Где начинается дорога на Дудергоф? Нет ничего проще. Но только не где, а когда. Она начнётся в то же мгновение, едва скользнет в памяти это полузабытое, полустёртое название — «Дудергоф». Скользнёт и задержится. И станешь думать, вспоминать. «Что-то из петровского периода, вероятно», — подумаешь невольно, ибо даже наше поверхностное знание своей истории иногда совершает причудливые повороты и остановки во времени.

А что в действительности стоит за этим названием? Ведь его можно стереть с карты, переделать вывеску на вокзале. Но ещё есть течение жизни, её приливы и отливы; есть ветка Балтийской железной дороги, проложенная почти полтора века тому назад. И некое дыхание местности, складывающееся из шелеста листвы, близости Финского залива, от налетающего ветра, от запаха земли и воды.

Может быть, это особенное дыхание почти не изменилось с тех давних времен, когда вся местность на южном берегу Финского залива от речки Лиговки до Каравалдайского озера была заселена новгородцами Вотской пятины, и в земском управлении новгородского государства составляла Дудоровский погост Новгородского уезда?

А потом по Столбовскому трактату 1617 года на всех картах этой местности стало написано: «Ингерманландия». И было дозволено русским дворянам, боярским детям, монахам и посадским людям в течение двух недель переселяться в Россию. Но их много осталось тогда в этих местах. И как часто история повторяет сама себя…

Если рассмотреть планы 1667 года владений Иоганна Скитте, которому принадлежала вся прибрежная часть Дудоровского погоста, можно увидеть, что от устья Лиговки до нынешнего Ораниенбаума насчитывалось тогда уже до двадцати населённых мест. Берега Финского залива были угрюмы. Вдоль берега, в нескольких саженях от моря тянулась дорога, едва проложенная одноколками местных жителей. Других, более удобных сообщений, не было, и однообразие суровой природы лишь изредка нарушалось видом немногих избушек, крытых соломой. В таком состоянии находилась эта местность ко времени, когда в 1706 году в нескольких письмах Петра I появилось новое название селения Дудорово — «Дудергоф». С тех пор всё стало стремительно меняться.

И через сто восемьдесят лет начальник станции в Красном Селе Александр Петрович Верландер, человек просвещённый и большой любитель этих мест, составляя свой знаменитый путеводитель по Балтийской железной дороге, с восхищением и доброй иронией указывая на достоинства и недостатки окрестностей, настойчиво приглашал не только посетить Лигово-Гатчинский и Петергофский участки, но стремился способствовать «переселению обывателей столицы за город, в деревню, где жизнь ближе к природе и проще, а следовательно, здоровее и дешевле».

На эту жизнь, которую описывает Верландер, легло ещё более ста лет, и многое стёрлось, ушло безвозвратно. Но есть какие-то удивительные возвращения, странные свидания. И жизнь причудливо прорастает в том же самом месте, не ведая, из какого далека пробился этот росток.

Давайте послушаем Верландера, поедем. Железная дорога тянется из середины прошлого века. А встречу назначим на Балтийском вокзале.

«Станция „Петербург“ — I-го класса. Каменное здание, крытое железом. Имеются покои для особ Императорского дома. Залы для пассажиров всех трёх классов; очень хороший буфет для I и II класса; особый буфет для III класса. Таксы умеренные как для горячей, так и для холодной пищи. При буфете I и II класса имеется несколько газет для чтения пассажиров; кроме того, имеется ларь для газетной и книжной торговли. Желающие могут получить в буфете письменные принадлежности и купить почтовые марки. Имеется дамская уборная и при ней женская прислуга; имеется также мужская уборная с прибором для умывания. Есть медицинский кабинет для подачи врачебной помощи внезапно заболевшим (на самой станции живёт железнодорожный врач Пётр Иванович Сезеневский, а при кабинете находится постоянный фельдшер Чижевский). Начальник станции — Андрей Иванович Богомолов.

Ввиду значительного числа поездов, отправляемых станциею, приняты особые меры к устранению недоразумений для публики, ожидающей отхода вагонов. На видном месте, перед выходом на платформу, выставляется доска с обозначением очередного поезда, его направления и времени отхода. В кассах продаются по пять копеек расписания движения поездов.

