В позднем утреннем зимнем сумраке выехали с постоялого двора. Шарап со Звягой пересели на своих боевых коней, посадив возницами на сани старших пацанов. Бывалый Гвоздило выслал вперед разъезд из двух дружинников. Он весело скалил зубы, горяча коня. Видать засиделся, среди осенней слякоти дожидаясь зимнего пути. Шарап хмуро бросил:

— А если их будет больше трех десятков?

— А плевать! — мотнул головой Гвоздило. — Мы их летом побили, и сейчас побьем…

— Эт кто, кого побил?! — встрял Звяга.

— Ты, Звяга, шибко привередлив! — весело воскликнул Гвоздило. — Две сотни калек и толпа неумелых ополченцев держались целое лето против многотысячного войска… Это, разве, не победа?!

До устья Десны оставалось верст десять, когда Гвоздило приказал сворачивать в могучий, вековой сосняк. Шарап проворчал:

— Умно… Если нас в устье встречают, то нам лучше быть на свежих конях…

Снегу было уже много, а потому далеко в лес не углублялись; остановились у первой же сухостойной сосны. Сосна засохла, видать, летом; желтая хвоя еще держалась на ветвях. Пока Шарап со Звягой в два топора рубили сосну, дружинники распрягли и расседлали коней, задали им овса, да кинули по охапке сена, чтоб не скучно им было долгой зимней ночью. Обрубив сучья, и раскряжевав сосну на четыре бревна, Шарап со Звягой присели отдохнуть на задок саней. Дружинники разводили костры, женщины доставали припасы. Подошел Гвоздило, уселся на соседние сани, оглянулся вокруг с хозяйственным видом. Шарап проговорил:

— Может, зря, коней распрягли и расседлали?

— Ничего не зря… Нас много, место для обороны удобное, а кони лучше отдохнут, расседланные да распряженные.

Пока варился кулеш, дружинники сходили в недалекий ельник, нарубили лапника, и выложили на снегу мягкую и теплую постель на всех. Кулеш хлебали уже в сумерках. Дохлебав кулеш, и принимая от матери Батуты кружку горячего меда, Шарап сказал Гвоздиле:

— Первую стражу пусть стоит твой дружинник, а уж вторую и третью, стоять будем мы со Звягой…

Гвоздило досадливо дернул плечом, сказал:

— Мои и так засиделись, пусть сами стражу стоят…

Шарап веско выговорил:

— Твои, сплошь, стрельцы паршивые. А мы со Звягой, в случае чего, стрелами любую ватагу сдержим, пока твои будут глаза продирать да мечи вынимать…

— И то верно… — пробормотал Гвоздило.

Согревшись горячим медом, все разбрелись спать. Дружинники разобрались парами; на одну шубу улеглись, другой укрылись — никакой мороз не возьмет!

Ночь прошла спокойно. Стоявший последнюю стражу Шарап даже и не посетовал на излишние предосторожности; предосторожности никогда не бывают излишними. Когда он будил женщин, готовить кулеш, зашевелились дружинники. Зябко ежась, потянулись к костру. Все ж таки со сна мороз пробирал. Гвоздило послал двоих в разъезд. Матерые вояки молча оседлали коней и канули в предрассветный сумрак. Еще не дохлебали кулеш, когда вернулся разъезд. Старший скупо доложил, что впереди на четыре версты — никого.

Не мешкая, но и без суеты, запрягли и оседлали коней, выехали на лед. Гвоздило, горяча коня, подскакал к Шарапу и Звяге, проговорил, скаля в хищной усмешке зубы:

— Чует мое сердце, щас нарвемся… Вы, кажись, с седла тоже неплохо стреляете?..

Шарап скупо кивнул.

— Ну, так вот; в сшибку не лезьте, держитесь сбоку и позади нас, и только стреляйте, стреляйте! Я слыхал, среди Рюриковых дружинников хороших стрельцов нету… Так что, перевес за нами будет, сколько бы их ни было…

Шарап придержал коня, дождался обоза, крикнул:

— Огарок, Прибыток, и вы, пацаны, доставайте самострелы, и, если что, стрел не жалеть!

Едва проехали верст пять, как вдруг появились разъездные, яростно нахлестывавшие коней. Гвоздило поднял руку, рявкнул:

— В лаву! На всю ширину реки! — дружинники умело развернулись в лаву. Только лава шибко уж жидкой оказалась. Но, похоже, Гвоздилу это не смутило.

Шарап со Звягой приготовили луки, мимоходом посетовали, что из самострела стрелять с седла шибко трудно. Река тут текла прямо; впереди, шагов на четыреста, расстилалось ровное пространство. А вот и преследователи. Десятка четыре. Вывернулись из-за поворота, и, увидя врага, начали умело разворачиваться в лаву, вырвавшиеся вперед — придерживали коней, отставшие — нахлестывали. Высоко задрав лук, Шарап пустил первую стрелу навесом, не шибко-то надеясь попасть. В мчавшегося всадника, разве что Серик мог попасть навесом. Однако, попал; Рюриков дружинник, не успев бросить щит на руку, завалился в седле и скатился на лед. Звяга тоже попал. Накладывая на тетиву новую стрелу, ощерился волчьей ухмылкой, проорал:

— Ну вот, на двух меньше!..

Посылая стрелу за стрелой, Шарап не уставал дивиться хладнокровию матерых вояк, Романовых дружинников. Они стояли, будто вмороженные в лед, уперев длинные копья в стремена, и будто не неслась на них лава, вчетверо большей численности. Но чем больше приближалась лава, тем больше ее разреживали стрелы Шарапа и Звяги. Осталось полсотни шагов до сшибки, а на льду уже лежал чуть ли не десяток убитых. И тут Гвоздило поднял руку, что-то проорал — дружина сорвалась с места сразу в галоп, и ринулась на Рюриковых дружинников, на скоку сжимаясь в плотный кулак. И ведь уловка удалась! Кулак прошиб лаву, будто хлипкую глиняную стенку, оставив на льду не менее шестерых врагов, и пронесся дальше, осаживая, и разворачивая коней. А оставшиеся в живых Рюриковы дружинники ничего не поняли; ослепленные снежной пылью, и призраком победы, ринулись к обозу. Тут уж и Шарапу со Звягой стало не досуг, дивиться воинским искусством Гвоздилы. Им пришлось уворачиваться от двоих, мчащихся прямо на них с копьями наперевес. Увернулись. Пацаны не оплошали — четверо свалились под копыта коней. Перед санями метались, и что-то орали Батута с мечом и Ярец с молотом. Незамедлительно Шарап со Звягой принялись бить в спины из луков, а тут и Гвоздило с дружиной подоспели; развернувшись широкой лавой, они неслись на опешивших Рюриковых дружинников. Те даже не успели коней разворотить, и разогнаться для сшибки, как на них налетел будто вихрь. Оставшиеся в живых, не более десятка, порскнули в разные стороны, будто воробьи от брошенного камня.

Шарап и Звяга подъехали к Гвоздиле. Тот, сжимая в руке обломок копья, сломавшегося в аккурат перед самой рукой, орал:

— Никого не преследовать! Добычу собрать, коней переловить! Да быстрее же!..

Опамятовав, Гвоздило отшвырнул обломок копья, выругался, посетовал:

— Такое копье было… Три года дерево для древка выдерживал…

Шарап покрутил головой, сказал:

— А ты, я гляжу, и в конном бою знатный воин…

Гвоздило самодовольно ухмыльнулся, и высказал ответную похвалу:

— А я гляжу, у вас достойная смена подрастает… Пацаны-то, ваши?

— На-аши… — протянул Шарап. — Только те двое, что постарше, Батутовы подмастерья.

Дружинники сноровисто переловили коней, собрали оружие. Четырнадцать коней, навьюченных оружием, подвели к Шарапу и Звяге. Не скрывая изумления, один дружинник сказал:

— Мы сочли побитых стрелами — получилось четырнадцать. Это ваша добыча…

Гвоздило равнодушно пожал плечами:

— Сколь помню, у кого стрельцы лучше, тот в сече и побеждает… — подняв руку, он раскатисто проорал: — Тро-огай! — обоз и дружина на рысях помчались дальше.

Когда впереди завиднелся заснеженный простор Днепра, почти все испустили могучий вздох облегчения. Вниз по течению, сколь хватало глаз, не виднелось ни души, но зато ближе к правому берегу явственно виднелся укатанный зимний путь. Война войной, а жизнь продолжалась. Кто-то торил уже путь в разоренный Киев, кто-то из киевлян наладился либо за товаром, либо на новое место жительства. Что было на руку беглецам; следы затеряются среди других. Отсюда у беглецов два пути, а через четыре дня пути будет уже аж восемь. Лишь бы коней не запалить…

На этом оживленном пути постоялые дворы встречались каждые десять верст, и были богатые, просторные, так что путешествие сразу стало не в пример легче, нежели по Десне. Когда устроились на ночлег, Батута подсел к Шарапу, Звяге и Гвоздиле, допивавшим свой вечерний мед, сказал:

— Надо от лишних коней избавиться…

Шарап проворчал:

— Оно конечно, надобно. Да где ж от них избавишься? Разве что отпустить…

— Да не-е… Тут неподалеку большое село есть — вот там и продать…

Гвоздило ухмыльнулся:

— А смерды такие дураки, что настоящую цену за них дадут… — ему тоже хотелось получить настоящую цену, потому как за его конем на чембурах шли еще три, а кошель так отощал, что единственному рублю, оставленному на черный день, не обо что было звенеть. — Да и не стоит торопиться; слишком явный след — продажа такого количества боевых коней… Город повстречаем — нескольких продадим, чтоб цену не сбивать. А остальных, уж в Смоленске…

Городов много стояло в Киевской земле, особенно по Днепру, да стояли они с закрытыми воротами, а стража со стен недобро поругивалась, да поплевывала, скрипя тетивами на шибко уж настойчивых путников. Ждали, что Рюрик пойдет вступать во владения остальными городами своего княжества, да пребывали в неведении; миром он будет вступать во владения, или отдавать города на разграбление своим дружинникам, и наемникам-половцам, оставшимся в его дружине в надежде на дополнительную поживу? Вот и не пускали путников, подозревая в них Рюриковых лазутчиков, получивших повеление еще до переговоров о почетной сдаче, открыть ворота для разграбления. Только содержатели постоялых дворов, выражая покорность судьбе, а больше уповая на большие доходы, не попрятались за стены. Да и существовал не писаный закон на Руси — постоялые дворы не грабить, чай и тати последней в мороз тепло требуется.

Хозяева постоялых дворов настороженно встречали столь большой обоз, состоящий по большей части из верховых лошадей, подозревая, что вооруженные до зубов путники, за овес для коней могут расплатиться ударами мечей плашмя. Однако Батута, Шарап и Звяга платили вперед, чтобы не вызывать излишней настороженности. У людей Гвоздилы денег давно уже не было, тот отдал Батуте свой последний рубль и один доспех, за кормежку, как Батута не отнекивался, убеждая Гвоздилу, что это он еще, Батута, должен за то, что помогли безопасно вырваться из Руси. Правда, поняли, что вырвались, когда увидели несколько ежей, перегородивших реку от берега до берега, а за ними — многочисленных людей в шубах нараспашку, под которыми поблескивали кольчуги. Увидя обоз, дружинники неспешно встали в ряд за ежами, вековыми елями, с обрубленными на две трети, и заостренными, сучьями, приготовили луки.

