Покой нам только снится

Преуспевающий литератор, Павел Лоскутов, не спеша, накручивал педали своего видавшего виды дорожного "Урала" привычно сноровисто вписываясь в глубокую колею, пробитую танками и заглаженную толстыми колесами бэтээров. По соседней колее ехала его верная жена на новеньком, сверкающем хромировкой и свежей краской, таком же "Урале". Она была похожа на подростка сорванца, в джинсовых шортах, футболке и кепочке с большим козырьком. Далеко впереди на новеньком спортивном велосипеде накручивал педали Денис, сын преуспевающего литератора.

Павел затормозил, поставил ногу на край колеи, огляделся. Ольга тоже затормозила, и тоже поставила ногу на край колеи. Павел невольно залюбовался длинной, крепкой, с очень гладкой кожей, уже чуть тронутой загаром, ногой.

Ольга спросила, не стараясь скрыть жуть в голосе:

— Это здесь произошло?..

— Ага… Чеченцев, видимо, на этом самом месте порешили. А закопали где-то там, на какой-нибудь поляне. В околках-то точно, нет. Я их все в прошлом году обшарил, ни единого намека на то, что кто-то яму копал.

— И что? И милиция здесь ничего не нашла?

— Так они же и не искали! Ну, нашелся труп в машине… Ну, и что? Мне один мент говорил, что у него каждую ночь по парочке неопознанных трупов. Видимо, немножко пошарили вокруг машины, да и все. Правда, попытались привлечь солдат, к прочесыванию лесов, но полковнику совсем не выгодно было, чтобы тут что-то нашли.

Ольга вдруг дернулась, будто ее током ударило:

— Паша, а Николая, часом, не ты убил?

— Ну, что ты… Там у них какая-то своя разборка произошла, ну и рубанули ему по лбу кузнечным зубилом…

— Паша, по-моему, ты мне врешь…

— Оля, ну а если я мочканул этого козла, ты что, хуже от этого будешь ко мне относиться?..

— Ну и жаргон у тебя… — она брезгливо поморщилась. — А еще писатель…

— Дак я же писатель детективного жанра!.. Я зимой словарь блатного жаргона приобрел, вот бы тебе почитать!..

— Стану я читать всякую гадость… Паша, я ведь по телевизору видела в хронике происшествий, что Николая убили кузнечным зубилом с расстояния в пятнадцать метров…

— Вранье все это! Братки босса мочканули, а потом выдумали киллера-виртуоза… Который через приоткрытое окно, сквозь решетку, да с пятнадцати метров угодил прямо промеж глаз…

— Паша, я однажды видела, как ты топор метнул… Ты возле сараев дрова рубил, а потом вдруг в столбик ограды метнул топор… Там как раз и было, метров пятнадцать…

— Ну-у… Сравнила… Одно дело, топор, и уж совсем другое — зубило…

— Паша, скажи мне честно! Ты убил Николая?

— А что, тебе от этого легче станет?

— Легче!

— А вдруг ты после этого меня бояться начнешь?

— Я тебя больше боюсь, когда догадываюсь, что ты убил Николая, но мне не признаешься…

— Ну, хорошо, Оля… — он тяжко вздохнул. — Я его… Ну, понимаешь, я все просчитал, никакого не было выхода. Он ведь мог тебя или Дениса где-нибудь подловить…

Ольга с облегчением вздохнула, сказала:

— Ну, что ты… Не буду я тебя бояться, и мораль читать не буду. Значит, так было нужно… — она снова задумчиво оглядела окрестности. — Слушай, а куда же деньги делись?

— Я лично думаю, что не было никаких денег, — сказал он серьезно.

— А если были? — возразила она запальчиво.

— Если были, тоже где-то здесь лежат, в лесах. А может, унес тот, кто первым труп в машине обнаружил…

— Вряд ли это так, иначе полковник не бегал бы за тобой со своими волкодавами, а быстренько бы вычислил того, кто первым труп обнаружил. И потом, представь себе состояние мирного обывателя, вдруг наткнувшегося на залитую кровью машину, в которой лежит труп человека… Он что, кинется машину обыскивать? Да нет же! Он кинется наутек… Здесь где-то лежат деньги… Чеченец не сразу умер, успел где-то зарыть… — она помолчала, потом медленно, мечтательно выговорила: — Вот бы найти…

Павел серьезно проговорил:

— Лучше не надо.

— Почему?

— У чеченов везде шпионы. Как только ты хоть одну купюру обменяешь либо в банке, либо у левого валютного спекулянта, тут же к тебе придут, и скажут: — Дарагая, зачэм ты тратишь наши дэнги? Отдавай обратно, а от нас получи ханжал в пузо…

Она некоторое время размышляла, наконец, сказала:

— Верно, ну их к черту, эти деньги… На них уже сейчас столько крови…

— Ага, даже морды президентов не видать… — ввернул он безмятежным тоном.

— Ты у меня вдруг стал неплохо зарабатывать…

— Еще пару детективов накропаю, машину купим…

— Да зачем она нужна? Ты только посмотри, как здорово на велосипеде прокатиться! Ты лучше компьютер купи. А то стучишь, как Лев Толстой на допотопной машинке…

— Лев Толстой на машинке не стучал, — сказал он серьезно, — он свои романы писал от руки, а потом его жена их переписывала. Он перечитывал, то, что она написала, жутко все исчеркивал, переправлял, вставлял, выбрасывал, и возвращал ей. И она снова все переписывала.

— Вот видишь, как он работал с текстом! А ты, тяп-ляп, накалякал авторучкой, тут же перепечатал на машинке, и как будто, так и надо.

— Знаешь, что я думаю по поводу работы со словом и текстом Льва Николаевича Толстого?

— Ну, и что ты думаешь? — спросила она с любопытством.

— Такая работа с текстом свидетельствует только об одном, о жутком непрофессионализме литератора! К тому же он еще и бессовестный эксплуататор. Это ж надо, мне нынешний руководитель Союза писателей, как величайшее подвижничество представлял, что Толстой "Анну Каренину" пятнадцать раз переписывал. Подумаешь, достижение… Это ж его жена пятнадцать раз толстенный роман переписывала…

— Да ты что, Паша?! — она вытаращила свои зеленые глазищи, не в силах ничего больше произнести.

— А то… Я складываю фразу в уме, и не переношу ее на бумагу, пока со всех сторон не осмотрю, не попробую на вкус. А если человек способен оценить свою фразу, только написанной на бумаге, это не профессионал, а жалкий любитель. Вот потому и так трудно читать романы Льва Толстого, потому что они написаны непрофессионально. Он писал, будто жернова ворочал, вот и читать так же приходится…

От возмущения она не нашлась, что сказать, оттолкнулась ногой от края колеи, и помчалась вперед. Посмеиваясь, он покатил следом. Далеко впереди на обочине сидел Денис, велосипед лежал рядом.

Поравнявшись с Денисом, Павел сказал:

— Ты далеко не уезжай, скоро в лес свернем…

Околок, в котором в прошлом году нашел деньги, он распознал с первого взгляда. Как бы по нужде проходя его насквозь, остановился на краю проплешины, оставшейся от костра. Прокалило землю знатно. Даже полынь еще не решалась заселять освободившееся место. Вокруг валялись крупные черные головешки, а посередине проплешины виднелась невеликая ямка.

Ольга спросила:

— Что здесь было?

Павел равнодушно пожал плечами:

— Вероятно, пацаны какую-нибудь взрывчатую штуковину в костер бросили…

А сам подумал, что никто, даже будь он семи пядей во лбу, не идентифицирует старое кострище, с ямкой посередине, с чемоданом денег.

Они проехали еще немножко по заросшей колее, до следующего околка и остановились на отдых под толстой старой березой. Июнь только разгорался, но солнце припекало вовсю. Павел не отказал себе в удовольствии развести костерок, пока Ольга раскладывала на газете закуски. Они себе последнее время ни в чем не отказывали: чего тут только не было; и колбаса полукопченая, и ветчина, и яйца, и даже три зловредных банана. Денис уже сидел на березе, и как Соловей-разбойник озирал окрестности.

Павел крикнул:

— Денис! Там нового нашествия кочевников не наблюдается?

Денис ничего не успел ответить, как Ольга крикнула:

— Денис, слезай, есть будем… — и, обращаясь к Павлу, сказала: — История говорит, что кочевники проходили значительно южнее.

— Дураки они, твои историки… Это ж надо такое удумать — дикари-кочевники, ни с того ни с сего снялись с места и ринулись за десять тысяч километров Русь завоевывать. Те ученые, которые придумали этот беспримерный лихой марафон, из своих кабинетов сроду не вылезали. Но в то время они все ездили на пролетках с ямщиками, так хоть бы у ямщика кто спросил: сколько верст может пробежать за день лошадь? Я, понимаешь, биолог, но очень интересуюсь историей, и когда прочитал в серьезном научном труде, что монгольские лошади пробегали каждый день по сто километров — я два дня хохотал без перерыва! Средний дневной конный переход, это двадцать километров. Если лошадь гнать по тридцать километров в день, на третий-четвертый день пути она ляжет, и ты ее никакими силами не поднимешь. Ни один историк, когда высасывал из пальца историю завоевания Руси монголами, даже не удосужился на карту взглянуть, и поинтересоваться, сколько надо лошади еды и воды в день, чтобы она способна была хотя бы шагом идти! От реки Керулен до границы Руси — по прямой пять тысяч километров. Но реальный путь, со всеми изгибами — не менее десяти тысяч. Допустим — восемь тысяч. И добрая половина этого пути проходит по абсолютно безводной китайской Гоби и Такла-Макан. Даже если монголы имели заводных лошадей, то во вьюках больше чем на три-четыре дня корма и воды не увезешь. А как же быть с оставшимися тысячами километров пустыни?

— Так ведь, там же колодцы были нарыты, там же караванные пути проходили… Великий шелковый путь…

— Великий шелковый путь проходил значительно южнее, по берегу Персидского залива, а по этим пустыням никто, никогда не ходил. Только в двадцатом веке китайцы провели дорогу к своим западным районам. Помнишь, недавно был фильм — "Через Гоби и Хинган"? Там показали, с какими тяготами мощная и надежная техника шла через Гоби. Это притом, что машина — не лошадь. Мало того, что машина может везти груз — вдвое больше своего веса, ей еще и не нужно по двадцать литров воды в сутки, как лошади. А насчет колодцев… Бывал я в тех местах, где на Среднюю Азию могла выйти Орда… Верно, имеются там колодцы. Но расположение их надо знать! Да и попробуй, напои из одного колодца несколько тысяч лошадей… Десяток, ну, сотню за пару суток можно напоить… А как же быть с сотнями тысяч лошадей?!

— Татаромонголы могли пройти на Русь и севернее…

Павел захохотал:

— Еще смешнее! Пройти по отрогам Саян, Алатау, обогнуть Алтай с севера… Да до сих пор от Красноярска до Иркутска единственная дорога, и та — железная! Та же самая проблема, что и в пустыне: такую массу лошадей в сибирской тайге не прокормишь! Вся загадка монгольского нашествия в том, что его никогда не было! Я бывал и в Забайкалье, и в Монголии. Там везде скудная природа, и всегда жило редкое население, у которого до сих пор сохранились родовые отношения. Ни один народ, без развитой государственной системы, не в состоянии собраться в Армию и пойти завоевывать другие народы, тем более — оседлые, уже имеющие государственность. Это ж надо такое придумать, дикие татары, которые даже еще не умели железо обрабатывать, вдруг пришли и всех победили! А потом исчезли неведомо куда, и даже следов после себя не оставили. Я путешествовал по забайкальским степям — нет там никаких следов великой Орды, и никогда не было. И Ермак шел на завоевание Сибири, с полутысячей воинов наверняка зная, что не встретит там никакого сопротивления. Так и произошло: русские за сорок лет дошли до Тихого океана, и везде встречали редкое население, живущее родовым строем. Да вдобавок еще, какая-то бесшабашная ватага казаков под именем манжуров, завоевала Китай, посадила в Пекине своего императора, династия которого царствовала аж до 1911 года! Да и Китай какой-то странный… Как могла, империя, с тысячелетней историей, позволить высаживаться на своих берегах каким-то испанцам, португальцам, англичанам, колонизировать целые области, да еще и окрестить половину населения Китая! С востока Русь завоевывать было попросту некому.

— А кто ж ее тогда завоевывал?!

— Дак это ж ежу понятно — крестоносцы…

— Что-о?!

