И.С. Конев
Берлинская операция
Первого апреля 1945 года в Москву в Ставку Верховного Главнокомандования были вызваны командующий 1-м Белорусским фронтом Маршал Советского Союза Г.К. Жуков и я. Сталин принял нас, как обычно, в Кремле, в своем большом кабинете с длинным столом и портретами Суворова и Кутузова на стене. Кроме И.В. Сталина присутствовали члены Государственного Комитета Обороны, начальник Генерального штаба А. И. Антонов и начальник Главного оперативного управления С.М. Штеменко.
Едва мы успели поздороваться, Сталин задал вопрос:
– Известно ли вам, как складывается обстановка?
Мы с Жуковым ответили, что по тем данным, которыми располагаем у себя на фронтах, обстановка нам известна. Сталин повернулся к Штеменко и сказал ему:
– Прочтите им телеграмму.
Штеменко прочел вслух телеграмму, существо которой вкратце сводилось к следующему: англо-американское командование готовит операцию по захвату Берлина, ставя задачу захватить его раньше Советской армии. Основная группировка создается под командованием фельдмаршала Монтгомери. Направление главного удара планируется севернее Рура, по кратчайшему пути, который отделяет от Берлина основную группировку английских войск. В телеграмме перечислялся целый ряд предварительных мероприятий, которые проводились союзным командованием: создание группировки, стягивание войск. Телеграмма заканчивалась тем, что, по всем данным, план взятия Берлина раньше Советской армии рассматривается в штабе союзников как вполне реальный и подготовка к его выполнению идет вовсю.
После того как Штеменко дочитал до конца телеграмму, Сталин обратился к Жукову и ко мне:
– Так кто же будет брать Берлин, мы или союзники? Так вышло: первому на этот вопрос пришлось отвечать мне, и я ответил:
– Берлин будем брать мы, и возьмем его раньше союзников.
– Вон какой вы, – слегка усмехнувшись, сказал Сталин и сразу в упор задал мне вопрос по существу: – А как вы сумеете создать для этого группировку? У вас главные силы находятся на вашем южном фланге, и вам, по-видимому, придется производить большую перегруппировку.
Я ответил на это:
– Товарищ Сталин, можете быть спокойны: фронт проведет все необходимые мероприятия, и группировка для наступления на берлинском направлении будет создана нами своевременно.
Вторым отвечал Жуков. Он доложил, что войска готовы взять Берлин. 1-й Белорусский фронт, густо насыщенный войсками и техникой, был к тому времени прямо нацелен на Берлин, и притом с кратчайшего расстояния.
Выслушав нас, Сталин сказал:
– Хорошо. Необходимо вам обоим здесь, прямо в Москве, в Генштабе, подготовить свои планы и по мере готовности, через сутки-двое, доложить о них Ставке, чтобы вернуться к себе на фронты с уже утвержденными планами на руках. – Верховный Главнокомандующий предупредил, что Берлин надо взять в кратчайший срок, поэтому время на подготовку операции весьма ограниченно.
Мы работали немногим более суток. Все основные соображения, связанные с предстоящей операцией, у Жукова, как у командующего 1-м Белорусским фронтом, были уже готовы. У меня тоже ко времени вызова в Ставку сложилось представление о том, как перегруппировать войска 1-го Украинского фронта с южного на берлинское направление и спланировать операцию.
Работали мы в Генштабе над своими планами каждый отдельно, но некоторые возникавшие и требовавшие согласования вопросы обсуждали вместе с руководящими работниками Генштаба. Речь шла, разумеется, не о деталях, а о вещах сугубо принципиальных: об основных направлениях, о планировании операции во времени и о сроке ее начала. Срок начала операции нас особенно беспокоил.
Вопрос Сталина, кто будет брать Берлин, телеграмма о том, что у союзников полным ходом идет подготовка к Берлинской операции, подсказывали: сроки готовности к операции надо максимально приблизить. Главная группировка 1-го Белорусского фронта была уже в основном готова и нацелена на противника, а у меня дело пока обстояло сложнее. После только что закончившейся Верхне-Силезской операции значительная часть наших сил все еще была стянута к левому флангу фронта. Требовались срочные и усиленные переброски.
2 апреля утром мы явились в Ставку с готовыми для доклада планами. Начальник Генерального штаба А.И. Антонов доложил общий план Берлинской операции.
После этого был рассмотрен план 1-го Белорусского фронта. Никаких существенных замечаний Сталин не высказал. Потом я доложил план операции 1-го Украинского фронта; по нему тоже не было особых замечаний.
Очень внимательно обсудили и сроки начала операции. Я, со своей стороны, предлагал срок максимально жесткий для нашего фронта, с учетом того, что нам предстояло совершать большие перегруппировки.
Сталин согласился с этим сроком. Выдвигая свои предложения, я просил Ставку выделить 1-му Украинскому фронту дополнительные резервы для развития операции в глубину. Сталин ответил утвердительно и сказал:
– В связи с тем, что в Прибалтике и Восточной Пруссии фронты начинают сокращаться, могу вам выделить две армии за счет прибалтийских фронтов: двадцать восьмую и тридцать первую.
Тут же прикинули, смогут ли армии прийти в распоряжение 1-го Украинского фронта к тому сроку, на который мы установили начало операции. Выходило, что прибыть к этому сроку они не смогут: железные дороги не успеют перевезти.
Тогда я выдвинул предложение начать операцию до подхода этих двух армий имеющимися во фронте наличными силами. Это предложение было принято, и окончательным сроком, согласованным между командующими и утвержденным Ставкой, было установлено 16 апреля.
После утверждения планов зачитали проекты директив Ставки обоим фронтам; проекты были выработаны с нашим участием.
Попутно скажу о практике составления планов и директив, которая сложилась в Ставке. Как правило, командующий фронтом не только докладывал свой план, свои соображения по карте, но и до этого сам со своим штабом готовил и проект директив Ставки.
Исходя из общего стратегического замысла Верховного Главнокомандования, командование фронта полностью планировало операцию во всех аспектах, связанных с ее проведением, особо выделяя при этом вопросы, которые выходили за пределы компетенции фронта и были связаны с необходимой помощью фронту со стороны Ставки Верховного Главнокомандования.
Одновременно готовился и проект директив, в своем первоначальном виде отражавший взгляды самого фронта на проведение предстоящей операции и предполагавший, что фронтом будет получена от Верховного Главнокомандования соответствующая помощь. Количество и характер исправлений и дополнений, вносимых в такой проект директив, зависели от того, как проходило в Ставке обсуждение предложений фронта и насколько близки они были к окончательному решению.
Этот выработавшийся в ходе войны метод планирования, как тогда, так и сейчас, представляется мне разумным и плодотворным.
В директивах фронтам было сформулировано: овладение Берлином возлагается на 1-й Белорусский фронт; 1-й Украинский фронт должен был осуществить разгром противника в районе Котбуса и южнее Берлина. Предполагалось, что, наступая в западном и северо-западном направлениях, не позднее десятого-двенадцатого дня операции мы овладеем рубежом Беелитц – Виттенберг, то есть рядом пунктов южнее и юго-западнее Берлина, и выйдем на Эльбу.
Фронт должен был наносить главный удар силами пяти общевойсковых и двух танковых армий.
На правом крыле фронта, на главном направлении, планировалось создать на участке прорыва плотность не менее двухсот пятидесяти стволов на один километр, для чего фронт усиливался семью артиллерийскими дивизиями прорыва.
В центре силами двух армий нам предстояло нанести удар на Дрезден, также с выходом к Эльбе.
На левом крыле фронт должен был занимать оборону. Левофланговая 60-я армия Курочкина передавалась в состав 4-го Украинского фронта, действовавшего, если можно так выразиться, на чехословацком направлении.
Кроме этих основных, принципиальных решений – о направлении удара, о составе группировок, о плотности артиллерии, – в Ставке больше ничего не обсуждалось. Все, что связано с материально-техническим обеспечением операции, решалось в обычном порядке, без специального обсуждения. К тому же фронт имел все необходимое в достаточном количестве.
В целом задача 1-го Украинского фронта сводилась к следующему: наступая южнее Берлина и содействуя его взятию, рассечь фронт немецко-фашистских войск надвое и соединиться с американцами.
В ходе Берлинской операции дело сложилось так, что армии 1-го Украинского фронта не только содействовали взятию Берлина, но вместе с войсками 1-го Белорусского фронта непосредственно активно участвовали в его штурме.
Возникает вопрос: рисовалась ли в перспективе такая возможность во время утверждения плана Берлинской операции в Ставке, и если рисовалась, то кому и в какой мере?
Мои размышления того времени сводились к следующему.
По первоначальному проекту Берлин должен был брать 1-й Белорусский фронт. Однако правое крыло 1-го Украинского фронта, на котором сосредоточивалась главная ударная группировка, проходило в непосредственной близости от Берлина, южнее его. Кто мог тогда сказать, как будет развертываться операция, с какими неожиданностями мы столкнемся на разных направлениях и какие новые решения или коррективы к прежним решениям придется принимать по ходу дела?
Во всяком случае, я уже допускал такое стечение обстоятельств, когда при успешном продвижении войск правого крыла нашего фронта мы можем оказаться в выгодном положении для маневра и удара по Берлину с юга.
Высказывать эти соображения я считал преждевременным, хотя у меня сложилось впечатление, что и Сталин, тоже не говоря об этом заранее, допускал в перспективе такой вариант.
Это впечатление усилилось, когда, утверждая состав группировок и направление ударов, Сталин стал отмечать карандашом по карте разграничительную линию между 1-м Белорусским и 1-м Украинским фронтами. В проекте директив эта линия шла через Люббен и далее, несколько южнее Берлина. Ведя эту линию карандашом, Сталин вдруг оборвал ее на городе Люббен, находившемся примерно в шестидесяти километрах к юго-востоку от Берлина. Оборвал и дальше не повел. Он ничего не сказал при этом, но, я думаю, и маршал Жуков тоже увидел в этом определенный смысл. Разграничительная линия была оборвана примерно там, куда мы должны были выйти к третьему дню операции. Далее (очевидно, смотря по обстановке) молчаливо предполагалась возможность проявления инициативы со стороны командования фронтов.
Для меня, во всяком случае, остановка разграничительной линии на Люббене означала, что стремительность прорыва, быстрота и маневренность действий на правом крыле нашего фронта могут впоследствии создать обстановку, при которой окажется выгодным наш удар с юга на Берлин.
Был ли в этом обрыве разграничительной линии на Люббене негласный призыв к соревнованию фронтов? Допускаю такую возможность. Во всяком случае, не исключаю ее. Это тем более можно допустить, если мысленно вернуться назад, к тому времени, и представить себе, чем тогда был для нас Берлин и какое страстное желание испытывали все, от солдата до генерала, увидеть этот город своими глазами, овладеть им силой своего оружия.
Разумеется, это было и моим страстным желанием. Не боюсь в этом признаться и сейчас. Было бы странно изображать себя в последние месяцы войны человеком, лишенным страстей. Напротив, все мы были тогда переполнены ими.
На определении разграничительной линии, собственно говоря, и закончилось планирование операции. Директивы Ставки были утверждены.
Кстати сказать, впоследствии в печати и в некоторых художественных фильмах, поставленных еще при жизни Сталина, была допущена историческая неточность. В эти дни в Ставку вызвали только нас с Жуковым, а маршал К.К. Рокоссовский, командовавший 2-м Белорусским фронтом, был в Ставке позднее – 6 апреля.
2-й Белорусский фронт участвовал в разгроме берлинской группировки на северном приморском направлении, тем самым активно способствуя захвату Берлина. Однако утверждение части плана Берлинской операции, относившейся к действиям 2-го Белорусского фронта, состоялось на несколько дней позже, уже в наше с Жуковым отсутствие.
…Я вылетел из Москвы на следующее утро после утверждения директив Ставки. Оставшиеся после совещания день и ночь ушли на то, чтобы завершить ряд неотложных дел, связанных с предстоящим наступлением и прежде всего касавшихся авиации, танков, боеприпасов, горючего и многого другого. Кроме того, я был занят еще некоторыми проблемами, связанными с предстоящей переброской к нам 31-й и 28-й армий. Внимания к этому требовали и сами масштабы переброски, и большие расстояния передислоцирования.
И маршал Жуков, и я – оба спешили и вылетели на фронт из Москвы, с Центрального аэродрома, с двухминутным интервалом. Теперь нам обоим предстояло, каждому на своем фронте, проводить ту часть Берлинской операции, которая была утверждена директивами Ставки.
Погода для полета была неблагоприятная. Над землей висели низкие апрельские туманы. Видимости никакой. Летели всю дорогу слепым полетом. К концу дня, когда уже, казалось, не оставалось надежды добраться засветло, летчик все-таки пробился сквозь туман и посадил самолет в районе Бреслау, невдалеке от командного пункта фронта.
Когда перед тобой ставится ответственнейшая и трудная задача и ты принимаешься размышлять над тем, как лучше решить ее, конечно, очень важно прежде всего трезво оценить, какие препятствия и трудности встретятся при этом.
Думал об этом и я, вернувшись на фронт. Думал об этом так же, как, наверно, думали и все другие – каждый на своем месте. Напряженно работал штаб фронта.
Цель Берлинской операции заключалась в уничтожении группировки немцев, действовавшей на берлинском стратегическом направлении. Советским войскам предстояло разгромить группу армий «Висла», основные силы группы армий «Центр», затем взять Берлин и, выйдя на Эльбу, соединиться с союзниками.
Выполнение этих задач, по нашим представлениям, лишило бы Германию возможности дальнейшего организованного сопротивления. Таким образом, конечный результат операции связывался с победоносным завершением войны в Европе.
Готовясь к проведению этой крупнейшей стратегической операции, следовало учитывать ряд особенностей, и прежде всего вероятную силу сопротивления врага. Гитлеровское командование сосредоточило против советских войск для обороны имперской столицы и подступов к ней крупные силы, подготовило глубоко эшелонированную оборону с целой системой укреплений и всякого рода препятствий и на Одерском рубеже, и на рубеже Шпрее, и на всех подступах к Берлину – с востока, юго-востока, юга и севера.
К тому же характер местности вокруг Берлина создавал немало дополнительных препятствий – леса, болота, множество рек, озер и каналов.
Нельзя было не считаться и с тем обстоятельством, что гитлеровское командование и немецко-фашистское правительство упорно вели политику на раскол антигитлеровской коалиции, а в последнее время прибегали к прямым поискам сепаратных соглашений с нашими союзниками, надеясь в результате этого перебросить свои войска с западного фронта на восточный, против нас.
Как теперь известно из истории, попытки Гитлера и его окружения добиться сепаратных соглашений с нашими союзниками не увенчались успехом. Мы и тогда, в период войны, не хотели верить, что наши союзники могут пойти на какой бы то ни было сговор с немецко-фашистским командованием. Однако в атмосфере того времени, насыщенной не только фактами, но и слухами, мы не вправе были абсолютно исключить и такую возможность.
Это обстоятельство придавало Берлинской операции, я бы сказал, особую остроту. И уж во всяком случае нам приходилось считаться с тем, что, встав наконец перед необходимостью испить до дна горечь военного поражения, фашистские руководители предпочтут сдать Берлин американцам и англичанам, перед ними будут открывать путь, а с нами будут жестоко, до последнего солдата, сражаться.
Планируя предстоящую операцию, мы трезво учитывали эту перспективу. Кстати говоря, потом она на наших глазах превратилась в реальную действительность. Об этом свидетельствовали, например, действия 12-й немецкой армии генерала Венка, которая была просто-напросто снята с участка фронта, занятого ею на западе против союзников, и переброшена против нас для деблокирования Берлина.
Давая показания на Нюрнбергском процессе, фельдмаршал Кейтель был откровенным на этот счет. Он заявил, что уже с сорок четвертого года гитлеровское командование вело войну на затяжку, ибо считало, что события в конце концов сработают в его пользу. Оно рассчитывало на возникновение таких неожиданных ситуаций, которые при военном союзе нескольких государств с разными социальными системами рано или поздно вызовут трения и разногласия в их коалиции. А ими с выгодой можно воспользоваться.
Тогда, в начале апреля сорок пятого года, карты немецко-фашистского командования еще не были раскрыты. Однако для нас было очевидным, что фашисты сделают все, чтобы заставить советские войска как можно дольше застрять под Берлином.
Политические расчеты гитлеровцев опирались в какой-то мере на чисто военные соображения и надежды. Гитлеровское командование проделало огромнейшую работу по укреплению подступов к Берлину и считало, что наша армия долго не сможет преодолеть все мощные инженерные барьеры, сочетавшиеся с естественными препятствиями и хорошо организованной обороной.
Подступы к Берлину действительно трудные. Взять хотя бы те же Зееловские высоты. Это крайне тяжелый рубеж, даже если мысленно отбросить все то, что понаделала там немецкая военная инженерия. Да и сам Берлин – огромнейший, капитально построенный город, где почти каждый дом, по существу, готовый опорный пункт с кирпичной кладкой стен в метр-полтора. Словом, немецко-фашистским войскам, оборонявшим Берлин, еще хотелось верить в то, что они нас остановят под Берлином так, как мы их остановили под Москвой. И эту веру всячески подогревала геббельсовская пропаганда.
Итак, мы понимали, что немцы для защиты Берлина ничего не пожалеют и ни перед чем не остановятся, будут оказывать сильнейшее сопротивление. Советское командование сознавало, что Берлинская операция окажется крайне напряженной для нас.
Нам предстояло сломать оборону противника, стоявшего перед 1-м Белорусским и 1-м Украинским фронтами, северо-восточнее и юго-восточнее Берлина, то есть войска 9-й полевой, а также 3-й и 4-й танковых армий немцев. По ходу операции имелось в виду отрезать 4-ю танковую от 9-й армии, рассечь вражеский фронт на две части так, чтобы лишить неприятеля возможности маневрировать и подавать резервы с юга на север – к Берлину и от него.
Гитлеровцы рассчитывали на затяжку действий. Мы, напротив, стремились к предельной быстроте. Продолжительность операции планировалась всего двенадцать – пятнадцать дней, чтобы не дать противнику возможности получить передышку, затянуть операцию или уйти из-под наших ударов.
Так рисовалось будущее, к которому нам предстояло готовиться. А на подготовку оставалось всего двенадцать суток, в течение которых надо было провести большую и сложную перегруппировку войск.
Читатели, очевидно, заметили, что я стремлюсь свести к минимуму цитирование документов, но, в данном случае, говоря о такой операции, как Берлинская, необходимо сослаться на некоторые документы, чтобы пояснить, как и когда родились соответствующие дополнения к планам 1-го Украинского фронта и какую роль это потом, по ходу операции, сыграло в овладении Берлином.
Вот что говорилось в директиве Ставки Верховного Главнокомандования, подписанной Сталиным и Антоновым 3 апреля 1945 года, 1-му Украинскому фронту.
Ставка Верховного Главного Командования приказывает:
1. Подготовить и провести наступательную операцию с целью разгромить группировку противника в районе Котбус и южнее Берлин.
Не позднее 10–12 дня операции овладеть рубежом Беелитц – Виттенберг и далее по реке Эльба до Дрездена. В дальнейшем, после овладения Берлином, иметь в виду наступать на Лейпциг.
2. Главный удар силами пяти общевойсковых армий и двух танковых армий нанести из района Трибель в общем направлении на Шпремберг – Бельциг. На участок прорыва привлечь шесть артиллерийских дивизий прорыва, создав плотность не менее 250 стволов от 76 миллиметров и выше на один километр фронта прорыва.
3. Для обеспечения главной группировки фронта с юга силами 2-й армии Войска Польского и частью сил пятьдесят второй армии нанести вспомогательный удар из района Кольфурт в общем направлении Бауцен – Дрезден.
4. Танковые армии и общевойсковые армии второго эшелона ввести после прорыва обороны противника для развития успеха на направлении главного удара.
5. На левом крыле фронта перейти к жесткой обороне, обратив особое внимание на бреславльское направление.
6. Установить 15.IV.45 следующую разграничительную линию с Первым Белорусским фронтом: до Унруштадт – прежняя и далее – озеро Эннсдорфер-Зее, Гросс-Гастрозе, Люббен…
7. Начало операции согласно полученных Вами лично указаний.
То есть 16 апреля 1945 года.
Для сопоставления директивы Ставки 1-му Украинскому фронту с директивой, полученной 1-м Белорусским фронтом, приведу первый пункт из последней.
Подготовить и провести наступательную операцию с целью овладеть столицей Германии городом Берлин. Не позднее 12–15 дня операции выйти на реку Эльба.
Таким образом, из текста обеих директив следовало, что непосредственный захват немецко-фашистской столицы был возложен на стоявший перед Берлином 1-й Белорусский фронт. Но то, что разграничительная линия между фронтами была сознательно остановлена на городе Люббен и дальше не проводилась, означало – я уже говорил об этом, – что по ходу операции, если того потребует обстановка, в Ставке молчаливо предполагается возможность проявления инициативы фронтов в интересах успеха операции.
Оценивая перспективы предстоящей операции, я считал, что после успешного и стремительного прорыва 1-й Украинский фронт будет иметь более благоприятные условия для широкого маневрирования, чем 1-й Белорусский фронт, наступавший прямо на Берлин.
Когда мы, на основе и в развитие директивы Ставки, более детально планировали предстоящую операцию уже на фронте, то я счел необходимым с самого начала заложить в наш план идею возможности такого маневра. Повторяя в плане первый пункт директивы Ставки: «Не позднее 10–12 дня операции овладеть рубежом Беелитц – Виттенберг и далее по реке Эльба до Дрездена», – я добавил после этого: «Иметь в виду частью сил правого крыла фронта содействовать войскам Первого Белорусского фронта в овладении городом Берлин».
В последующем это дополнение целиком подтвердилось ходом боевых действий, и нам пришлось повернуть на Берлин не часть сил, а несколько армий – 3-ю и 4-ю гвардейские танковые, 28-ю, а также отдельные части 3-й гвардейской и 13-й армий.
В плане фронта задача содействия 1-му Белорусскому фронту в овладении Берлином была поставлена в общей форме. В приказе же, отданном 3-й гвардейской танковой армии, она получила конкретизацию:
На 5-й день операции овладеть районом Треббин – Цаухвитц, Трейенбрицен, Луккенвальде… Иметь в виду усиленным танковым корпусом со стрелковой дивизией 3-й гвардейской армии атаковать Берлин с юга.
Таким образом, уже перед началом операции один танковый корпус и стрелковая дивизия были специально предназначены для атаки Берлина с юга…
Обрыв разграничительной линии у Люббена как бы намекал, наталкивал на инициативный характер действий вблизи Берлина. Да и как могло быть иначе. Наступая, по существу, вдоль южной окраины Берлина, заведомо оставлять его у себя нетронутым справа на фланге, да еще в обстановке, когда неизвестно наперед, как все сложится в дальнейшем, казалось странным и непонятным. Решение же быть готовым к такому удару представлялось ясным, понятным и само собой разумеющимся.
Это нашло отражение в плане операции, по которому армия Рыбалко вводилась в прорыв на правом фланге, на участке 3-й гвардейской армии Гордова. Лелюшенко же должен был войти в прорыв в центре, на участке 5-й гвардейской армии Жадова. Это много южнее Берлина, но если посмотреть по карте, то и 4-я гвардейская танковая армия, которой предстояло овладеть районом Ниметц, Виттенберг, Арнсдорф, Денневит, поворачивала на северо-запад, что соответствовало общему замыслу удара главной группировки фронта, имевшей после прорыва тенденцию к повороту на северо-запад.
Так что, в сущности, когда впоследствии перед нами встал вопрос о необходимости поворота танковых армий на Берлин, то практически нам пришлось делать не поворот, а лишь «доворот».
Времени на подготовку операции у нас было в обрез, так что всем нам – и в штабе фронта, и в нижестоящих штабах – работы хватало. Как говорят в народе, некогда было шапку и рукавицы искать.
Мы сознательно пошли на то, что операция должна начаться еще до полного сосредоточения всех сил, предназначенных для участия в ней. Я имею в виду 28-ю и 31-ю армии, части которых еще только прибывали в распоряжение нашего фронта, когда на передовой уже шла артиллерийская подготовка.
Прогнозы погоды были более или менее благоприятные, что позволило планировать широкое использование авиации. 2-я воздушная армия генерала С. А. Красовского должна была прикрывать с воздуха сосредоточение войск наших ударных группировок, в особенности танковых армий; массированными ударами содействовать войскам в форсировании реки Нейсе и прорыве обороны противника на всю тактическую глубину; помочь танковым армиям в быстрейшем преодолении реки Шпрее. (Я очень тревожился, что эта река окажется серьезной преградой особенно для танковых войск.) Далее, авиация не должна была допустить подхода резервов противника к полю боя со стороны Берлина и Дрездена. А в последующие дни – сопровождать действиями истребительной, штурмовой, а в случае необходимости и бомбардировочной авиации танковые армии на всей глубине их продвижения.
И наконец, авиаторам поручено было еще одно особое дело. В день прорыва мы решили поставить дымы не только перед теми участками фронта, на которых собирались форсировать Нейсе, но и почти по всей линии фронта, чтобы ввести противника в заблуждение. Постановка этих дымов должна была ослепить и наблюдательные пункты, и районы ближайших огневых позиций противника.
Мне пришлось столкнуться с встречающимися в западной печати неверными высказываниями о том, что в первый день Берлинской операции на обоих фронтах – 1-м Белорусском и 1-м Украинском – атака была проведена по единому плану. Это не соответствует действительности. Координация действий обоих фронтов осуществлялась Ставкой, а фронты, как обычно, взаимно обменивались информацией и оперативно-разведывательными сводками. Естественно, что в первый день операции каждый из фронтов избрал собственный метод атаки, исходя из своей оценки обстановки. На 1-м Белорусском фронте было решено проводить мощную артиллерийскую подготовку ночью и атаку при свете прожекторов.
На 1-м Украинском был избран совершенно другой метод. Мы запланировали более длительную, чем у соседа, артиллерийскую подготовку, рассчитанную на обеспечение форсирования реки Нейсе и прорыва главной полосы обороны противника на противоположном западном берегу. Чтобы форсирование проходило более скрытно, нам совсем невыгодно было освещать полосу прорыва. Напротив, куда выгоднее было удлинить ночь. Всего артиллерийская подготовка должна была длиться два часа тридцать пять минут, из них час сорок давалось на обеспечение форсирования и еще сорок пять минут – на подготовку атаки уже на западном берегу Нейсе.
За это время мы рассчитывали подавить у немцев всю систему управления и наблюдения, их артиллерийские и минометные позиции. Авиация же, действуя на еще большую глубину, должна была довершить разгром противника, концентрируя удары по его резервам.
В ночь перед началом наступления я приехал из-под Бреслау в 13-ю армию на наблюдательный пункт генерала Пухова. Наблюдательный пункт – небольшой блиндаж и щель – был расположен на опушке старого соснового бора, ниже его, прямо перед нами, крутой обрыв к реке, за обрывом – Нейсе и тот берег, тоже обозримый на довольно далекое расстояние. В стереотрубу было превосходно видно все, что происходило впереди.
Правда, за удобства такого рода на войне приходится платить. Наблюдение с данного пункта было особенно эффективным, так как он находился близко к противнику, а это, в свою очередь, никак не страховало от ружейного и пулеметного огня с той стороны реки. Но в общем все обошлось благополучно, если не считать одной пули, скользнувшей по штативу стереотрубы.
Впрочем, этой подробности я тогда в горячке не заметил и прочитал о ней лишь недавно в воспоминаниях покойного Николая Павловича Пухова «Годы испытаний».
К концу первого периода артиллерийской подготовки были поставлены дымы. В полосе, доступной обозрению, дымовая завеса оказалась очень удачной – мощная, хорошей плотности и по высоте как раз такая, как нужно.
Мастерски это сделали летчики-штурмовики! Стремительно пройдя на бреющем, они не «пронесли» ее, а поставили точно на рубеже Нейсе. А надо сказать, что ширина фронта, на котором ставилась дымовая завеса, равнялась ни много, ни мало тремстам девяноста километрам. Такой фронт установки завесы в известной мере дезориентировал противника относительно пунктов наших переправ через Нейсе.
Мощная артиллерийская подготовка и дымы создали для неприятеля большие затруднения в управлении войсками, расстроили их систему огня и ослабили устойчивость обороны. Уже к середине дня из показаний пленных выяснилось, что и отдельные солдаты, и мелкие подразделения немцев довольно своеобразно использовали нашу дымовую завесу: они просто покидали свои позиции и уходили в тыл.
Нашей артиллерийской подготовке дымы не мешали. Огонь велся на основе полной топографической привязки к местности, все основные цели были заранее засечены.
В дальнейшем во время переправы дымы возобновлялись еще несколько раз. Стоял штиль, скорость ветра – всего полметра в секунду, и дымы медленно ползли в глубину неприятельской обороны, затягивая всю долину реки Нейсе, что нам и требовалось.
С наблюдательного пункта была хорошо видна вся эта картина. На той стороне Нейсе, прямо против нас, стоял молодой, но уже довольно высокий и густой сосновый лес; во многих местах он горел. Мы не были сознательными виновниками этих пожаров, поскольку они для нас являлись только препятствием. Очевидно, лес загорелся частью от артиллерийских разрывов, частью от ударов авиации.
Некоторые пожары могли произойти и от самой дымовой атаки. Весь лес заволокло тройным дымом – от разрывов, от дымовой завесы и от пожаров. Это скрывало наше продвижение вперед, но и создавало трудности. Воевать в лесу вообще нелегко, а тем более – в горящем. Но, как впоследствии показали события, артиллерийская подготовка была проведена настолько эффективно, что нам удалось быстро взломать главную полосу обороны немцев на западном берегу Нейсе и, прорвав ее, пойти вглубь.
Передовые батальоны начали форсировать Нейсе в шесть часов пятьдесят пять минут, после сорокаминутного артиллерийского удара и под прикрытием дымов.
Переправа первого эшелона главных сил была закончена быстро – в течение одного часа. Немедленно после захвата плацдармов на западном берегу Нейсе на всем участке прорыва началась наводка мостов. Передовые батальоны переправлялись на лодках, таща за собой штурмовые мостики. Как только конец такого штурмового мостика закреплялся на противоположном берегу, пехотинцы бегом устремлялись по нему.
Наплавные легкие понтонные мосты были наведены за пятьдесят минут. Мосты для тридцатитонных грузов – через два часа, а для шестидесятитонных – через четыре-пять часов. Последние могли пропустить танки всех типов. Часть полевой артиллерии перетаскивали вброд на канатах одновременно с переправой передовых батальонов.
Через какие-нибудь десять-пятнадцать минут после того, как первые солдаты достигли западного берега Нейсе, туда были перетянуты и первые 85-миллиметровые орудия для стрельбы прямой наводкой по немецким танкам. Это сразу создало ощущение устойчивости на первых маленьких плацдармах.
Кроме мостов переправа осуществлялась на паромах, перебрасывавших на тот берег первые группы танков для непосредственной поддержки пехоты.
Успеху форсирования Нейсе мы были обязаны энергичной и самоотверженной работе инженерных войск. Велик был их героический труд. Только на главном направлении удара они оборудовали сто тридцать три переправы. В полосе наступления 3-й гвардейской и 13-й армий действовало двадцать мостов, девять паромов, двенадцать пунктов десантных переправ и семнадцать штурмовых мостиков.
Имея в виду, что танковым армиям придется потом, войдя в прорыв, преодолеть еще ряд рек, я до наступления категорически запретил использовать какие бы то ни было переправочные средства танковых армий при форсировании Нейсе. По нашему плану танковые армии Должны были форсировать Нейсе на специально подготовленных для них переправочных средствах, собственные же средства в полном и даже усиленном комплекте использовать при подходе к следующему рубежу – к реке Шпрее. Форсирование Нейсе целиком легло на плечи инженерных войск фронта.
