Едва только запряженный двумя пони экипаж свернул на Каштановую аллею, г-жа Рассанфосс увидела свою дочь Гислену, которая шла по лужайке ей навстречу. Она заранее старалась представить себе, каким будет их свидание. После столь долгой разлуки дело, разумеется, не обойдется без слез. Ссориться они больше не будут, от былой неприязни не останется и следа. «Да, я все ей скажу, — думала г-жа Рассанфосс, — я открою ей душу; это будет нежная встреча, единение двух сердец, и мы снова полюбим друг друга с прежнею силой». Спокойствие Гислены ее смутило. Они обнялись, но холоднее, чем она ждала. Она сказала, но уже как будто стесняясь собственных слов:

— Боже ты мой! Да мы целую вечность с тобой не видались!

— Целую вечность, да… Только я тебя в этом не упрекаю, мама.

Г-жа Рассанфосс подумала:

«Отец ее был прав, она осталась такой же. Несчастье ничуть ее не изменило».

Экипаж повернул к подъезду.

Некоторое время они шли молча, и слышно было только, как под ногами скрипел песок. Аделаида говорила какие-то ничего не значащие слова о погоде, о цветущем кустарнике на лужайке. Все опять сложилось не так, как она хотела; все построенные ею воздушные замки, все надежды матери рушились сразу. Она почувствовала, что у нее ни на что больше нет сил, ей хотелось плакать. Они поднялись наверх и пошли по террасе. А надо было сделать всего лишь одно движение, сказать друг другу каких-то два-три слова среди нависшей над ними тишины, которая все больше отчуждала их друг от друга, толкала их назад, к прежней вражде. Она испугалась этого молчания и схватила дочь за руку:

— Гислена, милая, родная, брани меня как угодно, только не мучь меня своим молчанием. Нам с тобой так надо любить друг друга, так надо поговорить обо всем. Душой я всегда была с тобой, ты никогда не была одна.

Она надеялась на какой-то ответный порыв, на то, что теперь вот они бросятся друг другу на шею. Вместо этого она услыхала сухие слова:

— Разумеется, я не одна, у меня ведь есть сын.

Аделаида действительно совсем о нем позабыла, и ей вдруг показалось, что в голосе дочери звучит упрек.

— Ну, да, конечно… твой сын! Но ведь раньше-то мы всегда бывали с тобой вдвоем!

— Ты не очень-то торопилась его увидеть — сухо заметила Гислена.

Она отдернула руку. Взглянув на нее, г-жа Рассанфосс побледнела. Теперь их взаимное отчуждение становилось еще сильнее — это было концом всех надежд. Она одновременно почувствовала и гнев, и жалость, и дикий страх потерять дочь. Губы ее задрожали. И каким-то сдавленным голосом, словно ее душили рыдания, она прошептала:

— Нельзя так… Ты несправедлива, ты сама отравляешь мне эти счастливые минуты.

Они остановились и некоторое время обе молчали, в каком-то оцепенении глядя друг на друга, не зная, что сказать, как вдруг г-жа Рассанфосс, сделав над собой усилие, воскликнула:

— Разве в твоем сыне не моя кровь? Разве я не такая же мать ему, как ты? Может ли быть иначе?

Она чувствовала, что лжет. Ей стало страшно звука собственного голоса, и вдруг ее неожиданно осенило:-«Верно, это какой-нибудь урод… От него все зло. И для чего только он появился на свет!»

Гислена пожала плечами и сказала:

— Отец держится другого мнения.

— О, твой отец! Да, у него на все свои взгляды. Он ведь мужчина, другое дело — мы. Здесь никого нет, кроме нас, двух женщин — матери и бабушки.

От этих слов на душе у нее стало легче. Она повторила их; они прозвучали для нее, как нежная музыка, растрогали ее, она уже готова была поддаться иллюзии и поверить, что в душе ее пробудилась жалость к отверженному всеми малютке. Она подумала:

«Я любила его еще раньше. А если бы отцом его был Лавандом, я имела бы право его ненавидеть».