— Они самые. Почему это они, завоевав в 1204 году православный Константинополь, не пошли бы на православную Русь, его многолетнюю союзницу? Вот они и пошли. Только те два ордена, которые наперли с севера, так и остались в истории — Тевтонским и Орденом Меченосцев, а какие-то ордена, напиравшие с юга, почему-то превратились в мифических монгол. А превратились они в монгол в угоду каким-то политическим игрищам. Из русских летописей ужасно трудно понять, кто такие монголы и откуда пришли. Летописи приходится истолковывать. Да там попросту ни про каких монгол и не пишут. Если не веришь — почитай. У нас дома есть отличная книжка — полное собрание русских летописей. Их не так уж и много — все уместились на полутора сотнях страниц современного книжного текста. Современные историки в угоду своим политическим хозяевам перекраивали историю, как тем хотелось, но почему не могли делать то же самое историки других веков?! А правда, скорее всего, была такая; татары спокон веку жили рядом с русскими. Иногда воевали, не без того… Часто воевали и в союзе с какими-то князьями. Пришли крестоносцы, часть князей русских встала на их сторону, другая часть, в союзе с татарами — воевали против. Вот вся эта неразбериха и превратилась потом в какое-то монголо-татарское иго.

— Ну, ты, Паша, самый умный! — раздраженно воскликнула Ольга. — Споришь с историками, специалистами, которые десятилетиями изучают…

— Да это ежу понятно! Специалист-историк, не может быть специалистом в военном деле, в морском, да в любом другом! Вот он и старается по сухим свидетельствам и документам воспроизвести живую картину. А получается-то у него плохо. Да вот, хотя бы, великая мистификация большевиков: они свалили поражение в русско-японской войне на царизм и лично на адмирала Рожественского. А Новиков-Прибой в своей "Цусиме", его представляет форменным идиотом, чуть ли не наймитом японцев. Только из-за того, что адмирал повел эскадру через Цусимский пролив. Видите ли, по мнению Новикова-Прибоя, он должен был бы вести эскадру через какой-нибудь северный пролив, хотя бы между Сахалином и Хоккайдо…

— А что, он не прав?

— Естественно! Этот пролив очень узкий и мелководный. К тому же, японцы хоть и караулили в Цусимском проливе, вполне успели бы встретить русскую эскадру в проливе Лаперуза. Ведь русская эскадра должна была бы пройти вокруг всей Японии, а японская эскадра быстрым марш-броском по дуге большого круга легко бы опередила русскую эскадру. Надеюсь, ты знаешь, что такое "дуга большого круга"?

— Ну, еще бы! Я ж математик. Или, ты забыл?

— А ты спроси любого историка, что такое "дуга большого круга"? Гарантию даю — не знает.

— Так ведь угробил же Рождественский русскую эскадру!

— Во-первых, не Рождественский, а Рожественский, а во-вторых, не он угробил. Достаточно посмотреть на схему сражения, и сразу станет ясно, нормальному человеку, разумеется, с нормальным здравым смыслом, но только не специалисту-историку, что Рожественский гениально подставил последовательно на двенадцать минут каждый японский корабль под огонь всей русской эскадры. Спроси любого моряка, он тебе скажет, что это верная гибель для любого корабля, будь он хоть дредноут с полуметровой броней. Наши вернувшиеся из плена моряки утверждали, да и сами японцы не отрицали, что русские снаряды буквально изрешетили японские корабли. Не вина Рожественского, что русские бронебойные снаряды почему-то не взрывались.

Ольга задумчиво покачала головой, старательно изготовляя бутерброд для Дениса.

— Все ж таки, Паша, странно слышать, такие вещи… Ты вдруг ляпнешь ни с того ни с сего, что-нибудь вовсе из ряда вон выходящее… То у тебя Толстой непрофессиональный писатель, то еще что…

Павел засмеялся.

— А вот послушай еще одну историческую мистификацию, которую любой может лицезреть, открыв любой вузовский учебник истории России. Знаменитое сражение на Куликовом поле. Левый фланг русского войска прикрыт речкой Смолкой, с топкими, заболоченными берегами. Неужели Мамай такой идиот, что главный удар конницы направил бы на левый фланг, если бы русское войско именно так стояло?! Представляешь, конная лава сходу спотыкается о ручей, кони вязнут, вскидываются на дыбы, на них налетают следующие… И все это в тридцати шагах от русских лучников. Вся сила удара конницы, в ее скорости, а тут получилось, что на направлении главного удара как раз скорости и не достичь.

— Ну, может, тогда речка Смолка короче была, а берега у нее не топкие?..

— У всех русских речек топкие берега. Погляди на карту, почти везде равнина. А речка Смолка в то время могла быть только длиннее. Тогда ведь леса еще не вырубали… Любой человек со здравым смыслом поймет, что конница в таких условиях атаковать не может, но только не историк.

— Но ты же не кавалерист?

— Я четверть жизни в деревнях прожил, так что знаю, где и как может пройти лошадь…

— А почему так получилось?

— Да очень просто. Летописцы преувеличили численность русского войска раз в двадцать, соответственно и татарского тоже во столько же раз. Ну, никак не расположить такое количество войск между истоками речки Смолки и Нижним Дубяком! Там всего два с половиной километра. Историки поступила так, как обычно и поступают, дуболомно и прямолинейно: больше половины русского войска поставили за речкой, через которую ни один Мамай бы не пошел, чтобы не угробить свою конницу, и с умным видом нарисовали стрелу главного удара.

— А сколько, по-твоему, их было?

— Русских тысяч двадцать пять, татар — тыщ тридцать-сорок… А еще правдоподобнее — раз в десять меньше и этого числа…

— Всего?!

— По тем временам, это очень приличные военные силы. Французский король в то время мог выставить армию всего тысяч в пять человек…

— Но летописи же говорят, что поднялась вся Русь, от мала до велика…

— Правильно, поднялась. Но потому Дмитрий Донской и великий полководец, что на Куликово поле он не повел мало подготовленное ополчение, а повел лишь свою профессиональную армию, а ополчение посадил по городам в гарнизоны, на случай своей неудачи. Слава Богу, что кроме снобов историков, есть мы, писатели; можем любой их исторический ляпсус подвергнуть сомнению и анализу. Взять хотя бы то же самое Куликово поле… Историки совершенно серьезно утверждают, что русские на Куликовом поле были вооружены дубьем, и никто не имел доспехов, кроме, разумеется, военачальников, лишь на том основании, что в захоронениях, и на самом поле, не найдено ни единого меча, и ни единой кольчуги. Хотя, буквально через несколько страниц того же учебника, можно прочесть, что полный воинский доспех стоил столько же, сколько пятьдесят быков. Да какой дурак такую ценную вещь оставит ржаветь на поле боя! Но историки делают другой вывод; если доспех так дорого стоит, значит, он был и не по карману русским воинам. Еще как по карману! Мало того, что русские воины неплохо зарабатывали мечом, нанимаясь на службу к каким-нибудь королям, да и к своим князьям тоже, доспехи и оружие передавались по наследству, и та же кольчуга могла служить десятилетиями, и даже веками. А что ей сделается? Если вовремя ремонтировать и смазывать жиром… И еще есть один аспект. Сами историки пишут, что татарский воин успевал выпустить еще девять стрел, пока первая была еще в воздухе, в полете. Так нафига им вступать в рукопашную с лапотной ратью, без щитов и кольчуг, когда можно подскакать шагов на сто и всю толпу расстрелять из луков! Так что, утро на Куликовом поле выглядело совсем не так, как на знаменитой картине. Там стояла не толпа суровых мужиков, вооруженных кто чем, а стояли безупречно ровные ряды профессиональных воинов в сверкающих доспехах. Да и вообще, там не татарская орда напирала на русских, а вполне европейское войско. Потому как загадочная история произошла с Мамаем после поражения: он почему-то побежал скрываться в генуэзскую колонию в Крыму. А самое интересное, генуэзцы дали ему еще войско, и он еще несколько лет пытался на Днепре и Дунае кому-то доказать, что он чего-то значит.

Денис, наконец, слез с березы, подсел к "столу" и принялся уплетать закуску. Павел ел не торопясь, размышляя о произошедших в нем за последний год переменах. Стоило только подержать в руках роскошно оформленные, в красочных обложках, свои книги, как сразу же исчезли все обиды на всяких Кобылиных, Светляковых и Гришек, за их пренебрежение, да и явные оскорбления тоже. Совершенно пропало желание ходить на всякие окололитературные тусовки. Изредка Павел появлялся на собраниях "Белого каравана", с парой бутылок водки и хорошей закуской, с тайным умыслом, что коллеги писатели и поэты не будут болтать об искусстве и литературе, а сразу перейдут к делу, то есть к водке.

Как-то, уже в конце зимы, когда получил гонорар за вторую свою книгу, он заявился на собрание литобъединения. Прикинутый с ног до головы в "фирму", в роскошной дубленке и бобровой шапке, посидел со скучающим видом в сторонке.

Руководительница спросила с самым простецким видом, будто совсем недавно его и не выгоняли с позором отсюда:

— Паша, а почему на собрания не приходишь?

Он пожал плечами, сказал нехотя:

— Да уж как-то и не к лицу…

— А почему бы тебе в Союз не вступить? У тебя ведь уже есть две книги?..

— Три… Третья — сборник рассказов, правда, очень маленьким тиражом в Москве вышла. Сюда не дошла. Только у меня есть парочка авторских экземпляров. В ней, кстати, и те два рассказа, что вы в молодежном сборнике печатать отказались…

— Ну, Паша!.. Разве ж я отказалась? Там же свой редактор был…

— Знаете, когда я был совершенно начинающий и наивный дурачок, я бы, может быть, и поверил этому, но теперь-то я пообтерся… Вы, и только вы решаете, кого печатать в молодежном сборнике, а кого нет…

Она даже не смутилась, продолжала:

— Но теперь-то тебя в Союз примут единогласно!

— Знаете, все те вещи, которые сейчас печатаются миллионными тиражами, я ведь написал, когда ходил сюда. Но тогда было единогласное мнение, что я графоман. Нет, меня хвалили, хлопали по плечу, но почему-то было мнение, что я графоман. Это какая-то патология писательской среды: никто не верит глазам своим, главное — есть мнение… А чье оно, и есть ли вообще — дело десятое. Так что, не тянет меня в ваш Союз… Я сюда зашел, Люсю Коростелеву повидать… Что, давно не появляется?..

— Заходит изредка…

Павел поднялся, и вышел, без сожаления простившись с еще одним куском своей жизни.

Наевшись, Павел откинулся на теплую землю, глядя в небо сквозь листву березы. Ольга пошелестела бумагой, после чего к запаху дыма от березовых валежин, подмешался едкий запах горящей газеты. Павел лениво и банально подумал, что она так воняет, наверное, из-за той грязи, о которой сейчас любят писать газеты. Тут же сообразил, что эта сентенция особенно часто встречается в иностранных детективах. Он закрыл глаза, проговорил:

— В следующее воскресенье поедем на левый берег. Там такие живописные места есть! Старицы, озера, острова тянутся один за другим вдоль берега…

Ольга подползла к нему, легла, положила голову на живот, спросила:

— Ксению возьмем?

— Рано еще… Годик всего. Она ж не сможет так долго не спать… Теперь уж на будущий год…

— Паша, а когда за грибами поедем?

— Когда начнутся, тогда и поедем…

— А как ты узнаешь, когда начнутся?

— А я на работу мимо базара хожу, там сразу видно, когда грибы начинаются…

Павел все-таки устроился прошлой осенью на работу в школьный плавательный бассейн, но не в тот, про который ему говорил механик, а в другой.

Он редко ездил на трамвае. Потому, что и до остановки было дальше, чем до автобусной, да и ехать, вроде больше было некуда, после того, как лишился своего спортзала, до которого ему проще всего было на трамвае добираться. А тут как-то пошел на трамвайную остановку, прошел частный сектор насквозь, прошел небольшой микрорайончик двенадцатиэтажников, и вдруг обратил внимание на школу. Он знал, что тут школа, но как-то не бросалось в глаза, что она с бассейном, и бассейн этот явно несколько лет не работал. Стекла в окнах выбиты, перед входом в машинное отделение проросли густым кустарником тополя. Он завернул в школу, занятия уже начались. Спросив у вахтера, где кабинет директора, поднялся на второй этаж, без стука открыл дверь, вошел. От стола подняла голову пожилая женщина, блеснули очки в массивной оправе.

Он сказал:

— Здравствуйте.

Она ответила:

— Здравствуйте… — и, чуть помедлив, спросила: — Чего хотели?..

— Видите ли, я обратил внимание, что у вас при школе имеется плавательный бассейн, и он не работает. Что, такая крупная поломка, что невозможно отремонтировать?

— Нет, его сдали в эксплуатацию пять лет назад, но с тех пор он так и не работал. Там как-то неправильно монтаж произвели, и невозможно воду хлорировать.