Расчет с самого начала строился на быстрое и глубокое продвижение танковых армий. И эта, если можно так выразиться, дальнобойность их удара обеспечивалась всесторонне.
Прорыв фронта, как на главном направлении, так и на дрезденском, прошел успешно. В результате ожесточенных боев, форсировав Нейсе, части 3, 5-й гвардейских и 13-й армий прорвали оборону противника на фронте в двадцать девять километров и продвинулись вперед на глубину до тринадцати километров.
Успешно наступала в первый день и наша вспомогательная ударная группировка на дрезденском направлении – 2-я армия Войска Польского и 52-я армия. Форсировав Нейсе и отбив несколько жестоких контратак противника, они продвинулись на запад на глубину шесть – десять километров.
Войска главной группировки уже в первый день подошли ко второй полосе вражеской обороны и завязали бои за овладение ею. Однако развитие прорыва в этом тяжелом лесистом районе шло с затруднениями. Немецко-фашистские войска почти сразу же начали предпринимать настойчивые, а в некоторых случаях яростные контратаки. Уже в первый день против нас были двинуты не только тактические, но и оперативные резервы противника.
По всему чувствовалось, что именно на этом главном, Нейсенском, рубеже обороны немцы намерены дать нам решающее сражение и попытаться столкнуть нас обратно за Нейсе.
Уже 16 апреля враг, стремясь удержаться и восстановить положение, ввел на главном направлении нашего прорыва несколько танковых дивизий, противотанковую истребительную бригаду и целый ряд других частей.
Мы заранее знали, какое значение придает гитлеровское командование Нейсенскому оборонительному рубежу, и предполагали возможность ожесточенных, в том числе и танковых, контратак в первый же день прорыва. Поэтому вместе со стрелковыми дивизиями переправили через Нейсе и передовые бригады танковых армий. Оставаясь в подчинении у командования соответствующих танковых корпусов и армий, они на первом этапе прорыва воевали вместе с пехотой, придавая ей дополнительную устойчивость во время танковых контратак противника. В то же время это были передовые отряды армий, призванные подготовить условия для последующего ввода и развертывания главных танковых сил.
Чтобы у читателя создалось правильное представление о сложившейся обстановке в районе нашего прорыва на второй день наступления, 17 апреля, следует понять сложный характер действий большой массы войск, в том числе танковых, маневрирующих и прорывающихся все дальше и дальше в глубь обороны противника.
Первая полоса немецкого оборонительного рубежа тянулась вдоль реки Нейсе. Она была прорвана утром и днем 16 апреля. В то же время на обоих флангах прорыва еще продолжались ожесточенные бои. Мы стремились расширить прорыв, немцы контратаковали и бросали навстречу нам свои резервы. К исходу дня наши корпуса первого эшелона ударной группировки уже вели бои на второй оборонительной полосе врага, находившейся примерно на полпути между реками Нейсе и Шпрее.
17 апреля на участке 13-й армии Пухова и на правом фланге 5-й гвардейской армии Жадова была прорвана и вторая полоса обороны немцев. Наши войска устремились вперед, к третьей полосе, к реке Шпрее.
В середине дня бои шли уже в глубине вражеской обороны на всех трех полосах и в промежутках между ними. На первой полосе мы продолжали расширять прорыв. На второй происходили бои за целый ряд еще не взятых участков. Там, где она была уже прорвана, войска стремительно продвигались вперед, отражая контратаки немцев, стремившихся во что бы то ни стало задержать нас. В то же время передовые части 13-й и 5-й гвардейской армий вместе с танковыми частями, отразив неприятельские контратаки, уже вырвались вперед, к Шпрее.
Нельзя представлять себе эти боевые действия как фронтальные, когда успех одерживается последовательно, от рубежа к рубежу. В условиях стремительного маневра войска наступали далеко не всюду плечом к плечу, а порой с большими разрывами. Поэтому между первой и второй полосами вражеской обороны, между второй и третьей происходили ожесточенные бои и с отступавшими, и с пытавшимися контратаковать нас немецкими частями. Сложность и запутанность этой обстановки усугублялась тем, что бои проходили в лесистой местности, где продолжали бушевать пожары.
3-я и 4-я танковые гвардейские армии, передовые бригады которых прошли Нейсе еще утром 16-го, вечером того же дня начали переправляться через реку главными силами, за ночь закончили переправу и 17-го утром, войдя в прорыв в полном составе, смело рванулись вперед, к Шпрее.
Характеризуя неповторимые особенности этой операции, я хочу отметить, что форсирование Нейсе, захват плацдармов на ее западном берегу, прорыв первой полосы обороны противника, наступление на вторую полосу и прорыв ее, дальнейшее движение к Шпрее, форсирование ее и прорыв третьей полосы немецкой обороны – все это осуществлялось как единый и непрерывный процесс.
Мне, во всяком случае, впервые за время Великой Отечественной войны пришлось без всяких пауз форсировать реку и сразу вслед за этим прорывать оборону противника с хорошо развитой системой огня, инженерных сооружений, укреплений и минных полей; затем прорывать вторую полосу обороны и третью – опять-таки с форсированием реки. Думаю, что этот единый сплошной процесс развития операции заслуживает внимания с точки зрения оперативного искусства.
Боевой подъем в войсках был исключительно высок. Солдатам и офицерам пришлось переносить неимоверные трудности. Но силы людей буквально удваивало сознание, что в результате этого последнего, огромного физического и морального напряжения, мы можем добиться наконец полной победы над врагом. У людей было твердое убеждение, что на этот раз мы поставим точку.
Пора сказать и о противнике. В период прорыва перед нами оборонялась 4-я танковая армия врага. В результате ударов и на основном, и на вспомогательном направлениях она была разорвана на три изолированные части. Одна ее группировка оказалась отрезанной на нашем правом фланге, в районе Котбуса (мы потом так и называли ее котбусской группировкой). Вторая, в центре, продолжала воевать против нас в лесном массиве района Мускау, а третья тоже была отрезана на левом фланге в районе Герлица. Эту группировку мы впоследствии называли герлицкой.
Таким образом, вся стройная система обороны противника, предусматривавшая соответствующий порядок ввода резервов, была нарушена. И это было очень важно. Именно такое нарушение целостности вражеской группировки, системы управления ею и есть важное условие успешного развития операции на большую глубину.
Пока что я еще рассказываю о втором дне наступления – о 17 апреля, – к исходу которого передовые части наших танковых армий подошли к реке Шпрее, а вечером некоторые подразделения 3-й гвардейской вброд переправились через нее. Главные же силы танковых армий преодолели реку в ночь на 18 апреля. Но для того чтобы уже не возвращаться к характеристике действий противника и некоторых итогов этих действий, печальных для него, рассмотрим их в масштабе не двух, а трех первых дней.
В ходе трехдневных боев были разгромлены четыре немецко-фашистские дивизии, стоявшие в обороне на первом рубеже вдоль Нейсе, – 342-я и 545-я пехотные, 615-я особого назначения и моторизованная «Бранденбург». От них, фактически, мало что осталось.
Пытаясь остановить наше наступление, гитлеровское командование с 16 по 18 апреля на второй и третьей полосах обороны ввело в бой из своих резервов шесть танковых, моторизованную и пять пехотных дивизий. Эти данные опровергают мнение некоторых авторов о слабости группировки противника, действующей против войск 1-го Украинского фронта.
Бои были жестокие. Фашисты бросали в контратаки по шестьдесят – семьдесят танков, направляли против нас все, что у них было под руками. И это не удивительно. Мы наносили удар по самому их слабому месту, и они если и не предвидели катастрофы в полном объеме, то, во всяком случае, предчувствовали грозящие им неприятности.
Самые ожесточенные бои, в том числе и танковые, развернулись на второй полосе немецкой обороны и – сразу же после ее прорыва – за ней. В этих лесистых местах не было условий для таких массированных действий танковых войск обеих сторон, какие мы видели, например, во время Курской битвы. Но общее насыщенно танками и с той и с другой стороны было очень высокое. Средний темп наступления войск фронта в период прорыва всех трех полос Нейсенского оборонительного рубежа оказался несколько ниже запланированного. Но что значит – планировать на войне? Планируем мы одни, а выполняем свои планы, если можно так выразиться, вместе с противником, то есть с учетом его противодействия. Чем дольше идет сражение, тем больше в первоначальные планы вносится корректив. Они связаны не только с преодолением всякого рода трудностей и препятствий, в том числе и таких, которые невозможно учесть заранее, но и с поведением противника, и прежде всего с тем, когда, как и в каких масштабах он вводит оперативные резервы, с которыми надо драться и которые надо разгромить, прежде чем пойти дальше.
Конечно, в ходе сражения хочется выполнить первоначальные планы, в том числе и выдержать запланированный темп наступления. Но при всем том нервном напряжении, в котором я находился в разгар операции, некоторая замедленность темпов нашего наступления не вызывала у меня ощущения неблагополучия или начинающей складываться неудачи. Почему?
Во-первых, потому, что на протяжении трех первых дней операции вся тридцатикилометровая глубина неприятельской обороны была прорвана силами нашей пехоты и танков первого эшелона общевойсковых армий при поддержке частей первых эшелонов танковых армий. Корпуса вторых эшелонов общевойсковых армий и вторые эшелоны танковых армий Рыбалко и Лелюшенко пока не были введены в бои. В руках командования еще оставалось несколько свежих стрелковых и механизированных корпусов, то есть огромная сила. Именно это и обеспечило нам успех в дальнейшем, дало возможность, введя свежие силы, свободно маневрировать в оперативной глубине.
Во-вторых, я отдавал себе отчет в том, что резервы врага не безграничны. Получая донесения о появлении новых и новых вражеских пехотных и танковых частей, я все яснее видел, что немцы делают главную ставку именно на них. Но, вводя в бой по частям одну дивизию за другой, они постепенно исчерпывают свои силы в боях с войсками нашего первого эшелона. Громя резервы неприятеля уже на первых двух рубежах, мы получали возможность двинуть вперед свои вторые эшелоны, когда оперативные резервы противника будут перемолоты и разбиты.
Так оно и вышло. Пытаясь во что бы то ни стало удержать нас на второй полосе обороны, немцы потом уже не располагали достаточными силами для третьей полосы обороны, на Шпрее. К концу второго дня третья полоса обороны немцев была проткнута нами с ходу, а на третий день – прорвана на довольно широком фронте, и река Шпрее была форсирована на плечах отходивших разбитых частей противника. Все двенадцать дивизий, которые неприятель двинул против нас из своего резерва, были частью отброшены за Шпрее, а частью оттеснены на правый фланг нашего прорыва – к Котбусу, и на левый фланг – к Шпрембергу.
Надо отметить роль нашей авиации, оказавшей наземным войскам большую помощь в овладении рубежом Шпрее. На второй и третий день наступления погода улучшилась, и авиация работала вовсю, нанося бомбовые удары по основным узлам сопротивления на реке Шпрее и по укрепленным районам на флангах нашего прорыва – по Котбусу и Шпрембергу. Авиация разыскивала в лесах и успешно громила с воздуха танковые группировки противника. За первые три дня наступления было совершено семь тысяч пятьсот семнадцать вылетов, сбито в воздушных боях сто пятьдесят пять немецких самолетов. Урон для гитлеровцев тем более чувствительный, что с авиацией к этому времени у них было уже не густо.
Анализируя впоследствии ход событий в первые дни нашего наступления, я не раз размышлял над тем, почему немцы так поспешно, уже на второй полосе Нейсенского рубежа обороны, ввели в дело свои оперативные резервы, вплоть до некоторых соединений из резервов главного командования. Думаю, что на них психологически действовало то, что Берлин был уже совсем близко. Пространство, где еще можно было попытаться задержать нас, все сокращалось и сокращалось.
Кроме того, генералы догадывались, чем может закончиться наш успешный прорыв юго-восточнее Берлина. Их должен был пугать выход такой крупной группировки войск, в том числе танковых армий, на оперативный простор с возможностью маневра на Берлин.
Как бы мы там ни дымили, хотя дыма в начале операции было предостаточно, все же вражеская авиационная разведка не могла не засечь скопления наших танков.
Эта опасность, а также приказ Гитлера во что бы то ни стало удерживать Нейсенский рубеж и толкнули немцев на использование основных оперативных резервов уже на второй полосе обороны. По существу, противник облегчил нам решение дальнейших задач.
Гитлеровские генералы были к этому времени в состоянии психологического надлома, хотя, как мне кажется, с большим трудом улавливали, что кризис налицо и обстановка, по существу, создалась безнадежная. К тому же их тяжелое положение усугублялось тем, что Гитлер по-прежнему объяснял все неудачи на фронте предательством. В том числе и предательством тех генералов, которые были разгромлены войсками 1-го Украинского фронта на Нейсенском рубеже. Когда ему доложили, что советские войска прорвались в районе Котбуса, это сообщение потрясло его, но он продолжал твердить, что это результат предательства. Хочу отметить, что его генералы на Нейсенском рубеже служили ему до конца верой и правдой и, начиная уже понимать надвигающуюся катастрофу, все-таки стремились если не предотвратить ее, то хотя бы отодвинуть.
17 апреля я дал приказание, как только позволит обстановка, подготовить передовой наблюдательный пункт недалеко от Шпрее, в районе предполагаемой переправы 3-й гвардейской танковой армии Рыбалко, и выехал в том же направлении.
К середине дня без особых осложнений добрался до Шпрее. То, что я увидел в пути, не было чем-то особенным для привычного к войне человека. Конечно, и на войне встретится такое, что хочешь забыть и не забудешь.
Вспомнил, какая страшная картина представилась мне зимним утром 1944 года после завершения Корсунь-Шевченковской операции. Такого большого количества трупов на сравнительно небольшом участке мне не пришлось видеть на войне ни до, ни после этого. Немцы предприняли там безнадежную попытку прорваться ночью из котла, и стоило это им страшных потерь. Кровопролитие не входило в наши планы: я отдал приказ пленить окруженную группировку. Но в связи с тем, что командовавший ею генерал Штеммерман в свою очередь отдал приказ пробиться во что бы то ни стало, мы вынуждены были противопоставить силе силу. Немцы шли ночью напролом в густых боевых колоннах. Мы остановили их огнем и танками, которые давили на этом страшном зимнем поле напирающую и, я бы добавил, плохо управляемую в ночных условиях толпу. И танкисты тут неповинны: танк, как известно, плохо видит ночью. Все это происходило в кромешной темноте, в буран. Под утро буран прекратился, и я проехал через поле боя на санях, потому что ни на чем другом передвигаться было невозможно. Несмотря на нашу победу, зрелище было такое тяжелое, что не хочется вспоминать его во всех подробностях.
По пути же к Шпрее людские потери не сразу бросались в глаза: в лесу не так видно. Гораздо чаще попадалась сгоревшая, разбитая, подбитая, застрявшая в реках и на болотах техника. Все это свидетельствовало о недавнем крупном сражении, в котором и с той и с другой стороны участвовало большое количество танковых и механизированных войск.
Сражение напоминало о себе и непрерывными звуками боя – и впереди, куда я ехал, и слева, и справа, по обеим сторонам пробитого нами коридора. Ехать вперед можно было беспрепятственно: саперы, шедшие вместе с передовыми частями, уже расчистили проходы в минных полях и разминировали многочисленные лесные завалы.
Кстати замечу, что личному составу каждой части было разрешено двигаться вперед только по определенному, проложенному для нее маршруту. И войска проявляли разумную дисциплинированность.
Великое дело – опыт войны. Те солдаты, что начали воевать в сорок первом – сорок втором годах под Москвой, в степях Украины, под Сталинградом, теперь подходили к Берлину. Они были достойны славы чудо-богатырей Суворова и даже, пожалуй, превосходили их. Конечно, они не провели на солдатской службе столько лет, сколько это полагалось в суворовские времена, но если учесть, что это были солдаты Советской Армии, верные сыны своего социалистического Отечества, учесть весь их опыт боев за эти три-четыре года, знать все, что они видели и пережили, сосчитать все тяготы и невзгоды, перенесенные ими, то с такими солдатами можно было не только брать Берлин – с ними можно было штурмовать небо.
Вспоминая войну и сравнивая различные ее этапы, мы, как мне кажется, подчас недооцениваем дистанцию, пройденную в овладении воинским искусством за период военных лет. На четвертый год войны считалось само собой разумеющимся выполнение таких боевых задач, которые, если их мысленно перенести в первый период войны, считались бы невероятно трудными, стоящими на грани невыполнимого. А обращаясь к началу войны и оценивая соотношение сил, мы в какой-то мере недоучитываем такой важный в тот период для немцев фактор, как их втянутость в войну, их наступательный порыв, сложившийся в результате непрерывных двухлетних побед на полях Европы.
Теперь, в апреле сорок пятого года, мы отбросили эту сильнейшую армию мира почти до Берлина. И все, что предстояло еще совершить, уже не составляло непреодолимой трудности для нашей армии, зрелой и полной наступательного порыва, решимости раз и навсегда покончить с фашизмом, освободить народы Европы от гитлеровского ига.
Я спешил вперед, к Шпрее, куда выходила 3-я гвардейская танковая армия. Своими глазами хотел увидеть, как начнется переправа. От быстроты переправы танковых армий, а вслед за ними и общевойсковых зависела не только стремительность нашего дальнейшего маневра, но и дальнейшее сопротивление немцев. Чем меньше успеем мы, тем больше успеют они, и наоборот.
Переправу через Шпрее я ни на минуту не выпускал из своего поля зрения. В случае необходимости я собирался использовать и те меры воздействия, и те средства помощи, которыми располагал как командующий фронтом, чтобы войска не задержались на Шпрее ни одного лишнего часа.
Подъехав к реке, я по донесениям разведчиков, да и по непосредственным наблюдениям понял, что дело складывается в общем неплохо. Но поскольку нам пришлось пробиваться сюда с непрерывными боями, упредить противника не удалось. Гитлеровцы успели посадить по берегу Шпрее кое-какие части и вели огонь, однако чувствовалось, что огонь этот разрознен и недостаточно организован: плотной мощной системы огня перед нами не было. Точнее говоря, пока не было. Подарить немцам время на ее организацию было бы с нашей стороны непростительной ошибкой.
Я вызвал к себе Рыбалко, и мы вместе с ним вслед за передовым отрядом подъехали к самой реке. Мне показалось, чуть ниже того места, где мы очутились, по всем приметам, был раньше брод. Рыбалко был того же мнения.
Желание во что бы то ни стало выиграть время продиктовало нам решение: не ждать наводки мостов, попробовать форсировать реку прямо на танках, тем более что они защищены от автоматного и пулеметного огня, который вели немцы с западного берега. Выбрали в передовом отряде лучший экипаж, самый смелый и технически подготовленный, и приказали ему: «Прямо с ходу – вброд – на ту сторону!»
Ширина реки в этом месте была метров сорок-шестьдесят. Танк на наших глазах рванулся на ту сторону и проскочил реку. Оказалось, что здесь ее глубина не превышала метра.
Лиха беда начало. Танки пошли на ту сторону один за другим. Огонь врага был подавлен, фашисты отброшены со своих позиций, и через два-три часа (раньше, чем навели первые мосты) несколько передовых танковых бригад были уже на той стороне Шпрее.
К этому времени один из корпусов Рыбалко нашел правее другой брод и тоже переправился через реку полным ходом. 4-я гвардейская танковая армия Лелюшенко, вышедшая к Шпрее южнее и столкнувшаяся там с сильным сопротивлением немцев, повернула сюда и стала форсировать реку, найдя еще один дополнительный брод.
Мне доложили, что передовой командный пункт уже оборудован в баронском доме, немного позади того места, где мы стояли с Рыбалко и Лелюшенко, наблюдая за переправой. Этот дом был хорошо виден. По нему откуда-то из глубины била неприятельская артиллерия, но очень неточно. Очевидно, немцы запеленговали работу уже развернутой там радиостанции, а может быть, просто вели стрельбу по приметному, отдельно стоявшему в лесу строению.
Я не спешил на передовой командный пункт. Меня притягивало к берегу не только радостное зрелище быстрой и успешной переправы: уже начал ходить паром, заканчивалась наводка моста. Удерживала на берегу и необходимость поговорить с командующими танковыми армиями, которым после переправы предстоял решительный и глубокий маневр по тылам противника.
Мысленно я видел конец этого маневра на южных и юго-западных окраинах Берлина. Так подсказывала складывавшаяся обстановка. Конечно, отдавать приказ о последующем повороте танковых армий в глубине вражеской обороны на Берлин было преждевременно – для этого еще не созрели условия, да и надо было получить разрешение Ставки. Но я хотел, чтобы оба командующих танковыми армиями почувствовали мое настроение, ощутили мою уверенность в том, что перед ними в дальнейшем откроется именно такая перспектива.
Мы стояли на берегу Шпрее и обсуждали обстановку. Командармов беспокоили горящие впереди леса. Пожары для танков очень неприятны. Они ограничивают видимость и без того в боевых условиях небольшую, к тому же движение через зону пожаров грозит опасностью подрыва в любой момент. Чего только не навьючено на броне у входящих в глубокий прорыв танков – штурмовые средства для переправ, а у более предусмотрительных – даже дополнительный запас горючего в канистрах или специальных бочках.
Но основным поводом для тревоги были, конечно, не пожары. Главная проблема, остроту которой понимали и командармы и я, состояла в том, что надо было идти вперед, а совсем близко, на флангах, еще продолжались жаркие бои. Танкисты входили в глубокий прорыв на фронте 13-й армии. Справа же 3-я гвардейская армия Гордова и слева 5-я гвардейская армия Жадова отражали непрерывные ожесточенные контратаки немцев на флангах.
Об этом в основном мы и вели разговор. Независимо от того, будут танки повернуты на северо-запад, на Берлин, или не будут, я так или иначе благословлял их на смелый отрыв от общевойсковых армий на большую оперативную глубину.
Разумеется, у танкистов могли возникнуть вопросы: позвольте, вот вы вводите нас в эту горловину, заставляете идти не оборачиваясь, отрываться, а на обоих флангах коридора идут жестокие бои. Не выйдет ли противник на наши тылы, не перережет ли наши коммуникации?
Надо отдать им должное, оба командарма этих вопросов впрямую мне не задавали. Но командование фронта считало своим долгом сказать, что они могут не беспокоиться. Потому я и оказался со своим передовым наблюдательным пунктом здесь, в самой середине пробитого коридора, чтобы держать и справа и слева угрожаемые фланги нашего прорыва, что называется, на своих плечах. Я даже хлопнул себя по плечам, так сказать, продемонстрировал в натуре, как я буду своим присутствием в центре прорыва распирать в обе стороны фланги: беспокоиться, мол, не о чем, можете действовать смело, стремительно, на предельную глубину!
Хочу повторить то, что уже говорил раньше о взаимном доверии. И Рыбалко и Лелюшенко, с которыми я провел ряд крупных операций, верили мне как командующему фронтом, а я верил им. Они знали, что я не бросаю слов на ветер, когда говорю, что тылы их армий будут обеспечены, что я сам нахожусь, и буду находиться здесь и приму все меры к тому, чтобы данное мною слово не разошлось с делом.
Вскоре после войны П.С. Рыбалко в своих воспоминаниях «Удар с юга» писал: «Мы шли вперед в то время, как позади нас оставались еще недобитые немецко-фашистские дивизии. Мы не боялись за наши коммуникации, так как знали, что высшим командованием приняты все меры для ликвидации этих недобитков. Фланги и тыл в продолжение всей операции были надежно прикрыты». Этими словами П.С. Рыбалко справедливо отдал должное своим соратникам по Берлинской операции командующим 5, 13 и 3-й общевойсковыми армиями.
Разговор происходил 17 апреля, на второй день наступления. А уже назавтра, 18-го, танкисты, в свою очередь, доказали, что их слово тоже не расходится с делом.
К концу 18 апреля танковая армия Рыбалко прошла за Шпрее вперед еще на тридцать километров, а армия Лелюшенко, встретившая в тот день не столь сильное сопротивление противника, продвинулась на сорок пять километров. И то, что оба командарма, несмотря на всю остроту обстановки, были спокойны за свои тылы, могу сказать по собственному опыту, играло немалую роль в скорости продвижения армий.
Целиком переправилась 18-го числа на ту сторону Шпрее и 13-я армия Пухова. К ней справа примкнули части Гордова, а слева – части Жадова. Попытки противника оказать нам организованное сопротивление на рубеже Шпрее окончательно провалились.
Однако в районе Котбуса, на левом фланге армии Гордова, и в районе Шпремберга, на правом фланге армии Жадова, по-прежнему шли ожесточенные бои. Именно это сильное давление противника на северном и южном флангах нашего еще сравнительно узкого коридора больше всего и беспокоило меня, заставляло принимать самые решительные меры для разрядки положения.
А сейчас возвращаюсь к событиям, происходившим 17-го числа.
На переправе я пробыл примерно до шести часов вечера. Последний разговор с Рыбалко и Лелюшенко перед их отъездом закончился как бы сжатым выводом из всего того, что мы обсуждали: смелее вперед, в оперативную глубину, не оглядывайтесь назад, не ведите с гитлеровцами боев за их опорные пункты, ни в коем случае не берите их в лоб, обходите, маневрируйте, берегите боевую технику, все время помните, что вам нужно подойти с запасом неизрасходованных сил к выполнению конечной задачи. Какая это задача, прямо опять-таки не было сказано, но они отлично понимали, что им, очевидно, придется драться за Берлин.
Уезжая, я оставил обоих в хорошем настроении. Неплохое настроение было и у меня.
Добравшись до замка, я связался по телефону со всеми, с кем еще надо было поговорить. Управление войсками фронта с самого начала операции осуществлялось бесперебойно, все виды связи работали устойчиво. И тут следует отдать должное генералу Булычеву, начальнику войск связи фронта, показавшему себя в этой операции с самой положительной стороны. Командармы, командиры корпусов, командиры дивизий вместе со своими оперативными группами, как правило, в эти дни управляли войсками с наблюдательных пунктов, вынесенных в боевые порядки войск, и перебоев в связи не испытывали.
Я поговорил со штабом фронта, выслушал доклады нескольких командующих армиями, еще раз переговорил с танкистами (они сообщили, что успешно продвигаются на запад от Шпрее) и, представив картину всего происходящего, позвонил по ВЧ в Ставку. Доложил И.В. Сталину о ходе наступления фронта, о переправе через Шпрее, о том, что танковые армии начали отрываться от общевойсковых и выдвигаться глубоко вперед в северо-западном направлении.
Какая-то дежурная немецкая батарея продолжала откуда-то издалека все с той же методичностью и с той же неточностью, что и весь день до этого, стрелять по замку, а я сидел в нем и говорил с Москвой. Слышимость была превосходная.
Надо сказать, что эта связь – ВЧ, – как говорится, нам была богом послана. Она так выручала нас, была настолько устойчива в самых сложных условиях, что надо воздать должное и нашей технике, и нашим связистам, специально обеспечивавшим эту связь и в любой обстановке буквально по пятам сопровождавшим тех, кому было положено пользоваться ею.
Когда я уже заканчивал доклад, Сталин вдруг прервал меня и сказал:
– А дела у Жукова идут пока трудно. До сих пор прорывает оборону.
Сказав это, Сталин замолчал. Я тоже молчал и ждал, что будет дальше. Вдруг Сталин спросил:
– Нельзя ли, перебросив подвижные войска Жукова, пустить их через образовавшийся прорыв на участке вашего фронта на Берлин?
Выслушав вопрос Сталина, я доложил свое мнение:
– Товарищ Сталин, это займет много времени и внесет большое замешательство. Перебрасывать в осуществленный нами прорыв танковые войска с 1-го Белорусского фронта нет необходимости. События у нас развиваются благоприятно, сил достаточно, и мы в состоянии повернуть обе наши танковые армии на Берлин.
Сказав это, я уточнил направление, куда будут повернуты танковые армии, и назвал как ориентир Цоссен – городок в двадцати пяти километрах южнее Берлина, известный нам как место пребывания ставки немецко-фашистского генерального штаба.
– Вы по какой карте докладываете? – спросил Сталин.
– По двухсоттысячной.
После короткой паузы, во время которой он, очевидно, искал на карте Цоссен, Сталин ответил:
– Очень хорошо. Вы знаете, что в Цоссене ставка гитлеровского генерального штаба?
– Да, знаю.
– Очень хорошо, – повторил он. – Я согласен. Поверните танковые армии на Берлин.
На этом разговор закончился.
В сложившейся обстановке я считал принятое решение единственно правильным.
В условиях, когда 1-й Белорусский фронт, наступая на Берлин с востока, с трудом пробивал глубоко эшелонированную, тщательно подготовленную оборону противника, было бы странным отказаться от столь многообещающего маневра, как удар по Берлину танковыми армиями с юга, через уже осуществленный нами прорыв.
Выдвинутая Сталиным идея ввода танковых армий одного фронта через прорыв, осуществленный другим фронтом, была громоздка, выполнение ее затруднительно. Не только из-за потери времени и той сумятицы, которая неизбежно возникла бы в этих обстоятельствах. Танковые армии могли понадобиться – и впоследствии понадобились – самому 1-му Белорусскому фронту после взлома вражеской обороны на другом направлении. Танковые же армии нашего фронта, войдя в прорыв, по существу, уже были готовы к удару на Берлин. Их оставалось только повернуть, или, как я уже говорил, «довернуть» в нужном направлении. Теперь, когда они фактически уже выходили на оперативный простор, такой «доворот» не составлял большого труда, тем более что командование танковых армий было готово к выполнению именно такой задачи.
Еще до начала операции я считал: удар 1-го Белорусского фронта на Берлин будет происходить в очень трудной обстановке и стоить больших усилий. Прорывать оборону противника надо было прямо перед Берлином, в непосредственной близости от него. Этого гитлеровцы больше всего ждали, к этому они больше всего готовились, перед возможностью этого больше всего трепетали и делали со своей стороны все, чтобы этого не случилось.
Наш прорыв происходил сравнительно далеко, к юго-востоку от Берлина. Здесь неприятель держал группировку тоже сильную, но все-таки не такую, как перед кюстринским плацдармом. Маневр, который мы осуществили танковыми армиями после прорыва обороны, был для противника только одним из возможных вариантов.
Опасность нашего удара по Берлину с юга стала возрастать для немецко-фашистских войск в полном объеме после того, как, осуществив неожиданный для них по стремительности прорыв, мы сразу ввели в него танковые армии.
Это, как я уже говорил, произвело в ставке Гитлера тяжкое впечатление. Но на перегруппировку войск, а тем более на строительство каких-то дополнительных рубежей, которые задержали бы нас между Нейсенским рубежом и внешним обводом Берлина, у врага оставалось слишком мало времени.
И практически получилось так: когда мы, прорвав их оборону с востока на запад, вслед за этим круто повернули на север к Берлину, то перед нашими войсками в целом ряде случаев уже не было новых оборонительных полос. А те, что встречались, были расположены фронтом на восток, и наши части спокойно шли на север мимо них и между ними, но лишь до внешнего обвода, опоясывающего весь Берлин.
Как только Сталин положил трубку, я сразу же позвонил по ВЧ командармам обеих танковых армий и дал им указания, связанные с поворотом армий на Берлин. В более развернутом виде они вошли потом в директиву фронта, которая примерно три часа спустя была отправлена в Ставку и в войска.
Танкистам нельзя было терять времени, пока составлялась, отправлялась и получалась директива; им надо было действовать всю ночь, не теряя ни минуты и не дожидаясь оформления полученных от меня указаний.
После разговора с танковыми начальниками я лично написал эту директиву. Так как она была для войск 1-го Украинского фронта поворотным пунктом в ходе Берлинской операции, я приведу ее полностью, в том виде, в каком она была дана в ночь на 18 апреля 1945 года:
Во исполнение приказа Верховного Главнокомандования приказываю:
1. Командарму 3-й гвардейской танковой армии: в течение ночи с 17 на 18.IV.45 форсировать реку Шпрее и развивать стремительное наступление в общем направлении Фетшау, Гольсен, Барут, Тельтов, южная окраина Берлина. Задача армии в ночь с 20 на 21.IV.45 ворваться в город Берлин с юга.