И в ней снова вспыхнула прежняя ненависть к виконту. «Право же, я не знаю, что мне делать здесь, рядом с этим человеком и этим ребенком».

Ей захотелось убежать, очутиться где-нибудь совсем далеко.

Они вошли в вестибюль. Гислена помогла матери раздеться. И вдруг сверху до слуха их донесся тихий, нежный младенческий крик, возвещавший о том, что ребенок проснулся. Лицо Гислены сразу смягчилось. На нем появилась какая-то загадочная улыбка, стоило ей только увидеть это маленькое божество, погружавшее в безмолвие весь дом.

— Это он… Сейчас, мама, ты его увидишь.

«А что, если это действительно урод?» — подумала г-жа Рассанфосс, и сердце ее тревожно забилось.

Они поднялись наверх. Задернутые занавеси на окнах погружали комнату в полумрак. Волна света, ворвавшись сквозь приоткрытую дверь, упала на мерно качавшуюся колыбель, в которой шевелилась крохотная темноволосая головка.

— Не заставляй его спать, он не хочет, — сказала Гислена, обращаясь к кормилице. — И потом, знаешь, у него прорезается первый зубок.

И она наклонилась над ребенком, все еще улыбаясь от счастья.

— Здравствуй, Пьер… Мы уже проснулись! Ну, не хочешь — не спи, мои милый… А вот и твоя вторая мама.

Едва малютка увидел мать и услыхал ее нежный шепот, на губках его появилась радостная складка, крошечные ямочки на щечках задрожали, словно капельки росы. Он потянулся к ней, и от этого движения рубашка его распахнулась, приоткрыв кусочек здорового детского тельца, свежего, как только что распустившийся утренний цветок. Гислена положила руку ему под спинку, другую — под плечики и, подняв его с тонкой шерстяной подстилки, покрывавшей матрац, поднесла к г-же Рассанфосс.

Потом, распахнув занавески и впустив в комнату утреннее солнце, она воскликнула:

— Какой он красавец, правда?

— До чего же он на тебя похож, — сказала Аделаида.

Неприязни как не бывало. Из глаз г-жи Рассанфосс брызнули слезы. Она кинулась к Гислене и тихо зарыдала.

— Ах, дитя мое, мое бедное дитя…

Потом она наклонилась и стала покрывать долгими поцелуями тепленькие, шелковистые волосы ребенка.

— Это же вылитая ты!.. Я держу его на руках, и мне кажется, что это ты. Ах, мне сразу стало легче. Ведь и в самом деле я для него вторая мама.

Она вдруг ощутила прилив позабытых материнских чувств; она стала с ним ласково разговаривать, щекотать его своим теплым дыханием. Личико ребенка оживлялось все больше, он радостно ей улыбался.

Веселая улыбка Пьера, то дружелюбие, с которым этот маленький дикарь встречал незнакомое ему лицо, совершили настоящее чудо. Гислена увидела, что лед, который сковывал ее душу, сломан внезапно нахлынувшим порывом чувств. Она ласково прижалась к матери, наклонившись над малюткой, который в это мгновение очутился между ними.

— Ах, мамочка! Ты здесь, у меня!.. Не будем вспоминать прошлое… Это он показал мне пример.

— Да, ты увидишь, ты увидишь, — бормотала Аделаида. — Мы с тобой больше никогда не расстанемся.

В это время крошка потянулся к матери, шаря своими маленькими ручонками по ее корсажу: его полуоткрытые губки искали грудь, на личике появилась гримаса, выражавшая нетерпение.

— Смотри-ка, этот маленький человечек уже хочет поставить на своем! — сказала Гислена.

