Этот богатый событиями год нарушил правильное течение жизни всех Рассанфоссов. Супруги Жан-Элуа прожили на своей даче у моря только две недели. Врачи, которых упорство Симоны совершенно сбило с толку, предписали ей гигиенический режим: больше свежего воздуха, тонизирующие прогулки по горам. Для того чтобы выполнять все эти предписания, Аделаида решила остаться с дочерью в Ампуаньи до конца года. У Жана-Элуа были неотложные дела в городе, и с ноября он уже окончательно переселился туда.

Все это привело к тому, что жизнь их как бы раздробились — семья разделилась надвое. Отец жил в городе и загребал там свои миллионы; сын, забравшись высоко в горы и сидя там у покрытого инеем окна, смотрел, как падавший с безнадежно серого неба снег устилал все вокруг ровною белою пеленой. В доме уже не было прежнего оживления, зима приглушила все голоса: в длинных холодных коридорах, где раньше слышны были маленькие, птичьи шажки Симоны, воцарилась мертвая тишина: ее оглашал только топот лошадей, которых объезжал на дворе Арнольд, хрип его фуганка, тоненький писк рубанка да удары молотка — в часы, когда он столярничал на чердаке, где он устроил себе мастерскую. Его упорное отвращение к цивилизованному миру заставило его еще месяц назад снова взяться за эту работу, которая обычно успокаивала бушевавшую в нем дикую силу. Иногда он брал собак и отправлялся охотиться в лес, где пропадал до темноты. Возвращался он только для того, чтобы поужинать в обществе матери и Симоны в одной из комнат нижнего этажа, приспособленного для этой несколько необычной зимовки.

Там, когда они сидели у пылающего камина, все вокруг на какое-то время оживлялось — две горничные и лакей, жившие с ними зиму в замке, суетливо скользили взад и вперед по паркетному полу. А потом наступали тихие, тоскливые вечера, и слышно было, как завывает ветер в лесу, как скрипит под окнами снег и как на башнях кричат совы. Арнольд по обыкновению тут же засыпал, докурив последнюю сигарету, и начинал громко храпеть — так громко, что приходилось его будить. Тогда он отправлялся на кухню, чтобы посидеть там со слугами и выкурить с ними трубку. А мать и дочь проводили вечерние часы за чтением или вышиванием, словно погруженные в забытье, из которого их время от времени выводили только беспричинные страхи. Тогда они поднимали на ноги слуг и заставляли их обшаривать весь дом. Обе они все время зябли и кутались; их съежившаяся жизнь умещалась теперь в трех-четырех комнатах, заставленных ширмами и устланных коврами, а в остальной части дома царили холод и запустение.

Первое время садовники по приказанию Жана-Элуа украшали эти комнаты самыми редкими оранжерейными растениями. Озаренные ярким отсветом снега на потолке, растения эти были слабым напоминанием ароматов и красок лета. Но потом их теплые и влажные испарения стали возбуждающе действовать на Симону. Она с жадностью вдыхала одуряющие ароматы цветов, упивалась ими с настоящей страстью; ноздри ее раздувались и трепетали. Слишком чувствительная нервная система не выдержала — у нее возобновились головокружения, приступы удушья. И тогда пришлось вынести из комнаты все эти цветы, вид которых так радовал взор.

Осенние парки и горы с их живительным воздухом, казалось, на какое-то время исцелили Симону от ее недуга. Но с наступлением ненастной погоды к ней снова вернулась ее прежняя возбудимость. Она стала заливаться слезами, раздражаться без всякой причины, извивалась в судорогах, как будто стремясь куда-то уйти от себя самой. По ночам у нее бывали тяжелые сны, от которых она внезапно просыпалась и вскакивала с постели. Среди бела дня она вдруг кидалась к дверям и начинала прислушиваться — ей постоянно чудилось, что по коридорам ходит кто-то чужой. Ложась спать, она старательно покрывалась простыней, завязывала ленточкой локоны и старалась принять какую-нибудь позу, как больная, которой хочется умереть красиво и которая озабочена тем, чтобы поутру, когда ее найдут мертвой, она была хороша собой. Иногда в ней неожиданно пробуждалась какая-то странная идиосинкразия. У г-жи Рассанфосс была любимая моська, которую Симона часто ласкала и гладила. И вдруг присутствие этой собачки стало для нее совершенно непереносимым. В течение целой недели она избегала Арнольда и ни за что не хотела сойти вниз к столу, боясь, что ей придется встретиться с ним.