2. Командарму 4-й танковой. В течение ночи с 17 на 18.IV.45 форсировать реку Шпрее севернее Шпремберг и развивать стремительное наступление в общем направлении Дрепкау, Калау, Дане, Луккенвальде. Задача армии к исходу 20.IV.45 овладеть районом Беелитц, Трейенбрицен, Луккенвальде. В ночь на 21.IV.45 овладеть Потсдамом и юго-западной частью Берлина. При повороте армии на Потсдам район Трейенбрицен обеспечить 5-м мехкорпусом. Вести разведку в направлении: Зенфтенберг, Финстервальде, Герцберг.
3. На главном направлении танковым кулаком смелее и решительнее пробиваться вперед. Города и крупные населенные пункты обходить и не ввязываться в затяжные фронтальные бои. Требую твердо понять, что успех танковых армий зависит от смелого маневра и стремительности в действиях.
Пункт 3-й приказа довести до сознания командиров корпусов, бригад.
4. Об исполнении отданных распоряжений донести. Командующий Первым Украинским фронтом Конев.
Член Военного совета фронта Крайнюков.
Начальник штаба Первого Украинского фронта Петров.
№ директивы 00215, 17.IV,
подано 18.IV в 2 часа 47 минут.
В ночь на 18 апреля осуществился поворот 3-й и 4-й гвардейских танковых армий 1-го Украинского фронта на Берлин, приведший впоследствии в результате совместных действий 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов к окружению всей берлинской группировки гитлеровцев и падению Берлина. Поворот танковых армий 1-го Украинского фронта на Берлин с юга был в моих глазах естественным и закономерным маневром, рассчитанным на то, чтобы громить противника в самом невыгодном для него положении, и в значительной мере неожиданном.
Я верил в успех этого маневра.
18 апреля Рыбалко и Лелюшенко, оторвавшись от Шпрее, продвигались все дальше к Берлину. 13-я армия Пухова, наступавшая в центре нашей ударной группировки, за этот день переправилась через Шпрее, а справа и слева от нее армии Гордова и Жадова вели ожесточенные бои на обоих флангах нашего прорыва.
Прежде чем говорить о дальнейшем ходе операции, мне хочется именно здесь, после рассказа о маневре танковых армий, заглянуть в прошлое и проследить, как протекало в ходе войны развитие наших танковых войск и каковы были тенденции и реальные возможности этого развития.
В ходе войны нам, по существу, пришлось создавать свои танковые войска почти заново. Перед войной у нас были механизированные корпуса трехдивизионного состава. По замыслу, они должны были представлять мощную силу (полный штат более семисот танков в каждом корпусе). Но практически в начале войны корпуса оказались в самом невыгодном положении. Новые, современные танки у нас еще только запускались в производство. Незадолго до войны первые серии этих машин были направлены на частичное укомплектование нескольких механизированных корпусов. Однако освоить их не успели, а старая матчасть – главным образом устарелые легкие танки – находилась в состоянии и физического и морального износа. К тому же несколько механизированных корпусов в ту пору еще формировались и вообще не были укомплектованы боевой техникой и вооружением.
Ход событий в самом начале войны достаточно известен. В первых сражениях с превосходящими силами противника наши механизированные корпуса потеряли почти всю технику и, что было еще тяжелее, понесли большой урон в командных кадрах.
Ни для переформирования, ни для развертывания новых корпусов у нас не оказалось необходимых сил и средств, кадров и техники. Достаточно сказать, что в конце сентября 1941 года, перед началом наступления немецко-фашистских войск на Москву, на всем Западном фронте мы располагали лишь сорока пятью современными танками. Весьма характерный факт, проливающий свет на многое, что пришлось нам тогда пережить на фронте.
Летом и осенью 1941 года в условиях жестокой нехватки танков мы, естественно, не занимались воссозданием механизированных корпусов, а формировали отдельные полки, танковые батальоны и постепенно нащупали наиболее правильную организационную форму – танковую бригаду.
Потом, когда у нас появились первые материальные возможности и начали восстанавливаться кадры танкистов, мы на основе танковых бригад стали создавать корпуса трехбригадного состава. В бригаду входило шестьдесят – семьдесят танков, артиллерийский дивизион, мотобатальон. Это сравнительно небольшое и гибкое соединение представлялось нам в то время наиболее целесообразным: позволяло эффективно применять танки на поле боя, четко управлять ими, а также организовывать техническое обеспечение, восстановление и ремонт техники.
Затем, накопив кадры и технику, мы в сорок втором году стали создавать танковые и механизированные корпуса и армии. Танковые армии, как правило, трех-, а в отдельных случаях – двухкорпусного состава.
Война есть война, и, разумеется, количество танков в танковой армии или корпусе меняется – и в разные периоды войны, и в разных операциях, да и в ходе самих операций.
Но чтобы читатель мог представить реальное соотношение сил – наших и противника, – он должен иметь в виду вот что: когда говорится, например, что в таком-то сражении, на таком-то участке нашей танковой армии противостоял немецкий танковый корпус, то это совсем не означает трехкратного превосходства наших сил, исходя из схемы «три корпуса против одного». В период своего расцвета, скажем, к 1943 году, полнокровный немецкий танковый корпус из трех дивизий имел около шестисот-семисот танков, то есть примерно столько же, сколько имела в своем составе наша танковая армия.
Скажу уж, кстати, поскольку заговорил об этом, что соответствующие поправки при сравнении корпуса с корпусом, дивизии с дивизией следует вносить, когда мы ведем речь и о пехоте. Численный состав немецко-фашистской пехотной дивизии на протяжении значительного периода войны соответствовал составу примерно двух наших стрелковых дивизий.
Конечно, в ходе войны это соотношение менялось. После каждого очередного разгрома гитлеровцы с большим трудом восстанавливали свои части. Но еще в 1944 году, и даже на пороге 1945-го, это соотношение все еще сохранялось примерно в той же пропорции.
Несколько слов о технике. Подавляющее большинство танков, с которыми мы начинали войну – Т-26, БТ-5, БТ-7, – были быстроходны, но слабо вооружены, с легкой броней; они легко горели и вообще были ненадежны на поле боя. Немецкие средние танки во многом превосходили их по своим боевым качествам. Наши «тридцатьчетверки» даже с 76-миллиметровым орудием, которое они имели вначале, были гораздо лучше тогдашних немецких танков. Но беда в том, что «тридцатьчетверок» перед началом немецко-фашистского наступления на Москву у нас на всем Западном фронте было, как я уже сказал, всего сорок пять штук.
К 1943 году наши танковые соединения уже имели на вооружении не устаревшие БТ, а «тридцатьчетверки», которые показали себя такой грозной силой, что противник вынужден был противопоставить нашим танкам новые типы боевых машин. Так появились «тигры», «фердинанды», «пантеры», а впоследствии и так называемые «королевские тигры».
Новые вражеские танки и самоходки были хорошо вооружены, имели 88-миллиметровую пушку с высокой начальной скоростью и мощным зарядом. Артиллерийская мощь сочеталась у них с сильной броневой защитой. Уже в первых боях с ними нашим танкам, в том числе и «тридцатьчетверкам», пришлось туго. Для сопровождения и обеспечения их мы стали выдвигать вперед, в боевые порядки пехоты, а также в боевые порядки танковых частей, 122-миллиметровые пушки и 152-миллиметровые пушки-гаубицы; они были способны пробить прочную лобовую броню «тигров» и «фердинандов».
С особым интересом я обычно наблюдал за действиями нашей 122-миллиметровой пушки. Она превосходно расстреливала немецкие танки, тем более что «тигры» и «фердинанды» не обладали высокой маневренностью. Опыт борьбы этих орудий против новых немецких танков подсказал необходимость создания новых мощных танков и самоходок типа СУ-100, ИС и ИСУ, соответственно вооруженных 100– и 122-миллиметровыми пушками и 152-миллиметровой пушкой-гаубицей.
Именно этот наш тяжелый танк и тяжелая самоходка стали впоследствии владычествовать на поле боя. Они были грозой для всех немецких танков и самоходных орудий, в том числе и для появившихся у немцев в 1944 году «королевских тигров».
«Королевские тигры» были еще более мощными и еще менее маневренными машинами, чем простые «тигры» с 100-миллиметровым орудием. На сандомирском плацдарме мы захватили их целый батальон, машин пятнадцать – двадцать, целыми и невредимыми.
Как я уже упоминал, готовясь к Висло-Одерской операции, танковая армия Лелюшенко практиковалась на этих «королевских тиграх», проводила на них, так сказать, всю предоперационную научно-исследовательскую работу.
Говоря же о нашей боевой технике, хочу еще раз помянуть добрым словом самый замечательный наш танк Т-34. «Тридцатьчетверка» прошла всю войну, от начала до конца, и не было лучшей боевой машины ни в одной армии. Ни один танк не мог идти с ним в сравнение – ни американский, ни английский, ни немецкий. Его отличали высокая маневренность, компактность конструкции, небольшие габариты, приземистость, которая повышала его неуязвимость и вместе с тем помогала вписываться в местность, маскироваться. К этому следует добавить высокую проходимость, хороший двигатель, неплохую броню. Правда, сначала у Т-34 была недостаточно сильная пушка. Когда же вместо нее поставили новое превосходное 85-мнллпметровое орудие, то этот танк поражал все вражеские машины, за исключением «королевского тигра».
До самого конца войны Т-34 оставался непревзойденным. Как мы были благодарны за него нашим уральским и сибирским рабочим, техникам, инженерам! Хочется вспомнить славные имена создателей наших боевых машин: конструктора тяжелых танков Котина и замечательного конструктора «тридцатьчетверок» Морозова…
Но вернемся к Берлинской операции.
Для большей наглядности и ясности изложения событий, которые развертывались в последующие дни, пожалуй, есть смысл прибегнуть к календарю, и сейчас, задним числом, составить своего рода дневник всех этих событий последовательно, по числам.
19 апреля
Армии Рыбалко и Лелюшенко продолжали наступление на Берлин. Рыбалко за этот день продвинулся с боями на тридцать – тридцать пять километров. Лелюшенко наступал еще стремительнее и к вечеру продвинулся на пятьдесят километров.
13-я армия Пухова, обеспечив ввод в прорыв Лелюшенко и Рыбалко, вслед за ними успешно продвигалась на запад. В центре прорыва ее войска глубоко вклинились в расположение немцев. Но на обоих флангах армии по-прежнему висели крупные группировки противника: справа – в районе Котбуса и слева – в районе Шпремберга. Поэтому армии пришлось вести бои одновременно и фронтом на запад, и фронтом на север, и фронтом на юг. Вдобавок были получены данные о том, что в тылу 13-й армии обнаружено передвижение не разгромленных в первые дни группировок противника.
С утра Николай Павлович Пухов выразил мне по этому поводу свое беспокойство.
В середине дня я приехал к нему на наблюдательный пункт. Нарочно проехал как раз по центру его полосы наступления и ни на какие группы противника – ни на крупные, ни на мелкие – не наткнулся. Слухи оказались преувеличенными, и при встрече с Николаем Павловичем мне пришлось намекнуть ему на то, чтобы он поменьше им верил. Начал с того, что отдал должное действиям его армии, которая превосходно выполнила задачу первых трех дней и обеспечила успешное развитие маневра танковых армий; затем пожелал Пухову, чтобы смелое продвижение вперед не вызывало у него беспокойства.
– Помните, что впереди вас уже танковые армии, – сказал я ему. – Вам теперь остается действовать в соответствии с тем стремительным темпом наступления, который они взяли, и обеспечивать их фланги и тыл. А о том, чтобы обеспечить ваши фланги и ваш тыл, позаботимся в свою очередь мы.
Левее Пухова войска 5-й гвардейской армии Жадова с приданным 4-м гвардейским танковым корпусом Полубоярова продолжали бои за расширение плацдарма на западном берегу Шпрее и переправляли туда свои главные силы.
В течение 19 апреля войска 5-й гвардейской армии закончили прорыв третьей полосы вражеской обороны на рубеже Шпрее и вместе с частями Пухова к исходу дня окружили шпрембергскую группировку противника.
Но наибольшее мое внимание в этот день, признаюсь, приковывали события на правом фланге – в 3-й гвардейской армии Гордова. Частью сил своего левого фланга, примыкавшего к армии Пухова, она настойчиво продвигалась на запад и северо-запад. В центре же и на правом фланге у Гордова дела складывались не то чтобы неблагоприятно, но трудно. Немецко-фашистские войска беспрестанно атаковали его в районе Форста, а, кроме того, на правом фланге «висела» сильнейшая котбусская группировка.
В итоге он все время шел вперед левым флангом и отставал правым, все больше разворачивался фронтом на север, из-за чего у противника мог возникнуть соблазн ударить под основание прорыва. А силы у противника для этого были. В район Котбуса гитлеровцы стянули несколько танковых дивизий именно с этой цепью: попытаться ударом под корень сорвать наступление нашего фронта.
Но хотя положение у Гордова было напряженное, все возможности, чтобы оно не превратилось в критическое, были тоже налицо. Во втором эшелоне у него еще оставалось два свежих корпуса – стрелковый и танковый. Располагая такими силами, он мог в случае острой необходимости отразить контрудар врага на правом фланге нашего прорыва.
Однако 19 апреля такая необходимость не возникла. Когда в середине дня немцы попытались, наступая из района Котбуса, ликвидировать занятые частями армии Гордова плацдармы на Шпрее, он справился с их наступлением, не вводя в бой корпуса второго эшелона. На то направление, где вражеские контратаки были особенно жестокими, пришлось перебросить 1-ю гвардейскую артиллерийскую дивизию прорыва под командованием генерал-майора Хусида.
Эта дивизия всегда отличалась высокой маневренностью и боевой стойкостью. И на этот раз она под огнем врага вброд форсировала Шпрее, заняла позиции на западном берегу реки и, не имея никакого специального пехотного прикрытия, лишь примыкая на фланге к стрелковым частям армии Гордова, с блестящим успехом отразила мощным огнем все контратаки противника.
А тем временем Рыбалко и Лелюшенко шли и шли вперед – к Берлину. И в стремительности их действий немалую роль играло то, что они были спокойны за свои тылы.
Если по военной привычке кратко подвести итог за 19 апреля, то можно сказать так: в этот день наши танковые армии и 13-я армия развивали прорыв в оперативную глубину, а 3-я и 5-я гвардейские армии расширяли прорыв в сторону флангов и деятельно готовились к решительной ликвидации угрозы, возникшей на севере и на юге, в районе Котбуса и Шпремберга.
20 апреля
Преодолевая все заранее подготовленные противником рубежи, прорываясь сквозь труднопроходимые леса и болота, которых на подступах к Берлину очень много, войска нашей главной ударной группировки наступали круглые сутки.
Армия Рыбалко 6-м танковым корпусом (командир генерал-майор танковых войск В.А. Митрофанов) захватила город Барут – важный опорный пункт немцев на подступах к Берлину. В этот же день его танкисты вторглись в глубину так называемого Цоссенского рубежа обороны.
Этот рубеж не только был одним из звеньев большого оборонительного Берлинского кольца – он имел значение сам по себе, и даже значение символическое.
В центре Цоссенского укрепленного района, в глубоких подземных убежищах, уже давно размещалась ставка генерального штаба сухопутных войск германской армии. Здесь задумывались и планировались многие операции, отсюда осуществлялось руководство ими. А теперь наши танкисты по дороге к своей конечной цели, Берлину, вторглись на эти цоссенские позиции, прикрывавшие ставку гитлеровского генерального штаба – «мозга армии», как когда-то, в тридцатые годы, назвал свою книгу о генеральном штабе Шапошников.
Мне самому пришлось побывать в Цоссене лишь к исходу 23 апреля, уже после полного захвата всего этого района. Вряд ли немецкий генеральный штаб, приступая к выполнению «плана Барбаросса», предполагал, что четыре года спустя ему придется в срочном порядке очищать свою подземную штаб-квартиру в Цоссене. А покидали ее гитлеровские генералы и штабные офицеры с такой поспешностью, что им удалось затопить и взорвать лишь часть подземных сооружений.
Подземная штаб-квартира была так велика, что ни у Рыбалко, ни у меня не было тогда времени всю ее осмотреть. Наши войска, а вместе с ними и наши мысли, были уже далеко за Цоссеном – в Берлине. (Я смог осмотреть все эти сооружения лишь через шестнадцать лет после войны. В 1961 году, как главнокомандующий Группой советских войск в Германии, я вновь прибыл в эти места в связи с событиями 13 августа 1961 года, когда вокруг Западного Берлина устанавливалась граница, обеспечивающая безопасность Германской Демократической Республики и всего социалистического лагеря.)
В течение 20 апреля армия Рыбалко вела бои вокруг Цоссена и одновременно своими передовыми частями шла на север, к Берлину. За эти сутки ее части продвинулись на шестьдесят километров.
Армия Лелюшенко, совершая в этот день более сложный маневр, заходя левым плечом на запад и встречая сильное сопротивление противника, особенно в районе Луккенвальде, тем не менее тоже наступала в хорошем темпе и прошла вперед на сорок пять километров.
В ночь на 21 апреля танковая группировка фронта достигла внешнего Берлинского оборонительного обвода, оторвавшись в этот день от общевойсковых армий примерно на тридцать пять километров.
Тем временем на нашем правом фланге армия Гордова, продолжая вести упорнейшие бои с котбусской группировкой, не только отразила сильные контратаки немецко-фашистских войск, но и успела перерезать пути их отхода на запад, прижав противника к болотистой пойме Шпрее.
Гитлеровцы понимали опасность своего положения и все же упорно держались за котбусский узел обороны. Для них было ясно, что с падением этого важного пункта обороны и крупного узла дорог рухнет вся их система обороны на этом участке и обнажится фланг 9-й армии, которая все еще упорно оборонялась, стоя фронтом на восток: главными силами – против 1-го Белорусского фронта, а частью сил – против нашей правофланговой армии Гордова.
Мы же не могли в данном случае ограничиться окружением котбусского узла. Слишком чувствительно нарушал этот узел всю работу наших тылов. Пока он не был взят, нам приходилось обходить его проселочными дорогами, с большим трудом организуя подвоз и горючего и боеприпасов, в особенности для танковых армий.
В этот день я поехал к Гордову и провел, как говорится, «воспитательную работу». Моей целью было укрепить решимость командования 3-й гвардейской армии как можно скорее покончить с котбусской группировкой.
Общая атака на котбусский узел была намечена на следующий день, причем предполагалось помочь Гордову крупными силами авиации и артиллерии.
На остальных участках нашего фронта в этот день дело обстояло таким образом. 13-я армия Пухова силами двух корпусов продолжала наступать на запад вслед за танковыми армиями и прошла к вечеру тридцать километров. 5-я гвардейская армия Жадова тоже частью сил продвигалась на запад, а частью сил во взаимодействии с левым флангом 13-й армии громила окруженную шпрембергскую группировку врага.
Мы хотели до наступления ночи кончить со шпрембергским узлом, столь же неприятным для нас на левом фланге, как котбусский на правом. Для разгрома шпрембергского узла была создана сильнейшая артиллерийская группировка из четырех артиллерийских дивизий прорыва плюс мощная армейская артиллерия. В общей сложности по Шпрембергу должны были вести огонь тысяча сто десять орудий и сто сорок гвардейских минометных установок.
Погода в этот день не особенно благоприятствовала нам, но, тем не менее, мы ударили по шпрембергскому узлу не только артиллерией, но и авиацией, совершившей за день более 1200 самолетовылетов. И когда в одиннадцать часов утра после артиллерийской подготовки 33-й гвардейский стрелковый корпус Лебеденко пошел на штурм, он не только овладел самим Шпрембергом, но и продвинулся за него на пять-шесть километров.
Одновременно 32-й гвардейский стрелковый корпус армии Жадова и 4-й гвардейский танковый корпус продвинулись на запад на двадцать километров.
Однако 34-му гвардейскому стрелковому корпусу, обеспечивавшему наступление 5-й гвардейской армии и находившемуся на ее левом фланге, пришлось растянуться на шестьдесят километров. Этот корпус продолжал поддерживать тесную связь со 2-й армией Войска Польского и с нашей 52-й армией Коротеева, действовавшими на дрезденском направлении.
В этот день на фронте армии Жадова сложилось очень интересное оперативное положение. Один его корпус шел вглубь, развивая наступление, другой успешно штурмовал крупный укрепленный узел, третий вынужден был растягиваться на широком фронте, обеспечивающем эту операцию.
Говоря об этом, хочу подчеркнуть, что именно тогда действия войск фронта приобрели резко маневренный характер не только в острие прорыва – там, где танкисты подходили к Берлину, – но и на флангах главной ударной группировки фронта.
Оценивая же разгром шпрембергского узла, следует особо отметить не только сложность организации этого боя, но и те возможности, которыми к этому времени располагали войска фронта для быстрого сокрушения препятствий, встречаемых в ходе выполнения задачи. У нас были достаточно мощные и современные средства, позволившие в самый короткий срок и без помех для продолжающегося наступления основных сил ударной группировки фронта разделаться с такими опорными пунктами, как Шпремберг, и тем самым расчистить себе дальнейший путь для выполнения общих задач операции.
Однако мало располагать мощными средствами борьбы. Надо уметь правильно использовать их. Как раз с этой самой важной задачей, не могу не отметить это, успешно справились командующий 5-й армией генерал-полковник Жадов, его штаб во главе с генералом Ляминым и командующий артиллерией армии генерал Полуэктов.
Вспоминая о действиях артиллеристов под Шпрембергом, не могу не рассказать о таком эпизоде.
На одном из участков нашего наступления, там, где вражеские танки продолжали свои попытки контратаковать, командир артиллерийского корпуса прорыва генерал Корольков проводил дополнительную мощную артиллерийскую подготовку. Условия для наблюдения у него были неважные: лесистая равнина, ни одной подходящей высотки, на которой можно бы удобно развернуть наблюдательный пункт. Но зато ему попался завод. Уже не помню, какой завод, – не в том суть. И вот генерал Корольков в азарте боя, чтобы лучше управлять всей артиллерийской махиной, забрался на самую макушку единственной на всю окрестность высокой фабричной трубы.
Я подъехал к его наблюдательному пункту как раз тогда, когда он находился в полной недосягаемости: сидел с телефоном на верхушке трубы, а центр управления огнем разместил внизу, под трубой.
Когда Корольков, слегка запыхавшись, слез с трубы, я не сдержался и спросил, как ему удалось туда забраться. Он пожал плечами и сказал: «Товарищ маршал, обстановка принудит – петухом запоешь».
Вслух, разумеется, я выразил неодобрение по поводу его пребывания на трубе, даже отругал. И формально был, конечно, прав, но в душе я восхищался этим командиром. Когда все достоинства командира сводятся лишь к тому, что он готов куда угодно залезть и где угодно показать храбрость, но при этом ни управлять подчиненными, ни руководить боем по-настоящему не умеет, – это беда.
Однако признаюсь, если образованный, превосходно знающий свое дело командир непременно хочет видеть обстоятельства боя своими глазами, сам оценить подробности происходящего и ради этого, в интересах дела, готов забраться хоть на фабричную трубу, – я питаю уважение к таким командирам. А к их числу и принадлежал один из самых талантливых артиллеристов нашего фронта генерал Корольков.
Если говорить о действиях нашей главной ударной группировки 20 апреля, то в итоге их мы глубоко вклинились в расположение противника и на исходе дня полностью отсекли немецкую группу армий «Висла» от группы армий «Центр». Фронт немцев был в этот день фактически рассечен на две части. Левый фланг группы армий «Висла» оказался отброшенным на север и развалился под ударами наших танковых армий. Правый фланг группы армий «Центр» соответственно был отброшен на юг.
Немецко-фашистское командование все еще продолжало называть свою оборонявшую берлинское направление группу армий «Висла», хотя название это сейчас, после всего происшедшего, звучало уже смешно.
Чтобы дополнить нарисованную картину, приведу свидетельство одного из офицеров генерального штаба германской армии, опубликованное в четвертом томе военного дневника верховного главнокомандования германских вооруженных сил. Вот что писал этот офицер, фамилия которого при публикации дневника не была названа:
Когда в ночь с 20 на 21 апреля я докладывал Гитлеру о прорыве советских войск в районе Котбуса, который привел к крушению восточного фронта и к окружению Берлина, я находился с ним – это был единственный раз – один на один. За несколько часов до этого Гитлер принял решение перенести свою ставку, штаб верховного главнокомандования, а также генеральные штабы сухопутной армии и военно-воздушных сил в так называемую Альпийскую крепость, то есть в район Берхтесгадена и южнее. Гитлер внимательно слушал полное трагизма донесение, но снова не нашел иного объяснения успеху советских войск, кроме слова «предательство». Учитывая, что при этом не было свидетелей, я набрался храбрости и задал Гитлеру вопрос: «Мой фюрер, вы так много говорите о предательстве военного командования, верите ли вы, что действительно совершается так много предательств?» Гитлер бросил на меня нечто вроде сочувствующего взгляда, выражая тем самым, что только дурак может задать такой глупый вопрос, и сказал: «Все неуспехи на Востоке объясняются только предательством». У меня было такое впечатление, что Гитлер твердо в этом убежден.
Так в ночь на 21 апреля оценивала обстановку ставка Гитлера. К этому следует добавить, что один на один с Гитлером автор записок остался, собственно, потому, что, по его словам, все, кто находились в имперской канцелярии, были заняты упаковкой и погрузкой багажа для переправки его в новую ставку – в Альпы.
Угроза окружения Берлина становилась вполне реальной. Хотя Гитлер в эти дни кружным путем еще мог пробраться в Берхтесгаден, но уж руководить оттуда действиями всей немецко-фашистской берлинской группировки, поставленной нашими войсками под угрозу окружения и разгрома, был бессилен.
Видимо, именно это неожиданное для Гитлера развитие событий, сокрушившее его недавние надежды на затяжку войны, и привело в конечном итоге к тому, что он остался в Берлине.
Картина дня была бы неполной, если бы я не сказал о трудностях, которые именно в этот день, 20 апреля, особенно явственно обнаружились на втором оперативном направлении нашего наступления – на дрезденском.
В центре этого направления дела шли неплохо – наши войска продвигались на запад. Но на фланге, в районе Герлица, противник, усилив в предыдущие дни свою группировку, перешел в яростные контратаки на фронте 52-й армии Коротеева и на левом фланге 2-й армии Войска Польского генерала Сверчевского.
20 апреля в результате этих контратак немцам удалось остановить продвижение 52-й армии, несколько потеснить к северу части 2-й армии Войска Польского и выйти на ее тылы. Словом, положение, сложившееся здесь, требовало внимания со стороны командования фронта. По моему указанию в 52-ю армию и во 2-ю армию Войска Польского выехал начальник штаба фронта генерал армии Иван Ефимович Петров.
Обдумывая необходимые меры, я дал в этот день предварительную ориентировку штабу фронта, а командарму Жадову намекнул, что ему придется внимательнее следить за своим левым флангом и кое-что приберечь про запас. Генералу Коротееву выразил неудовольствие тем, что, по полученным сведениям, перед одним из его корпусов, находившимся в обороне на второстепенном направлении, гитлеровцы уже начали снимать войска и перебрасывать их для нанесения нам контрударов в другом месте. Сообщив об этом Коротееву, я приказал ему перебросить этот корпус на усиление своей главной группировки.
В заключение следует отметить, что 20 апреля активно действовал 1-й кавалерийский корпус генерала Баранова, наступавший в общем направлении на Оттрант. Действовал, разумеется, вместе с танками, усиливавшими его пробивную способность.
Были уже последние дни войны, но и в это время конница показала, что при соответствующей обстановке и умелом управлении она способна с успехом действовать в глубине обороны противника. Другое дело, когда она напарывалась на сплошной фронт обороны, да еще в условиях угрозы с воздуха неприятельской авиации.
Тогда коннице было тяжело, я бы даже сказал, очень тяжело. Но в Берлинской операции в воздухе уже целиком господствовала наша авиация; этот подвижной зонтик над кавалерией был надежен, спасая ее от всякого рода неприятностей.
Намечая для корпуса Баранова направление удара, я имел еще одну цель, подсказанную мне Семеном Михайловичем Буденным. За Эльбой, там, куда должен был выйти Баранов, по полученным сведениям, находился один из наших крупнейших племенных конных заводов, вывезенный немцами с Северного Кавказа. Попутно с другими более серьезными боевыми задачами я и поставил перед Барановым задачу вести разведку специально на этот счет и, напав на след конного завода, непременно захватить его целым и невредимым.
Нужно сказать, что Баранов прекрасно выполнил и эту задачу – переправился через Эльбу в районе Ризы, нащупал следы конного завода, захватил его целехоньким. Впоследствии мы полностью возвратили его на то самое место, откуда он был угнан противником в 1942 году.
21 апреля
Еще 20 апреля я принял решение ввести в бой вновь прибывшую 28-ю армию, которой командовал генерал-лейтенант Александр Александрович Лучинский. Это было продиктовано двумя причинами. Во-первых, требовалось срочно усилить общевойсковыми соединениями быстро наступавшие на Берлин танковые армии фронта. Во-вторых, нужны были дополнительные силы для того, чтобы завершить с запада окружение 9-й немецкой армии.
К этому времени наши танковые армии уже вышли с юга в ее тылы. Но их порыв был целиком направлен на Берлин, то есть дальше на северо-запад, и сплошного фронта, обращенного на восток и перекрывающего возможные пути отхода 9-й армии, они создать не могли. Да это и не входило в их задачу. Если бы я, как командующий фронтом, поставил им такую задачу, то немедленно ослабил бы ударную силу обеих танковых армий, и мне нечем было бы наносить удар по Берлину.
Армия Гордова, охватывавшая с юга и с юго-запада южный фланг 9-й немецкой армии, или, как потом мы стали ее называть, франкфуртско-губенской группировки, к вечеру 20 апреля уж чересчур сильно растянула свой фронт.
У Гордова, вполне понятно, возникло опасение, что один он не сумеет накрепко запереть вражескую группировку и она сможет выскользнуть. Словом, нужно было немедленно вводить в действие 28-ю армию генерала Лучинского.
28-й армии было приказано форсированным маршем – на фронтовом автотранспорте, который был ей подан в эту же ночь, – двигаться из района Фюрстенау вслед за 3-й гвардейской танковой армией.
К исходу дня 23 апреля армия Лучинского первым эшелоном должна была уже выйти в район Цоссен – Барут, то есть в места, отстоявшие всего на несколько десятков километров от Берлина. При этом две стрелковые дивизии, тоже переброшенные на фронтовом автотранспорте, обязаны были сосредоточиться в лесах вокруг Барута еще к исходу 21 апреля.
Район Барута запирал основные пути выхода из крупного лесного массива к востоку от Берлина, где были сосредоточены силы 9-й немецкой армии. Кроме того, появившись в районе Барута, дивизии Лучинского уже одним своим присутствием ликвидировали разрыв, образовавшийся между 3-й гвардейской армией Гордова и 3-й гвардейской танковой армией Рыбалко, к этому времени вышедшей на внешний обвод Берлина. Разрыв был порядочный – несколько десятков километров.
Армия Гордова 21 апреля продолжала драться с ожесточенно сопротивлявшейся котбусской группировкой противника, фактически уже находившейся в полуокружении, отрезанной от коммуникаций, прижатой к болотистой пойме реки.
Выразив неудовольствие командарму 3-й гвардейской за промедление в ликвидации этой группировки, я выделил ему в помощь крупные авиационные силы – 4-й и 6-й бомбардировочные корпуса, 2-й и часть 6-го истребительного корпуса и 2-й гвардейский штурмовой авиационный корпус. Кроме того, командарму было приказано ввести в дело 25-й танковый корпус, находившийся у него во втором эшелоне. Однако при ликвидации котбусской группировки Гордов, по существу, так и не использовал его по назначению.