Она позвала кормилицу Жюстину. Почти в ту же минуту раздался звонок к завтраку. Мать и дочь спустились вниз. Но стул перед третьим прибором пустовал. Г-жа Рассанфосс заволновалась. Значит, виконт дома и вот-вот появится. И она сразу же ощутила весь ужас комедии, которую она играла, всю ложь, окружавшую это материнство, весь обман, жертвою которого стала она сама. О, как бы она хотела быть сейчас в Ампуаньи! Она уже не думала ни о Гислене, ни о ребенке. Вся похолодев, она стала прислушиваться к каждому звуку, доносившемуся снизу. Гислена взяла ее за руку:

— Не беспокойся, никто нас не потревожит. Это место Жюстины, когда мы бываем одни. Мы завтракаем и обедаем всегда втроем — с ней и с Пьером.

— Так позови же ее! — воскликнула Аделаида, облегченно вздохнув и придя в себя. — Я не хочу, чтобы из-за моего приезда ты меняла свои привычки.

Но Жюстина замешкалась, и тогда она сама пошла за ней наверх. Малютка, лежа на коленях кормилицы, болтал ножками в воздухе и непрерывно сосал грудь, обхватив ее своими крохотными ручонками. При каждом движении щечки его слегка втягивались и снова раздувались, едва только молоко начинало струиться. Время от времени голубоватая капелька стекала с подбородка, исчезая за воротом распашонки. Г-жа Рассанфосс смотрела на его ножки, на тельце, которое колыхалось в такт этому движению. Беспредельное удовольствие светилось в его полузакрытых черных глазенках, которые в полумраке слегка отливали синевою.

Дверь в спальню Гислены была открыта. В Аделаиде проснулось женское любопытство: она стала надеяться, что теперь-то разгадает наконец тайну Распелота. Но присутствие кормилицы ее стесняло, она успела только постоять на пороге этой комнаты и окинуть беглым взглядом ее скромную обстановку. Здесь ничто не напоминало о том, что в доме есть мужчина. Кровать была застлана старинным шелковым покрывалом, которое она когда-то подарила дочери: на бледно-голубом фоне были вытканы тусклые цветы. Этим же покрывалом была прикрыта и единственная подушка.

«Значит, все кончено, — подумала она. — Сомневаться не приходится: Лавандом ее бросил!»

Все страхи Аделаиды рассеялись. Она возвратилась к ребенку. Малютка, должно быть, устал, он все еще сосал грудь, но уже еле дотрагиваясь губками до коричневатых сосков, в которых почти не осталось молока.

Как только послышались ее шаги, темненькая головка сразу же обернулась. Ребенок перестал сосать и протянул к ней ручонки. Порыв нежности охватил Аделаиду, она почувствовала, что по-настоящему любит это крохотное существо, что ей жалко этого бедняжку, который не знает отцовской ласки. Кормилица хотела одеть ребенка, но г-жа Россанфосс взяла его на руки, стала целовать его голенькое розовое тельце, а потом сама понесла его вниз, к Гислене.

— Позволь уж мне быть настоящей бабушкой!

— Хорошо! Хорошо! Только, предупреждаю тебя, не надо его баловать. Мой Пьер — это настоящий тиран.

Наконец горничная подала завтрак. Г-жа Рассанфосс, в пылу хозяйственного рвения стала осведомляться о том, сколько они держат слуг, сколько лошадей, какие порядки заведены в доме. Со времени посещения Жана-Элуа здесь все значительно упростилось. Гислена оставила себе только кучера, садовника и двух горничных. На конюшне стояло два пони, других лошадей не было. Все это вполне укладывалось в бюджет семьи среднего достатка.

Г-жа Рассанфосс ее похвалила.

— Ты такая же, как и твоя мать: я узнаю в тебе свою кровь… Видишь ли, без разумной бережливости…

— Ах да, бережливости…

Гислена покачала головой. Казалось, ее мучила какая-то унизительная для нее мысль.

— Нет, это совсем не то, что ты думаешь.

