Серик на утро опять не помнил, как оказался в горнице на своей лавке. Сев, он ухватился руками за голову, проворчал с раздражением:

— Победа — дело хорошее, но можно ж только один день попировать! — и побрел на двор.

Как и вчера, выхлебал полбадьи, остальное вылил на себя — только после этого полегчало. Из кузни выглянул Батута, крикнул:

— Тебя вчера дружки на руках принесли, а сами пошли дальше пировать! Ну что, как положено, пойдешь и третий день пировать?

Серик зачерпнул пригоршней снега, сильно растер лицо, и пошагал по утоптанной тропинке к крыльцу, оскальзываясь босыми ногами. Проворчал раздраженно:

— Никуда я больше не пойду… Сил нет… Пировать — не мечом махать. Потруднее будет…

Когда перед полуднем явились дружки, Серик наотрез отказался с ними идти. Посмеявшись, они ушли. Серик попытался помогать Батуте в кузне, но его мутило и из рук все валилось. Тогда он плюну, попросил мать собрать припасов дня на три, надел на ноги меховые сапоги, обрядился в короткополый полушубок, запряг своего верхового коня в сани, кинул в сани тулуп, лыжи, топор, мешок с припасами, осторожно уложил лук, колчан со стрелами, на всякий случай уложил и рогатину, к поясу привесил ножны с широким и длинным охотничьим ножом, и упав боком в ворох сена, выехал со двора. Выглянувшему из кузни Батуте крикнул:

— Дня через четыре вернусь, с дичиной зимовать будем!

Выехав из ворот, спустился на лед и погнал коня вверх по течению. Хоть и укатанная, но пустынна зимняя дорога. Полозья тихим голосом напевали походную песню, похмелье еще давало о себе знать, заставляя призрачно колыхаться прибрежные перелески, то и дело выбегавшие на берег меж окрестных полей. Вскоре Серик свернул в Десну, еще менее накатанный путь. Сейчас же потянулись княжьи ловы; дремучие леса, перемежающиеся обширными полянами, на которых тут и там виднелись стога сена, припасенные специально для туров и оленей. Он успел проехать верст двадцать по Десне, когда начало темнеть. Можно было проехать еще несколько верст в темноте, и добраться до убогого постоялого двора, стоящего среди дремучих лесов и болот, но Серик направил коня на пологий берег, к чуть видневшейся среди мелкой сосновой поросли сухостойной сосне. На уютной полянке распряг коня, заботливо накрыл его попоной, навесил на морду торбу с овсом и принялся рубить сухостоину. Положив два бревна крестом напротив задка саней, запалил на них костер из толстых сучьев, сел на задок саней, протянув ноги к костру, и принялся ужинать вареным мясом и пирогами с капустой, слегка подогрев снедь над огнем. И тут снизошло на него отдохновение души; тишина буквально оглушила, ведь последние месяцы он все время был в толчее, среди людей, в суете и гаме сражения. А тут висела тишина, будто вечная, и от сотворения мира никем не нарушаемая, даже вездесущие вороны на вечерней заре не граяли, тихое хрупанье коня овсом нисколько не нарушало тишины, а лишь усугубляло. Серик поднял голову к ярким звездам, и вдруг подумал, а не прав ли настоятель обители? И не грозный Перун правит миром… Но тут же потряс головой; а какая разница? Что Сварожище, что Бог-Отец… Ведь Спаситель — всего лишь сын грозного бога и земной женщины… А разве ж может сын человеческий спасти всех людей?..

Серик потряс головой, огляделся вокруг; конь хрупал овсом, яркий, бездымный огонь горел ровно, обдавая приятным жаром, уже занялись и бревна — протлеют всю ночь, освещая призрачным багровым светом ближайшие деревья и отпугивая нахальных зимних волков. Серик ухмыльнулся, мотнул головой, окончательно отгоняя наваждение, дожевал мясо, налил из небольшого жбанчика меду в медную кружку, пристроил к огню подогреть. Тем временем конь перестал хрупать овсом. Серик слез с саней, подошел к коню, снял с его головы пустую торбу. Протяжно вздохнув, конь хватанул снегу, похрустел и потянулся к саням, пожевать еще и душистого сенца. Серик вернулся в сани, взял кружку, предварительно надев рукавицу; знал, как жжется медь, нагретая хотя бы и с одного краю на огне. Попробовал мед — в самый раз, и выхлебал мелкими глотками всю кружку, приятное тепло разлилось по телу. Серик потянулся, завернулся в тулуп и рухнул в сани, на мягкое сено. Лишь один раз за ночь, конь разбудил его тревожным фырканьем. Приподняв голову, Серик услышал далекий волчий вой, на самом пределе слышимости, а потому успокоительно потрепал коня по морде, и вновь пристроил голову на душистое сено. Бревна ровно тлели, заливая всю полянку алым сиянием.

Проснувшись еще в темноте, Серик передвинул огарки бревен на кучу жарко тлевших углей, подкинул остатки сучьев и принялся завтракать, разогрев на огне кусок вареного мяса и пару пирогов. Конь продолжал дремать, уткнувшись храпом в ворох сена на санях. Позавтракав, Серик запряг коня. Тело было полно бодрости и веселой силы, как и не бывало двухдневного беспробудного пьянства, по всем жилочкам будто искры жидкого огня бегали. Упав в сани, Серик гикнул, и конь весело зарысил на лед. Колею заметно припорошило инеем, видать со вчерашнего дня по ней еще никто не прошел. Да и кому, кроме мелких купчиков, ездить в дремучие леса, где редко стоят селения землеробов?

Неяркое зимнее солнышко едва поднялось над окоемом, когда Серик разглядел кряжистый, приметный дуб, стоящий неподалеку от берега. Как раз от него верст шесть в сторону от реки, если идти по затесам, можно отыскать избу волхва, с незапамятных лет облюбовавшего эти места. Серик потянул вожжу, конь, артачась, поплясал в оглоблях, очень уж ему не хотелось ступать в глубокий снег, однако прыгнул на целину, угрожающе затрещали оглобли. Увязая в снегу по брюхо, конь дотащил сани до дуба, и встал, поводя назад налитым кровью глазом. Серик ругнулся про себя, выпростался из тулупа, бросил на снег лыжи, сунул ноги в петли, щелкнул вожжами, рявкнул:

— А ну, Громыхало, вперед!

Серик давно уже прозвал своего коня Громыхалой, но на людях избегал его так называть. Еще будучи стригунком, конь очень уж весело громыхал копытами по двору, носясь из угла в угол, с нетерпением ожидая, когда его выпустят пастись с табуном кузнечного ряда. Конь гнул шею, фыркал, взбрасывая по бокам буруны снега. Серик даже ногами не перебирал; держась за вожжи, скользил по целине рядом с санями, хоть и вязли изрядно широкие лыжи в свежем пухлом снегу.

Полянка открылась, как всегда, неожиданно; потемневшая от времени, вросшая в сугробы по самые оконца, крытая дранкой, изба, притулилась у противоположного края полянки под гигантским раскидистым дубом. Высокий тын огораживал небольшой двор за избой, с конюшней и хлевом.

Осаживая коня рядом с избой, Серик заорал:

— Чури-ила-а! Принимай гостя!

Однако изба хранила молчание. Пожав плечами, Серик подогнал коня к воротам в тыне, перелез через них, отодвинул толстый дубовый засов, растворил заскрипевшие створки, провел коня внутрь и принялся распрягать. Распряг. Чурила так и не выглянул из избы. Серик провел коня внутрь хлева, совмещавшего и конюшню. Чурилов конь злобно зафыркал, учуяв чужака, но быстро успокоился. Сидящие под крышей на насестах куры, заполошно закудахтали, коротко промычала корова, и хлев успокоился, моментально определив, что вторгся не серый хищник, а безопасный человек, хоть и чужой. Поставив коня к гостевым яслям, Серик задал ему сена, и пошел в избу. В отличие от других волхвов, Чурила не чуждался новшеств; в избе стояла массивная печь, еще хранившая тепло. Почесав в затылке, Серик пробормотал:

— И куда ж тебя понесло среди зимы?..