Слов нет, в районе Котбуса у противника была сильная противотанковая оборона, да и сама местность не особенно благоприятствовала действиям танков. Тем не менее, на мой взгляд, в начале и в середине боев под Котбусом Гордов излишне медлил и неуверенно использовал танки. Подчас он неохотно склонялся к быстрым маневренным действиям и к связанному с ними правильному и решительному использованию подвижности танковых войск.
Но так или иначе 21 апреля бои в районе Котбуса продолжались и в общем шли успешно, хотя и в более медленном темпе, чем мы были вправе ожидать после того, как армия Гордова получила утром усиление.
Гитлеровское командование, оправившись от растерянности, вызванной нашим прорывом, начало принимать срочные меры, силясь во что бы то ни стало задержать наступление советских войск на Берлин с юга. В течение 21 апреля нам навстречу для обороны Берлинского внешнего обвода и городов Цоссен, Луккенвальде, Юттербог был выброшен из районов Берлина ряд пехотных и танковых частей и подразделений – все, что в эти часы оказалось под рукой. Само перечисление этих частей и подразделений характеризует ту лихорадочную поспешность, с которой они вынуждены были действовать. В числе других частей были брошены навстречу танкистам учебный танковый батальон, бригада штурмовых орудий, три рабочих и два строительных полка, две школы летчиков и части, находившиеся на формировании пехотной дивизии «Фридрих Людвиг Ян».
Весь день нашим танковым армиям пришлось ломать во многих местах достаточно упорное сопротивление этих частей и остатков тех, что были разбиты раньше. Дело затруднялось тем, что, хоть и наспех переброшенные, части опирались на хорошо подготовленные узлы сопротивления, такие, как Цоссен, Кумерсдорф, Луккенвальде. К тому же нашим танкистам приходилось в этом районе преодолевать многочисленные заграждения и завалы, канавы, заболоченные поймы и другие препятствия, большие и малые.
Несмотря на это, к исходу 21 апреля наши танкисты, разбив все брошенные им навстречу группы противника, подошли вплотную к Берлинскому оборонительному обводу и оказались всего в двадцати четырех километрах от южных окраин Берлина, фактически в пригородах гитлеровской столицы. В частности, в этот день был взят Вюнцдорф, где еще недавно размещался командный пункт группы армий «Висла». В боях за Вюнцдорф был ранен заместитель командира 7-го гвардейского танкового корпуса генерал-майор танковых войск дважды Герой Советского Союза Иван Игнатьевич Якубовский, проявивший в бою большое личное мужество. В некоторых местах к вечеру была уже перерезана и Берлинская кольцевая дорога.
13-я армия Пухова, двигаясь за танкистами, уверенно продолжала свое наступление на запад и, надежно обеспечивая с тыла действия танковой группировки фронта, прошла за день двадцать километров.
5-я гвардейская армия частью сил еще добивала последние остатки шпрембергской группировки врага, а главными силами наступала на запад.
Донесения о событиях дня позволили составить представление об уничтоженной шпрембергской группировке.
В нее входили части танковой дивизии «Охрана фюрера» (помню, получив это донесение, мы шутили, что, поскольку охрана фюрера уже ликвидирована, теперь дело остается только за ним самим), 10-я танковая дивизия, части 21-й танковой дивизии, 125-го мотополка, 344-й пехотной дивизии, 785-го пехотного полка, а также части нескольких зенитных артиллерийских полков и ряд батальонов фольксштурма. На поле боя осталось около пяти тысяч убитых вражеских солдат и офицеров.
Поставив крест на Шпремберге, войска 5-й гвардейской были готовы всеми силами двинуться на запад. Но в связи с тем, что южнее обстановка по-прежнему оставалась сложной, пришлось несколько расширить полосу наступления 5-й гвардейской армии, сдвинув границу этой полосы на юго-запад. Сделано это было для того, чтобы 5-я гвардейская, наступая, нависла над дрезденско-герлицкой группировкой противника, продолжавшей активно контратаковать армии Коротеева и Сверчевского.
Ликвидация шпрембергского оборонительного узла и новые решительные удары по котбусской группировке оказали свое действие на врага. Видимо, до сих пор неприятель все еще надеялся задержать наступление наших войск фланговыми действиями у Котбуса и Шпремберга.
Теперь, увидев бесплодность этих попыток, гитлеровцы начали поспешно отводить уцелевшие войска на запад, силясь оторваться от преследующих частей 13-й и 5-й гвардейской армий.
В этой обстановке отступавшие вражеские части сплошь и рядом оказывались в промежутках между нашими танковыми и общевойсковыми армиями и пытались ускользнуть через эти промежутки, чтобы присоединиться к группировке своей 9-й армии, действовавшей в лесах и болотах севернее Котбуса. Туда же стремились остатки котбусской группировки. Другого пути у них уже фактически не было.
Переговоры со Ставкой в этот день, как и в предыдущие два дня, были, как правило, очень короткие – никаких дополнительных указаний фронт не получал. Да это и понятно, потому что план наших действий, скорректированный в ночь на 18 апреля, после решения о повороте танковых армий на Берлин, в основном выполнялся без особых отклонений. Потому мои доклады были предельно краткими.
21 апреля я обстоятельно доложил в Ставку, что мы ворвались в район Цоссена, бои с вражескими частями там еще продолжаются, но уже ясно, что главный штаб немецко-фашистских сухопутных сил успел покинуть свою бывшую резиденцию.
Генеральный штаб получал от нас подробную и систематическую информацию, и у него не возникало почти никаких вопросов.
Штаб фронта в свою очередь получал систематическую информацию от армий.
Трудность моего положения как командующего фронтом заключалась в том, что действия развертывались на нескольких направлениях сразу и каждое из этих направлений требовало внимания и руководства. На севере продолжались бои за Котбус, в центре после ликвидации шпрембергского узла шло уверенное наступление на Берлин и к Эльбе. Однако на левом фланге, на дрезденском направлении, дела складывались все еще неблагоприятно, и это сильно отвлекало меня от главного удара.
К тому же и в глубоком тылу у нас находился еще один очаг – достаточно крупная группировка немцев, окруженная в Бреслау. Командующий 6-й армией генерал Глуздовский продолжал там активные операции. Его можно было понять: конечно, ему не хотелось брать Бреслау позже, чем мы возьмем Берлин, хотя впоследствии так оно и вышло.
Но, понимая это, я все же сдерживал его, а иногда и прямо запрещал проведение активных наступательных действий. Я исходил из того, что Бреслау будет взят в любое время, как только мы разделаемся с Берлином. Но, невзирая на эту достаточно ясно изложенную установку, я вынужден был и в час ночи, и позже – глубокой ночью, после всех других докладов, – выслушивать очередные соображения генерала Глуздовского о том, как он хочет, не выходя за пределы дозволенного, все-таки покончить с гитлеровцами, засевшими в Бреслау. Ведь, несмотря на все свои указания, я не мог полностью игнорировать понятное и вполне естественное желание командования 6-й армии.
Берлинская операция была, пожалуй, самой сложной из всех операций, которые мне довелось проводить за время Великой Отечественной войны. В связи с этим командованию фронта пришлось ежедневно и еженощно заниматься множеством разнообразных вопросов. Хорошо еще, что связь не доставляла нам дополнительных затруднений, работала четко. Она дублировалась и по радио, и по ВЧ. В эти дни управление главным образом шло по ВЧ.
Ежедневно к исходу дня – это был уже заведенный на фронте порядок, и командармы его знали – каждый командарм, как правило, докладывал обстановку мне лично, и мы совместно намечали планы действий на следующий день. А затем штаб фронта дублировал мои устные указания в соответствующих распоряжениях по телеграфу, по радио, а если эти средства почему-либо отказывали, то самолетами или офицером связи, отправленным на машине.
22 апреля
В ночь на 22 апреля я принял ряд новых решений, и первое из них – о максимальном усилении 3-й гвардейской танковой армии. Она вышла на внешний обвод Берлина, уже встретилась с очень сильным сопротивлением на южных подступах к этому обводу, и имелись все основания предполагать, что, чем дальше, тем больше это сопротивление будет усиливаться.
С этой целью я в ту же ночь переподчинил Рыбалко 10-й артиллерийский корпус прорыва под командованием генерал-лейтенанта Л.И. Кожухова. В дополнение к этому корпусу мы дали Рыбалко еще 25-ю артиллерийскую дивизию прорыва и 23-ю зенитно-артиллерийскую дивизию. Кроме того, непосредственно в его оперативное подчинение был передан еще и 2-й истребительный авиационный корпус.
Все названные артиллерийские соединения к этому времени дислоцировались в полосе 5-й армии, в районе Шпремберга, и им предстояло совершить стремительный марш-маневр с юга на север, по маршруту, еще далеко не очищенному от противника. На весь марш были даны самые жесткие сроки – от суток до полутора. А расстояние надо было преодолеть немалое – сто тридцать – полтораста километров, а некоторым артиллерийским частям и все двести километров. И они отлично справились с этим, ликвидируя по пути собственными средствами вражеские группы, пытавшиеся прорваться – одни на запад, другие на север, к своей 9-й армии.
Надо сказать, что наши артиллерийские корпуса и дивизии прорыва, полностью моторизованные, механизированные, уже имели к тому времени привычку и, я добавил бы, вкус к стремительным передислокациям и маневрам. Освободившись после своего удара по Шпрембергу, они ожидали новой задачи и сразу же получили ее: рвать рубеж внешнего обвода Берлина, а затем вести бои в самом Берлине.
Для таких боев необходим был мощный артиллерийский кулак. И мы его создали, сманеврировав крупными соединениями своей артиллерии, дивизиями, корпусами.
Я думаю, будет правильно, хотя, быть может, и несколько грубо, если скажу, что артиллерийские корпуса и дивизии прорыва стали во время войны могучим молотом в руках командующего фронтом. И нашему брату не пристало делить эту силу на части: в одну армию – дивизию, в другую – бригаду, в третью – еще что-то, – кто попросил, тому и дал. Нет, какими бы законными и обоснованными ни казались подобные просьбы, высшие интересы дела требовали пренебрегать ими, не дробить мощь, а, напротив, концентрировать ее, целиком подчинять тому командарму, который в данный момент выполнял важнейшую в масштабах фронта задачу. А как только артиллерист выполнил задачу – значит, все, забирал свои пушки и иди, братец мой, выполнять новую задачу на новом участке.
Думаю, что такой маневр артиллерийскими соединениями прорыва целиком оправдывал себя с оперативной точки зрения. Мы делались все более требовательными: осуществляли прорывы, имея по триста стволов на километр, так как давно отвыкли сидеть на голодной норме боеприпасов. У нас было такое количество танков, самоходной артиллерии, артиллерии на механической тяге, что все это требовало очень много горючего. Работа наших армейских, фронтовых тылов становилась все масштабнее, все сложнее. Но теперь трудности подвоза, снабжения техникой и боеприпасами были связаны не с нашей слабостью, а с нашей силой; сама наша мощь, масштаб этой мощи порождали и масштаб трудностей.
Итак, 22 и 23 апреля вся эта махина артиллерийских соединений прорыва двигалась из района Шпремберга на северо-запад, к Берлину.
Среди других распоряжений, отданных в ночь на 22 апреля, существенным было установление новой разграничительной линии между 5-й гвардейской армией и 2-й армией Войска Польского. Эта линия давала возможность 2-й армии Войска Польского, несколько сузив свой фронт и не тревожась за правый фланг, сосредоточить усилия на отражении продолжавшихся на ее участке ожесточенных контратак дрезденско-герлицкой группировки неприятеля.
Дивизии Лучинского стремительно, в хорошем темпе, выдвигались в назначенный им район, готовясь поддержать наступление танкистов на Берлин. А танкисты все шли и шли вперед. В ночь на 22 апреля армия Рыбалко (а надо сказать, что она продолжала бои и ночью) 9-м механизированным корпусом Сухова и 6-м гвардейским танковым корпусом Митрофанова форсировала канал Нотте и прорвала внешний оборонительный обвод Берлина. К одиннадцати часам утра 22 апреля 9-й механизированный корпус перерезал кольцевую Берлинскую автостраду в районе Юнсдорфа, продолжая наступать на Берлин, и с ходу захватил пригороды Бланкфельде, Малов, Лихтенраде.
Думаю, что выход этого корпуса на южные подступы к Берлину и захват первых берлинских пригородов относятся к такого рода фактам истории войны, которые не грех фиксировать со всей доступной точностью.
Захватив названные предместья, корпус Сухова вклинился во внутренний Берлинский обвод в районе Мариенфельде и к концу дня 22 апреля, действуя уже вместе с подошедшей к нему на помощь 61-й гвардейской дивизией (командир полковник А.Г. Шацков) 28-й армии Лучинского, ворвался на южные окраины Берлина. Всего за этот день они продвинулись на двадцать пять километров.
В тот же день вечером танкисты Сухова вышли уже в самом Берлине на Тельтов-канал и остановились, наткнувшись на сильный огонь противника, занявшего сплошную оборону по северному берегу канала.
6-й гвардейский танковый корпус Митрофанова, в начале дня форсировав канал Нотте в районе Цоссена и наступая на северо-запад, к вечеру тоже прошел около двадцати пяти километров, захватил по дороге город Тельтов и вышел на южный берег Тельтов-канала. Так же, как на участке генерала Сухова, немцы заблаговременно заняли северный берег канала и вели по танкистам сильный огонь.
На тот же самый Тельтов-канал в районе Штадтсдорфа вышел к вечеру 7-й гвардейский танковый корпус под командованием генерал-лейтенанта В.В. Новикова. Он также был остановлен сильным огнем противника с северного берега, после того как за день прошел с боями тридцать пять километров.
Таким образом, вся армия Рыбалко развернулась перед Берлином, выйдя на широком фронте на Тельтов-канал.
Сосед Рыбалко слева – 4-я гвардейская танковая армия Лелюшенко – в течение 22 апреля, преследуя врага в общем направлении на Потсдам и не ввязываясь в бой, обошел город Луккенвальде и, продвинувшись на двадцать километров, овладел Зармундом на юго-западных подступах к Берлину.
Два корпуса Лелюшенко – 10-й и 6-й – выходили к Берлину по касательной, стремясь все дальше на северо-запад, то есть двигаясь так, чтобы это в итоге привело к окружению Берлина.
Одновременно с этим 5-й гвардейский механизированный корпус Лелюшенко, прикрывая левый фланг своей армии и тем самым обеспечивая ей возможность поворота на север, действовал в полном соответствии с нашей фронтовой директивой, составленной еще в начале апреля, до наступления. В ней было сказано то, что сейчас осуществлялось: корпус должен был на фронте Юттербог – Луккенвальде установить прочный заслон против неприятеля фронтом на запад.
Именно здесь и несколько западнее 5-му гвардейскому механизированному корпусу вскоре пришлось принять на себя удары 12-й армии Венка, которая по приказу Гитлера пыталась как раз на этом участке прорваться к Берлину. Захватив после упорного боя Луккенвальде и выйдя на рубеж Беелитц – Трейенбрицен – Кропштедт, 5-й гвардейский механизированный корпус выполнил поставленную перед ним нелегкую задачу.
В Трейенбрицене танкисты 5-го гвардейского мехкорпуса освободили около тысячи шестисот военнопленных, главным образом англичан, американцев и некоторое количество норвежцев. Среди них был командующий норвежской армией генерал Отто Руге. Мне об этом тотчас же донесли, но крайняя напряженность событий этого дня не позволила, к сожалению, встретиться с освобожденным из плена норвежским командующим.
К концу 22 апреля армия Лелюшенко заняла очень выгодное исходное положение для удара на Потсдам и Бранденбург, изготовившись к завершающему маневру полного окружения всей берлинской группировки противника.
13-я армия Пухова, стремительно преследуя врага (особенно в этом отличилась 6-я гвардейская стрелковая дивизия под командованием полковника Г. В. Иванова), прошла за этот день сорок пять километров и вышла на уровень левого фланга армии Лелюшенко.
Окончательно были перехвачены все пути, которые могли быть использованы гитлеровцами при попытке освободить свою окруженную юго-восточнее Берлина группировку встречным ударом с запада.
На нашем северном фланге 3-я гвардейская армия Гордова, после успешного обходного маневра и двухдневных ожесточенных боев, 22 апреля штурмом овладела Котбусом и довела до конца разгром котбусской группировки.
В ходе этих кровопролитных боев были разбиты 342, 214 и 275-я немецко-фашистские дивизии, множество отдельных частей и подразделений. В боях за Котбус войска Гордова захватили сто танков, две тысячи автомашин и около тысячи семисот пленных. То, что число пленных оказалось относительно небольшим, объяснялось исключительной ожесточенностью сопротивления немцев. Они дрались под Котбусом буквально до последнего дыхания.
После ликвидации котбусской группировки войска Гордова не только повернули на север, но и стали выходить на северо-восток, непосредственно на немецкую 9-ю армию. Теперь Гордову предстояло целиком заниматься именно ею – громить и не допускать прорыва на тылы фронта.
Говоря о начале боев за Котбус, я выражал Гордову известную неудовлетворенность медлительностью его действий и нерешительностью в использовании танков. Однако я не хотел, чтобы справедливые в данном частном случае упреки дали повод составить одностороннее представление об этом боевом командарме, на протяжении всей войны сражавшемся, если так можно выразиться, не покладая рук на многих тяжелых и ответственных ее участках.
Гордов являлся старым, опытным командиром, имел за плечами академическое образование и обладал сильным характером. Это был военачальник, способный руководить крупными войсковыми соединениями. Если взять в совокупности все операции, проведенные им во время войны, то они вызывают к нему уважение. В частности, надо отметить, что он проявил и мужество, и твердость в трудные времена Сталинградского сражения, воевал, как говорится, на совесть и со знанием дела.
Это был человек опытный, образованный, но в то же время иногда недостаточно гибко воспринимавший и осваивавший то новое, что рождали в нашем оперативном искусстве возросшие технические возможности. Преданный делу, храбрый, сильный, своенравный и неуравновешенный – всего было понемногу намешано в своеобразной натуре Гордова. Однако с именем генерала Гордова связан ряд операций, успешно проведенных армиями, находившимися под его командованием.
Но вернемся к событиям 22 апреля, дня, во многом знаменательного.
В результате наступления 8-й гвардейской, 69-й и 33-й армий 1-го Белорусского фронта и 3-й гвардейской, 3-й гвардейской танковой и части сил 28-й армий 1-го Украинского фронта к вечеру этого дня совершенно отчетливо обозначилось кольцо, готовое вот-вот замкнуться вокруг франкфуртско-губенской группировки врага. С севера, с востока, с юга и частично с запада она была уже плотно охвачена сплошным фронтом трех общевойсковых армий 1-го Белорусского фронта и трех армий нашего фронта.
Войска армии Рыбалко, наступавшие на Берлин с юга, к вечеру были отделены от 8-й гвардейской армии Чуйкова, наступавшей на юго-восточные окраины Берлина, лишь узкой, примерно двенадцатикилометровой, полосой.
Важным обстоятельством было то, что правофланговые соединения главной ударной группировки 1-го Белорусского фронта и наши танковые армии были уже близки к тому, чтобы тоже соединиться к западу от Берлина, образуя второе огромное кольцо соответственно берлинской группировке.
К исходу дня расстояние между передовыми частями 47-й армии генерала Перхоровича (1-й Белорусский фронт) и нашей танковой армией Лелюшенко уже не превышало сорока километров. Таким образом, на наших глазах складывались и даже почти замкнулись два кольца окружения. Одно – вокруг 9-й армии противника восточнее и юго-восточнее Берлина; другое – западнее Берлина, вокруг частей, оборонявших непосредственно германскую столицу.
К вечеру расстояние между франкфуртско-губенским кольцом, назовем его малым, и берлинским, назовем его большим кольцом, достигало в западном направлении восьмидесяти километров, а в южном – пятидесяти. Внутри между этими двумя кольцами окружения находился Берлин со всеми его пригородами.
Еще далее к западу от берлинского кольца находились немецко-фашистские части, оказавшиеся между нами и нашими союзниками, в том числе и армия Венка, о которой пойдет речь впереди.
Окружив в лесах юго-восточнее Берлина остатки 4-й и 9-ю немецкую армию, 1-й Белорусский и 1-й Украинский фронты, по существу, отрезали от Берлина главные силы противника, предназначенные для его обороны, и теперь могли бить по частям группировку, которая еще недавно представляла собой единый кулак.
Оценивая действия немцев в ходе этой операции, военные историки часто задают вопрос: имелась ли у немцев возможность, не дожидаясь окружения 9-й и остатков 4-й армии, заранее отвести эти войска к Берлину?
Отвечаю: безусловно имелась. Но это не изменило бы обстановку в целом. Планируемые нами удары были неотразимы. Мы могли разгромить всю берлинскую группировку в любом ее положении.
Чем ближе к Берлину, тем плотнее и плотнее становилась оборона противника, тем больше средств усиления получала его пехота – и артиллерию, и танки, и большое количество фаустпатронов. Уже 22 апреля на Тельтов-канале мы встретились с системой сплошного организованного ружейно-пулеметного, минометного и артиллерийского огня весьма высокой плотности. Форсировать канал с ходу нам не удалось.
С таким огнем и с таким сопротивлением нам пришлось столкнуться даже при том условии, что мы окружили и заперли 9-ю армию юго-восточнее Берлина. Естественно, если бы ее войска своевременно отступили на Берлинский обвод, они дрались бы там ожесточенно и усилили оборонительные возможности Берлинского гарнизона. Но в конечном итоге они могли повлиять своим сопротивлением только на темпы Берлинского сражения, но отнюдь не на его исход. Могло быть и так, что во время отхода 9-я армия была бы смята и разгромлена нашими войсками.
В связи с выходом частей 1-го Украинского фронта к Берлину Ставка установила с шести часов утра 23 апреля новую разграничительную линию между 1-м Белорусским и 1-м Украинским фронтами.
Как уже говорилось, при разработке плана операции эта разграничительная линия была остановлена на пункте
Люббен. Теперь войска 1-ю Украинского фронта продвинулись далеко на север и северо-запад от Люббена.
Ставка, учитывая сложившееся положение, установила соответствующую ему разграничительную линию: Люббен – Тойпиц – Миттенвальде – Мариендорф – Антгальский вокзал в Берлине. От Люббена наша разграничительная линия была теперь повернута резко на северо-запад, почти на север, и делила Берлин приблизительно пополам.
Одновременно с этим Ставка потребовала от нас – от маршала Жукова и от меня – не позднее 24 апреля завершить окружение франкфуртско-губенской группировки противника и ни в коем случае не допустить ее прорыва ни на Берлин, ни в западном или юго-западном направлении.
Над итогами дня и в связи с полученными от Ставки указаниями пришлось в ночь на 23 апреля как следует поработать.
Армии Рыбалко было приказано на следующий день принять все необходимые меры для того, чтобы утром 24 апреля форсировать Тельтов-канал и ворваться непосредственно в Берлин. День 23 апреля использовать для подготовки наступления.
Командующему 28-й армией Лучинскому было приказано, продолжая наступать главными силами армии на Берлин с юга, одновременно двумя дивизиями занять рубеж Тойпиц – Басдорф, перехватить там все дороги между озерами и организовать прочную противотанковую и противопехотную оборону, чтобы не допустить на этом участке попыток прорыва 9-й и остатков 4-й вражеских армий через тылы нашего фронта на запад и на юго-запад.
Командующий 3-й гвардейской армией Гордов получил задачу развернуть активные действия против окруженных частей 9-й немецкой армии, которая была теперь его основным противником.
Рыбалко, наряду с подготовкой к форсированию Тельтов-канала, было приказано на следующий день овладеть пригородом Берлина Букков и принять меры к тому, чтобы сомкнуться в тылу франкфуртско-губенской группировки неприятеля с войсками 1-го Белорусского фронта.
Таковы были мои основные распоряжения в ночь на 23 апреля.
23 апреля
На северном берегу Тельтов-канала немцы подготовили довольно крепкую оборону – отрыли траншеи, воздвигли железобетонные доты, врыли в землю танки и самоходки. Над каналом почти сплошная стена домов – капитальные строения со стенами толщиной метр и больше. По берегу тянутся крупные железобетонные корпуса промышленных предприятий, обращенные к каналу тыловой, глухой стороной и образующие как бы средневековую крепостную стену, спускающуюся к воде. Все это отлично приспособлено к длительной, упорной обороне. Часть мостов через канал подготовлена к взрыву, а часть уже взорвана. Да и сам канал достаточно серьезное препятствие: ширина его сорок – пятьдесят метров, глубина два-три метра.
Представьте себе теперь этот наполненный водой глубокий и широкий ров с высокими бетонированными, круто обрывающимися берегами. И на двенадцатикилометровом участке канала, куда вышли танкисты Рыбалко, на вражеской стороне согнано все, что оказалось под рукой, – тысяч пятнадцать человек. Плотность тысяча двести человек на километр в условиях городских боев, надо сказать, очень высокая. И притом у противника больше двухсот пятидесяти орудий и минометов, сто тридцать танков и бронетранспортеров и свыше пятисот пулеметов. А фаустпатронов – неограниченное количество.
К тому же в сознании оборонявшихся на Тельтов-канале немецко-фашистских солдат и офицеров это последний рубеж, на котором они могли нас удержать. За их спиной Берлин. А кроме Берлина, кроме отчаянной решимости драться до конца, погибнуть, но не пустить нас в Берлин (а такая решимость, судя по ожесточенности боев, у большинства последних защитников германской столицы была) у них за спиной еще и эсэсовские «молниеносные» трибуналы, куда немедленно доставляли всех уличенных в дезертирстве.
В этот период (что единодушно подтверждается десятками и сотнями показаний пленных) эсэсовцы и гестаповцы действовали с особой беспощадностью, расстреливали и вешали всякого, кто оставлял позиции или был по каким бы то ни было причинам заподозрен в этом.
В те дни Гитлер, как известно, вел себя как одержимый, заявив даже, что немецкий народ недостоин такого руководителя, как он. Относясь с ненавистью к собственному народу, он готов был мстить ему за бесславное крушение своей кровавой авантюры.
В Берлине царила атмосфера истерически молниеносных расправ, предельной жестокости. И эта атмосфера, вселяя страх, безусловно, продлила агонию немецкой столицы.
Кого только не было там, на Тельтов-канале, особенно в батальонах фольксштурма, состоявших из кадровых солдат, стариков и подростков, которые плакали, но дрались и поджигали фаустпатронами наши танки.
Днем артиллерийский корпус Кожухова и другие артиллерийские соединения прорыва ускоренным маршем продвигались к Берлину. К утру 24-го они уже должны были стоять на позициях и обеспечивать переправу Рыбалко через Тельтов-канал.
Легко можно представить себе, какими темпами проходил 150-километровый марш, для обеспечения которого помимо собственных транспортных средств артиллеристы получили еще тысячу триста фронтовых автомашин.
Сроки для перегруппировки были крайне сжатыми. При этом приходилось снимать артиллерию с позиций ночью, чтобы противник ничего не заподозрил.
Вражеская авиация не могла действовать большими группами, но одиночные разведывательные самолеты все время летали над полем боя, в том числе летал и наш старый враг – разведчик «фокке-вульф», или, как мы его называли, «рама». Так что возможности для наблюдения, хоть и ограниченные, у немцев еще оставались.
«Рама» доживала тогда свои последние дни. Но те, кто видел ее, не могли забыть, сколько неприятностей она доставила нам на войне. Я не раз наблюдал на разных фронтах действия этих самолетов – они были и разведчиками, и корректировщиками артиллерийского огня – и, скажу откровенно, очень жалел, что на всем протяжении войны мы так и не завели у себя ничего подобного этой «раме». А как нам нужен был хороший, специальный самолет для выполнения аналогичных задач!
Утром 23 апреля на помощь танковым корпусам Рыбалко подошла 48-я гвардейская стрелковая дивизия армии Лучинского под командованием генерал-майора Г. Н. Корчикова. Это было очень существенно, потому что перед таким серьезным препятствием, как Тельтов-канал, с его хорошо организованной обороной, у нас на первых порах оказались одни танкисты, а они крайне нуждались в поддержке пехоты.
Пока подтягивались стрелковые дивизии 28-й армии, Рыбалко вместе со своими командирами корпусов вел подготовку к форсированию канала. В командирской разведке участвовали и прибывшие сюда раньше своих частей командиры артиллерийских дивизий. Все планировалось в очень сжатые сроки, но по-настоящему, основательно.
Было принято решение форсировать канал одновременно всеми тремя корпусами на широком фронте. Но при этом мы определили главное направление, на котором сосредоточили наибольшую плотность артиллерийского огня, создали артиллерийский кулак, способный прошибить наверняка все, что противостоит нам. Прошибить и открыть дорогу прямо в Берлин.
На фронте главного участка прорыва протяжением четыре с половиной километра было сосредоточено около трех тысяч орудий, минометов и самоходных установок. Шестьсот пятьдесят стволов на километр фронта! Пожалуй, это единственный случай за всю мою практику на войне. Однако я считал такую плотность артиллерийского огня оправданной и сложившейся обстановкой, и тем, что уже виден был конец войны и его надо было приблизить.
Кроме артиллерии, предназначенной для подавления обороны врага на Тельтов-канале, специально для обеспечения форсирования и дальнейшей поддержки наступления было выделено много орудий прямой наводки. По существу, вся непосредственно войсковая артиллерия, начиная от 45-миллиметровой и кончая 122-миллиметровой, а также тяжелая артиллерия 152– и 203-миллиметровых калибров предназначалась к использованию в качестве орудий прямой наводки, наиболее точной и прицельной.
Артиллерийская подготовка должна была продолжаться пятьдесят пять минут. Так как времени на подготовку было мало (всего одни сутки) и полностью, на всю глубину, разведать систему обороны противника было, разумеется, невозможно, огонь планировался главным образом по переднему краю. В глубине предстояло подавить лишь оборонительные узлы на перекрестках улиц, которые могли потом препятствовать продвижению наших танков и пехоты.
Начало подготовки было назначено на шесть часов двадцать минут 24 апреля. Мы сознательно взяли не круглую цифру, которую частенько брали до этого, потому что круглые цифры – 6.00, 7.00 – обычно вызывают у обстрелянных солдат и командиров противника настороженную готовность к тому, что «ага, вот 6.00, не исключено, что именно сейчас может начаться артиллерийский налет или артподготовка…»
Пока в течение 23 апреля основные силы армии Рыбалко готовились к завтрашней переправе через Тельтов-канал, произошло частное, но знаменательное событие: через офицера связи была установлена связь с частями 1-й гвардейской танковой армии генерала Катукова, которая в это время также подходила вплотную к Берлину.
Две бригады Рыбалко, 70-я и 71-я, по-прежнему выполняли задачу, поставленную им минувшей ночью: выходили навстречу частям 1-го Белорусского фронта.
Тем временем танкисты Лелюшенко продолжали успешно наступать на потсдамском направлении, прикрываясь с запада 5-м механизированным корпусом. 6-й механизированный корпус в районе Штуккена добил остатки немецкой пехотной дивизии «Фридрих Людвиг Ян», взял в плен ее командира и развивал наступление дальше, в направлении на Бранденбург. Продвинувшись на двадцать пять километров, он занял населенный пункт со странно звучавшим тогда на немецкой земле названием «Ленин», которое оказалось, конечно, просто фонетическим совпадением.
К вечеру этого дня армия Лелюшенко уже охватывала Берлин с юго-запада. Расстояние, которое теперь отделяло ее от пробивавшихся ей навстречу войск 1-го Белорусского фронта, 47-й армии Перхоровича и 9-го корпуса танковой армии Богданова, составляло всего двадцать пять километров.
