<Род. – 1/14.05.1914 (Украина), МИФЛИ – 1938, к.ф.н. – 1941 (Марксистско-ленинское учение о превращении необходимости в свободу), д.ф.н. – 1951 (Развитие марксистской теории на опыте революций 1848 года), чл.-корр. АН СССР – 1966, действ. чл. АН СССР – 1981, Гос. премия СССР – 1983 (Формирование философии марксизма), участник ВОВ.>
Дорогие коллеги! Я глубоко признателен вам в том, что вы нашли время, чтобы ознакомиться с моей объемистой (чересчур объемистой, и в этом ее первый недостаток) монографией и более того, нашли время для того, чтобы участвовать в ее обсуждении. Я особо хочу выразить свою признательность организаторам этого обсуждения Владиславу Александровичу Лекторскому, главному редактору «Вопросов философии», его заместителю Борису Исаевичу Пружинину и неизменному редактору почти всех моих публикаций в журнале Анатолию Яковлевичу Шарову.
В.А. Лекторский, открывая обсуждение, правильно поставил вопрос: «существуют ли границы ревизии, если мы остаемся в рамках той или иной теории?». Я в своей книге положительно отвечаю на этот вопрос, показывая, что Бернштейн, несмотря на всю свою критику некоторых основных положений «научного социализма», оставался социалистом, социал-демократом, марксистом. Иное дело социал-демократы второй половины XX в. Они в своей ревизии марксизма дошли до принципиального отказа от этого учения. Бернштейн, которого они весьма положительно оценивали, представлялся им слишком левым и поэтому уже неприемлемым.
Я согласен с В.А. Лекторским и в том, что в идеологии «механизмы пересмотра и переосмысления идей не могут быть такими же, как в науке». Именно поэтому так называемый ревизионизм возник в идеологической сфере. А так как наука не должна быть идеологией, то я считаю сам термин «ревизионизм» неправомерным, и поэтому в моей книге он всюду фигурирует в кавычках. Одно дело ревизия, пересмотр или, как уточняет акад. В.Л. Макаров, корректировка научной теории, и совершенно другое дело, как справедливо подчеркивают академики В.С. Степин и А.А. Гусейнов, ревизия как партийный, политический феномен, получивший наименование «ревизионизм». Это наименование имманентно заключало в себе осуждение, предание анафеме. И если Э. Бернштейн, несмотря на свою критику ряда основоположений марксизма, не был исключен из партии, то это объяснялось лишь тем, что многие члены германской социал-демократии (в том числе и весьма влиятельные, такие как Г. Фольмар, И. Ауэр, Э. Давид) активно поддерживали его на Штутгартском, Ганноверском и других партийных конгрессах. Один уже тот факт, что Э. Давид выступил на партийном конгрессе с четырехчасовой речью в защиту Бернштейна, говорит сам за себя. Кстати сказать, Бернштейн не подвергал критике ни программу, ни устав социал-демократической партии Германии. Он подчеркивал, что речь идет только о теории марксизма, о которой вообще не было речи в программе и уставе СДПГ. Само собой разумеется, что член партии, который не согласен с ее программой и уставом, не может, не должен оставаться в партии. Бернштейн, и не только он, но и руководство СДПГ, вполне учитывали это, правда, формальное обстоятельство. В.Л. Макаров правильно отмечает, что в моей работе преимущественное внимание уделяется Германии. Мне действительно следовало бы подвергнуть более обстоятельному анализу ревизию марксизма во французской и шведской социалистических партиях, а также в так наз. еврокоммунизме. Но Германия все же должна была оставаться на первом плане. Именно в этой стране впервые возникла Социал-демократическая партия (СДПГ), она была наиболее влиятельной в социалистическом движении, а также в Социалистическом Интернационале, президентом которого долгое время был В. Брандт.