Выйдя во двор, он прошел в дальний угол. Там, как помнил Серик, была узкая калитка. Отодвинув могучий засов, Серик выглянул наружу; и точно — в лес убегала свежая лыжня. Видать на рассвете Чурила зачем-то пошел в лес. Надев лыжи, Серик вышел за калитку, притворил ее за собой, пошарил в щели тына, нащупал тоненький ремешок, потянул, засов задвинулся. Если не знать секрета, нипочем не догадаешься, как отпереть калитку, а через тын не вдруг и перескочишь. Размеренно взмахивая руками, Серик побежал по лыжне. Не пробежав и версты, он оказался в такой чащобе, что поневоле начнут мерещиться всякие лешие и прочая нечисть. Однако лыжня Чурилы, как ни в чем не бывало, виляла меж толстенных замшелых стволов. Серик углубился в чащобу, и вскоре почувствовал запах дыма.

Протиснувшись между зло шелестящих еловых лап, Серик оказался на круглой полянке, посреди которой горел яркий, бездымный костер из сосновых сучьев, а возле него сидел на старой медвежьей шкуре волхв. Серик оглянулся по сторонам; он бывал в гостях у Чурилы довольно часто, и ни разу волхв ему не показал капище. Поближе к очагу стоял Перун, грозно нахмуря серебряные брови, топорща золотые усы. И дальше по кругу располагались: Дажьбог, Стрибог, Хорс, Велес и прочие, помельче. Не поворачиваясь, Чурила проговорил:

— Садись, Серик…

Воткнув лыжи в снег, Серик прошел к медвежьей шкуре, сел рядом с волхвом. Ровно, потрескивая, горел костер, грозно хмурились боги, глядя на Серика. Он слегка передернул плечами, подумал, а не догадались ли они о его мимолетных слабостях? Когда он чуть было не уступил уговорам настоятеля обители, да и не далее, как вчера ночью, на него вдруг накатили сомнения…

Чурила молчал, глядя куда-то в пространство за костром. Серик тоже помалкивал; знал, что не любит волхв, когда лезут первыми с разговором. Наконец Чурила медленно заговорил:

— Грядет большое лихолетье на Руси. Много народу окрестилось, власть нового Бога укрепилась настолько, что он начнет скоро силой забирать остальное. Придут чужие люди с мечом и крестом изгонять наших древних богов… Будут топорами свергать наших идолов, мечами убивать волхвов, крестом усмирять единоверцев… Огонь, меч и крест загуляют по Руси. Во славу нового Бога русичи будут резать русичей…

Волхв замолчал. Серик поежился, огляделся по сторонам. Заснеженные ели стояли неподвижно, будто замерли от ужаса при словах волхва.

Серик проговорил осторожно:

— И раньше приходили враги; печенеги, половцы… Ты сам сказывал про готов, от коих германцы происходят… Всех отбили… Не могут пришельцы долго воевать в наших лесах и снегах…

— Не мо-огут… — со вздохом протянул волхв. — Коли против всего народа воюют. А если половина народа христиане, и латины для них единоверцы?..

Серик ощутил озноб на спине, вспомнив Рюрика и германских купцов, с которыми в корчме дрались, и которые оказались вовсе не купцами. Серик вдруг подумал: волхв уже настолько стар, что ему полагалось бы замену себе готовить, но он как жил один, так и доживает… И от этой мысли ему стало еще страшнее.

Волхв тяжело поднялся, опираясь на посох. Серик подскочил, засуетился, пробормотал:

— Я щас… Пожертвую чего-нибудь…

Волхв осуждающе покачал головой, проговорил:

— Ты отошел уже от Перуна…

— Да я… — и Серик осекся, поняв, что волхв насквозь его видит, видит его шатания и сомнения.

Выдергивая свои лыжи из снега, волхв уже будничным тоном проговорил:

— Я полагаю, ты на охоту приехал? Сохатых нынче полно. Снег глубокий, так они раньше времени перешли на кормежку по прибрежным ивнякам да ольховникам. Уделишь старику кус дичины-то?

Старик прибеднялся; какой охотник не уделит ему кус, если рискует, пожадничав, навсегда добычи лишиться?

В тягостном молчании они вернулись своей лыжней к избе. Серик прошел к саням, достал саадак, повесил на плечо, колчан пристроил по привычке на левое плечо, так, чтобы оперение стрел слегка поднималось над плечом.

Наблюдая за ним, волхв сказал:

— Рогатину возьми…

— Зачем? — удивился Серик.

— Нынче сохатые злые. Если с первой стрелы в бок не убьешь — затопчет. Если сохатый бросится, стрелой его нипочем не убить, только рогатиной и можно остановить…

Серик достал рогатину, пробормотал раздумчиво:

— Наверное, потому сохатые злые, что волки раньше времени в стаи сбились…

Волхв быстро зыркнул на него глазом, но промолчал. Видать и он обратил внимание на такую странность нынешней зимы. Как ни в чем не бывало, Чурила проговорил:

— Сохатые и на дневку в ольховниках и ивняках остаются. Там крепь порядочная, волкам сильно потрудиться придется, чтобы на простор их выгнать…

Серик кивнул и вышел за ворота двора. Волхв, держась за воротину старческой жилистой рукой без рукавицы, смотрел ему вслед. Продев ноги в петли, Серик скатился на лед ручья, протекавшего неподалеку от избы, скинув шапку, осторожно повел головой из стороны в сторону; легкий, но явственный ветерок ощущался с верховьев ручья. Стараясь не хлопать лыжами и не шибко хрустеть снегом, он пошел вверх по ручью, старательно очерчивая лыжней каждый его прихотливый изгиб. Рогатина совсем не мешала, а, наоборот, с ней удобнее было идти. Не прошел он и версты, как заметил косо пересекавший ручей след сохатого. Это явно прошел матерый бык, и направлялся он как раз к ивняку, густо росшему в небольшой пойме. Сохатый явно там и пребывал. Серик призадумался; оно, конечно, завалить огромного быка — потом можно до весны хвастаться, но вот есть его — все зубы обломаешь! Тяжко вздохнув, он прокрался мимо ивняка, чтобы не спугнуть быка. Если спугнешь — он же всю округу переполошит, а тут наверняка поблизости пасется компания лосих с телятами этого года и прошлого. Серик пошел дальше, изредка останавливаясь и из-под ладони оглядывая берега ручья. Поднявшееся над вершинами деревьев солнце отражалось в мириадах снежинок и слепило глаза. Снег лежал на лапах елей, толсто прикрыл густые лапы сосен, только ивняки да ольховники мрачно чернели в этом сверкающем великолепии. Наверное, еще и потому сохатые там на дневки оставались, что их бурая шкура без следа пропадала среди сплетений ветвей.