Воевода, поставив ногу в красном сафьяновом сапоге на ствол ели, и облокотившись на колено, молча смотрел на подъезжавших к ежам Гвоздилу, Шарапа и Звягу. Подъехали, остановились. Воевода помалкивал, разглядывая их без особого интереса. Наконец Шарап не выдержал молчания, спросил равнодушно:

— Пошлину платить, али просто так тут стоите?

— А вы кто такие будете, уважаемые? — медоточивым голоском осведомился воевода.

— Купцы мы, с Киева… — не моргнув глазом, обронил Шарап.

— Купцы, значит… — воевода расплылся в радостной улыбке. — Ну, если вы купцы, то я монах-папежник… — он враз погрознел, рявкнул: — А ну, поворачивай оглобли, а Рюрику скажи, что в Смоленскую землю ему пути нет; так попотчуем, что и Папа с латинянами не помогут!

Шарап видел, что от костров, горящих на берегу, уже спешит еще полусотня верхами, на ходу доставая луки из налучьев. Он примирительно протянул:

— Ну, соврал я… Беженцы мы. Против Рюрика бились, потому и нет нам жизни на Киеве…

Воевода ощерился в волчьем оскале, поднял руку — воины за его спиной медленно, будто давая время путникам опомнится, потянули тетивы мощных луков, а несколько стрельцов за их спинами накручивали вороты самострелов.

Воевода медленно выговорил:

— Беженцы, говоришь? Все беженцы уже давно разбежались! Чегой-то вы припозднились… А ну поворачивайте оглобли, а не то всех побьем!

Со стороны приближающихся ратников, вдруг раздался знакомый рык:

— Гвоздило?! Ты ли это?! А мы слыхали, будто сложил ты свою буйную головушку на стенах Киева! А с тобой никак Шарап и Звяга?!

Орал не кто иной, как Щербак, плотно сидящий на могучем ляшском жеребце. А рядом с ним трусил Ратай.

Гвоздило радостно заорал:

— И вы живы?! Оба?! Браты, урезоньте вашего воеводу — грозится стрелами побить…

Воевода недоверчиво прищурился, спросил подъехавшего Щербака:

— Ты их знаешь?

— Да как же не знать?! То Гвоздило, Романов сотник, а рядом — Шарап со Звягой, именитые горожане… — Щербак поперхнулся, но тут же справился, и добавил: — А во-он, в санях, знатный киевский кузнец-оружейник сидит. Батутой кличут…

Воевода нерешительно протянул, пытаясь по привычке чесать в затылке, но из-за шлема с личиной и длинной бармицей, это оказалось затруднительно:

— Та-ак… Рад бы тебе поверить, да я-то тебя едва три месяца знаю. А дозорные доносили, что, будто бы, вы берегом с низовьев шли… Откуда мне ведать, из каких ляхов вы шли?..

Ратай медленно выговорил:

— Не тебе судить, нам сам князь доверие оказал, он нас давно знает… Пропускай! Не видишь, што ли? В санях малые да бабы сидят. Какие ж лазутчики с бабами разъезжают?

Въедливый воевода все еще колебался. Хитро прищурясь, он спросил:

— А в Смоленск, на жительство едете, али так, пересидеть?

Шарап хмуро выговорил:

— Мы на Москву едем. Через Чернигов хотели, да там теперь князь Рюриков союзник и побратим, так что, пути нам через Чернигов нет, потому и заворотили оглобли с полдороги, потому и припозднились. А Рюрику мы так насолили, что он за нами аж две погони выслал.

— Ну и как, отбились? — насмешливо спросил воевода.

— Как видишь… — скупо обронил Шарап.

Воевода, отчего-то развеселившись, сказал:

— Вот только не слыхал я про такой город — Москва…

Пожилой стрелец, видать знатный по заслугам, в богатом юшмане, с самострелом германской работы, проговорил:

— Бывал я в том городишке… Захо-олу-устье… Вот только в последние годы вдруг начала разрастаться эта Москва. Будто кто медом место помазал — народ прет и из Северских земель, и даже вот из Руси…

Воевода встрепенулся, выпрямился, видать приняв решение, бросил отрывисто:

— Щербак, Ратай, вы пойдете сопровождать ваших знакомцев, а вас пойдет сопровождать Рогулько Третий со своим десятком. Сами с князем уговаривались о службе, сами и объясняйтесь… — и махнул рукой ратникам, те быстро оттащили в сторону одну ель, так, чтобы мог пройти обоз.

Щербак с Ратаем собрались быстро; долго ли приторочить к седлу мешок с нехитрыми воинскими пожитками? Десятник с чудным именем, оказался могучим, пожилым дядькой, без бороды и с вислыми усами, по старинному обычаю. Знал воевода, кому доверить сопровождать подозрительных путников; за два-три года до ухода на покой, дружинники хозяев не меняют, никому не хочется бедствовать в старости да немощи, не успев заслужить милости у нового хозяина. Вскоре обоз растянулся на льду. Рогулько Третий ехал в голове, между Гвоздилой и Шарапом, и безумолку болтал; сыпал прибаутками, рассказывал смешные истории из своей богатой ратной жизни. Оказывалось, что все войны и сечи, в которых он участвовал, ну ничего, кроме смеха не могли вызвать! Десяток его плелся позади обоза. Шарапа сначала удивила этакая несдержанность языка у такого пожилого и умудренного человека, но не зря же и сам Шарап был тертым калачом; вскоре он разглядел недюжинный ум за прищуром, казалось бы, добрейших глаз. И тут же с трудом сообразил, что успел выболтать Рогульке все; о себе, Звяге, отсутствующем Серике, и брате его Батуте. Не подав виду, что раскусил хитреца, Шарап продолжал охотно отвечать на исподволь задаваемые вопросы. Да и скрывать-то нечего было. Видать до того Рюрик напугал окрестных князей, что теперь всех путников подозревали в том, что они Рюриковы лазутчики. Из разговоров на постоялых дворах, Шарап уже знал; кружат упорные слухи, что, будто бы, к Рюрику уже подошли несметные полчища рыцарей-крестоносцев, либо вот-вот подойдут.

Шарап напрямую спросил Рогульку:

— Ты што же, всерьез веришь, будто к Рюрику придут на подмогу папежники?

— Кто его знает… — уклончиво протянул Рогулько. — Бывал я в Царьграде… Экую силищу надо иметь, чтобы взять на щит такой городище… Чего им стоит теперь и на нас навалиться?

Шарап призадумался. Действительно, хоть его бурная жизнь и не выносила к стенам Царьграда, но он много наслушался рассказов о чудесном городе. А у русских князей есть известная привычка — примкнуть к сильнейшему. Вот Рюрик уже и сообразил, кто сильнейший, загодя принял латинянскую веру, проехался по землям крестоносцев, принюхался, чем там пахнет, и куда ветры дуют. Вовремя, вовремя ушли из Киева… Но все же где-то глубоко в душе сидела лютая тоска по родимым просторам, по степям раздольным. А тут по сторонам Днепра леса становились все глуше, все реже их прерывали поля.

Наконец завиднелся Смоленск. Богатейший город, едва ли не богаче самого Киева, был весь обнесен высоченной стеной. Да и было от чего хорониться, и что охранять. Смоленск стоял на пересечении дорог, так что, когда случалась война с ляхами, или германцами — город в стороне не оказывался. Но зато в мирное время город богател неимоверно. Там постоянно жили и германские, и фряжские, и франкские, и даже британские купцы.

Обоз втянулся на береговую кручу. Несмотря на белый день, ворота оказались закрытыми.

Звяга насмешливо проговорил:

— Эк вас Рюрик запугал…

— А ты шибко уж грозный вояка… — пробормотал Рогулько насмешливо.

— Да уж, стрел моих Рюриковы вояки наловили изрядно… — лениво обронил Звяга.

Со стрельницы крикнули:

— Эгей, кто идет?

— А ты будто не видишь?.. — откликнулся Рогулько.

— Ты обзовись, а то вдруг мне блазнится? — отрезал воин.

— Да Рогулько я! — заорал десятник, теряя терпение.

— Ну вот, теперь вижу, что это десятник Рогулько, — невозмутимо донеслось со стрельницы.

Прошло еще изрядно времени, пока ворота начали неспешно растворяться. Воротная стража, два десятка дружинников с копьями, как бы ненароком разобравшись в два ряда, стояла у воротного проема.

Покосившись на них, Шарап спросил у Рогульки:

— Постоялый двор где?

Рогулько молча указал плетью на высокий тын, неподалеку от воротной стрельницы, потом обронил коротко:

— Я щас про вас князю донесу, а там, как он решит; может, захочет послушать из первых рук, каковы дела на Киеве творились в это лето.

Обоз втягивался на подворье постоялого двора, когда на крыльцо обширной избы выскочил хозяин. Приглядываясь, он нерешительно вопросил, у осадившего коня возле крыльца Шарапа:

— Купцы, али кто?..

— Беженцы мы… С Киева… — обронил Шарап, и, увидев, как скисло лицо хозяина постоялого двора, добавил весело: — Да не боись! Сполна заплатим за постой! Прикажи работникам овса и сена на всю ораву, да и людям готовь чего поесть и попить. Бабам и малым постелишь в горнице, а мы уж на дворе спать будем. Да найди купца на лошадей, мы продать хотим лишних. Кони, сам видишь, добрые, сплошь боевые.

Хозяин осторожно сказал:

— Да я и сам могу купить лошадей…

— Э, нет! — Шарап погрозил пальцем. — От тебя едва ли половину цены добьешься… Зови конского барышника! Да еще позови-ка и купца-оружейника, у нас и доспехи лишними оказались…

Бабы и малые ушли в избу, а дружинники с Шарапом и Звягой принялись распрягать, развьючивать и расседлывать многочисленных лошадей. Гвоздило отошел к воротам, и стоял там, задумчиво глядя вдоль улицы. Батута подошел к нему, спросил:

— Опасаешься чего, аль так, пригорюнился?

— Думу думаю… — пробормотал Гвоздило. — Смоленский князь Мстислав ничем не прославился; ни в сечах, ни в междоусобных сварах не замечен…

— Ну, дак то и хорошо! — обрадовано вскричал Батута.

— Оно, не шибко хорошо… — протянул Гвозидло. — А ну как не захочет из-за нас ссориться с таким противником?

— Да кто такой Рюрик супротив Смоленска?! — вскричал Батута.

— Оно так, никто… А ты помнишь хоть одну сечу, в которой бы участвовали смоляне за время сидения Мстислава на Смоленске?

— Ну, не помню… — почему-то уныло обронил Батута.

— Вот то-то и оно… — многозначительно протянул Гвоздило. — Где надо бы и ногой топнуть, и мечом громыхнуть, князь Мстислав или лаской огладит, или золота отсыплет… Что ему помешает нас выдать Рюрику? Кто мы ему?

