случае почему он ничего им не сказал? Зачем с жаром отрицал тот факт, что у Шарлотты были проблемы на работе? Почему стал таким агрессивным, стоило Эме проявить интерес к этому делу? Во время того кошмарного ужина в ресторане Эма изложила все, что им было известно о досье “Да Винчи”, и Антуан тогда промолчал. Однако теперь выясняется, что он был отлично знаком с ним.

Не из-за этого ли полиция допрашивала его трижды? Даже больше, чем Шарлоттиного жениха?

Фред решил ничего не говорить Эме. Габриэль права. Эме и так слишком тяжело смириться с самоубийством лучшей подруги, она только-только начала приходить в себя, сеансы психотерапии вроде бы приносят пользу и изгоняют ее демонов, так что ни к чему поворачивать нож в ране и давать ей новую надежду, что все еще удастся выяснить. К тому же Эме хватало забот с устройством профессиональной и личной жизни. Кроме того, Фред не мог взять и предать своего брата. Он не считал, что тот реально виноват в смерти Шарлотты, но ясно одно: Антуану известно больше, чем он говорит. Вторая очевидная вещь: выгодная инвестиция, которую он только что сделал, на юридическом языке означает злоупотребление инсайдерской информацией и наказывается тюремным заключением. А поделиться этим с Эмой, попросив сохранить все в тайне, было категорически невозможно. Все-таки она журналистка. Он не хотел ставить ее в дурацкое положение и знал, что сумеет все это скрыть. Однако он чувствовал, что обязан поговорить с братом. Задать вопросы, потребовать объяснений. Если Антуан так страшно унизил его только затем, чтобы скрыть свои махинации, то прощения ему нет.

Они договорились встретиться на Шатле, в ресторанчике с люстрами и слишком дорогим кофе. Он увидел брата сквозь стекло – Антуан уже пришел и в ожидании Фреда лихорадочно тыкал пальцем в дисплей смартфона – и понял, что такая встреча назревала долгие годы. Что они вынуждены пройти через нее, и это будет беспощадная схватка без свидетелей. У них нет выбора. Он также вдруг вспомнил, что они никогда не встречались вдвоем, что все их перепалки происходили в присутствии третьих лиц и это мешало Фреду реагировать должным образом и удерживало их в режиме недосказанности и скрытого напряжения, которое никак не могло прорваться.

Первые минуты были мучительными, и Фред начал жалеть, что не взял с собой Эму. Нет, на сей раз он справится сам. Не промолчит, как обычно. Он должен проговорить вполне конкретные вещи, он долго к этому готовился.

Тем не менее Антуан едва не выбил почву у него из-под ног. Завидев Фреда, он тут же заявил:

– Опоздал, естественно. Хотелось бы знать, что означает это свидание. Тебе должно быть известно, что я сейчас вкалываю без продыха и очень устаю. Могли бы встретиться в воскресенье у родителей.

Собственный ответ удивил Фреда:

– Боюсь, тебе бы не понравилось, заговори я об этом при родителях. Я должен попросить у тебя объяснений по нескольким пунктам.

Антуан, по всей видимости, тоже был удивлен решительным тоном брата.

– Объяснений? Да ладно… И по какому поводу?

– Шарлотта.

Прямо на глазах у Фреда лицо брата сделалось на несколько тонов белее. Его голос звучал куда менее уверенно, когда он задавал вопрос:

– И что я должен тебе объяснить?

Тогда Фред сообщил, что ему известно о допросах в полиции. И о том, что Антуан, вопреки его утверждениям, наверняка был осведомлен о проекте “Да Винчи”, иначе не сделал бы такого выгодного вложения.

– Что не вполне законно, – добавил Фред, – но мне плевать на твои аферы, даже если меня это и огорчает. Я только хочу, чтобы ты откровенно рассказал все, что знаешь о Шарлотте и ее проблемах на работе. Она говорила с тобой об этом досье? Говорила, что намерена написать статью с разоблачениями?