Встретив еще одну пойму, заросшую ивняком и ольховником, Серик вгляделся в девственно чистый снег по берегам, но следов не увидел. Это его не обескуражило. Он осторожно прошел под берегом, и с другой стороны увидел три отчетливых следа. Ага! Явно лосиха с телятами. Один еще совсем малыш, этого года, а второй — прошлого, уже с взрослого сохатого. Серик прикинул направление ветерка; еще несколько шагов и его запах нанесет на лосиху, а уж она медлить не станет. Серик осторожно развернулся, прошел сотню шагов назад своим следом, осторожно вылез на берег и пошел у подножия берегового склона, внимательно вглядываясь в переплетения ветвей и искривленных стволиков. Лосей Серик увидел там, где и ожидал их увидеть; в том месте, где береговой склон переходил в пойму. Тут образовался уютный закуток между прибрежным ельником и ивняком. Лосиха уже поднялась с лежки и чутко прядала ушами, втягивая ноздрями воздух. Видимо ее разбудило шуршание лыж, но незнакомый звук лишь встревожил, запаха извечного врага еще не донеслось, и она медлила. Рядом с ней стоял малыш, радостно тычась мордой в ее бок; видать решил, что мать вскочила исключительно для того, чтобы с ним поиграть. Чуть поодаль стоял и прошлогодний теленок, ростом уже с мать, завидная добыча для настоящего охотника, вкусное мясо до самой весны. Не делая резких движений, Серик воткнул рогатину в снег, вытянул лук из саадака, наложил стрелу на тетиву. И хоть стоял он всего шагах в тридцати, сохатые его все еще не замечали; Шарап, старый охотник, рассказал Серику, что есть такая особенность у сохатых, если стоять неподвижно, то они тебя и не увидят, лишь бы запах на них не нанесло. Серик оттянул тетиву до уха, отпустил, она резко щелкнула по рукавичке, сохатые напряглись, но было поздно — белая бабочка уже прилепилась на бок повзрослевшего теленка. Он прыгнул вслед за матерью, канувшей без следа в ельнике, но тут же зашатался и медленно повалился на бок.

— Ну вот, и рогатина не понадобилась… — пробормотал Серик.

Он подошел к зверю. Что ж, завидная добыча. Теперь бы от волков уберечь, пока за упряжкой бегаешь… Он вытянул из-за пояса специально припасенный клок старой волчьей шкуры, развел небольшой костерок рядом с убитым сохатым и бросил на него обрывок, он тут же немилосердно завонял. Шарап уверял, что такое место, где спалишь хотя бы маленький клочок волчьей шкуры, волки потом несколько лет стороной обегать будут. Привирал, конечно… Но если волки хотя бы до вечера сюда не заявятся — и то ладно…

Вернувшись на лед ручья, Серик побежал по своей лыжне, размеренно отталкиваясь древком рогатины, лыжи весело шуршали по снегу.

Когда он прибежал к избе волхва, тот уже заканчивал запрягать коня. Серик изумился; и как он узнал, что Серик с добычей? Волхв спросил:

— Тебе там помочь, свежевать?..

— Не надо… — Серик махнул рукой, торопливо падая в сани, щелкая вожжами, крикнул: — Лучше котел готовь побольше! Пировать будем…

Чуя вонь от спаленной волчьей шкуры, конь тревожно прядал ушами, зло фыркал. Серик покрепче привязал его к дереву, чтобы не тратить время на успокаивание. Еще немножко, и сохатый замерзнет так, что его и не выпотрошишь, а везти лишнюю тяжесть на санях — конь может и не вытянуть… Выпотрошив сохатого, Серик заботливо сложил в припасенный мешок сердце, легкие, печень и желудок. Кое-что пойдет на жертву Велесу, кое-что на пир с волхвом. Серик знал, что сам Чурила не охотится, но от дичины не отказывается, когда в его избе останавливаются охотники. Поднатужившись, он закинул на сани сначала круп, а потом и перед сохатого, сани жалобно затрещали. Конь присел на задние ноги, кося налившимся кровью глазом. Серик проворчал:

— Ну, ну, Громыхало… Не медведя повезешь…

Серик прикинул, что для него места в санях не осталось, а потому надел лыжи и заскользил рядом с санями. Яркий, радостный денек катился к вечеру. Весело покрикивая на коня, Серик глубоко вдыхал и выдыхал морозный воздух, чувствуя здоровый, веселый голод, и предвкушая наваристую мясную похлебку, жареху из сохачьего легкого, и духмяный мед из многочисленных бортей волхва, далеко окрест раскиданных по полянам.

Над избой волхва уже поднимался густой дым, видать только что затопил печь, дрова еще не разгорелись. Не теряя времени, Серик принялся на чистом снегу у тына снимать шкуру с сохатого; тоже неплохой прибыток, знакомый кожемяка выделает, потом можно будет и сапог на всю семью нашить, и добрый кафтан кожаный справить — износу не будет. Шкура снималась легко, успел таки довезти. Подошел волхв, что-то бормоча под нос; видать, заклинал звериного бога не обижаться за то, что взяли сохатого. Серик еще не закончил снимать шкуру, а волхв уже в котле поставил вариться похлебку, щедро покрошив печенку и язык. На шестке пристроил таган с противнем, на который покрошил легкое, щедро приправив луком и лесным чесноком. После чего прихватил сохачий желудок и пошел в лес, на ходу буркнув, чтобы Серик подкидывал под таган полешков — жареха должна скворчать не переставая, но не особенно сильно.

Прибрав мясо, свернув шкуру, Серик раздумчиво осмотрел долю волхва — переднюю ногу сохатого. Оно, конечно, не богато, но волхв много и не брал, хоть каждый раз, когда Серик приезжал на охоту, без хорошей добычи не оставался. Волхв пришел из леса, когда варево в котле уже упрело в самый раз, да и жареха дозрела — Серик не любил долго вареного мяса. А это молодое, чуть подержи на огне — и само в глотку проскочит. Войдя в избу, Чурила потянул носом, весело потер руки, Серик подметил, что он ходит без рукавиц. Неужто мороз его не берет?

Волхв весело воскликнул:

— Снимай мясо, изверг! Испортишь ведь… — и, прихватив вместительный жбан, вышел вон.

Вскоре Чурила вернулся и Серик ощутил необычайный аромат Чурилова меда, перебивший даже аромат мяса. Бухнув жбан на стол, волхв воскликнул:

— Летом отбою от паломников не бывает, но вот зимой скучновато живется… В аккурат, когда снег лег, только Шарап со Звягой побывали, зато неделю гостили; завалили по сохатому да еще медведя на двоих…

Первый раз Серик побывал в гостях у волхва еще с отцом, тогда же познал и первые премудрости охоты. Волхв крепко дружил еще с дедом Серика. Это ж, сколько ему лет? Хотя, дед второй год, как помер, и до последних дней махал молотком в кузне, так и помер с молотком в руке, возле наковальни…

Серик откинулся спиной на прохладную стену избы, вытянул ноги под столом, прижмурился — хорошо! Спросил, прислушиваясь к бульканью меда, который Чурила разливал ковшом в берестяные кружки:

— Послушай, а почему ты себе смену не готовишь? Вот помрешь, изба развалится — куда я буду на охоту ездить?

Чурила подвинул ему кружку, поставил посреди стола противень с жарехой, сел на лавку и лишь после этого сказал:

— А к чему замена? На всю округу я, почитай, последний настоящий волхв остался. Дальше, до Новгород-Северска, волхвов больше нет. Да и за Новгород-Северском тоже. Там настоятель христианской обители лютует, еще лет десять назад последних волхвов извел. А скоро пришлые латины изведут последних поборников старой веры — мне што, одному с идолами сидеть? А смену на што готовить? На погибель?..

Серик в сердцах воскликнул:

— Да как же придут латины?! Кто им позволит?!