— Но что тебе бедный мальчик сделал плохого? — с огорчением спрашивала ее Аделаида. — Уж не собираешься ли ты ополчиться на него заодно с отцом? Симона гневно и злобно качала головой:

— Не хочу… Не хочу… У него вся душа протухла. От него идет какой-то отвратительный запах. И от этого запаха я задыхаюсь. Я не знаю…

Г-жа Рассанфосс написала мужу, что они собираются скоро вернуться в город. Деревенская жизнь не дала тех результатов, которых от нее ждали. Зимние ветры окончательно истерзали нервы их дочери, — она боялась, что у Симоны снова начнутся припадки. Неотложные дела задерживали Жана-Элуа в городе, и вместо себя он прислал Ренье.

Приехав утром в Ампуаньи, Ренье застал мать в слезах. Она сидела у постели спавшей Симоны. Ома была так потрясена, что говорила совершенно бессвязно и едва смогла рассказать ему обо всем, что случилось накануне.

— Я даже толком не знаю, что с ней такое было… Она ничего не хотела мне говорить. Ведь всю ночь… Это какой-то ужас… Она вернулась еле живая… Может быть, потом ома расскажет тебе все сама… Разве от этой девочки, от этого ребенка что-нибудь узнаешь?

Накануне вечером, едва только кончился обед, Симона неожиданно ушла из-за стола. Г-жа Рассанфосс, напуганная ее растерянным взглядом, решила, что дочь ее поднялась к себе в комнату, и сейчас же отправилась туда. Комната была пуста. Она стала расспрашивать слуг. Кучер, оказывается, видел, как девушка спустила с цепи одного из своих датских догов и, взяв его с собой, отправилась в сторону леса.

Несчастная мать кинулась на ферму, а Арнольд и слуги стали взбираться на гору. Но на ферме девушку никто не видел, сторожевая собака ни разу не залаяла. Тогда Аделаида сама бросилась искать ее по склонам горы. Ночь была лунная. Она бегала по освещенной дороге, звала Симону и тщетно вглядывалась вдаль, надеясь где-нибудь увидеть фигуру дочери.

— С этой минуты я просто обезумела, я почувствовала, что это конец всему… Нет, ты даже себе представить не можешь, какие мысли приходили мне тогда в голову. Пруд уже замерз. Упасть туда она не могла. И все-таки я велела осветить его соломенными факелами. Я приказала разбить лед. Я хотела, чтобы ее искали повсюду — в пещерах, в лесу. Мне даже явилась мысль поджечь одно из строений, чтобы, увидав пожар, она прибежала домой. Я готова была поджечь и замок, чтобы только все вокруг осветилось и было легче ее найти. Арнольд спустил собак и кинулся в деревню. Но сколько мы ни звали ее — ниоткуда ни звука в ответ.

Наконец, часов в двенадцать ночи, я вернулась в дом совершенно измученная. А было двенадцать или больше, я не знала. Время перестало существовать для меня. Была только ночь, вечность и ночь. Куда она пошла?

Я помнила только, что она не вернулась, что ее нет! Всю ночь я ее прождала. Я выходила из дому, возвращалась, едва живая от холода и страха, и не чувствовала даже своего тела. Я до такой степени забыла о себе, что бегала в одних туфлях по камням и не заметила, как ноги у меня совершенно оледенели. Бедняга Арнольд собирался пробыть со мной всю ночь, но сон начал одолевать его и он повалился на стол. Меня это так взбесило, что я, должно быть, сказала ему сгоряча что-то обидное.