Кровь полностью отхлынула от Антуанова лица. Фред не ожидал такой мощной реакции. Антуан долго молчал, сосредоточенно вглядываясь в стол. Фреду было мучительно неловко, он начал сомневаться, не слишком ли жестоко обошелся с братом, который наконец-то выдавил:

– Что именно тебе нужно?

– Но… Ничего. Что ты вообразил? Что я собираюсь тебя шантажировать? Мне нужно лишь, чтобы ты сказал мне правду.

– Мне ничего не известно… Я ничего не знаю о Шарлотте. У меня тоже куча вопросов. Но… как ты мог подумать, будто я хоть как-то связан с ее смертью? Кем же ты меня считаешь, если такое могло прийти тебе в голову? Это ужасно. Ты и впрямь считаешь меня чудовищем. Сволочью. Убийцей. Ты так ко мне относишься, да?

Голос брата креп по мере того, как он это произносил. Фред догадался, что Антуан пошел вразнос и добиться от него внятного ответа будет очень трудно. Однако сдаваться он не собирался.

– Хватит, Антуан. Я знаю, что ты никак не замешан в смерти Шарлотты. Я никогда так не думал. Но с другой стороны, совершенно очевидно, что тебе известно больше, чем ты говоришь.

К изумлению Фреда, у Антуана задрожал кадык, а потом он разразился безумным хохотом. Фред окаменел. Антуан сходит с ума, испугался он. Он теряет разум прямо у меня на глазах.

– Так вот, ты заблуждаешься, Фред. Не такой ты умный, оказывается. Конечно, я замешан в смерти Шарлотты. А ты ничего не заподозрил? Ты разве не видел, как я реагировал всякий раз, когда вы с этой кретинкой Эмой заговаривали о ней? Да, мне много чего известно. Но и это еще не все. Я в этом даже участвовал. И вполне конкретно. Все это моя вина… – Его голос сорвался. – Я виноват в том, что она умерла. Но ты ничего не понял. Вообще ничего. Все вышло так, как если бы я сам нажал на спуск.

Тут Антуан заплакал по-настоящему.

– Я не такой умный, как ты, но к тому же я еще и мудак. Я знал, что все этим кончится. Знал в тот вечер. Подозревал. Знал, что должен ей позвонить. Судя по последним сообщением, она была в том еще состоянии… и я намеренно не позвонил ей. Затаился. Знаешь, я даже выключил телефон. Чтобы быть уверенным, что она со мной не свяжется. И отправился ужинать с друзьями. Но я знал.

– Прекрати, Антуан. Успокойся, ты меня пугаешь. Что ты знал?

Антуан поднял голову:

– Она была беременна. Она была беременна и должна была выйти замуж за Тюфяка.

– Что-о-о?

– Она была беременна от меня, Фред. Наша связь длилась уже несколько месяцев. Я любил ее. Был безумно влюблен. Однако… когда она сказала мне, что беременна и готова расстаться с Тюфяком, я запаниковал. Исчез. Не отвечал на ее сообщения. Не мог. Она стала преследовать меня.

В мгновение ока пространство и время исчезли из Фредовой системы восприятия. Его разум замер на этой фразе. Шарлотта была беременна от Антуана. Потом он ухватился за эту информацию и в течение нескольких минут вертел ее во все стороны. Фреду казалось, что никогда раньше он так быстро не соображал. Он так давно ломал голову над этой загадкой, неизбежно натыкаясь на одни и те же вопросы, и вдруг в его руках оказался недостающий элемент головоломки. Шарлота была беременна от Антуана. Они были безумно влюблены друг в друга, но он бросил ее как раз тогда, когда она в нем больше всего нуждалась. С этого момента все становилось возможным. Даже ее решение разоблачить проект “Да Винчи” выглядело логичным. Ей было на все наплевать, она и так все потеряла. Вечеринка Курта… Даже вечеринка Курта обрела новый смысл. Почему Шарлотта провела ее в разговорах с Фредом? Да потому что там был Антуан. Она хотела, во-первых, вызвать его ревность, а во-вторых, выведать у младшего брата хоть что-то о старшем. Именно поэтому она задавала столько вопросов. А вовсе не потому, что он юный гений, способный найти решение ее проблем. Она размышляла о собственной жизни и, между прочим, сказала Фреду об этом. Но он не обратил внимания, поскольку его ослепила их общая убежденность, что брак с Тюфяком – полная дурость и она непременно поймет это однажды. В тот вечер Шарлотта сказала, что ей кажется, будто она проснулась после долгого сна… Этот долгий сон был не тем образом жизни, который они все осуждали и от которого она якобы наконец-то собиралась отказаться. Нет, она просыпалась от своих несбывшихся надежд, связанных с Антуаном, и погружалась в полный кошмар. Она потеряла любовь и скоро потеряет работу…