— А они уже пришли, — медленно выговорил волхв. — Князь Рюрик уже чистый латинянин. А есть еще такая штука — унией называется по-латинянски… Ты давай, пей медок. Добрый нынче медок получился… — подавая пример, Чурила опорожнил кружку, крякнул и потянулся ложкой к противню, проговорил весело, будто и не говорил только что страшные слова: — Сначала жареху… Похлебка запросто ее в пузе подвинет…

Серик медленно, мелкими глотками вытянул мед. Действительно, мед — что надо, в меру сладкий, почти как франкское вино, и не в меру крепкий, пожалуй, покрепче франкского вина. Секрет, что ли, Чурила знает?.. Серик подцепил ложкой мяса вместе с соком, осторожно отправил в рот. Да-а… кроме как у Чурилы, вряд ли где попробуешь такой духмяной свежатины… И ведь не скажет, каких корешков да травок накидал в противень…

Утолив первый голод, Серик пробормотал, наливая себе в кружку меду:

— Князь Роман искусный воин; нынче так красно печенегов побил… Я в войске был, стрельцом стоял, все видел… Даст Перун, и латинов побьем…

Тоже наливая кружку меду, волхв проворчал:

— Молодой и глупый ты еще, Серик… Пока печенеги были сами по себе, мы их и бивали. Но в их земли пришли латиняне, крестоносцы, и печенеги стали крестоносцами. По-хорошему, нам бы вместе с ромеями прямо сейчас ударить по ним, пока силу не набрали. Да ку-уда там… Наши князья промеж собой постоянно дерутся, и каждый по отдельности для себя одного выгоду ищет. Щас если какой князь вступит в союз с ромеями, другой тут же к латинянам кинется в союз…

По намерзшемуся за день телу разливалось приятное тепло, мед кружил голову, суровое лицо старого волхва, сидящего напротив, разгладилось, и будто помолодело. Мысли Серика помаленьку тоже разгладились. В конце концов, старики рассказывают, на Руси столько всего происходило, и всегда она стояла крепко. Да и как теплолюбивым латинам и печенегам воевать на Руси? Сколько-нибудь большому войску только зимой и можно ходить по Руси, когда на реках лед. Да где ж на такое количество лошадей корму напасешься?! Русские смерды издавна привычны, при приближении врага, сжигать все, что с собой в трущобы не увезти. Бывалые воины, Щербак с Ратаем рассказывали, сколько случаев было в междоусобных войнах, который век гремящих по Руси, целые рати без следа исчезали в русских лесах. А сколько войн заканчивалось только потому, что рати до места не доходили; коней съедали с голодухи, а то и до сапог добирались…

Очистив противень, они осушили еще по кружке меду, подождали, чтобы жареха улеглась в желудках, и принялись за похлебку. Серику казалось, что в него уже ни кусочка не влезет, но лишь черпнул первую ложку душистого варева, да так и выхлебал полкотла, остальное волхв осилил, даром что худой и жилистый.

До дна жбана было еще далеко, когда Серик ощутил, что вот-вот свалится под стол. Да-а… Крепок медок у волхва… Кое-как доковыляв до лавки, Серик свалился на одеяло из волчьих шкур, с наслаждением вытянул ноги и, ощущая приятную истому, отплыл в крепкий сон.

Проснулся он от слабого запаха смолистого дыма — в печке, потрескивая, разгорались сосновые дрова. Чурила уже покрошил на противень сохачье сердце, остатки легкого, а в котле заваривал похлебку из мелко нарезанных кусочков мяса. Спросил, пристраивая противень на таган:

— Медку принести, голову поправить?

Серик проворчал:

— Последнее дело — пить с утра… Да и в дорогу мне… Когда хмель выходит, шибко холодно становится…

— Ну и правильно… — усмехнулся волхв. — Твой отец таким же был: с вечера жбан меду выцедит, а с утра — как огурчик… Хотя… Дурная примета — оставлять недопитое… Там, со вчерашнего, в жбане осталось…

— Щас, на двор только сбегаю… — пробормотал Серик.

— Ты только в прорубь с разгону не ныряй, — проговорил волхв, — я малость промахнулся, и на мелком месте ее продолбил. Все руки не доходят, на другом месте продолбить…

Посидев в уютном нужнике, Серик скинул рубаху и принялся кидать тяжеленное дубовое бревно, на котором волхв рубил травы и колол дрова. Задушено хекая, швырял вперед, вытягивал из снега, и пружинисто распрямляя спину, швырял назад, или подкидывал высоко вверх и ловил на плечи, ловко пружиня ногами. Пудика четыре-пять бревешко весит, удовлетворенно подумал про себя, когда тело раскраснелось, налившись упругой силой. Но мешок с песком несравненно приятнее… Все ж таки ободрался одним местом о бревно…

Добредя до проруби, разбил специальной колотушкой наросший за ночь ледок, и, скинув сапоги с портками, слез в воду. Ноги тут же уперлись в песчаное дно. Н-да… Едва по бедра… Серик присел, ощущая, как поджимается живот от холода. Течение было сильным, струи обегали бока и плечи, будто русалки гладили своими ледяными ладонями… Взревев медведем, Серик взметнулся из проруби и помчался к избе, размахивая одеждой.

Увидя его, волхв рассмеялся:

— Экий ты еще стригунок, Серик… Одевайся, да садись к столу… Ты нынче же надеешься до дому доехать?

Натягивая штаны и рубаху, Серик проговорил раздумчиво:

— Вряд ли… Шибко тяжелый груз…

— Да-а… Добыча завидная… — протянул волхв. — А я думал, ты быка завалишь…

— Эт, почему же? — удивился Серик.

— А потому, что молодой ты и глупый…

— Ну, не завалил же быка!.. — ухмыльнулся Серик.

— Эт, потому, что уже поумнел маленько. Да и не велика ценность такого трофея… Кабы он с рогами был…

Серик засмеялся:

— Вот ежели бы я к тебе осенью на охоту приехал, то, поди, и соблазнился бы таким трофеем. А безрогая сохачья голова ничем от коровьей не отличается…

Чурила поставил на стол жареху, выставил котел с похлебкой и принялся разливать остатки меда из жбана. Сосредоточенно следя за ковшом, заговорил медленно:

— Шарап со Звягой собирались по медведю на каждого взять…

— Ну и што?.. — пробормотал Серик, выбирая ложкой на противне кусок повкуснее. — Может, не нашли?..

— Тут медведей полно, сам знаешь… Не далее, чем в двух верстах в той стороне — берлога, — волхв махнул ковшом. — А в той стороне — еще… — волхв махнул ковшом в другую сторону.

Серик, подув в ложку, удивленно спросил:

— Ты думаешь, они его стронули?.. И тебе не сказали?.. Ну-у… Шарапа со Звягой подозревать в таком…

— Всякое бывает… — мрачно обронил волхв. — Ты ж знаешь, как Шарап кичится своим охотничьим искусством…

Наевшись, не хуже, чем вчера, допив остатки меду, они вышли на улицу. Волхв растворил ворота двора, Серик вывел коня из парного тепла хлева. Конь радостно пофыркивал; видать ему не очень-то нравилось, стоять в обществе коровы, кур, да еще парочки сварливых коз.

Присев на край саней, волхв вдруг спросил:

— А чего это тебя в войско понесло? Сам говорил, князь Роман умелый воин… С чего это он необученного строю сосунка в битву взял?

Серик неохотно проворчал:

— Я ж говорю, стрельцом стоял…

— Шарап со Звягой, бывшие дружинники, но вот уже лет пятнадцать в строю не стояли, так, поди, и не пошли в войско… На стенах сидели… — волхв явно забавлялся, в усах пряталась язвительная улыбка. — Эт, ты что же, на купеческую дочку глаз положил?

Серик промолчал, вздохнул только. Волхв проговорил серьезно:

— Не тужи, Серик, такие, как ты и заморских принцесс бывает, умыкают…

Чтобы перевести разговор на другое, Серик хмуро проворчал:

— А тебя шатун не беспокоил?

Чурила пожал плечами:

— Меня он и не побеспокоит… Даже если и бродит поблизости. Может, и не поднимали Шарап со Звягой второго медведя?.. Может и подняли, да его волки задрали… Хотя, маловато тут волков… Они ж предпочитают, чтобы поляны широкие были, да поля… Ну, тут гуляет стайка из трех щенков летних, да волчицы. Батя-волк куда-то отлучился… Но волчица никогда не поведет неопытных щенков на шатуна…

Рывком затянув хомут, Серик оглядел припорошенную инеем рогожу, в которую было завернуто мясо, проговорил раздумчиво:

— А чего ж он ко мне не приставал, когда я неподалеку уже от твоей избы на ночевку останавливался?

