«Со слезами на глазах опустились мы на скамью», пропел наш школьный хор перед началом траурной церемонии, и господин Блок, наш директор, прошел к украшенному траурным венком подиуму. Он шел медленно, едва взглянув на заполненный до отказа зал; перед портретом Стеллы, стоявшим на деревянной подставке перед подиумом, он задержался, выпрямился, может, только намеревался выпрямиться, а вместо этого глубоко склонился перед ним.

Он долго пребывал в этой позе, перед твоим портретом, Стелла, перехваченным наискосок черной гофрированной лентой, траурной лентой; пока он так стоял в поклоне, я смотрел на твое лицо, на твою спокойную снисходительную улыбку, которую мы, старшеклассники, знали по твоим урокам английского. Твои короткие черные волосы, я их гладил, твои светлые глаза, я их целовал на пляже Птичьего острова: я не мог не вспомнить об этом, и я вспоминал, как ты подбивала меня, чтобы я угадал твой возраст. Господин Блок говорил, глядя на твой портрет внизу, он назвал тебя милой, всеми уважаемой Стеллой Петерсен, он упомянул, что ты пять лет проработала в учительском коллективе гимназии имени Лессинга, что коллеги ценили тебя, а ученики любили. Господин Блок не забыл упомянуть и твою заслуживающую всяческого уважения деятельность в комиссии по школьным учебникам и, наконец, вспомнил, что ты была чрезвычайно веселым человеком: «Кто принимал участие в школьных экскурсиях с ней, долго еще потом рассказывал о ее внезапных фантазиях, о том настроении, которое царило среди учеников, о чувстве солидарности быть школьником гимназии имени Лессинга; она вызывала в них эту гордость, это чувство единения».

Послышался свист, предупреждающий сигнал со стороны окон, оттуда, где стояли наши малыши, четвероклассники, не прекращавшие обмениваться мнениями, они вели свои разговоры о том, что их интересовало. Они сбивались в кучки, толкались, хотели что-то показать друг другу; классный руководитель тщетно пытался навести порядок. До чего же ты была хороша на фото, зеленый свитерок был мне знаком, и шелковая косынка с якоречками тоже, она была на тебе и тогда, на берегу Птичьего острова, куда нас занесло во время грозы.

После директора полагалось выступить с речью одному из учеников, сначала они все указывали на меня, вероятно, потому, что я был спикером класса, но я отказался, я знал, что не смогу этого сделать после всего того, что произошло. Так как я отказался говорить, вызвался Георг Бизанц, он попросил сказать несколько слов о фрау Петерсен, Георг всегда был ее любимым учеником, его сочинения всегда удостаивались ее самой высшей похвалы. Что ты думала, Стелла, когда слушала его отчет о поездке класса, об этой экскурсии на северофризский остров, где старый фонарщик с маяка рассказывал нам о своей работе и где мы, по щиколотку в илистой грязи, ловили руками рыбешку на мелководье, взвизгивая от удовольствия. Георг, кстати, не забыл упомянуть твои измазанные илом ноги и то, как ты высоко задрала юбку, когда нащупала ногами камбалу. И вечер в домике паромщика он тоже не забыл. Когда расхваливал жареную камбалу, он говорил это для нас всех, и я во всем был согласен с ним и тогда, когда он восторженно вспоминал вечер и моряцкие шанты.

Мы все тогда подпевали, мы ведь знали и шотландскую My Bonnie и Мы приплыли к Мадагаскару и другие шанты. Я выпил две кружки пива, и, к моему удивлению, Стелла тоже пила пиво. Иногда мне казалось, ты такая же, как мы, одна из учениц, радуешься тому же, чему и мы, ты весело смеялась, когда кто-то из наших понадевал на чучела морских птиц, стоявших повсюду, бумажные колпачки, которые он так искусно складывал. «Нас всех, дорогие коллеги, очень порадовало, что двое наших учеников получили оксфордскую стипендию, — сказал директор и, чтобы подчеркнуть значение этого, кивнул портрету Стеллы и тихо повторил: — Оксфордскую стипендию». Словно это высказывание могло быть понято как-то иначе, неожиданно раздалось всхлипывание, мужчина, всхлипывавший и прикрывавший рот рукой, был господин Куглер, наш воспитатель по искусству, мы часто видели их, как они вместе шли домой, Стелла и он. Иногда она даже брала его под руку, и поскольку он был намного выше нее, порой казалось, он тащит ее за собой. Кое-кто из учеников подтолкнул друг друга, чтобы обратить внимание на всхлипывающего учителя, а двое четвероклассников с большим трудом удержались, чтобы не захихикать, но подавили в себе это желание.

Его не было среди любопытствующих зрителей, когда мы сооружали волнорез, господин Куглер путешествовал на своем паруснике вокруг датских островов. Среди добровольных зрителей, недостатка в которых не было ни одного дня, мне бросился в глаза высокий мужчина, худоба которого вызвала мою озабоченность. Ведь большинство зрителей были курортниками.

Они приходили, некоторые из них в купальниках, на пляж из отеля У моря, взбирались на мол и брели по изломанной дуге до оконечности мола, где отыскивали себе местечко возле мигающего маяка или на огромных валунах. Наша черная, щербатая, предназначенная для транспортировки камней баржа стояла у самого входа в Пастушью бухту. Удерживаемая двумя якорями и доверху загруженная каменными глыбами, покрытыми илом и водорослями, которые мы выбирали, чтобы расширить волнорез и надстроить его, одним словом, починить мол, на котором зимние штормы оставили свои следы, выбив кое-где целые куски. Умеренный северо-восточный ветер обещал стабильную летнюю погоду.

По знаку моего отца Фредерик, его рабочий, отвел в сторону стрелу, опустил грейфер, направив металлические зубцы на камень, крепко обхватил его, и, когда канатная лебедка заработала, колосс рывками стал подниматься из пакгауза, слегка раскачиваясь на весу, он перемахнул через край баржи, и все зрители с напряжением смотрели на нас; кто-то из них схватился за фотоаппарат. Мой отец опять подал знак рукой, металлическая пасть разжалась, грейфер выпустил глыбу и там, где она упала, поднялся мощный всплеск воды, с бурлящим шумом вскинулись вверх волны, вновь опрокинулись и медленно разошлись.

Я нацепил прозрачный защитный щиток из органического стекла и спустился рядом с бортом под воду, чтобы оценить, как легли камни, но мне пришлось ждать, пока легкое течение воды не отнесло облако из ила и песка, а когда муть осела, я увидел, что каменная глыба легла как надо. Она накрыла собой поперек остальные камни, но между ними виднелись щели и просветы, словно специально оставленные для сбегающей воды от промывных волн. На вопросительный взгляд отца я ответил успокаивающе: все лежит как надо, как того требует волнорез. Я вскарабкался на борт, и Фредерик протянул мне пачку сигарет и поднес зажигалку.

Прежде чем снова опустить грейфер на груду камней, он обратил мое внимание на публику: «Вон там, Кристиан, девушка в зеленом купальнике, с пляжной сумкой в руке, мне кажется, она помахала тебе». Я тотчас же узнал ее, по прическе, по широкоскулому лицу я узнал Стеллу Петерсен, мою учительницу английского в гимназии Лессинга. «Ты ее знаешь?» — спросил Фредерик. «Она моя учительница английского», — сказал я, а Фредерик отреагировал недоверчиво: «Вот эта? Да у нее вид школьницы». «Ты заблуждаешься, — сказал я, — она определенно на несколько лет старше».

Тогда, Стелла, я сразу узнал тебя и вспомнил еще наш последний разговор перед летними каникулами, твое предупреждение и твое напутствие: «Если вы хотите сохранить свою оценку, Кристиан, вы должны кое-что для этого сделать; прочтите The Adventures of Huck Finn и Animal Farm. После летних каникул мы займемся этими книгами на уроках». Фредерик поинтересовался, хорошо ли мы ладим друг с другом, я и моя учительница, и я ответил: «Могло бы быть и лучше».

С каким интересом Фредерик следил за ней, пристраивая свой грейфер на большую черную глыбу, он поднял ее в воздух, дал какой-то миг покачаться над пустым пакгаузом, но не смог удержать ее, огромный камень выскользнул из цепкой пасти и грохнулся на жестяное дно баржи, да с такой силой, что посудина задрожала. Стелла что-то крикнула нам, помахала, давая жестами понять, что хочет прийти к нам на баржу, и тогда я придвинул узкий трап, перекинул его через борт и нашел внизу у мола плоский камень, на который надежно поставил его. Без всякого страха, решительно поднялась она на трап, качнулась несколько раз, или мне так показалось, я протянул ей руку и помог взойти на борт. Мой отец не выразил никакой радости по поводу появления незнакомки, он медленно подошел к ней, не глядя на нее, с вызовом и в ожидании объяснений, и когда я представил им гостью — «Моя учительница, преподавательница английского, фрау Петерсен», — он сказал: «Здесь особенно не на что смотреть», и протянул после этого ей руку и с улыбкой спросил: «Надеюсь, Кристиан не доставляет вам особых хлопот?»

Прежде чем ответить, она испытующе посмотрела на меня, так, словно не была уверена в своей оценке, но потом сказала ровным, почти безразличным тоном: «Кристиан ведет себя хорошо». Мой отец только кивнул, ничего другого он и не ожидал; со свойственным ему любопытством он тут же спросил, приехала ли она на морской праздник, ведь морской праздник в Пастушьей бухте всегда привлекает много людей, но Стелла покачала головой: друзья путешествуют на яхте, в Пастушьей бухте они заберут ее на днях к себе на борт.

«Прекрасное место, — сказал мой отец, — многие яхтсмены очень ценят его».

Первый, кто в этот день прошел над нашим надстроенным волнорезом, был маленький, возвращавшийся домой рыболовный катер, он уверенно проскользнул к входу в бухту, рыбак заглушил мотор и причалил возле нас, а когда мой отец спросил его про улов, он показал на плоский ящик с мелкой треской и скумбрией. Жалкий улов, которого едва хватит, чтобы оплатить дизельное топливо, слишком мало камбалы, совсем немного угря, а возле Птичьего острова ему в сети угодила еще и торпеда, учебная торпеда, спасательная служба забрала ее себе. Он посмотрел на груду наших камней, потом на свой улов и сказал приветливым тоном: «Вот у тебя все ладится, Вильгельм, что тебе надо, то ты и выуживаешь, камни не уплывают, лежат на своем месте, на них можно положиться». Отец купил у него несколько рыбин, обещал заплатить потом и, повернувшись к Стелле, сказал: «На воде, в открытой лодке, нельзя заниматься бизнесом, таков порядок». После того как рыбак отплыл, мой отец распорядился, чтобы Фредерик раздал всем кружки и налил чаю. Стелла тоже получила кружку, от рома, который Фредерик хотел подлить ей в чай, она отказалась; сам он налил себе изрядную порцию, так что мой отец вынужден был предостеречь его.