— Ну, дак надо поскорее коней продать, и рвануть дальше…

— Вот и я думаю… Если князь позовет, вместо его подворья, нырнуть в ворота…

Но тут в конце улицы появился всадник, Гвоздило пробормотал:

— Поздно… Однако, Рогулько один скачет…

Рогулько подскакал, осадил коня, сказал:

— Тебя, Гвоздило, и Шарапа со Звягой князь незамедлительно требует пред очи свои.

Гвоздило пробормотал:

— Мы ж с дороги; устали, промерзли… Нам бы чего горяченького похлебать, да медку по ковшику…

— Князю то ведомо, — строго и веско выговорил Рогулько. — Давайте, на коней — и за мной…

Гвоздило не спеша пошел к коновязи, нехотя бросил Шарапу и Звяге:

— Седлайте коней обратно… Князь к себе требует…

Шарап и Звяга переглянулись. Звяга нерешительно проговорил:

— А может, Рогульку скрутим, да деру?..

Гвоздило пожал плечами, проворчал раздраженно:

— У самого ноги так и зудят, да не похоже, чтобы князь велел нас вязать…

— Ага, про черниговского князя тоже было не похоже, а он Рюриковым прихвостнем оказался… — проворчал Звяга.

Шарап рассудительно сказал:

— К чему ему нас в поруб сажать, шум поднимать на весь Смоленск, народ будоражить? Мы, чай, не тати последние… Вон, у Батуты, все купцы-оружейники в знакомцах. Чай не дадут нас в обиду смоляне. Да уж и слух прошел, что мы знатно с Рюриком бились… Проще сказаться в неведении…

— Ладно, поехали! — решительно бросил Гвоздило. Рогулько в проеме ворот уже кидал на них подозрительные взгляды. — Вот только, щас барышник с оружейником придут… — нерешительно пробормотал Гвоздило.

Шарап засмеялся, проговорил:

— Вот чего-чего, а оружие и доспехи Батута нипочем не продешевит! А о конях пусть дружинники твои торгуются. Поди толк в лошадях знают?

На просторном княжьем подворье, поводья приняли конюхи, отвели коней к конюшне. Рогулько нетерпеливо прикрикнул, на замешкавшихся у крыльца Шарапа и Звягу:

— Да шевелитесь вы! Князь уже за стол сел!

В просторных теплых сенях, отроки приняли шубы, но мечи почему-то не потребовали, и только сейчас у Шарапа отлегло от сердца. Значит, их здесь не считают врагами, и даже подозрительными.

В просторной горнице, во главе длинного стола сидел сам князь Мстислав; невеликий ростом, сорокалетний мужчина, с коротко подстриженной, на ляшский манер, бородой. У стола сидела старшая дружина; тысяцкие, да именитые сотники. Гвоздило поклонился, не шибко низко, так только, чтобы выказать уважение. Шарап со Звягой поклонились не ниже его.

Князь насмешливо спросил:

— А чего в кольчугах-то? У нас по улицам тати не разгуливают…

Гвоздило проговорил:

— Дак ведь поторапливал нас Рогулько, некогда было переодеться…

— Ну-ну… — в бороде у князя явно пряталась понимающая усмешка. — Милости прошу к столу, — указал он на свободные места рядом с собой, но по левую руку. Однако все равно верх уважения к простому сотнику.

Гвоздило с достоинством прошествовал к столу, Шарап и Звяга прошли за ним, сели. На столе уже стояли ляшские кубки, наполненные вином. Князь поднял кубок, проговорил:

— Выпьем за упокой души, павших на стенах Киева. Пусть земля им будет пухом… — он встал, дружина шумно поднялась следом, стоя осушили кубки.

Повара начали вносить яства. Из всего, чем уставили стол, Шарап половины раньше не видал. После первого блюда, слуги наполнили кубки, князь поднял свой, проговорил:

— А теперь выпьем за здравие тех, кто уцелел в сече, — и уже не вставая, он осушил кубок. Дружина дружно последовала его примеру.

Когда ужин был съеден, объедки убраны со стола, кубки наполнены вином, князь сказал:

— Ну, а теперь, Гвоздило, рассказывай; как было дело, как бились, почему не отстояли Киев?

Гвоздило рассказывал обстоятельно, с такими подробностями, коих даже Шарап не помнил. Князь хмурился, сидел, уперев взгляд в стол. Когда дошло дело до вероломства черниговского князя, вдруг слегка стукнул кулаком по столу, сказал резко:

— Довольно! Этот всегда первым примкнет к сильнейшему…

Помолчали, попивая вино. Шарап спросил:

— А кто по осени приходил под Киев, уже после нашего бегства?

Князь нехотя обронил:

— Переяславцы. Кто ж еще? Известные стервятники… Ихний князь уже хвостом перед Рюриком вовсю машет. Мне лазутчики донесли, уж и посольство наладил, с миром и любовью. Романовы бояре из ляхов возвернулись, тут же верой и правдой Рюрику принялись служить. Да и галицкие с волынскими тоже к нему на поклон кинулись. С их помощью он уже и Галицкую землю с Волынью к рукам прибрал. Видите, какой кус ухватили папежники? А все потому, что Царьград не устоял…

Шарап спросил осторожно:

— А легко ли латинянскую веру принять?

— Да уж, легче некуда… — протянул князь. — Даже перекрещиваться не нужно; уния называется… Я гляжу, вы со Звягой знатные воины… Не хотите пойти в мою дружину? Сразу десятниками будете…

Шарап помедлил, наконец, заговорил:

— За честь спасибо, но в дружину к тебе не пойдем. Стары мы уже воевать. На покой уходим. Поселимся на Москве, там, сказывают, спокойно, торговлишкой начнем промышлять…

— Жаль, — обронил князь, — чую, большое лихолетье грядет. Ну, а ты, Гвоздило?

— Я? — Гвоздило помедлил, потом нехотя протянул: — Мне жениться бы надо…

— Ну, дак и женись! Смолянки страсть как хороши… Поначалу сотником походишь, а коли хорошо проявишь себя в ближайшей сече — боярство пожалую.

— Зама-анчиво… — нерешительно протянул Гвоздило, явно набивая себе цену.

Князь усмехнулся, спросил насмешливо:

— Уж не хочешь ли ты прямо на пиру боярство выторговать?

Гвоздило смутился, проговорил виновато:

— Оно и верно… Боярство не на пирах, а в сечах заслуживают… Согласен, княже!

Князь поднял кубок, рявкнул:

— За моего нового сотника доблестного Гвоздилу!

Все хором проорали:

— За Гвоздилу! — и осушили кубки.

Князь проговорил, обращаясь к Шарапу и Звяге:

— Ну, не буду вас задерживать, поди, намаялись в дороге?

Шарап со Звягой поднялись, поклонились, Шарап с достоинством выговорил:

— Спасибо за хлеб и за соль, княже. Коль нужда случится в наших мечах против Рюрика — ты позови…

Гвоздило тоже вылез из-за стола, князь спросил:

— А ты куда? Пир только начался…

Гвоздило смутился, проговорил конфузливо:

— Княже, проститься же надобно? Чай, сколько стояли бок о бок на киевских заборолах… Да и сюда с боем пробивались…

— С бо-оем… И сколько ж преследовало Рюриковых ратников? Поди, рыщут уже по моей земле…

Шрап весело сказал:

— Да не, княже, не рыщут; на Десне это еще было, за нами погоня была.

— И сколько же их было?

Гвоздило конфузливо пожал плечами, обронил:

— Да так, самая малость… Как видишь, пробились…

Звяга хохотнул, сказал:

— Ишь, конфузливый… Боится хвастуном прослыть. Ну, мы завтра уедем, так что хвастунами прослыть нам не страшно. Четыре десятка было Рюриковых ратников, а нас пятнадцать, да четыре отрока.

Князь без недоверия спросил:

— Всех побили?

— Да не, с десяток ноги унесли. Не преследовать же их было, бросив сани с детишками да бабами…

Еще раз поклонившись князю, они вышли из горницы. В сенях отроки подали шубы. Кони у коновязи были заботливо накрыты попонами, и весело хрупали душистым сеном, коего у каждой конской морды лежало по доброй охапке. Жаль было оставлять княжье угощение, но не дожидаться же, пока кони схрупают все сено? Взнуздали, вскочили в седла, поехали.

На постоялом дворе торг был в самом разгаре; дружинники гурьбой окружили конского барышника и наперебой расхваливали коней, а он с кислой рожей брезгливо заглядывал в конские пасти, лениво поднимал конские ноги, по долгу рассматривая края и своды копыт.

Гвоздило хохотнул:

— Ну, тут полный порядок, мои коней уж не продешевят…

Шарап, расседлывая коня, и косясь на торги, проговорил:

— Мы ж долго пировали… Это ж по какому кругу они уже торгуются?..

Гвоздило ухмыльнулся:

— Не впервой… Похоже, по четвертому идут? После шестого круга любой барышник сдается…

В горнице стоял такой крик, что, казалось, сейчас клочья бород во все стороны полетят. Батута тряс кольчугой перед носом купца и орал:

— Ты гляди, какая работа?! Колечки меленькие, все зашлифованы — германская это работа! Еще немножко поторгуешься — не продам кольчужку, сам носить буду!

На что купец насмешливо возразил:

— Ты ж в нее не влезешь…

И тут Шарап узнал купца, радостно взревел:

— Торг! Друже! Все торгуешься?!

Купец повернулся, тут и Звяга его узнал, заорал, раскидывая руки в стороны:

— Торг! Давай обнимемся! Это ж надо, думал, что не свидимся… А и правду сказывают — тесен мир…

Просияв, Торг кинулся навстречу. Пока тискали друг друга в могучих объятиях, Батута ошеломленно наблюдал, разинув рот от изумления. Высвободившись из объятий, Торг досадливо махнул рукой:

— Да вишь, доспехи — явно военная добыча, а он скостить не хочет…

Шарап помотал головой, широко ухмыльнулся:

— Ты, Торг, кого надуть хочешь? Это ж знатнейший киевский оружейник — Батута! А на военную добычу скидка делается лишь на починку. А уж сколько стоит починка — Батута лучше тебя знает.

Торг оглядел Батуту, сказал:

— Так он с вами?

Шарап весело хлопнул Торга по плечу, сказал:

— Это ж брат Сериков! Помнишь Серика?

— Как же не помнить… — протянул купец. — А он чего не с вами? Неужто пал на стенах Киева?! — Торг с ужасом уставился на Шарапа. — Ой, жа-алко… Какой парень был…

— Типун тебе на язык! — Шарап для верности поплевал через левое плечо. — Серик еще прошлой зимой ушел в долгий поход…

— Погодь, погодь… В какой такой поход? Уж не в сибирский ли?

— В сибирский… Ты тоже знаешь?

— Слыхал краем уха… — уклончиво протянул Торг. — Обидели нас киевляне да северские купцы; не пригласили в долю смолян… — повернувшись к Батуте, Торг сказал: — Ладно, беру доспехи по твоей цене…

Звяга спросил:

— Послушай, Торг, ты, вроде, другим товаром торговал? Чего на оружие-то перешел?