— А потому не приставал, что ты без добычи был. Теперь, точно не пропустит…

— Ну… — Серик скептически цыкнул зубом. — Очень уж умен твой лесной хозяин…

— Все ж таки ты осторожнее, Серик… — пробормотал волхв. — Зима к концу катится, шатун совсем отощал… Примерно к марту шатуны погибают… Так что, этому недолго осталось… Но дел бы он много еще натворил, будь места полюднее…

Серик даже и садиться в сани не стал; хоть и богатырский у него был конь, привычный носить витязя в доспехах, но утянуть почти целиком сохатого по снежной целине — и для него было тяжеловато. Махнув волхву на прощанье, Серик гикнул, щелкнул вожжами. Конь поплясал на краю утоптанной площадки, но потом все же сошел на припорошенную снегом свою колею. Скрипели полозья, легкий морозец бодрил, поход обещал быть не менее приятным, чем сюда, налегке. Зато теперь гора мяса, есть не переесть до самой весны. А то Батута, намахавшись в кузне молотом, без доброго куса мяса чувствовал себя голодным. Да и Серик тоже, не говоря уж о Ярце. Версты через три, Серик вдруг заметил, что конь тревожно прядает ушами, и, несмотря на глубокий снег, пытается даже перейти на рысь.

Он проворчал благодушно:

— Ну-ну, Громыхало… Волков тут всего четыре, на всю округу. Так что отобьемся…

Однако конь продолжал прядать ушами, а потом начал еще зло фыркать, и косить назад глазом, налившемся кровью. Серику и самому вдруг сделалось как-то тревожно, по спине забегали мурашки. Он то и дело бросал назад взгляды, но колея терялась уже шагах в десяти-пятнадцати. Когда первые паломники торили путь к обители волхва, они не пробивали сплошной просеки, а лишь кое-где убрали мешавшие деревья, чащобы обходили по краю, вот и петлистой получилась дорожка к обители волхва. Серик лихорадочно подумал: — "Ну, если и правда, шатун?! С луком в такой чащобе не успеешь развернуться. Да и не остановит медведя стрела, даже и смертельная…" Еще отец, не раз хаживавший на медведя, рассказывал Серику, как его поднять на задние лапы, да как потом орудовать рогатиной. Медведь — зверь коварный, и когда бросается на человека, не всегда встает на задние лапы, обнажая незащищенный живот. Серик на ходу выпростал из-под рогожи рогатину, попробовал насадку, проверил перекладину, добротно приваренную поперек наконечника. Обычно кузнецы приклепывали перекладину, но заклепки часто срывало в самый неподходящий момент, и стоило это жизни охотнику. Батута же, хоть и не любил охотничье дело, но толк в нем знал — рогатину смастерил добротную. Серик в сердцах плюнул в снег; отец ему рассказывал, как охотиться на правильного медведя, а шатун — медведь неправильный!

Серик прошлой весной, когда ехали в поля половецкие, взял кабана рогатиной на лазе, и то, когда вонзил в бок наконечник до самой перекладины, кабан уже при смерти так крутанулся, что Серик летел шагов пять, пока в камышах не запутался. Так то кабан, а медведю и вовсе бесполезно в горб рогатину втыкать, да и в бок тоже…

И тут конь шарахнулся в сторону, да так, что затрещали оглобли. Боковина саней подбила Серика под колени, и он рухнул в сани навзничь, заорал машинально:

— Стояа-ать!!!

Вышколенный боевой конь замер на месте, а из ближайшего ельничка уже катился бурый ком. Серик машинально цапнул руками, нашаривая рогатину. Под правую руку попалось топорище топора и по какому-то наитию, вскакивая, Серик подхватил левой рукой рогатину, а правой — топор, и широко размахнувшись, метнул его прямо в низко опущенную башку медведя. Зверь будто споткнулся, взрыв лапами снег. Топор не просек крепчайший череп, но ошеломил знатно, и зверь взметнулся на задние лапы. Серик прыгнул вперед, успев сообразить, что лыжи соскочили с ног, но вот когда?.. Увязая в снегу, Серик сделал всего лишь три шага, и рогатина уперлась в медвежью грудь. Серик напрягся, резким движением ныряя вниз и упирая древко в снег. Медведь напирал, а древко все не закреплялось; ехало и ехало в снегу. Серик уже опрокинулся на спину и, вцепившись обеими руками в древко, буквально вдавливал его в землю под снегом, и, наконец, слава Перуну и Велесу разом! — уперлось…

Серик медленно поднялся, руки и ноги била крупная дрожь, пробормотал:

— М-да-а… Эт тебе не печенегов стрелять…

Конь стоял на месте, осев на задние ноги, ошалело косился на медведя. Это ж, какое чудо сотворил позапрошлым летом Чурила! Приказ хозяина пересилил страх перед медведем! Серик обошел пару раз зверя, пробормотал:

— Шкура да кости… Разве что шкуру взять?.. — и достав нож из ножен, принялся снимать шкуру.

Обтерев руки снегом, оглядел тушу, пробормотал:

— Такое мясо есть — все зубы поломаешь… Возьми его себе, Велес…

Бросив шкуру в сани, огляделся; где же лыжи? И тут только заметил, что одна сломана пополам, проговорил:

— Вот незадача… Придется тебе, Громыхало, потрудиться…

Однако до проторенной дороги все ж таки прошагал вслед за санями, стараясь попадать ногами на проторенную колею от полоза саней. Вскоре показалась и дорога, по ней тянулся недлинный купеческий обоз. Сам купчик ехал позади обоза, в легких санках, однако тоже чем-то груженных, может, самым ценным товаром. Поравнявшись с Сериком, пропускавшим обоз, купчик натянул вожжи, спросил весело:

— Ну как, с добычей?

— А как же! — тоже весело откликнулся Серик. — До весны теперь мяса хватит…

— А живой ли еще волхв Чурила?

— Жи-ивой… Чего ему сделается?

Купец вздохнул:

— Паломников к нему лето от лета все меньше и меньше… Я вот тоже позапрошлым летом окрестился… — купец вылез из саней, чтобы размять ноги, заглянул в сани Серика, спросил: — А чего ж самого хозяина не взял, только шкуру?

— Дак ведь шатун попался… — подпустив побольше равнодушия в голос, обронил Серик.

— Ты что же, шатуна рогатиной взял?! — не смог скрыть изумления купец. — Постой, постой! Уж не брат ли ты кузнеца Батуты?

— Ага, брат…

— Ох, и буйная ж ты голова, Серик! — и качая головой, он отошел к своим саням, боком упал на сено и щелкнул вожжами по конским бокам.

Серик вывел сани на торную дорогу, кое-как пристроился на рогожу, покрывающую сохатого, конь напрягся, стронул сани с места, но на рысь перейти так и не смог. Серик всю дорогу дремал, убаюкиваемый скрипом полозьев. На ночлег останавливаться не стал, справедливо полагая, что после победы над половцами, городские ворота на ночь не запирают, а коли заперли, то уж такому известному человеку, непременно откроют. К городу он подъехал уже далеко за полночь, ворота были распахнуты, а трое стражей сидели вокруг костра, разведенного в самом воротном проеме, и, видать, как водится, для скоротания ночи рассказывали друг другу необыкновенные истории из своего боевого прошлого. Ибо в городской страже обычно служат люди пожилые, много повидавшие.

Серик осадил коня прямо перед костром, стражи даже не удосужились подняться, один грозно вопросил:

— Кто таков и пошто ночами шляешься? Вот щас запрем ворота и оставим тебя волкам на съедение…

Серик слез с саней, подошел к костру, один стражник, помоложе, воскликнул:

— Ба, да это ж Серик! Самая буйная головушка во всем Киеве! И где ты опять проказничал, коли ночью возвращаешься?

Серик хмуро проворчал:

— И с чего такая слава пошла? Буян, проказник… С охоты я еду!