— А можно посмотреть? И, если я его запущу в работу, вы меня возьмете на работу?

— О, разумеется! — она даже просияла, не сумев сдержать своей радости. — Меня РОНО уже допиливает за этот бассейн. Сами навязали мне его, строили через пень колоду, а теперь еще и невозможно запустить… — она постучала в стену, через минуту вошла другая женщина, помоложе, директор сказала: — Алла Викторовна, вот этот товарищ хочет посмотреть бассейн, и если он берется его наладить, оформляйте на работу. Кстати, вы не представились?

Павел назвал себя и вместе с завхозом вышел из директорского кабинета. Они с завхозом обошли все помещения бассейна. В ванной стояла грязная вода, на дне скопился порядочный слой кирпичей, видимо пацаны за несколько лет через окна накидали. Павел включил насос, проверил давление. На первый взгляд все функционировало нормально, но когда он попробовал хлорировать воду, оказалось, что нет подсоса, и загнать в воду хлор, этот ядовитый газ, не было никакой возможности. Он постоял на краю бассейна, размышляя. Завхоз терпеливо стояла рядом. Наконец он медленно заговорил:

— Все нормально работает, только подсоса нет, но это не страшно, воду не обязательно хлором обрабатывать, можно гипохлоридом. Это не газ, белое вещество, вроде хлорной извести, только раз в десять мощнее. Так что, оформляйте на работу.

Когда он принес трудовую книжку, директриса перелистала ее, внимательно читая записи. Вдруг посмотрела на него с неприкрытым любопытством:

— Вы же университет окончили, аспирантуру… А чего по специальности не работаете?

Он откинул со лба волосы, продемонстрировал шрам, сказал:

— Преподавать не могу из-за мозговой травмы. Современные детишки, знаете ли, за три месяца способны на год в больницу уложить. Уже пробовал.

— А с последнего места, за что по тридцать третьей уволили?

— Завуча с девками ночью в бассейн не пусти, а его через год директором назначили…

Директриса подумала, подумала, наконец, спросила:

— А вы уверены, что можете запустить бассейн?

Он пожал плечами:

— Не был бы уверен, не предлагал бы свои услуги…

— Хорошо, с сегодняшнего дня оформляем вас на работу.

— Только, у меня маленькое условие…

— Какое?

— Свободный график работы. Вы не будете интересоваться, когда я на работу прихожу, и когда ухожу…

Она подумала с минуту, наконец, спросила:

— А это необходимо?

— Необходимо. Видите ли, я хоть и неплохой специалист по плавательным бассейнам, но это у меня скорее хобби. Настоящая работа, это писать рассказы, повести, романы… Я писатель…

Она изумленно приподняла брови:

— И публикуетесь?

Он уклончиво ответил:

— Скоро в московском издательстве выходит мой роман…

— Ну, что ж, хорошо. Если вы гарантируете бесперебойную работу бассейна.

— Гарантирую, — сказал он серьезно.

В то время он еще не получал гонорара за свой роман, только договор подписал, ну а потом решил не увольняться, здраво рассудив, что работа здесь необременительная, к тому же со свободным расписанием, а лишние деньги не повредят. Было и еще одно соображение; когда придет время реализовать запрятанный клад, лучшего прикрытия, нежели скромная работа в школе со свободным расписанием, трудно придумать. Ведь можно будет на пару дней слетать в Москву, а сослуживцы будут с чистой совестью уверять, что видели его на работе. Если, конечно, он где нибудь засветится на обмене чеченских долларов…

Отдохнув с часок, они не спеша, покатили обратно в город.

На следующий день, Павел проснулся как всегда рано, Ольга еще не ушла на работу. Хоть и начались каникулы, на работу она ходила каждое утро, часа на три-четыре. Натянув свои старенькие тренировочные штаны, голый по пояс, Павел вышел во двор. Побродил по дорожкам, жмурясь на солнце, сполоснулся под краном летнего водопровода, и с наслаждением подставляя утреннему солнцу грудь, встал посреди двора, зажмурил глаза и раскинул руки. Хорошо! Идти за пишущую машинку решительно не хотелось…

— Павел Лоскутов здесь живет? — послышался неприятный голос.

Павел мгновенно узнал этот говорок, который ни с чем не спутаешь. Хоть чеченцы и говорят без акцента, но многих выдает этот противный говорок. Он давно уже внушил себе, что вся позапрошлогодняя история не с ним случилась, а придумана им только лишь для лихого сюжета романа, а потому даже не вздрогнул. Медленно открыл глаза. На дорожке стоял вполне импозантный мужчина, даже при галстуке и с кейсом, и доброжелательно смотрел на Павла. Вразвалку подойдя к нему, Павел хмуро сказал:

— Ну, я Павел Лоскутов. Чему обязан?

— Я из налоговой инспекции… — мужчина с ненужной поспешностью выдернул из кармана красненькое, весьма солидное на вид, удостоверение.

Павел медленно рассмотрел печати, фотографию, фамилия русская… Но этот противный чисто чеченский говорок… Он еще в армии несказанно раздражал его. На дальномере сидел чеченец по фамилии Газмагомаев и именно таким говорком частил данные о целях. Павел по плохо работающей связи меньше половины разбирал. К тому же, он никогда не видел ни единого удостоверения налогового инспектора, а потому понятия не имел, как они выглядят. Вернув ксиву, предложил, указав на лавочку:

— Может, присядем?..

— Прекрасно…

Они сели. Павел молча смотрел по сторонам, нисколько не стремясь первым завязать разговор.

Наконец, заговорил гость:

— Видите ли, Павел Яковлевич, налоговую инспекцию крайне заинтересовал тот факт, что вы, имея скромный оклад слесаря школьного плавательного бассейна, вдруг зажили на широкую ногу. Вам не мешало бы зайти в инспекцию и подать декларацию о доходах.

— Знаете, я внимательно прочел закон, и не нашел там указания, что обязан подавать декларацию.

— Нет, вы обязаны показать, что доходы у вас легальные!

— Нет, это вы обязаны доказать, что доходы у меня нелегальные!

Они некоторое время просидели, вперясь друг в друга взглядами, наконец, гость дружелюбно спросил:

— Почему вы не хотите сказать, откуда у вас дополнительные доходы?

— Почему же не хочу? Пожалуйста. Прошлой осенью я получил гонорар за роман, ровно тысячу.

— Та-ак… И на тысячу вы вдруг так хорошо зажили?

— Ну почему же?.. Зимой я получил еще один гонорар, уже в полторы тысячи.

— И вы хотите сказать, что на такую сумму можно так жить?! — возмущенно вскричал явно мнимый налоговый инспектор.

— Ну, может, для кого-то, две с половиной тысячи долларов и мизерная сумма, а для нас это несметное сокровище, безбедно можно до пенсии дожить…

— Ах, доллары…

— А вы что думали, рубли?..

— И вы можете доказать, что это именно гонорары?

— Разумеется. Деньги пришли почтовыми переводами, так что я могу предъявить извещения. — Павел приподнялся. — Принести?

— Разумеется!.. — радостно вскричал гость.

Павел сходил в дом, принес папку со всякими финансовыми бумажками, перебрал несколько, выудил два извещения, скрепленные скрепкой.

Гость придирчиво изучил их, вернул Павлу, спросил:

— А деньги где храните?

— В сбербанке естественно. Где ж еще?

— А номер счета не подскажете?

Павел проговорил, уже не скрывая злорадства:

— Вы такой весь из себя крутой инспектор, и спрашиваете у меня номер счета?! Да вы только назовете мою фамилию, вам тут же сообщат и номер моего счета, и все, что угодно.

Гость сообразил, что выдал себя, и поспешно сменил тему:

— А вы не могли бы показать мне свои книги?

— Были у меня авторские экземпляры, но у меня много друзей и кто-то из них свистнул обе книжки… Да зайдите в любой книжный магазин, и купите. Может, еще продаются…

Гость кивнул на шрамы, спросил:

— Где воевали?

— Нигде я не воевал! — неприветливо бросил Павел. — Это из-за разгильдяйства шофера получилось. "Газик" перевернулся… Если бы я и хотел повоевать, меня бы не взяли. У меня же инвалидность была в двадцать два года…

Посетитель поднялся, дружелюбно попрощался и ушел. Павел смотрел ему вслед и размышлял: — "Надо же, какая мелкоячеистая сеть у вас. Из-за полумиллиона землю роете, а если бы миллион пропал?.." Впрочем, это вполне рутинная агентурная работа; выявлять тех, кто вдруг, ни с того, ни с сего, принялся сорить деньгами. Ну что ж, они теперь привыкнут, что у Павла Лоскутова время от времени появляются шальные баксы, а потому легче будет ихние присвоить. Надо, все же, заглянуть в налоговый кодекс, вдруг, и правда, надо декларацию подавать?.. Да ну! Деньги приходят из Москвы, местные налоговики их проследить не могут, и доказать получение их Павлом не могут, а следовательно, нечего делиться с родным государством, которое лично ему, Павлу, столько задолжало, что и внукам бы хватило в роскоши жить до конца дней своих… Он встал с лавочки, прошелся по дорожке, подошел к своему сараю, постоял над бетонной глыбой, с вмурованными в нее трубными тисами, проговорил медленно:

— Там царь Кощей над златом чахнет… Да не чахну я вовсе! Через пару лет достанем заначку, и заживем по-человечески.

А неплохой сейф он придумал! Любой сейф можно за пять минут открыть, но над этим пришлось бы трудиться часа три, без отдыху махая кувалдой. Впрочем, он бы, со своими навыками слесаря, управился бы и за час с помощью Дениса или Ольги. Тем более что в сарае у него припасено крепкое кузнечное зубило и восьмикилограммовая кувалда.

Вокруг тисов еще валялись обрезки труб, стружка от нарезки резьбы, опилки. Нынче весной, когда прокладывали летний водопровод, мужики нахваливали Павла, что он один оказался таким умным, придумал такую отличную штуку, трубы резать и резьбу нарезать…

Павел сходил в дом за авторучкой и тетрадкой, прошел к сараям, снял штаны, оставшись в плавках, уселся в сколоченный лет пять назад из реек шезлонг, положив на колени фанерку, а на фанерку тетрадь, принялся за работу. На сей раз, он увлекся космическим боевиком про космических пиратов. Взяв за основу сюжет знаменитой "Одиссеи капитана Блада", закрутил такой лихой сюжет, что сам с нетерпением ждал, а что же дальше? Лихие эпизоды и приключения брались неизвестно откуда, и несказанно удивляли самого автора.

Солнце основательно припекало, но работать не мешало. Часа в два Павел кое-как заставил себя закрыть тетрадь и отложить в сторону. Постояв минут десять под летним душем, плюнул, и пошел под колонку, потому как вода в бочке нагрелась, и нисколько не приносила облегчения. Только посидев на корточках под тугой струей из крана водопровода, он ощутил возвращение бодрости. Одевшись, сел за стол. Неторопливо поглощая яства, о которых еще год назад только мечтал, он размышлял над загадочным письмом. Недавно ему пришло письмо от Михаила Михайловича, бывшего руководителя литературного объединения при Союзе писателей. Он настоятельно просил прибыть на берег реки, туда, где прибрежный сквер незаметно переходил в прибрежные заросли ивняка, пройдя которые, можно оказаться на крошечном пляжике. Встреча назначалась именно на сегодня, на шесть часов вечера.

После еды, Павел взял небольшую кожаную сумочку, купленную им еще зимой, положил в одно отделение наган, в другое нож, повесил себе на плечо и пошел на работу. Он давно уже не расставался с оружием, с позапрошлой осени, если точнее. Демонстративно заперев нож, наган, и помповушку в сундучок, он их достал на следующий же день. Помповушка нашла пристанище в прихожей, на старом шифоньере. Верхняя окантовка поднималась над его потолком сантиметров на пять, и коротенькое ружьецо без приклада там прекрасно поместилось. Достать его можно было одним движением, как бы случайно подняв руку над головой. На шифоньере, в мешках, хранилось всякое барахло, начиная от мешков для картошки, и кончая убранством, себе на похороны, которое заблаговременно запасла Анна Сергеевна. Наган Павел носил с собой, а на ночь клал не под подушку, как это обычно делают в кино, а на книжную полку, которую специально подвесил над кроватью. Чуть раздвинь пальцами книги, и вот уже рукоятка в ладони. То, что Денис чего-нибудь натворит с оружием, Павел не боялся, он давно уже обучил Дениса обращаться и с помповушкой, и с ружьем. Специально в лес ездили несколько раз, чтобы пострелять. Патронами для нагана разжился очень просто; как-то зимой подошел к охотничьему магазину, там, на крыльце сидел парень, торговал всякой мелочевкой, которой не было в магазине. На разложенной на складном столике тряпке лежали запчасти к ружьям разных систем, приклады к двустволкам, очень искусно выструганные и покрытые лаком, латунные гильзы разных калибров… Павел вытащил из кармана патрон от нагана, несколько раз подкинул на ладони, выразительно поглядел на парня.