Армия Гордова после жестоких боев весь этот день производила необходимые перегруппировки, ликвидируя разрывы между частями и создавая сплошной фронт, плотно и прочно закрывающий пути отхода франкфуртско-губенской группировке противника.
28-я армия Лучинского продолжала стремительно выдвигаться к Берлину. 128-й ее корпус под командованием опытного и энергичного генерала П.Ф. Батицкого подошел к Тельтов-каналу. Ему предстояло форсировать канал вместе с 3-й танковой армией. Одна из дивизий этого корпуса, 152-я, под командованием полковника Г.Л. Рыбалка, выходя к Миттенвальде, во второй половине дня вступила в бой с небольшой частью франкфуртско-губенской группировки немцев, пытавшейся прорваться к Берлину. Предотвратив эту попытку, дивизия к вечеру уже дралась на западной окраине Миттенвальде.
Главные силы Лучинского, 20-й (командир генерал-майор Шварев Н.Г.) и 3-й (командир генерал-майор Александров П.А.) гвардейские стрелковые корпуса, настойчиво продвигались к южной окраине Берлина. Одному из этих корпусов предстояло, не доходя до Берлина, сосредоточиться в районе Барута. Своим присутствием этот корпус должен был подстраховывать направление, по которому в случае какой-либо неожиданности могла прорваться франкфуртско-губенская группировка.
Основным моим местонахождением в последние дни была армия Пухова, и я совмещал с его командным пунктом также и свой передовой командный пункт.
Накануне я выехал от Пухова в районы, занятые танкистами. Но оказалось, что пути еще недостаточно расчищены, мне не удалось проехать и пришлось вернуться. 23 апреля Рыбалко, с которым, несмотря на бродившие где-то между танкистами и пехотой вражеские группы и группочки, была все время устойчивая связь по ВЧ, так же как и с Лелюшенко, доложил мне, что у него был командарм Лучинский.
Я сел в «виллис» и поехал к Рыбалко. После взятия Котбуса, запиравшего нам сразу несколько дорог и доставлявшего большие неудобства, положение теперь намного облегчилось, и можно было ехать прямо по дороге от Котбуса на Барут и дальше – на Берлин.
Где-то между Цоссеном и Берлином, увидев со своего «виллиса» ехавшего мне навстречу – тоже на «виллисе» – генерал-лейтенанта Лучинского, я остановился. Мы оба вышли из машин. Он кратко доложил о состоянии армии и о выполнении моего приказа.
Из доклада я вынес впечатление, что он правильно понял приказ и принимает все меры к тому, чтобы как можно энергичнее и быстрее выдвинуться в назначенные ему районы – и в район Барута, и на южные окраины Берлина – для усиления танкистов. Мне оставалось только посвятить его в некоторые особенности того сложного переплета, в котором приходилось нам действовать.
Лучинский своей собранностью, четкостью, подтянутостью сразу же произвел очень хорошее и не обманувшее меня впоследствии впечатление. Потом обычно как-то забываешь о внешности человека, с которым долго работаешь вместе, но в первый момент она обращает на себя внимание. Лучинский импонировал и внешне. Высокий, стройный, бравый, настоящий гвардеец.
Хотя, повторяю, доклад Лучинского, да и то, что он уже успел связаться с Рыбалко, побывать у него, уточнить вместе с ним задачу на завтрашний день, произвело на меня хорошее впечатление. Тем не менее, я, не побоявшись показаться излишне настойчивым, дважды или трижды во время разговора напомнил о том, что один его корпус должен как можно скорее встать у Барута и как можно прочнее чувствовать себя там.
Судя по докладу Лучинского, у него все было в порядке: дивизии шли по графику и даже опережая его, оперативная группа и штаб тоже выдвигались вперед.
Но обстановка в этот день складывалась настолько благоприятная, интересная и в то же время до предела напряженная, что мне хотелось вдохнуть в этого вновь прибывшего командарма свое собственное настроение, хотелось придать ему больше бодрости, чтобы он шел к Берлину еще энергичнее.
Дальнейшие события показали, что генерал Лучинский и вся его армия действительно быстро сжились с той сложной оперативной обстановкой, в какой они очутились, когда, едва прибыв в состав 1-го Украинского фронта, были сразу же брошены прямо на Берлин. В то время сюда мечтали попасть многие, чтобы именно здесь закончить свой боевой путь.
13-я армия Пухова, проведя за ночь и утро частичную перегруппировку, все ближе подходила к Эльбе. Так же, как Гордов, и так же, как Лучинский, Пухов имел у себя во втором эшелоне, в районе Луккау, корпус, который мог быть использован двояко. Во-первых, против франкфуртско-губенской группировки, а во-вторых – и тут у Пухова была уже своя специфическая задача, – для контрудара по немецко-фашистским частям в том случае, если они будут предпринимать попытки прорваться к Берлину с запада. Такой возможности мы тоже не исключали и, как выяснилось впоследствии, правильно делали.
Войска Пухова продвигались успешно, имели достаточную плотность, и это позволило мне забрать у него 350-ю дивизию генерал-майора Г.И. Вехина и, передав ее в оперативное подчинение Лелюшенко, срочно, в тот же день, направить автотранспортом на север, в район Потсдама, для усиления танкистов, чтобы им было чем занимать и закреплять за собой населенные пункты.
Армия Жадова к утру вышла своими передовыми частями, а к исходу дня и своими главными силами на восточный берег Эльбы на широком фронте Эльштер – Риза.
В этот же день достигли Эльбы танкисты 4-го гвардейского танкового корпуса генерала Полубоярова, войска 34-го гвардейского стрелкового корпуса генерала Бакланова и 32-го гвардейского стрелкового корпуса генерала Родимцева. Того самого Родимцева, который всего за два с половиной года до этого, командуя 13-й гвардейской дивизией, сидел в обороне на одном из последних узких клочков волжского берега в Сталинграде.
Собственно говоря, с выходом этих трех корпусов на Эльбу 5-я гвардейская армия уже выполнила основную задачу, поставленную ей перед началом операции. Однако на самом деле ей предстояло воевать и дальше, причем без сколько-нибудь значительной паузы.
В связи с контрнаступлением герлицкой группировки немцев против нашей 52-й армии и 2-й армии Войска Польского южнее армии Жадова создалась серьезная и даже неприятная обстановка. Я получил донесение о выходе корпусов Жадова на Эльбу, а он в свою очередь получил от меня приказание вывести танковый корпус Полубоярова и 32-й гвардейский стрелковый корпус Родимцева во второй эшелон армии для выполнения новых задач.
Создавая такую группировку за счет корпусов 5-й гвардейской армии, выполнивших свои предыдущие задачи, я намерен был нанести ею удар по герлицкой группировке немцев, остановив ее дальнейшее распространение на север.
На дрезденском направлении, где и прежде шли очень напряженные бои, в этот день дело обстояло особенно неблагоприятно. Произведя в ночь на 23 апреля перегруппировку своих войск и нащупав стык между 52-й армией генерала Коротеева и 2-й армией Войска Польского генерала Сверчевского, противник, двигаясь вдоль реки Шпрее, нанес удар по 48-му корпусу армии Коротеева.
Общее направление ударов неприятеля шло на Шпремберг. Допускаю, что немцы не полностью были информированы о ликвидации шпрембергской группировки, и стремление соединиться с нею сыграло свою роль в выборе направления удара. Во всяком случае, не покончи мы своевременно со Шпрембергом и со всем, что там было, на нашем левом фланге могло создаться если не критическое, то достаточно сложное положение.
С утра ударная группировка немцев (две дивизии и около ста танков) перешла в наступление, прорвала фронт 48-го корпуса 52-й армии, продвинулась к северу на двадцать километров и вышла на тылы 2-й армии Войска Польского.
Часть дивизий 2-й армии Войска Польского, правым флангом примыкавших к армии Жадова, успешно продвигалась в это время на запад. Удар противника пришелся по их самому слабому месту – по тылам армии, к тому же сильно растянувшейся и находившейся в движении. При этом были нарушены боевое взаимодействие некоторых соединений и связь между ними.
Такая обстановка была бы сложной для любой прошедшей долгий боевой путь армии. Тем более оказалась она чувствительна для 2-й армии Войска Польского: Берлинская операция была первой после ее сформирования. И все же поляки проявили большое мужество и после некоторого замешательства в первый момент прорыва дрались перевернутым фронтом стойко и отважно.
Вечером я отдал ряд распоряжений, ближайшей целью которых была ликвидация прорыва, а в дальнейшем – полный разгром герлицкой группировки врага. Я понимал, что, предпринимая довольно сильный фланговый контрудар, гитлеровцы надеялись создать кризисную обстановку на всем левом фланге наших войск и повлиять на ход операции на главном, берлинском, направлении. Но такая задача была уже им не по силам.
Кризисного положения им создать не удалось. Контрудар врага не вызвал ни малейших изменений в наших основных планах.
Мы правильно сделали, не пожалев сил и средств на ликвидацию обеих группировок противника, шпрембергской и котбусской, на флангах прорыва. Если бы мы затянули их уничтожение, то контрудар герлицкой группировки был бы гораздо чувствительнее для нас. А сейчас этот удар опоздал. Для разгрома герлицкой группировки нам уже не было необходимости ослаблять свои силы, наносившие удар по Берлину. Оценкой реального положения и были продиктованы мои решения.
Через сутки, к вечеру 24-го, войскам 2-й армии Войска Польского, 52-й армии, двух корпусов 5-й гвардейской армии и танкового корпуса удалось приостановить наступление противника, успевшего продвинуться в направлении Шпремберга на тридцать три километра.
Если оценивать далеко идущие оперативные замыслы неприятеля, то в условиях сложившегося к этому времени соотношения сил я никак не могу отозваться о них положительно. Но если говорить о том, как немцы проводили эту одну из последних своих наступательных операций с тактической точки зрения, то надо отдать им должное: стык они нащупали очень точно и действовали напористо, сосредоточив для прорыва восемь полноценных дивизий (из них две танковые) и около двадцати отдельных батальонов.
В эти дни я главным образом бывал на своем передовом командном пункте, а на основном находился начальник штаба фронта генерал армии Иван Ефимович Петров. Я поручил ему выехать в войска Коротеева и Сверчевского и помочь на месте организовать взаимодействие войск, которые при поддержке частей 5-й гвардейской армии должны были не только отразить наступление немецко-фашистских войск, но и нанести им удар.
Одновременно с этим я поставил частную задачу начальнику оперативного управления фронта генералу Костылеву В.И. – выехать во 2-ю армию Войска Польского и установить связь со Сверчевским, так как после выхода немцев на тылы этой армии у меня была утеряна связь с ее командармом. Костылев успешно выполнил задачу и в течение суток связал Сверчевского с его соседями, с командующим 5-й гвардейской армией Жадовым, с командиром 4-го гвардейского танкового корпуса Полубояровым, с командиром 33-го гвардейского стрелкового корпуса Лебеденко – словом, скоординировал обстановку на месте.
Костылев был вообще очень настойчив в выполнении приказов и всегда превосходно знал обстановку. Сам я не мог оторваться в эти дни от всех забот, связанных с проведением Берлинской операции. Начальник штаба фронта Петров, находясь у руководства такой штабной махины, как штаб 1-го Украинского фронта, тоже не мог выключаться из своей работы на длительное время. Он лишь выезжал на несколько часов в день на дрезденское направление и снова возвращался в штаб. К восемнадцати – девятнадцати часам ему необходимо было находиться в штабе, так как к этому времени уже начинали накапливаться доклады о том, что произошло за день на фронте. Одновременно с этим ему надо было готовить соображения по операции на следующий день и, наконец, отчитываться перед Генеральным штабом и Ставкой.
Потому именно генералу Костылеву было поручено в самый острый момент заняться непосредственной координацией действий всех частей на дрезденском направлении, нацеленных на то, чтобы сначала остановить наступление немецко-фашистских войск, а потом и разгромить их.
К вечеру 24 апреля совместными усилиями частей 2-й армии Войска Польского и частью сил 5-й гвардейской и 52-й армий наступление герлицкой группировки врага было остановлено.
…Говоря о неудачном для нас периоде этих боев, я уже упоминал о недостаточном опыте 2-й армии Войска Польского. К этому надо добавить, что командарм генерал Коротеев, вообще-то говоря боевой и опытный командующий, в данном случае не проявил достаточной заботы о стыке с поляками, что и привело к прорыву противника на заведомо угрожаемом фланге. Справедливости ради следует сказать, что армия у него в этот период была небольшой, и противник на участке прорыва в несколько раз превосходил его в силах.
Направление и сила удара неприятеля заставляют вспомнить еще об одном факте, имеющем, несомненно, особую политическую окраску. Когда перед началом Берлинской операции поляки, сменив часть сил 13-й армии, занимали передовые траншеи, немецко-фашистские, в том числе и эсэсовские, части, державшие здесь оборону, пришли в бешенство и не скупились на яростные выкрики и всякого рода угрозы.
Видимо, им нелегко было примириться с тем, что те самые поляки, которых они в течение шести лет считали покоренным народом, наступают теперь на Берлин.
Это настроение, к тому же подогреваемое, видимо, пропагандой, сказалось и в стремлении нанести удар именно по польской армии, и в той ярости, с которой велось это наступление, и в том количестве сил, которое в критический для них период гитлеровцы сумели сосредоточить именно на этом участке.
И когда во взаимодействии с нашими войсками именно поляки под командованием генерала Сверчевского – героя гражданской войны в Испании, еще там лицом к лицу встречавшегося с немецкими фашистами, – дали как следует по зубам герлицкой группировке, то это вызвало у меня чувство двойного удовлетворения: кроме естественной радости победы было и ощущение справедливого возмездия.
24 апреля
К этому дню обстановка на нашем фронте стала особенно сложной и разнообразной, но все же в ней можно было различить пять основных оперативных узлов событий.
Первый узел – это развертывающееся сражение за Берлин. В нем из состава 1-го Украинского фронта принимали участие 3-я и 4-я гвардейские танковые и введенная с ходу 28-я армии. Сюда же можно включить и действия армии Гордова.
Второй узел – ожесточенная борьба с пытающейся прорваться франкфуртско-губенской группировкой. К этому времени 9-я армия Буссе, основная сила этой группировки, уже получила приказ Гитлера пробиваться на юго-запад, навстречу армии Венка. Если мысленно представить себе, что продвижение 9-й армии Буссе, так же как и 12-й армии Венка, оказалось бы успешным и они сомкнулись, то это произошло бы как раз в том самом районе Луккенвальде – Барут, куда я с такой настойчивостью приглашал Лучинского поскорее прочно посадить свой корпус.
Третий узел связан с наступлением армии Венка. Выполняя приказ Гитлера, Венк начал наступление с запада на левый фланг армии Лелюшенко и правый фланг армии Пухова, нанося основной удар как раз в том направлении, куда мы по самой первоначальной директиве фронта выдвинули 5-й мехкорпус армии Лелюшенко под командованием генерал-майора Ермакова. Если бы нашему брату было положено говорить о предчувствиях или особом чутье, то можно было бы сказать, что именно какое-то чутье подсказало им, что здесь-то и следует прикрыться с запада 5-м мехкорпусом.
Четвертый узел связан с выходом 5-й гвардейской и 13-й армий на Эльбу и с предстоящей встречей с американцами.
Наконец, пятый узел – дрезденское направление, отражение ударов герлицкой группировки немцев,
И каждый из этих узлов, каждое из этих оперативных направлений требовало в большей или меньшей мере внимания штаба фронта и командующего фронтом. Я говорю это еще и потому, что хочу дать читателю представление о том, как складывался в период Берлинской операции обычный рабочий день, или, вернее, рабочие сутки командующего фронтом. Началом следует считать поздний вечер предыдущего дня, когда принимались все основные решения на завтра.
Маневренный характер операции 1-го Украинского фронта, стремительное наступление войск, в особенности танковых армий, наложили, и не могли не наложить, свой отпечаток на характер управления войсками. Как правило, к исходу дня при любых обстоятельствах я принимал начальника разведки фронта прежде, чем внести коррективы и принять окончательные решения на проведение операции следующего дня. Принял его и на этот раз поздним вечером.
Обстановка, складывавшаяся к исходу 23 апреля, требовала от меня ряда решений. Необходимо было завершить окружение франкфуртско-губенской группировки и окончательно ликвидировать возможность ее выхода на запад, на Берлин, а также на юго-запад и юг. Для этого надо было закончить перегруппировку 3-й гвардейской армии, окончательно ввести в дело 28-ю армию и таким образом сомкнуть фланги 1-го Украинского с флангом 1-го Белорусского фронта в тылу 9-й немецкой армии.
Требовалось закончить подготовку и осуществить форсирование Тельтов-канала армиями Рыбалко и Лучинского с дальнейшим прорывом в Берлин.
Для этого надо было не только создать ударный кулак из артиллерии и авиации, но и поставить перед артиллеристами и авиаторами соответствующие задачи; надлежало позаботиться об управлении в период этой операции и по возможности постараться самому проследить за ее ходом; сохранить верное направление движения танковой армии Лелюшенко, чтобы она не ввязывалась в затяжные бои на окраинах Берлина, а шла навстречу войскам нашего и 1-го Белорусского фронтов западнее Берлина, чтобы в кратчайший срок замкнуть кольцо.
В то же время такое быстрое продвижение армии Лелюшенко на северо-запад сильно растягивало ее левый фланг; намечался разрыв между ее левым флангом и правым флангом армии Пухова. Об этом тоже не мешало подумать.
Был я озабочен и тем, чтобы на фронте Беелитц – Трейенбрицен иметь под руками дополнительные силы. Их надо было отыскать. Одну дивизию я уже взял у Пухова и послал на Потсдам с целью закрепления всего, что захватит там Лелюшенко. Теперь приходилось выводить один корпус Пухова во второй эшелон армии, в район Юттербог, туда, где этот корпус можно было использовать в зависимости от обстановки двояко: либо усилить им внутреннее, берлинское, направление, либо усилить внешнее, западное, направление в районе Беелитц – Трейенбрицен, где уже действовал 5-й мехкорпус армии Лелюшенко.
Это меня особенно заботило, так как уже 23 апреля появились признаки того, что у противника на западе начинается какая-то перегруппировка и он, очевидно, готовится ударить по нас с запада. Точного направления предполагаемого удара мы не знали, данных не было, но для нас уже было совершенно очевидным: такая попытка будет предпринята.
Позже выяснилось, что уже существовал приказ Гитлера, по которому 12-я армия Венка обязывалась, прекратив действия против наших западных союзников, повернуть фронтом на восток и создать ударную группировку для деблокирования Берлина ударом по советским войскам, наступающим на него с юга. Одновременно такой же приказ был передан 9-й армии Буссе, которая тоже должна была наступать на южные пригороды Берлина, чтобы соединиться в этом районе с армией Венка.
Мы в общих чертах предугадывали данный план, и в этом нет ничего удивительного, потому что он отнюдь не был лишен целесообразности. В нем не было реального учета сложившегося соотношения сил, но это уже другое дело.
Как потом стало известно, Гитлер в те дни буквально жил этим планом встречного удара Венка и 9-й армии. Он придавал ему настолько важное значение, что послал самого Кейтеля в штаб Венка, чтобы проинспектировать действия его войск.
Разумеется, я не знал тогда, чем живет и на что надеется Гитлер, какие задачи он ставит Кейтелю, и не знал даже в точности, где находится тот и другой. Но для меня было совершенно ясно: уж если противник вновь попробует предпринять что-то активное, то он прежде всего сделает попытку подрезать прорвавшиеся к Берлину войска 1-го Украинского фронта и с запада, и с востока. И я был убежден, прогноз этот оправдается; он действительно оправдался.
В ночь на 24 апреля меня особенно беспокоила мысль, какие предпринять меры, чтобы отпарировать удары армий Венка и Буссе.
Изрядно времени ушло в ту ночь и на необходимые указания в связи с выходом на Эльбу 5-й армии Жадова и подходом к ней армии Пухова. Основные указания на эту тему были даны Жадову, так как именно ему предстояло подготовиться к встрече с американцами. Мне пришлось давать указания также и Пухову, потому что некоторым его дивизиям тоже предстояли такие встречи. Немало забот было связано с отражением контрудара на дрезденском направлении.
Особенно большая работа, как и каждый вечер, была связана с докладами командармов, которые и в этот день, как обычно, начались с двадцати одного часа и продолжались почти до двух часов ночи. А в промежутках между докладами надо было давать указания штабу, выслушать итоговый доклад начальника штаба Петрова, прочесть, скорректировать и подписать донесение в Ставку, которое должно было быть окончено к двум часам ночи.
Наконец, пришлось иметь дело еще с одной группой вопросов, связанных с действиями авиации. Как правило, командующий фронтом ежедневно ставит авиации задачи на следующий день, исходя из общего плана операции и из тех коррективов, которые за день внесла обстановка, какие-то цели отменив, а какие-то добавив. В данном случае в ночь на 24 апреля я потребовал сосредоточить основные усилия авиации для завтрашнего удара по герлицкой группировке противника.
Вторая задача, которую должны были выполнить крупные силы авиации, – это поддержка форсирования Тельтов-канала и наступления армий Рыбалко и Лучинского на Берлин.
Одновременно было не лишним напомнить авиаторам, что, нанося удары на указанных направлениях, они должны внимательно наблюдать за окруженной франкфуртско-губенской группировкой и без всяких проволочек наносить бомбовые удары по тамошним скоплениям войск, обозначающим направление возможного прорыва. Были даны указания и начальнику тыла Н.П. Анисимову.
В пять утра 24 апреля я выехал к Рыбалко, чтобы увидеть собственными глазами, как проходит операций по форсированию Тельтов-канала, и иметь возможность в случае необходимости внести на месте коррективы.
Спал я, как правило, ночью с двух до шести, иногда немножко дольше: если позволяла обстановка, то выслушивал доклад оперативного дежурного о происшедшем за ночь не в шесть часов утра, а в семь. Этот утренний доклад входил в ежедневный распорядок так же свято и крепко, как в свое время молитва «Отче наш» в крестьянский быт. Докладывал или оперативный дежурный, или начальник оперативного управления. При изменении же обстановки докладывалось немедленно, в любое время дня и ночи.
Память, в том числе и зрительная, была у меня в то время настолько обострена, что все основные направления, все географические и даже главные топографические пункты всегда как бы стояли перед глазами. Я мог принимать доклад без карты; начальник оперативного отдела, докладывая, называл пункты, а я мысленно видел, где и что происходит. Мы оба не тратили времени на рассматривание карты; он лишь называл цифры, связанные с упоминаемыми им пунктами, – нам обоим было все ясно.
Конечно, эта ясность от крайнего напряжения памяти, но такой порядок докладов настолько отработался в нашей боевой практике, что лично я этого напряжения даже не замечал.
В этот день я выслушал доклад раньше, чем обычно; к семи утра был уже у Рыбалко, на его командном пункте, и оставался там до тринадцати часов. Но об этом расскажу позже. Около двух часов дня, пообедав на ходу у танкистов, к пяти снова вернулся на командный пункт фронта, чтобы заслушать доклад об обстановке.
Сперва докладывал начальник оперативного управления. Потом состоялись беседы с членами Военного совета. Вопросов, которые следовало обсудить, было достаточно, в том числе и детали предстоящих встреч с американцами. После этого командующие разными родами войск докладывали о выполненных в течение дня задачах и излагали свои соображения и планы на завтрашний день. В подробном докладе начальника тыла были некоторые вопросы, особенно беспокоившие меня в тот день и связанные прежде всего с бесперебойной подачей горючего и боеприпасов для группы войск, действовавшей в Берлине.
К исходу дня многое повторялось: доклады командующих армиями, работа с начальником штаба и так далее и тому подобное. Таким, если брать его в общих чертах, был мой распорядок дня в самый разгар Берлинской операции. Таким же, с небольшими ежедневными изменениями, он оставался и до конца операции. Этот распорядок в значительной мере обусловливался работой штаба фронта.
В связи с этим я хочу хотя бы кратко рассказать о начальнике штаба 1-го Украинского фронта в период Берлинской операции генерале армии Иване Ефимовиче Петрове.
Он сменил генерала Соколовского буквально перед самым началом этой операции. Василий Данилович отбыл на 1-й Белорусский заместителем командующего к маршалу Жукову. Перед этим мне позвонил Сталин и опросил, согласен ли я взять к себе начальником штаба генерала Петрова. Я знал, что за несколько дней до этого Петров был освобожден от должности командующего 4-м Украинским фронтом. Мое личное мнение об Иване Ефимовиче в общем было положительным, и я дал согласие на его назначение.
На второй день после прибытия на фронт Петрову предстояло, как начальнику штаба, составить донесение в Ставку. Мы обычно заканчивали составление этого донесения к часу-двум ночи. К этому сроку я и предложил его составить Ивану Ефимовичу. Но он возразил:
– Что вы, товарищ командующий. Я успею составить донесение раньше, к двадцати четырем часам.
– Не затрудняйте себя, Иван Ефимович, – сказал я. – Мне спешить некуда, дел у меня еще много, я буду говорить с командармами, так что у вас время до двух часов есть.
Однако когда подошел срок подписывать боевое донесение, я ровно в два часа ночи позвонил Петрову. Он смущенно ответил по телефону, что донесение еще не готово, по такой-то и такой-то армии не собраны все необходимые данные.
Понимая его трудное положение, я не сказал ни слова и отложил подписание на четыре часа утра. Но донесение не было готово и к четырем. Петров представил мне его только к шести. И когда я подписывал это первое его донесение, причем с довольно значительными поправками, Иван Ефимович (это было в его характере) прямо и честно заявил:
– Товарищ маршал, я виноват перед вами. С такими масштабами действий я встречаюсь впервые, и мне с непривычки оказалось трудно справиться с ними.
И хотя первый блин получился комом, такое прямое заявление со стороны Петрова было для меня залогом того, что дело у нас с ним пойдет.
Иван Ефимович был человеком с хорошей военной подготовкой и высокой общей культурой. На протяжении всей войны он проявлял храбрость и мужество и был этим известен в армии.
Будучи до этого в роли командующего фронтом, а под конец войны впервые в своей практике оказавшись начальником штаба фронта, он, боевой генерал, не проявлял ни малейшего оттенка обиды. Напротив, с самым живым интересом к новому для себя делу говорил: «Вот теперь вижу настоящий фронт – и по количеству войск, и по размаху, и по задачам». Генерал хорошо отдавал себе отчет в том, что, несмотря на весь боевой опыт, в новой роли начальника штаба фронта ему надо кое-чему поучиться. И он честно учился.
Сработались мы довольно быстро. У меня было полное доверие к нему, так же как и у Петрова ко мне, я это чувствовал. Отношения у нас сложились хорошие; хотя и приходилось порою делать скидку на то, что все-таки Петров не штабной командир (до этого все его должности – и в мирное и в военное время – были командные: начальник училища, командир дивизии, командующий армией, командующий фронтом). Но надо отдать должное и генералу Соколовскому, который до Петрова в течение года был начальником нашего штаба; он оставил очень слаженный, хорошо организованный штабной коллектив. Опираясь на этот коллектив, Петров не испытывал в своей работе каких-либо существенных затруднений.
Иван Ефимович оставался начальником штаба нашего фронта до последнего дня войны. Вместе с ним мы на 1-м Украинском фронте завершили Великую Отечественную войну, и завершили как будто неплохо…
Я уже говорил, что накануне заночевал не на командном пункте фронта, а в армии Пухова. Отсюда до Рыбалко было значительно ближе. Заслушав утренние доклады, я выехал с таким расчетом, чтобы успеть попасть к Рыбалко к концу артиллерийской подготовки и, значит, к началу форсирования реки.
Конечно, если выехал в пять утра, а накануне лег достаточно поздно, то клонит ко сну. Но в эти дни не удалось вздремнуть даже в машине.
Там и сям бродили разрозненные группы немцев. Некоторые участки дорог, по которым нам предстояло двигаться через тылы 3-й танковой армии, были еще не полностью разминированы. В ряде мест приходилось делать объезды. Кругом торфянистые болота, грунт мягкий, танки понаделали гусеницами такие колеи, что ехать по ним на колесной машине было очень трудно; водителю то и дело приходилось выполнять сложные маневры. Но я знал, что шофер не подведет. Шофером у меня был донской казак Григорий Иванович Губатенко. Хладнокровный и бесстрашный воин и очень опытный водитель машины. В каких только переделках мы не бывали с ним на дорогах войны, и он всегда был на высоте положения.
И по этим же танковым колеям, обходя минированные участки дорог, буквально всюду, где бы мы в этот день ни проезжали, шли нам навстречу освобожденные из неволи люди. Шел целый интернационал – наши, французские, английские, американские, итальянские, норвежские военнопленные. Шли угнанные и теперь освобожденные нами девушки, женщины, подростки. Шли со своими наспех сделанными национальными флагами, тащили свой скарб, свои немудреные пожитки – вручную, на тележках, на велосипедах, на детских колясках, изредка на лошадях.
Они радостно приветствовали советских солдат, встречные машины, кричали что-то каждый на своем языке. Останавливаться не было времени ни им, ни нам; они спешили если не прямо домой, то, во всяком случае, поскорее из зоны боев, а мы торопились к Берлину.
Лица изможденные, усталые; сами оборванные, полураздетые. В конце апреля здесь сравнительно тепло, но утром холод все-таки пробирает, и немудреная одежонка, а сплошь и рядом просто лохмотья слабо защищали от него. Все дороги к Берлину были буквально забиты людьми. Поднимались они со своих временных ночлегов и отправлялись в путь с рассветом. Как бы рано ты ни выехал, они уже шли тебе навстречу по дорогам.
И хотя все эти люди не знали местности и карт у них, конечно, не было, все же дороги они выбирали правильно, чутьем находили наиболее безопасные направления, избегая мин и встреч с остатками разбитых немецких войск. Больше всего, как я заметил, они шли по танковым следам – тут уж наверняка мин нет.
Люди шли по бесчисленным тропкам и дорогам; каждая группа по своему невесть как избранному маршруту. Но к этому времени наше управление тыла во главе с генерал-лейтенантом Николаем Петровичем Анисимовым уже позаботилось о том, чтобы освободившиеся из неволи люди не забрели по несчастной случайности слишком близко к району окружения 9-й немецкой армии, чтобы они уже спасшись, не подверглись новым опасностям. Управление тыла и комендантско-дорожная служба организовали также за счет фронтовых ресурсов пункты питания на главных маршрутах следования – в Луккау, Котбусе и в ряде других городов.
Что касается немецких пленных, то они тянулись по другим, специально выделенным маршрутам, от этапа к этапу. Как только на пунктах сбора накапливалась колонна выловленных и сдавшихся немцев, их собирали и отправляли дальше.
Где-то здесь же, в лесах, бродили еще не сдавшиеся и не разоруженные вражеские группы. Особенно много их было между Фетшау – Люббеном, где леса более густые.
Мне везло все эти дни. Несколько раз стреляли по нашим машинам из лесу, но впрямую наскочить на какую-нибудь неприятельскую группу – бог миловал, хотя другие, случалось, и напарывались.
Обычно я ездил тремя «виллисами»: на первом – шофер, я, адъютант и автоматчик; вслед за мной – вторая машина с офицером оперативного управления и двумя автоматчиками и, наконец, третий «виллис» – четыре человека охраны во главе со старшиной.
У меня, как у командующего фронтом, был специальный взвод пограничников, который прошел со мной всю войну. Командовал им старшина Дмитрий Михайлович Орищенко. Он и сейчас держит со мной связь. В этом взводе бессменно всю войну прошел службу моим адъютантом подполковник, а потом полковник Александр Иванович Саломахин. Безукоризненно честный, правдивый коммунист-офицер. Я многим обязан этому человеку, который окружал меня своей заботой и вниманием во всех превратностях войны.