— И много наохотил? Или только конские ноги убил? — спросил третий.

Стражам видать скучно было, потому и сидели, лясы точили; все развлечение среди долгой ночи.

Серик взвыл:

— Да дайте ж проехать! Я с ног валюсь!

Один из стражников поднялся, прихватив чурбак, на котором сидел, и Серик кое-как провел сани между стеной и полыхавшим костром. Вскоре уже подъезжал к своему двору. Колотить в ворота не стал; легко вскарабкался на тын, соскочил во двор, отодвинул тяжелый дубовый засов. Конь сам, без понукания, потянулся к родной конюшне. Серик уже распрягал, когда на крыльцо вышел Батута в окружении подмастерьев — все вооружены до зубов.

Батута вскричал, вглядываясь:

— Серик, ты, што ль?!

— А кто еще тут может быть?.. — проворчал Серик. — Выскочили, как очумелые, при оружии… Нынче даже городские ворота не запирают на ночь, а вы всполошились… Думаю, не буду будить — с утра же на работу, а они сами вскочили…

Батута сунул меч под мышку, спустился с крыльца, подошел к саням, пригляделся при свете звезд и молодого месяца, спросил:

— Хороша ли добыча?

— Лучше некуда! — похвастался Серик. — Годовалый теленок!

— Ого!.. А это што? — он ощупал свернутую медвежью шкуру. — Медвежья, что ли? Зачем медведя валил? Знал ведь, коню две туши не утянуть…

— То шатун был, сам накинулся… — нарочито неохотно бросил Серик. — Зато мне теперь мягко спать будет… — и растворил двери конюшни, конь с радостным фырканьем потрусил туда.

Навалив в ясли сена, насыпав в кормушку побольше овса, — пусть отъедается, заслужил ведь, — Серик вышел на воздух из пахучего тепла конюшни.

Батута все еще топтался рядом с санями, рядом торчали подмастерья, восхищенно глазея на добычу.

Серик устало проговорил:

— До утра пусть в санях полежит — завтра приберем, да и пир устроим… — и пошел к крыльцу, все потянулись за ним.

Долгая зима в достатке да в работе быстро промелькнула. Народ, будто весь до единого на войну собрался; к Батуте уже по трое-четверо в день шли заказчики — кто меч заказать, кто кольчугу, кто самострел, а кто — и все вместе. Так что, кое-кому приходилось и отказывать — рук не хватало. Другие оружейники тоже были завалены работой. Бронник Шолоня еще аж пятерых подмастерьев взял. Батута тоже подумывал пристройку к кузне сложить. В старой тесновато было и для пятерых работников, хоть Серик и не каждый день утруждал себя работой. По два три раза в неделю он уходил за стену и по полдня стрелял из лука и самострела. Однажды стражники со стены принялись его подзуживать, что, мол, из ножного лука он и за сто шагов в шапку не попадет.

Серик проворчал лениво:

— Была нужда по шапкам стрелять…

Стражников на стене собралось уже человек пять.

— А во что тебе хотелось бы пострелять? — с подначкой в голосе спросил заводила.

Серик ухмыльнулся, сказал:

— А в кошель серебра… Только, не за сто шагов, а за двести!

Стражник засмеялся весело, тут же отвязал от пояса кошель, подкинул на руке, спросил:

— А ты что ставишь?

— А такой же кошель! — и Серик отвязал от пояса свой кошель.

Стражник кинул вниз кошель, сказал:

— Ты только полновесно шагай, не семени…

Серик поймал кошель и принялся отсчитывать шаги по протоптанной тропинке, по которой ходил к мишеням за своими стрелами. Стражники на стене тоже хором считали. Шагая, Серик ухмылялся; стражник верно рассчитал, Серик из ножного лука никогда не стрелял, а там совсем другой способ прицеливания. То-то сюрприз будет для стражников…

Пока он возвращался, стражники сбросили со стены веревочную лестницу. Ловко, как белка, вскарабкавшись на стену, Серик оглядел принесенный из стрельницы огромный лук. Да-а… Из такого с руки стрелять трудновато будет… Нижний рог едва по земле не царапнет. Правда, с руки его на треть не дотянешь, но и такой силы хватит, чтобы навесная стрела улетела шагов на шестьсот. Стражники расступились, давая Серику простор перед бойницей, но он садиться не стал, взял лук в руку, наложил стрелу на тетиву, лица стражников откровенно расплывались в широких ухмылках. Серик плавно потянул тетиву, и вытянул-таки ее до уха! Тетива хлестнула так по защитной рукавичке, будто пастух кнутом хлопнул, подгоняя стадо. Стражники обалдело смотрели на Серика. Наконец один из них выговорил:

— Слыхал я про одного… Так он, сказывают, и ростом был… Серик ему по пояс будет…

Другой пренебрежительно выговорил:

— В молодости я князю рязанскому служил… У него в дружине аж трое могли руками ножной лук натянуть… Но и рубаки были, скажу я вам…

Тот, который поставил на кон кошель, еще не веря, протянул:

— Неужто попал?.. — и ссыпался вниз по лестнице.

Остальные ссыпались за ним, Серик не спеша слез последним. Стражники уже шли назад. Один в высоко поднятой руке нес стрелу с нанизанным на нее кошелем.

Конфузясь, стражник спросил:

— Признайся, Серик: стрелял ведь раньше из ножного лука?.. — страсть как не хотелось ему расставаться с кошелем.

Серик протянул руку, сказал веско:

— Уговор дороже денег!

Стражник нехотя вложил в нее кошель. Серик снял его со стрелы, развязал, заглянул; ничего добыча — десятка два половецких серебрушек.

Несколько раз за зиму Серик прохаживался возле ворот Реутова подворья, но Анастасии так и не довелось увидеть. Отчаявшись, уже было собрался накинуть аркан на бревно тына, да перемахнуть во двор, но тут вспомнил, с каким рвением купеческие работники защищают хозяйское добро — порубить ведь пришлось бы всех работников! А тут, наконец, и Новый год подошел. Солнце начало пригревать, но за ночь оседающие сугробы покрывались ледяной корочкой. Лед на Днепре был еще крепок, но тоже покрылся шершавой корочкой — самое время стеношных боев!

Встречали Новый год как всегда шумно и весело. Жгли соломенное чучело зимы. Меды и брага лились реками. Чего жалеть? Скоро новый урожай, да летом и некогда бражничать. Протрезвев на третий день, киевляне принялись готовиться к стеношному бою. По рядам ходили озабоченные кучки серьезных мужиков, так и этак рядили, кому с кем стоять. Как всегда яблоком раздора оказались кузнецы. Кузнецов было не слишком-то много, но силу они представляли немалую. После долгих судов и пересудов порешили, что кузнецов и кожемяк ставить в одну стенку ни в коем случае нельзя — она сразу получает неоспоримый перевес над другой. Наконец, лишь поздно вечером разобрались по стенкам, и город затих.