Всю ночь мы не запирали дверей, прислуга была вся на ногак. И вот уже под утро откуда-то приплелся ее дог. Ты слышишь? Он вернулся один, без нее!.. В глазах у меня потемнело. Леони унесла меня и положила в кровать. Больше я ничего не помню; помню только, что, когда я открыла утром глаза, Леони была у моей постели. Она сказала мне, что Симона только что вернулась и сразу же уснула. И это была правда: когда я вошла, она спала так, как спит сейчас… Уже целых шесть часов она спит мертвым сном.

Ренье покачал головой.

— Бедная моя мамочка. Да, я все понимаю.

А сам думал:

«Значит, во мне еще сохранилось немного любви к ней. Странно это».

Он подошел к Симоне, наклонился, ощутил ее тихое дыхание, посмотрел на покрытые царапинами тонкие руки.

«Какая-то таинственная история, — сказал он про себя. — Тут все может быть».

Одна из горничных подобрала брошенную возле кровати одежду Симоны. Она была мокрая и вся затвердела от мороза. Горничная повесила ее просушить на кресло у камина. Г-жа Рассанфосс жестом указала на нее сыну.

— Да, — сказал тот, — я вижу. Оставь нас одних. Если, проснувшись, она тут же увидит тебя, это может ее испугать. Не надо заставлять ее сразу все вспоминать. Да потом ты и о себе должна подумать… Ляг, отдохни немного. Я побуду с ней, я попытаюсь все разузнать. Ступай и положись на меня.

На Аделаиде лица не было, ее трясло, как в лихорадке. Наконец она все же согласилась уйти, Ренье остался один. Вытянувшись в кресле, он не спускал глаз со спящей Симоны. Она спала невинным сном ребенка; ее совсем еще детская грудь мерно вздымалась под одеялом. И он снова задумался над вопросом матери.

«Что же с нею случилось?»

И вот вся горечь, скопившаяся в его душе от ощущения собственного уродства, вся боль, которую ему, жалкому выродку, пришлось претерпеть от людей и которая сближала его с этой угасающей девочкой, вылились в злую иронию.

«Да! Да! Это начало разрушения, начало великого бедствия. Рассанфоссы гибнут, и к одним эта гибель приходит через голову, а к другим — через брюхо. Семья паша чересчур возгордилась. И наказали нас так именно потому, что больше всего грешили наш мозг и чрево, У этой крошки та же болезнь, что и у всех Рассанфоссов, — у нее кружится голова. Она, бедная, сходит о ума, оттого что не может улететь! Да, но только кому же под силу разобраться в ее сумасшествии? Никому, даже мне! Она носит в себе всю бездну Рассанфоссов, бездну, от которой темнеет в глазах. У нее в голове сейчас так же, как на дне «Горемычной», — темно и пусто… Вот что самое страшное! И все-таки она лучше всех нас — это цветок, выросший среди навозной кучи, в которую превратилась наша семья. Да! Да! Напрасно отец копит свои миллионы. Настанет день, когда уже некому будет их пустить по ветру».

В середине дня Симона слегка зашевелилась под одеялом. Казалось, она еще не очнулась от какого-то глубокого обморока, и все тело ее было сковано сном. Потом, узнав Ренье, она придвинула голову к краю подушки.

— Здравствуй, милый Рен.

— Здравствуй, сестренка. Тебя разве не удивляет, что я сейчас здесь, рядом с тобой?

— Нисколько. А почему бы мне удивляться?

Кончиками пальцев она погладила себе лоб.

— Погоди… Ах, верно, тебя вчера ведь здесь не было… А за это время действительно кое-что случилось, да, кое-что…

Он погладил ее по волосам.

— Да, уж наверное, случилось, раз ты целый день спишь. Но ты зато не спишь по ночам. Я уверен, что ты видела во сне что-нибудь очень хорошее.

Она стала припоминать, делая отчаянное усилие над собою, наморщив лоб и как будто вглядываясь себе в душу, где все было мутной мглой. В конце концов, словно досадуя на этот провал, она прищелкнула языком и с какой-то безнадежностью всплеснула руками.

— Все как в тумане.

Легко и осторожно Ренье закрыл ей веки.

— Ладно, не думай сейчас об этом. Ты мне потом все расскажешь.