Последние камни из нашего запаса Фредерик поднимал очень медленно, он поворачивал стрелу так, чтобы камень двигался над самой поверхностью воды, и там, где мы наращивали волнорез, он опускал его, не давая ему упасть, опускал медленно и довольно кивал, когда вода накрывала камень, смыкаясь над ним.

Ты, Стелла, не могла оторвать глаз от огромных камней, ты спросила, как долго они пролежали на морском дне, как мы их нашли, как подняли на баржу, в некоторых из них ты видела живые существа, которые, окаменев, обрели вечность. «Долго вы их искали?»

«Ловец камней знает, где его ждет добыча, — сказал я, — моему отцу известны целые подводные поля и искусственные рифы, возникшие сотни лет назад, там он и выпытывает у природы ее тайны. Карта, на которой обозначены богатейшие каменные угодья, у него в голове».

«Такие каменные поля, — сказала Стелла, — мне хотелось бы разок увидеть».

Ее позвали, один из местных юношей протиснулся сквозь зрителей и окликнул ее, и так как она, судя по всему, не поняла его, он нырнул с мола в воду и несколькими взмахами рук доплыл кролем до баржи. Он с легкостью взобрался по веревочной лестнице наверх. Нас он словно не замечал, а сразу обратился к Стелле и сообщил ей то, что ему поручили: телефон, в отеле ей звонили по телефону, ей надо быть там, когда снова позвонят. И, желая придать больше значения своему поручению, он добавил: «Я должен вас туда доставить».

Это был Свен, всегда веселый Свен, парнишка с веснушками, лучший пловец, какого я только видел. Меня нисколько не удивило, что он показывал на отель, на длинный деревянный мост, предлагая Стелле доплыть с ним туда, и не только это: он предложил ей плыть наперегонки. Стелла так обрадовалась, что притянула его к себе, но предложение Свена отклонила. «В другой раз, — сказала она, — обещаю тебе, в другой раз непременно». Не прося его ни о чем, она подтянула нашу надувную лодку, привязанную сзади баржи на длинной веревке, изъявив полную готовность, чтобы он отвез ее к мосту.

Свен спустился за ней в лодку, сел рядом и положил, как ни в чем не бывало, свою руку ей на плечо. Подвесной мотор постукивал без перебоев; на полном ходу лодки Стелла опустила руку за борт. Она ни слова не сказала, когда Свен зачерпнул полную горсть воды и плеснул ей на спину.

Причалить к мосту возможности не было, поскольку повсюду стояли швертботы; их регата должна была стать кульминацией морского праздника. Мы просто сразу подошли к берегу, и Свен выпрыгнул и пошел впереди нас к отелю, с усердием успешного посыльного.

Кельнеры выносили столы и стулья, тележка с напитками маневрировала к растрепанной ветрами сосне. Поперек песчаной площадки были натянуты между штангами провода, на которых раскачивались цветные лампочки. Небольшой насыпной холмик предназначался для капеллы музыкантов. На выброшенных на берег плавучих морских знаках, имевших защитную окраску, сидели старики, они почти не разговаривали друг с другом, а только смотрели на приготовления к празднику и вспоминали, очевидно, все прошлые празднества. Никто из них не ответил на мое приветствие.

Так как Стелла не возвращалась, я пошел в отель.

Человек в ливрее у входа не мог или не хотел мне сказать большего, кроме как, что фрау Петерсен поговорила по телефону и ушла после этого в свой номер. Она пожелала, чтобы ее не беспокоили.

Я вернулся на баржу один, где меня уже ждали и тут же отправили вниз под воду проверить, как легли камни. Кое-что пришлось подправить, но не так много. Я направлял грейфер то на один, то на другой камень, давал сигнал Фредерику, в каком направлении следует двигать стрелу и где опустить грейфер, только один раз, когда я увидел, как надо мной проплывает в зубцах грейфера валун, я не подал сигнала, а быстренько нашел надежное укрытие. Этот валун так и не нашел предопределенного для него места — вместо того, чтобы лечь сверху и накрыть, как того хотел мой отец, волнорез, он свалился вбок, перевернулся, на дно не попал, а угодил меж двух таких же огромных черных камней, где его намертво заклинило. И теперь Фредерик и мой отец изучали плоды своего труда, а когда один из них показал на берег и спросил: «Что ты по этому поводу думаешь?», другой ответил: «Как тогда, такого больше не будет». Пять лет назад он играл на таком же морском празднике, как вдруг внезапная темнота накрыла пляж, морской вал разрушил все декорации и выбросил лодчонки из бухты на пирс.

Я направил бинокль Фредерика на отель и кафе на берегу и нисколько не удивился, увидев за некоторыми столиками гостей отеля. А в одном из окон светло-зеленой гостиницы Стеллу, она все еще была в своем купальнике. Она разговаривала по телефону; сидела на подоконнике и говорила в трубку и смотрела при этом на нашу бухту, погрузившуюся в вечернюю тишину; на легких волнах уже покачивались чайки.

Один раз Стелла вскочила, проделала по комнате несколько шагов, явных шагов протеста и разочарования, вернулась потом на прежнее место, и я увидел, как она отстранила от уха трубку, словно не хотела дольше слушать то, что ей там, очевидно, внушали. Неожиданно она вдруг положила трубку, в задумчивости посидела какое-то время, взяла книгу и попыталась читать. То, как ты сидела и якобы читала, заставило меня вспомнить одну из наших картин у окна, приглашавшую зрителя посмотреть поверх изображения и предаться догадкам и предположениям.

Я не сводил с тебя бинокля, пока Фредерик не толкнул меня и не повторил того, что пробурчал себе под нос мой отец: на сегодня рабочий день окончен.

То, что во время траурной церемонии будет говорить господин Куглер, никак не предвиделось, но он вдруг неожиданно вырос перед подиумом, склонился перед фотографией Стеллы и долго смотрел на нее, словно хотел вызвать ее появление перед нами. Он приложил к лицу несколько раз свой белоснежный платок, сглотнул слюну и потом обратился к тебе, выразив жестом беспомощность: «Зачем, Стелла, — спросил он, — зачем это должно было случиться?» Я не удивился, что он обратился к ней на «ты», что он с искренним потрясением спросил: «Неужели для тебя не было никакого другого выхода?» Ни наш директор, ни присутствовавшие учителя не выразили своего удивления по поводу этой неожиданной доверительности в обращении к тебе, их лица по-прежнему хранили безликое выражение скорби.

Я невольно вспомнил наш морской праздник, капеллу из трех музыкантов, старавшихся изобразить веселую бодрящую музыку, я так и видел перед собой местную публику, в полной нерешительности собравшуюся на берегу, любопытствуя и с напряжением ожидая, что получится из этого праздника.

Парни с соседнего острова спустились сюда через небольшой светлый парк, прошли по песчаному берегу, сначала только лишь для того, чтобы узнать, кто появился, а кого нет, и после вялого приветствия устремились к свободным столикам, поманив к себе кельнера. Все заказывали пиво, яблочный сок, а за столиком, где сидели трое парней такелажников, что-то еще легкое на закуску. Я нашел свободное место рядом с пожилым мужчиной, который, задремав, уткнулся носом в кружку с пивом, где медленно оседала пена. Как же он обрадовался, когда я подтвердил ему, что я действительно сын Вильгельма, добытчика камней со дна морского, — остальное его вообще не интересовало. А я вдруг почувствовал у себя на спине руку, услышал сдержанное хихиканье, рука не прекращала нежно поглаживать меня, словно хотела выяснить, когда же ее наконец заметят. Я резко обернулся и схватил руку, это была Соня, дочка наших соседей. Она изворачивалась, изгибалась, но я крепко держал ее, и она тотчас же успокоилась, как только я похвалил ее платье с рисунком из божьих коровок в полете и еще маленький венок из маргариток у нее на голове. «А ты пойдешь танцевать, Кристиан?» — спросила она. «Возможно», — ответил я. «И со мной тоже?» — опять спросила она. «А почему бы и нет?» — сказал я. Она сообщила мне по секрету, что ее отец придет на праздник со своей острогой для ловли угрей, она у него с пятью зубцами, пусть люди думают, что он настоящий бог морей.

Когда Стелла появилась в дверях отеля и стала медленно спускаться по ступенькам к кафе на берегу, за некоторыми столиками стихли разговоры, такелажники повернули, как по команде, головы, а музыканты, будто появление Стеллы было для них условным сигналом, заиграли La Paloma. У меня не было необходимости махать ей, она и так сразу направилась к нам, я принес ей стул и предоставил им с Соней возможность познакомиться друг с другом без моего участия.

Соня пила сок маленькими глоточками; внизу на берегу разожгли костер, огонь в нем поддерживали ее друзья выловленными из воды досками — не самые сухие дрова потрескивали не хуже настоящих и рассыпали время от времени яркие пучки искр, — она не выдержала и бросила нас, побежав к костру; Соня принялась таскать сучья и обломки ящиков. «Ваша соседка?» — спросила Стелла. «Да, моя маленькая соседка, — сказал я, — наши отцы работают вместе, оба добывают со дна моря камни». Я вспомнил, что Стелла выразила желание увидеть эти подводные каменные поля, и спросил ее, когда мы сможем поехать посмотреть на них. «В любое время», — сказала она. Мы договорились на следующее воскресенье.