Тот спросил, нисколько не чинясь:

— Сколько надо?

— Тридцать штук.

— Завтра приходи в это же время…

На другой день Павел подошел к парню, вопросительно поглядел на него.

— Деньги давай… — коротко бросил парень.

Павел протянул ему деньги, тот старательно их пересчитал, подал какую-то железячку, после чего мотнул головой:

— Вон лежат, под стеной…

В двух шагах от парня под стеной магазина сиротливо лежала пачка из-под сигарет. Павел поднял ее, она оказалась неожиданно тяжелой. Он открыл пачку, и увидел свеженькие, в масле, патроны. Не зря же их зовут "маслятами". Парень равнодушно смотрел в сторону.

Когда Павел проходил мимо стола, он проворчал недовольно:

— В нашем деле за недостачу одного патрона, можно пулю схлопотать…

Носить с собой наган Павел не боялся; милиция не останавливала, и не обыскивала, ни с того, ни с сего, трезвых, импозантных мужчин. Но носить наган в сумочке, было все же безопаснее, потому как, сделав "личный досмотр" милиционеры частенько забывали обыскать сумки.

После всех позапрошлогодних перипетий, у него вдруг явилось мучительное желание написать продолжение миниатюры о Мурзе Великом. Только из-под пера полезла не веселая фантасмагория о наездниках крылатых коней, а черный юмор о людоедах, которые на полном серьезе решают вопрос: а кого будем есть? Действительно, кто мог предполагать, бегая по митингам в хмельном предвкушении близкой свободы, что свобода обернется форменным людоедством. Люди, которых считали друзьями, вдруг волчьими клыками вгрызаются в глотки… Хотя, был один человек, который задолго до перестройки предвидел, что будет большая стрельба и резня. Это Батышев. Зайти к нему, что ли, в Университет?.. Павел подумал об Университете уже без прежней боли. Кажется, Димыч как-то сказал, что по закрытой милицейской статистике, за годы перестройки и рыночной свободы, в бандитских разборках и в результате заказных убийств, народу погибло, лишь не на много меньше, чем в Гражданской войне восемнадцатого-двадцатого годов…

— М-да-а… — проговорил вслух Павел. — Форменное людоедство творится вокруг. И ни решетками, ни стальной дверью от него не загородиться…

Придя на работу, он прошелся по пустынным школьным коридорам, показался на глаза завхозу, и прошел в бассейн. Все ж таки, хоть у него и был договор с директором, но не стоило слишком раздражать начальство своим отсутствием на работе большую часть рабочего времени. Работы в бассейне уже не было, новое оборудование еще не нуждалось в ремонте, а все необходимые дела, Павел уже переделал, когда отключили горячую воду; то есть, набил сальники у задвижек и вентилей, набил солидола в подшипники насосов, смазал как следует все штревели, и теперь бездельничал. К тому же, теперь лет десять не надо было набивать сальники. Пользуясь своими познаниями в химии, Павел раздобыл за пару бутылок на секретном заводе метра четыре шнура из трехзамещенного фторопласта, и набил сальники фторопластом. А набивка эта, как знал Павел, — вечная. Завхоз как-то намекнула ему, что не худо бы ему помочь в ремонте школы. На столь нахальное предложение поработать, он отреагировал бурно: безапелляционно потребовал, чтобы завхоз прошла с ним в бассейн, и потом таскал ее по всем помещениям и вслух, громким голосом демонстративно считал вентили и задвижки. Насчитал ровным счетом пятьдесят две задвижки и двадцать восемь вентилей. После чего воззвал ораторским тоном:

— Скажите мне, пожалуйста, кто мне поможет разобрать, провести профилактический ремонт, снова собрать; пятьдесят две задвижки, двадцать восемь вентилей и три насоса?!

Разбирать и собирать задвижки вовсе не требовалось, достаточно лишь набить сальники и смазать винты, но завхоз-то этого не знала! После этой экскурсии, завхоз даже не заикалась о какой-либо помощи по ремонту школы, ее больше устраивало, что Павел у нее пока не просил помощи.

Поглядев на часы, Павел решил, что часок можно поработать. Усевшись за стол в своей слесарке, достал из сумки тетрадь с авторучкой, и углубился в работу. В пять часов, опять с большим трудом заставив себя закрыть тетрадь, вышел из слесарки, запер дверь и отправился на встречу с Михаилом Михайловичем, или просто Михалычем.

Продравшись сквозь ивовые заросли, Павел вышел на пляжик, огляделся; Михалыч сидел в тени ивы, одетый, несмотря на жару.

Павел подошел, протянул руку:

— Здорово, Михалыч!

Крепко стиснув его ладонь, Михалыч проговорил:

— Ты перестал появляться в нашей тусовке, вот и пришлось письмо тебе послать…

— А что случилось-то?

— Сейчас все соберутся, тогда и узнаешь…

Павел пристроил под ивой сумку, чтобы две бутылки водки не нагрелись на солнце. Там еще лежал хороший кус ветчины и полбуханки хлеба. Он не любил покупать вакуумные упаковки с уже порезанной колбасой и ветчиной, а любил резать ветчину своим ножом, священнодействуя, как Димыч. Димыч, кстати, тоже где-то надыбал великолепный нож из булатной стали, и теперь, видимо соперничая с Павлом, резал им на пирушках колбасу и селедку.

Павел только собрался раздеться и нырнуть в реку, как затрещали кусты и из них выпали, не разлей вода, две знаменитости: Петр Михайлович Рындин, известный писатель, и Владимир Владимирович Кок, доктор филологических наук, известный критик и к тому же поэт. Кто-то, когда-то шепнул Павлу под большим секретом, что Рындин, вовсе не фамилия, а псевдоним, а фамилия — Дыркин. Потому как Петр Михайлович в молодости плавал аж по Тихому океану, вот и взял себе такой псевдоним. Потому как моряки народ суеверный, и ни один капитан не взял бы его на борт с фамилией Дыркин. А когда подался в писатели, решил, что писателя с фамилией Дыркин в природе быть не может. А вот фамилия Кок, была самая, что ни на есть, доподлинная. Злые языки эту неразлучную парочку называли не иначе как — повар с колоколом. Имея в виду то, что на корабле коком зовут повара, а колокол кличут рындой. Вслед за ними вышла стройная девушка, лет этак двадцати, огляделась, задержав любопытный взгляд на Павле.

При виде Павла Кок заорал весело:

— Здорово, Пашка! Ну, ты, прямо непотопляемый дредноут; кандидатскую не защитил, так уже в писатели затесался…

Михалыч изумленно поглядел на Павла, но ничего не сказал.

Павел проворчал недовольно:

— Можно бы и не кричать на всю округу об этом… К тому же, в писатели не затесываются, писателями рождаются.

— Тебе говорили, надо было к Батышеву идти, он добрый человек…

— Он что, по доброте научные степени раздает? А интеллект вроде как и не нужен?

Кок был немного навеселе, а потому иронии не замечал.

— Гонтарь, человек требовательный. Тебе надо было получше над диссертацией работать…

Впервые за много лет Павел сорвался, отчетливо, громко, выговорил:

— Убийца, ваш Гонтарь! Это ведь он подставил Валерку под лосиные копыта. Я там был, все по следам видел. Я даже видел заранее припасенные Гонтарем раздутые латунные гильзы.

Кок будто подавился, стоял, уставясь на Павла вытаращенными глазами, а Павел, не давая ему опомниться, продолжил:

— Диссертация у меня была весьма добротная, и защитил бы я ее с легкостью. Просто, я в глаза высказал Гонтарю все, что о нем думаю, и объяснил, каким таким подлым образом он устранил Валерку. Понятно вам? Только не говорите, что меня обида гложет. Я пятнадцать лет молчал, вам первому высказал. И я ни о чем не жалею; ну был бы я кандидатом наук, одним из полутора миллионов… Скучища… А теперь я единственный в мире писатель по фамилии Павел Лоскутов. А Гонтарю передайте, что я ему ящик коньяка готов поставить, за то, что он не дал мне стать кандидатом наук. Но ящик коньяка я ему ставить не буду, а за Валерку морду набью, хоть он и ректор. Он от милиции ловко увернулся, а от моего кулака не увернется…

Павел отошел в сторону, разделся и полез в воду. Вода еще была прохладной, он долго не плавал, но когда, сплыв немного вниз по течению, вернулся по берегу, собрались почти все, пришла даже Люська. Судя по тому, что сидела она рядом с Юркой-ахинистом, то пришла она с ним. Когда Павел одевался, к нему подошел Игнат Баринов, спросил страшным шепотом:

— Зачем ты эту чуму притащил?

Павел невозмутимо пожал плечами, проговорил:

— Во-первых, я ее почти год не видел, а во-вторых, видишь, она сидит рядом с Юркой? Значит он ее, по своей беспросветной глупости, и приволок.

Люська сидела благостная и тихая, терпеливо дожидаясь, когда ей, наконец, объяснят, из-за чего сыр-бор? Павел знал, что Юрка-ахинист единственный, кто не вызывал у Люськи никакого интереса, но если она сидит рядом с ним, это о многом говорит, хотя бы о том, что она всех уже перебрала из своего окружения. Весной как-то Павел встретил в городе Виктора Бакшеева, единственного, кто не трахал Люську, но при этом оставался верным ценителем ее таланта, он ему сказал, что Люська родила ребенка. Павел внимательно поглядел на Люську, по ней что-то незаметно…

Тем временем Рындин заговорил:

— Вы, наверное, все знаете, что мы с Владимиром Владимировичем вышли из Союза писателей? Так вот, Владимир Владимирович недавно был в Москве, оказывается, давно существует альтернативный Союз писателей: Союз российских писателей. По Уставу, можно учредить региональную или городскую организацию, если ее численность не менее восьми человек, а у нас в городе, как видите, нас только двое. Но организацию можно пополнить, экстренно приняв в нее еще шесть человек. По Уставу в Союз писателей можно принимать, если имеются изданными две книги. Правда, нужны еще три рекомендации действительных членов СРП, но с этим улажено, рекомендации даст сам ответственный секретарь, когда получит наши рекомендации и книги с заявлениями, вступающих в Союз. Если у кого-нибудь имеется по две изданных книжки, прошу передать их нам с Владимиром Владимировичем, мы их к следующему собранию прочтем, напишем рекомендации, а вы принесите заявления.

Оказалось, что аж у пятерых было по две изданных книжки. Правда, книжонки тонюсенькие, но со всеми атрибутами серьезного издания.

Михалыч, достав три своих поэтических сборника, хоть и тоненьких, но прекрасно оформленных, сказал:

— Паша, а ты чего?

Павел протянул нерешительно:

— У меня были авторские экземпляры, но кто-то их свистнул. У меня только сборник прозы есть. Но я могу походить по магазинам. Может где еще и остались не распроданные экземпляры.

— Паша, а что ты пишешь? — с интересом спросил Кок.

— Детективы, приключенческую прозу, фантастику…

Тот разочарованно протянул:

— Ну-у… Я такого рода литературу не читаю… Значит, и рекомендацию тебе дать не могу…

Павел лениво протянул:

— А я, знаете ли, уважаемый Владимир Владимирович, как-то и не рвусь в ваш Союз, мне и так хорошо. И читать свои книги я вас не заставляю. Не хватало еще, чтобы их всякие безответственные критики читали… Достаточно того, что их читают миллионы простых людей, — и Павел откинулся на спину, растянувшись на песке.

Рындин ухватил Кока за локоть, уволок чуть не силой на берег, и принялся что-то горячо втолковывать. Павел, с усмешечкой, краем глаза наблюдал.

Михалыч подошел к нему, присел на корточки, сказал сочувственно:

— Паша, ты не обижайся…

— А у меня что, такой обиженный вид? Я катаюсь по песку, и рыдаю в голос? Стану я обижаться на какого-то самодовольного сноба… Доктор наук, бля, а такого рода литературу, он, видите ли, не читает… Придется подождать лет пятьдесят, пока мои романы станут классикой, вот тогда уж точно, он изволит их прочесть… — Павел презрительно плюнул в песок.

Рындин все больше горячился, а Кок все энергичнее мотал своей породистой крупной головой. Наконец, Рындин в сердцах плюнул, отбежал в сторону, встал на берегу, расставив ноги и сунув руки в карманы. Ни дать, ни взять: на берегу пустынных волн стоял Он, дум великих полн…

Остальные кидали на Павла любопытные взгляды, видимо дожидались, когда он по интеллигентской привычке, встанет и уйдет. А уходить он не собирался, назло всем!