— Шибко выгодно стало… — равнодушно промолвил Торг. — Будто весь мир на войну собрался…

Работник купца принялся таскать тяжелый товар на улицу. Шарап сказал:

— А ты, Торг, оставайся. Щас пировать будем. Нам с Гвоздилой как следует проститься надо. Мы ж с ним на киевских заборолах стояли…

С улицы ввалились дружинники, веселые и довольные. Ссыпали на стол серебро, и за коней, и за оружие — получилась основательная куча. Чинно расселись вокруг стола. Во главе сел Гвоздило, оглядел всех, сказал веско:

— Поскольку особого уговора у нас с Шарапом и Звягой не было, делить будем по вкладу каждого в победу. Это справедливо?

Дружинники в полголоса загудели:

— Справедливо, справедливо… Без Шарапа и Звяги, да ихних отроков, порубали бы нас в капусту…

Гвоздило принялся делить серебро. Шарап сразу сообразил, что человек он бывалый; в куче были и половецкие монеты, и ляшские, и германские, и какие-то вовсе неведомые, не считая русских гривен и рублей. Однако сотник безошибочно определял достоинство каждой. Поделил добычу он быстро, и обиженных не оказалось; видать чтили и уважали своего сотника воины. Сложив свою долю в кошель, он заорал:

— Хозяин! Вина и еды на всю ораву! Я говорю на всю — значит, всех постояльцев приглашаю на пир! — и, подмигнув своим соратникам, потише сказал: — А вот пировать будем в складчину… — и, вынув из кошеля монету, пихнул ее по столу на середину.

На дармовщинку всяк попировать горазд; постояльцы с веселым гомоном принялись рассаживаться за столами. Бабы отвели детей в светелку, накрыли им на стол и вернулись к столам. Редко так доводилось попировать; с женами да соратниками. Шарап и Звяга сидели рядышком, у каждого по правую руку — верная жена. Но было грустно; уходила вся прошлая жизнь, теперь даже могилы предков будет навестить весьма затруднительно.

Сидевший рядом с Шарапом Гвоздило, встал, поднял кружку, полную до краев, сказал, перекрывая гам своим глубоким и звонким, будто колокольный звон, голосом:

— Давайте поднимем кружки за павших на стенах Киева, и да пусть пухом будет им земля…

Мужики встали, бабы остались сидеть, все выпили, поставили кружки, и повисло молчание; никто не решался ни заговорить, ни начать есть. Наконец тишину нарушил невзрачный мужичок, который выбрался из угла и начал пробираться явно в сторону Гвоздилы. Подойдя, он спросил:

— Дак вы с Киева?

Шарап кивнул, обронил:

— С Киева…

— А давно оттуда?

— С осени…

Мужик помотал головой, проговорил:

— Выходит, не знаете…

— Чего мы не знаем? А ну-ка, садись… — Шарап подвинулся.

Мужичок присел на лавку, помолчал, наконец, заговорил:

— Я небогатый купчик, лишь два раза за товаром в Ольвию хожу; раз зимой, на санях, и раз летом, на ладье. Одна у меня ладейка… Ты волхва Чурилу, знаешь?

Шарап пожал плечами:

— Кто ж из киевлян его не знает… — и потянулся к миске с густыми, наваристыми щами.

— Так вот, я к нему тоже часто заезжал, даже когда и окрестился — сильный был волхв…

Шарап опустил ложку, не донеся ее до рта, спросил тихо:

— Это как так — был?..

— Сожгли его папежники… — тихо обронил мужик, и тяжко вздохнул.

Шарап положил ложку на край миски, медленно протянул:

— Та-ак… — уплетавшие щи Звяга с Гвоздилой опустили ложки, сидевший с другой стороны Батута тоже насторожился. — Как чувствовал он приближение смерти… — выдохнул Шарап.

— Ты еще не дослушал, — продолжал мужик, низко склоняясь к столу и боязливо озираясь вокруг, — перед смертью волхв успел порчу наслать на Киев, да попы латинянские, что вслед за Рюриком понаехали, общими усилиями ту порчу отразили, и теперь вокруг Киева страшные дела творятся: видели не раз всадника без головы, видели и, наоборот, всадников с бычьими головами и бычьими же ногами… А еще видели всадников, с ног до головы закованных в латы, и кони у них закованы в латы, а зовут тех всадников — таурмени…

— Ну, эту байку мы уж не раз слыхали… — отмахнулся Шарап. — Серик из-за нее даже чуть Рюрикова дружинника не зарубил… Да-а… Жаль Чурилу, последний волхв во всей Киевской земле, Черниговской, и Новгород-Северской. И чего папежники к нам лезут? Своих земель, што ль, мало?..

Дохлебавший щи Гвоздило, сказал:

— Я с князем Романом в ляшской земле был, это по ранению пришлось на Киев уйти. Так вот, беседовал я с одним мудрым человеком в тамошнем монастыре…

— Ты што, по-ляшски разумеешь? — насмешливо спросил Звяга.

Гвоздило удивленно глянул на него, спросил:

— А ты ляхов разве не видел? Ихний язык от нашего почти неотличим.

— Да-а?.. — изумился Звяга.

— Долго я в том монастыре просидел — то дозор был, я с десятком сидел. Так вот, этот мудрый человек мне все про веру обсказал. Сначала все были в одной вере: ромеи, германцы, фряги, франки, ляхи и прочие народы, что населяют земли от южного моря, до северного, и от закатного моря, до наших, русских земель. Княгиня Ольга приняла христианство от германского императора, и тогда же привезла на Русь христианских попов. С тех пор и начала Русь помаленьку креститься. А потом германцы, франки, фрязи, ляхи и еще кое-кто, в своей вере от ромеев откачнулись. С тех пор они зовутся латинянами, а мы с ромеями — православными.

— Не пойму, к чему это ты?.. — недоуменно спросил Шарап.

— Да не к чему… — Гвоздило пожал плечами, пододвигая к себе миску каши. — Просто, Папа, как бы, свое берет… Царьград теперь в его власти, и теперь он, как бы, должен благословлять на княжение наших князей…

Сидевший по другую сторону стола Торг протянул изумленно:

— Во-она ка-ак было дело… А мне дед сказывал, когда я еще мальцом был, он в Киеве был как раз в те времена, когда там проповедовал сам Андрей Первозванный. Дед своими глазами видел и все чудеса, что творил Апостол… Тогда же и окрестился.

— Это какой-такой Андрей Первозванный? — переспросил с подозрением на подвох Шарап.

— Эх, темнота-а… — протянул высокомерно Торг. — Это ж сподвижник самого Христа, Сына Божьего!

— Иди ты!.. — И Звяга, и Шарап, и Гвоздило вытаращили глаза от изумления.

— Што с вас взять — нехристи… — протянул Торг, и, поднимая кружку, проговорил: — Не пора ли выпить за уцелевших в сече?

Гвоздило почесал в затылке, протянул нерешительно:

— Привираешь ты чего-то, друже Торг… Мне тот мудрый человек сказывал, будто Христа казнили больше ста лет назад…

Торг смутился, протянул:

— Ну-у… Может прадед про Апостола сказывал…

— Ладно, — сдался Гвоздило, — пора и за уцелевших выпить. Он поднял кружку, рявкнул: — Я поднимаю чашу за уцелевших! Пусть и дальше они бьются столь же доблестно за честь и правду!

Поставив пустую кружку на стол, Батута обратился к Торгу:

— Послушай, Торг, не в службу, а в дружбу… Ты в Киев собираешься?

— Да не… Чего там теперь делать?

— Но в Ольвию-то пойдешь?

— В Ольвию пойду. Как не пойти?

— В Киеве на отдых останавливаться будешь?

— А на кой?.. Да говори, чего надо!

— Понимаешь, мы Киев в спешке покидали, а Серик вернется, как узнает, что мы на Москву пошли?

— Тьфу ты! Вон ты о чем… А я думал, чего серьезного…

— Так ты найди в кузнецком ряду бронника Шолоню и обскажи ему, чтоб он, когда Серик вернется, и направил его на Москву. И еще скажи, что слыхал я краем уха, будто купец Реут дочек своих, которые на выданье, отправил в какую-то обитель; то ли под Новгородом, то ли под Северском?

— Исполню. О чем речь? — пожал плечами Торг. — Ради Серика можно будет и завернуть в Киев… Только в толк не возьму, при чем тут Реутовы дочки?

— Дак одну из них Реут Серику обещал!

— Вона што-о… Я его как увидел, сразу понял — парень не промах! А про Реута люди сказывали, будто убили его…

— Да ты што-о?! — выдохнул Батута.

Шарап и Звяга тоже уставились на Торга, взглядами требуя продолжения.

— Осенью возвращался он из Сурожа, да и напоролся на половцев, возвращавшихся из Киева. Те потребовали десятину, да вы ж знаете Реута — тот за меч. Да куда ж против такой силы? Реута убили, караван ограбили, работников его, что помоложе, в гребцы забрали. Лишь старого кормщика отпустили. Он то мне и поведал все, как было…

— Как кормщика звали? — все еще не веря, спросил Шарап.

— А так и звали — Кормило…

— Значит, правда… — Шарап опустил голову. — Знавал я кормщика Кормилу…

Шарап поискал глазами купчика, который рассказывал байку про таурменей, но тот как-то незаметно исчез, будто и не было его. "Точно, лазутчик…" — подумал Шарап.

Пировали еще долго, но как-то уже без радости; получалась уж скорее тризна по погибшим. Разошлись далеко за полночь. Шарап, Звяга, Батута и Ярец пошли спать в сани, зная, какой там дорогой товар прибит к настилу. Детей женщины давно уложили в светелке, и сами пошли к ним.

* * *

Как всегда в полдневных краях темнота пала неожиданно. Лисица сказал:

— Серик, я много по степям ходил, но даже я могу с пути сбиться…

Серик проворчал:

— И то верно… Да и кони совсем утомились… Привал! — и он натянул повод.

Спать улеглись тут же, на песок. Зная, что в этих местах даже летом по ночам студено, шубы не забыли прихватить, везли притороченными к седлам. Пристраивая голову на седло, Серик сонно прислушался. Где-то далеко-далеко слышался вой, но явно не волчий, а кого-то помельче. Коней он вроде бы не беспокоил, потому как они возились неподалеку, выискивая среди колючек и диковинных, будто кем-то нарочно перекрученных, деревцев, съедобные былинки.

Солнце еще не вылезло из-за бугра, а были уже не ногах. Кони отдохнули, но были голодны, а потому зло фыркали, и не давали седлать; отскакивали, как только Серик с Лисицей пытались набросить им на спины седла. Пришлось седлать по очереди, пока один набрасывал седло, другой держал коня.