Слова уже чуть было не сорвались у нее с языка; она закрыла глаза, чтобы прийти в себя. Немного помолчав, она сказала с каким-то нервным смехом:

— Да, если хочешь, зови это бережливостью. В конце концов я же веду очень замкнутый образ жизни, я никого не вижу. Для чего же мне делать лишние расходы? Мне вздумалось выездить самой мою гнедую кобылу, это была чудесная лошадь, просто красавица. Но она оказалась очень упрямой. И мне пришлось с ней расстаться. Ну, а отцовские рыжие лошади — те и вообще-то никогда из конюшни не выходили. Франц запрягал их только в открытый экипаж, когда ездил в город за провизией. У меня остались два пони, с меня хватит.

— Ты просто умница. Ты стала практичной. Впрочем, у тебя ведь всегда была страсть к лошадям!

— Да, была, но с тех пор, как появился Пьер, все изменилось. Теперь он — настоящий хозяин дома, он всем распоряжается. Мне показалось даже, что он говорит мне: «Смотри будь осторожна с этой противной лошадью, которая не хочет тебя слушаться, я ее боюсь». И представь себе, я струсила. Моих пони мне, во всяком случае, опасаться не приходится: это все равно что большие собаки. Пьер треплет их за гривы своими маленькими ручонками. Да, прежней Гислены нет и в помине. На ее месте есть только мать.

Г-жа Рассанфосс сразу помрачнела. Она подумала:

«Гислена не говорит мне и половины всей правды».

Пришел кучер спросить, что она прикажет. Каждый день малютку возили на двухчасовую прогулку, на воздухе он хорошо засыпал и потом спал уже до самого обеда.

— Можешь запрягать, — сказала Аделаида, — мы поедем кататься все вместе.

День был жаркий, и только легкий ветер немного умерял зной. Кормилица с ребенком заняла переднее место, а г-жа Рассанфосс с дочерью сели сзади. Перед ними со всех сторон расстилались бесконечные зеленые равнины, покрытые густыми всходами и тянувшиеся то прямыми, то волнистыми линиями до самого горизонта. На холмах среди засаженных различными культурами квадратных участков виднелись кое-где деревушки. Внизу чернела удобренная перегноем почва, вспаханные плугом или сохой поля. Видно было, что люди здесь вкладывают в землю все свои силы. Но даже и теперь, когда земля эта была покрыта пятнами пробивающейся весенней зелени, она выглядела мрачно и, оставаясь немым свидетелем тяжких трудов, утомляла взгляд своим беспросветным однообразием. Г-жа Рассанфосс сразу же представила себе зиму и серое небо над всей этой голой равниной, представила себе всю тоску этого сельского изгнания, выдержать которую способны были только землепашцы былых времен.

— Бедная моя девочка, как тебе, наверное, тяжело было здесь одной!

Она взяла дочь за руку и некоторое время подержала ее руку в своей.

— Да нет же, я каталась верхом на Диане, я охотилась… Иногда меня навещал кюре, я оставляла его завтракать.

Но г-жа Рассанфосс продолжала:

— Да, одна, всегда одна, потому что…

Она вздохнула, не договорив до конца того, что ей хотелось у нее выведать.

— Да, одна, мама, совсем одна.

Г-жа Рассанфосс больше не решалась продолжать свои расспросы. Она чувствовала, что есть какая-то тайна, которую Гислена не хочет раскрыть, что покров этой тайны окружает Распелот высокой непроницаемою стеной.

«Впрочем, — подумала она, — когда-нибудь все узнается само собой».

— Что же, раз тебе это нравится… — сказала она.

День клонился к закату, повеяло прохладой, краски стали тускнеть, в воздухе разлился аромат цветов. Они вернулись, потом, когда Жюстина уложила Пьера спать, пошли еще раз пройтись по парку. На одной из аллей они увидели лесничего, который шел им навстречу, В руках он держал какую-то бумагу. Мэр послал его в замок за подписью. Ему был нужен виконт. «Наконец-то», — подумала Аделаида не без тревоги.

— Господина виконта нет, — ответила Гислена. — Я не знаю, когда он вернется.

Она держалась очень спокойно и без всякого смущения смотрела ему в глаза. Человек предложил ей оставить у себя бумагу.