Наутро, казалось, будто весь город высыпал на берег Днепра. Все кручи были усыпаны бабами, девками в цветастых платках, стайками пацанов. Даже князь выехал за ворота; стоял изваянием, сидя на своем боевом коне. Шарап со Звягой как-то говорили, что в молодости князь Роман и сам не раз принимал участие в молодецкой потехе. Позади него неподвижно застыла только старшая дружина, младшая — была поголовно на льду. Немножко поорали, поспорили, в какую стенку дружинников ставить? Наконец, порешили поделить пополам и поставить по обеим. Немного постояли, притираясь к соседям, примериваясь. Серик стоял, как и в прошлом году, рядом с Батутой, по другую сторону от Батуты переминались с ноги на ногу от нетерпения Шарап со Звягой. Наконец, из княжьей дружины выехал трубач, медленно поднял рог и над Днепром разнесся низкий, мрачный рев. Обе стенки, приплясывая от нетерпения, начали сходиться. Сошлись. И хоть правила были незыблемы, соблюдаемы веками: по лицу не бить, ниже пояса не бить, — сероватый весенний снег мгновенно окрасился кровью. Серик работал, как ветряная мельница: пока правая рука наносила удар, левая шла на замах. И порушил таки стенку! Вломился в боевые порядки купецкого ряда. Рядом мелькнуло веселое, азартное лицо Горчака, но нынче он был врагом, а потому Серик так саданул ему в грудь кулаком, что Горчак не устоял на ногах. Чуть позади ломился Батута, Шарап со Звягой расчищали тылы. Уже было ясно, что кузнецы одолевают, но противник не сдавался, особенно отчаянно отбивались кожемяки, даже собственную стенку построили, с посадскими, немногими дружинниками и купцами. Однако задор быстро прошел. Потом долго обнимались, переживая перипетии боя, и повалили в город, к столам, кто семейный, и по корчмам, кто помоложе.

Шарап со Звягой разошлись по домам, видать в предчувствии скорой и долгой разлуки с женами, и Серик тоже пошел домой. До ледохода оставалось недолго. Что-то купец Реут ему готовит…

Посмотреть ледоход высыпал, казалось, весь город. Да и много чего интересного можно увидеть на проплывающих льдинах. Лишь самые работящие остались в своих мастерских да лавках. Батута рявкнул на своих подмастерьев, когда они тоже навострили лапти на берег, однако Серику не сказал ни слова, когда тот, вместо того, чтобы идти в кузню, приоделся в свою лучшую одежду и загодя пошел на берег. Народ расселся на кручах, уже отогретых солнцем, с пробивающейся свежей травкой, и во все глаза смотрел на напрягшийся, словно богатырь в оковах, свой родимый Днепр. У берегов, казалось, на глазах ширились закраины чистой воды. Серик прохаживался у самой закраины, гоголем поглядывая на девок, а про себя думал: — "А моя Анастасия, все же краше…" Он зарекался, зарекался не называть ее в мыслях «моей», чтобы не сглазить, но так и не смог остановиться. Не принимали участия в общем веселье и плотники, доканчивавшие ремонт на ладьях, длинным рядом стоявших на береговой террасе, куда не могли достать вешние воды. Через день ладьи уже надо будет спускать на воду, да грузить товаром, чтобы по высокой быстрой воде бежать кому в Сурож, кому в верховья рек и речек, впадающих в Днепр, торопиться на весенние торги.

Вскоре и развлечение негаданно случилось. Откуда-то с верховьев появился мужичок на санях, да видать из богатеньких; в сани была впряжена пара лошадей. Мужик нахлестывал лошадок, даже с берега были видны выпученные дикие глаза. На лошадиных мордах страху было не меньше, видать чуяли под копытами готовую разверзнуться бездну. Парни заорали, засвистели, размахивая руками. Серик смотрел на них, и думал: — "Надо же, всего то ничего мирной и спокойной жизни, а уже как дети малые; радуются чему угодно, даже чужому горю… Давно ли в междоусобной войне два раза брали и разоряли Киев? Это дар богов, что пришел на княженье Роман, со своей сильной галицийской дружиной. Вот и образовалась такая сильнейшая, поди, на всей Руси, дружина…" Тем временем мужичок поравнялся с киевлянами, вытянулся, распластавшись в санях, перекрестился кнутом, и заорал что-то коням. Те будто поняли, резко свернули к берегу, домчались до закраины льда и разом маханули в воду. Сани нырнули следом, будто утка, и вот уже лихие кони вынеслись на берег, а следом и мужик в санях, отфыркиваясь и отчихиваясь, будто чудо-юдо морское. Тут же набежали мужики, которые только что смеялись и балагурили по поводу незадачливого путешественника, принялись скидывать кафтаны и опашни, накрывать лошадей. Да и то сказать, после такой скачки, да ледяной купели, любая лошадь захворает и околеет. Мужику кафтан не дали, видать в наказанье, чтобы впредь и о лошадях думал, отправляясь в рискованное путешествие. Да он шибко и не просил; скинул свой мокрый опашень, раскинул по высокому задку саней, а сам разлегся на солнышке.

Серик подошел к нему, сказал, усмехаясь:

— А лихой ты мужик…

Мужик слабо отмахнулся, буркнул:

— На миру и смерть красна…

И тут с низовьев покатился гул и треск, по белому под солнцем полотну побежали трещины, а вскоре вся масса льда тяжело, и будто с облегчением, двинулась вниз. Серик постоял еще на берегу, пока солнце не начало клониться на закат, и решительно зашагал к Реутову подворью.

Подойдя к воротам, решительно заколотил сапогом по дубовой воротине. Его долго не слышали, потому как из-за ворот неслись крики, какой-то шум, натужное дыханье многих людей, фырканье лошадей. Наконец, отвалили засов. Двор был сплошь заставлен телегами, а многочисленные работники торопливо таскали в телеги из просторных амбаров мешки, кули, катили бочки.

Распоряжавшийся всей этой суетой с крыльца Реут, завидев Серика, замахал рукой. Серик кое-как протолкался меж тюков и работников, взбежал на высокое крыльцо. Весело скалясь, купец проговорил:

— А я уж думал, ты не придешь…

— Как же не приду, коли уговор был? — изумился Серик.

— Ну так, раньше бы пришел… А то завтра отплывать — а ты только явился…

— Долго мне собраться… — фыркнул Серик. — Только, ты ж говорил, что все твои ладьи в Сурож ушли…

— Так за зиму еще три для меня изладили. Две большие, и одну поменьше, для тебя. Тебе еще надо надежных людей поискать, в помощь. Можешь своих дружков позвать — Шарапа со Звягой. Скажи, что не обижу — прибытку будет больше, чем от татьбы, а риску меньше. Да вы, забубенные головушки, по дороге и своим промыслом можете заняться. На ладье места как раз для вас четверых, да еще шестерых гребцов вам дам. Ладья-то о десяти веслах. Для отвода глаз и товару в нее положим.

Серик задумчиво проговорил:

— Маловат караванчик получается… Легкая добыча для речных татей…

— А мы пойдем с караваном одной шайки не менее буйных головушек, чем твоя; слыхал про таких — Первый, Второй, Третий и Четвертый?

— Как не слыхать? — Серик усмехнулся. — Осенью хорошо пображничали и побуянили вместе…

— Ну, вот и хорошо. Они тоже в доле. Да почитай все киевские купцы в доле. Иди, дружков своих извести. Поди, заманчиво им на ладье за добычей сплавать? Много ли во вьюках увезешь? Сегодня же и приходите, а то завтра некогда будет — на рассвете уже отплывать надо.

Размашисто шагая по улице, Серик потрясенно думал: — "Неужто купец в Индию послать хочет?"

Первым попалось Шарапово подворье, тут же и Звяга оказался. Оба сидели на лавочке, у нагретой солнцем южной стены терема и что-то в полголоса обсуждали.

Серик еще от калитки жизнерадостно рявкнул:

— Здорово, разбойнички!

Шарап хмуро проворчал:

— Чего базлаешь? Еще и правда, в княжий острог угодим за твой язык…

Не обращая внимания, Серик продолжал, идя к лавочке:

— Есть возможность честно отхватить хороший куш…

— Мы ж уговорились с купцами в Сурож идти… Вот и пойдем…

— Дак это же двойной куш! Слупим плату с цифирных купцов, да еще Реут отвалит! В одном же караване пойдем…

— А и верно… — протянул Звяга.