В Германии ее лидеры создали международный марксистский ежемесячник «Новое время». В этой стране впервые выступили на историческую арену предшественники Бернштейна, так наз. катедер-социалисты, университетские профессора Л. Брентано, А. Ланге, Ф. Шеффле, Г. Шульце-Геверниц, В. Зомбарт, которые с позиции «государственного социализма» бисмаркского толка занялись критикой ряда основных положений теории марксизма. Бернштейн в своей ставшей знаменитой книге «Проблемы социализма и задачи социал-демократии» постоянно ссылается на них, нисколько не претендуя на оригинальность своих «ревизионистских» выводов.
Акад. В.Н. Кудрявцев в своем отзыве на мою книгу, зачитанном в ходе обсуждения, справедливо отмечает: «Избранный большевистский путь к социализму уже в зародыше содержал неизбежный, хотя и отсроченный крах. Этим зародышем была самоизоляция большевистской партии сначала от близких ей по духу „попутчиков“, потом от любой оппозиции, в том числе в самой партийной среде, а затем и от собственного народа». Это положение представляется мне в высшей степени важным с мировоззренческой точки зрения: идеологический изоляционизм неизбежно ведет в тупик. К сожалению, основоположники марксизма в известной мере также страдали этой болезнью. Достаточно прочитать «Манифест Коммунистической партии».
Вячеслав Семенович Степин весьма уместно, четко и принципиально, с научной точки зрения, указывает на то, что само возникновение так называемого ревизионизма «было естественным результатом крайней идеологизации марксистского учения. В принципе, если исходить из идеи, что марксизм является наукой, то, как и всякая наука, он должен развиваться... Критика исходных положений той или иной научной теории, их пересмотр (ревизия) выступают необходимым условием развития науки». Я с удовлетворением цитирую это положение, т.к. оно лапидарно выражает замысел моей монографии, который я, вероятно, не всегда смог реализовать. В.С. Степин указывает также на то, что критика Лениным так наз. философского ревизионизма в его книге «Материализм и эмпириокритицизм» заслуживает специального исследования хотя бы потому, что те «ревизионисты», которых «разоблачал» Ленин, поставили ряд актуальных философских вопросов. Это в особенности, на мой взгляд, относится к трудам Богданова. То, что в моей работе отсутствует такой анализ, является, конечно, пробелом. Но если бы я занялся этой тематикой, моя монография увеличилась бы по меньшей мере на десять – двенадцать авторских листов, т.е. стала бы чрезмерно разбухшей, учитывая, что и сейчас она, к сожалению, весьма толста, что отнюдь не является достоинством. Однако писать кратко и содержательно – трудность, которую мне не удалось преодолеть.
Абдусалам Абдулкеримович Гусейнов в своем очень содержательном выступлении ставит передо мной вопрос: почему «все фигуры и учения, рассмотренные в книге, группируются вокруг Бернштейна, представляют то, что ему предшествовало, его сопровождало и ему последовало, но, прежде всего, сам Бернштейн... Ревизионизм оказывается по существу тождественным бернштейнианству». Отвечая на этот вопрос, я хочу обратить внимание на то, что в моей книге речь идет о предыстории «бернштейновского ревизионизма» (часть первая), а затем о самом бернштейновском ревизионизме и его продолжателях. Это значит, что существовал не только бернштейновский ревизионизм, ревизия марксизма началась буквально с первых лет его существования. Так, в «Святом семействе» Маркс и Энгельс саркастически третируют младогегельянца Б. Бауэра, который оспаривал их основное положение о всемирно-исторической миссии пролетариата. Ленин, полемизируя с либералами, указывал, что Бернштейн не был родоначальником ревизионизма, ссылаясь в этой связи на книгу Струве, вышедшую в 1894 г., а также на народническую критику одного из основных положений учения Маркса об исторической прогрессивности капитализма. Первая монографическая работа Ленина была целиком посвящена критике народнической критики марксизма.