— Как вам будет угодно, мой милый. Тогда отнесите ее в замок.

— А в самом деле, где же Лавандом? — небрежно обронила г-жа Рассанфосс.

Гислена вздрогнула. Краска бросилась ей в лицо. Потом носком ботинка она отшвырнула от себя маленький камушек и, гордо подбоченившись, сказала:

— Не надо, не будем об этом говорить.

— То есть как это не надо! — возразила г-жа Рассанфосс, которая почувствовала, что решающий момент настал. — Разве я тебе не мать? Разве я не имею права?

— Права… Да. Право у тебя есть.

Она произнесла это слово с какой-то горькой иронией. Руки ее слегка задрожали. И вдруг она заговорила как будто сама с собой.

— А верно ведь, почему бы мне не рассказать тебе это сейчас? Тогда я бы все равно ничего не сказала, но сейчас, сейчас… Ах нет, сама бы ты никогда не догадалась!

Они сели на скамейку.

— Так вот, слушай: у господина Лавандома была любовница. После того как он промотал все наследство, полученное им от отца, ему пришлось думать о том, как поправить свои дела. Ну, да что там говорить — ты знаешь, как он это сделал… Но ты не знаешь одного: что устроить все это взялась именно она, его любовница. Тут-то и начинается самое интересное. Так вот, эта женщина, которая, безусловно, умнее Лавандома, устанавливала цены, назначала условия.

— Ты права, не надо об этом говорить, — перебила ее мать.

— Нет, погоди, ты только послушай. Уверяю тебя, все это даже очень любопытно. Итак, назначенный день наконец настал. Ничего, я могу рассказывать об этом совершенно спокойно. Мы сошли с поезда. На той же самой станции сошла и эта дама. Очень вероятно, что господин Лавандом свою брачную ночь провел именно с нею. Во всяком случае, у него было достаточно такта, чтобы оставить меня в покое. И на мой взгляд, — добавила она, немного помолчав, — он поступил совершенно правильно: если бы он стал настаивать, я бы его убила.

Слова эти были сказаны совершенно бесстрастно — она говорила об убийстве человека как о самой обыкновенной вещи. Г-жа Рассанфосс побледнела от ужаса: она поняла, что в словах дочери не было ни малейшего преувеличения и что она была на это способна.

— Не будем больше об этом вспоминать, раз уж он остался жив, — сказала, улыбаясь, мужественная Гислена. — Впрочем, мне к этому почти нечего добавить. Господин де Лавандом ненадолго сюда приехал… Должна сказать, что он не злоупотреблял моим терпением… Да к тому же он всегда поступает так, как ему приказывает эта женщина. Она наняла квартиру в Мезьере; виделись они почти каждый день. Однажды утром Лаван-дом уехал в Париж. Там они и живут теперь, вдвоем в небольшом особняке, у них есть свой выезд, свои слуги.

— А вообще-то говоря, — заключила она, иронически прищурив глаза, — разве это не в порядке вещей? Они были настоящими мужем и женой, все эти обстоятельства только помогли им возобновить и поддерживать их прежние отношения. Вот и все! Видишь, я стала рассуждать как философ, я научилась понимать жизнь.

«До чего она трезво смотрит на вещи! Точь-в-точь как ее отец, — подумала г-жа Рассанфосс. — Не могу понять, почему им так трудно ужиться друг с другом».

Мать и дочь молчали. Теперь, когда тайны не стало, снова повеяло холодом отчужденности, они обе почувствовали, как отдаляются друг от друга, как возвращаются к прежней вражде. Аделаиду это испугало; ей захотелось сделать первой какой-то шаг к примирению, горячо обнять дочь. Но на этот раз материнская нежность ей изменила. Вместо нее она почувствовала с прежнею силой весь позор этого бесчестного союза. Теперь он снова стеною встал между ними.

Наконец она все же сказала:

— Ты сильная. Как ты трезво все рассудила! Только так и следует жить.