В свое время, после того как один из наших командармов по ошибке заехал прямо к противнику и был убит наповал в машине, Ставка отдала приказ, запрещавший командующим армиями и выше выезжать в зону боевых действий без бронетранспортеров. Что касается меня, то там, где это было нужно, где был прямой риск встретиться с противником, я этим бронетранспортером не пренебрегал. Но постоянно пользоваться им было не с руки. Двигался он слишком медленно, а тройка «виллисов» – намного оперативнее и подвижнее.
Главным залогом безопасности при таких передвижениях в сторону фронта я всегда считал не количество охраны, а собственную правильную ориентировку на местности. Карту я, как положено военному, знал хорошо, на местности ориентировался, сам следил за дорогой, ехал в первой машине, и никаких недоразумений в этом смысле у меня никогда не бывало. Но и спать по дороге к фронту, сидя в машине, не приходилось.
В этот день я мчался к Рыбалко во всю прыть, чтобы поспеть к началу форсирования канала. Новым непривычным зрелищем в эти дни были толпы освобожденных из неволи людей, все остальное было уже давно привычным для глаза: развалины, разбитые дороги, взорванные мосты. А кругом – оживающие под весенним солнцем зеленеющие лиственные леса.
Причем, леса, нужно отдать немцам должное, ухоженные, очищенные и прореженные. Для нас это было кстати. Западнее Шпрее на многие километры шел сплошной лесной массив. Поскольку леса были разрежены, через них пробиты просеки, а кое-где по просекам проведены даже дороги с твердым покрытием – это обеспечивало нашим танковым войскам хороший маневр.
До этого, глядя на карту, я не раз беспокоился. Сплошной лесной массив. Просеки, за редким исключением, не нанесены. Глядишь и думаешь: как бы не пришлось замедлять здесь темпы наступления. На практике же оказалось, что, совершая через эти леса марш-маневр танковых армий, мы проходили иногда по пятьдесят – шестьдесят километров в сутки. А вообще за всю операцию среднесуточный темп продвижения танковых армий был двадцать – двадцать пять километров в сутки, а средний темп общевойсковых частей и соединений – семнадцать километров. Темпы, конечно, очень высокие.
Некоторые дороги оказались частично заминированными. Однако и свободных путей хватало. Дороги здесь хорошие. Особенно пригодилась автострада Бреслау – Берлин: она стала как бы основной осью движения в полосе 1-го Украинского фронта.
Правда, первое время на этой автостраде нам довольно сильно докучали вражеские реактивные истребители. Отрезок пути, который мне надо было делать по автостраде, я для экономии времени обычно делал на «паккарде»; в период подготовки Берлинской операции мне несколько раз приходилось вылезать из этого «паккарда» и прятаться в кюветах. Но во время наступления немецкая авиация значительно уменьшила полеты над дорогами в связи с организованным зенитным прикрытием.
В Тельтов я приехал к самому концу артиллерийской подготовки. Еще у въезда в город, я увидел наши войска, занявшие исходное положение, – танки, мотопехоту и артиллерию, которая заканчивала свою работу.
В тот момент, когда я подъехал к Рыбалко, он следил за действиями своих войск, руководя форсированием. Был момент первого броска. Передовые отряды начали преодолевать канал, не дожидаясь окончания артподготовки.
Все содрогалось. Кругом стоял дым. Артиллерийские бригады тяжелых калибров били по домам на той стороне канала, прошибая их сразу. Летели камни, куски бетона, щепки, пыль. На узком фронте – больше шестисот орудий на километр; и все это било по северному берегу Тельтов-канала.
Бомбардировочная авиация тоже наносила свои удары – эшелон за эшелоном.
Первый наблюдательный пункт Рыбалко на южном берегу Тельтов-канала мне не понравился, и мы перешли на плоскую крышу самого высокого дома. Там еще до нашего прихода расположился командир 6-го гвардейского бомбардировочного корпуса Д.Т. Никишин.
Я, Рыбалко, командующий артиллерией фронта Варенцов, командиры двух авиационных корпусов, командир артиллерийского корпуса Кожухов – все разместились на крыше восьмиэтажного дома, кажется, какого-то конторского здания. Жителей в нем не было, потому что дом находился не только под артиллерийским, но и под ружейно-пулеметным огнем.
Сначала, когда мы вылезли на крышу, вражеские автоматчики послали по нас с той стороны канала несколько очередей, но мимо.
На плоскую крышу выходили огромные трубы отопления, прекрасно защищавшие от автоматного огня. Немецко-фашистские солдаты хотя и безрезультатно, но продолжали время от времени постреливать очередями. В конце концов, мне это надоело. Видя, откуда они стреляют, я приказал ударить по ним огнем артиллерии. Их подавили быстро. Но откуда-то и потом еще слышались иногда одиночные выстрелы.
То, что гитлеровцы стреляли по этому самому высокому, выделявшемуся из всех домов Тельтова зданию, вполне понятно слишком заметный ориентир. Приходилось считаться с тем, что, находясь здесь, мы привлекаем к себе внимание, но что делать – другого такого хорошего места поблизости не было.
С высоты восьмого этажа открывалась панорама Берлина, в особенности его южной и юго-западной части. Левый фланг был виден так далеко, что даже чуть-чуть просматривался вдали Потсдам. В поле обозрения входил и правый фланг, где предстояло на окраине Берлина соединиться войскам 1-го Украинского и 1-го Белорусского фронтов.
Помню, каким огромным показался мне широко разбросанный город. Я отмечал для себя массивные старые постройки, которыми изобиловал лежавший перед нами район, густоту застройки – отмечал все, что могло усложнить нам бои за Берлин. Заметил я и хорошо видные сверху каналы, реки и речки, пересекающие Берлин в разных направлениях. Такое множество водных преград обещало дополнительные трудности.
Перед нами лежал фронтовой город, осажденный и приготовившийся к защите. Если бы во главе Германии стояло разумное правительство, то в сложившейся обстановке было бы логично ожидать от него немедленной капитуляции войск. Только капитуляция могла сохранить все, что еще оставалось к этому дню от Берлина, и спасти жизнь населению. Но видимо, напрасно было ждать разумного решения – предстояли бои.
Глядя на Берлин, я думал о том, что с концом его обороны будет связан конец войны. Чем быстрее мы возьмем город, тем скорее кончится война.
Тогда же я подумал: конечно, хочется, чтобы под самый конец войны было меньше потерь, и все же затягивать борьбу нельзя, и ради скорейшего ее окончания придется идти на жертвы, особенно в боевой технике, и прежде всего в танках.
И еще одна мысль, которая тогда пришла мне в голову: надо тащить сюда тяжелую артиллерию, включая самую тяжелую. Я сразу связался со своим штабом, торопясь доложить в Ставку Верховного Главнокомандования, что нам понадобится артиллерия особого назначения, особой мощности. Она находилась в распоряжении Ставки Верховного Главнокомандования. Я не знал, где находится она сейчас, но знал, такая артиллерия есть.
По моей просьбе эта артиллерия была нам послана и успела принять участие в последних боях за Берлин.
Тем временем на моих глазах происходило форсирование Тельтов-канала. Нельзя сказать, что без сучка, без задоринки, но, в общем-то, оно шло успешно.
Передовые части 9-го мехкорпуса, переправлявшиеся на северный берег канала в районе Ланквица, были контратакованы немецкими танками и пехотой. Они не смогли удержать захваченный плацдарм и, понеся потери, отошли на южный берег канала. Там дело поначалу не ладилось, но на находившемся прямо перед нами, даже, можно сказать, под нами, участке 6-го гвардейского танкового корпуса переправа шла как по нотам.
Передовые отряды 22-й гвардейской мотострелковой бригады перебрались на ту сторону канала на деревянных лодках и частично по остову разрушенного моста. Удачно маневрируя, прикрываясь быками моста, передовой батальон под заслоном огня артиллерии и танков благополучно форсировал канал и захватил небольшие плацдармы на его северном берегу.
В семь утра, используя этот успех, к форсированию приступили основные силы бригады. Они преодолевали канал на деревянных и раскладных лодках.
Одновременно с батальонами мотострелков через канал начали переправляться передовые части 48-й гвардейской дивизии (командир генерал-майор Корчиков) армии Лучинского. Сейчас эта дивизия находилась в оперативном подчинении у Рыбалко.
Армейские инженерные части взялись за наводку понтонных мостов. Около тринадцати часов первый из них был готов, и по нему началась переправа танков и артиллерии. Вскоре вступил в строй и второй мост.
Гитлеровцы попытались отчаянной контратакой сбросить с берега советские передовые части, зацепившиеся на плацдармах. Было ясно, если они не сбросят их сейчас, то сделать это после переправы наших танков им уже не удастся. Но мотострелки и пехота прочно зацепились на берегу, и переправа продолжалась без перебоев.
Еще до того как были наведены первые мосты, в десять часов тридцать минут к нам на крышу пришло известие: 71-я мехбригада из армии Рыбалко, ведя бои за берлинский пригород Шенефельд, продолжая одновременно с этим наступать на восток, вышла с запада к Басдорфу – населенному пункту, восточная часть которого еще 23 апреля была занята частями 8-й гвардейской армии и 1-й танковой армией 1-го Белорусского фронта.
Так произошло соединение войск 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов в тылу 9-й немецкой армии.
Добавлю, забежав немного вперед, что к вечеру 24-го пехота 61-й гвардейской дивизии армии Лучинского под командованием полковника А. Г. Шацкова, ведя весь день вместе с частями 9-го мехкорпуса генерал-лейтенанта И. П. Сухова бои за Мариендорф, установила уже в районе Буккова прочную локтевую связь с 8-й гвардейской армией Чуйкова. Этим была завершена полная изоляция 9-й армии от берлинской группировки врага.
Около тринадцати часов, когда был наведен понтонный мост и первые танки переправились по нему на другой берег Тельтов-канала, я уехал с наблюдательного пункта Рыбалко.
Части 6-го гвардейского танкового корпуса и 48-й гвардейской стрелковой дивизии весь день вели бои на той стороне канала, буквально штурмуя дом за домом и медленно, но верно продвигаясь в город. К концу дня они прошли по улицам местами два, а местами два с половиной километра.
Еще во время моего присутствия Рыбалко принял решение в связи с удачным форсированием Тельтов-канала на участке 6-го гвардейского танкового корпуса генерал-майора Митрофанова переправить здесь же 7-й и 9-й корпуса. 7-й гвардейский корпус на своем участке тоже частично форсировал канал и захватил небольшой плацдарм в районе Штонцдорфа, но расширять его при яростном сопротивлении противника не было никакого расчета. Проще было переправиться на уже захваченные 6-м корпусом крупные плацдармы.
Переправа шла весь день, вечер и ночь. Ночью 24 апреля войска Рыбалко прорвали внутренний оборонительный обвод противника, прикрывавший центральную часть Берлина с юга, и ворвались в Берлин.
Так выглядел в нашем боевом донесении, отправленном ночью в Ставку, этот один из основных итогов дня.
С наблюдательного пункта Павла Семеновича я прибыл на его основной командный пункт, который размещался теперь в Цоссене, в бывшей ставке главного штаба сухопутных войск германской армии, но, разумеется, не в подземельях. На восточной окраине Цоссена были новенькие коттеджи – квартиры офицеров немецкого генерального штаба, оставшиеся совершенно целыми.
Павел Семенович предоставил мне для отдыха один из этих коттеджей, чтобы я мог, так сказать, прочувствовать все те удобства, которыми пользовались офицеры гитлеровского генерального штаба в те времена, когда им еще не снилось, что мы можем сюда прийти. Но от отдыха пришлось отказаться. Пообедав на скорую руку, я поехал на свой передовой командный пункт, к Пухову, откуда после небольшой остановки решил ехать в штаб фронта.
Необходимо было двинуться в обратный путь пораньше, так как все дороги забиты, а события, происходившие на левом фланге фронта, продолжали меня беспокоить. Интересовало также, что происходит у Лелюшенко.
Пока я находился у Рыбалко, мне один раз удалось переговорить с Лелюшенко по телефону. Он доложил, что подошел к Тельтов-каналу западнее Рыбалко и делает попытки переправиться, но встречает сильное сопротивление.
Я проинформировал командарма 4 о том, что войска Рыбалко успешно преодолевают канал. Будет неплохо, если и он, в свою очередь, рокирует войска: переправится через Тельтов-канал по следам Рыбалко, а затем вернет войска на запад, в свою полосу, уже по северной стороне канала. Лелюшенко не оставил этот намек без внимания и, воспользовавшись добрым советом, этой же ночью так и поступил, избавив себя от многих лишних жертв.
Заехав на свой передовой командный пункт к Пухову и получив там некоторые срочные донесения, я, не теряя времени, двинулся дальше и около семнадцати часов был уже в штабе, где познакомился с обстановкой, сложившейся к этому времени на всем протяжении фронта.
Две бригады танкистов Лелюшенко, наступая на Потсдам, овладели населенным пунктом Новавес, теперь известным как контрольно пропускной пункт в Западный Берлин.
К вечеру Лелюшенко вышел к реке Хавель. Потсдам разделен этой рекой пополам, и Лелюшенко удалось в этот день захватить только его юго-восточную часть, так как все мосты через Хавель были взорваны немцами.
Приходилось готовиться к форсированию. Его 6-й гвардейский мехкорпус, успешно наступая к северу и северо-западу, продвинулся на восемнадцать километров к Бранденбургу и тоже вышел к реке Хавель в другом месте. Одна из его бригад во второй половине дня ворвалась на восточную окраину Бранденбурга.
К этому же времени на левом фланге у Лелюшенко и на правом у Пухова начала складываться новая обстановка, возникновение которой мы предвидели.
Как я уже говорил, 22 апреля Гитлер отдал приказ 12-й армии генерала Венка, снятой с западного фронта, о наступлении на Берлин с запада и юго-запада В эту армию входили уже несколько потрепанные части, и все же масштабы группировки, пытавшейся прорваться к Берлину, были весьма внушительны. 12-я армия включала 41-й и 48-й танковые корпуса, 39-й и 20-й армейские корпуса.
Днем 24 апреля армия Венка предприняла первые танковые атаки на участке Беелитц – Трейенбрицен, стремясь прорвать позиции 5-го гвардейского механизированного корпуса генерала Ермакова и частей 13-й армии, только что перед этим подошедших и своим флангом сомкнувшихся с танкистами.
Танкисты Ермакова, выполняя заранее поставленную перед ними задачу – при всех обстоятельствах прочно обеспечивать с запада левый фланг армии Лелюшенко, – в течение дня отразили несколько ожесточенных атак, предпринятых танками, пехотной дивизией «Теодор Кернер» и 243-й бригадой штурмовых орудий.
Вскоре после начала атак врага на командный пункт генерала Ермакова приехали сам командарм Лелюшенко и командир штурмового авиационного корпуса Рязанов. Оба они со своего наблюдательного пункта – с крыши одного из домов на окраине Трейенбрицена – нацеливали штурмовики на танковые группировки наступавших войск 12-и армии Венка.
Штурмовики Рязанова, имевшие большой опыт борьбы с танками, и на этот раз превосходно показали себя. Парируя удар достаточно сильной и крупной группировки противника, они помогли не только 5-му гвардейскому мехкорпусу и армии Лелюшенко, но и всему нашему фронту.
Когда я возвращался в штаб фронта, то уже имел первые сведения об атаках армии Венка. Добравшись до штаба, я узнал, что дела идут вполне благополучно. 5-й гвардейский мехкорпус организовал систему обороны и, поддержанный артиллерией и штурмовиками, подпертый с фланга подошедшими частями армии Пухова, удачно отбил все атаки немцев.
Армия Венка, которая, по замыслу Гитлера, должна была спасти Берлин, понесла за время первых атак тяжелые потери, но никакого успеха не добилась.
А Гитлер в это время сидел в имперской канцелярии и непрерывно требовал докладов, как наступает армия Венка, буквально бредил Венком и ждал от него спасения.
Только что я упомянул о командире 1-го штурмового авиационного корпуса генерал-лейтенанте Василии Георгиевиче Рязанове. Хочу сказать о нем несколько подробнее.
Человек своеобразной военной судьбы, он был одним из лучших авиационных начальников, с которыми мне приходилось работать в бытность мою командующим фронтом.
Я знал его давно, еще по 17-й Нижегородской дивизии, которой командовал в тридцатые годы. Тогда Рязанов был инструктором политотдела дивизии, весьма образованным и знающим свое дело. В середине тридцатых годов он поступил в Военно-воздушную академию, кончил ее, затем учился на курсах усовершенствования, командовал рядом частей и соединений в авиации. Одно время он возглавлял бригаду, которая, как образцовая авиационная часть, существовала при Воздушной академии имени Жуковского.
Сравнительно поздно начав летать, он летал хорошо.
Так Рязанов за свою жизнь в армии прошел как бы два служебных этапа – сначала был политработником, а потом авиационным командиром.
Во время войны он командовал авиационным корпусом – сперва в составе 2-го Украинского фронта, а потом в составе 1-го. Василий Георгиевич был исключительно добросовестен в выполнении боевых задач, никогда не ссылался ни на метеорологию, ни на какие-либо технические затруднения. Его штурмовики обрушивались на врага и в дурную погоду, всегда и везде справляясь с любыми заданиями.
Мне запомнились и понравились действия Рязанова во время форсирования Днепра на 2-м Украинском фронте. Это было в районе Переволоки, там, где когда-то переправлялся через Днепр бежавший после Полтавской битвы Карл XII. Здесь, спустя двести тридцать лет, переправлялись и мы. Для переправы место было удобное, и все же обстановка сложилась трудная.
7-я гвардейская армия под командованием генерал-полковника Михаила Степановича Шумилова переправилась на ту сторону и зацепилась за берег, но, фигурально выражаясь, голова и туловище у армии были уже на берегу, а ноги оставались в воде.
Гитлеровцы яростно старались столкнуть Шумилова с этого маленького плацдарма. В один из дней положение настолько обострилось, что он позвонил мне и сказал: «Дальше держаться, очевидно, не смогу. Прошу разрешения уйти с плацдарма». Тогда я сам вылетел в этот район на У-2 и добрался до командного пункта Шумилова. Находился он буквально у самой воды, прямо напротив плацдарма.
Здесь же, на наблюдательном пункте, присутствовали два командира авиационных корпусов: штурмового – Рязанов и истребительного – Подгорный.
Неприятельская авиация непрерывно и ожесточенно била и по плацдарму, и по наблюдательному пункту Шумилова, и по переправам, и по тылам. Положение действительно сложилось крайне трудное, хотя Шумилов в обороне был мастер: если зацепился – значит, все, не уйдет. (Кстати, чтобы не получилось одностороннего мнения, Шумилов такой же мастер и в наступлении) Но уже одно то, что он запросил разрешения уйти с плацдарма, свидетельствовало: жали на него очень крепко.
Немецкие самолеты шли волна за волной, притом летали почти безнаказанно. А наши истребители вели себя довольно пассивно, да и было их слишком мало. Я поначалу сказал пару нелестных слов командиру истребительного корпуса, но дело от этого не улучшилось. А если и улучшилось, то в слишком малой степени.
Через некоторое время прилетела большая группа «фокке-вульфов» и начала бесчинствовать над переправой, расстреливая все живое. Как раз в этот момент штурмовики, отбомбившись по немецким танкам, возвращались на свой аэродром. Рязанов находился рядом со мной. Я не выдержал и сказал ему
– Рязанов! Нельзя допустить, чтобы «фокке-вульфы» господствовали над полем боя. Поверните своих штурмовиков. Разгоните их!
И Рязанов, не колеблясь, отдал приказание своим штурмовикам. Этот маневр для врага был полон неожиданности. Штурмовики всей девяткой вступили в бой, сбили не то три, не то четыре «фокке-вульфа», а остальных разогнали.
А через час-другой и Подгорный навел порядок у себя в корпусе, его истребители исправнее, чем раньше, стали прикрывать переправы
Во второй раз я с удовольствием наблюдал действия штурмовиков Рязанова в период Дуклинской операции, когда 38-я армия генерала Москаленко прорывалась через Карпаты, а Рязанов поддерживал наступление пехоты и танков с воздуха. Его штурмовики чуть не ползали по горам, непрерывно висели над полем боя, брали на себя значительную часть трудностей этой горной войны.
Теперь под Трейенбриценом, поддержав корпус Ермакова, Рязанов вновь сделал большое дело: помог воспрепятствовать прорыву 12-й армии Венка, стремившейся навстречу 9-й армии Буссе, тоже пытавшейся к этому времени вырваться из окружения.
Летчики корпуса Рязанова были лучшими штурмовиками, каких я только знал за весь период войны. Сам Рязанов являлся командиром высокой культуры, высокой организованности, добросовестнейшего отношения к выполнению своего воинского долга Он умер после войны еще сравнительно молодым человеком, и я тяжело переживал эту утрату…
Пока штурмовики Рязанова вместе с танкистами Ермакова под руководством самого командарма 4-й гвардейской танковой Лелюшенко отбивали атаки армии Венка в районе Трейенбрицена, правый фланг армии Лелюшенко завершил маневр на окружение берлинской группировки противника. К вечеру расстояние, отделявшее западнее Берлина войска Лелюшенко от войск 1-го Белорусского фронта, не превышало десяти километров.
В это время на внутреннем кольце нашего окружения, замыкавшем 9-ю армию Буссе, войска Гордова вели бои примерно на прежних рубежах, но при этом уже почувствовали, как на некоторых направлениях гитлеровцы начинают искать слабое место для прорыва. Такое же давление стали испытывать на себе и примыкавшие к войскам Гордова дивизии 28-й армии Лучинского.
На центральном участке фронта 13-я армия Пухова, частью сил поддерживая танкистов, отражавших атаки армии Венка, двумя корпусами наступала вдоль берега Эльбы на запад. К концу дня войска Пухова, продвинувшись на десять километров, вышли на окраины Виттенберга. Пухов доложил мне об этом по телефону и в несколько более торжественном тоне, чем обычно, сказал что-то о красоте города Виттенберга и о замечательном Виттенбергском монастыре.
Признаюсь, я был так занят круговоротом фронтовых дел, что не сразу вспомнил, чем знаменит Виттенберг. До моего сознания это дошло с некоторым запозданием, когда Николай Павлович Пухов, объясняя причины своего эмоционального тона, напомнил: в Виттенберге, куда ворвались его части, похоронен Мартин Лютер.
На Эльбе, на восьмидесятикилометровом фронте, остался только один 34-й гвардейский стрелковый корпус генерала Бакланова, а части 5-й гвардейской армии Жадова уже приступили к действиям против герлицкой группировки.
Кавалерийский корпус Баранова вышел на Эльбу и форсировал ее, обойдя с северо-запада город Мейссен.
Наша авиация сделала за день две тысячи самолетовылетов. В воздухе было замечено двести десять вражеских самолетов, из них двенадцать сбито.
Из важных событий этого дня стоит отметить крупное перебазирование советской авиации. До сих пор она стояла восточнее Нейсе. Чтобы оперативнее поддерживать действия войск, она передислоцировалась теперь на запад. Перебазировались главным образом истребители и штурмовики. Бомбардировщики оставались еще на прежних местах; со своим большим радиусом действия они могли работать и со старых аэродромов.
К вечеру в штаб фронта поступили сведения о том, что герлицкая группировка противника в основном остановлена.
В двенадцать часов ночи позвонил командарм 6 Глуздовский и, как обычно, стал нажимать на меня, добиваясь разрешения вести более активные действия против Бреслау. И я ему опять отказал.
По численности его армия была меньше, чем окруженная в Бреслау вражеская группировка, но Глуздовский имел значительное превосходство в артиллерии, и в его распоряжении находилось некоторое количество танков для маневров в случае попыток немцев прорваться из окружения. Действия армии не сводились только к патрульной службе; она постоянно тревожила противника, била по нему артогнем, вообще делала его жизнь в окружении трудной.
Но конец войны был уже не за горами, и я считал, что предпринимать штурм Бреслау нет никакой необходимости. Раз нам не удалось с ходу, в первые дни, взять этот город-крепость, дальнейшие постоянные атаки были уже излишни. Надо было держать город под прицелом и время от времени напоминать немцам ультиматумами, что положение их безнадежно и выхода у них нет.
Бреслау к этому времени мало беспокоил меня. Гораздо большую тревогу вызывала окруженная юго-восточнее Берлина 9-я армия Буссе. Сейчас, когда все пространство между ней и Берлином заполнили наши войска и попытки ее прорыва на Берлин были уже немыслимы, у меня все тверже складывалось убеждение, что, судя по всем данным, она будет искать себе выхода на юго-запад, через наш 1-й Украинский фронт. И мы должны были оказаться подготовленными к этому.
Если брать весь этот интересный, утомительный день в целом, то главное в нем – это начало боев непосредственно за Берлин. В этот день, условно говоря, закончился первый этап Берлинского сражения – прорыв его обороны и окружение берлинской группировки двойным кольцом наших войск. Начинался последний, завершающий этап битвы, связанный с овладением Берлином и полным и окончательным поражением гитлеровской Германии.
В ходе операции войск 1-го Украинского фронта это был день, переломный на всех направлениях. Утомительный и хороший день. Такой, за успех которого, закончив наконец все дела и глядя на ночь, не грех бы и выпить чарку. Однако ни на что постороннее, даже на чарку перед сном, времени не оставалось. Да и мое тогдашнее состояние здоровья этого не позволяло.
Прежде чем перейти к событиям, развернувшимся на следующий день, 25 апреля, хочу немножко отвлечься в прошлое. Вспоминая генерала Рязанова, начавшего свой путь политработником, потом ставшего летчиком и крупным авиационным командиром, я сказал, что это путь своеобразный, хотя в нашей армии и не столь уж редкий. Говоря так, я в какой-то мере имел в виду и себя. Начав военную службу еще в царской армии солдатом-артиллеристом, я, прежде чем пройти свой путь от командира полка до командующего фронтом, был в годы гражданской войны комиссаром бригады, затем комиссаром 2-й Верхне-Удинской дивизии в Забайкалье, а впоследствии комиссаром 17-го Приморского корпуса на Дальнем Востоке. Так что и у меня несколько лет были целиком отданы комиссарской работе.
Но сейчас я заговорил об этом для того, чтобы вспомнить об одном интересном и даже замечательном человеке, с которым меня свела в те годы судьба по дороге на X съезд партии. Я имею в виду комиссара одной из дальневосточных партизанских бригад Александра Булыгу, который впоследствии стал известен всей стране как писатель Александр Александрович Фадеев.
Тогда мы оба, и он, и я, были избраны от армейских партийных организаций Дальнего Востока на X съезд партии и в течение почти целого месяца ехали вместе от Читы до Москвы в одном купе, ели из одного котелка. Оба мы были молоды: мне шел двадцать четвертый, ему – двадцатый; симпатизировали друг другу, испытывали взаимное доверие. Он нравился мне своим открытым, прямым характером, дружеской простотой, располагавшей к близким и простым товарищеским отношениям. Эта дружба, завязавшаяся во время долгого пути через Сибирь, окрепла на самом съезде.
После сообщения Ленина о тяжелом положении в Кронштадте и призыва направить часть делегатов съезда для усиления наших частей, приступающих к ликвидации кронштадтского мятежа, и Фадеев и я, не сговариваясь, подали записки в президиум о том, что готовы добровольно ехать в Кронштадт.
Уже не помню сейчас, поехал ли еще кто-нибудь из нашей дальневосточной делегации, во всяком случае, под Кронштадтом я встречался только с Фадеевым.
Во время съезда мы жили вместе в Третьем Доме Советов. Наши конки стояли рядом. Записавшись, мы поехали в Петроград в одном поезде. Между прочим, это был поезд Михаила Васильевича Фрунзе.
Там, в Петрограде, делегатов съезда распределили на два направления, часть на ораниенбаумское, а часть на сестрорецкое. И снова мы с Фадеевым оказались вместе – оба попали на сестрорецкое направление. И там нас направили в одну группу, готовившую наступление на номерные форты Кронштадта. Лишь в этой группе мы оказались уже в разных подразделениях. Фадеев попал в пехоту, а я, как бывший артиллерист, – в артиллерию.
Положение было сложное, разговоры и настроения самые разные, некоторые курсанты отказывались наступать, а артиллеристы – стрелять. Правда, борьба с крупнокалиберной крепостной артиллерией и с восставшими линейными кораблями «Петропавловск» и «Севастополь», вооруженными двенадцатидюймовыми орудиями, была трудной. Прямого эффекта огонь нашей полевой артиллерии дать, конечно, не мог, но косвенный эффект был тоже важным делом. Наступавшая по льду пехота должна была чувствовать, что у нее есть поддержка. И вся наличная полевая артиллерия была привлечена для штурма мятежной крепости, главным образом для сопровождения огнем войск, пока они двигались по льду Финского залива
Наблюдательный пункт нашей батареи располагался на косе Лисий Нос. Где-то около этого Лисьего Носа мы и расстались тогда с Фадеевым, который ушел в пехоту политбойцом. А я остался, тоже политбойцом, в этой батарее.
Наступление оказалось очень тяжелым. Снег, лежавший поверх льда, растаял. Но под водой лед был еще крепким. Мы начали наступление в темноте и в тумане, одетые в белые халаты. И все-таки восставшие обнаружили наступавшую в цепях пехоту и открыли по ней заградительный огонь с фортов и с кораблей. Канонада буквально глушила нас мощью бризантных двенадцатидюймовых снарядов. Это и на берегу не слишком приятно, когда хлопнет такая дура, в чьей воронке можно разместить целый двухэтажный дом, а на льду еще чувствительнее.
Но самое трагичное заключалось не в том, что рвались тяжелые снаряды, а в том, что каждый снаряд, независимо от того, наносил или не наносил он поражение, падая на лед, образовывал огромную воронку, которую почти сейчас же затягивало битым мелким льдом, и она переставала быть различимой. В полутьме, при поспешных перебежках под огнем, наши бойцы то и дело попадали в эти воронки и тут же шли на дно.
Так нам с Фадеевым пришлось стать участниками небывалого в истории войн события, когда первоклассная морская крепость, дополнительно обороняемая линейными судами, была взята штурмом сухопутными войсками.
Это было нелегко. Но революционный энтузиазм был настолько велик, что все, буквально все, начиная от руководившего операцией Тухачевского и лично участвовавших в боях Ворошилова и Дыбенко до рядовых бойцов, в том числе и нас, политбойцов, делегатов съезда, горели одним желанием: поскорее покончить с мятежным Кронштадтом, ликвидировать этот мятеж, крайне неприятный и тревожный в тот исторический момент для всей Страны Советов.
В бою я Фадеева не видел. Каждый был увлечен своим делом, и пока мы до конца не выполнили задачу, пока не очистили Кронштадт, ни я, ни остальные не в состоянии были думать ни о чем другом.
После взятия Кронштадта, вернувшись на берег и попав на командный пункт дивизиона, я узнал: делегатам X съезда приказано возвратиться в Петроград. Наша миссия закончилась.
По дороге в Москву я много думал о только что пережитом, и мне казалось: коль мятеж подавлен, то и война уже закончена. Правда, там, на Дальнем Востоке, еще оставались японцы и белогвардейцы, но возвращаться в Приморье мне уже не хотелось: я полагал, что отвоевал свое и вправе проситься на гражданскую мирную работу.
Именно это я и сказал в ЦК. Но со мной не согласились. «Нет, дорогой товарищ, направляйтесь в распоряжение ПУРа, а ПУР определит, куда и кем вам ехать».
ПУР определил это, и я так и остался на всю жизнь в армии.
Вернувшись из ЦК в Третий Дом Советов, я увидел, что делегаты-кронштадтцы еще никуда не уехали. Съезд к этому времени закончил работу, но шел разговор о том, что вот-вот должно состояться для делегатов съезда, уезжавших в Кронштадт, специальное выступление Ленина. Возможности послушать Ленина мы ждали с воодушевлением и даже, сознаюсь, рассматривали это как заслуженную награду за наше пребывание под Кронштадтом.