Поехали шагом, не хотелось уж шибко замучивать коней. Лисица сказал задумчиво:

— Пустыню на лошадях не пройти; так и так возвращаться бы пришлось…

Серик откликнулся хмуро:

— Да-а… Не докумекали купцы… Да кто ж знал? Мы в первом походе сами на тридцать дней пути шли по благодатным степям, думали, и дальше степи тянутся. Ну, может, слегка леса загустеют, мол, преувеличил акын…

Лисица осторожно спросил, тщательно скрывая азарт:

— Может, рискнем, а, Серик? Содержатель постоялого двора сказывал о каком-то кишлаке, где верблюдов держат. Скажемся половецкими купцами, купим верблюдов, и дальше, а?..

Серик испытующе глянул на него, спросил:

— Што, так хочется на страну серов и Индию глянуть?

— А тебе не хочется? — язвительно вопросил Лисица.

— Хочется, еще как хочется… — Серик задумался. С одной стороны задумка Лисицы была шибко привлекательной, а с другой — без проводника не пройти по пустыне, а начнешь тут среди местных проводника искать — шибко подозрительно. Проводники, это как кормщик Кормило, на караванном пути всем и каждому известен.

Лисица, блестя глазами от азарта, наклонился в седле поближе к Серику, и, снизив голос, как будто кто его мог тут услышать, проговорил:

— Пошлем десяток, или два хворых с одной телегой с вестью к Реуту, а сами дальше… А лучше, кликнем охотников, а кто не желает дальше идти, пусть возвращаются. Многие хотят дальше идти…

Серик медленно выговорил свои соображения вслух:

— Среди местных искать проводника шибко подозрительным покажется…

— Ничего не подозрительным! Скажем, захворал наш караванщик, обратно в Мараканду отправили. Да и без проводника можно пройти! Ты чуял, как караванная тропа верблюжьей мочой провоняла? Слепой пройдет до самой страны серов!

Серик проговорил нерешительно:

— Ну, хорошо, мы-то, небось, пройдем, а купеческие караваны половцы все равно не пропустят. К чему им барышами делиться с русскими купцами? Реут сказывал, они на посредничестве та-акие барыши загребают!..

— Да и плевать! Коль уж так далеко забрались, хочется и на дальние страны поглядеть, а может и до края земли сходить — он же от страны серов наверняка рукой подать…

Серик рубанул кулаком воздух, решительно выговорил:

— Ладно! Соберем круг. Такие дела старшей дружиной не решают, тут надобно голос каждого услышать… Да и подготовиться надобно. Привыкли мы на Руси даже воду с собой не возить. Там на каждом шагу ручейки журчат… А тут без фляги для себя, и бурдюка для коня — никак не обойтись. А у нас ни бурдюков нет, ни фляг. Я смекаю, чем дальше в пески, тем меньше воды…

С восходом солнца и воздух, и пески начали стремительно накаляться. Приходилось беречь лошадей; ехали шагом, лишь изредка переходя на рысь. И то кони уже к полудню притомились, на рысь переходили нехотя, и если не понукать, тут же самовольно переходили на шаг. Лисица, молчавший всю дорогу, озабоченно проговорил:

— Если к вечеру не найдем воду, запалим коней…

Серик проворчал:

— Где ж ее тут найдешь?

— А ты колодец высматривай. Я несколько раз видел помет овечий и лошадиный — живут в этих гиблых местах люди, жи-иву-ут…

Серик проворчал скептически:

— Кабы еще знать, как здешний колодец выглядит… Из чего тут срубы ладят?

Лисица обронил нерешительно:

— Из камня, поди?..

— Где ты видишь камень? Сплошные пески… — проворчал Серик.

Снова на долго замолчали. Вдруг Лисица натянул повод, Серик последовал его примеру, вопросительно уставился на него. Лисица указал плетью в сторону:

— Вишь, чего там?

— Ну, камни лежат… — пробормотал Серик.

— Ты глянь, как они лежат!

Серик пригляделся, выдохнул:

— То-очно… Степняки же свои палатки по низу камнями обкладывают. Вот только где они их берут в степи?

Они свернули чуть в сторону, и вскоре разглядели аж три круга, выложенных из камней. Лисица весело протянул:

— Я ж говорил; живут тут люди, жи-иву-ут… Давай колодец поищем. Похоже, это зимнее стойбище.

Серик проворчал, нехотя слезая с коня:

— Зимой можно и из снега воду добывать…

— Ты думаешь, тут бывает снег? — Лисица почесал в затылке, проворчал как бы про себя: — Может и бывает… Однако, давай поищем колодец. Вишь, тут отбросов всяких полно, мусора; видать уж много лет тут зимняя стоянка…

Серик пожал плечами, пробормотал:

— Отсюда на тысячу шагов каждую былинку видать. Где ж ты видишь колодец?

Лисица назидательно выговорил:

— В пустыне вода на вес золота. Кто ж такое богатство на виду держать будет? Поди, прикрыли чем-нибудь, да песком присыпали…

Они принялись ходить вокруг стойбища постепенно расширяющимися кругами. Серик первым наткнулся на странное пятно песка, лишенное даже колючек, почти правильной круглой формы, примерно сажень в поперечнике. Он осторожно поставил ногу на край пятна, топнул — песок слегка пружинил. Он окликнул Лисицу:

— Кажись, нашел…

Подошедший Лисица достал меч, ткнул в песок — меч уперся во что-то мягкое и податливое. Бросив меч в ножны, Лисица опустился на колени, и принялся разгребать песок руками. Вскоре показалась бурая кошма.

— Точно, колодец! — весело воскликнул Лисица. — Подмогни, чего стоишь?

Вдвоем они быстро отгребли песок с одного краю, завернули кошму — в лицо пахнуло влажным, прохладным воздухом. Кошма лежала на плотно уложенных корявых стволиках деревцев, которые то и дело встречались в пустыне в виде небольших рощиц. Убрали несколько стволиков и в замешательстве уселись на краю провала в песке. Серик проговорил потрясенно:

— Это ж какого труда стоило такой колодец выкопать!..

Сруба никакого не было. Вместо сруба был плетень, все из тех же корявых деревцев.

Лисица раздумчиво проговорил:

— И как же воды достать? Ни ворота, ни бадьи… — он поднялся, сходил к стойбищу, принес небольшой камень, бросил в колодец, прислушался, наконец внизу слабо плеснуло: — Саженей двадцать! — потрясенно выговорил Лисица.

— Даже если оба аркана свяжем — все равно не хватит… — проговорил Серик разочарованно. — Да и все равно зачерпнуть нечем. Даже котелок не прихватили…

— Ладно, придется потерпеть, — обронил Лисица, и принялся закладывать дыру стволиками деревцев.

Помогая ему, Серик проворчал:

— Мы-то потерпим, а каково коням?..

Лисица промолчал, набрасывая кошму. Серик было, принялся присыпать кошму песком, но Лисица махнул рукой, проворчал:

— Ветром затянет… Поехали уж. Придется ночью идти. Вон, уже горы видно. Авось к утру и наткнемся на ручеек…

Когда село солнце, стало полегче, но все равно пить хотелось неимоверно, хоть и не сохло во рту, как днем. Остановились, переждать короткие сумерки. Когда появились звезды, Лисица долго разглядывал небо.

Серик проворчал:

— Пошли уж. Чего тут думать? Вон, звезда-матка должна глядеть в левое ухо, и вся недолга…

— В ухо то в ухо, но очень уж не хочется лишку идти… — пробормотал Лисица. — Я так полагаю, звезда-матка чуть сзади должна быть, а нам лучше держать путь во-он на ту звезду, — и он указал на яркую звезду, горящую над окоемом.

Серик промолчал, тронул коня, и они потащились на путеводную звезду, грезя о говорливом, прозрачном ручейке, стекавшем с чужих гор.

После полуночи пришлось спешиться — кони совсем выбились из сил. Звезда, вечером горевшая над самым окоемом, вскарабкалась повыше. Идти было легко, ни трава под ногами не путалась, ни овражков не попадалось. Перед рассветом кони вдруг зафыркали и дружно потянули правее. Лисица радостно воскликнул:

— Воду почуяли! — и вскочил на своего коня.

Серик последовал его примеру, отдохнувшие кони, и взбодрившиеся от запаха близкой воды, зарысили к проявившимся в предрассветном сумраке буграм. Свесившись с седла, Лисица вгляделся в землю под ногами, крикнул:

— Серик, а ну-ка глянь, у тебя, сказывают, глаза, как у кошки…

Серик свесился с седла и ясно разглядел следы телег, сказал:

— Похоже, мы прямо на своих вышли…

Уже совсем рассвело, когда впереди завиднелась полоса каких-то кустиков, кое-где торчали и чахлые деревца. Следы тележных колес, завернули левее, вдоль полосы растительности. Лисица остановил коня на склоне, указал вниз, на пересохшее русло ручья, сказал:

— Если там выкопать яму, в ней будет вода…

Серик хмуро обронил:

— К чему копать? За то время, что будем копать, может, и сам ручей найдем…

Лисица молча тронул коня. Вскоре завиднелся и табор; составленные в круг телеги, дальше, на склонах неширокой долины паслись кони. Серик проворчал:

— Што за беспечность… Где сторожа?

Лисица откликнулся:

— Плохо ты Чечулю знаешь… Есть сторожа, только не показываются…

В таборе уже зашевелились, выбежали за телеги, встречать. Серику вдруг так неимоверно захотелось пить, что он перестал видеть знакомые радостные лица — он видел только блестевшее на солнце зеркало воды. Конь с разгону влетел в запруду, и резко остановился, расставив все четыре ноги. Серик перелетел через его голову, шлепнулся в воду. Было мелко, он встал на дне на четвереньки и принялся упиваться прозрачной, вкусной, как франкское вино, водой. Лишь выхлебав не меньше ведра, поднял голову. Рядом так же на четвереньках стоял Лисица. Тот вообще сунул всю голову в воду, и, наверное, втягивал живительную влагу даже ноздрями. Кони, наоборот, часто поднимали головы, и перекатывали воду во рту, роняя блестящие на солнце струи. На берегу сгрудились все дружинники и молча глазели. Серик еще похлебал водички, но уже не от необходимости, а впрок, и побрел к берегу. Чечуля спросил сочувственно:

— Давно не пили?

Серик мотнул головой, обронил:

— Да не, всего один день и две ночи… — он огляделся, и увидел на берегу запруды множество застарелых и засохших овечьих следов, спросил: — Тут местные народы, похоже, проживают?..

— Как только нас увидели — откочевали вверх по долине, изредка доглядывают издалека…

Серик озабоченно сказал:

— Как только кони напьются — пусть их кто-нибудь поводит, а то как бы не запалились… А нам чего-нибудь поесть бы, да побольше, и круг собирай; судить и рядить будем, что дальше делать. У Лисицы задумка имеется, и мне она отчего-то по нраву.

Серик с Лисицей хлебали наваристую похлебку из какой-то дичины, когда издалека донесся пронзительный свист. Чечуля встрепенулся, сказал:

— С верху долины стражи весть подают; видать местные народы наконец-то решились вызнать, кто мы такие…

Серик с Лисицей успели и похлебку дохлебать, и сахарные косточки обглодать, и еще водички попить, когда, наконец, объявился местный житель, числом один. Житель был уж и не жилец — уж такой это оказался древний старик. Серик разглядывал его, а старик разглядывал по очереди дружинников, да глаза его были внимательными, цепкими, будто у хищной птицы. В чертах лица присутствовало что-то от степняков, но и проглядывали явственно половецкие черты. Чечуля опомнился первым, уважительно поклонился в пояс, повел рукой в сторону костра, с висевшим над ним котлом, проговорил по-половецки:

— Милости прошу быть гостем.