Эма была удивлена, не найдя в ее компьютере ничего личного. Шарлоттина частная жизнь была окутана тайной. Это должно было насторожить их.

А дальше все объяснялось эффектом аккумуляции. Она беременна от женатого мужчины, друга детства, а он бросил ее. Она должна со дня на день выйти замуж за человека, которого не любит. А на работе ей поручено дело, последствия которого, как она подозревала, могут быть более чем серьезными. Она хотела написать статью, разоблачить побочные эффекты досье “Да Винчи”. Ей пришлось выдержать серьезное давление со стороны руководства, заставившего ее замолчать. (Антуан добавил: “Мне кажется, они собирались ее уволить… Она присылала мне десятки сообщений в день, писала, что не может больше существовать в паутине лжи”.)

Теперь пазл идеально сложился, и, глядя на окончательно раздавленного брата, с опущенными плечами, осунувшимся лицом, отчаянием в глазах, Фред не знал, что сказать. Он понимал, что Антуан надеется услышать “это не страшно, ты ни при чем”, но произнести эти слова не мог. У Фреда не было ни права, ни желания отпускать ему грехи. Он ограничился тем, что положил Антуану руку на плечо и сказал:

– Мне тебя очень жаль… правда.

И это было искренне. Ему действительно было очень жаль, что случилась такая хрень, и он ни за что на свете не согласился бы оказаться на месте Антуана. Но больше ничего он добавить не сумел, потому что все фразы, приходившие на ум, были слишком жестокими. Он достал деньги, положил на стол, бросил последний взгляд на Антуана, обхватившего голову руками, и сказал ему:

– Увидимся в воскресенье у родителей… Не думай больше об этом.

Но как ему удастся не думать?

Несколько дней подряд Фред спрашивал себя, должен ли он все выложить Эме, но в конце концов решил, что не надо. Он не хотел, чтобы эта история запачкала ее. К тому же, раз Шарлотта ни с кем не поделилась, значит, она что-то имела в виду. Он, конечно, в конце концов это сделает, но когда-нибудь потом, гораздо позже. Когда страсти улягутся. Однако ему необходимо было с кем-то поделиться, с кем-то не самым близким, передать эту тайну в чьи-то руки, чтобы она не задушила его, и Фред все рассказал Габриэль, которая обняла его и поплакала вместе с ним.

Фред остановился в нескольких метрах от дома. В освещенных окнах мелькали силуэты Стерв. Пусть они якобы не вполне нормальные, Фред свой лагерь выбрал. Даже если воспоминание о встрече с Антуаном было невыносимо болезненным, в нем просматривался и такой аспект, как “поучительный жизненный урок”. Ему пришлось наблюдать за тем, как лак Антуановой успешности растрескивается, обнажая его жуткую слабость, и это зрелище произвело на Фреда неизгладимое впечатление. Он видел перед собой сломленного человека. Человека, уже несколько месяцев молча переживающего муки ада. И сразу все нашло объяснение. Его взрывные реакции. Ярость. Злость. Начиная с раздражения при виде плачущей на похоронах Эмы и вплоть до грубой жестокости в ответ на начатое ими расследование. Он страдал не только от боли, но и от страха, что “это” станет известно. И что заодно вскроется его мелкий грешок – использование инсайда. Потому что романтические отношения не помешали ему употребить к собственной выгоде информацию, которой с ним поделилась Шарлотта, и хорошо поживиться… Несмотря ни на что, Фред любил брата, но твердо знал, что не хочет прийти к тому же, не хочет, чтобы его тоже терзали недомолвки, боль, секреты, утаенные чувства. Нет, убитые чувства. С этой девушкой он не допустит такой ошибки.