И действительно, вскоре в Свердловском зале Ленин сделал нам сообщение о замене продразверстки продналогом, по существу повторив тот основной доклад, который делал на съезде.
В переполненном зале было немало раненых с повязками.
Ильич обращался к нам, а мы слушали его и были вдвойне довольны: и тем, что выполнили в Кронштадте свою задачу, и тем, что сидим здесь живые и здоровые и слушаем Ленина.
Мы чувствовали, что впереди упорная борьба для проведения той линии, которая содержалась в докладе Ленина, и что в особенности решительно придется бороться с троцкистами. Дискуссия с ними развернулась еще до съезда.
После выступления Ленина кто-то из нас предложил сфотографироваться. Владимир Ильич охотно согласился, мы вышли из здания правительства вниз, на улицу, и тут же сфотографировались.
Меня снова (все-таки) послали на Дальний Восток; я вернулся в дивизию, воевал там, пока не покончили со всей белогвардейщиной, и лишь в двадцать третьем году вместе с 17-м Приморским корпусом попал с Дальнего Востока на Украину.
Примерно в это время или, может быть, чуть позднее я прочитал в каком-то журнале первую напечатанную вещь Фадеева. Но только после «Разгрома» я узнал, что неизвестный мне до этого писатель – тот самый Булыга, которого я хорошо знал.
«Разгром» на меня, как на человека, знавшего характер Гражданской войны на Дальнем Востоке, произвел своей правдивостью сильное впечатление, напомнил многих людей, с которыми я встречался.
Потом, когда я учился в Академии Фрунзе, мне пришлось выступить с целым докладом по «Разгрому». Надо сказать, сделал я его с большим внутренним волнением и помимо разговора о книге позволил себе некоторые личные воспоминания об авторе как о комиссаре бригады и делегате X съезда.
За двадцатилетие между Гражданской и Отечественной войнами я встретил Фадеева только один раз – на одном из съездов партии, и то мельком, не помню уж, почему так получилось.
И вот – Великая Отечественная война. Я командую 19-й армией. Развертываются бои под Смоленском и на ярцевском направлении. В это время ко мне приехали три писателя – Александр Фадеев, Михаил Шолохов и Евгений Петров.
Наша встреча в эти очень тяжелые дни была, как я считаю, интересной. Для писателей она явилась полезной тем, что они увидели войну, а для меня тем, что я почувствовал: страна правильно понимает, как нелегко нам приходится, и вот лучшие ее писатели приходят к нам, солдатам, идут на передовую, в боевые порядки. Не скрою, в те дни это было для нас большой моральной поддержкой. Кроме всего прочего, это лишний раз подтверждало, что передовая советская интеллигенция готова до конца разделить участь своего народа и что она верит в окончательную победу.
Уезжая, все трое обещали записать о своих встречах с воинами 19-й армии. Правда, это обещание выполнил впоследствии только Евгений Петров, напечатавший в «Огоньке» очень теплую, хорошую корреспонденцию.
Второй раз во время войны я встретился с Фадеевым зимой 1942 года, когда командовал Калининским фронтом. Калинин был уже взят. Александр Александрович приехал ко мне на фронт в ходе дальнейшей наступательной операции.
Мне приходилось встречаться с Фадеевым и после войны, но сейчас я сознательно ограничиваюсь только теми воспоминаниями о нем, которые связаны с двумя войнами: гражданской и Отечественной.
25 апреля
Армия Рыбалко и 128-й стрелковый корпус (командир генерал-майор П.Ф. Батицкий) 28-й армии Лучинского в течение всего дня вели ожесточенные бои в южной части Берлина. На долю танкистов выпала необычная для них задача – штурмовать укрепленный город, брать дом за домом, улицу за улицей.
Танкисты Рыбалко уже много раз овладевали крупными городами, причем почти всегда делали это методом маневра, обхода, вынуждая противника к отступлению или бегству. А здесь пришлось брать пядь за пядью, да еще в условиях, когда немцы были обильно вооружены таким опасным для танков оружием, как фаустпатроны.
Напор танкистов увенчался успехом: к вечеру этого дня они продвинулись на три-четыре километра в глубь Берлина, очистив от немецко-фашистских войск районы Целендорфа и Лихтерфельде, и завязали бои за Штеблиц.
Жестокая борьба, в которой один штурм сменялся другим, потребовала от нас создания специальной боевой организации – штурмовых отрядов. В каждый такой отряд во время боев за Берлин входило от взвода до роты пехоты, три-четыре танка, две-три самоходки, две-три установки тяжелой реактивной артиллерии, группа саперов с мощными подрывными средствами (а они, надо сказать, играли во время боев в Берлине особенно большую роль) и несколько орудий артиллерии сопровождения для работы прямой наводкой – 85– и 122-миллиметровые пушки, а также 152– и 203-миллиметровые пушки-гаубицы.
Чем дальше, тем все крепче и органичнее соединяли мы танкистов с пехотой. Танк в условиях городских боев поставлен в трудное положение. У него ограниченная видимость, особенно на узких улицах, в густонаселенных кварталах. А пехота видит шире, и во многих случаях она выручала танкистов. При всем мужестве танкисты сами по себе не в состоянии были добиться решительного успеха в уличных боях.
Пока Рыбалко дрался в Берлине, армия Лелюшенко продолжала вести бои за переправы через Хавель юго-восточнее Потсдама. 6-й гвардейский мехкорпус Лелюшенко форсировал Хавель и в двенадцать часов дня соединился с частями 328-й дивизии 47-й армии генерала Перхоровича. Теперь уже и западнее Берлина войска 1-го Украинского и 1-го Белорусского фронтов вошли в непосредственную связь, плотно замкнув кольцо окружения. Соединившись, 6-й мехкорпус Лелюшенко вместе с 47-й армией Перхоровича продолжал наступление на Потсдам.
На крайнем правом фланге фронта армия Гордова вела ожесточенные бон против франкфуртско-губенской группировки.
Положение 9-й армии немцев, тесно зажатой теперь между двумя фронтами – 1-м Белорусским, наступавшим на нее с востока и с севера, и 1-м Украинским, стоявшим на ее пути с юга и юго-запада – становилось все более катастрофическим. Однако она еще сохраняла боеспособность: 25 апреля произвела перегруппировку и продолжала прощупывать места, надеясь все еще осуществить прорыв и пойти на соединение с армией Венка.
На западе армия Пухова и 5-й мехкорпус армии Лелюшенко на прежних рубежах продолжали вести бои с войсками армии Венка. Здесь на довольно широком фронте Венк развернул несколько пехотных дивизий, поддержанных танками.
Думаю, что ни командующий 9-й армией немцев, ни командующий их 12-й армией, ни командующий группой армий «Висла» не могли не видеть реального положения, заведомо делавшего несбыточными те планы, которые они так или иначе пытались выполнить.
В своих послевоенных сочинениях бывшие гитлеровские генералы, участвовавшие в этой операции, в том числе генерал Типпельскирх, все неразумные распоряжения того периода валят главным образом на Гитлера, а отчасти на Кейтеля и Йодля.
В значительной мере это верно. В самом деле, Кейтель, приняв на первых порах участие в организации наступления армии Венка, успел дезинформировать, как говорится, обе стороны. Перед Венком он не раскрыл полностью того трагического положения, в котором уже оказались и окруженная 9-я, и полуокруженная севернее Берлина 3-я армия гитлеровцев, вселяя в него, таким образом, напрасные надежды. А докладывая Гитлеру, заведомо преувеличил реальные возможности армии Венка.
В результате Гитлер продолжал верить в исполнимость своих планов – в то, что соединенные усилия 9, 12 и 3-й армий еще могут спасти его вместе с Берлином. Возможно, именно с этими надеждами и было связано его решение оставаться в Берлине. И, надо сказать, какие бы фантастические предпосылки у этого решения ни были, в нем имелась какая-то логика. По-прежнему, повторяю, у немцев теплились надежды на то, что в последний момент им удастся столкнуть нас с нашими союзниками.
Новые попытки армии Венка в районе Беелитц – Трейенбрицен не увенчались успехом и 25 апреля. Атаки были яростные, но отражали мы их весьма успешно, неся при этом минимальные потери.
Генерал Рязанов, поддерживая в этот день 5-й гвардейский мехкорпус Ермакова, особенно удачно использовал своих штурмовиков. Они действовали волна за волной, как правило, на малых высотах, забрасывая наступающие немецкие танки мелкими противотанковыми бомбами. Теперь вражеские танковые части испытали то, что когда-то, в сорок первом и в сорок втором, испытывали наши танкисты, когда им не давала житья немецко-фашистская авиация.
Похоже было на то, что для Венка этот день стал днем психологического перелома. Он продолжал выполнять полученное приказание, но по его действиям чувствовалось, что крупной реальной цели за всем этим уже не стоит: наступали просто для отвода глаз.
Все попытки противника деблокировать Берлин, все его усилия разрезать 1-й Украинский фронт пополам и отсечь его ударную группировку от остальных войск к 25 апреля явно потерпели крах. Ни Гитлера, ни остатки его войск, гнездившихся под развалинами Берлина, ничто уже не могло вывести из западни, в которой они очутились.
На путях отступления гитлеровской армии столбы и деревья увешаны были трупами солдат, казненных якобы за трусость в бою, за самовольный отход с позиций. Я употребил слово «якобы» потому, что, по моим впечатлениям, немецкие солдаты дрались в этой обстановке упорно. Не Гитлер или Кейтель и Йодль, а именно они оставались в эти дни почти единственной реальной силой, оттягивающей на считанные дни и часы наступление неизбежного исхода.
Вешая своих солдат, фашистская верхушка стремилась хоть как-нибудь отдалить собственный конец. Я говорю в самом прямом смысле – о физической смерти. Потому что моральная ее смерть уже давно наступила.
Что же сказать обо всем этом? Только то, что это было достаточно подло и достаточно безрассудно.
Непосредственно в самом Берлине оказалась окруженной довольно большая группировка немецко-фашистских войск численностью не менее двухсот тысяч человек. Она состояла из остатков шести дивизий 9-й армии, одной охранной бригады СС, многочисленных полицейских подразделений, десяти артиллерийских дивизионов, бригады штурмовых орудий, трех танковых истребительных бригад, шести противотанковых дивизионов, одной зенитной дивизии, остатков еще двух зенитных дивизий и нескольких десятков батальонов фольксштурма. К тому же группировка каждый день боев в большей или меньшей мере пополнялась за счет населения.
Все население Берлина, которое можно было поднять на борьбу против наших наступающих войск, было поднято. В оружии оно недостатка не испытывало. Кроме того, гражданское население использовалось на оборонительных работах, а также в качестве подносчиков боеприпасов, санитаров и даже разведчиков.
Говоря о людях, сражавшихся с нами на улицах Берлина в гражданской одежде, следует отметить явление, характерное для самых последних дней войны и периода капитуляции: часть солдат и офицеров немецко-фашистской армии, стремясь избежать плена, переодевалась в гражданское и смешивалась с местным населением.
А в общем – в этом случае я опираюсь на данные органов разведки 1-го Белорусского фронта – цифра участников обороны Берлина в двести тысяч человек, думаю, но совсем точна. Вероятнее всего, она не выше, а ниже действительной.
25 апреля в Берлине шли ожесточенные бои. К исходу дня армия Чуйкова уже сражалась в юго-восточных кварталах центральной части Берлина, а в районе Мариендорфа соединилась своим левым флангом с армией Рыбалко. Рыбалко, усиленный тремя дивизиями армии Лучинского, очистил от противника юго-западные пригороды Берлина и теперь вел бои за пригород Шмаргендорф, наступая навстречу 2-й гвардейской танковой армии генерала Богданова. Лелюшенко продолжал воевать за Потсдам и Бранденбург.
Коротко хочу сказать о сложностях, которые возникли – и, добавлю, не могли не возникнуть – на этом этапе Берлинской операции в нашем взаимодействии с 1-м Белорусским фронтом. Чем дальше продвигались войска обоих фронтов к центру Берлина, тем больше возникало трудностей, особенно в применении и нацеливании авиации.
Во время уличной борьбы в городе вообще очень сложно ориентировать точные удары авиации именно по тем объектам, которые в данный момент должны подвергнуться атаке. Все в развалинах, все окутано пламенем, дымом, пылью. Сверху вообще трудно разобрать, где что.
По докладам Рыбалко я понял, что были отдельные случаи, когда он нес потери от ударов нашей авиации. Нелегко оказалось отличить, авиация какого именно фронта бьет по своим в сутолоке уличных боев.
А если на фронте вследствие тех или иных оплошностей вдруг ударяют по своим, да еще наносят потери – это всегда воспринимается крайне остро и драматически. Особенно остро это воспринималось во время боев за Берлин, тем более что донесения такого рода в течение всего дня 25 апреля шли одно за другим, и, очевидно, не только ко мне, но и к Жукову.
Командующие обоих фронтов обратились в Ставку Верховного Главнокомандования с тем, чтобы внести ясность в вопросы, связанные с дальнейшей организацией взаимодействия войск, воюющих в Берлине, и исключить никому не нужные споры.
В результате директивой Ставки была установлена новая разграничительная линия, проходившая через Миттенвальде, Мариендорф, Темпельхоф, Потсдамский вокзал. Все эти пункты, как выражаются в военных документах, – включительно для 1-го Украинского фронта.
Это было вечером. К моменту установления разграничительной линии целый корпус Рыбалко и корпус Батицкого оказались далеко за ее пределами, в полосе, которая теперь стала полосой 1-го Белорусского фронта. Предстояло вывести их из центра Берлина за разграничительную линию. Но легко сказать, а каково сделать. Каждый, кто воевал, поймет, как психологически трудно было Павлу Семеновичу выводить своих танкистов за установленную линию.
И в самом деле: они первыми вошли в прорыв, первыми повернули к Берлину, захватили Цоссен, форсировали Тельтов-канал, с окраин Берлина после жесточайших и кровопролитных боев прорвались к его центру и вдруг в разгаре последней битвы получили приказ сдать свой участок соседу. Легко ли пережить это?
Конечно, приказ есть приказ, и его, разумеется, необходимо безоговорочно выполнить. Он и был выполнен, но далось это нелегко.
Как мы видим, день 25 апреля был полон крупных событий. Но самое крупное из них произошло не в Берлине, а на Эльбе, в 5-й гвардейской армии генерала Жадова, где 34-й гвардейский корпус генерала Бакланова встретился с американскими войсками. Именно здесь, в центре Германии, гитлеровская армия оказалась окончательно рассеченной пополам.
В Берлине, около Берлина и севернее его остались части 9-й, 12-й, 3-й танковой армий, а на юге – вся группа армий «Центр», находившаяся под командованием генерал-фельдмаршала Шернера.
Само соединение произошло в спокойной обстановке, без боев с противником; оно явилось результатом многолетней борьбы, ряда операций и сражений, которые приближали встречу на Эльбе. И наконец встреча состоялась.
Приведу короткую выписку из донесения, которое мы послали в Ставку:
«25 апреля сего года в 13.30 в полосе 5-й гвардейской армии, в районе Стрела, на реке Эльба, части 58-й гвардейской дивизии встретились с разведгруппой 69-й пехотной дивизии 5-го армейского корпуса 1-й американской армии.
Того же числа в районе Торгау на реке Эльба головным батальоном 173-го гвардейского стрелкового полка той же 58-й гвардейской дивизии встретились с другой разведывательной группой 69-й пехотной дивизии 5-го американского корпуса 1-й американской армии».
Мне давно уже хотелось хотя бы коротко сказать о командующем 5-й гвардейской армией Алексее Семеновиче Жадове. Но видимо, уместнее всего это сделать теперь, когда, правда, еще не закончив своего боевого пути (ей предстояло идти на Прагу), его армия вышла на Эльбу и первой встретилась с американцами.
Впервые я встретил Алексея Семеновича Жадова в звании генерал-лейтенанта и в должности командующего 5-й гвардейской армией, когда в июне сорок третьего года принимал войска Степного фронта. До этого его армия в составе Донского фронта воевала под Сталинградом и, в частности, на заключительном этапе боев пленила основную массу так называемой северной сталинградской группировки немцев во главе с ее командующим генерал-полковником Штреккером. Оттуда армия и прибыла к нам и, как весь Степной фронт, находясь в резерве, занималась боевой подготовкой.
Уже при первой встрече – во время поездки по участкам подготовленной армией обороны – Жадов произвел на меня положительное впечатление ясностью, определенностью и твердостью своих суждений.
Бывает так, что проникаешься к человеку уважением и доверием с первой же встречи и сохраняешь эти чувства потом навсегда. Так было и в моих отношениях с Жадовым. Доверие к нему ни разу не было у меня поколеблено в течение всей войны, которую мы вместе прошли, – сначала на Степном, потом на 2-м Украинском и, наконец, на 1-м Украинском фронтах. Сохранил я к нему это доверие и уважение и после войны, когда я был главнокомандующим Сухопутными войсками и имел возможность оценить его в роли своего первого заместителя.
В период битвы на Курской дуге Жадов лично, как командарм, и вся его армия в целом показали примерную стойкость. Отражение 5-й гвардейской армией Жадова и 5-й танковой армией Ротмистрова немецкого удара под Прохоровной, несомненно, было решающим событием во всей обстановке, сложившейся на южном фасе Курской битвы. Вскоре 5-я гвардейская вышла к Днепру и, форсировав его в районе Кременчуга, захватила плацдарм на том берегу.
В декабре сорок третьего года А.С. Жадов со своей армией участвовал в проведении Кировоградской операции. Операция была локальная, рассчитанная на то, чтобы ликвидировать обращенный в нашу сторону немецкий выступ и создать более выгодные условия для проведения последующей Корсунь-Шевченковской операции. Но эту локальную операцию пришлось проводить в тяжелых условиях, зимой, в декабре, столкнувшись при этом с очень сильной немецкой обороной, густо насыщенной танковыми войсками 5-я армия Жадова выполнила главную задачу по прорыву обороны и освобождению Кировограда. Войска армии проявили большую стойкость и воинское умение. Им в значительной степени мы были обязаны общим успехом.
Когда в сорок четвертом году я был назначен командовать 1-м Украинским фронтом и при планировании крупной Львовско-Сандомирской операции фронту понадобились большие резервы, я обратился в Ставку с просьбой передать нам и армию Жадова (находившуюся к тому времени в резерве 2-го Украинского фронта на отдыхе и восстановлении). Ставка согласилась. После этого мы прошли с Алексеем Семеновичем весь последующий боевой путь до самого конца войны.
В дни Львовско-Сандомирской операции я долго удерживался от всяческих соблазнов ввести 5-ю гвардейскую из резерва для выполнения таких задач, которые, по зрелому обсуждению, можно было выполнить и без ее участия. И, выдержав характер, ввел ее в дело только тогда, когда подошел действительно решающий момент сражения: на Висле разгорелась ожесточеннейшая борьба за сандомирский плацдарм.
Немцы стянули туда очень большое количество пехоты и танковых войск и упорно нажимали на нас. Положение было очень сложным, особенно на левом фланге.
Тут-то и сказала свое слово 5-я гвардейская под командованием Жадова. Она внесла резкий перелом в характер боев: с ходу смяла всю вражескую группировку, находившуюся перед нами на восточном берегу Вислы, расчистила путь к переправам и обеспечила их. Потом, переправившись сама на сандомирский плацдарм, заняла там оборону на левом фланге.
Гитлеровцы трижды предпринимали массированные атаки нескольких танковых дивизий, 5-я гвардейская отбила их, показав под руководством своего командарма исключительную стойкость, тем более заслуживающую похвалы, что в числе танков противника кроме «фердинандов», «тигров» и «пантер» были впервые введены в бой «королевские тигры».
Алексей Семенович Жадов всегда глубоко продумывал все свои решения, отлично знал обстановку. То, что он решал, – решал обстоятельно и фундаментально. Причем эта фундаментальность не мешала его мобильности и оперативности, а, напротив, удачно сочеталась с ними.
В трудный послевоенный период, когда мы осуществляли мероприятия по перестройке армии, внимательно исследуя и обобщая опыт войны и закрепляя его в уставах и наставлениях, Жадов был незаменимым работником. Его знание сухопутных войск – я могу это смело утверждать – так глубоко и обстоятельно, как ни у кого другого.
Рассказывая о завершающих операциях Великой Отечественной войны, я с глубоким удовлетворением вспоминаю среди своих ближайших соратников Алексея Семеновича Жадова – талантливого командарма, подлинного труженика войны и настоящего мастера обучения и воспитания войск в мирное время.
26 апреля
Бои в самом Берлине продолжались днем и ночью, и я хочу здесь, не привязывая, так сказать, эти наблюдения к определенному дню, остановиться на характере обороны Берлина.
Мне приходилось встречаться с суждениями о том, что бои в Берлине можно было, дескать, вести с меньшей яростью, ожесточением и поспешностью, а тем самым с меньшими потерями.
В этих рассуждениях есть внешняя логика, но они игнорируют самое главное – реальную обстановку, реальное напряжение боев и реальное состояние духа людей. А у людей было страстное, нетерпеливое желание поскорее покончить с войной,
И тем, кто хочет судить об оправданности или неоправданности тех или иных жертв, о том, можно или нельзя было взять Берлин на день или на два позже, следует помнить об этом. Иначе в обстановке берлинских боев ровно ничего нельзя понять.
Как известно, с 24 апреля обороной Берлина командовал генерал артиллерии Вейдлинг, в прошлом командир 56-го танкового корпуса. Имперским комиссаром обороны Берлина был Геббельс, а общее руководство обороной осуществлял лично Гитлер – вместе с Геббельсом, Борманом и последним начальником своего генерального штаба Кребсом.
Геббельс возглавлял органы гражданской власти и был ответственным за подготовку к обороне гражданского населения города. Что касается Вейдлинга, то при вступлении в должность командующего обороной Берлина он получил от Гитлера достаточно категорический приказ: оборонять столицу до последнего человека.
Гитлеровцы готовили Берлин к прочной и жесткой обороне, рассчитанной на длительное время и построенной на системе сильного огня, опорных пунктов, узлов сопротивления. Чем ближе к центру города, тем оборона становилась плотнее. Массивные каменные постройки с большой толщиной стен приспосабливались к осадному положению. Окна и двери многих зданий заделывались; в них оставлялись лишь амбразуры для ведения огня.
Несколько укрепленных таким образом зданий образовывали узел сопротивления. Фланги прикрывались прочными баррикадами толщиною до четырех метров. Баррикады являлись одновременно мощными противотанковыми препятствиями. Для их сооружения использовались и дерево, и земля, и цемент, и железо. Особенно укреплялись угловые здания, позволявшие вести фланговый и косоприцельный огонь. Все это с точки зрения организации обороны было достаточно продумано. К тому же узлы обороны немцы насытили большим количеством фаустпатронов, которые в обстановке уличных боев оказались грозным противотанковым оружием.
В системе обороны врага немаловажное значение имели подземные сооружения, которых в городе насчитывалось больше чем достаточно. Бомбоубежища, тоннели метро, подземные коллекторы, водосточные канавы – вообще все виды подземных коммуникаций использовались и для маневра войск, позволяя перебрасывать группы под землей с одного места на другое, и для доставки боеприпасов на передовую.
Пользуясь подземными сооружениями, противник причинял нам чрезвычайно много неприятностей. Случалось, наши войска возьмут тот или другой узел сопротивления, и, казалось бы, все здесь кончено; а неприятель по подземным ходам выбрасывает в наши тылы свои разведывательные группы и отдельных диверсантов и снайперов. Такие группы автоматчиков, снайперов, гранатометчиков и фаустников, появлявшиеся через подземные коммуникации, вели огонь по автомашинам, танкам, орудийным расчетам, следовавшим по уже захваченным улицам, рвали линии связи и создавали напряженную обстановку позади нашего переднего края.
Бои в Берлине потребовали большого искусства от начальников, непосредственно организовывавших бой на своем участке. Прежде всего от командиров полков и батальонов: нашими штурмовыми группами чаще всего руководили именно они.
Продвижение советских войск затруднялось еще рядом обстоятельств. В Берлине, особенно в центральной его части, было много специальных железобетонных убежищ. Самые крупные из них представляли собой надземные железобетонные бункера, в которых мог помещаться крупный гарнизон от трехсот до тысячи солдат.
Отдельные бункера имели по шесть этажей, высота их доходила до тридцати шести метров, толщина покрытий колебалась от полутора до трех с половиной метров, а толщина стен, один-два с половиной метра, была практически недоступна для современных полевых систем артиллерии. На площадках бункеров обычно находилось несколько зенитных орудий, работавших одновременно и против авиации, и против танков, и против пехоты.
Эти бункера являлись своеобразными крепостями, вписанными в систему обороны внутри города, и насчитывалось их по всему Берлину около четырехсот. В городе было также настроено много железобетонных колпаков полевого типа, где могли сидеть пулеметчики. Наши солдаты, ворвавшись на площадь или территорию того или иного завода, фабрики, сплошь и рядом сталкивались с огнем, который немцы вели из таких железобетонных колпаков. Берлин имел также много зенитной артиллерии; и в период уличных боев она сыграла особенно большую роль в противотанковой обороне. Если не считать фаустпатронов, то большинство потерь в танках и самоходках мы понесли в Берлине именно от зениток врага.
Во время Берлинской операции гитлеровцам удалось уничтожить и подбить восемьсот с лишним наших танков и самоходок. Причем основная часть этих потерь приходится на бои в самом городе.
Стремясь уменьшить потери от фаустпатронов, мы в ходе боев ввели простое, но очень эффективное средство – создали вокруг танков так называемую экранировку навешивали поверх брони листы жести или листового железа Фаустпатроны, попадая в танк, сначала пробивали это первое незначительное препятствие, но за этим препятствием была пустота, и патрон, натыкаясь на броню танка и уже потеряв свою реактивную силу, чаще всего рикошетировал, не нанося ущерба.
Почему эту экранировку применили так поздно? Видимо, потому, что практически не сталкивались с таким широким применением фаустпатронов в уличных боях, а в полевых условиях не особенно с ними считались.
Особенно обильно были снабжены фаустпатронами батальоны фольксштурма, в которых преобладали пожилые люди и подростки
Фаустпатрон – одно из тех средств, какие могут создать у физически не подготовленных и не обученных войне людей чувство психологической уверенности в том, что, лишь вчера став солдатами, они сегодня могут реально что-то сделать
И надо сказать, эти фаустники, как правило, дрались до конца и на этом последнем этапе проявляли значительно большую стойкость, чем видавшие виды, но надломленные поражениями и многолетней усталостью немецкие солдаты.
Солдаты по-прежнему сдавались в плен только тогда, когда у них не было другого выхода. То же следует сказать и об офицерах. Но боевой порыв у них уже погас. Оставалась лишь мрачная, безнадежная решимость драться до тех пор, пока не будет получен приказ о капитуляции.
А в рядах фольксштурма в дни решающих боев за Берлин господствовало настроение, которое я бы охарактеризовал как истерическое самопожертвование. Эти защитники третьей империи, в том числе совсем еще мальчишки, видели в себе олицетворение последней надежды на чудо, которое вопреки всему в самый последний момент должно произойти.
Распоряжения же Гитлера в этот период, все его усилия деблокировать Берлин, все отданные на этот предмет приказания – и Венку, и Буссе, и командующему 3-й армией, и Шернеру с его группой войск, и гросс-адмиралу Деницу, который по идее должен был прорваться к Берлину с моряками, – все это при сложившемся соотношении сил не имело под собой реальной базы.
Но в то же время неправильно было бы рассматривать такие попытки как заведомый абсурд. Это мы своими действиями (и предшествовавшими, и теми, которые развертывались уже в ходе боев за Берлин) сделали их нереальными. Замыслы Гитлера не рухнули бы сами собой. Они могли рухнуть только в результате нашего вооруженного воздействия. Именно успехи советских войск, добытые в нелегких боях за Берлин, с каждым днем, с каждым часом все более обнажали иллюзорность последних надежд, планов и распоряжений Гитлера.
При ином характере действий с нашей стороны эти приказы и планы могли бы оказаться не столь фантастическими. Об этом вовсе не следует забывать.
К 26 апреля мы стали «захлопывать» все больше и больше окруженных частей и в районе Берлина, и в районе франкфуртско-губенской группировки. Среди пленных появились командиры полков и бригад, командиры дивизий, штабные офицеры.
Лично допрашивать кого бы то ни было из них я был не в состоянии, но теми данными, которые фиксировала при допросах наша разведка, разумеется, интересовался. И чаще всего разочаровывался полученными сведениями. Пленные были настолько ошеломлены событиями, что от них трудно было услышать что-либо вразумительное. Были и такие, что старались сделать вид, будто они знают обстановку, но на самом деле не знали ее.
С точки зрения общего положения я в эти дни знал обстановку в лагере противника гораздо шире, чем захваченные нами в плен немецкие генералы и штабные офицеры. Различная информация и радиоперехваты позволяли представить довольно выразительную картину. К ней мало что могли добавить показания пленных даже в больших чинах.
26 апреля мы продолжали освобождать заключенных, находившихся в различных лагерях, расположенных возле Берлина. Их было все больше и больше. Многих военнопленных и иностранных рабочих мы освободили в районе заводов, в том числе и подземных, вокруг Котбуса: там их было немало. А невдалеке от Берлина танкисты Лелюшенко освободили бывшего премьер-министра Франции Эдуара Эррио – человека, который еще в двадцатые годы был одним из первых сторонников франко-советского сближения.
Сообщение об этом меня очень обрадовало, и, несмотря на все напряжение этого дня, я сумел выкроить время для встречи с Эррио.
Когда его привезли на наш командный пункт, я прежде всего постарался доставить ему то элементарное удовольствие, в котором особенно нуждается человек, только что вышедший из немецкого концлагеря: приказал подготовить походную баню и подыскать всю необходимую экипировку, чтобы он мог переодеться, перед тем как отправиться дальше, в Москву.
Эррио был сильно истощен, но, несмотря на все пережитые испытания, в нем, далеко уже не молодом человеке, чувствовались внутренняя сила, бодрость и энергия.
Разговор наш касался главным образом хода и характера войны. Эррио выражал удовлетворение действиями Советской Армии, горячо хвалил лейтенанта, который первым явился к нему в лагерь и произвел на него большое впечатление своей заботливостью и вниманием.
Он был счастлив и в разговоре со мной, не скрывая, радовался тому, что его освободили именно русские войска, подчеркнув при этом, что для него это лишнее подтверждение того, насколько он был прав, делая ставку на союз с Россией.
Разговор был недолгим, так как я понимал состояние своего собеседника и опасался за его здоровье. После краткого отдыха Эррио специальным самолетом был отправлен в Москву.
27 апреля
Весь этот день Рыбалко продолжал наступать в Берлине на север и северо-запад, имея в своем оперативном подчинении три дивизии армии Лучинского.
Танковая армия Лелюшенко после того, как она совместными усилиями с 47-й армией Перхоровича ликвидировала потсдамскую группировку противника, вела теперь бои с немецко-фашистскими войсками, оборонявшимися на острове Ванзее. На этом небольшом острове скопилось изрядное количество немецких войск, как выяснилось после их разгрома и пленения, – около двадцати тысяч.
Я был крайне недоволен в тот день Лелюшенко за то, что он долго возится с этой вражеской группировкой, отвлекающей его войска от Берлина. Но по-своему он был прав. Двадцатитысячной группировкой нельзя было пренебрегать. Даже если она требовала отвлечения сил от Берлина.
К 27 апреля в результате действий глубоко продвинувшихся к центру Берлина армий 1-го Белорусского фронта и действий армий нашего фронта берлинская группировка врага вытянулась в городе узкой полосой с востока на запад – шестнадцать километров в длину и два-три, в некоторых местах пять километров в ширину. Теперь вся занимаемая ею территория находилась под непрерывным воздействием нашей артиллерии.