Старик понял, принялся кряхтя заносить ногу над конским крупом, Чечуля рявкнул:

— Да помогите ж ему! А не то грянется на землю, сородичи еще чего не то подумают…

К старику подбежали стоявшие поблизости дружинники, осторожно сняли с коня, поставили на ноги. Тяжело шагая, старик подошел к Чечуле, поклонился, сказал:

— За честь благодарю… — и рядком с Чечулей направился к костру.

Серик отстал на шаг, благоразумно полагая, что если это лазутчик, пусть думает, будто Чечуля военный вождь. Расселись вокруг постеленной на земле холстины на шкуры сохатых да оленей. Кашевары проворно расставили миски с мясной похлебкой, Чечуля сказал:

— Угощайся, уважаемый, чем богаты, тем и гостей потчуем.

Старик покивал, сказал, осторожно беря деревянную ложку:

— Доброе угощение, свежее мясо…

Серик воспользовался случаем, и еще выхлебал добрую миску похлебки. Наконец старик облизал ложку, и собрался заговорить, но Чечуля ловко его упредил, спросив:

— Что за люди? Чем кормитесь, уважаемый?

Старик помолчал, сказал осторожно:

— У гор живем…

— А как прозываетесь-то? — не унимался Чечуля.

Старик недоуменно поглядел на него, повторил:

— У гор живем…

Тут встрял Лисица:

— Ну, чего привязался к человеку? Слышал ведь — угры это!

Чечуля почесал в затылке, сказал:

— Угры живут неподалеку от Галицкой земли, бывал я там…

— Ну, значит, и это тоже угры! — стоял на своем Лисица.

— Угры, так угры… — сдался Чечуля.

Старик, наконец, задал мучивший его и сородичей вопрос:

— Ну, а вы что за люди? Зачем пришли на нашу землю?

Чечуля торопливо выговорил:

— Да уйдем мы скоро! Маленько отдохнем, коней подкормим, и уйдем.

Лицо старика явственно просветлело, и он двинулся дальше:

— Поскорее бы… Коней у вас много, моя долина столько не прокормит. А мой род, однако, зимой с голоду передохнет.

Чечуля изумленно воскликнул:

— Да вас же мало, а долина, эвон какая!

— Не такая уж и большая… — старик осуждающе покачал головой. — Дальше вверх по долине травы скудеют, леса начинаются, а потом и вовсе гольцы начинаются…

Серик спросил с интересом:

— Вы так круглый год и пасете табуны в этой долине?

— Да не-е… Зимой в горах глубокий снег ложится, ни кони, ни бараны из-под него корм добыть не могут, однако в степь спускаемся. Вот так и живем у гор…

Потом еще долго сидели, разговаривали, но разговоры сводились к одному; старик уговаривал поскорее уйти, а Чечуля ловко выискивал доводы, как бы подольше остаться. Серик с Лисицей не выдержали этого состязания в ловкости ума и языка, уснули тут же, благо на оглобли была натянута сохачья шкура, создававшая прохладный тенечек.

Проснулся Серик под вечер, рядом похрапывал Лисица. Серик сел, огляделся. Неподалеку сидел Чечуля, и что-то мастерил с помощью ножа и шила. Серик проговорил недовольно:

— Пошто не разбудил?

Чечуля пожал плечами, обронил:

— А куда торопиться? Все одно отдыхать коням надобно…

— Горчак где? — все еще недовольным тоном осведомился Серик.

— А со своей половчанкой вверх по долине поднялся; видать наедине желает побыть, а не только за местными доглядывать…

— Пошли кого-нибудь на замену, да круг собирай… — Серик поднялся на ноги, такого с ним еще не бывало: ноги, спину, плечи ломило так, будто его дубинами охаживали с полдня.

Он спустился к запруде, оглядел нехитрую плотину; сложена она была из огромных камней, они-то и держали на себе загородку из более мелких камней. Потому, видать, весной плотину не сносили вешние воды. Из-под камней сочился невеликий ручеек, но вскоре исходил на нет в старом русле. Серик обошел запруду, нашел питающий ее ручей, лег на теплые камни, и долго пил прозрачную, как слеза, и вкусную, как вино, воду гор. Потом умылся, и пошел к стану, где уже собрались дружинники, шумно обсуждая вопрос: возвращаться, или не возвращаться?

Завидя Серика, все расселись; кто по телегам, кто прямо на землю, примолкли. Серик сказал:

— Щас Горчак приедет, и начнем разговор…

Легок на помине, появился Горчак. Он скакал на своем жеребце на франкский манер, гордо выпрямившись. За ним, на степняцкий манер припав к гриве коня, летела половчанка. Серик подивился: ну, чисто пацан…

Горчак спрыгнул с коня, вошел в круг, поздоровался и отошел к ближайшей телеге. Там подвинулись и он сел с краю.

Серик заговорил:

— Ну, теперь все в сборе… — он обвел взглядом напряженные лица. — Мы разведали путь, нашли и караванную тропу. Я так полагаю, здесь имеется узкий проход меж гор, вот караваны и идут через него наискосок. С гор сбегают ручьи и речки, потому караваны и держатся у подножья гор. Если мы пойдем дальше у подножья, то вскоре выйдем на караванную тропу. Но горы вскоре кончатся, кончатся и ручьи, с них сбегающие. То еще Горчак разведал, когда ходил в страну серов. Дальше пустыня, а пустыню на конях не пройти, хоть на караванном пути и есть колодцы, да и постоялые дворы имеются. Мы на таком побывали… — Серик замолчал, обвел взглядом дружинников. У одних лица прямо засветились радостью, но у многих было написано явное разочарование. Пауза затянулась.

Кто-то не выдержал, нетерпеливо выкрикнул:

— Да говори ты, чего тянешь кота за хвост?!

Серик медленно выговорил:

— У Лисицы есть задумка; продать коней, купить у местных народов верблюдов, и дальше, по караванному пути… В страну серов… — повисло жуткое молчание, даже было слышно далекое блеяние овец. Обведя взглядом круг лиц, Серик медленно выговорил: — Неволить я вас не могу, потому как свободного пути мы в страну серов не нашли, и этот поход — дело добровольное, из чистого любопытства. Так что, подумайте до утра, а завтра и решим, кто дальше пойдет, а кому возвращаться.

Блеяние овец стало громче. Серик недоуменно оглянулся, спросил, ни к кому не обращаясь:

— Эт-то еще што такое?

Из-за бугра появилось небольшое стадо овец, которое гнал парнишка верхом на низкорослой лошадке.

Чечуля равнодушно обронил:

— А это я у старейшины сторговал, пока вы с Лисицей дрыхли без задних ног. Дичины тут маловато бегает, да и непривычны мы в горах охотничать…

Дружинники радостно загомонили, и принялись деятельно готовиться к пиру; кто побежал дрова собирать, в невеликую рощицу, тянущуюся по верху склона долины, кто взялся овец резать и свежевать.

Что ни говори, но последние недели похода были голодны; шли по пустынным местам, земля была, где каменистой, где вообще пески лежали, так что дичины встречалось мало, а коней есть дружинники отказывались наотрез. Так что, отощали и люди и кони. Из экономии баранов решили не жарить, а варить похлебку, и потом пировали далеко за полночь, объедались нежным мясом, и опивались густым бульоном. Несмотря на явственно дружеское расположение местных народов, Чечуля посоветовал удвоить число сторожей, так что Серик послал четверых стрельцов на верх склонов долины, к самым каменным лбам. Ночь прошла спокойно, однако спустившиеся наутро к табору стрельцы, сообщили, что видели, да и слышали, как по самому верху, по скалам, будто бы ночью пробралось несколько всадников, и ускакали в степь.

Хмуро выслушавший доклад Чечуля, проворчал:

— Уходить надобно, мы в этой долине, будто в западне…

— А без этой долины, мы будем вовсе без воды… — откликнулся Лисица.

Серик молчал, глядя вдаль, туда, где меж склонов открывался кусочек степи. Все замолчали, и Серик почувствовал на себе вопрошающие взгляды. Наконец он проговорил тихо:

— Чечуля, вели собрать круг…

Круг и собирать не нужно было, никто и не думал разбредаться; кто доедал похлебку, оставшуюся после вчерашнего пира, кто просто слонялся по табору. Серик обвел взглядом дружинников; по их лицам явственно читалось, что все они уже приняли решение, непонятно было — какое. Он коротко бросил:

— Кто со мной — о десную, кто домой — о шуйцу…

Будто только того и ждали, дружинники зашевелились, прошли встречными потоками, и вскоре снова затихли. Оказалось, что разобрались примерно поровну. Серик сказал:

— Лисица, ты ж сказывал, что многие хотят дальше идти…

— А эт тебе што, не многие? Я ж не говорил, что все… — хмуро проворчал Лисица.

— Тогда ладно, отсюда и разойдемся; кто назад пойдет, пусть повременят, поможете бурдюки шить. Коней поделим пополам. Те, кто дальше пойдет, коней обменяет на верблюдов, оставим только полсотни боевых коней, на всякий случай. После завтра погоним коней на продажу, пусть пару дней подкормятся, а то шибко заморенные. Местные народы, я так полагаю, не дураки торговаться; за четверть цены таких коней запросто сторгуют. Горчак, ты сними две копии с чертежа: одну Реуту отправим, другую — Хромому Казарину.

И началась деятельная подготовка к дальнему походу. Кто шил бурдюки, кто подлаживал подрасхлябавшиеся телеги. К вечеру второго дня, вдруг сверху, со скал, послышался свист дозорного. Трудившийся над копией чертежа Горчак, поднял голову и задумчиво сказал:

— Похоже, наш поход закончился…

Серик вскарабкался на скалу, дозорный молча указал ему в даль, туда, где в створе долины открывалась степь. Серик вгляделся, и хоть опускавшееся солнце било чуть ли не в самые глаза, сумел разглядеть плотную светлую массу, как бы катящуюся по пустыне, и клубы пыли, поднимающиеся за ней. На взгляд Серика, шло не менее четырех сотен всадников, но что скрывалось позади них в клубах пыли, разглядеть уж вовсе не было никакой возможности; там могла ехать на телегах и пехота. Серик проговорил:

— Ты тут доглядывай, да попробуй посчитать, когда ближе подойдут. С вечера они на приступ не полезут, будут ждать утра, так что, успеешь отступить… — и пошел вниз, по крутой тропинке.

Дружинники уже сгрудились в таборе, молча ждали, пока Серик спустится со склона. Оглядев их, он проговорил медленно:

— Идут сотни четыре конных…

Чечуля возбужденно крикнул:

— Седлать, и прям щас на сшибку идти! Если они запрут нас в этой долине, сидеть нам тут до скончания жизни…

— Какая сшибка?! — воскликнул Серик. — С обозом не сможем пробиться, а без обоза — смерть!