Но вдруг ее ненависть к Лавандому взяла верх надо всем!

— Впрочем, нет! Ты не права… Это ведь не человек, а чудовище. Послушай, вам надо разойтись… Он ведет себя так, что у нас есть против него оружие. Ты еще слишком молода, чтобы жить затворницей.

Гислена пожала плечами.

— Помилуй, господин Лавандом не мог поступить иначе. Мне не в чем его упрекнуть. Да и зачем? Жизнь моя уже сложилась, у меня есть цель. Все счастье мое в моем ребенке. Пойми это, мама. И, клянусь тебе, из Пьера выйдет настоящий человек. Тогда пускай посмотрят, кто из нас будет честнее — да; честнее.

Слово, которое она сейчас повторяла, приводило ее в негодование, раздувало все еще тлевшие угли. Она заговорила о воспитании, которое ей дала семья, о том, как с детства в ней укоренялись трусость и лень. Родители считали, что если молодая девушка умеет ездить верхом, танцевать, чуточку рисовать, кокетливо обмахиваться веером, она уже готова для жизни. Об остальном ведь никто не думал. А это остальное и есть жизнь: откровения сердца, муки тела, долг и, наконец, ребенок, которого надо воспитывать, ставя ему кого-то в пример.

— Я уж не говорю о воспитании мальчиков. Нечего сказать, хороши оба мои брата. Если Рассанфоссам не на кого будет опереться, кроме них, наша песенка спета. Говорю тебе, мама, род наш сойдет на нет, если среди нас не объявится человек, сильный духом, — он один может его спасти. У меня по крайней мере есть моя гордость. Под честью я понимаю нечто совсем иное, чем отец; для него нет ничего важнее мнения людей, но погоня за такой честью неизбежно приводит к низости. Впрочем, ты ведь не привыкла слушать такие речи. Но дочь твоя уже не та, какой она была прежде: мне прижгли глаза каленым железом, и я прозрела. Так вот, если кто-нибудь еще способен спасти наш род, так это Пьер, мой сын. Обманным путем вы навязали ему фамилию, на которую он не имел никакого права. Вместо этого он отлично мог бы называться Рассанфоссом, как я, в жилах его течет моя кровь, и естественно было бы, чтобы он носил мою фамилию. Это вы сделали из него незаконнорожденного — да, дважды незаконнорожденного, тем, что не дали ему ни фамилии отца, ни фамилии матери. Ах, если б я думала тогда так, как теперь, когда жизнь научила меня думать! Но придет время, и он узнает, на что способна мать, я очищусь в его глазах, я смою ту фальшь, которой вы его запятнали, дав ему это позорное имя. Тогда будет видно, на чьей стороне природа, на чьей стороне истина… К тому же кто знает? Быть может, настанет время, когда то, что теперь почему-то считается грехом, будут чтить как закон природы, когда жизни не надо будет виновато оправдываться в том, что она жизнь.

— Замолчи! — простонала г-жа Рассанфосс, напуганная ее негодованием. — Зачем бередить старые раны? К тому же, — добавила она, стараясь улыбнуться, — ты чересчур строга к своим братьям. Они еще очень молоды, им надо перебеситься, как говорит отец. Они ничуть не хуже большинства молодых людей. Было бы несправедливо требовать от них слишком многого.

— В таком случае следовало бы отнестись снисходительнее и к дочерям, — жестко сказала Гислена. — Они ведь получили такое же мерзкое воспитание, как и все девушки нашего круга.

— Дорогая моя, у тебя какой-то совсем особый взгляд на все эти веши. Женщина всегда остается женщиной, существом покорным и всепрощающим. Закон жизни накладывает на нее больше тягот, чем на мужчину. Скорее всего дело именно в этом. Тем более следует воздать ей за то, что она безропотно все принимает. И притом, видишь ли, сын — это всего-навсего мужчина, а дочь — это уже семья. О, я знаю, ты скажешь мне, что времена теперь не те, что взгляды мои устарели. Это не так, долг наш всегда остается долгом; так было, так будет. У женщины никогда не будет права жить и думать так, как мужчина. Сама наша природа протестует против подобной нелепости.