Электрические лампочки погасли, но потом вспыхнули снова, еще раз погасли и через мгновение осветили место, предназначенное для танцев. Эта игра с миганием лампочек была сигналом, а может, призывом опробовать хорошо утрамбованную танцевальную площадку. И едва только появились две первые пары танцующих, как меня обхватили две тоненькие ручонки, и около самого моего уха Соня прошептала: «Давай, Кристиан, ты обещал». Какой она была легкой в танце, какой гибкой и как старалась, подпрыгивая, поймать мой шаг. Ее маленькое личико было серьезным. Когда мы в танце проходили мимо нашего столика, она махала Стелле, и Стелла сопровождала наш танец самыми признательными взглядами. В какой-то момент Соня отказалась приблизиться к нашему столику, она осталась одна на площадке и принялась танцевать в одиночестве, раскованно и самозабвенно, так что такелажники, пришедшие на праздник из своего морского училища с соседнего острова, стали ей аплодировать. Однако она, судя по всему, не очень осталась довольна своим танцем, вероятно, думала, что ей еще надо кое-чему поучиться, подглядеть у нас, потому что когда я танцевал со Стеллой, она присела на корточки и внимательно следила за нами, считала наши шаги, старалась запомнить все вращения, иногда вскакивала и повторяла наши движения — как мы сходились, как расходились. Она ждала, ждала того, когда закончится мой танец со Стеллой, она то и дело давала мне понять свое нетерпение, стучала ладошкой по полу или писала что-то по воздуху, что означало сигнал расставания. Но мы, Стелла и я, расставаться не хотели, и только когда заметили, что Соня всхлипывает, мы взяли ее за руку и вернулись за наш столик, Стелла усадила ее к себе на колени и стала утешать обещанием непременно потанцевать с ней.

Капелла музыкантов устроила перерыв, и тогда как по команде поднялись такелажники и выстроились на танцплощадке в ряд, подчиняясь свистку боцмана. Один из них размотал канат, да так, что каждый в строю мог за него ухватиться. Какой-то миг они стояли неподвижно, потом согнулись, наклонившись друг к другу, их ноги уперлись в пол, казалось, они прилагают огромные усилия, чтобы поднять в воздух большую тяжесть. И только когда они запели, стало понятно, что таковы правила игры, это было глухое, сумрачное пение, ритмично подгонявшее их, они собирались с силами, концентрировались, и невольно создавалось впечатление того, что они изображают на сцене — поднимают паруса, тяжелую грот-мачту. Исполнив этот номер, они изобразили полное изнеможение, образовали круг и спели два известных шанта, наши люди из Пастушьей бухты охотно подпевали этим морским куплетам. Кельнеры принесли такелажникам пиво, его спонсировал для них какой-то неизвестный.

Как и на каждом морском празднике, у нас тоже появился местный морской повелитель, морское чудище. Сонин отец вышел из моря, держа в руке свою острогу на угрей, рубашка и штаны прилипли к телу, а его чело было украшено морскими водорослями. Его встретили аплодисментами, с притворным почтением. Когда он воткнул острогу, которую нес как скипетр, в землю, дети кинулись к своим родителям. Издавая грозное бормотание, он сурово оглядывал присутствующих, и я знал: сейчас он ищет ее, он ищет ту девушку, которую назовет морской девой, и вот он уже начал обходить своими шаркающими ногами столики, улыбался, гладил по волосам, изучающе смотрел, кланялся, выражая сожаление, что так никого и не выбрал. Мимо нашего столика он сначала просто прошел, но на танцплощадке внезапно повернулся, пристально взглянул, хлопнул себя по лбу, поспешно вернулся назад и склонился перед Стеллой. Потом предложил ей свою руку. И повел ее к танцплощадке, причем так, словно хотел выставить напоказ или получить одобрение своего выбора. А ты, Стелла, с радостью подчинилась ему: когда он обхватил тебя за бедра и закружил в танце, а потом взял часть водорослей со своей головы и возложил их на твою, наклонил ее и поцеловал тебя в лоб — ты была согласна на все, и тебе было весело. Только когда он повел тебя к берегу, чтобы увести под воду, ты заупрямилась и радостно посмотрела на Соню, а та подбежала к тебе и прижалась всем телом.

Соня утащила Стеллу к нашему столику, и после того как я заказал кока-колу и кока-колу с ромом, Соня спросила то, о чем ей, очевидно, очень хотелось знать: есть ли у Стеллы муж и почему его нет здесь и правда ли, что она учительница — Кристиан сказал ей об этом, когда они танцевали, — и строгая ли она; а еще ей хотелось знать, нравятся ли Стелле жители Пастушьей бухты. Стелла терпеливо отвечала на ее вопросы, даже на тот, переведут ли меня в следующий класс. Она сказала: «Кристиан справится с этим, если будет стараться, он многого тогда добьется». Когда Соня заявила в ответ: «Кристиан мой друг», Стелла погладила ее по головке, притом с такой нежностью, которая тронула меня.

Когда капелла заиграла модный хит Spanish Eyes, кое-кто из такелажников решился выйти на танцплощадку, а здоровенный грузный блондин, который везде в нашем ближайшем окружении получил отказ, нетвердыми шагами приблизился к нашему столику, изобразил что-то вроде поклона и пригласил Стеллу на танец. Его качало, и он ухватился за крышку стола. Стелла покачала головой и тихо сказала: «Не сегодня», а парень в ответ выпрямился и злобно уставился на нее, сузив глаза, его губы задрожали; лицо мгновенно приобрело враждебный вид. Он произнес: «Не с нами, а?» Я хотел встать, но он прижал меня к стулу, положив свою тяжелую руку мне на плечо. Я посмотрел на его голые пальцы на ногах, собрался было поднять ногу, но тут вскочила Стелла, вытянула руку в сторону его дружков и сказала: «Ступайте к ним, там вас ждут», и парень сник, надул щеки и, пренебрежительно махнув рукой, заковылял в их сторону. Стелла села и отпила глоток, бокал в ее руке дрожал; она улыбнулась, казалось, она сама была удивлена результатом своего отказа, возможно даже, ее развеселил собственный бравый поступок. Но неожиданно она встала и распрощалась, слегка попрощавшись с Соней, и направилась к отелю, уверенная, что я последую за ней. У регистрационной стойки она взяла ключ от своего номера. Она ничего не объясняла. Под конец она сказала: «Я радуюсь предстоящему воскресенью, Кристиан».

Оба юноши, с опозданием вошедшие в зал, наверняка были учениками из автошколы, не исключено, что они опоздали на автобус, а может, сам автобус задерживался, они внезапно выросли у входа, два пепельно-русых паренька в чистеньких рубашечках, у каждого в руке по букетику меленьких цветочков. С каким пиететом они протискивались вперед. Если кто-то смотрел на них осуждающим взглядом, они прикладывали палец к губам или извинялись миролюбивым жестом. Один из них был Оле Нихус, ставший победителем регаты на нашем морском празднике, Оле, эта тихая приветливая клецка, про которого никто даже подумать не мог, что именно он одержит победу. Они положили свои букетики к фотографии Стеллы, поклонились ей и смешались, пятясь задом, с участниками школьного хора, у Оле был такой довольный вид, словно он здесь выиграл еще один приз.

Когда он садился в свой «дредноут», это выглядело так, что он не доберется даже до линии старта — его сколоченная из досочек ящика посудина качалась на воде, кренилась на бок, чуть ли не зачерпывала воду. По сравнению с другими юными яхтсменами, Оле испытывал затруднение отойти от деревянного моста, к которому были пришвартованы все лодки. К началу регаты ветер набрал силу. Наша Катарина, старый прогулочный катер, которым отец разрешил мне управлять, уже приготовился к началу регаты, жюри соревнований, трое одетых в белое мужчин, у каждого морской бинокль на груди, поднялись на катер, и прежде чем мы отчалили, на мосту появилась Стелла, поверх зеленого купальника на ней было теперь еще ее пляжное платье. С наигранной официальностью она попросила у меня разрешения наблюдать регату с нашей Катарины, я помог ей сесть на высокое сиденье позади штурвала. Желтые и коричневые и черные, как пираты: в таком виде вышла в море со старта легкая армада разношерстных парусников, ветер сотрясал их, доставляя яхтсменам немалые заботы. Один из членов жюри выпустил сигнальную ракету, она рассыпала искры, прежде чем упала в море, с шумом поднялись качавшиеся на волнах птицы, описали свои круги и вновь опустились, все так же шумно, на прежнее место. Внезапные удары ветра обрушились на паруса, и было нелегко придерживаться курса на поворотный бакен, иногда паруса хлопали так сильно, что, казалось, на море слышна пальба.

Нет, ровным и непрерывным скольжением это никак нельзя было назвать, как и мирным соревнованием — ветер не был одинаково милостив ко всем парусникам; для одних все кончалось уже у первого бакена, например, для Георга Бизанца, любимчика Стеллы, который поздно заметил навигационный знак, врезался в бакен, парус затрепыхался, мачта опрокинулась, и парусник, похожий на корыто, перевернулся — не то, чтобы драматически, по-своему как-то спокойно и деловито.

Георг вынырнул из-под паруса, распластавшегося по воде, ухватился за мачту и попытался поднять парус, ловко упираясь корпусом в свою посудину, но ему не удалось справиться с задуманным. Он не преуспел. Я направил Катарину к месту аварии; словно желая помочь мне, Стелла положила свою руку на мою, державшую штурвал, и, наклонившись ко мне, сказала: «Ближе, Кристиан, мы должны подойти поближе». Георг оставил попытки поднять парус, ушел на какой-то миг под воду, потом выплыл на поверхность и вскинул обе руки вверх, один из членов жюри освободил от креплений красно-белый спасательный круг и кинул его Георгу, круг упал на парус и остался там, покачиваясь, лежать. Пытаясь схватить его, Георг ушел под парус. Наша Катарина легонько вращалась на воде при выключенном моторе, члены жюри делали различные предположения, а Стелла решила действовать по своему усмотрению. Ты скинула пляжное платьице, подтянула канат швартового барабана на задней палубе и протянула конец мне: «Давай, Кристиан, обвяжи меня покрепче». Она стояла передо мной с растопыренными руками и смотрела призывно на меня, я обмотал канат вокруг ее бедер, подтянул ее тело к себе, Стелла положила обе руки мне на плечи, я попытался ее обнять, казалось, я понял по ее взгляду, что она ждала этого, но один из членов жюри закричал: «Давай, скорее к трапу, не медли!» Я повел тебя, рука в руке, к забортному трапу, где ты сразу спустилась на воду, нырнула разок и потом, пока я разматывал канат, быстро поплыла к Георгу кролем. Как решительно она освободилась от него, когда он выпрыгнул наверх, уцепился за нее и обхватил обеими руками. Георг готов был утащить ее вместе с собой под растянутый на воде парус, но два удара по шее и один по затылку ослабили его хватку; он выпустил Стеллу из рук. Стелла схватила его за воротник и подала мне сигнал, я стал тянуть канат на себя, крепко держа его и постоянно перебирая руками. Я подтянул их к трапу так близко, что мы смогли поднять Георга на борт. Стелла поплыла назад к паруснику и привязала канат к банке, достаточно крепко, чтобы парусник можно было тащить на буксире.