Чечуля безнадежно махнул рукой, пробормотал тихо:

— Так и так — смерть…

Серик шарил глазами по склонам долины, углядев кое-что, быстро заговорил:

— Погоди помирать… Помирать погодь… — он протянул руку ко входу в долину, указал пальцем: — Глянь, вон отличное место… Там встанем… Как раз в два ряда долину перекроем. Шибко уж удобная теснина…

Действительно, с одного бока долины, выпирали скалы, с другого — близко подходил отрог и шибко уж крутой был склон его.

Чечуля вгляделся, и лицо его просветлело, он спросил весело:

— Ты где воинскую науку постигал?

— С князем Романом против печенегов стрельцом стоял…

— Ну, Серик, молодец! Запруду подлатаем, чтобы ни капли воды не утекало; через месяц в старом русле вовсе воды не останется, копай, не копай… Силой не отобьемся, измором возьмем…

И работа закипела: в сухом русле и по берегам в ряд составили телеги, связали их ремнями, нарезанными из сохачьих шкур. Чечуля смерил шагами ширину свободных промежутков, яростно ругнулся:

— Эх! Все одно лишь на два ряда получается! В два ряда не сдюжим, а, Серик?

— Не сдюжим — значит, смерть примем… — спокойно выговорил Серик. — За телегами стрельцов поставим, и вверху на склонах, тоже стрельцов посадим. Гляди, какой перестрел получается!

— Перестрел хо-оро-оший… — протянул Чечуля. — Только тебе тоже придется стрельцом сидеть на скалах…

— А тут кто будет?..

— Я, кто ж еще? — удивился Чечуля. — Тебе, Серик, равных нет, так чего ж ты тут будешь зря мечом махать? Коли стрелами можешь десятками укладывать…

Серик нехотя признал правоту Чечули, и отправился к табору, готовить стрелы. Самострельные стрелы он почти и не расходовал, их был полный запас, а вот лучных осталось маловато. Однако пришедшие готовиться к бою дружинники, принялись складывать у его ног свои стрелы: кто пяток положит, а кто и десяток. При этом ободряюще хлопали по плечу, говорили: — "Ты уж не подкачай, Серик, чтоб каждая стрела цель находила. Нам же вернуться надобно, а то и на край света поглядеть…"

Подготовившись к завтрашнему бою, Серик полез на скалы. Было еще светло, и он во всех подробностях разглядел будущих врагов. А то, что это враги, стало ясно с первого взгляда. Половцы встали табором у сухого русла; кто шатры ставил, кто ямы копал, чтобы добыть воду. Пехоты не было, но был порядочный обоз, состоящий из вьючных верблюдов. Но от этого не легче — перевес двойной, а половецкий всадник и в пешем бою неплох.

Зная нрав половцев, спать улеглись в кольчугах, с оружием под рукой; все знали, что половцы могли и ночью напасть. Однако ночь прошла спокойно, на рассвете стан зашевелился. Наскоро подогрели на кострах с вечера приготовленную похлебку из баранины, поели и пошли строиться под водительством Чечули. С Сериком остались два десятка лучших стрельцов. Он оглядел воинство — люди были в годах, показавшие себя еще зимой в охотах на сохатых да оленей, у некоторых были самострелы царьградской работы. Лисица старательно протирал тряпочкой, смоченной в масле булатный лук своего самострела. Серик пригляделся, а самострел-то был германской работы, а это даже лучше, чем царьградский.

Серик проговорил:

— Вот я с тобой уж пуд соли съел, а все не разгляжу тебя до конца, Лисица; и меч то у тебя иберийский, и самострел германский — все самое лучшее…

— Да и вояка я не из худших… — ухмыльнулся Лисица. — Говори, чего делать-то мне?

— Возьми двоих, и лезьте на кручу, туда, где дозорные сказывали, какие-то всадники пробирались. И если в обход пойдут, огненными стрелами дайте знать, что своими силами не управитесь. Ну, а коли управитесь, так управляйтесь…

Лисица молча ткнул пальцем в троих, и они не спеша полезли на крутой склон. Серик оставшихся распределил поровну на оба склона, себе выбрал отличное местечко на выпирающей в долину скале; на выступе, торчащем из скалы на высоте в десяток саженей. Отсюда все открывалось как на ладони, даже из лука перестреливалась вся долина. Серик критически оглядел строй; Чечуля, оказывается, и пехотинец был умелый. Центр был накрепко привязан к телегам, а крылья он загнул слегка вперед, поставив там воинов в один ряд, за счет чего усилив центр до трех рядов. Серик проворчал под нос:

— А што, умно… Склоны крутые, тут и один ряд сдержит…

Получив место в строю, пешцы не стояли без дела; всяк обустраивался по вкусу, кто вбивал колья перед строем, кто накидывал крупных камней. На камне и конь может ногу сломить, и пехотинец споткнуться, а тут уж от твоего умения зависит, успеешь нанести удар, пока он не закроется щитом, так и победу можешь принести. В пешем строю любая брешь может победу принести, еще Шарап поучал. Серик посетовал, что у всех круглые щиты для конного боя, пехотные, удлиненные, с острым нижним концом, который можно воткнуть в землю, невпример надежнее в пешем бою. Вдруг послышался свист. И хотя дозорного отсюда видно не было, так ясно стало, что половцы двинулись. Серик подтянул ремешок колчана, чтобы оперения стрел поднялись над плечом, ощупал висящий на поясе колчан для самострельных стрел, еще раз осмотрел прислоненный к камню самострел. Тут послышались шаги, посыпались камни, на выступ кое-как вскарабкался ногаец. В одной руке он держал самострел, в другой — толстый корявый костыль. Тяжело отдыхиваясь, проговорил:

— Чечуля прислал… Г-рит, хромой — не вояка… Да я и стрелец не шибко хороший… На той неделе ногу подвернул вот, никак не проходит, зараза…

Серик хлопнул его по плечу, проговорил весело:

— Ничего, самострелы мне будешь заряжать. То-то поджарим бока половцам…

Серик все еще половцев не видел, но судя по тому, как строй внизу подтянулся, воины подобрали копья с земли, они были уже близко. И вот, наконец, они показались из-за склона; ехали плотной массой, ощетинившись длинными копьями. И тут Серик понял каким-то наитием, что они попытаются в конном наскоке пробить строй, не считаясь ни с какими потерями. Они ехали по обоим берегами высохшего ручья, и казалось, будто спали в седлах. До них было тысячи полторы шагов. На таком расстоянии из самострела в движущуюся цель не может попасть даже самый искусный стрелец, но в такой плотной толпе стрела свою цель наверняка найдет. Серик проворчал, накручивая ворот самострела:

— Ну, щас я вас разбужу…

Он примерно подвел острие стрелы к передним всадникам и спустил тетиву. И сам удивился, что попал, правда, не в того, в кого целил. Принимая заряженный самострел, спросил:

— Как звать-то тебя, запамятовал я чего-то?..

— Шкандыба меня прозвали… — просипел ногаец, с натугой вертя ворот самострела. — Который раз уж ногу подворачиваю; как соскочу с коня, так и подворачивается, зараза…

Другие стрельцы тоже начали постреливать. Стрелы часто находили цели в густом строю, но половцы будто не замечали столь ощутимого урона. Вот они подъехали на расстояние полета лучной стрелы. Серик проговорил:

— Щас на сшибку пойдут… — и отложил самострел, взял лук, наложил стрелу на тетиву, и тут снизу прилетела стрела. Не такие уж и беспечные оказались половцы, не менее сотни в задних рядах, повесив щиты за спину, били из мощных, гнутых луков по стрельцам, засевшим на скалах. Серик рявкнул: — Шкандыба! Прикрой меня щитом!

Шкандыба, шипя от боли в ноге, кое-как пристроился на коленях на краю выступа, уперев край щита в камень. Серик, высмотрев цель, на миг высовывался из-за щита, пускал стрелу, и снова прятался. Половецкие стрельцы видать были умелые, уже не менее полудесятка стрел торчало в щите, да столько же валялось, ткнувшись в скалу. Половцы сразу углядели, где сидит самый умелый стрелец. Вот они пришпорили коней, и с дикими воплями ринулись вперед. Их стрельцы так и продолжали ехать шагом, густо посыпая стрелами и русских стрельцов, и русский строй. Серик уже стрелял стоя во весь рост, не прячась за щит. Половцы еще не доскакали до русского строя, а Серик уже изловил аж четыре стрелы. Слава юшману братовой работы! Булатные пластины легко выдержали тяжелые половецкие стрелы. Внизу, возле телег заклубилась замятня; половцы уткнулись в русский строй, которые на конях — тыкали копьями, те, под кем коней убили, вертелись вокруг конных, и тоже тыкали чем попало в строй, размахнуться для удара не было места. Серик заорал, скаля зубы:

— Ну и дурак же ваш воевода! Кто ж в конном строю в лоб на пехоту ходит?!

Щедро рассыпая стрелы, Серик не забывал оглядывать и поле боя; на противоположном краю долины, стоящий на склоне отрога строй, положив копья на землю, лупил из луков по сгрудившимся в центре половцам. Увидя, что строй стоит, будто вкопанный в землю дубовый тын, Серик принялся стрелять по половецким стрельцам — от них можно было ожидать наибольший урон. Стрельцы сразу поняли, что за них взялись всерьез; навесили щиты на руки, а так стрелять невпример труднее, так что стрелы теперь били в скалу значительно дальше от Серика. Примостившийся у его ног Шкандыба, лупил из самострела не утруждая себя прицеливанием, в самую гущу клубящейся толпы половцев. И наконец половцы поняли, что в конном строю русский строй не одолеть, отхлынули; завесив спины щитами от стрельцов, поскакали прочь. Серик бил им вслед, пока мог достать. Наконец опустил самострел — последний половец исчез за выпирающей скалой. Серик медленно обвел взглядом побоище: строй дружины стоял неподвижно, будто еще не веря, что половцы ускакали, перед ним лежал целый вал из конских и людских трупов. На телеги вскочил Чечуля, и принялся неторопливо прохаживаться взад-вперед. Приложив ладони рупором ко рту, Серик проорал:

— Э-ге-ей, Чечу-уля! Каковы потери?

Чечуля остановился, поднял голову, крикнул:

— Полтора десятка!.. — добавил, помолчав: — Щас в пешем строю пойдут!..

Серик проворчал раздумчиво:

— Интересно, у ихних стрельцов самострелы имеются? Поснимают нас отсюда, как тетеревов…

Шкандыба откликнулся:

— Как в конном бою из самострела стрелять? — однако особой уверенности в его голосе не было.

Серик едва успел пополнить опустевший колчан из связки стрел, как появились половцы. Видать они и не ускакали далеко, так только, на полет стрелы. Серик пригляделся, и мимоходом возгордился: строй половцев шагал в два ряда, и лишь по противоположному берегу сухого русла двигался сгусток в четыре ряда, явно подальше от Сериковых стрел. Сам бы он попытался проломить русский строй как раз по этому берегу сухого русла, тут было невпример удобнее. Серик бросил сквозь зубы:

— Шкандыба, высеки огонь, надо запалить огненную стрелу, указать Чечуле, где главный удар, да и стрельцам надобно указать, куда бить…

— Стрельцы сами видят, куда бить… — проворчал Шкандыба, однако заскворчал кресалом по огниву.

