Время проходило.

В любви Жермены наступило некоторое утомление. Эти вечные свидания с их однообразием страсти утомляли ее. И потом она смутно сознавала, что той принужденности, с которой она держалась все это время, чтобы не обнаружить перед всеми их отношений, она больше не могла выносить. Было как-то противно все время лгать, так что даже порой у нее возникало желание порвать со всем.

Она мечтала тогда стать снова прежней беспечной и спокойной девушкой. Тогда ничто не тревожило ее жизни; тогда она каждый час трудилась и весь день проходил своей правильной чередой. А ныне на нее находила под вечер лень. Сущность ее жизни заключалась в бесцельном шатаньи сытого человека и вызывала в ней отвращение к ее обычным занятием.

Эта пресыщенность, вначале смутная, под конец внесла обострение в их встречи. С рассеянным взором глядела она через голову своего возлюбленного. Безмолвие маленькой лачужки, окутывавшей тайной их любовь, начало ей прискучивать и казаться слишком тяжелым и пустым.

Он говорил ей все время о лесе, животных, об утренней заре, которая, рассветая, тихо колеблет верхушки деревьев. Она ему едва внимала, с машинальной улыбкой или же насупливала брови от нетерпения. Зевота подкрадывалась к ней.

Раз он устроил ей сцену.

— Скажи, тебе это, видно, все уже надоело, ну, скажи?

Его голос выходил из груди хрипло и твердо, кулаки его сжимались. Она боялась его гнева и потому ответила неопределенно:

— Откуда ты это взял?

Он сделал движение, как бы готовый все разрушить кругом себя, и вдруг встал со скрещенными на груди руками.

— Скажи лучше теперь! У меня еще хватит свинца на нас обоих.

Она подняла глаза, охваченная дрожью. Холодное решение омрачило ее лицо.

— Глупый, — сказала она. — Разве я не такая, как всегда?

Он вскинул головой.

— Нет, нет, не такая!

Она пожала плечами — нежно и вместе с тем угрюмо.

Он встряхивал головой, не произнося ни слова. И при виде его страдания ею овладело чувство страсти, и она вскочила к нему на колени.

— Погляди на меня!

Сидя с опущенной головой, парень медленно поднимал глаза и искоса взглядывал, как пес, продолжающий ворчать на побившего его хозяина. Его стеклянные зрачки светились бешенством и лаской.

— Ну, что? — ворчал он.

Она смеялась ему в лицо, обнаруживая свои десны.

— Ну и вот, — говорила она. — Ты разве не видишь, как я люблю тебя?

Тогда сладострастие обессилило его. Он взял ее голову, начал целовать, в то же время у него вырывались вздохи, с которыми мало-помалу выходило страдание, как выходит воздух из лопнувшего меха. Он с силой бросил на пол фуражку и воскликнул:

— Черт возьми, — я самый презренный трус.

Она кинулась к нему, прижимаясь своей упругой грудью к его груди. Он отстранил ее.

— Ты умеешь только ластиться. Мы расстанемся навсегда.

Но сила его подавалась. Он склонился перед ней, привлеченный ее смелыми и полными ласки руками, умоляя ее лишь о том, чтобы она была ему верна.

Но в нем все еще оставалось сомненье, словно глухая боль раны, которая перестала сочиться кровью, и терзания сердца разъедали его. Она заметила это.

— Ты в чем-то подозреваешь меня, — говорила она ему, крепко целуя его в затылок.

Он боялся бередить это страдание, колебался, отрицательно мотал головой. Но она настаивала, и он решился высказать. Да, правда, его мучили сомнения. Ей стало скучно с ним. Разве она не зевнула недавно. И потом всегда торопилась уходить. Два дня подряд не приходила совсем. Она хотела незаметно порвать с ним. Да! Это было ясно, как день. Жермена пожимала плечами.

— Это неправда!

И она чувствовала себя снова захваченной потоком желания заставить его забыть ее охлаждение, утешая его нежностью и успокаивая его страдание ложью.

Так продолжалось несколько недель. И снова появилось утомление. Она хотела бы найти случай не видеть его некоторое время. Эта полнота страсти пресытила ее. Им стало бы обоим приятнее после короткой разлуки. И она старалась подыскать средство передать ему об этом нежно и мягко, так, чтобы не рассердить его.