Вскоре с делами было покончено, и на свет божий появились бутылки. Как Павел и предполагал, все основательно затарились водкой. На песке были расстелены газеты, вся компания живописно расположилась вокруг них. Павел достал из сумки две бутылки, поставил к остальным, и принялся резать ветчину.

Когда разлили по первой, вдруг выяснилось, что девушка, пришедшая с Коком и Рындиным, водку не пьет, но для нее тут же отыскалась слабенькая настоечка — "рябина на коньяке". Тут оказалось, что стаканов на всех не хватает. Люська, выпив водку, протянула свой стакан девушке, но та вдруг высокомерно и отчетливо, так, что слышали все, проговорила:

— Опасаюсь триппер подцепить.

Вездесущий Слава воскликнул:

— Дамы! Дамы! Не ссорьтесь! Эй, рассадите их кто-нибудь?

Простой парень Игнат Баринов, схватил девушку поперек туловища, поднял и перенес на половину круга, в аккурат поближе к Павлу. Девушка еще не остыла, шипела, как разъяренная кошка.

Павел протянул ей свой стакан, сказал, усмехаясь:

— Возьми мой, у меня нет триппера…

Она проворчала:

— Что, уже вылечил?..

Он приподнял брови, демонстрируя изумление. Но она на него не смотрела, протянув стакан, дожидалась, пока галантный Григорий нальет ей настоечки.

Пожав плечами, Павел принялся старательно жевать бутерброд с ветчиной. Выпив настойку, и прихватив с газеты бутерброд, она пояснила:

— Все только и говорят, о вашем бурном романе…

Павел изумился еще больше:

— А откуда ты знаешь? Я же уже год в тусовках почти не появляюсь, а бурный роман давно кончился. А вообще, кто ты такая? У нас тут не принято представлять новичков, так что, давай сами знакомиться…

Но тут Кок поднял второй тост, и провозгласил:

— Я поднимаю сей бокал за наше молодое пополнение, за талант, расцветающий бурно и неудержимо. За Милену Ершову!

Павел не удержался, проговорил:

— Потрясающее звукосочетание! Эт, за тебя, что ли, тост? Поскольку, кроме Люськи, ты тут одна молодая женщина, выходит, что за тебя, — он свистнул стакан у соседа, пока тот о чем-то оживленно беседовал с соседом слева, налил, себе водки, ей настойки, сказал: — За талант стоит выпить… — и прикоснулся своим стаканом к ее.

После третьей, принялись перекуривать, разбившись по двое-трое, о чем-то толковали. Павел лежал на песке и бездумно глядел в небо. Прислушавшись к себе, обнаружил, что ему совершенно наплевать, что Кок ему не даст рекомендацию, еще больше было наплевать, что Кок не напишет критическую статью на его повести и рассказы.

Когда расселись снова вокруг достархана, Милена оказалась уже возле Кока, и он усиленно потчевал ее настоечкой, и что-то говорил на ушко. Она с равнодушной полуулыбкой слушала, глядя куда-то поверх голов. Павла вдруг заинтересовала эта странная девушка, и он время от времени бросал короткие взгляды в ее сторону. Кок форменным образом волочился за ней, а она с царственным равнодушием терпела его ухаживания. Плотно закусывая, Павел наблюдал за разворачивающейся сценкой. Вдруг рядом послышался сварливый крик Люськи, и тут же матершинный выкрик Юрки-ахиниста. Павел повернул голову и успел заметить, как Люська размахнулась, и неумело заехала Юрке кулаком в зубы. А тот уж не промахнулся, врезал ей от души, и тоже кулаком. Она села на песок, но тут же вскочила на четвереньки, и на четвереньках отбежала за Павла, с криком:

— Паша! Спаси!

Павел упруго вскочил. Люська, видимо, так раззадорила Юрку, что он окончательно голову потерял. Он взмахнул кулаком, пытаясь ударить Павла по скуле, но тот не слишком поспешно нырнул под удар, слегка толкнул Юрку в бок, того развернуло вообще на сто восемьдесят градусов, и Павел дал ему такого пинка, что Юрка покатился по песку. Он тут же вскочил с белыми от ярости глазами.

Павел спокойно шел на него, говоря размеренным голосом:

— Юра, как ты посмел на меня руку поднять? Ты извинишься, или тебя искупать? Если ты связался с Люськой, теперь терпи, она тебя еще и не так в дерьме изваляет…

Юрка, неумело заслонившись кулаками, ринулся на него. Павел на сей раз блокировал размашистый удар, взял руку в захват, второй рукой захватил Юрку за шею, и сдавил так, что он тут же дергаться перестал. Все произошло так быстро, что никто не успел вмешаться.

Павел шепнул Юрке на ухо:

— Ты что, придурок, еще не понял, что я тебя как котенка в любой момент удавить могу? Я тебя сейчас отпущу, но если ты опять начнешь ручонками махать, вырублю на полном серьезе, до утра. Ты меня понял? — Юрка молчал, Павел подтолкнул его коленом под задницу, еще раз спросил с угрозой: — Ты меня понял?

— Понял… — наконец выдавил из себя Юрка.

Павел отпустил его и стоял с опущенными руками, криво ухмыляясь. Юрка секунду колебался, но все же здравый смысл взял верх, и он отошел к воде, присел на корточки и принялся умываться.

Павел вернулся к достархану. Люську утешали Рындин с Коком, они были единственными здесь, кто не знал Люськи. Усевшись на свое место, он обнаружил, что рядом сидит Милена со стаканом настойки в руке, и мечтательным взором смотрит куда-то поверх голов на реку. А кто-то уже разливал. Водки было явно излишнее количество, но это никого не пугало. Взяв стакан, Павел поглядел на Милену, она уже смотрела на него, проговорила медленно:

— Как бы я хотела, чтобы и за меня так же умело могли заступиться…

— Ты разве не заметила? Я вовсе не собирался за нее заступаться, нашелся хоть один человек, лишенный интеллигентских комплексов, который хотел ей морду набить. Она просто спряталась за меня, а этот пацан до того разошелся, что чуть не заехал мне кулаком в глаз. Просто, мне пришлось его успокоить…

Она бросила взгляд на другую сторону достархана, спросила:

— Как думаешь, она его соблазнит?

Павел тоже поглядел в ту сторону, Люська уже оживленно щебетала с Коком, видимо, об искусстве.

— Да запросто! — проговорил Павел убежденно. — Сколько ему? Лет шестьдесят пять? Да для него это подарок судьбы, такую молодую и темпераментную напоследок трахнуть…

Он опьянел, но еще не на столько, чтобы не видеть все окружающее, а тем более, чтобы не поинтересоваться, кто она такая, если сам Кок назвал расцветающим талантом.

Он спросил:

— Чем занимаешься-то?

— Работаю литсотрудником в университетской многотиражке, ну и критические статьи пишу, рассказы. А вообще, я очень фантастику люблю, и пишу фантастические романы. Ты только об этом Коку не говори, он тут же на мне крест поставит… Потому что в восторг его привели только мои реалистические вещи, впрочем, они не совсем реалистичные…

Павел изумленно воззрился на нее:

— Фанта-асти-ику-у?!

Она невозмутимо готовила себе очередной бутерброд.

Оправившись от изумления, он проговорил:

— Ты знаешь, я тоже пишу фантастику… Давай хоть ты меня покритикуешь? А то я столько глупостей наслушался, давая на обсуждение свои повести… Ты знаешь, тут никто не любит фантастику! Прямо, патология какая-то, будто ген какой-то из них выпал…

Она улыбнулась, сказала:

— А я думала, что в нашем городе я одна фантаст…

— Ну, вот видишь, теперь не одна.

Неожиданно между ними возник Кок, он что-то хотел сказать, но Павел поспешно схватил бутылку, набулькал ему в стакан до половины, плеснул себе, и торжественно проорал:

— Я поднимаю этот тост за здоровый снобизм и конформизм наших критиков и литературоведов! За процветание той доброй половины нашей литературы, которую они ведать не хотят! — и Павел одним духом опрокинул стакан.

Но Кок был уже настолько пьян, что не обиделся. Выпив водку, снова попытался приклеиться к Милене, но тут появилась Люська, и уволокла его куда-то.

Тем временем благопристойная пирушка окончательно превратилась в разнузданную пьянку. Кто-то, раздевшись, уже лез в реку, за кустами, не особенно и отдалившись, Кок в засос целовался с Люськой, и распалился так, что готов был ее тут же и завалить на песок, она, на сколько ее знал Павел, была бы совсем не прочь на виду у всех предаться разврату.

Милена проговорила злорадно:

— Она потому так в него вцепилась, что видела, как он за мной ухлестывал.

Они сидели и мирно беседовали посреди всеобщего буйства. Юрка опять с кем-то дрался, звали Павла, унять его, но он величественно повел дланью, и бросил через плечо:

— Сами управляйтесь…

Наконец, даже Павел стал плохо соображать. Милена теребила его за рукав:

— Проводи до остановки, а? Мне идти надо…

Он тяжело поднялся, повесил сумку на плечо, проверил, на месте ли нож и наган, и полез сквозь кусты за Миленой.

Наутро он плохо помнил, что было дальше, когда они перевалили кусты. Вспоминалось только, что он долго и подробно объяснял, как найти школу, и когда он точно бывает на работе. Выбравшись из постели, он постучал кулаком по голове, вроде не болит, только слегка подташнивает. Ольга уже ушла на работу. Не утруждаясь одеванием, прихватил полотенце и пошел в летний душ. Вода была замечательно прохладной, и он простоял, пока не вытекла вся бочка. Забросив шланг в бочку, сел в шезлонг.

Проговорил раздумчиво:

— Итак, Милена Ершова… Везет же мне на странных женщин… Нет, трахать ни за что не буду! Нужно же иметь в друзьях хоть одного человека, с которым можно поговорить о фантастике…

Пока наливалась вода в бочку, окончательно пришел в себя. Посмеялся, вспомнив некоторые эпизоды оргии на берегу. Подумал, что сочетание — Юрка-ахинист и Люська, пожалуй, будет поопаснее любой гремучей смеси. Одна надежда, что она его скоро бросит. Закрутив кран, пошел в дом. Не одеваясь, позавтракал. В квартире было тихо и прохладно. Анна Сергеевна как всегда возилась на огороде, и Денис с Ксенией тоже там были. Отпиваясь чаем, Павел со своей большой чашкой в руке бродил по квартире, зачем-то подошел к книжному шкафу, задумчиво прихлебывая чай, смотрел на корешок довоенного издания "Капитала". Фолиант солидный, вместился только на ту полку, на которой Павел хранил словари Даля и "Жизнь растений". В отличие от других, в одночасье перекрасившихся, Павел ничего не выбросил, ни свою богатую коллекцию партийной литературы, ни партбилет. Не стал его демонстративно выбрасывать, и не сдал в райком, как Рындин, например и Кок. Партбилет лежал у него с остальными документами, нехай останется, как память о коммунистической эпохе. К своему членству в партии Павел относился как к неизбежному злу, то есть спокойно, так же спокойно отнесся и к тому, что партия в одночасье рухнула. Довоенный "Капитал" ему завещал дед. Когда он ездил его хоронить, мать отдала Павлу эту книгу, и сказала, что дед незадолго до смерти настоятельно попросил передать ее именно Павлу.

Поставив на тумбочку опустевшую чашку, Павел взял тяжеленный фолиант с полки, перелистал. Книга как книга… Толстая, плотная бумага, явно рассчитанная на века. На форзаце и титуле детские каракули, рисунки. Это успела приложить руку младшая сестра Павла. Когда готовился сдавать кандидатский минимум, Павел прочитал "Капитал" с пятого на десятое, этого оказалось достаточно, чтобы понять: эту книгу надо либо зубрить наизусть, либо вообще не открывать. Книга, абсолютно лишенная логики построения текста. Так же, как и все литературные творения Ленина. Сдав кандидатский минимум, Павел через неделю не мог вспомнить, о чем же та или иная его работа? К тому же казалось ужасно смешным, зачем ему, биологу, все эти знания? Он не собирался делать революцию, даже не собирался реорганизовывать РАБКРИН… Как помнил Павел, дед тоже относился к партии весьма спокойно, даже равнодушно, хоть и членствовал в ней то ли с двадцать пятого года, то ли с тридцать пятого… И завещать Павлу "Капитал", мог только из своеобразного юмора. Но дед уже годам к восьмидесяти растерял свой юмор. Так что, завещание этого фолианта Павлу, было делом жутко загадочным.