Председатель жюри парусной регаты — в Пастушьей бухте все знали этого бородатого человека, державшего на берегу всю торговлю корабельной снастью в своих руках, — выразил Стелле признание и похвалил ее за умелые действия при спасении Георга.

Там, где стояли малыши, вдоль окон по фасаду, усилилось беспокойство, господин Пинаппель, наш учитель музыки, вышел вперед и встал перед школьным хором, но по знаку господина Блока опять отошел назад. Господин Блок склонил голову набок, закрыл на момент глаза, потом обвел взглядом собравшихся школьников и призвал их спокойным голосом вспомнить нашу фрау Петерсен, чтобы она навсегда осталась в их памяти. Опустив голову, он смотрел на твою фотографию, Стелла; и большинство из наших тоже опустили головы, еще никогда в этом зале не было такой тишины, всех охватило молчание. И в этой тишине я слышал удар весла.

Подвесной мотор шлюпки вышел из строя, и мы взяли нашу двойку, чтобы поплыть к подводным каменным полям; Стелла настояла на том, что будет грести сама. Она удивительно равномерно поднимала и опускала весла; сидя босиком, она упиралась ногой в дно, ее гладкие ляжки слегка загорели на солнце. Я подавал ей команду, как пройти мимо Птичьего острова, удивляясь ее выдержке, я восхищался ею, когда она далеко откидывалась назад и разводила в стороны весла; сразу за Птичьим островом налетел сильный порыв ветра, она ловко справилась и с этим, но все же не смогла препятствовать тому, чтобы нашу двойку не отбросило назад, к берегу, и мы не наскочили на пень с торчащими кверху корнями.

Мы никак не могли от него освободиться; даже когда я попытался оттолкнуться веслом, из этого все равно ничего не вышло. Пришлось выходить из лодки. Вода доходила нам до колен, мы выбрались на берег, Стелла держала свою пляжную сумку над головой. Она смеялась, наша неудача развеселила ее. Ты всегда легко смеялась, и в классе тоже, во время урока, особые ошибки развлекали ее, она расслаблялась и давала нам возможность подумать, к каким смешным или чреватым неприятностями последствиям могут привести такие ошибки при переводе. Ветер усилился, пошел дождь. «Ну что теперь, Кристиан?» — спросила она. «Давай…» — «В другой раз, — сказала она, — к камням поплывем в другой раз».

Я знал на острове про камышовую хижину, покрытую жестью, одного старика орнитолога, проведшего здесь не одно лето. Дверь перекосилась, на железной печурке стояла кастрюля и алюминиевая кружка, на сколоченном из досок топчане лежал матрас, набитый морской травой. Стелла села на топчан, закурила и принялась разглядывать хижину, шкафчик, выщербленный стол, висевшие на стене резиновые сапоги в заплатках. Все, что она видела, забавляло ее. Она сказала: «Нас здесь хоть найдут?» — «Наверняка, — сказал я, — они будут нас искать, обнаружат сначала лодку и доставят нас домой, на Катарине». Дождь усилился, барабанил по жестяной крыше, я собрал остатки дров и разжег в печурке огонь, Стелла тихонько мурлыкала, это была незнакомая мелодия, она напевала ее для себя, без всякого умысла, во всяком случае не для того, чтобы я ее слушал. Над морем, вдали от нас, сверкали молнии, я все время выглядывал в надежде увидеть огни Катарины, но во мраке непогоды над водой ничего не светило. Я зачерпнул дождевой воды из бочки, стоявшей перед хижиной, поставил старую кастрюльку на печку и заварил потом чай с ромашкой, найденный мною в шкафчике. Прежде чем принести Стелле алюминиевую кружку, я сам отпил несколько глотков. Ты взяла кружку с улыбкой, какая же ты была красивая, когда подняла мне навстречу свое лицо. Так как мне не пришло ничего другого в голову, я сказал: «Tea for two», а ты в ответ, так снисходительно, как мне это было хорошо знакомо: «Ах, Кристиан». Стелла угостила меня сигаретой и постучала по краю топчана, приглашая меня сесть. Я сел рядом с ней. Положил руку ей на плечо и почувствовал потребность что-нибудь сказать ей, но при этом у меня было только одно желание, чтобы мое прикосновение к ней длилось как можно дольше, и это желание мешало мне довериться ей и раскрыть свои чувства. Но потом я вспомнил, что она порекомендовала мне прочитать летом на каникулах, и я не придумал ничего лучшего, как помянуть Animal Farm и спросить ее, почему она выбрала именно эту книгу. «Ах, Кристиан», — сказала она опять, со снисходительной улыбкой на устах: «Было бы лучше, если бы вы сами догадались об этом». Я был близок к тому, чтобы извиниться за свой вопрос, потому что понял, что превратил ее в этот момент в свою учительницу, признал ее авторитет, которым она пользовалась в классе; но здесь мой вопрос имел совсем другой смысл, и моя рука на ее плече приобретала в этой ситуации совсем иное значение, чем где-либо в другом месте, здесь Стелла могла понять мою руку как попытку успокоить ее, и она терпела мою руку, когда та заскользила по ее спине; но вдруг она откинула голову и удивленно взглянула на меня, так, словно неожиданно почувствовала что-то или открыла для себя, чего совсем не ожидала.

Ты склонила голову мне на плечо, я не решался шевельнуться, не отнимал у тебя свою руку и только ощущал, как ты подняла ее к своей щеке и дала ей там замереть на какой-то миг. Каким изменившимся вдруг зазвучал голос Стеллы, когда она внезапно встала и вышла из хижины, направилась к берегу, где попыталась поднять нашу завалившуюся набок лодку, но не справилась с этим, а потом, после некоторого раздумья, взяла лежавшую там банку и принялась вычерпывать воду. Она вычерпывала так усердно, что не заметила огни, приближавшиеся к берегу, яркий свет носового фонаря нашей Катарины. Не мой отец, а Фредерик стоял у руля и подошел на Катарине так близко к берегу, что мы смогли дойти до катера по воде. Он помог нам подняться на борт. Он много не разговаривал, только когда я накинул Стелле свою ветровку на плечи, заметил: «Это поможет».

Ни слова упрека, ни облегчения, что нашел нас, молча выслушал просьбу Стеллы доставить ее к мосту, к отелю У моря, а меня он даже не спросил, хочу ли я вернуться домой или, может, тоже к мосту?

Стелла не просила меня проводить ее, само собой разумелось, что я пойду с ней, и в отеле она поступила так же, тем более что у стойки регистратора никого не было. Не колеблясь, она сняла почти с пустого щитка свой ключ, кивнула мне и пошла впереди меня к лестнице, а потом по коридору к своему номеру, выходившему окнами на море.

Я сел к окну и уставился в сумеречную даль, пока она переодевалась в ванной комнате, включив предварительно радио, она подпевала Рэю Чарли. На ней был ее тоненький голубенький пуловер с воротником под горло, когда она снова появилась, она сразу подошла ко мне, провела по моим волосам и наклонилась ко мне, пытаясь поймать мой взгляд. Нашу Катарину видно не было. Ты сказала: «Катер, вероятно, на пути домой»; а я добавил: «До нас не так уж далеко». — «А дома, — спросила она озабоченно, — не хватятся ли вас дома?» — «Фредерик им все расскажет, все, что им нужно знать, — сказал я, — Фредерик работает у моего отца». Она улыбнулась, вероятно, ощутила свое беспокойство несколько неуместным или даже ранящим мое самолюбие, поскольку напомнила мне о моем возрасте, она поцеловала меня в щеку и протянула сигарету. Я похвалил ее номер, и она согласилась с этим, только одеяло на кровати очень тяжелое, ей даже кажется, что она задыхается по ночам. Она приподняла слегка одеяло, и при этом горящая искра попала на простыню, Стелла испуганно вскрикнула и накрыла загоревшееся место ладонью. «My God, — прошептала она, — oh my God». Она показала на маленькое прожженное пятнышко, и поскольку она повторила упрек в свой адрес, я обнял ее и притянул к себе. Она не удивилась и не противилась, в ее светлых глазах застыло мечтательное выражение, может, это была всего усталость, ты склонила ко мне свое лицо, Стелла, и я поцеловал тебя. Я почувствовал ее дыхание, его слегка ускоренный ритм, ощутил прикосновение ее груди и поцеловал ее еще раз, и тогда она выскользнула из моих объятий и, не произнося ни слова, направилась к постели. Она не хотела, чтобы ее голова лежала посреди подушки, это была широкая цветастая подушка, места было достаточно для двоих, уверенным движением она приподнялась и уступила половину подушки мне, снова молча, без всяких намеков, однако этим жестом она дала мне недвусмысленно понять, каковы ее ожидания.

То, что рекомендованное или предписанное молчание воспринималось по-разному, можно было прочитать по лицам в зале; большинство учеников пытались встретиться глазами через какое-то время со взглядом своего соседа, некоторые переминались с ноги на ногу, стоя на одном месте, один мальчик разглядывал свое лицо в карманном зеркальце, я обнаружил еще одного, которому, очевидно, удалось заснуть в стоячем положении, а другой вперил взгляд в свои наручные часы. Чем дольше длилось молчание, тем отчетливее становилось, что для кого-то не простая проблема выстоять это время или переждать его без последствий для себя. Я смотрел на твою фотографию, Стелла, и представлял себе, как бы ты реагировала на предписанное молчание, если бы могла оказаться здесь.