К услугам пассажиров, прибывающих в Петербург, имеется достаточное число извозчиков (рекомендуется не брать тех, которые становятся ближе к выходу со станции: более отдалённые берут гораздо дешевле). Для лиц, менее обеспеченных, имеется конно-железное сообщение (вагоны конно-железной дороги останавливаются в нескольких шагах от вокзала)».

А мы приедем на метро. Вагоны метро услужливо останавливаются у Балтийского вокзала, только ниже уровнем. Как и в 1883 году, нынешнее городское хозяйство в целом имеет в виду удобство горожан. А вокзал, конечно, изменился с тех пор. Здание обветшало. Но по-прежнему продают газеты и книги. В основном, фантастика и детективы — знак времени. Стоят лари. И на табло перед электричками автоматически переключаются надписи с указанием поездов и времени отправления. И электричка мягко трогается с места и, минуя перестроенные старинные депо, начинает удаляться от города.

Нет и никогда не было границы перехода города в предместья. Верландер, перечисляя деревни близ Петергофского шоссе — Тентелева, Автово, Волынкина, не хвалит эти места, отмечая близость заводов и фабрик, болотистую почву, дурное содержание канав, прудов и мелких речек.

«Всё приписанное население близлежащих селений занимается огородничеством и работами на многочисленных примыкающих городских фабриках и заводах. Обилие и близость последних очень влияют на бытовые и гигиенические условия местного населения. Так, возможность хорошего заработка способствует разгулу, особенно в праздничное время».

Новостройки нынче включили эти деревни в город. И только названия станций метро и электричек напоминают о прежних временах. Но Лигово, как и в прошлом веке, живёт полустоличной, полупригородной жизнью. Здесь уже по-другому дышит вся местность. Но какие-то отголоски жизни большого города звучат. Правда, нужно очень внимательно к ним прислушиваться, чтобы уловить это звучание. А что рекомендует Александр Петрович Верландер?

«Лигово — станция IV-го класса. Старое, тесное, деревянное здание, крытое железом. Нет ни дамской комнаты, ни мужской. На станции имеется буфет (вода плохая) и продажа газет отдельными нумерами. Медицинской помощи на станции получить нельзя, но, в случае внезапного заболевания пассажира, немедленно вызывается из Петербурга железнодорожный врач или фельдшер (в случае экстренности, летом можно пригласить доктора Пиотровского, живущего поблизости на даче Курикова); аптечный же ящик имеется на самой станции.

Для пассажиров, нуждающихся во временном приюте, можно рекомендовать гостиницу „Лигово“, находящуюся верстах в двух от вокзала по Красносельскому шоссе. Сообщение с вокзалом хорошее; можно достать и извозчиков, и переносчиков багажа. Гостиница устроена и поставлена на широкую ногу: прислуга и мужская и женская, семнадцать нумеров, два биллиарда, кегельбан.

Кроме этой гостиницы, имеются ещё и другие заведения, где можно найти приют, но этих притонов мы рекомендовать не станем. Вот что ожидает путешественника, который решился бы остановиться, например, на постоялом дворе, находящемся вправо от вокзала на Нарвском шоссе. Дойти до этого постоялого двора можно в пять минут по хорошей шоссейной дороге; можно достать у вокзала извозчиков. Вообще, до входа в заведение всё обстоит благополучно, но затем тотчас же начинается длинная вереница всевозможных неудобств и лишений. Начать с того, что имеется всего один нумер, содержимый довольно грязно. В числе постоянных посетителей заведения можно встретить людей нрава беспокойного и даже довольно сомнительной репутации…

Общественная жизнь в Лигове во многом напоминает сиденье между двумя стульями, рядом стоящими: либо упадешь на пол, либо погреешь бока за счёт соседей… Лигово, конечно, не столица, но его трудно признать и деревнею: оно так близко от Петербурга и так хорошо соединено с ним, что это скорее форштадт столицы, а не село в обыкновенном смысле этого слова. Отсюда такое заключение: с одной стороны, Лигово не может удовлетворить ни истого поклонника всероссийской столицы, ни завзятого любителя деревенского захолустья; с другой же — Лигово как пункт оседлости может сделаться прекрасным источником дешёвого и здорового комфорта.