Прикосновением пальцев он как бы стремился отогнать ее медленно пробуждавшиеся воспоминания. Она снова забылась. Он услыхал, как в сладкой дремоте она шептала.

— Мне хорошо… Как будто я уже не живу.

Затем, лежа с закрытыми глазами, с легкой доверчивой улыбкой на лице, обласканная его тихими словами и как будто все еще видя перед собой только что пережитую сказку, она заговорила:

— Сады, мрамор, иней… Сказочная страна… Я слышала музыку, хрустальные неуловимые звуки… И я пошла… На мне было атласное платье, а на ногах — белые атласные туфельки. Дорогу засыпали лунным светом… И я уже не слышала своих шагов, а в руках у меня было мое сердце… И сердце было соткано из света, совсем бледного и холодного… И никто не знал, что он меня ждет… А священник тоже ждал нас в капелле… Я ушла и ничего не сказала маме. Я не шла, а скользила. Я была маленькой невестой лунного света. И одета я была вся в лунный свет. Больше я ничего не помню… Ах да: мраморный, весь в инее дворец. Пришел мой принц. Он взял меня за руку; мы поднялись по лестнице… Он был одет в платье из серебряного атласа. Он взял мое сердце в руку, и оно осветило залы, все новые и новые залы. Он украсил мои волосы алмазами и надел мне на палец бриллиантовое кольцо. Он сказал мне: «Уже полночь. Выходи за меня замуж, ты будешь моей маленькой феей…» Потом мы вошли в капеллу, священник благословил нас. А потом, потом… это моя тайна. Никто ее не узнает.

Ренье отвел руку. Она открыла глаза.

— Как здесь все гадко! Как темно в этой комнате! — жалобно простонала она, и, казалось, звук ее голоса доносится откуда-то издалека.

— Да, — сказал он, смеясь, — это тебе в наказание, злая девчонка. Вчера вечером ты ушла из дома. Ты не подумала о том, что будет с мамой! Тебя искали всю ночь.

Маленькое бледное личико высунулось из-под одеяла. Ренье показал ей на сушившуюся у камина одежду. Она молча на все посмотрела, потом брови ее гневно нахмурились и она вдруг разрыдалась.

— Это ложь. Вы все мне хотите только зла. Я тебя ненавижу!

Продолжая смеяться, он стал гладить ее волосы и лоб.

— Ты ведь хорошо знаешь, что мне ты можешь говорить все.

Теперь она, в свою очередь, засмеялась сквозь слезы и притянула его к себе.

— Да, это так. Только смотри молчи. Это ведь тоже тайна. Никто не должен знать, где я была.

— Даже я?

— Ты ничего не узнаешь. Симона тебе ничего не скажет.

Ренье пожал плечами.

— Как хочешь. Только мой горб мне уже все сказал. Ты ходила к своему сказочному принцу.

Видно было, как она вся покраснела: лицо, шея, руки. Сердитая гримаса искривила ее лицо.

— Ты лжешь, злой горбун!

Но через минуту ее настроение еще раз переменилось — ее охватил новый порыв восторга. Лукаво улыбнувшись, она заговорила:

— Если бы ты только знал, как он красив! И сколько в нем настоящего величия. О, рядом с ним я такая ничтожная. Но, право же, я не хочу: я лучше останусь с тобой.

Он стал снова расспрашивать ее, в надежде узнать, где она провела эту холодную зимнюю ночь. Но она сразу же насторожилась, в глазах ее вспыхнуло недоверие, она стиснула зубы.

Г-жа Рассанфосс, уже несколько раз приходившая узнать, что с дочерью, распахнула дверь. Увидав, что Симона проснулась, она кинулась к ней на кровать, крича:

— Бедное дитя мое, бедное дитя!

Симона посмотрела на нее исподлобья и несколько боязливо, с видом маленького лукавого зверька, которого поймали на месте преступления. Аделаида испытующе взглянула на Ренье. Тот отрицательно покачал головой.

Эта тайна тотчас же напомнила ей все ужасы минувшей ночи. Она прильнула к дочери и долго целовала ее в глаза.