На подушке не осталось двойного следа от наших голов, в какой-то момент наши лица обратились друг к другу, приблизились так, что остался один общий след. Стелла спала, когда я встал, по крайней мере, мне так казалось, я осторожно снял ее руку, безмятежно покоившуюся на моей груди, и переложил ее на одеяло; она вздохнула, приподняла голову и взглянула на меня, улыбнувшись, вопросительно, я сказал: «Мне пора». Она спросила: «А сколько времени?» Я не знал и только лишь сказал: «Светает, дома, вероятно, ждут меня». В дверях я остановился, подумав, что надо бы что-то сказать на прощанье или хотя бы о том, что предстоит нам испытать в школе, в наши будни, ее и мои, но так ничего и не сказал, избегая ставить точки над «i» и говорить что-то конкретное, я не хотел, чтобы прекратилось то, что так неожиданно началось и жаждало естественного продолжения. Когда я открыл дверь, она выскочила из постели, босиком подбежала ко мне, обняла меня и крепко держала в своих объятиях. «Мы встретимся снова, — сказал я, — скоро». Она молчала, и я сказал еще раз: «Мы должны встретиться, Стелла». Я впервые назвал ее по имени, она, похоже, не удивилась, отнеслась к этому как к чему-то само собой разумеющемуся, и, как бы соглашаясь с этим, сказала: «Не знаю, Кристиан, ты тоже должен обдумать, что для нас будет лучше». — «Но мы ведь можем встретиться». — «Это произойдет, — сказала она, — неизбежно, но только теперь все будет иначе, не так, как прежде». Мне хотелось сказать: Я люблю тебя, Стелла! Но я этого не сказал, потому что подумал в этот момент об одном фильме с Ричардом Бартоном, который при расставании с Лиз Тейлор произнес эти самые, до тошноты знакомые слова, я погладил ее по щеке и по выражению ее лица понял, что она не готова или не в состоянии принять мое предложение. Я застегнул рубашку, накинул на плечи ветровку, которую Стелла повесила на спинку стула, и сказал — и только в коридоре до меня дошло, насколько беспомощными и жалкими были мои прощальные слова: «Но постучаться в твою дверь это-то хотя бы будет можно».

Я не шел — я прыгал по лестнице, чувство, которого я никогда до этого не испытывал, переполняло меня, мужчина за регистрационной стойкой с удивлением поглядел на меня, я радостно пожелал ему «Доброго утра», но он не ответил мне, а продолжал напряженно смотреть мне вслед, пока я шел к берегу. С громким стуком дизельного мотора из бухты вышел рыболовный катер, окруженный чайками; море было спокойно. Я направился к месту, где лежали собранные в море плавучие знаки, ждавшие своего часа, когда их почистят и отлакируют; здесь я сел и обернулся на отель и тут же увидел Стеллу у окна своего номера. Она помахала рукой, ее жест свидетельствовал об усталости, но она вдруг раскинула руки, словно хотела поймать меня, а потом вдруг исчезла, возможно, ей постучали в дверь.

Гернот Бальцер, мой одноклассник, мастак в вольных упражнениях по спортивной гимнастике, толкнул меня в бок и обратил мое внимание на господина Куглера, тот перестал всхлипывать и обтирал красно-синим платком затылок и шею. Самый рассеянный, какие только бывают, воспитатель по искусству рассматривал свой платок так внимательно, словно пытался там найти что-то для себя. Гернот шепнул мне: «Я наблюдал за ними, за ним и фрау Петерсен». И он зашептал мне, что увидел там на берегу, у трех сосен… Они оба лежали в купальниках, и оба читали; Гернот предположил, что он что-то читал ей вслух, и я был уверен, что это была глава из книги об австрийском художнике Кокошка, над которой он работал; нас он тоже познакомил с некоторыми ее тезисами. Видеть означает для художника: овладеть этим. Насколько рассеянным он часто бывал в классе, настолько же аккуратно и внимательно он воспитывал своих четверых детей. Однажды я видел Куглера, он был вдовцом, с его детьми за обедом в отеле У моря, не успели они занять свои места, как он тут же заказал для них рыбные фрикадельки и яблочный сок и одновременно бумагу и цветные карандаши, которые всегда были в запасе в отеле для нетерпеливых детей прибывших туристов, и прежде чем дети принялись есть, он дал им задание нарисовать вазу, но не сбоку, а сверху, глядя в ее отверстие. Представление, что и он мог когда-то делить со Стеллой одну вмятину на подушке, никак не укладывалось у меня в голове.

Кто знает, что он обо мне думал, на что рассчитывал, когда однажды воскресным утром появился у нас; я чистил баржу и находился в этот момент в сарае, проверял трос и вдруг услышал его голос. Он говорил с моим отцом, а тот не очень приветливо отвечал на его вопросы и вообще разговаривал с ним, по-видимому, только потому, что господин Куглер представился как мой учитель. Господину Куглеру бросилось в глаза, что камни, которые мы сложили между сараем и пляжем, были похожи на странные существа — то, что он видел в них, говорило о его буйной фантазии: он якобы нашел среди них головастика, одного пингвина, одного монстра и даже Будду. Мой отец спокойно выслушал его, посмеиваясь порой и имея на этот счет свое мнение.

Господин Куглер не удивился, когда я вышел из сарая; как он сказал, он только хотел немного оглядеться тут у нас, однако его манера и то, как он меня разглядывал, это холодная взвешенная проверка, заставили меня усомниться.

Чем дольше я смотрел на твое фото, Стелла, тем таинственнее казалось, что оно оживает, я даже стал думать, ты подмигиваешь мне в безмолвном согласии со мной, так, как я этого ожидал на первом уроке английского после летних каникул. Да, Стелла, я ожидал, что мы неким тайным, незаметным для всех образом будем общаться в классе; когда ты вошла и мы все встали, никто, конечно, не был так напряжен, как я. «Good Morning, Mrs. Petersen». Я нервничал. На Стелле была белая блузка и юбка из шотландки и, как часто бывало и раньше, на шее тоненькая золотая цепочка с золотым морским коньком. Я искал ее взгляда, но она не смотрела на меня, наказывала меня своим равнодушием. Меня не удивило, что она сразу в начале урока призвала нас рассказать, как мы провели каникулы и что нам особенно запомнилось — то же самое она проделала и в прошлом году. «Try to express yourselves in English». Так как никто не высказал желания начать первым, она вызвала Георга Бизанца, своего любимого ученика, и тот был тут же готов выдать ей информацию о проведенных летних каникулах, о том, как причалила к деревянному мосту в Пастушьей бухте армада парусников, и упомянул, конечно, свой «accident». Стелла предложила поговорить о «misfortune». Пока Георг рассказывал, я подбирал слова, чтобы суметь описать свое важнейшее событие на каникулах, но меня не вызвали, Стелла так и не сказала: «But now we want to listen to Christian». Она остановилась на рассказе Георга, а потом захотела узнать, что мы нашли про жизнь Джорджа Оруэлла, над романом которого Скотный двор мы будем работать на ближайших уроках. Я принял решение не поднимать руки, я просто смотрел на ее ноги, снова чувствовал ее изящное тело, как оно лежало рядом со мной, я обнимал его и теперь не мог забыть, что произошло между нами, и наше ставшее общим воспоминание жаждало подтверждения того хотя бы жестом, взглядом; находясь так близко от нее, я испытывал потребность не оставаться наедине с этим воспоминанием. Она нисколько не удивилась, когда я все-таки поднял руку, она спросила: «Да, Кристиан?», и я принялся рассказывать, что мне удалось выискать про автора: про то, как он оказался в полиции в Бирме, про его уход из протеста против некоторых методов правительства, полные горестей годы в Лондоне и Париже. Она слушала мою только что почерпнутую информацию со странным блеском в глазах, блеском узнавания и неожиданных воспоминаний, это было не просто похвалой, но и одобрением, которое я почувствовал, и когда она подошла к моей парте, остановилась возле нее, я ожидал, что она положит мне руку на плечо — ее рука на моем плече, — но она не сделала этого, она не решилась прикоснуться ко мне. А я представил себе, что она это все-таки сделала, и еще я представил, как я встал и поцеловал ее на удивление всему классу, а возможно, не только на удивление классу, я вполне допускал мысль, что некоторые из этих юнцов, о которых я знал, что они охвачены страстью, отреагировали бы на мою выходку одобрительными смешками или даже аплодисментами; что касается моих одноклассников, то тут всегда нужно быть готовым к самым неожиданным реакциям.

И после урока, в коридоре, ты прошла мимо, даже не взглянув на меня, мне показалось, что я почувствовал твое недовольство тем, что я пытался обратить на себя твое внимание, когда отошел от группы одноклассников. На школьном дворе — возможно, она была ответственной за порядок на перемене — она сидела одна на зеленой скамейке, погрузившись в свои мысли, во всяком случае, оставалась безразличной к игре в салочки малышей, к их вечному озорству и шалостям.

Но прежде чем запел школьный хор, на улице заиграла шарманка, малыши у открытых окон тотчас же заинтересовались шарманщиком и его инструментом, они толкались, оттесняли друг друга, некоторые из них махали уличному музыканту, игравшему веселую народную мелодию. Господин Куглер выразительно кивнул мне головой, я вышел за ним в коридор и спустился по лестнице вниз, выйдя на улицу; музыкант стоял со своей шарманкой под каштаном, такой человечек низенького роста с покрасневшими глазами. Почему господин Куглер попросил его пройти с шарманкой дальше, в ближайший переулок, который вел к реке, он никак не мог понять, и даже тогда, когда господин Куглер объяснил ему, что он мешает своей мелодией проводить траурную церемонию, он все равно не хотел уходить, он сказал, что в его разнообразной программе есть мелодии на все случаи жизни, и прекрасные и грустные тоже. Господин Куглер не придал значения этому сообщению, со словами: «Пожалуйста, исчезните отсюда!» — он положил монетку в две марки в его маленькую жестяную баночку, стоявшую на шарманке. Музыкант не поблагодарил его, он нехотя сдвинулся с места, подошел к низенькой каменной стене, ограждавшей наш школьный двор, сел на нее и закурил.

Первую монетку я бросил в начале экскурсии Вокруг Птичьего острова, я стоял за штурвалом Катарины, на борту находились курортники из отеля У моря и несколько подростков из ватаги в Пастушьей бухте, босиком, в одних плавках. Она, Стелла, тоже была на борту, спокойная, красивая, сидела на корме. Когда она поднялась на борт, мы поздоровались обычным пожатием рук. Рядом с ней сидела Соня, она смотрела на нее восхищенно, перебирая пальчиками золотую цепочку на запястье Стеллы. У меня не было необходимости самому выбирать швартовы, ребята, упросившие взять их, уже стояли наготове и сумели доказать свою ловкость, когда по мановению руки отдали концы. Дымка давно уже рассеялась, море слегка поблескивало, и там, где солнечные лучи достигали песчаного дна, ребристого от набегавших волн, наверх шло золотистое свечение. Мы развернулись, и более пожилые пассажиры замахали руками, прощаясь с берегом, они махали наугад — кельнерам отеля и посетителям кафе, а Соня неотрывно смотрела на пенящееся за кормой море. На мое предложение стать к штурвалу Стелла ответила согласием, меня это обрадовало, я мог стоять рядом с ней высоко в рубке, и, вроде как бы собираясь выправить курс, я взялся за штурвал и положил при этом свою руку на ее, почувствовав, что она ответила на мое робкое движение. Тихо, только для меня, она сказала: «As you see, Christian, captain, by learning». Чего ей не хватает для этого, сказала она, тому она научится потом, когда ее друзья возьмут ее с собой на несколько дней в море.