Одновременно с этим продолжались бои по ликвидации франкфуртско-губенской группировки. Со всех сторон ей наносили концентрические удары пять общевойсковых армий: 3, 69, и 33-я 1-го Белорусского фронта, а также 3-я гвардейская армия Гордова и часть сил 28-й армии Лучинского 1-го Украинского фронта. Разгром группировки с воздуха был возложен на входившую в наш фронт 2-ю воздушную армию Красовского.
Все три армии 1-го Белорусского фронта большими силами и с большой энергией били по немецкой группировке с севера, северо-востока и востока. Они пытались рассечь своими ударами группировку, по немецко-фашистские войска все время выскальзывали из-под их ударов и, сжимаясь как пружина, в свою очередь жали на армии нашего фронта, стоявшие на их пути и преграждавшие им дорогу на юго-запад.
И чем сильнее на них нажимали и били их сзади, тем с большей энергией они прорывались вперед – в наши тылы. Каждый удар, нанесенный им сзади, вызывал как бы отзвук в их ударе по нас, здесь, впереди. Уплотняя свои боевые порядки, противник обрушивался на нас активнее и активнее. И ничего иного не приходилось от него ждать. Кроме капитуляции, у него не оставалось никакого иного выхода. Правда, противник мог попытаться пройти через наши боевые порядки и соединиться с Венком.
В этом и заключалось своеобразие обстановки. Действия против других окруженных группировок – скажем, сталинградской или корсунь-шевченковской – производились концентрическими ударами, сходящимися к центру. Здесь было совершенно другое. Сама по себе группировка была активна и подвижна. Она стремилась во что бы то ни стало прорваться и выполняла эту задачу всеми силами и средствами. А поскольку она пробивалась на нас, то и наше положение становилось от этого довольно трудным.
На время боев немецко-фашистским войскам удалось дважды прорвать кольцо окружения. Прорвали один раз – были остановлены. Прорвали второй раз и в результате последовательно нанесенных ударов продвинулись довольно далеко, в район Беелитца, где им к 1 мая оставалось каких-нибудь пять километров для соединения с продолжавшими атаки с запада войсками армии Венка.
Во время этого двойного прорыва гитлеровцы, однако, не смогли пойти по нашим тылам. Они прорывались, их зажимали, окружали; они снова прорывались, их снова зажимали; они двигались постоянно в кольце наших войск. Но как бы то ни было, пример этих боев лишний раз доказывает, что даже в самых тяжелых условиях двести тысяч бойцов – это двести тысяч, тем более когда они целеустремленно и отчаянно пробиваются к своей конечной цели.
В район Беелитца из этих двухсот тысяч прорвались около тридцати, прорвались и вновь попали под удары наших войск.
Чтобы не выпустить их, нам пришлось, продолжая драться перевернутым фронтом с Венком – фронтом на запад, а 3-й гвардейской армии Гордова – фронтом на восток и северо-восток, повернуть часть войск 5-го гвардейского мехкорпуса фронтом также на восток и привлечь часть сил 13-й и 28-й армий, несколько бригад 3-й гвардейской танковой армии и некоторые другие части, вплоть до оказавшегося под руками мотоциклетного полка. Активно действовали на бреющем полете и штурмовики генерала Рязанова…
Каждому советскому солдату и офицеру очень хотелось дожить до недалекого уже дня победы, за их плечами остались годы долгой и трудной войны, но и в этих ее последних боях они не задумываясь шли на смерть во имя победы над фашизмом.
Десятки раз гитлеровцы пытались прорваться через позиции 530-го истребительно-противотанкового полка 28-й армии. Иногда им удавалось достичь орудий, и тогда у наших артиллеристов в ход шло все, вплоть до армейских ножей. Артиллеристы показали исключительную стойкость и мужество. Раненые не уходили с позиций. Личный состав четвертой батареи во главе с капитаном Павлом Волковым дрался до последнего. Все здесь погибли, но не отступили ни на шаг. Одним из последних погиб сам командир батареи, он подорвался противотанковой гранатой вместе с группой бросившихся на него фашистов.
В шестой батарее, которой командовал старший лейтенант Салаварь, также погиб весь офицерский состав, а из бойцов остались в живых лишь несколько раненых. Самоотверженно дрались и батареи капитана Чигрина, старшего лейтенанта Варягова.
Мужество и героизм проявил весь личный состав полка. Своим огнем 530-й иптап уничтожил около двух тысяч фашистов. Из его состава к званию Героя Советского Союза было представлено 13 человек, в том число 6 посмертно.
Без малого двадцать лет спустя, в 1962 году, будучи в Берлине и посетив район Барута, я еще видел в окрестных селах следы этого побоища. В лесу валялись проржавевшие каски, остатки оружия; в одном из озер, в свое время заваленном трупами, так и нельзя было пользоваться водой. Все напоминало о последних днях прорыва остатков 9-й немецкой армии, в котором бессмысленность жертв сочеталась с мужеством отчаяния и мрачной решимостью обреченных на гибель.
Западные историографы порой явно преувеличивают силы тех, кому из 9-й немецко-фашистской армии удалось ко 2 мая прорваться из окружения на запад. Некоторые историки даже утверждают, что вышло от двух до трех десятков тысяч человек. Конечно, это сильно преувеличено. Я, как командующий, могу засвидетельствовать, что в ночь на 2 мая на запад не столько прорвались, сколько просочились через леса на разных участках фронта лишь немногие разрозненные группы – вряд ли больше трех-четырех тысяч человек.
Борьба с франкфуртско-губенской группировкой и ее ликвидация потребовали десяти дней боев, считая с момента осуществления оперативного окружения – с 22 апреля. Ликвидация группировки проводилась главным образом не в районе первоначального окружения, а в процессе дальнейшей борьбы с нею, во время ее попыток прорыва на запад, то есть в движении и маневрировании.
Не имея выбора в условиях, фактически безнадежных, противник принимал самые отчаянные и неожиданные решения. Он осмеливался идти на прорыв там, где при других обстоятельствах не рискнул бы этого делать. Надо сказать, что компактное расположение сильной неприятельской группировки в кольце на сравнительно ограниченной площади позволяло ей быстро создавать на нужных направлениях ударные силы, добиваясь короткого, но решающего превосходства на узких участках прорыва. Этому способствовали и большие лесные массивы в районе окружения, где неприятель мог совершать перегруппировки более или менее скрытно.
От нас требовалось быстрое маневрирование и искусство в использовании резервов, чтобы немцы даже при временном успехе не могли получить свободы маневра. Мы относились ко всему происходящему здесь с достаточным хладнокровием. Для нас главными были бои в районе Берлина. Не проявляя излишней нервозности, мы отводили ликвидации франкфуртско-губенской группировки такое место, которое соответствовало ее значению в общей ситуации, не больше и не меньше.
Немало поработала там и авиация. Участвуя в ликвидации группировки, летчики 1-го Украинского фронта сделали две тысячи четыреста пятьдесят девять штурмовых и тысяча шестьсот восемьдесят три бомбардировочных самолето-вылета.
Особенно хорошо при ликвидации группировки сражалась наша артиллерия. Даже в тех случаях, когда немецко-фашистские войска крупными силами выходили непосредственно на ее позиции, она не отступала, а принимала их на прямую наводку, на картечь, с классическим мужеством выполняя свою задачу.
Сравнивая действия 12-й армии Венка и 9-й армии противника, прорывавшейся ему навстречу, должен сказать, что это сравнение в моих глазах в пользу 9-й армии. Венк, получив сильные удары в первых же боях, в дальнейшем продолжал воевать, если так можно выразиться, по протоколу, только бы выполнить приказ, и не больше. А 9-я армия, пробиваясь из окружения, действовала смело, напористо, дралась насмерть. И именно таким решительным характером своих действий доставила нам немало неприятностей и трудностей в последние дни войны.
28 апреля
С ликвидацией вражеского плацдарма в районе Шпандау – Вильгельмштадт и выходом 47-й армии 1-го Белорусского фронта на реку Хавель, от Потсдама до Шпандау, прорыв окруженной в Берлине группировки на запад стал практически невозможным. К тому же гитлеровцы в Берлине начали испытывать острый недостаток в продовольствии и особенно в боеприпасах. Склады их в основном были расположены в уже захваченных нами пригородах Берлина. Наблюдались попытки снабдить окруженные немецкие войска боеприпасами по воздуху. Но это ни к чему не привело. Почти все транспортные самолеты, шедшие на Берлин, были сбиты нашей авиацией и зенитной артиллерией еще на подходах к городу. Весь этот день войска обоих фронтов продолжали вести напряженные уличные бои.
Командующий обороной Берлина генерал Вейдлинг решился доложить Гитлеру план прорыва немецко-фашистских войск из Берлина на запад.
В своем докладе Вейдлинг указывал, что эти войска смогут воевать в городе не больше двух суток и после этого вообще останутся без боеприпасов. Он планировал осуществить прорыв южнее Винкенштадта, вдоль Андерхеештрассе на запад тремя эшелонами. В первый предполагалось включить части 9-й авиаполевой дивизии и 18-й моторизованной дивизии, усиленных основной массой танков и артиллерии, еще оставшихся в распоряжении немцев.
Во втором эшелоне намечался прорыв группы «Монке» в составе двух полков и батальона морской пехоты. Этот батальон гросс-адмирал Дениц еще 26 апреля перебросил в Берлин по воздуху. Со вторым эшелоном должна была прорываться и сама гитлеровская ставка.
В третьем эшелоне, прикрывая прорыв, планировалось движение остатков танковой дивизии «Мюнхенберг», боевой группы «Беенфенгер», остатков 11-й моторизованной дивизии СС «Нордланд» и частей 79-й авиаполевой дивизии.
Но Гитлер не дал согласия на этот план.
Сопоставляя этот план с обстановкой, сложившейся к 28 апреля, я считаю, что он уже был совсем нереален. Строго говоря, предложение совершить отчаянную, можно даже сказать безумную, попытку в условиях, когда такой разумный выход, как капитуляция, по-прежнему отвергался, а никакого третьего выхода не оставалось, было бессмысленным…
Армия Рыбалко еще накануне получила задачу в течение 28 апреля во взаимодействии с 20-м корпусом армии Лучинского полностью овладеть юго-западной частью Берлина и выйти на рубеж Ландвер-канала и юго-западнее его.
После произведенной за ночь перегруппировки войска Рыбалко вслед за короткой артиллерийской подготовкой перешли в наступление. 9-й мехкорпус Сухова во взаимодействии с 61-й дивизией армии Лучинского наступал в общем направлении на парк Генриха V – Викторияштрассе с тем, чтобы к вечеру 28 апреля овладеть рубежом Ландвер-канал.
На этот же рубеж предполагалось вывести и 6-й гвардейский танковый корпус Рыбалко с 48-й гвардейской стрелковой дивизией Лучинского. 7-й гвардейский танковый корпус Рыбалко с 20-й дивизией Лучинского наступал на Тиргартен и к концу дня должен был овладеть Аквариумом, ипподромом и западной частью парка Тиргартен.
Тем временем сосед Рыбалко справа – 8-я гвардейская армия Чуйкова – в течение первой половины дня решительно продвинулся на запад, вплоть до южного берега Ландвер-канала, и вышел к Антгальскому вокзалу, Лютцов-плацу и к перекрестку Плацштрассе и Маассенштрассе.
Учитывая продвижение войск Чуйкова на запад и стремясь не допустить в условиях уличных боев перемешивания наших частей с частями 1-го Белорусского фронта, я приказал Лучинскому и Рыбалко после выхода на Ландвер-канал повернуть свои наиболее далеко продвинувшиеся части на запад и в дальнейшем продолжать наступление в новой, установленной к этому времени, полосе действий 1-го Украинского фронта.
Телефонный разговор, который я имел по этому поводу с Павлом Семеновичем, был довольно неприятным. Он заявил, что ему непонятно, почему корпуса, уже нацеленные на центр города, по моему приказу отворачиваются западнее, меняют направление наступления.
Я хорошо понимал переживания командарма, но мне оставалось только ответить, что наступление войск 1-го Белорусского фронта на Берлин проходит успешно, а центр Берлина по установленной разграничительной линии входит в полосу действий 1-го Белорусского фронта.
Зная Рыбалко, должен сказать, что его недовольство объяснялось не тем, что он рвался взять еще несколько улиц и площадей, чтобы прославить свое имя. Он и так прославил себя. Но, находясь на поле боя, в самой гуще его, и видя прямую возможность еще чем-то помочь быстрейшему очищению Берлина, он буквально должен был пересилить себя, чтобы выполнить мой приказ.
И я не склонен его осуждать за эти хорошо понятные мне личные переживания.
Что касается моих собственных соображений, то я считаю: установить в этот период точную разграничительную линию между двумя фронтами было необходимо. Следовало исключить всякую возможность путаницы, потерь от своего огня и прочих неприятностей, которые бывают связаны с перемешиванием войск, да еще в условиях уличных боев. Я принял поправки, сделанные в разграничительной линии между фронтами, как должное и считал их продиктованными высшими интересами дела.
Войска 1-го Белорусского фронта к этому моменту уже не нуждались ни в чьем содействии для выполнения поставленных задач. Теперь была совершенно иная ситуация, чем та, которая сложилась в первые дни, когда прорыв 1-го Белорусского фронта происходил с серьезными затруднениями и желательность и даже прямая необходимость поворота танковых армий 1-го Украинского фронта на Берлин была обусловлена сложившейся обстановкой.
Каковы бы ни были переживания тогда, исторические события, связанные с последними днями боев за Берлин, не должны оставить никакого осадка у их участников.
Сохранение боевой дружбы и товарищества между фронтами в любой обстановке и при любых обстоятельствах куда важнее, чем чье бы то ни было личное самолюбие. Полагаю, что даже в тот психологически трудный момент, несмотря на переживания, это отлично понимали и Лучинский, и Рыбалко. Во всяком случае, они доказали это всеми своими последующими действиями.
28 апреля во время своего наступления на Шарлоттенбург 7-й гвардейский корпус Рыбалко, нанося главный удар на своем правом фланге, оставил в центре и на левом фланге только одну 56-ю гвардейскую танковую бригаду. К этому времени в зоне действий этой бригады соединились три группировки немцев, оттесненных сюда из разных районов, – около двадцати тысяч человек с некоторым количеством танков и штурмовых орудий.
Почувствовав ослабление наших сил на левом фланге, эта группировка ожесточенными атаками оттеснила части 56-й гвардейской танковой бригады и, заставив их отойти, устремилась к реке Хавель. Но западный берег реки был уже занят частями 47-й армии Перхоровича, и, напоровшись на их жесткую оборону, немецкая группировка закончила свое существование, так и не сумев переправиться через Хавель.
Одновременно с этими событиями 10-й гвардейский танковый корпус Лелюшенко вместе с 350-й дивизией армии Пухова продолжал борьбу с тоже довольно большой, примерно двадцатитысячной, группировкой врага на острове Ванзее. Весь этот день Лелюшенко готовился к форсированию протоки южнее острова. Его 10-й гвардейский танковый корпус был усилен понтонными частями, батальоном танков «амфибия», двумя инженерно-штурмовыми батальонами и соответствующей артиллерией усиления.
В ночь на 29 апреля в двадцать три часа, после короткого огневого налета, танкисты Лелюшенко и пехота Пухова начали форсирование протоки и уже в полночь захватили первый плацдарм на северном берегу. Едва был захвачен плацдарм, как сразу же приступили к наводке понтонного моста.
Откровенно говоря, не очень мне была по душе эта переправа. Вообще, действуя в этом районе, изрезанном островами и протоками, танки оказывались в очень невыгодном положении. Но поскольку корпус уже втянулся в бои за Ванзее и переправа для него была подготовлена, мне оставалось только согласиться с этим планом. Менять его было поздно.
В итоге боев 28 апреля положение противника в Берлине значительно ухудшилось. Удары войск 1-го Белорусского и нашего фронтов с юга приближали час расчленения окруженной вражеской группировки на три части.
Уже несколько раз казалось, что узкие горловины, соединяющие эти группировки, вот-вот будут ликвидированы. Горловина между группировкой, зажатой в северной части Берлина, и группировкой в районе парка Тиргартен сузилась всего до тысячи двухсот метров. Другая была еще уже – всего пятьсот метров.
И только наличие широко развитой сети подземных путей сообщения и других подземных коммуникаций все еще позволяло неприятелю своевременно маневрировать оставшимися небольшими резервами и перебрасывать их из одного района в другой.
Бои за Берлин близились к концу.
На Эльбе наши войска уже три дня как соединились с американцами. Южнее, на дрезденском направлении, контратаковавшие нас немецкие части были окончательно остановлены, И только на юге оставалась последняя, еще не разбитая крупная немецко-фашистская группировка – группа армий «Центр» под командованием генерал-фельдмаршала Шернера и группа «Австрия», по-прежнему занимавшая часть Саксонии и большую часть Чехословакии и Австрии.
Как ни велико было напряжение боев за Берлин и как ни многообразны были задачи, стоявшие перед 1-м Украинским фронтом, однако, чем дальше, тем чаще приходилось вспоминать о существовании группы армий Шернера, находившейся на нашем левом крыле и южнее, за пределами его, перед нашими соседями – 2-м и 4-м Украинскими фронтами.
Поэтому не могу сказать, что звонок из Ставки, связанный с этой еще не решенной проблемой, застал меня врасплох.
Сталин спросил:
– Как вы думаете, кто будет брать Прагу?
Оценивая обстановку и зная, что войска 1-го Украинского фронта, по существу, нависли над Чехословакией и вскоре начнут освобождаться после выполнения задачи, связанной с Берлином, я понимал, что положение нашего фронта, видимо, будет выгодно использовать в связи со сложившейся обстановкой.
Несмотря на жестокие бои и значительные потери, наши армии еще имеют большую ударную силу и, следовательно, могут совершить быстрый маневр с севера на юг и нанести удар западнее Дрездена – на Прагу. Прикинув все это еще раз, я доложил Верховному Главнокомандующему, что, по-видимому, Прагу придется брать войскам 1-го Украинского фронта.
Бои за Берлин были еще не завершены, нам предстояло трое с половиной суток драться в городе, сделать все от нас зависящее, чтобы не выпустить на запад франкфуртско-губенскую группировку, но одновременно со всем этим необходимо было в короткий срок подготовить и представить в Ставку свои соображения об участии войск нашего фронта в будущей, Пражской, операции. Одно еще далеко не кончилось, а другое уже начиналось…
29 апреля – 2 мая
Последняя разграничительная линия между войсками 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов была установлена Ставкой с двадцати четырех часов 28 апреля. До Мариендорфа она оставалась прежней, а затем шла через станцию Темпльхоф, Виктор-Луизе-плац к станции Савиньи и далее по железной дороге к станциям Шарлоттенбург, Весткройц и Рулебен.
В связи с этим нам пришлось 29 апреля выводить из центральных районов Берлина те части 3-й танковой армии Рыбалко и 28-й армии Лучинского, которые оказались за этой линией. Мы ставили перед ними задачу наступать в своей полосе из южной части Шенеберга в направлении станции Савиньи.
Перегруппировка некоторых частей Рыбалко и Лучинского, занимавших свою полосу наступления, сочеталась в этот день с продолжавшимися в Берлине ожесточенными боями. Наступая в северном и северо-западном направлениях, войска Рыбалко и Лучинского заняли с жестокими боями еще несколько кварталов города. В это же время 10-й гвардейский танковый корпус армии Лелюшенко и 350-я дивизия армии Пухова продолжали воевать на острове Ванзее, захватив его юго-западную часть.
6-й мехкорпус армии Лелюшенко после того, как он вместе с частями 1-го Белорусского фронта овладел Потсдамом, был направлен теперь в район Михендорф. Ему была поставлена задача наступать на Бранденбург с востока. Развивая наступление, этот корпус столкнулся с частями армии Венка, которые на разных участках все еще пытались прорваться к Берлину. Встреча была, как говорится, незапланированной, но успешной для нас: эти части армии Венка были разбиты и отброшены.
5-й мехкорпус армии Лелюшенко, по-прежнему занимавший рубеж Беелитц – Трейенбрицен, в течение дня успешно отбил несколько ожесточенных атак армии Венка, вновь упрямо пытавшейся прорваться к Берлину и на этом участке. Атаки ее были весьма настойчивыми, но положение нашего 5-го мехкорпуса стало к тому времени уже гораздо прочнее, чем было раньше. К его левому флангу подошли вплотную части армии Пухова. Кроме того, танкисты получили солидную артиллерийскую поддержку, да и имели уже в своем втором эшелоне кое-какие резервы. Так что теперь дело у них шло веселее, хотя Венк упорствовал и продолжал слепо выполнять приказ Гитлера.
Напористость Венка, стремившегося во что бы то ни стало пробиться к Берлину на выручку окруженной там группировки и самого Гитлера, реально ни к чему не привела и не принесла никаких лавров ни ему, ни его армии.
Я, как и всюду до этого, говорю о действиях войск в полосе наступления 1-го Украинского фронта. Но для того чтобы оценить ту меру замешательства и растерян ности, в которых находились к вечеру 29 апреля руководители гитлеровской армии и государства, следует напомнить, что к концу этого дня войска нашего соседа – 1-го Белорусского фронта – вели бои уже в самом центре города и подходили к Рейхстагу и к имперской канцелярии.
Венк так и не прорвался к Берлину. Франкфуртско-губенская группировка доживала считанные часы. У Гитлера к концу этого дня были вполне достаточные основания, чтобы окончательно потерять веру в будущее
Командующий обороной Берлина генерал Вейдлинг в своих показаниях заявил о том, что вечером 29 апреля, после полуторачасового доклада Гитлеру о невозможности продолжать сопротивление в Берлине, Гитлер все-таки не принял окончательного решения, но дал принципиальное согласие оставить Берлин и попытаться вырваться из окружения в том случае, если за ближайшие сутки не удастся наладить доставку боеприпасов и продовольствия воздушным путем в центр Берлина.
Думается, однако, что эта оттяжка окончательного решения еще на сутки была не проявлением воли к борьбе, а, наоборот, свидетельствовала о растерянности и боязни до конца смотреть правде в глаза.
30 апреля войска обоих фронтов продолжали вести ожесточенные бои в Берлине, уничтожая окруженную вражескую группировку. Чем больше сужалась территория, занятая противником, тем сильнее уплотнялись его боевые порядки и увеличивалась плотность огня.
Гитлер в течение 30 апреля все еще колебался. В четырнадцать тридцать он предоставил генералу Вейдлингу свободу действий и разрешил осуществить попытку прорыва из Берлина. А в семнадцать часов восемнадцать минут Вейдлинг получил новое распоряжение Гитлера, которое отменяло предыдущее и вновь подтверждало задачу оборонять Берлин до последнего человека. Гитлер метался, но Берлинский гарнизон продолжал ожесточенно сопротивляться и упорно дрался за каждый квартал, за каждый дом.
В полосе наступления нашего фронта армия Рыбалко и армия Лучинского жали своим правым флангом на северо-запад, занимая все новые кварталы Берлина и одновременно пресекая участившиеся попытки отдельных групп противника просочиться и вырваться из Берлина, уйти навстречу Венку.
Части армий Лелюшенко и Пухова, продолжая в этот день бои на острове Ванзее, ворвались в город Ноль-Бабельсберг. В центре и в юго-восточной части острова сопротивление врага было уже сломлено, он стал сдаваться в плен, но на самом юго-востоке острова по-прежнему шли ожесточенные бои, и в ночь на 1 мая около шести тысяч немецко-фашистских солдат и офицеров переправились с острова на южный берег протоки.
Создалась своеобразная ситуация, наши войска основными силами переправлялись на остров, а гитлеровцы остатками сил перебрались с острова на материк, туда, откуда ушли наши основные силы, оставив там только слабое прикрытие. Считаю нелишним привести эту деталь как характерную. Немцы, уже явно обреченные в эти дни на поражение, продолжали, однако, упорно драться, используя каждую нашу оплошность. И в данном случае использовали ее, надо признать, весьма удачно.
В целом же к концу дня 30 апреля положение берлинской группировки врага стало безнадежным. Она оказалась фактически расчлененной на несколько изолированных групп. Имперская канцелярия, из которой осуществлялось управление обороной Берлина, после потери узла связи главного командования, находившегося в убежище на Бендерштрассе, лишилась телеграфно-телефонной связи и осталась только с плохо работающей радиосвязью.
В этот вечер передовые части 8-й гвардейской армии Василия Ивановича Чуйкова находились уже всего в восьмистах метрах от имперской канцелярии. Прошел слух об исчезновении Гитлера и о его самоубийстве. До нас эти сведения дошли 1 мая из информации, полученной от 1-го Белорусского фронта.
Преемники Гитлера направили для переговоров в войска 1-го Белорусского фронта начальника штаба сухопутных войск генерала Кребса. Все вопросы, связанные с переговорами, прекращением военных действий в Берлине и последующей капитуляцией немецко-фашистских войск, по указанию Ставки решались командующим 1-м Белорусским фронтом Маршалом Советского Союза Г.К. Жуковым Командование и штаб 1-го Украинского фронта в проведении и завершении этих переговоров не участвовали, а только получали о них необходимую информацию. Хотя переговоры начались, тем не менее продолжались ожесточенные бои.
В полосе 1-го Украинского фронта армии Рыбалко и Лучинского в течение всего 1 мая очищали от противника районы Вильмерсдорфа и Халензее и заняли за этот день девяносто кварталов. 10-й гвардейский танковый корпус армии Лелюшенко и 350-я дивизия армии Пухова покончили с вражеской группировкой на острове Ванзее. Шесть тысяч неприятельских солдат и офицеров, переправившихся в ночь на 1 мая с острова на материк, были по частям уничтожены или пленены в расположении различных частей армии Лелюшенко. Одна из этих групп – самая большая, около двух тысяч человек, – утром 2 мая вышла в лес северо-западнее Шанкенсдорфа, как раз туда, где в это самое время располагался штаб Лелюшенко. Сначала завязался бой между этой группой и охраной штаба армии, потом к месту схватки подоспели 7-й гвардейский мотоциклетный полк и другие находившиеся поблизости части.
Отражением этого неожиданного нападения немцев на штаб армии пришлось руководить самому командарму Дмитрию Даниловичу Лелюшенко. История достаточно типичная для первого периода войны и, пожалуй, единственная в своем роде в ее последние недели и месяцы. После двухчасового боя эта немецкая группа была уничтожена и пленена.
В восемнадцать часов 1 мая, после того как Геббельс и Борман отклонили наши требования о безоговорочной капитуляции, войскам обоих фронтов был отдан приказ продолжать штурм Берлина. В восемнадцать часов тридцать минут вся артиллерия советских войск, действовавших в Берлине, нанесла одновременный мощный огневой удар по немцам. После этого удара боевые действия не прекращались всю ночь на 2 мая.
Наши войска, пробиваясь навстречу друг другу через разрушенные кварталы Берлина, соединились в течение ночи в нескольких пунктах. Части 28-й армии Лучинского и 3-й танковой армии Рыбалко в районе станции Савиньи встретились с частями 2-й гвардейской танковой армии Богданова 1-го Белорусского фронта.
2 мая в два часа пятьдесят минут по московскому времени радиостанция 79-й гвардейской дивизии 8-й гвардейской армии 1-го Белорусского фронта приняла радиограмму от немцев на русском языке: «Алло, алло, говорит пятьдесят шестой танковый корпус. Просим прекратить огонь. К 12 часам 50 минутам ночи по берлинскому времени высылаем парламентеров на Потсдамский мост. Опознавательный знак: белый флаг на фоне красного цвета. Ждем ответа».
На рассвете началась массовая капитуляция вражеских войск, а в шесть часов утра 2 мая перешел линию фронта и сдался в плен командующий обороной Берлина генерал Вейдлинг.
Весь день 2 мая в Берлине гитлеровцы целыми подразделениями и частями сдавались в плен. После того как весть о капитуляции дошла до всех немецких групп, которые еще продолжали обороняться, капитуляция приняла всеобщий характер, и к трем часам дня сопротивление Берлинского гарнизона прекратилось повсюду и полностью.
В этот день в районе Берлина было взято в плен сто тридцать четыре тысячи немецко-фашистских солдат и офицеров, из них тридцать четыре тысячи войсками 1-го Украинского фронта. Число пленных, попавших в руки советских войск после приказа о капитуляции, подтверждает наше предположение о том, что общая численность Берлинского гарнизона, видимо, значительно превышала двести тысяч человек.
Чтобы завершить повествование о действиях 1-го Украинского фронта во время Берлинской операции, приведу выписку из направленного мною в Ставку последнего по этой операции боевого донесения.
«Войска фронта сегодня, 2 мая 1945 года, после девятидневных уличных боев, полностью овладели юго-западными и центральными районами города Берлин (в пределах установленной для фронта разграничительной линии) и совместно с войсками Первого Белорусского фронта овладели городом Берлин».
Осмысливая теперь события тех дней, я прихожу к выводу, что в Берлинской операции наиболее ярко проявилась организующая и направляющая роль Ставки Верховного Главнокомандования и Генерального штаба.
И.В. Сталин внимательно выслушал соображения командующих фронтами, учитывая предложения Генштаба, определил замысел Берлинской операции, после чего поставил ясные оперативные задачи фронтам. На основе этих указаний командующие разработали планы операций, которые были рассмотрены и утверждены Ставкой. Верховный Главнокомандующий с присущей ему твердостью руководил Берлинской операцией, внимательно следил за ее развитием, лично координировал действия 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов, оказывал необходимую поддержку. Обладая большими знаниями в области стратегии и военной истории, он реалистически оценивал внешнеполитическую обстановку, планы и группировки противника, состояние экономики, возможности техники и вооружения, морально-политическое состояние войск. Характерной чертой стиля И.В. Сталина был учет всех особенностей обстановки при планировании каждой операции.
Огромный размах и высокие темпы наступления фронтов требовали большого напряжения и слаженной работы Генерального штаба. Готовя соображения по стратегическому планированию и повседневно осуществляя контроль за выполнением директив Ставки, Генеральный штаб во всех подробностях знал обстановку на фронтах, активно помогал командующим, быстро решал весь сложнейший комплекс вопросов, обеспечивающих успех операций.
В период Висло-Одерской и Берлинской операций мне особенно часто приходилось иметь дело с начальником Генерального штаба Алексеем Иннокентьевичем Антоновым. Это был высокообразованный генерал, обладающий большим опытом штабной работы, скромный и отзывчивый человек, пользовавшийся всеобщим уважением и авторитетом.
Вместе с А.И. Антоновым Генеральный штаб достойно представляли начальник оперативного управления генерал-полковник С.М. Штеменко, его заместители генерал-лейтенант А.А. Грызлов и генерал-лейтенант Н. А. Ломов, начальник разведуправления генерал-лейтенант И.И. Ильичев и многие другие генералы и офицеры.
Берлинская операция была одной из наиболее эффективных стратегических операций Советской Армии на завершающем этапе Великой Отечественной войны. Она внесла большой вклад в развитие стратегии и оперативного искусства.
Итак, 2 мая войска 1-го Белорусского и войска 1-го Украинского фронтов завершили ликвидацию берлинской группировки противника и взяли Берлин. Но война еще не кончилась. Войскам 1-го Белорусского фронта предстояло окончательное завершение Берлинской операции. Надо было очистить от врага всю территорию Германии к востоку от Эльбы. Войскам 1-го Украинского фронта, как это уже и предусматривалось ранее, была поставлена новая задача: разгромить группу армий генерал-фельдмаршала Шернера и освободить Чехословакию.
Командующему 1-м Белорусским фронтом Г.К. Жукову было приказано не позднее 4 мая сменить войска 1-го Украинского фронта в пределах новой разграничительной ЛИНИИ. Уже 2 мая мы начали сдавать свои участки соседу и производить перемещения и передвижения, связанные с подготовкой предстоявшей Пражской операции.