С фолиантом под мышкой он прошел на кухню, налил еще чашку чаю и, прихлебывая мелкими глотками, принялся перелистывать фолиант страница за страницей, внимательно приглядываясь к каждой букве. Была одна очень старая система шифрования, простая, но достаточно эффективная: в букве, либо под буквой, накалывать иголкой чуть заметную дырочку. Главное, выловить все буквы с наколками, а там можно и текст прочитать. Но и после второй чашки чаю, он не нашел ни единой буквы с дыркой.

Захлопнув книгу, Павел проговорил:

— Да-а… дед, ну и задал ты мне задачку! И на кой черт тебе было завещать мне этот фолиант? Ты ж прекрасно знал, что не интересуюсь я историей партии. Даже больше, меня с души воротит от этой истории! Вспомнить только экзамены по научному коммунизму… Одно слово; ловля черной кошки в темной комнате, при этом заведомо знаешь, что ее там нет…

Поставив книгу обратно на полку, он взял рукопись, и пошел во двор. На сей раз для более равномерного распределения загара по всему телу, следовало солнцу подставить спину. Он расстелил на старой панцирной сетке старое барахло, которым Анна Сергеевна во время заморозков укрывала грядку с огурцами, и улегся на живот. Писать, лежа на животе, было сущим мучением. Но красота требует жертв, и он стоически переносил неудобства, да и сюжет вскоре захватил его и понес с бешеной скоростью. Правда, приходилось время от времени подниматься и вставать под душ, но от этого работать было только приятнее.

В два часа он поднялся, принял душ и пошел обедать. После обеда оделся и, прихватив сумку с ножом и наганом, пошел на работу. Он прошел от калитки лишь метров пятьдесят, когда его окатило ощущение чужого недоброго взгляда в спину. В мозгу заметалась паническая мысль: — "Неужели чечены выследили? Но как они могли вычислить? Его даже вычислить невозможно, если не связать Алексея с Николаем. Но ведь мало кто знал, что они братья…"

Он торопливо, с деловым видом, шагал по улице, но вдруг остановился, и, приложив ладонь козырьком к глазам, принялся смотреть в конец переулка, но сам-то туда не смотрел, а, скосив глаза, бросил взгляд назад. За ним шел неприметный парень. Увидев, что Павел остановился, он замедлил шаг, но продолжал идти. Точно, следит… Почему-то вспомнилась сентенция одного старого охотника: битого волка на приваде не поймаешь… С такого расстояния лицо парня разглядеть было невозможно, а потому Павел решил подождать, когда он подойдет поближе. Но парень вдруг принялся стучать в калитку, мимо которой проходил. У Павла на мгновение отлегло от сердца, но тут же, привыкший принимать только наихудшие варианты, он подумал: — "Да ну, уловка…" И заспешил дальше. Но пошел не напрямик к школе, а свернул на базар. Долго толкался возле палаток, ловя тоскливые взгляды изнывающих от жары девчонок продавщиц. Изредка в толпе мелькали знакомые джинсы и рубашка. А может, ему только казалось? Не стоит обнадеживать себя, тут же он одернул расшалившуюся надежду. Да, чечены — это серьезно, это не братков глушить, хоть они и крутые из себя спортсмены…

Выбравшись с базара через дыру в заборе, поспешил к школе пустынной тенистой улочкой. Не доходя сотни шагов до школьной ограды, бросил взгляд назад и проговорил тихонько, даже с некоторой нежностью:

— Иде-ет… козел…

Войдя в прохладный гулкий вестибюль, подошел к тумбочке вахтера. Старушка вахтерша вязала что-то, быстро-быстро перебирая спицами. Поздоровавшись, Павел набрал служебный номер Димыча. Тот был на рабочем месте, видимо в последнее время никого по крупному не грабили, и никого из акул бизнеса не убивали. Павел знал, что Димыч работает только по крупным делам, и постоянно ссорится с начальством, потому до сих пор и в майорах. Хотя, по заслугам, ему давно пора быть полковником.

В трубке послышался звучный мужественный голос:

— Майор Астахов у телефона.

Павел завидовал ему, из-за этого голоса, потому как самому Павлу не раз говорили, что по телефону его голос почему-то делается скрипучим и противным.

— Димыч, привет… — вкрадчиво проговорил в трубку.

— Пашка! Ты куда запропал?!

— Как это, куда? — с нарочитой обидой в голосе воскликнул он. — Работаю, знаешь ли… Мне сдельно платят, не то, что тебе. Если бы тебе сдельно платили с каждого трупа, ты бы давно миллионером стал…

Димыч, не сдерживаясь, захохотал:

— Юмор у тебя, Пашка, наичернейший, как задница эфиопа. Сегодня за ночь аж шесть трупов накопилось. Правда, два из них старые, но четыре-то свеженькие. Рекорд. Пока больше трех не набиралось…

— А чего ж ты тогда в кабинете сидишь? Наглых убийц не ловишь?

— Я ловлю… — грустно сказал Димыч. — Из кабинета, во-первых, приятнее, а во-вторых, сподручнее… Ты чего звонишь-то?

— Понимаешь, Димыч, — затянул Павел проникновенно, — следят за мной.

— Ну, ты горячку-то не пори!.. Почувствовал, или засек слежку-то?

— Сначала почувствовал, а потом и засек…

— Уверен?

— Ну, я тебе не истеричная институтка, а битый и травленый волк… Которого на приваде не поймаешь…

— Во, фразочка!.. Дашь попользоваться?

— Бери насовсем. Я потом всем буду говорить, что это ты ее из моего романа выкрал, плагиатор…

— И кто ж за тобой следит?

— Я так полагаю, чечены. Потому как вчера ко мне чечен приходил, под видом налогового инспектора, выспрашивал, откуда у меня баксы взялись, и в каком количестве.

— Ты уверен, что чечен? Может, и правда, налоговый инспектор?

— Да я его сразу раскусил, этого инспектора липового… Налоговые инспекторы у нас по квартирам не ходят, больше на базарах пасутся, и дань натурой собирают. Я чеченский говорок за версту распознаю. Противненький такой говорок… Ну, ты сам по телевизору, наверное, не раз слышал, а я еще с армии помню…

— Та-ак, Паша, это серьезно… Это не Колян с братками…

— Вот в том-то и дело… Димыч, даже если бы у меня и были ихние деньги, даже если бы я и отдал им все, до последнего цента, все равно бы шлепнули ведь…

— Эт, верно, Паша… — грустно протянул Димыч. — Ладно, ты особо не паникуй. Постарайся по ночам не шляться, а если в дом полезут, глуши их из ружья прямо сквозь дверь…

— У меня же дверь железная, недавно поставил…

— Ну, глуши через окна. Как-нибудь отмажем тебя, ввиду особой опасности террористов, и тэ дэ, и тэ пэ… А я чего-нибудь постараюсь придумать. Обидно, понимаешь, всю жизнь мечтал иметь друга писателя, а тут, на тебе, не успел заиметь, и уже можно потерять…

— Типун тебе на язык, Димыч!.. Ладно, пока…

Но тут Димыч что есть силы заорал в трубку:

— Погоди, Пашка! Придумал!

— Чего ты придумал?

— Ты ж писатель, у тебя в газетах друзья есть… Напиши чернейшую античеченскую статью, а если потом у тебя с ними произойдет огневой контакт, мы это дело представим насквозь политическим. Мол, из-за статьи обиделись, ну и первыми полезли в драку…

— А что, это мысль… Почему только она мне в голову не пришла? Наверное, потому, что я не мент…

— Ты чего это имеешь в виду? — настороженно спросил Димыч.

— Ну, как, чего?… Ведь всякий мент в душе провокатор…

— Да, типичная провокация! А что? Имеем право…

— Да ладно, я ж не в обиду… Я и сам перед хорошими провокаторами преклоняюсь. Азеф, например, или Малиновский; лет пятнадцать на охранку работал, а был, по-моему, членом ЦК. Азеф еще смешнее поступил: сам организовал боевую организацию эсеров, сам ей руководил, и сам же сдавал охранке кое-какие операции, находившиеся в стадии подготовки, чтобы исправно получать за службу хорошие деньги. Так что, организация у него была насквозь коммерческая. Не зря же он потом биржевым спекулянтом был в Берлине…

— А его разве не убили подельники?!. — изумился Димыч, потом спохватился: — Да, Пашка, может, чечен приходил, и слежка на другой день — простое совпадение? У них же тут деньги пропали, вот агентурная сеть и получила приказ, отслеживать всех, кто вдруг резко разбогатеет. Это же аксиома. За тобой может следить кто угодно. Когда начинают разрабатывать человека, в первую очередь выявляют его связи, куда ходит, где регулярно бывает. Это же аксиома… Ты сначала подумай, покидай камни по кустам. Может, кто и выскочит, совершенно неожиданный, и даже не чечен…

— Опять сыграть в голос?.. — грустно спросил Павел.

— Что еще за игра?..

— Ты ж мой роман читал, там подробно описано…

— Ах, да-а… — в возгласе прозвучала явная фальшь.

Павел протянул:

— Ну и свинья же ты, Димыч! Я тебе, когда еще роман подарил? А ты все еще не прочитал…

— Паша, честное слово, в субботу пойду на пляж, книгу с собой прихвачу и почитаю!

— Ладно, будь здоров, Димыч, и трупов тебе побольше…

— Типун тебе на язык!..

Положив трубку, Павел в задумчивости побрел вокруг школы к своей слесарке. В общем-то, Димыч прав; чего это он сразу на чеченов подумал? Ну, пришел чечен, проверил, не его ли баксы тут засветились? Убедился — не его, да и ушел восвояси, при этом поняв, что его раскусили, и приняли за обыкновенного рэкетира или вора.

Тут Павел аж похолодел от догадки; ведь вчера он проговорился Коку, что считает Гонтаря убийцей. А Кок, профессор, членкор, и все такое, мог утречком заглянуть к своему корешу, такому же профессору и членкору, Гонтарю, и со смешком поведать, что не состоявшийся кандидат наук, и бывший Гонтарев ученик, затесался в писатели, и огребает деньги лопатой, пися детективы… Или пиша? Павел подумал, что не мешает заглянуть в словарь. К своему стыду, он не помнил ни единого правила русского языка. В эту зиму несколько раз брал в руки учебник, прилежно выполнял все работы в параграфах, но на другой же день уже не помнил, как пишется жы-ши и ча-ща. Просто, рука сама выписывала правильно, а стоило задуматься, как он тут же начинал сомневаться. Однако вернемся к своим баранам, то есть профессорам. Заодно мог и шпильку подпустить корешку-конкуренту, — ни для кого не было секретом, что Кок метил на пост ректора, когда проводили на пенсию старого ректора, — что, мол, Пашка грозился красиво описать, каким способом Гонтарь злодейски убил Валерку, и спрятал концы в воду в буквальном смысле. А Гонтарь, ужаснувшись, что может разразиться нешуточный скандал, потому как этот козел Пашка, и правда, теперь может не постесняться, и красиво описать тот давний случай в тайге, позвонил своему корешу из какой-нибудь частной охранной конторы, и попросил не в службу, а в дружбу, заткнуть пасть одному не в меру ретивому писаке за хорошую мзду в баксах. Ни для кого не секрет, что доблестные охраннички и заказными убийствами не брезгуют, добывая свои любимые баксы. У ректора Университета наверняка зелененькие водятся.

Войдя в свою уютную прохладную слесарку, Павел сел за стол, достал из сумки рукопись, положил на стол, достал наган, задумчиво потрещал барабаном. Надо бы потренироваться в стрельбе. Оно, конечно, умение метать без промаха увесистые предметы, весьма полезно, но умение всадить точно в цель пулю, еще полезнее, потому как иногда бывает, что увесистые предметы в нужный момент под руку не попадаются. Сунув наган в сумку, торопливо зашарил в шкафу с инструментами. Достал несколько напильников без рукояток, разложил рядком на верхней полке стола, сразу под крышкой, от двери принес ломик, поставил рядом со стулом, прислонив к стене. Критически оглядел арсенал. Неплохо. Напильник — страшное оружие, для тех, кто понимает. После чего попробовал углубиться в работу, но, просидев с полчаса, не родил ни единой строчки. Ощущения были такие, будто с ним опять приключилась амнезия. Было даже еще хуже, чем два года назад, когда его пытался убить милый друг Николаша, а Павел даже не мог представить, за что его вообще можно убить? Теперь было хуже, его можно было убить сразу за несколько дел, но от этого знания мысли пришли в резонанс, и произошла мысленная интерференция… Или дифракция? Черт, надо в учебник физики заглянуть… Как называется этот процесс, когда одна волна уничтожает другую?.. Вот уж точно — полная амнезия… Точь-в-точь такие же ощущения, какие он испытывал после встречи с четверкой зэков.