В ней заговорила закоренелая, полная предрассудков мещанка:

— Это нелепость, ты слышишь? Сплошная нелепость! До чего же мы дожили! Мы позабыли все, что людям испокон века свойственно было уважать. Матери наши были настоящими святыми: они учили нас добродетели — как семейной, так и всякой другой. Послушать тебя, так можно подумать, что до сих пор люди жили не так, как надо, и что появится новое евангелие, которое будет лучше старого. Так вот, знай: по твоему евангелию я жить не хочу. Я достаточно стара, чтобы жить так, как жила, и я знаю, что живу так, как надо. Оставим этот разговор, мы с тобой все равно не поймем друг друга.

— Ты говоришь так, как будто ты никогда не страдала, мама, — сказала Гислена, вставая с места.

Они возвратились в замок. Кормилица издали показала на них ребенку, улыбаясь во весь рот своей широкой, простодушной улыбкой. Гислена кинулась к нему.

— Милый ты мой! — вскричала она, сразу вся преобразившись, раскрыв объятия его маленьким ручкам, которые барахтались в воздухе. — Помири-ка своих двух мам!

Г-жа Рассанфосс, которой всегда надо было быть чем-то занятой, на следующее же утро нашла себе множество дел. Страсть все проверять самой, которая в Ампуаньи заставляла ее ежеминутно совать свой нос в хозяйство, проявилась и здесь. Она перерыла шкафы, проверила расходные книги, нашла, что расходы по дому непомерно велики.

— Видишь ли, дорогая, у тебя много денег уходит зря. В кухонной книге вообще ничего нельзя понять. Тебе надо было бы делать так, как делаю я: почаще ходить на кухню, не спускать глаз с прислуги, заставлять ее отчитываться перед тобой. Покойная мама всегда говорила, что деньги счет любят. Ах, что бы со мной было, если бы я во все не вникала сама! Кто знает, до чего бы твой отец нас довел.

Утром Гислена была рассеяна и раздражена. Просматривая почту, она натолкнулась на какое-то письмо и, узнав почерк, разорвала его на мелкие клочки, не читая.

Г-жу Рассанфосс это удивило.

— Я и не читая, знаю, о чем здесь говорится, — сказала Гислена.

Наступило молчание. Потом Аделаида только спросила:

— Это от Лавандома?

Гислена уже не в силах была сдержать свой гнев:

— Подумай только, если даже я стану отказывать себе в самом необходимом, я все равно не смогу удовлетворить аппетиты этого ненавистного мне человека. Знаешь, чего он от меня хочет? Как всегда, требует денег. Приданое мое идет на содержание его любовницы.

— Какая низость! — в отчаянии воскликнула г-жа Рассанфосс. — Ах, теперь я хорошо понимаю, почему ты так сократила расходы по дому, продала лошадей, отказалась от всего, что раньше любила. Действительно, не хватало нам еще этого! Разве я не достаточно наказана тем, что вижу тебя здесь, заточенной в этой глуши?

— Да, все это сущая правда. Я не хотела тебе ничего говорить, я думала сохранить это в тайне, как и все остальное. Но в конце концов я не выдержала. Когда отец приезжал сюда, он пытался меня предостеречь, а я ему на это ответила, что виконт получит столько, сколько захочет, что я предоставляю в его полное распоряжение все мое состояние… Но тогда у нас все было по-другому. Тогда не было моего Пьера… Теперь не то. Нет, теперь я буду глуха ко всем его просьбам. Я сумею, когда надо, выпустить когти и защитить себя.

— Ты сама видишь, — сказала г-жа Рассанфосс после продолжительного раздумья, — видишь, что надо сделать: надо порвать с ним раз и навсегда. Предоставь это нам, ты уже и так достаточно настрадалась.

Гислена только махнула рукой.