— Чего тогда сидеть и рядить? — спросил Шарап. — Айда к Реуту, да попытаем его, что за дело? А то купим кота в мешке… А там та-акой котище…

Все трое зашагали к воротам, Серик оглянулся, и успел заметить, как на крыльцо вышла жена Шарапа, перекрестила его, и поднесла к глазам платок. Серик подумал: — "Надо же, двадцать лет эдак вот провожает на полгода, а все не привыкла…"

Когда подходили к Реутову подворью, оттуда уже вытягивался обоз. Долго пережидали, пока скрипящие от тяжести телеги выезжали из ворот. Наконец, выехала последняя. Вошли. Реут в амбаре озабоченно осматривал оставшиеся товары. Увидя друзей, вздохнул тяжело:

— Надо было еще одну ладью прикупить… Да куда там — опоздал… Ну, разбойнички, надумали купцам послужить?

— Эт, смотря куда, и смотря, сколько серебра… — осторожно сказал Шарап.

— А золото тебя не устроит? — серьезно спросил купец?

— Зо-олото?! Тогда пошли говорить…

День был веселый, солнечный, хоть и катился к закату, под крышу идти не хотелось, а потому Реут провел гостей в дальний край двора, где за невысоким тыном начинался огород, и стояла легкая палатка, собранная из тонкого теса, прорезанного затейливыми узорами. Расселись за небольшим столом, тут же пришла экономка, принесла тонкие фряжские кубки и большой кувшин вина. Реут молча разлил вино, поднял свой кубок, сказал:

— Бог даст, сговоримся… — осушив кубок, подождал, пока выпьют друзья, налил по второму.

Поняв, что после первого как раз и должен начаться серьезный разговор, друзья не потянулись к кубкам, сидели, выжидательно смотрели на Реута. А тот медленно вытянул из-за голенища сапога сплющенный свиток пергамента, расстелил на столе, выговорил медленно:

— Горчак рисовал…

Друзья разом склонились над свитком, и так треснулись головами, что искры из глаз посыпались; так хотелось поглядеть на таинственный путь в загадочную Индию. Отпрянули, потирая лбы.

Реут расхохотался:

— Вы мне свиток спалите!.. Лучше глядите издали.

Потирая лбы, друзья принялись следить за медленно ползущим по желтоватой коже пальцем купца. Он медленно говорил:

— От устья Итили путь идет по берегу моря Джурджанского до речки, в него впадающей. В речке надо запастись водой, потому как дальше, на двадцать пять дней пути, сплошные пески, и вода в редких колодцах, которые часто пересыхают. Да если и не пересыхают, из одного колодца больше полусотни верблюдов не напоишь. Потом путь выходит на берег моря, но пить из него нельзя, вода горькая. Если правильно выйдешь, через день-два пути будет устье большой реки, вот по ее берегу еще двадцать пять дней пути до царства Хорезмского, Мараканды и прочих городов. Из Мараканды путь идет точно на восход, через большую реку. От реки будет сорок дней пути по пескам, с редкими колодцами, до большого озера. Десять дней пути по берегу — сущий рай, но потом вода в озере становится горькой. Потом, через два-три дня пути будет озеро, на его берегу стоит половецкая крепость. После озера на пятнадцать дней пути опять пустыня. Пустыню замыкают горы. Невеликие, водой скудные. А вот потом начнется самое главное; сто дней пути по бескрайним пескам, но и там, хоть и редко, стоят караван-сараи, а в караван-сараях имеются колодцы. Однако на конях ту пустыню не пройти. Там все на верблюдах ездят, даже караванная стража. Пустыню пройдешь — сразу река будет, а по реке уже серы живут. Тут и есть страна серов.

Шарап сказал, почесывая в затылке:

— Чего-то я не пойму… Коли Горчак разведал Путь, снаряжай караван — и айда в страну серов. Мы-то при чем?

— А при том… — веско выговорил Реут, переведя на него тяжелый взгляд. — По всему Пути половецкие вежи стоят, хоть гарнизоны там и малочисленны. Да там и не нужно много; кочевники пустыни малочисленны, да и миролюбивы. Половцы от чужаков свой Путь сторожат, не пускают иноземных купцов.

Серик сказал:

— Мне Горчак сказывал, что он ходил каким-то другим путем; будто бы сначала до Индии, а уж потом в страну серов?

— Ходил. Но тот Путь вообще не про нас. Тот Путь германцы держат. Как уж они с половцами уживаются?.. Видать, до поры, до времени…

— А тогда этот чертеж, откуда он взял? — не унимался Серик.

— За кошель золота из одного караванщика вытянул.

— Ну да… А караванщик тот не соврал… Пойди, проверь…

— А он у другого караванщика за еще один кошель проверил… — весело ухмыльнулся Реут. — Да чего ты боишься? Горчак с вами пойдет.

Снова встрял Шарап:

— Коли в одном месте половцы сидят, в другом — германцы никого не пускают… А нас-то они, почему пустят?

Реут мотнул головой, сказал раздраженно:

— Тьфу ты… Не сбивайте меня! Есть у меня мыслишка, пройти севернее. Обойти половцев, и подняться прямо в страну серов. А уж из страны серов можно и в Индию сходить. Гляньте: вот здесь, сразу от Итиля, обойти Урал-камень по верху, и сразу на восход, отмерить двести дней пути, и свернуть на полдень. Слыхал я от купцов, что за Урал-камень ходили, на восход от него благодатные степи тянутся, вполне проходимые для коней. Что дальше — никто не ведает.

Шарап сказал раздумчиво:

— Четверых мало для такого дела… Да нам со Звягой и подумать надобно, стоит ли твое золото того, чтобы на годы и годы семьи оставлять, да и риск есть не вернуться из такого похода…

Реут пренебрежительно фыркнул, сказал:

— Будто у тебя нет риска из половецких полей не вернуться… Да и теперь не могу я вас просто так отпустить — шибко много знаете…

Звяга недобро ухмыльнулся, погладил ладонью рукоять меча, выговорил:

— Если захотим уйти, вся твоя орава работников нас не удержит… Да и верно, подумать нам надобно. А то придумал тоже — завтра отплывать… Да к такому походу год надо готовиться! И не четверым идти, а, по меньшей мере, сотней, да не хилых воинов. А то шестерых своих работников отрядил, и на тебе, Великий Шелковый Путь на блюдечке…

Реут помотал головой, выговорил:

— Што за народ… Уж седина в бороде, а непоседливы, как дети малые… Вы хоть дослушайте, а потом думать будете! Этим летом вы только налегке, водой спуститесь до моря, морем пройдете до устья Дона, потом дойдете до волока, перевалите в Итиль, и уж вверх по Итилю…

Шарап перебил:

— И зачем такой огород городить? В Итиль можно и из Днепра попасть…

— Да дай же договорить! — не выдержав, вскричал Реут. — Никто толком не знает, докуда ходят половецкие разъезды за Итиль. Вот вы и приглядитесь получше. Налегке сходите за Итиль, дней на тридцать-сорок пути, разведаете хотя бы начало пути, чтобы еще с самого начала не вернуться.

Звяга сказал:

— Ну что ж, эту часть работы сделаем, а там думать будем. В случае чего тебе одного Серика с Горчаком хватит… Однако ж, не пойму я тебя… Разведать путь — дело не хитрое, хоть и дорогое. На разведку вольные люди должны идти, а им платить надобно, и немалые деньги. Но потом-то затраты будут стократ больше. Путь же обустраивать придется, постоялые дворы строить, в пустыне колодцы рыть, вежи ставить, да гарнизоны в них. Половцы сразу же прознают про другой путь, и озаботятся его перерезать…

— Это уже не твоя забота! Купцы согласны потрясти мошнами, и не только киевские… — веско выговорил Реут.

Звяга пожал плечами и потянулся к кубку, поднял его, выжидательно поглядел на Реута. Тот свернул чертеж, сунул к себе за голенище, поднял кубок, оглядел честную компанию.

Серик вдруг медленно выговорил:

— Выпьем за Полночный Путь…

Реут добродушно улыбнулся:

— А что? Хорошее название — Полночный Путь… — и вытянул руку с кубком над столом.

С мелодичным звоном кубки встретились.