***

Когда-то, давно давно, в другой жизни, а может на другой планете, он был молод, даже красив, как говорили те немногие девушки, с которыми он успел свести знакомство. Теперь не верилось, что было это всего два года назад.

Он шел уже много дней. Сколько, он уже и не знал. Все дни похожи один на другой, как похожи друг на друга распадки, которые он пересекал, деревья, под которыми ночевал. Временами ему начинало казаться, что он кружит на месте. Тогда он останавливался, прислонялся к стволу дерева, или просто садился на землю, и определял направление. Он знал, как без компаса определить стороны света. Когда-то он прочел много книг, написанных знаменитыми путешественниками, он и сам хотел стать путешественником. Ему даже удалось поступить в Университет на геологоразведочный факультет. При поступлении он утаил, что отец его был осужден в тридцать восьмом, да так и сгинул. В анкетах писал просто, нет отца, и все. Потом это открылось, когда шло следствие, и лишние годы добавило к тому сроку, что ему дали. А дали ему столько, что если бы он все это отсидел, вернулся бы уже не молодым человеком.

Уже учась в Университете, сдружился он с одним парнем, отец которого преподавал историю в педагогическом институте. Часто бывал у друга вечерами, и предположить не мог, что отец его перейдет кому-то дорогу на своей кафедре. В доносе указывалась и преступная связь его с сыном, когда-то осужденного, врага народа. О причине доноса догадаться было нетрудно; мстительная бездарность позавидовала своему талантливому, преуспевающему коллеге.

Сначала юный зэк еще надеялся, что стал жертвой ошибки, и скоро все выяснится, его отпустят на свободу, предварительно извинившись, как он это не раз видел в кино, но время шло, а ошибка не выяснялась. А потом следователь показал признания отца друга. В чем только тот не признавался! И в том, что во время войны работал на германскую разведку, и в подрывной деятельности после войны, и что продавал стратегические секреты американской разведке. Что мог продавать разведке заурядный кандидат исторических наук?.. Ну, подрывная деятельность, понятно. Он доказывал, что андроновская культура не имеет никакого отношения к предкам славян, но лучше бы он доказал, что как раз андроновцы и дали начало славянской расе. А значит, славяне испокон веков жили в Сибири. Тогда бы и в подрывной деятельности его обвинить было трудно. А главное, он писал, что в его шпионской банде видную роль играл приятель сына.

Следователь обещал, что за чистосердечное признание и раскаяние срок будет меньше. Из-за упрямства ли своего, из-за сознания своей невиновности, а может, из гордости, он замолчал совсем. Хоть второй следователь, ночной, и орал на него, и бил ногами по самым чувствительным частям тела, он молчал, стиснув зубы. Размотали ему на полную катушку, он с трудом заучил номера статей. Попав в лагерь, и окончательно осознав, что никто не пытается выяснить правду, да и никому она не нужна, даже больше, если бы она и стала известна, казалось ему, это вызвало бы неудовольствие, неприязнь к нему, и еще бы увеличило его вину перед кем-то. Но перед кем-то, в чем-то, виновен же он! Иначе, за что его поместили в это огороженное колючей проволокой пространство? Потому как, не может такого быть, чтобы большинство людей в лагере сидели ни за что, одни уголовники сидели не за мифический шпионаж, а за конкретные воровство и убийства.

На вторую весну он пошел в побег с уголовниками. Не знал он, что это у них называлось — "побег с коровой". То есть, "коровой" он как раз и был. Его должны были съесть, если подопрет. Только, не предполагали уголовники, что он пойдет на север, вместо того, чтобы пойти с ними на юг. Незаметно отстав, он рванул по азимуту в сторону Вилюя. За полмесяца отмахал по тайге без дорог и троп больше пятисот километров, питаясь нежными весенними травами, птичьими яйцами, кедровыми орехами из бурундучьих запасов, частенько мышами и лягушками. Вот когда пригодились знания, почерпнутые из книжки, дореволюционного издания, найденной им когда-то в университетской библиотеке. Там говорилось о том, какие дикорастущие растения народы, населяющие Сибирь, употребляют в пищу. Добравшись до Вилюя, он намеревался сплавиться до Лены, потом дальше, до ее низовьев, где, он знал, были еще такие места, куда пока не добрались не только суды неправедные, но и праведные блюстители закона, не могущие, да и не желающие, навет от правды отличить. Нижнюю Тунгуску он переплыл на двух бревнах, кое-как скрученных ивовыми прутьями. В низовья Енисея сплавляться было совершенно бессмысленно, потому как там гуще всего стояли лагеря, по рассказам бывалых зэков. Найти бы укромный уголок в какой-нибудь забытой Богом и людьми деревеньке или в стойбище тамошних, пока не шибко цивилизованных людей, затаиться и жить. Только бы жить на свободе!

Он шел, обходя даже стойбища эвенков, да и пустынна весенняя тайга, нечего делать в ней добытчикам-промысловикам, таежные жители в это время предпочитают отсиживаться по обдуваемым ветрами береговым кручам, спасаясь от комарья и гнуса. А попадать в лапы вертухаев, ох, как ему не хотелось! Во время побега, уголовники убили охранника, и он знал, что за такие дела, если не расстреливают, то к сроку добавляют минимум десятку. Но ты уже не благородный политический, а что ни на есть чистейший уголовный элемент. Не чаял беглец повстречать двух геологов. Вернее, не он с ними повстречался, а они наткнулись на него, когда он, выбравшись из тайги на речной берег, с которого ветер сдувал гнус, спал, вконец измотанный последним переходом.

Проснувшись, и увидев сидящих с ним рядом двоих бородатых людей, он поначалу испугался, но тайга научила хитрости. Тем более что в тех лохмотьях, в которые превратилась его одежда, узнать тюремную робу было абсолютно невозможно. И он принялся вдохновенно врать, что он охотник-промысловик, что его лодка перевернулась на реке, что он с трудом выплыл, а его добро утонуло; хотел, мол, перебраться в верховья Нижней Тунгуски, но теперь хочет вернуться назад. Куда "назад", он не сказал, да геологи и не спрашивали. Поверили они ему, или нет, он не понял, но они тут же, не сходя с места, предложили ему поработать в партии взамен сбежавшего рабочего. Обязанности необременительные для таежного жителя, ухаживать за двумя лошадьми, навьюченными припасами и нехитрым геологическим оборудованием. Он сумел сдержать радость, даже сил хватило на то, чтобы сделать вид, будто размышляет. Ведь это была такая удача, о которой он и помыслить не смел. В конце сезона он мог заполучить какую-нибудь бумажку, удостоверяющую личность, а с ней — хоть куда…

Поскольку он был измотан до предела, геологи остановились на внеочередную дневку. Сообща собрали дров для костра и принялись варить обильный обед.

Один из геологов, которого звали Андрей Филиппович, спросил заботливо:

— Ты не голодал?

Он гордо ответил:

— Разве ж может таежный охотник голодать летом в тайге?..

Но когда сварился обед, он уплел раза в два больше, чем оба геолога.

После обеда он лежал у костра, краем уха прислушиваясь к тихому разговору, который вели Андрей Филиппович и Александр Степанович:

Андрей Филиппович: — Ну, скажи, с чего ты взял, что тут должны быть алмазы?

Александр Степанович: — Ты же тоже читал статью Ефремова…

А.Ф.: — Ефремов фантазер…

А.С.: — Но ты же сам теперь видишь, что тут типичные геологические условия Южной Африки.

А.Ф.: — Ты еще до статьи Ефремова тут искал не только стратегическое сырье, но и алмазы. Что я, не помню, эти килограммы образцов глины…

А.С.: — Ну искал! У меня был двоюродный дед, в прямом смысле энциклопедически образованный. В революцию он эмигрировал. Так вот, он первый предположил, что тут те же породы, что и в Кимберли. Теперь понимаешь, почему я на него не могу ссылаться?

А.Ф.: — Ну, еще бы! Припаяют связь с белогвардейщиной… Так он что, был геологом?

А.С.: — И геологом тоже. Но самая большая его страсть была к космосу. Он еще задолго до Циолковского считал, что космос широко населен разумными существами, и что это только вопрос времени, когда они прилетят на Землю. В восьмом году, как раз во время взрыва тунгусского метеорита, он проводил какие-то изыскания на Вилюе. Кажется, картографические, по заданию Русского Географического Общества. Он довольно точно определил координаты взрыва, и, бросив все, рванул марш-броском к месту падения. Так что, первая экспедиция к месту падения тунгусского метеорита состоялась не в двадцать седьмом году… Или, в каком там?

А.Ф.: — А черт его знает? Не интересуюсь я космосом… И астрономией тоже…

А.С.: — Так вот, во время этого марш-броска он совершенно случайно натолкнулся на месторождение алмазов. Он даже откопал несколько! Но так спешил, к своему метеориту, что неточно определил координаты месторождения. Короче, я случайно натолкнулся на его записи в библиотеке отца, алмаз тоже нашел… Дед писал, что алмазами там устлано дно ручья. Вот мы и крутимся почти на одном месте, ищем этот проклятый ручей. Ручеек крошечный, вытекает из болота. Но тут, сам видишь, этих болот и ручейков…

Больше месяца бродил он с геологами по тайге. Наконец, когда они уже отчаялись, и двинулись прямым маршем по азимуту в сторону Вилюя, случайно наткнулись на ручеек, протекавший по ничем не примечательной местности, поросшей чахлым листвяжником. Топкие глинистые берега не позволяли перейти его сходу, а потому пришлось идти вдоль него, в поисках подходящего места для переправы. На краю широкой промоины Александр Степанович остановился и принялся вглядываться в мутноватую воду. В этой промоине веснами должен кружиться нешуточный водоворот. Видимо, русло ручья в этом месте встретило какое-то препятствие, и ему пришлось сделать этакий пируэт; озерцо, не озерцо, нечто вроде временного весеннего водяного котла. Александр Степанович прыгнул вниз, прямо в воду, погрузил руки по плечи в ручей, загреб что-то со дна, и выкинул на берег, снова загреб, и снова выкинул. И так раз за разом, наконец, стуча зубами, вылез на берег и принялся снимать мокрую одежду, купание в ручьях, бегущих по вечной мерзлоте, ни к чему хорошему привести не может.

Андрей Филиппович с рабочим спустились к воде, у самого уреза была рассыпана горстка невзрачных стекляшек. Александр Степанович, развесив одежду по прибрежным кустам, подошел к двоим товарищам, сидящим на корточках и разглядывающим стекляшки, наклонился, выбрал шесть, самых крупных камней, и протянул на ладони рабочему:

— Вот, алмазы… — в голосе его не было радости, только усталость, бесконечная усталость бесконечного пути, нескончаемой перекопки земли, ночевок под открытым небом под колыбельную комариного хора. — Вот эти камушки стоят многие тысячи рублей. Загвоздка в том, что в нашей стране их невозможно продать… Можно только сдать государству, за цену, которое государство назначит. Но еще придется долго объяснять и доказывать, каким образом камешки попали тебе в руки…

Рабочий взял камни, подбросил на ладони, прислушался к себе. В душе поднималась огромная радость. Но радость не оттого, что на ладони у него лежат камни стоимостью в десятки, а может и сотни тысяч, а оттого, что все скоро кончится; выматывающий силы путь по таежному чертолому, выматывающий душу страх снова оказаться за колючей проволокой, проклятый гнус, изъевший лицо и руки до страшных, сочащихся сукровицей, язв. Пришло постижение главной истины; если бы все это было его, и камни, лежащие на ладони, и те груды камней, что покоятся в рыжей глине под его ногами, он, не задумываясь, отдал бы все за одну лишь бумажку с печатью, которая дала бы ему возможность жить на свободе.

Он протянул геологу камни, но тот досадливо отмахнулся:

— Положи в карман. Может, тебя будет утешать сознание, что у тебя полумиллионное состояние в кармане… Да и нам спокойнее. Мало ли за что ты сидел…

— Да не сидел я нигде… — было, пискнул он.

— Да не ври ты нам! — брезгливо поморщился Александр Степанович. — С лошадьми ты обращаться не умеешь. Тайгу ты знаешь, но знаешь по книгам; у тебя же на лбу написано, что студент геологического факультета, я это на второй день распознал. Что мы, промысловиков не видали?! Разложи дымарь, нам сушиться надо… А справку мы тебе дадим, как только выберемся. Такую справочку, что с ней, хоть куда, по ней и паспорт дадут не глядя…

Когда он разжигал дымарь, обмазал камни смолой и положил в карман. Да и забыл о них, потому как на следующий день началось такое, что можно было забыть и собственное имя. Правда, имя он не забыл, даже не забыл координаты месторождения, почему-то намертво отпечатавшиеся в его мозгу. Сначала они шли по болоту, потом по гари. Гарь была свежая, а потому самая противная; под ногами то и дело проворачивались твердые, как камни, головешки, ногу сломать было запросто. Обе их лошади пали, и они потащили на плечах то, что до сих пор лошади тащили на своих спинах. Правда, большую часть пришлось бросить.