Сорок шесть пассажирских поездов в сутки соединяют летом Петербург с Лиговым. Зимою, конечно, число поездов меньше, но их совершенно достаточно для литовского пустынника, желающего посещать хотя бы итальянскую оперу или французские спектакли. Но, кроме железнодорожного, много и других способов сообщения с Петербургом. Под Лондоном, Веною, Парижем, Берлином Лигово давно обратилось бы в самую цветущую колонию небогатых чиновников и многочисленных служащих. Ведь места заманчивые, и уже столько дач! В Позино, в Павлово… Дачи построены среди густой растительности и меблированы. Общий парк для гулянья, особый сад с пчельником, оркестр музыки, играющий по два раза в неделю, еженедельные спектакли в театре, лодки для катанья, даровое ужение рыбы и даровая охота. Нанимать лодки следует на пристани пруда Курикова; плата за час: когда играет музыка — 30 копеек, в остальное время — 25 копеек.

А охота преимущественно по взморью. Должно быть, страсть к пальбе сильно развита в среде петербуржцев, потому что камыши оглашаются перекрёстными выстрелами даже и в те дни, когда на пятьдесят охотников не придётся и одной утки. Запугали дичь страшно… Разумеется, где охотники — там и выпивка, да и приезжают охотиться, по замечанию остроумцев, преимущественно „спириты“ (от слова „спирт“). Этим-то обстоятельством и воспользовалась местная промышленность и торговля в лице крестьянина Фёдора Кириллова, создавшего знаменитую в литовских летописях „коптилку“. Это избушка на курьих ножках, одиноко стоящая на берегу Финского залива на четверть версты от колонии Буксгевдена. Рядом с этою будкой котят разную рыболовную снасть, а в самой „коптилке“ Фёдор Кириллов коптит петербургских чиновников, приезжающих пугать диких уток ружейною пальбою. Быть „на охоте“ и не напиться пьяным в „коптилке“ — невозможно для истого заседателя петербургской канцелярии. Миролюбиво покончив со своими кровожадными замыслами против пернатых, завзятый охотник идет в свою излюбленную будку, угощается селянкою, ухою, а пуще всего горячительным, оставляет на попечении хозяина весь свой ружейный снаряд и возвращается в Петербург; кто очень „отяжелел“, тот тут же остается ночевать на тростниковом матраце Фёдора Кириллова…»

Наверное, что-то обязательно осталось от этой жизни. Какие-то отголоски. И хочется искать следы этого течения, понять, в какую новую форму оно отлилось. Но электричка мягко отчаливает, и станция «Лигово» ускользает. Наше главное свидание ещё впереди. И таким веселым звучанием за окном возникает чудесное название «Скачки».

«Место Скачки, на котором раньше лагерем располагалась кавалерия, находится у въезда в Красное Село. Имеется платформа, где поезда Балтийской железной дороги останавливаются только в день скачек. Здесь же устроены Императорская беседка и по бокам её — четыре галлереи, из коих две ближайшие к беседке принадлежат военному ведомству, а две — купцу Малафееву.

День и час скачки назначается лично Государем Императором. До сих пор в течение нескольких лет скачки начинались в пять часов пополудни, а манежная езда — в четыре часа.

На четырёхвёрстную скачку с препятствиями допускаются строевые офицеры и адъютанты всей гвардейской и армейской кавалерии, гвардейской и полевой конной артиллерии и всех казачьих и иррегулярных войск, на лошадях всех лет и пород, но рождённых в России.

Для того, чтобы дать возможность принимать участие в этой скачке большему числу офицеров, в 1872 году последовало следующее Высочайшее повеление:

— Тех офицеров, которые пожелают участвовать в упомянутой скачке, из войск, расположенных вне Петербургского военного округа, и которые будут отправлены для этого с лошадьми в Красное Село, со времени отправления их и до возвращения в свои части считать во временной командировке, и офицерам этим выдавать на проезд в оба пути прогонные деньги по положению, а принадлежащих им и предназначенных для скачки лошадей — перевозить с проводниками по железным дорогам в Красное Село и обратно на счёт казны.