Но он любил не так, как любила она. Он хотел бы ее всю безраздельно и навсегда. Он хотел бы проводить дни и ночи возле нее, смотреть, как живет она, и жить ее жизнью. И этой привязанностью, подобной привязанности животных, было проникнуто все его существо.

Никакой хитрости не примешивалось к страсти его к Жермене. Он любил ее, как зверь — доверчиво и простодушно.

Было странно, что лукавство, которое до утоления страсти исходило от парня, перешло к девушке после ее удовлетворения. Она хитрила, чтобы он ее покинул, как раньше он хитрил, чтобы она ему отдалась. Однажды она подумала, что наступил подходящий момент. Она взяла его голову, прижала к своей груди с долгой и нежно-баюкающей лаской.

— Правда то, что мы слишком влюблены с тобой друг в друга, — сказала она ему. — Говорят, что любовь непрочна, если очень сильна.

Он бросил на нее рассерженный взгляд.

— Скажи им, что они наврали. Я это чувствую хорошо.

Она промолчала и промолвила:

— Говорят так. Я не знаю. Но, чтобы любовь была продолжительна, не надо часто видаться, это правда! Например, женатые…

— Ну и что же?

— … перестают любить друг друга. О! конечно, это правда.

Он тряхнул головой.

— Я ведь прекрасно вижу, к чему ты гнешь!

Ее охватил незаметный трепет, и она, подняв на него глаза, сказала:

— К чему?

— Сейчас скажу. Ты — барышня, а я совсем простой. Вот ты и задумала. Я тебя стесняю.

Он сопровождал каждое слово кивком головы, спокойный, с некоторым лишь волнением в голосе. И прибавил:

— Так, значит, ты связалась со мной так, чтобы позабавиться. Я был в твоих руках игрушкой… Разве не так?

Она зажала его рот рукой.

— Ты ведь знаешь, что это не так.

— Ну, тогда как же?

— А так же. Я хочу только сказать, что если реже видаться, то приятнее потом снова встретиться.

Он слушал ее с грустным изумлением.

— Ты — больше мужчина, чем я, — сказал он наконец. — А я, чем больше тебя вижу, тем больше хочется мне видеть тебя.

Тишина наступила в комнате, ставшей вдруг унылой, как кладбище, а за стеной гудел ветер в высоких деревьях и тяжко встряхивал их. Он промолвил:

— Ты хочешь, чтобы я оставил тебя на время, так, скажи?

Его голос дрожал. Она вперила свои глаза в глубину его глаз, беспокойно, не смея сказать «да» и не доверяя его спокойствию. И вдруг рассмеялась:

— А может это было бы лучше, мой милый!

Он опустил голову, страдая и, однако, радуясь, что может угодить ей хотя бы ценою огромной жертвы.

Три дня они не встречались, и все-таки она первая почувствовала желание его видеть и покориться ему.

Она побежала к Куньоли. Он бродил по лесу, сторожил, поджидал ее, надеясь, что она все-таки придет. Исхудавший, истомленный, с диким взором, он носил в своих чертах страдание томительного ожидания.

— Ты, видишь, я иду! — кричала она ему издали.

И все ее существо расширялось от истинной радости обрести его снова.

Она нашла в нем новую красоту. Это отсутствие изменило его, внеся что-то новое. И она любовалась им, охваченная прежней любовью. А он плакал. Крупные капли горячих слез стекали по его смуглым щекам и орошали руки Жермены.

— Не нужно часто повторять это…

И он прибавил, что был очень несчастлив. У него возникали странные мысли. Он хотел было идти во двор фермы и там покончить с собой. Она пожала плечами.

— Совсем рехнулся. Это потому, что я там! Эх ты!

Он ответил:

— Ах, да. Ты права. Ты ведь там.

Она призналась ему, что разлука была вначале для нее коротким отдыхом после восхождения на крутизну, но потом ощутила в себе словно пустоту, как будто ей вырвали все внутренности. Если бы его не было там, она стала бы разыскивать его повсюду, в самой чаще лесов…

Теперь она знает, что любит его!

Он внимал ей, восхищенный, жадно впивая всем существом ее слова.

За этой встречей последовало несколько чудных дней.