Потом они вышли к реке. И вот здесь судьба опять повернулась к беглецу не тем боком. Нет бы геологам скорым маршем двигаться к жилью, они вздумали обследовать выходы пород на высоченном приречном обрыве. Все произошло очень быстро. Один из геологов привязал конец веревки к дереву, росшему шагах в пяти от обрыва, и стал помогать второму спускаться. И вдруг огромная глыба породы под его ногами качнулась и обрушилась вниз. Геолог исчез за кромкой обрыва. Одна из прядей много повидавшей веревки не выдержала, с треском лопнула, рабочий кинулся к веревке, чисто рефлекторно, удержать двойную тяжесть он ни за что бы не смог. Однако, перехватив веревку, уперся каблуками в землю, но каблук соскользнул и он, не удержавшись, нырнул за гребень обрыва. Ему повезло, он не свалился с двадцатиметровой высоты, угодил на выступ, с маху треснувшись плечом о твердую породу, хорошо хоть голову уберег от удара.

Он не помнил, как выбрался на гребень обрыва. Долго и мучительно затягивал бинтами свои переломы. Судя по тому, что ему трудно было дышать, у него и ребра были сломаны. Хорошо еще, бинтов оказалось много. Он скатил вниз рюкзаки, карабин тащить ему показалось тяжело, он и его сбросил прикладом вниз, надеясь, что он упадет в рыхлую глину у подножья обрыва и уцелеет, после чего пошел искать спуск. Своих товарищей он нашел уже в темноте. Они лежали у подножия стены, и кровь, натекшая на камни, давно запеклась бурой коркой. От падения со стены карабин пришел в негодность, рюкзаки полопались по швам.

Сначала он похоронил геологов. Долго, хрустя зубами от боли, ковырял ножом обрыв над ними, наконец, осыпь надежно скрыла обоих. Так что медведи не сожрут. Потом он развел костер, хорошо, что плавника на берегу было навалом, выбрал рюкзак поцелее, кое-как одной рукой зашил распоровшиеся швы. Он хотел наложить в рюкзак побольше продуктов, но понял, что на одном плече много не унесешь. Тогда он решил, как можно больше съесть. Так всю ночь и просидел у костра; попеременно, то варил, то мерно, механически жевал, не чувствуя вкуса.

Утром поднялся, со стоном взвалил рюкзак на плечо, сунул за пояс топор, и зашагал прочь, ни разу не оглянувшись.

Он шел несколько дней, отыскивая либо пологий спуск к реке, с которого можно скатать бревна для плота, либо достаточно большую груду плавника, в которой нашлась бы пара древесных стволов. Он шел, спотыкаясь на речном заплесе, смотрел на обрыв, отыскивая место, где можно было бы забраться на него, и едва не пропустил плот. Крошечный салик из четырех бревен, искусно связанных ивовыми прутьями, лежал в воде, приткнувшись к берегу. Судьба будто издевалась, поддразнивая его; одной рукой он бы никак не смог связать крепкий плот. Ему удалось спихнуть плот с мели, намокшие бревна едва не утонули под ним, но все же, если лежать на плоту навзничь, он не тонул под ним.

Лежа на бревнах, покачиваясь на речных струях, и изредка ежась из-за проплескивавших меж бревен волн, он то ли медленно засыпал, то ли постепенно уходило сознание от слабости и болезни. Он грезил о чем-то в призрачном полусознании, о чем — не знал, но впервые за много недель ему было хорошо. Наконец, удалось пристроить сломанную руку так, что она не очень болела. По краю сознания скользили неосязаемые мыслю видения. То ласковые руки матери коснутся его лба, то сильные руки отца подбросят его к потолку, к небу… То женский голосок коснется слуха. Он не помнил их имен, но они были рядом, скользили по прозрачной воде рядом с плотом, и звали его, манили к себе, обещая покой, те немногие девушки, которых он знал когда-то. Изредка, когда холодная речная волна слишком сильно поддавала снизу, приводя его в чувство, и он начинал осознавать себя, он верил, что встретит людей, расскажет, что был рабочим в геологической партии, расскажет о месторождении алмазов, и ему выдадут какой-нибудь документ. Тогда он сможет вернуться в свой родной город. Или нет, он поедет в какой-нибудь другой, маленький солнечный городок, вызовет к себе мать, и они заживут тихой, незаметной жизнью. А потом он найдет себе красивую, ласковую девушку… Он поверил в эту сказку, она даже не казалась ему сказкой.

Возможно, так бы и случилось, если бы он встретил нормальных людей, но первыми людьми, которых он встретил, оказались вертухаи, патрулировавшие реку на лодке. Напрасно он уверял, что работал в геологической партии. Может быть, у вертухаев был приказ, проверять всех, найденных в тайге без документов, а может из врожденной пакостности, но они провели опознание по всей форме.

К тому времени уже опытный зэк, прошедший множество шмонов, он сумел припрятать алмазы.

Еще в лазарете, мало-мальски придя в себя, он хотел рассказать начальнику лагеря, и об алмазах, и о гибели геологов. Но следующая его мысль была о том, что ему могут не спасибо сказать, а выдвинуть обвинение в убийстве геологов. И мотив налицо — алмазы. Тогда — смерть! И он испугался. Видимо он стал излишне самонадеян, пройдя тайгу и посчитав, что его после этого уже ничем не испугаешь. И теперь он не знал, что ему делать со своим страхом. Он терзался, лежащие в потайном карманчике камни жгли его грудь, мешали спокойно спать одним своим присутствием.

Сразу по выходе из лазарета его отправили с этапом в другой лагерь, для особо опасных, поскольку теперь на нем висела убойная статья. Лагерь затерялся среди густых лесов и болот Западной Сибири. Наконец юный зэк стал не просто, пацаном, молодяжкой, которого запросто можно было "опустить", или пригласить в побег в виде "коровы", а появилась у него кликуха — Ломанный. Потому как из-за неправильно сросшихся костей его перекосило на одну сторону.

Через год в этом лагере сменился начальник, и Ломанный с ужасом узнал в новом начальнике своего старого знакомого по прежнему лагерю. Он-то как никто знал, как злопамятны начальнички. Особенно не любят они тех, кто совершил удачный побег.

Весть о смерти Сталина одновременно дошла и до охраны, и до заключенных. Охране ее принес телефон, а заключенным особый беспроволочный телеграф, отлаженный еще со времен царских тюрем и каторги.

Лагерь притих. На вышках появились пулеметы. Во всем этом напряженном ожидании неизвестно чего, только начальник лагеря да Ломанный шатались, как неприкаянные. У начальника лагеря были мутные от слез, бессонницы и беспробудного пьянства глаза, полуприкрытые опухшими веками.

Он, как полоумный бормотал одно и то же:

— Ну, теперь все!.. Теперь крышка… Всему конец…

Кое-кто из заключенных провожал его злорадными взглядами, другие откровенно радовались, и все с надеждой ждали изменений в своей судьбе. К несказанному изумлению Ломанного, нашлись и такие, в основном из интеллигентов, которые искренне скорбели по безвременно ушедшему, навеки любимому, отцу и учителю, вождю всех времен и народов, корифею всех наук и так далее…

Слоняясь по лагерю, Ломанный несколько раз сталкивался с начальником, тот его не замечал. Но однажды заметил. Остановился, будто ткнувшись в стену, и потянул из кобуры пистолет. Ломанный стоял неподвижно и исподлобья жег начальника взглядом. Не отрывая своих глаз от глаз Ломанного, начальник поднял пистолет к своему виску и выстрелил.

Лагерь замер окончательно. Ломанный выволок из груды древесного хлама предназначенной на дрова, давно им примеченный толстенный листвяжный кряж, представлявший собой обрубок бревна с расходящимися от него под прямыми углами толстенными сучьями, почти правильный крест. Встречаются иногда в тайге подобные уродины, бывают и ели, и пихты с двумя-тремя вершинами. В одном из сараев на краю жилой зоны, Ломанный принялся вытесывать из кряжа фигуру человека, распятого на кресте. Он не замечал ничего вокруг, рубил и рубил топором неподатливую древесину. Его пытались силой вытащить из сарая, он орал что-то, размахивая топором. Наверное, его сочли сошедшим с ума, а потому оставили в покое. Тихих психов, да и буйных тоже, по зонам ошивалось порядочное количество.

Орудуя уголком лезвия источенного топора, он вырезал черты лица распятого. Выражали они не всепрощение, не молчаливое страдание за все человечество, а нечто другое. Человек будто кричал: вспомните обо мне! Отдайте мне свободу!

Ломанный надпилил подножие скульптуры, отколол пластину дерева, выровнял скол, и на нем написал: "Сижу ни за что. Видимо, умру просто так". И координаты алмазного месторождения. Приставил скол на место, закрепил клинышками, и теперь не вдруг и разглядишь, что тут чего-то не так Скульптуру он прибил к бревенчатой стене барака. Прибывший новый начальник лагеря долго стоял перед ней, качал головой, и приказал не трогать. А потом все вернулось на круги своя. Опять бесконечная бессмысленная работа по вырубке лесов. Как геолог, хоть и недоучившийся, Ломанный по структуре местности сразу понял, что вывезти отсюда порубленный лес никак невозможно. Даже зимой любой лесовоз завязнет в топких логах.

Лишь через три года, трусливая партийная верхушка решилась покуситься на авторитет вождя и корифея, вспомнила, что в лагерях сидят миллионы безвинно осужденных. Впрочем, с горьким смехом наблюдая за формированием этапов амнистированных, Ломанный бормотал себе под нос:

— Виноваты… Все виноваты… За то, что посадили себе на шею кровопийц… Еще мало получили…

Для кучки оставшихся с убойными статьями, лагерь стал непомерно велик. Вскоре и их отправили этапом куда-то поближе к Енисею, ту же тайгу рубить, но там хоть древесина не пропадет, сплавлять по реке можно.

Иногда Ломанному приходила мысль в голову, что судьба так посмеялась над ним из-за камней. Он не отдал их, и не рассказал о месторождении, а попытался обмануть судьбу, поэтому все так и вышло. Но теперь было поздно что-либо менять, да он и не хотел. Он не хотел больше от судьбы ничего. В нем созрело убеждение, что если теперь он отдаст камни, это будет выглядеть, как попытка задобрить, или подкупить судьбу. А вдруг она опять посмеется над ним, да еще более жестоко? И он окончательно замкнулся в своем упрямстве, в своем одиночестве и в своей озлобленности на все.

После амнистии все получили возможность писать письма на волю, он тут же написал матери, но ответила соседка. Оказалось, что мать давно умерла. На воле больше никто его не ждал. От этого она стала казаться ему еще менее достижимой, чем прежде, но и более притягательной. Как о сказочном сне вспоминал он о тех тяжких месяцах, что провел на воле после первого побега. Сидеть оставалось так долго, что он не выдержал, пошел в побег с группой уголовников, в основном мелких урок, и парой мокрушников. Но теперь он шел не в виде "коровы", а чуть ли не вожаком, матерым зэком, имевшем на счету удачный побег, прошедшим тайгу насквозь. Он посчитал, что сможет удержать от убийств этот сброд, но, едва вырвавшись на волю, они убили вертухая, забрали его автомат.

Ломанный в бешенстве чуть не перестрелял их из этого же автомата, а потом забросил его подальше в речку и пошел один в тайгу. А компания подалась прямиком к Енисею, туда было ближе. Их взяли всех, когда они пытались пробраться на баржу, идущую вверх по течению, к Красноярску.

Ломанный пошел прямо сквозь тайгу, держа путь на юг, намереваясь выйти на железную дорогу где-нибудь в районе Мариинска. Он не торопясь, шел по тайге до белых мух, как и в прошлом побеге, питаясь кореньями и травами, но теперь у него было несколько рыболовных крючков и моток лески, а в многочисленных таежных речках полно рыбы, так что он не бедствовал.

Его взяли уже зимой на "малине", в Мариинске, при случайной облаве, когда он дожидался липового паспорта. Все участники побега показали на него, как на организатора, и убийство на него же спихнули. Глубоко, с облегчением вздохнув, он понял, что мучения его закончились. Не тут-то было! Добавили пятнашку и запечатали на ту же зону.

Он затаился. Как зверь, израненный, но не побежденный. Ждал. То ли окончания срока, то ли удобного момента для побега. И не терпел, когда кто-нибудь нарушал его одиночество. Его боялись…