— Если бы ты только знала, сколько горя ты мне причинила. Но теперь ты здесь, ты снова со мной, а я ведь уже была уверена, что больше никогда тебя не увижу! Посмотри, у меня даже не хватает сил тебя бранить.

Материнское горе растрогало наконец холодное сердце Симоны. Оно проникло в самую глубь ее существа и какими-то тайными путями сорвало все крюки с ее крепко запертых чувств. Заливаясь слезами, девушка кинулась на шею матери и обвила ее своими гибкими руками. Все тело ее содрогалось от рыданий. Она умоляла простить ее и призывала смерть.

— Я не хочу больше жить… Позовите священника… Ах, мамочка, мама! Лишь бы на этот раз это совершилось… Прости меня за все!

— Да нет же, замолчи! — в отчаянии молила Аделаида, страстно ее целуя. — Молчи! Разве я тебя в чем-нибудь упрекаю? Ведь ты же моя милочка! Умоляю тебя, не гляди на меня так, твой взгляд убивает меня.

— Умереть, умереть! — стонала совсем обессилевшая Симона.

— Моя девочка! Моя маленькая Симона! Приди в себя… Это я, твоя мама. Ты не узнаешь меня?

— Слишком поздно, — сказал Ренье.

Он вспылил:

— Ты не видишь, что ли, что твои крики ее убивают? Теперь уже ничего нельзя сделать. Она ушла. Все кончено. Я бессилен помочь.

В неподвижных зрачках Симоны застыл напряженный, страшный взгляд; в нем была та мертвенная прозрачность, какая бывает у драгоценного камня. Светящиеся в глубинах орбит глаза ее казались далекими звездами на зимнем небе: ничего человеческого в них уже не осталось. Щеки ее похолодели от ужаса, она вдруг склонила голову, как будто перед чьей-то могилой. Глубоко вздохнув, она вдруг пронзительно закричала, Г-жа Рассанфосс почувствовала, как Симона деревенеет, поняла, что у нее начинается припадок. И, словно притянутая этим хрупким телом, которое крепко держало ее в своих объятиях, она упала вместе с ним на подушки. Вслед за этим опять повторилась та беспощадная пытка, которая терзала уже столько раз несчастную девочку. Ее оледенелые, стеклянные глаза расширились от страшных видений: взгляд ее тянулся к какой-то точке, как молоток к гвоздю, который надо было забить. Охваченная ужасом, мать смотрела на эти безжизненные, стеклянные зрачки и следила за тем, как, блуждая, они устремляются в пространство. Казалось, она верила, что вот-вот они озарят воздух светящимися волнами и страшные призраки появятся перед ней. Но, убедившись, что около нее ничего нет кроме пустоты, кроме зимних сумерек, она снова и снова вглядывалась в эти глаза, словно стараясь разглядеть в их глубинах образы мучительных галлюцинаций.

— Боже мой! Боже мой! — шептала она, обезумев от горя. — Если я согрешила перед тобой, накажи только меня одну. Пощади это невинное дитя, пощади жертву твоего гнева. Господи, порази только меня, несчастную грешницу, твою рабу.

Руки Симоны, крепко обнимавшей мать, разжались. Она взмахнула ими, словно пытаясь оттолкнуть какое-то навязчивое видение. И только судороги, сдавившие ее худенькую шею, только начавшийся где-то в глубине отлив, который можно было заметить по трепетанию ее маленьких, совсем еще детских грудей, говорили о том, что в этом теле, охваченном столбняком, не все еще умерло, что где-то еще теплится дух. Наконец с посиневших губ Симоны стали срываться бессвязные, непонятные слова, перемежающиеся с паузами, замираниями голоса.

У нее снова начался бред:

— Там… там… черный человек… свечи… колокола… Несут гроб, в доме плачут… Умер ребенок… Звонят колокола… Несут гроб. Видите, это уже другой гроб, побольше. В гробу кто-то лежит… Сколько зажжено свечей… Как все в доме плачут!.. Маленькую Ирен нарядили в белое платьице. А вот несут и третий гроб. Нет, нет, не этот… Ах, всюду гробы, свечи, колокола… В каждом углу… никого нигде не осталось, никого, только одни гробы.