Войдя в дом, он увидел Габриэль, лениво растянувшуюся на диване. Она подняла голову от своих нескончаемых вишлистов и улыбнулась ему. Фред закрыл дверь и похлопал ладонями, чтобы согреться. Сняв куртку, он присел на диванный валик и заглянул в список, лежавший на коленях у Габриэль.

– Твоя морская вылазка удалась?

– Да. Я взбодрился. А ты как? Справилась наконец-то со схемой рассадки гостей?

Она не успела ответить, потому что раздался крик, заставивший их вздрогнуть. Примчалась Алиса и ущипнула его за щеку.

– Небось продрог как собака, и всё ради удовольствия увидеть три волны, плеснувшие на гальку.

Он уже открыл рот, собираясь ответить, и тут почуял странный запах.

– Как-то непонятно пахнет, да?

Алиса и Габриэль обменялись многозначительными взглядами.

– В чем дело?

– Это Эма.

– Она решила приготовить нам на ужин баранью ногу.

– А-а-а…

– Вот-вот. Но похоже, ей это доставляет удовольствие.

Ровно в ту же минуту в комнату вошла Эма с телефоном, прижатым к уху, и с сигаретой в зубах. Она явно искала взглядом пепельницу. Фред схватил ее с кофейного столика и подал Эме. Она поблагодарила, подмигнув, и продолжила разговор с невидимым собеседником.

– Да, они хотят встретиться со мной на следующей неделе. Да, я знаю, что это хороший знак. Вероятно, хотят что-то предложить. Но положение фрилансера, честно говоря, меня вполне устраивает. Ладно… посмотрим. О’кей, вынуждена оставить тебя, мне нужно вернуться на кухню, чтобы приготовить детишкам еду. Да, я тоже… да…

Алиса ухватила ее за руку, не давая отключить телефон, и заорала в трубку:

– Блестер! Спасайся, беги! Она спятила, готовит баранью ногу!

Эма умирала от хохота, и у нее не было сил отцепиться от Алисы.

– Перестань, Стерва! Кончится тем, что он тебе поверит!

Когда она наконец разъединилась, то передала всем, что Блестер их целует.

– Ну и?.. Вы водку налили? Бьете тут баклуши…

Они все вместе выпили “за свадьбу Габриэль, за нас, за Хартию”, и Фред перестал мучиться вопросом, приняли ли его Стервы. Он даже не очень радовался знакам особого отношения. Он знал, что теперь их четверо и сомневаться в этом не приходится.

В конце ужина Алиса наклонилась к нему и прошептала:

– Ага, теперь я точно знаю, что не люблю баранину.

Пришлось прождать еще несколько часов, пока Габриэль и Эма отправятся спать и после короткого молчания Алиса скажет:

– Не знаю, что у нас с тобой, но сначала я должна тебе кое в чем признаться.

Плейлист:

Бонни “Принц” Билли – I See a Darkness

Отис Реддинг – (Sittin’ on) the Dock of the Bay

 

Слова благодарности

Натали, Рафаэль и Жоану – за то, что читали, перечитывали и поддерживали. Отдельная благодарность Марион Милле и команде сайта Slate.fr.

Девушкам: Ондин Бенетье, Диане Лизарелли, Наде Даам, Кармеле Шерги, Анаис де Брен, Аглантине Паржади де ля Ривьер. И конечно, моей маме.

Мужчинам: Хосе Реису Фонтаньо, Давиду Карзону, Жюльену Жестеру, Алексису Ференци, маститому Жоржу Молинье, Сандро, Пьеру, Фреду Руайе, Сильвену Сегену.

Вероника Мюллер, Даниэль де Алмейда, Жан-Мари Коломбиани и ректорат Парижа, спасибо, что дали мне возможность не умереть с голоду.

И спасибо Ромену и Аз за все остальное.