Наряду с разрывом социальных связей характерна для Маяковского какая-то особая чувствительность нервной системы. Не здоровый, хотя бы яростный гнев, не свирепая злоба, а какая-то издерганность, неврастения, истеричность. Примеров десятки. Возьмем наудачу, например, стихотворение «Вот так я сделался собакой» (1913 г.). Начинаем читать:

Ну, это совершенно невыносимо. Весь, как есть искусан злобой. Злюсь не так, как могли бы вы: Как собака, лицо луны гололобой, — Взял бы, И все обвыл.

Или другое стихотворение, написанное двумя годами раньше, — «Скрипка и немножко нервно». Разве эта вещица не соответствует вполне своему заглавию?

Мне могут возразить, что это все — ранние произведения Маяковского, что в своих позднейших стихах главковерх футуристов освободился от неврастенических вывихов. Перейдем к 1916 году. Раскроем поэму «Война и Мир», произведение крупное. Разве протест Маяковского против войны — это протест закаленного, устойчивого революционера? Нет, это — благородный, гуманный, но истерический вопль. Это — голос, звучащий порой форменной достоевщиной. Помните знаменитое покаянное место поэмы:

Каюсь: Я Один виноват В растущем хрусте ломаемых жизней!

Пора, наконец, совершенно ясно разглядеть, что «король-то ведь гол», что здесь мы имеем дело с самой больной достоевщиной.

И, наконец, последняя поэма «Про это». Разве проблема борьбы с мещанским бытом не закутана в этой поэме в такое облако истерических всхлипываний, что диву даешься?

Издерганность, неврастеничность — характернейшие черты творчества Маяковского.

Еще один штрих: яркое преобладание эмоциональной стороны над сознательной, порывов и инстинктов над организацией (я говорю не о процессе творчества Маяковского, а об идеологической стороне готовых произведений). Чрезвычайно верно схватил это сам поэт:

Я вот тоже Ору — А доказать ничего не умею!