В день скачек за зданиями галлереи открываются временные палатки, в которых можно получать холодные закуски, пиво и разные напитки, кроме крепких. По мнению некоторых, для развлечения публики недостаёт только тотализатора. И вот любители азартной игры несколько лет тому назад пустили даже мысль, что не мешало бы его устроить… К счастью, в то время был начальником окружного штаба генерал-адьютант граф Шувалов, который энергично протестовал против этого безнравственного учреждения».

Ну вот, только и осталось это весёлое, звонкое название — платформа «Скачки». Правда, есть идея расположить на этом же месте новый ипподром и воссоздать царскую ложу с галереями. Даже разрабатывался проект, но когда он может быть осуществлён, неизвестно.

Но мы уже в Красном Селе. В этот ранний час на платформе пустынно. Новый вокзал был построен в пятидесятые годы XX века на месте разрушенного. Стены зала ожидания пестрят адресами и телефонами. Громко переговариваясь, дружно моют пол уборщицы. Прямо на улице продают пиво. И видна высокая труба целлюлозного завода — бывшей писчебумажной фабрики Печаткина.

«Красное Село — станция III класса. Вокзал весьма красивой своеобразной архитектуры. Здание деревянное, крытое железом. Имеются покои для особ Императорского дома. Залы для пассажиров всех трёх классов. Уборные имеются как мужская, так и дамская (при дамской — прислуга). Буфет снабжён разнообразным, вкусным и питательным столом и напитками по умеренным ценам; содержатель буфета Матковский давно известен в среде публики, путешествующей по Балтийской дороге, как вполне добросовестный и отлично знающий свое дело ресторатор.

В случае опоздания пассажира на поезд, он может рассчитывать получить комнату на самой станции или найти нумер в Красном Селе в гостинице Тихомирова. Извозчики всегда имеются при вокзале ко времени прихода и отхода поездов.

То обстоятельство, что за Красным Селом лежит обширнейшее поле, местами весьма ровное, решило назначенность этих мест, и в 1765 году были собраны войска для маневров. С этого момента Красное Село, до того бедное и невзрачное, как и все вообще наши деревни, начинает постепенно принимать вид благоустроенный и в последнее время представляет уже одну из красивейших окрестностей Петербурга, как редкая картина гармонического сочетания и сельского, и поенного быта. Тут отборные войска России получили развитие и усовершенствование.

И конечно, жизнь Красного Села находится в прямой зависимости от времени года. Летом — это бойкие, густо населённые пункты; зимою же „Красное“ со всеми его дворцами и военными управлениями — не лучше большой деревни на глухом тракте. И перерождение это совершается ежегодно в точно определённом порядке, повинуясь грому барабанов. Этим-то условием и определяется характеристическая, исключительная особенность здешней общественной жизни: на всём необъятном протяжении матушки-России нет, без сомнения, другой местности, которая стояла бы в такой сильной зависимости от прихода и ухода войск, как Красное Село. Пришли войска — момент общего возрождения для быстрого и пышного расцвета; ушли — жизнь прячется в могилу…»

Нынче эта зависимость исчезла совсем, и жизнь Красного Села достаточно ровная. Военные здесь квартируют теперь круглый год. Вот, например, сквозь ограду военной части видна старинная ротонда и заброшенный фонтан. Старинные и новые корпуса казарм. Когда-то лагерем здесь стоял Гвардейский полк. У ограды на пеньке сидит молодой солдат и молча ест. Рядом с ним мужчина средних лет тоже молча смотрит на него. Прямо на земле стоит раскрытая сумка со снедью. Это свидание сына с отцом. Что-то вечное чувствуется в их молчании. Слова не нужны, как и во все времена. И потому неловко оказаться невольным свидетелем этой встречи. И надо поскорее оставить их наедине.

На берегу Безымянного озера до сих пор работает старая писчебумажная фабрика — бывшее Товарищество наследников Печаткина. В деревянных домах, построенных владельцем фабрики для своих рабочих, живут и теперь. Но берег страшно захламлён, вил на фабрику изуродован перекрывшими старые строения корпусами из силикатного кирпича. Здесь же, на берегу, не осталось никаких следов Красносельского театра.