Вскоре зачадил заранее припасенный факел, Серик запалил толсто обмотанный куделей наконечник стрелы, задрал лук высоко в небо и пустил стрелу навесом, чтобы каждый видел, где половцы идут в четыре ряда.

Рядом Шкандыба радостно воскликнул:

— Нету у половцев самострелов! Вишь, стрельцы опять на конях едут, и, видать, в пролом наладились…

— Похоже на то… — проворчал Серик, откладывая лук и берясь за самострел.

На сей раз Чечуле пришлось гораздо труднее: половецкий центр ломил так, что сдвигал русский строй вместе с телегами. Половецкий воевода, смекнувший в первом наскоке, что враги все поголовно неплохие стрельцы, послал и на крылья русского строя по двойному строю, так что, русским и казанцам, стоящим на склоне отрога и долины, пришлось отложить луки и ввязаться в изнурительную рукопашную с противником, который и не стремился их строй пробить. Внизу и вопли прекратились, только слышался лязг, и натужный хрип многих пересохших глоток. Оба строя замерли в адском напряжении, лишь руки сами собой взметывались для ударов, да ратники второго строя бешено работали копьями, будто смерды вилами, спасающими сено от внезапного ливня.

Серик в каком-то отупении цапал воздух за плечом, не умея осознать, что дело происходит не во сне, а просто, в колчане закончились стрелы. Его разбудило лишь совершенно неожиданное явление; откуда ни возьмись, за спинами русского строя, стоящего на отроге, возникли три десятка ратников, построенных в трехрядный строй, и они скорым шагом, сквозь расступившийся строй, пошли, целя в бок половцам. Серик, опамятовав, нашарил на камне сноп стрел, цапнул, сколько в ладонь вместилось, сунул в колчан, выпрямился, накладывая стрелу на тетиву, и тут, прямо у него над головой послышались яростные вопли, витиеватая брань Лисицы. Пуская стрелы, одновременно успевая видеть, как на ничего не подозревающих половцев движется слитная, монолитная масса русских ратников, Серик со страхом ожидал жиденькой дымной дуги огненной стрелы. Но стрела все не появлялась и не появлялась, а это значит, что Лисица держится против отряда, пущенного в тыл русским. Занятые рукопашной половцы не видели надвигающейся опасности, лишь половецкие стрельцы могли углядеть движущийся в тылу половецкого строя отряд, но они были поголовно заняты охотой на Серика и других стрельцов, а потому Серик принялся стрелять не только по всадникам, но и по лошадям, что внесло в ряды половецких стрельцов большую сумятицу; раненые лошади шарахались, вставали на дыбы, били копытами соседей, сбрасывали седоков. От такой прямо-таки не воинской жестокости половцы вовсе взбесились, все, как один, принялись лупить только по Серику, так что вскоре ему пришлось укрыться за щитом, но дело уже было сделано — отряд вломился сзади в половецкий строй. Серика вновь посетило ощущение, будто лопнула кость в огромном теле битвы; некоторое время в самом пекле будто водоворот крутился, а потом половцы отхлынули. Русские и ногайцы, было, переступили через трупы павших, преследовать отступающих, но половецкие конные стрельцы, покидав луки в налучья, наставили копья и недвусмысленно нацелились в ослабленное чело русского строя. Серик увидел, как вскочивший на телегу Чечуля, остервенело дует в рог, хриплые, отрывистые звуки, будто рывками оттянули русский строй назад. Серик вздохнул с облегчением, и принялся оставшиеся стрелы рассыпать вслед половцам.

Наверху, на скалах, еще слышались крики и лязг мечей. Серик полез вверх, цепляясь за выступы. Вскоре он увидел замечательную картину; в узком проходе меж скал стоял Лисица и бешено вертел мечом, а над ним, на скалах, сидели двое стрельцов и били из луков куда-то вниз, Серик со своего места не видел — куда. В проход за раз больше двух не могло протиснуться, да и в проходе валялось не меньше шести трупов, и по ним топтались Лисица, и лезущие в проход половцы. Серик вскарабкался на скалу, к стрельцам и тут увидел, что в узком проходе меж скал сгрудилось не менее двух десятков половцев. Они орали, подбадривая своих, в пешем строю пытавшихся выбить Лисицу из прохода. Серик успел выпустить лишь несколько стрел, когда половцы сообразили, что дела их никуда не годятся, а может, не слыша шума битвы сообразили, что основные силы отступили, и тоже ринулись прочь, в миг исчезнув среди скал. Серик слез к Лисице, сказал, оглядывая побоище:

— Много их было, надо было огненную стрелу пустить… А ну как прорвались бы?

— Не про-орва-ались… — протянул Лисица, осторожно протирая свой меч льняной тряпочкой. — Супротив моего меча, ихние железки, что деревянные палки. Есть такой город в стране Иберии — Толедом прозывается, тамошний мастер меч делал, немаленький кошель золота пришлось отсыпать. Но меч стоит того…

Серик проворчал:

— А мне меч брат делал, так получше твоего иберийского будет, настоящий булат…

— Дак я не спорю… — Лисица равнодушно пожал плечами. — Добычу-то собирать будем? Эвон, какие добрые доспехи; видать не последних воинов супротив нас послали…

Когда, нагруженные половецкими доспехами и оружием, шли к стану, Серик поглядывал с некоторой опаской в сторону половецкого стана. Однако там было тихо; половцы не спеша расседлывали коней, два лекаря перевязывали раненых. На таком расстоянии Серик запросто мог бы попасть в кого-нибудь из самострела, но он уже пресытился кровью. Лишь подивился: зачем трое половецких кнехтов, сидя возле лекарей, щиплют лучину с толстых сосновых чурбаков, и где они тут сосну взяли?

Серик спросил:

— Они чего это, яишню собираются жарить?

Лисица поглядел в сторону половцев, бросил равнодушно:

— Они лучинами раны перевязывают, корпия называется. Я сам не пробовал, а знающие люди сказывали, любую рану махом затягивает, и хоть на другой день снова в сечу…

От половецкого стана отделился одинокий всадник, погнал коня в сторону русского стана. Серик остановился, сбросил поклажу на землю, приготовил лук. Однако половец еще издали принялся размахивать белой тряпкой. Серик терпеливо ждал, когда половец подъедет. Бывалый Лисица проговорил:

— Щас будет просить, чтоб позволили павших забрать… Ты павших отдавай, а на оружие и доспехи не соглашайся, не то перестанут уважать нас, слабину почуют…

Подъехавший половец был без шлема, но в доспехах. Оглядев стрельцов, как бы ненароком держащих луки в руках со стрелами на тетиве, спросил:

— Что за люди? По-нашему разумеете?

Серик насмешливо проговорил по-половецки:

— Чегой-то вы не спрося, кто мы, и куда идем, вдруг накинулись… А ну как мы мирные купцы?

Половец не удивился, проговорил в ответ:

— Мирные купцы пошлину платят, да сначала владыки послов друг другу посылают, чтоб договориться о взаимовыгодной торговле. А вы будто тати крадетесь, пути выведываете… Ладно, не досуг мне болтать с вами; мне к воеводе вашему надобно…

— Говори, чего надо? — проговорил Серик, засовывая стрелу в колчан. — Можешь считать меня воеводой…

— Ты — простой стрелец?!

— А чего тут удивительного? — Серик пожал плечами. — Почему это знатный стрелец не может быть воеводой?

— Вы, значит, русичи? — почти без удивления, будто проверяя свою догадку, спросил половец. — Эвон куда забрались…

Серик проворчал:

— Ты вот сам болтаешь не по делу… Говори, чего надо-то?

— А не отдадите ли тела для погребения?

— Да забирайте… — равнодушно бросил Серик. — На што они нам? Да, и скажи своему воеводе, что мы и оружие с доспехами отдадим, если пропустите нас в степь. Да не свое, конечно, а ваших павших… Мы решили вернуться, так что пусть ваши купцы не опасаются, что отберем у них Великий Шелковый Путь…

Половец молча потянул повод, конь строптиво оскалился, развернулся на месте и рванул галопом прочь.

Сидевший на телеге Чечуля спросил равнодушно, когда Серик сваливал с плеч добытые в бою доспехи и оружие:

— Половец спрашивал, нельзя ли павших забрать?

— Ага… — обронил Серик.

— У них, вроде, телег нету… Щас еще и телеги просить будут…

Серик оглядел поле битвы; русские и ногайцы уже разобрали своих павших, оттащили к стану, и теперь собирали оружие, снимали доспехи с убитых половцев. Без слов поняв его мысль, Чечуля сказал:

— Наших полегло больше пяти десятков. Половцев — почти две сотни…

— Ясное дело… — пробормотал Серик. — В конном строю на пехоту ломить…

Чечуля проговорил:

— Убитых коней половину половцам придется отдать…

— Зачем?! — изумился Серик.

Чечуля поднял бровь, некоторое время смотрел на Серика, наконец, медленно выговорил:

— Половцы просто так не уйдут; и нам и им есть что-то надо будет? А так, поделимся — глядишь, и столкуемся, чтоб разойтись. Они уж поняли, что голыми руками нас не возьмешь… И потом, ты ж представляешь, как после жареной конины пить хочется? А воды-то у них маловато, а жара стоит порядочная…

Они сидели рядком на телеге, устало перебрасываясь фразами, и наблюдали, как от половецкого стана потянулась скорбная цепочка людей с конями в поводу. Давешний половец, уже без доспехов, подошел к телеге, спросил искательно:

— А не одолжите ли телеги?.. А то мы и за два дня всех не перевезем поперек седел-то…

Серик проворчал хмуро:

— Што с вами делать? Берите десять телег, только потом верните.

— Вернем, слово даю…

— Вот и ладненько… Можете и половину убитых коней забрать; чую, нам тут не один день торчать придется…

Половец вскинул голову, пронзительно посмотрел Серику в лицо, спросил медленно:

— А чего это вы такую заботу проявляете? Вам же хуже с нами сытыми воевать…

— А зачем нам воевать? — простодушно ухмыльнувшись, проговорил Серик. — Давайте лучше разойдемся. Так и воеводе своему передай… К тому же, шибко жарко, ямы копать неохота, лошадей закапывать…

Оглядев Серика и Чечулю долгим взглядом, половец принялся умело запрягать своего коня в телегу. Серик спросил:

— Как павших хоронить будем?

Чечуля надолго задумался, наконец, медленно выговорил:

— Половина павших — христиане, остальные многобожники. Язычников нету. Давай всех похороним по обычаю многобожников, в срубах. Христиане ведь покойников хоронят в склепах?

— А где лес на срубы возьмем? — сумрачно спросил Серик.

— Да его тут навалом! Дальше по долине по верху склонов начинаются леса, да нешутейные!

— Так тому и быть… — пробормотал Серик, почему-то чувствуя, как и вокруг него смыкаются стены без окон и без дверей, а сверху будто курган земли давит…