Итак, почему же так наз. ревизионизм накрепко связали с именем Бернштейна. Во-первых, потому, что он более или менее систематически изложил аргументы критиков марксизма. Правда, его книга, как правильно отмечает акад. Гусейнов, не отличается высоким научным уровнем. Поэтому в моей работе указывается: главное состояло в том, что Бернштейн был одним из лидеров СДПГ, редактором ее нелегального органа, выпускавшегося во время «Исключительного закона», одним из основателей журнала «Новое время». По распоряжению правительства Пруссии он подлежал аресту, что вынудило его оставаться в Лондоне вплоть до 1901 г., когда он был избран депутатом рейхстага. Бернштейн был ближайшим другом Энгельса и стал его душеприказчиком. Все это и было причиной того, что ортодоксальные марксисты во главе с А. Бебелем и В. Либкнехтом выступили именно против бернштейновского ревизионизма, хотя он и не отличался оригинальностью.
В.М. Межуев в своем очень интересном выступлении разграничивает такие понятия, как «догма» и «догматизм». Он указывает, что научные положения, поскольку они достаточно обоснованы, становятся догмами, т.е. непререкаемыми, разумеется, лишь в определенных границах истинами. Таков, например, принцип невозможности вечного двигателя, или, скажем, закон сообщающихся сосудов. «Догматизм, однако, – отмечает Вадим Михайлович, – это не просто догма, а как бы застывшая догма, догма, утратившая связь с реальностью, переставшая реагировать на новые факты, не способная меняться под их воздействием». Кстати сказать, такое разграничение догмы и догматизма мы находим в «Критике чистого разума» Канта. К сожалению, в моей книге этот вопрос не рассматривается, несмотря на всю его важность.
И.К. Пантин, который сам занимался исследованием бернштейновского ревизионизма, отмечает, что автор обсуждаемой книги «возвратил феномену ревизионизма содержание, увидел в нем не просто отступление от „истинного“ Маркса, а фиксацию новой реальности, понимание которой уже не укладывалось в рамки „классической“ марксистской теории». Вместе с тем, Игорь Константинович упрекает меня в том, что я без всяких объяснений расширяю понятие ревизионизма до критики марксизма вообще, зачисляя в ревизионисты П.Л. Лаврова, Н.К. Михайловского. «Признаемся, это звучит, мягко выражаясь, странно». Мне представляется, что И.К. Пантин не придал значения тому факту, что я считаю принципиально неправомерным, чуждым науке само понятие ревизионизма, считаю его догматическим монстром, который подлежит изгнанию из лексикона науки. Правомерна лишь критика, ревизия любой научной теории, причем эта ревизия, разумеется, не застрахована от критики и опровержения. Глава, посвященная народникам, называется в моей книге «Российские народники: переход от латентной к открытой ревизии марксизма». Народники, как я уже указывал, подвергали критике положения Маркса об исторической прогрессивности капитализма и всемирно-исторической миссии пролетариата. В.П. Воронцов посвятил специальную работу критике (или ревизии) воззрений основоположников марксизма по вопросу о развитии капитализма в сельском хозяйстве. В этой критике немало верного. Я с удовольствием констатирую, что В.Г. Федотова в принципе согласна с одним из главных положений моей книги: «мы действительно, – говорит Валентина Гавриловна, – не можем употребить термин „ревизионизм“ по отношению к изменению научных концепций». То, что, например, в Китае марксисты говорили не об исторической миссии пролетариата, а выдвигали на первый план крестьянские массы, было по существу правильным применением марксизма. И если в чем-то другом китайские марксисты расходились с Марксом и Энгельсом, то и здесь понятие ревизионизма вообще неприменимо. Я не боюсь повториться, но настаиваю на том, что термин «ревизионизм» вообще ненужный, вредный, искажающий понятие научности, как оно сложилось в новое время. То, что облыжно наименовали ревизионизмом, есть, как правильно говорит В.Г. Федотова, «не пустой спор, а исторически конкретная и определенная переинтерпретация идей Маркса в соответствии с происходящими или возможными изменениями капитализма».