«Своим процветанием и благоустройством Красное Село обязано, прежде всего, членам Императорской фамилии, стоявшим во главе гвардейских войск. Но не только устройство отборных войск России заботило Августейших покровителей: нужно было оживить Красное Село некоторыми развлечениями. И вот, по мысли Великого Князя Михаила Павловича, в 1851 году, в долине у Безымянного озера воздвигается Красносельский театр, разводится около него парк и в нём устраивается пять дач. В 1860 году этот театр на собственные Государя Императора суммы был исправлен, а в 1868 году вместо этого театра по ходатайству Великого Князя Николая Николаевича Старшего, построен на суммы военного ведомства новый театр, причем был значительно увеличен парк.

Но разумеется, в ряду любимейших местных увеселений (на которые, впрочем, съезжается немало публики даже из столицы) считаются „военные зрелища“: объезд лагеря Государем Императором, парад, ночная тревога войскам, заря с церемонией, даже простые учения, манёвры, скачки. „Заря“ эта обыкновенно бывает в Высочайшем присутствии в Большом лагере у Императорской ставки между лагерным расположением лейб-гвардии Преображенского и Семёновского полков, при сборе до 700 военных музыкантов…

Словом, есть чем повеселиться на всякие вкусы. Недоставало только железной дороги для быстрого и удобного сообщения. Но за это взялся генерал-адъютант граф Баранов, который и склонил к этой постройке барона Александра Людвиговича Штиглица. Одновременно с этим устроены были прекрасные шоссейные дороги по лагерю, Красному Селу, к Дудергофу…»

Оказывается, мы уже очень близко от Дудергофа — маленькой Швейцарии, так неожиданно затерявшейся среди плоских окрестностей Петербурга.

Три озера последовательно понижаются и имеют своим истоком речку Лиговку. На одном из них еще Петром I было выбрано место для бумажной мельницы, но, имея такую старую историю, к концу XIX века фабрика уже не работала. Теперь в старинном корпусе — завод пластмасс.

Дудергофское озеро, прежде называвшееся Вилози, питается своими собственными родниками, и потому вода в нём всегда чистая и холодная. На берегу, близ железной дороги, до сих пор осталось очень своеобразное здание бывшего заведения искусственных минеральных вод господина Верландера. Теперь здесь тоже пластмассовое производство, к сожалению.

У подошвы гор Дудергофа — Ореховой и Вороньей — с семидесятых годов XIX века стали строиться дачи. Были два ресторана, молочная ферма и церковь. На месте церкви теперь подростки играют в футбол у прекрасного, но запущенного здания бывшей больницы. Зато в парке вновь отстраиваются богатейшие особняки из красного лицевого кирпича.

Блистательную будущность пророчил Дудергофу Александр Петрович Верландер: «Горный и влажный воздух Дудергофа, сосновый лес и вообще богатство флоры от озера до Дудергофских холмов, где произрастает даже бук, достигающий величины довольно высоких кустарников, поставили эту местность в самое выгодное положение относительно других излюбленных дачниками окрестностей Петербурга.

У подошвы горы имеется Дудергофская полустанция железной дороги. В пяти минутах ходьбы по направлению к Фабрикантской слободе, на озере имеются прекрасные бани Тулякова со всеми последними приспособлениями, то есть душами и т. п. К сожалению, бани эти в течение последнего года вовсе не открывались.

Дальше, в расстоянии 12–15 минут ходьбы имеется бойня рогатого скота, где можно покупать мясо первый сорт дешевле против лавочного на две-три копейки на фунт при покупке не менее 15 фунтов. Есть так называемый гостиный двор, в котором помешаются лабазы, мясные и мелочные лавки, булочная, трактир, фотография.

На вершине одного из возвышений Дудергофа находится Императорский дворец, построенный и убранный в сельско-швейцарском вкусе. К дворцу этому ведет крутая тропинка вроде лестницы с перилами и высеченными в плитняке ступеньками. На Дудергофе по найму играет по праздникам музыка: один хор у Молочной фермы, а другой у ресторана.

На озере имеется до десяти купален, но не запрещается купаться и с берега. Дачники за известную плату могут пользоваться лодками для катания. По вечерам, летом, озеро это очень оживляется, особенно юнкерами военных училищ из лагерей на противоположной стороне, которые катаются с музыкой и песнями.

Есть прямая и отлогая, прекрасно шоссированная проезжая дорога до самой вершины Дудергофа ко дворцу. Эта же дорога идёт к прекрасному по местоположению Киргофу, находящемуся от Дудергофа через деревню Горскую в трёх с половиною верстах».