Мы объехали Птичий остров вокруг, я отклонился от строгого курса, направил наш катер на огромный риф, уходивший по дну далеко на глубину, теряясь в темных водах. Курортники свесились за борт, не отрывали глаз от морских глубин, они терялись в догадках и рассказывали друг другу, что там видят; кончилось все тем, что они обратились ко мне и задали, как всегда, самые тривиальные вопросы. Они никак не хотели верить, что риф насыпан искусственно, еще несколько столетий назад, с использованием самых примитивных средств, какими тогда располагали; валуны доставляли сюда и равномерно спускали под воду, нагромождая друг на друга, не высоко, чтобы они не торчали из воды, а скрывались под ее поверхностью, превращаясь в западню для киля беззаботно приближающегося корабля. «Кому нужны камни, — сказала Стелла, — тот их здесь и найдет». Мы шли вдоль рифа, и когда впереди показалась песчаная коса, то в воздух поднялась туча водоплавающих птиц, имитируя белую вьюгу, главным образом клуши. Хлопали крылья, раздавался птичий крик, для некоторых ребят на катере это было долгожданным сигналом: они достигли того места, о котором мечтали с самого начала путешествия. Подростки выстроились вдоль борта, они размахивали руками, кто-то болтал ногами. И все они смотрели на нас, на рубку. Катер не двигался. Вода была прозрачной. Сначала я бросил только одну монетку, и не успела она достигнуть светлого дна, как ребята попрыгали вниз и нырнули под воду, гребя руками и торопливо отталкиваясь ногами от воды, они устремились на дно, и, как всегда, меня привели в восторг повороты их тел и вращения, похожие на танец. И те пассажиры, что постарше, тоже восхищались ими, некоторые перевесились через борт и любовались юными ныряльщиками, напоминавшими им играющих дельфинов. Я бросил еще две монетки и подбодрил тем самым своих пассажиров, те закопошились в карманах, желая сделать то же самое, кто-то бросил монетку подальше, другие опускали их прямо по борту, напряженно наблюдая, кто из ныряльщиков найдет ее, достанет и сохранит у себя после короткой борьбы под водой. Бесшумная борьба у дна, сопровождаемая бульканьем поднимающихся кверху пузырьков, чаще всего кончалась тем, что победитель зажимал монетку в зубах, спешно греб наверх и быстро взбирался на борт по короткой веревочной лестнице, которую я спустил на воду. С бескровным лицом ребята обессиленно плюхались на первое попавшееся сиденье и только здесь принимались разглядывать свою добычу, взвешивали ее в руке и показывали другим. То, что Соня тоже прыгнула вслед за мальчишками в воду, я как-то не заметил и увидел ее уже на самом дне, когда она усиленно оборонялась от соперника, обхватившего ее и пытавшегося разжать ее кулачок. Я уже стал подумывать, не взять ли багор и не оттолкнуть ли осторожненько Сониного противника в сторону, но тут Стелла скинула с себя пляжное платье, бросила его мне и прыгнула с рубки за борт. Несколько сильных рывков, и вот она уже настигла обоих у самого дна и растащила их в разные стороны, прижав мальчишке свою раскрытую ладонь к лицу. Она обняла Соню и оттащила ее к веревочной лестнице, потом опять нырнула вниз, чтобы забрать монету, которую Соня выронила. Стеллу сопровождали одобрительные взгляды пассажиров, когда она вскарабкалась на борт и села рядом с Соней, та тяжело дышала, сидела скрючившись и почти не радовалась, получив свою монетку. Однако выражение радости вспыхнуло на ее лице, когда Стелла притянула ее к себе и погладила по щеке, поставив свою ступню рядом с Сониной, Стелла весело сказала: «Смотри, и у тебя, и у меня одинаковые перепончатые лапки». А потом напомнила Соне, что каждое возвращение с морской прогулки заканчивается плаваньем наперегонки, должно так заканчиваться, мальчишки уже приготовились, и когда мы проплывали вдоль моста к отелю, я скомандовал, все прыгнули одновременно в воду и поплыли к берегу, каждый своим стилем.

Хлопали по воде руки, оставляли круги на воде, соревнуясь и быстро плывя саженками, кто-то уходил под воду, думая, что под водой быстрей доплывет до берега, кто-то мешал своему обходящему его соседу, ухватив его за ноги или навалившись ему на спину. Соню я не смог вычислить в этом кипящем, пенящемся водовороте.

Стелла не захотела принять участия в этом соревновании, на мой призыв она всего лишь сказала: «Это было бы нечестно, Кристиан». Тогда я еще не знал, что она участвовала в каких-то серьезных соревнованиях, вроде в институтских гонках, и заняла там второе место.

Я, правда, не удовлетворился, Стелла, этим объяснением и упрекнул тебя еще раз, когда мы лежали потом под соснами, в те теплые безветренные часы во второй половине дня. Мы лежали рядышком, в одних купальных костюмах, я гладил твою спину. Я хотел знать, почему она не пожелала принять участие в соревнованиях, и она сказала: «Да просто так, Кристиан, мне нельзя было побеждать. Если твое преимущество слишком велико, нельзя этим пользоваться, незаслуженная победа — это неблагородно». Я не хотел с ней соглашаться, посчитал ее объяснение высокомерным. Я сказал: «Превосходство — это ведь нечто, что приобретается, причем честным трудом». Она улыбнулась и, вздохнув, сказала: «Ах, Кристиан, условия должны быть равными, если ты хочешь иметь заслуженный результат при равных исходных условиях». Она торопливо поцеловала меня, вскочила на ноги и пошла танцующей походкой к воде.

«Давай, иди сюда». Стремительно, оборачиваясь друг на друга, ринулись мы на глубину, мы хватали друг друга, я притянул ее к себе, прижался к ней всем телом и держал ее в своих объятиях. Это ощущение я никогда не забуду, как и ее полный удивления взгляд и счастливое согласие с происходящим. Наши тела словно ждали этого, они прижимались друг к другу. Мы засмеялись, когда волнение моря затруднило наше пребывание в такой позе, я кивнул в сторону двух красных растрепанных ветром флажков — от них остались лишь лохмотья, — кто-то поставил вершу на угря, я крикнул: «Давай, Стелла, попробуем вокруг флажков, кто выиграет, загадывает желание», и, не дожидаясь ее согласия, поплыл вперед. Сначала я даже не нашел нужным удостовериться, плывет она или нет, я греб изо всех сил, флажки развевались в умеренно волнующемся море. Я еще не доплыл до них, когда обернулся в первый раз, Стелла приняла мой вызов, она включилась в игру, плыла за мной размеренным кролем. Мне казалось, она не торопится, уверенная в своей победе, и это подстегнуло меня. У флажков я решил плыть другим стилем, а она заносчиво плыла на спине, и расстояние между нами нисколько не уменьшалось. Я сделал рывок или нечто вроде того, что считал рывком, и ушел на несколько метров вперед, уверенный в том, что достигну берега раньше, но она подняла руку и махнула: такой знак подают, когда есть уверенность в своем превосходстве; она махнула радостно, предупредительно, без труда подтянулась и быстро прошла мимо меня, мощно работая ногами, мне казалось, ее гонит гребной винт. Как легко ты обошла меня, Стелла, я даже не пытался догнать тебя, я сдался, остался позади и лишь наблюдал, как ты выходишь на берег, без малейших признаков усталости.

У сосен, в ложбинке под соснами, я напомнил ей, что у нее теперь в запасе желание, она отмахнулась, не сейчас, не в данный момент, она вернется к этому потом, когда представится возможность, это очень удобно иметь в запасе желание, но нужно тщательно продумать момент, когда высказать его, желаниями не разбрасываются. Пока она говорила, она смывала песок с моей спины, с моей груди, один раз она даже так низко наклонилась, что я подумал, она что-то обнаружила там, то ли рану, то ли рубец, но она заметила совсем другое. «Она действительно улыбается, — сказала она, — твоя кожа и в самом деле улыбается, Кристиан». Стелла где-то вычитала, что кожа в какие-то моменты может улыбаться, и сейчас, очевидно, она нашла этому подтверждение. С любопытством и даже чем-то еще большим она повернула меня на бок, но смогла только установить, что моя кожа была такой же, как всегда, и не обнаруживала даже намеков на улыбку. Чего я не понял или мне не удалось заметить этого, было: ты знала это. Ее замечание вызвало нечто такое, к чему я не был готов; беспокойное желание, которое становилось в моем воображении все более требовательным, заставляло меня касаться ее рукой, я гладил ее бедра и при этом искал ее взгляда, наши лица находились в такой близости друг от друга, что я даже чувствовал ее дыхание. Ее взгляд спокойно выдерживал мой, и у меня было такое чувство, что ее взгляд отвечал на мое желание, от него исходил легкий призыв; я спустил лямки ее купальника, она разрешила сделать и это, даже помогла мне, и мы любили друг друга там, в ложбинке под соснами.

С какой готовностью она принималась рассказывать что-либо, будто нам необходимо было что-то сказать друг другу, то, что еще не было сказано. На память приходило прошлое, нам хотелось сейчас больше узнать друг о друге, для полной верности, для оправдания своих действий, а может, для нежности, наша потребность в этом не вызывала сомнения, позволяла беспрепятственно задавать друг другу вопросы. Это длинная история, сказала она, моя голова лежала на ее согнутом локте, и повторила: «Это длинная история, Кристиан, она началась еще во время войны, в Кенте, в небе над Кентом». — «Как это в небе?» — спросил я. «Мой отец был бортрадистом на одном бомбардировщике, его самолет сбили в первую же атаку, члены его экипажа погибли, а он выжил, его парашют раскрылся, так я стала учительницей английского». — «Как так?» — спросил я. И Стелла стала рассказывать о своем отце, которого сбили и поместили в лагерь для военнопленных вблизи Лидса, там он пробыл несколько недель, впал при этом, как большинство пленных, в полное отупение. Кое-что изменилось, когда его определили вместе с другими на осенние полевые работы, работа на ферме Говарда Уилсона была ему в радость, политические занятия в лагере, предписанные военнопленным, многие использовали для того, чтобы отоспаться. Отец Стеллы сидел за одним столом с Уилсонами, ему разрешили принять участие в скромном праздновании дня рождения, а однажды его попросили отвезти их больного мальчика на велосипедном прицепе к земскому врачу. «Твой отец был сельским жителем?» — спросил я. «Он был электриком, — сказала она, — и мог любому доказать, что умел обращаться с любым недоступным для других источником света, куда бы его ни позвали, в его чемодане всегда лежало несколько запасных электроламп, он отдавал их своим клиентам по себестоимости, а его любимый клиент называл его Джозеф Светоносный, а миссис Уилсон звал его Джо.