В выступлении Нины Степановны Юлиной высказаны серьезные возражения относительно моей критики К. Поппера. Мне следует продумать эти замечания, т.к. я сознаю, что моя критика «критического рационализма» всегда была, так сказать, чрезмерной, односторонней. Относительно замечания Нины Степановны о том, что Поппер признает объективную истину, я хочу лишь заметить, что в первом издании «Логики исследования» понятие истины вообще ни разу не появляется. Поппер вынужден был признать эвристическую ценность этого понятия лишь после знакомства с логическими исследованиями Тарского. Но и во втором, английском издании своей книги он обычно говорит не об истине, а о правдоподобии.
Н.С. Юлина была студенткой философского факультета МГУ во второй половине 1940-х гг., когда там царствовал З.Я. Белецкий. Он не читал лекций, не выпускал книг, но влияние его на факультете (да и за его пределами) было впечатляющим. Эти факты почему-то не признает В.Г. Буров, который называет его «мелкой шавкой». Но он, вероятно, знает, что в 1943 г. Белецкий написал письмо И.В. Сталину о якобы серьезных идейных заблуждениях в третьем томе «Истории философии» под ред. Г.Ф. Александрова и других известных философов. Сталин одобрил критику этого тома, было принято специальное решение ЦК ВКП(б) с развернутой критикой этой книги, а затем стала известна высказанная Сталиным формула, перечеркивающая марксистскую оценку философии Гегеля, которую он наименовал аристократической реакцией на Французскую революцию и французский материализм. Нетрудно понять, как это повлияло на преподавание философии и истории философии в особенности. Вдохновенный поддержкой «вождя народов», Белецкий в 1946 г. обратился к Сталину с новым письмом, в котором критиковал учебник Г.Ф. Александрова «История западноевропейской философии», приписывая ему «буржуазный объективизм» и прочие идеологические вывихи. Сталин одобрил и это письмо. В соответствии с постановлением ЦК ВКП(б) была проведена «дискуссия» по книге Александрова, на которой председательствовал и выступил с докладом секретарь ЦК А.А. Жданов. Эта «дискуссия» не ограничилась критикой действительно слабого учебника, выступавшие почти единогласно громили всякий идеализм как реакционное учение и утверждали, что все материалисты – прогрессивные, а то и революционные мыслители. Сия дискуссия (если ее вообще можно так именовать) сыграла в преподавании философии примерно такую же роль, как известное постановление ЦК ВКП(б), осуждавшее композиторов Шостаковича, Хачатуряна и др., а также постановление, клеймившее М. Зощенко и А. Ахматову.
В 1948 г. З.Я. Белецкий выступил на сессии ВАСХНИЛ с горячей поддержкой своего друга Т.Д. Лысенко, приняв, таким образом, непосредственное участие в шельмовании советских генетиков. Поэтому я не могу согласиться с В.Г. Буровым в его оценке роли Белецкого. Это был, пользуясь известным французским выражением, маленький великий человек, идеологический пакостник. Что касается упрека в том, что я не критикую М.Б. Митина, то я готов его принять. По-видимому, о нем следовало немного сказать в связи с анализом процесса догматизации марксизма в СССР.
Я принимаю также в основном критические замечания В.Н. Шевченко, хотя и не могу присоединиться к его утверждению о том, что «революционный марксизм отнюдь не сошел с исторической арены». Я полагаю, что марксизм как идеология утратил свое влияние, но конкретное содержание теории марксизма остается достоянием современной науки об обществе. Это достояние подвергается критическому анализу, который выявляет в нем идеи, концепции, заслуживающие дальнейшего развития. Маркс по-прежнему признается самым выдающимся социальным мыслителем, но это нисколько не мешает критически оценивать его теорию.
Заканчивая мое несколько затянувшееся заключительное слово, я вновь хочу выразить глубокую признательность всем коллегам за их критические замечания, которые я не премину учесть в моей последующей работе.