Эта маленькая деревня Горская и теперь стоит по дороге на Киргоф. Удивительно, что именно около Дудергофа осталось много неизменённых названий: деревня Вилози, Кавелахта, Пикколо, Перекюля… Это отзвуки из очень давних времен. И только сам Дудергоф теперь называется Можайским.

У подножия горы, недалеко от памятника погибшим в войну морякам-авроровцам, стоит шалаш из веток и листвы. Тут же следы от костра, чайник. Двое мужчин у шалаша сказали, что они можайские. Оказывается, они стерегут картофельные огороды. Картошку нынче сильно воруют, и огородники по очереди несут здесь вахту.

Маленькие хозяйства в деревне Горской поражают своей обыкновенностью и безыскусностью. За долгие годы время не нашло нужным вмешаться в их устройство. Над деревней нависает гора, поросшая деревьями. Осень уже тронула своим дыханием листву, и красоты необычайной зрелище приковывает взгляд.

Дорога опять начинает повышаться. Там впереди ещё одно возвышение — Киргоф. В немецком языке это слово теперь уже стало архаическим. Оно означает «погост». На карте местности XVII века на Киргофе обозначено кладбище и церковь. В дальнейшем церковь с карт исчезает, но в XIX веке появляется опять. Она-то и стояла здесь, протестантская церковь, и рядом был дом пастора. Её развалины после войны помнят ещё старожилы.

Воздух делается всё прозрачнее, всё дальше и дальше открывается панорама окрестностей. Деревня Горская отсюда кажется игрушечной. Странным силуэтом среди открытого поля возникает памятник «Взрыв». Это память о трагедии, случившейся здесь в войну. Но памятник какой-то очень странный и неловкий.

Прямо у края дороги обрыв. Овраг зарос берёзами и рябинами. Красные гроздья ягод видны сквозь листву. Когда-то под самым Киргофом протекал ручеёк Валкола и около деревни Вилози впадал в Дудергофское озеро. Тогда, наверное, и получился этот овраг. На вершине Киргофа стоит грубо сваренная маленькая металлическая вышка. Рядом лесок. А дальше — открытое пространство. Здесь-то и стояла церковь. Удивительное место, природой созданное для храма. Церковь была видна издалека. И отсюда тоже видно очень далеко. Наверное, ночью видно зарево огней Петербурга. Но сейчас дыхание гигантского города, кажется, не долетает сюда.

Давайте зайдем в лесок на Киргофе. Поначалу ничего не замечаешь особенного среди деревьев и кустарника. Но в какое-то мгновение взгляд случайно выхватывает среди зарослей кованный металлический крест. И сразу видишь рядом второй, третий… И ещё, ещё… Они растут прямо из земли, точно грибы. Покосившиеся, высокие, низкие, большие, маленькие, одинокие и целыми семействами. Со странными, закрученными концами, плоские, больше напоминающие мечи, не будь так велика крестовина. Нет ни одной могилы. Только в одном месте сложены рядком поросшие мохом камни. Верно, кладбищенская ограда.

Кто знает, из какого времени эти кресты. Может быть, они старше Петербурга. Шведское или финское кладбище. За ним — опять открывается панорама в сторону Гатчины. А здесь, на открытом месте, несколько кустов сирени, и стоит громадный, расколотый камень. Как он мог попасть на эту возвышенность? Может, его оставил ледник? Его причудливый силуэт виден на фоне неба. Налетевший с залива ветер заставляет всё время шелестеть сирень. И этот шелест — то громче, то тише — кажется музыкой.

Далеко-далеко залаяла собака. Там жизнь, туда будет возвращение. А здесь пустынно. И что-то особенное разлито в воздухе. И хочется ещё и ещё вдохнуть это нечто, что есть и там, внизу, в нашем будничном существовании. Но там это всё растворяется, приглушается. А здесь, под осенний шелест сирени, у расколотого одинокого камня, возле кладбища из времени неведомого, из прежней жизни, мы оказываемся точно на другом свете. И видим, и чувствуем совсем по-другому.

Осень пробудет здесь недолго. Через какое-то время облетят деревья, и Дудергофские горы обнажатся. Уже недалеко зима. А зима — это всегда возвращение.