Почему он однажды, много лет после войны, решил навестить Уилсонов, он нам не объяснил, сказал только, „пожалуй, пришло время постучаться к ним в дверь“». Сегодня она знает, что это было естественное желание при случае возвратиться туда, где он приобрел важный, возможно самый главный, жизненный опыт. Так она сказала и, немного помолчав, добавила: «Семь дней, Кристиан, мы хотели побыть там только полдня, а пробыли семь дней».

Я стою и не могу оторвать глаз от ее фото; пока играл школьный оркестр, я неотрывно глядел на ее фотографию, ощущение было такое, словно мы условились о встрече на этот час, намереваясь что-то сказать друг другу, того, чего мы еще не знали друг о друге. Я дважды слышал наш оркестр во время репетиций, оркестр и хор, но перед твоим портретом та же кантата захватила меня гораздо сильнее. Эта незащищенность, эти отчаянные поиски и надежда на поддержку, на спасение, на помощь были призваны всепобеждающие божественные силы, какие только есть у Них, у Отца и Сына, ведь божественное время — самое лучшее из всех. Как твое лицо вдруг засияло, Стелла, это лицо, которое я покрывал поцелуями, и лоб, и щеки, и губы. Хвала и честь, я произношу эти слова и покоряюсь судьбе, слава тебе, как поет хор, и потом этот вздох, который наш оркестр подхватил как эхо, тихо, чудесным образом затерявшееся во всеобщем утешении, пережившем actus tragicus. Я не мигая смотрел на ее лицо, еще никогда я не испытывал такого сильного чувства утраты; довольно странно, поскольку до этого не осознавал, что владел тем, что теперь утратил.

Когда господин Блок взошел на подиум, я сразу подумал, что он снова будет произносить речь, но он только поблагодарил нас, поблагодарил за наше молчание. Он деликатно призвал нас покинуть актовый зал, молча указав руками на оба выхода, и собравшиеся в зале пришли в движение, сначала столпились, потом рассеялись, устремились в коридоры, где тут же раздались их голоса. Я задержался, я ждал, пока малыши, толпившиеся вдоль фронтальных окон, доберутся до выходов, потом подошел к подиуму, быстро оглянулся и одним рывком прижал фото Стеллы к себе. Я сунул его под свитер и покинул вместе со всеми актовый зал.

После прощальной церемонии уроков не было, я спустился по лестнице на первый этаж, туда, где находилась наша классная комната, вошел в пустой класс, сел на свою парту и положил перед собой фото Стеллы. Долго я так сидеть не мог, я спрятал фото в парту и решил отнести его домой, а там поставить рядом со снимком всего класса. Турист пенсионер снял наш класс целиком, старый учитель, он тоже жил в отеле У моря и был знаком со Стеллой. Он сгруппировал нас на свой манер: первый ряд лежал, второй стоял на коленях, а сзади он поставил тех, кто был выше ростом, фоном же послужили три шедшие кильватерным строем рыбацкие лодки. Ты стояла в полный рост в ряду тех, кто опустился на колени, и положила свою руку на голову ближайшему от тебя ученику. А на самом краю снимка — я не знаю, почему — стоял Георг Бизанц, любимчик Стеллы, обеими руками он прижимал к груди пакет, стопку тетрадей, и мою в том числе. У Георга была такая привилегия — собирать тетради.

Я не удивился, когда в начале сдвоенного урока она объявила тему для сочинения, Стелла ведь заранее посоветовала мне прочитать Скотный двор; разочарованием были только ее холодность и деловитость, во взгляде не было ни капли выражения тайного сговора, она проигнорировала любой намек на то, что нас объединяло и принадлежало только нам двоим. Так, как она смотрела на других, она так же смотрела и на меня, даже когда стояла рядом с моей партой — ее тело было так близко, я мог притянуть его к себе, — но, казалось, ощущал неожиданную дистанцию между нами: что было, то было, и сейчас ты не можешь ссылаться на это.

Я был уверен, что написал свою контрольную работу на английском так, что Стелла будет довольна, мне доставило радость описать восстание домашних животных на ферме «Усадьба» мистера Джонса, которую они переименовали в Скотный двор. Зачинщику бунта, жирному толковому борову Наполеону, владевшему искусством блистательно уговаривать других, я выразил в осторожной форме свое уважение. Особого упоминания удостоились семь заповедей, которые учредили для себя животные, написав их белой краской большими буквами на черной просмоленной стене, — своего рода свод законов, я назвал его обязательными для всех живых существ. Некоторые из этих заповедей я отметил особо, например, самую первую: каждый, кто ходит на двух ногах, — враг. И еще седьмую заповедь: все животные равны.

Я был доволен своей работой и с нетерпением ждал, когда будут розданы тетради, ждал того часа, когда Стелла не преминет назвать причины, почему у кого-то стоит оценка «удовлетворительно», у кого-то «неудовлетворительно», а у кого-то даже «хорошо» — оценкой «очень хорошо» она до сих пор еще ни разу никого не одарила. Но она так и не появилась, пропустила несколько уроков, и никто не знал, что помешало ей вести занятия.

Хайнер Томсен знал, где ты живешь, каждый день он приходил из Шармюнде в Пастушью бухту, но он не был учеником нашего класса. Номер в отеле Стелла снимала всего на несколько дней в летние каникулы, я надеялся найти ее дома и, несмотря на некоторые колебания, все же решил сходить к ней. Мне необходимо было знать, что произошло, может, с ней что случилось, иногда даже возникало подозрение, что она не приходит в школу из-за меня.

На следующий день я отправился в Шармюнде, нашел ее улицу, ее дом, на садовой скамейке сидел старый человек, как после работы он держал в одной руке трубку, другой опирался на набалдашник трости. Когда я открыл садовую калитку, он поднял лицо, мясистое, плохо выбритое, и с улыбкой посмотрел на меня. «Иди сюда поближе, — сказал он, — подойди ко мне, или я должен обращаться к тебе на „вы“?» — «На „ты“ тоже сойдет, — сказал я, — я еще школьник». — «По тебе этого не скажешь», — сказал старый бортрадист и, посмотрев на меня испытующим взглядом, спросил: «Ее ученик? Моей дочери?» — «Фрау Петерсен моя учительница английского», — сказал я. Он остался доволен, у меня не было больше необходимости объяснять причину своего визита. Он крикнул: «Стелла» — и еще раз, повернувшись к открытой двери: «Стелла». Она вышла и, казалось, была не особо удивлена, увидев меня рядом с ее отцом, возможно, она видела меня, когда я еще только подходил к дому, и успела подготовиться к моменту встречи. Она сошла в сад в джинсах и водолазке и сказала: «Как я погляжу, у тебя гости, Dad». Ее пожатие руки означало не больше, чем деловое приветствие. Соблюдая формальность, она сказала: «Как мило, что вы зашли, Кристиан». Никакого отчуждения, никакого упрека и еще меньше скрытых знаков радости.

Ее отец попросился в дом, ему стало прохладно в саду, он нуждался в ее помощи, она решительно подняла его и потащила в дом. Обернувшись через ее плечо ко мне, он сказал: «Кости ноют, памятка прошлых лет».

Старый бортрадист попросил отвести его в его комнату, это было узкое помещение, в окно кивали головками летние цветы, перед окном стоял верстак, у стены старомодная софа, на ней лежал небрежно брошенный плед. Старик тяжело опустился в плетеное кресло, стоявшее перед верстаком, и тут же кивнул мне, приглашая сесть на табурет. «Кораблики в бутылках?» — спросил я и взял в руки одну бутылку, внутри которой была запечатлена сцена в порту — буксирное судно тянуло разноцветный судовой контейнер. «Свободное от работы время, — сказал он, — за этим занятием я провожу свое свободное время, иногда даже возникают трудности». Он показал на светлую бутылку, в ней уже находился парусник, три его мачты лежали плашмя на палубе. «Их еще надо поднять», — сказал он и добавил, кое-кто удивляется, как это трехмачтовое судно оказывается в бутылке. «А на самом деле все очень просто: сначала в бутылке размещают корпус судна, потом насаживают все надстройки или мачты вместе со снастью, а потом можно добавить и искусственные волны».

Пока он рассказывал о своем хобби, я прислушивался к шагам Стеллы в доме, слышал, как она разговаривала по телефону, гремела посудой в кухне и общалась с кем-то в дверях, то ли с посетителем, то ли с посыльным. Я даже засомневался, смогу ли я поговорить с ней наедине, но тут она вошла с подносом и поставила его на верстак: на подносе стояла большая кружка с надписью The Gardener и бутылка рома Captain Morgan. Отец поймал ее руку, погладил и сказал: «Спасибо, дитя, — и добавил для меня, — ром облагораживает чай!» Она не позволила ему самому обслуживать себя, сама открыла бутылку и налила немного рома в чай, затем похлопала отца по плечу и сказала: «To your health, Dad, и решительным голосом мне: — Для вас, Кристиан, то, что стоит рядом».