Г-жа Рассанфосс упала на колени и скрестила руки на груди.

— Боже, боже! Что она говорит! Она сошла с ума!

— Она это видит, — сказал Ренье.

— Нет, нет! Молчи несчастный! Не может этого быть!

Наконец по телу Симоны словно прошел электрический ток. Она вся затрепетала. Мышечное напряжение стало ослабевать. Она зашевелила руками, словно лаская какие-то невидимые существа, реявшие вокруг нее в воздухе. Потом руки ее потянулись к г-же Рассанфосс, и она стала нежно гладить ей волосы.

Ренье дунул ей в глаза, окликнул ее:

— Симона!

Ее скованные льдом веки оттаяли; она в изумлении взглянула на мать и на брата и сначала ничего не могла вспомнить. Все время держа ее в своих объятиях, Аделаида делала страшное усилие, чтобы улыбнуться. Потом к девушке вернулось сознание, она поняла все, что с ней произошло. Охваченная ужасом, она откинулась на подушки и зарыдала:

— Опять! Опять!

После этого пришел отдых, освежающий сон, безмятежный покой Леты. Ночь она тихо спала, и в этой сладости детского сна волнение ее окончательно улеглось. Проснувшись на следующий день, она только смутно помнила, что с ней было что-то тяжелое. Призраки исчезли.

Когда приехал Жан-Элуа, Аделаида рассказала ему о побеге Симоны, о ее возвращении и о припадке. Это было последним ударом. Он вознегодовал на темные силы судьбы. Теперь уже никакою ценою ему не искупить своего возвышения; каждое дуновение ветра будет сколачивать для них гроб. Безмерным страданием и горем придется им наполнять глубины «Горемычной», которая, поглотив столько жизней, стала источником обогащения его рода.

— Это ужасно. У нас оставалась только одна дочь. А теперь и она теряет рассудок! Это все тот же злой рок Рассанфоссов. Он превращает в развалины все вокруг. И среди этих развалин мы становимся самыми жалкими существами, игрушками в руках судьбы, пылью, развеянной ураганом. Я думал, что с нас хватит и того, что случилось с Гисленой, с моими сыновьями! Я думал, что испил уже всю чашу горя. Оказывается, нет, это еще не все, на дне скопился осадок.

Жан-Элуа отлично владел собой, но тут он почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Это несчастье обрушилось на него тогда, когда судьба еще раз ему улыбнулась и он на редкость удачно завершил одну из своих новых спекуляций. Это была очень тщательно продуманная биржевая сделка, давно уже подготовленная им совместно с франкфуртскими Акарами. Надо было добиться повышения цен на акции — и сейчас это удалось. Какая злая ирония вся эта удача в коммерческой игре, где он загребал один куш за другим, в то время как у себя дома, в сокровенных глубинах личной жизни его постигали все новые катастрофы. У него было такое чувство, что вороны уже клюют его тело, что черви уже ползут по нему, предчувствуя его близкую смерть. Он впал в безысходное уныние. Обняв жену, он сказал ей то, что обычно говорят людям, которым выпадает на долю тяжелое испытание и которые, не чувствуя за собой никакой вины, хотят во всем обвинить неисповедимые силы судьбы:

— Бедная моя Аделаида! Счастья нам больше уже не видать. Но мы с тобой этого не заслужили. Судьба к нам несправедлива.

Предотъездная суета немного отвлекла обоих от их тоски; слуги сновали взад и вперед по комнатам, бегали по лестницам, торопясь отправить господ и покинуть Ампуаньи, вокруг которого зима уже вступила в свои права. Они с радостью вытаскивали из шкафов вещи, укладывали чемоданы, нагружали повозки, которые непрерывно отправлялись из замка на станцию. Ренье бегал с молотком в руке и с ожесточением заколачивал гвоздями ящики, помогая слугам. Отъезд состоялся во второй половине дня. Экипажи с людьми были отправлены первыми. Они двинулись вперед, часто останавливаясь в пути. В Ампуаньи остались только садовники, двое слуг и Арнольд, решивший прожить зиму в горах.

Приехав, они получили письмо от Гислены. Она извещала их о рождении сына.