Покрытые бесцветным лаком книжные полки, светло-зеленый письменный стол с многими выдвижными ящиками, кожаный шезлонг, два плетеных кресла и на стене эта загадочная большая репродукция Королева обозревает свою страну. На письменном столе, рядом со стопкой тетрадей, стояла кружка для чая с надписью The Friend. Я не был в восторге от твоей комнаты, Стелла, она показалась мне знакомой, во всяком случае, у меня не возникло ощущения, что я оказался на чужой территории. Оставшись с ней наедине, я обнял и поцеловал ее или, вернее. попытался ее поцеловать, но она отклонилась и оказала сопротивление. «Не здесь, Кристиан, пожалуйста, не здесь!» И тогда, когда я подсунул свои руки под ее водолазку, я почувствовал сопротивление с ее стороны, и она повторила: «Не здесь, Кристиан, пожалуйста!» Я сел, уставился на кружку на столе, громко прочитал надпись: The Friend и показал вопрошающим жестом на себя. Стелла не ответила, не подтвердила мое предположение, вместо этого она спросила: «Зачем ты пришел?» Я растерялся, не знал, что ответить, но потом сказал: «Мне надо было тебя увидеть, и, кроме того, я хотел тебе кое-что предложить». С выражением снисходительности и усталости Стелла попросила меня проявить тактичность — по отношению к ней и другим, она спросила меня, не задумывался ли я над тем, каковы будут наши дальнейшие отношения: «Понимаешь ли ты, что это означает для меня, да и для тебя тоже?» — «Я не мог больше выдержать, — сказал я. — Чтобы увидеть тебя хотя бы на миг, я даже сидел и ждал тебя возле учительской». — «Хорошо, — сказала она, — а что потом, Кристиан, или задай себе вопрос: Что теперь?» Ты дала мне понять, что уже все продумала, взвесила и предопределила, что нас ожидает. Что теперь, так спрашивает тот, кто не уверен, может, подавлен или беспомощен. Неожиданно она сказала: «Может, мне перевестись в другую школу? Это как-то облегчит наше положение». — «Тогда я тоже перейду». — «Ах, Кристиан». Она покачала головой, голос ее звучал снисходительно, казалось, она испытывает только сожаление по поводу моего заявления. «Ах, Кристиан».

Стопка тетрадей на ее столе не давала мне покоя, я все время поглядывал на нее, там лежало и мое сочинение, которое она наверняка прочитала и поставила оценку. Думая об этом, я не решался коснуться Стеллы или спросить о ее мнении.

Ее отец неожиданно очень робко позвал ее: «Стелла» и потом еще раз, уже просительно: «Стелла», и она, положив сигарету, которую собиралась закурить, на пепельницу, оставила меня одного. По-видимому, старик озяб возле своего верстака, он попросил домашнюю куртку, потом они немного пошептались вдвоем, и я понял, что речь шла о моем визите. Моя тетрадь не лежала сверху, но даже если это и было бы так, я не посмел бы притронуться к ней. Но позади тетрадей на ее столе стояла фотография, в рамке, на ней был изображен атлетического сложения мужчина, блондин, с вызовом смотревший в камеру, свернутым в трубочку журналом он грозил фотографу. По краю фотографии я прочитал: «Stella with love, Colin».

Не сразу, я не хотел спрашивать ее сразу, кто был этот Колин и что ее с ним связывало. Я попробовал определить его возраст, он был не на много старше меня. Я взял с пепельницы сигарету и закурил ее, я рассматривал картину «Королева обозревает свою страну», произведение английского художника, Аттенборо, так я думал. Страна королевы была окутана сумерками, ни дорог, ни улиц, по отражению в воде угадывались дома, сгорбленные и недоступные.

Твоя улыбка, Стелла, когда ты вернулась, тут же заметив, что я курю твою сигарету. Движением руки ты дала мне понять, чтобы я оставался сидеть, здесь ведь другая территория, мы не в классе, здесь не обязательно вставать, когда я вхожу. «Ему уже лучше, — сказала она, — с сегодняшнего дня мой отец чувствует себя лучше».

Она сделала несколько шагов, остановилась возле своего письменного стола и положила руку на тетрадки. Я все еще не решался спросить, что она думает о моем сочинении. Она сама, так я думал, должна была найти подходящий момент. Чем дольше она колебалась, тем яснее мне становилось, что ничего хорошего меня не ждет. Когда она хотела похвалить, она никогда с этим не медлила, всегда с этого начинала, когда приносила тетради и обсуждала наши работы, объясняя свои оценки. Я ждал, что она сядет рядом со мной, но она этого не сделала, она подошла к окну, словно там что-то искала, может, совета, может, озарения. Через какое-то время я увидел, как изменилось выражение ее лица, и с некоторым налетом легкой печали, не снисходительности, она сказала: «То, что я сейчас сделаю, Кристиан, я еще никогда не делала, ты можешь назвать это конспирацией, да, когда я думаю, что нас связывает, то по отношению к школе это конспирация. То, что я хочу сказать тебе сейчас, я должна была бы сказать в классе». Пока она говорила, я думал о номере в отеле У моря, о подушке, одной на двоих, я испытывал непонятный страх, непонятную, неопределенную боль, но, правда, совсем недолго, потому что после того, как она закурила другую сигарету, она снова начала мерить комнату шагами.

То, что ты говорила, Стелла, сначала, казалось, не относилось ко мне одному, ты словно хотела выразить нечто принципиальное, что могло касаться и всех остальных: «Скотный двор — это прикладная притча, применимая к жизни, здесь одно выражается через другое, за тем, что мы поверхностно узнаем, скрывается сокрушительная правда, ее можно назвать нищетой революции». Она остановилась перед книжной полкой и продолжала говорить, глядя в полку: «Для животных главным необязательно являются классические революционные требования — больше хлеба, больше свободы и мира — их цель покончить с господством человека, ограниченная, конкретная цель, которой они добиваются. Но только при основании новой цивилизации начинается нищета. Начинается образование классов и стремление отдельных особей к власти».

Теперь Стелла повернулась ко мне: «И раз уж мы занялись этим, то ты, Кристиан, подробно разобрал начало всему, заповеди, лозунги, ты вычленил свод законов, которые создали для себя животные, все очень корректно, все точно, ты даже процитировал тот ужасный главный принцип: „Все животные равны, но у некоторых прав больше, чем у других“. Но ты кое-что не упомянул или проглядел: результат этой революции, результат, характерный для многих революций. Тебе не бросилась в глаза борьба за власть в господствующем классе, ты не обратил никакого внимания на неслыханный террор, который разразился после завоевания власти, и, наконец, Кристиан, ты не заметил, что здесь просматривается слепок человеческих отношений. Есть такая книга, тебе необязательно ее знать, но ее заглавие говорит о многом: Революция пожирает своих детей. Короче говоря, ты назвал повод, приведший к этой революции, но почти не отобразил причины ее поражения».

Я не пытался оправдываться, я все оставил как есть, потому что увидел, насколько ты превосходишь меня и насколько сходится все то, что ты поставила мне в минус. Но одно мне все же хотелось узнать: отметку, которую ты поставила мне или собиралась поставить. На мой вопрос: «Если моя работа такая неудачная, то на многое мне, пожалуй, рассчитывать не приходится?», ты пожала плечами и сказала тоном, звучащим несколько осудительно: «Здесь не место говорить об оценках».

Стелла дала мне понять, что надо различать одно от другого и что она, при всей симпатии и полном согласии с нашим прошлым, не собирается отказываться от своего учительского авторитета на своей территории. «Об оценках мы здесь говорить не станем». Это было сказано в такой категоричной форме, что я оставил все попытки переубедить ее, и я не решился обхватить ее за бедра и притянуть к себе на колени.

Ты не захотела, чтобы я вышел из комнаты, когда зазвонил телефон, ты смотрела на меня, пока говорила, повеселев, даже с облегчением, это был долгожданный звонок. Друзья Стеллы, давно обещавшие ей взять с собой в море, еще раз подтвердили свое намерение; насколько я понял, они не могли назвать точный день прибытия, ветер дул не в ту сторону. На мое предложение отправиться вместе к подводным каменным полям, она ответила отказом. «Позже, — сказала она, — после моего возвращения». Когда мы прощались, она сказала, что это был все-таки очень неожиданный визит, давая мне этим понять, чтобы в дальнейшем я избавил ее от подобных сюрпризов. В палисаднике я обернулся, они оба махали мне вслед рукой, старый бортрадист тоже.

Один, один в классе сидел я перед открытой партой и рассматривал фото Стеллы, я собрался рассказать ей то, чего она про меня еще не знала, в том числе про тот несчастный случай на волнорезе, который случился, когда я сидел под водой, контролируя укладку камней, и когда огромный валун надо мной вырвался из лап грейфера и придавил бы меня, если бы ударная волна не отбросила меня в сторону.

Очень тихо, я даже не услышал как, открылась дверь, и Хайнер Томсен произнес: «Вот ты где», и быстрым шагом подошел ко мне. Он искал меня по поручению Блока, директор хотел поговорить со мной, сейчас, безотлагательно. «Ты не знаешь, что ему от меня надо?» — «Понятия не имею». — «Где он?» — «Там, где всегда». Я закрыл парту, медленно спустился по лестнице к кабинету Блока внизу. Он не поднялся мне навстречу из-за своего директорского стола, сделав знак, он потребовал подойти ближе. Так, как он рассматривал меня — этот пронзительный, вопрошающий взгляд, — ясно дало мне понять, что он ждет от меня чего-то особенного. Я почувствовал унизительным для себя стоять так долго в полном молчании. Его тонкие губы двигались, казалось, он пробует что-то на вкус, наконец он произнес: «Очевидно, вы решили закончить нашу траурную церемонию на свой лад». — «Я?» — «Вы забрали фото фрау Петерсен». — «Кто вам это сказал?» — «Это многие видели. Они наблюдали, как вы взяли фото и спрятали его под свой свитер и унесли с собой». — «Это ошибка». — «Нет, Кристиан, это не ошибка, и я прошу вас объяснить мне, зачем вы это сделали, ведь фрау Петерсен была вашей учительницей английского». Я был готов сознаться, что взял фото Стеллы, но, стоя перед его столом, мне не приходил на ум ни один аргумент, который я мог бы привести как объяснение своего поступка. Помолчав, я сказал: «Хорошо, я признаю, что взял фото, я не хотел, чтобы оно исчезло, хотел сохранить его как память о своей учительнице, мы все в классе очень любили ее». — «Но вы, Кристиан, вы хотели забрать фото лично для себя, так ведь?» — «Фото должно висеть в нашем классе», — сказал я. Он выслушал это с насмешливой улыбкой, а потом повторил: «В классе, значит… А почему ему не остаться в актовом зале, в той мемориальной полке, где стоят портреты многих бывших членов нашей коллегии, почему не там?» — «Это я могу сделать, — сказал я, — могу сделать прямо сейчас». Теперь Блок смотрел на меня очень серьезно, и мне даже показалось, что он знал больше, чем я предполагал, хотя не мог себе представить, насколько точны его сведения или в чем он меня все-таки подозревает. Ничто не доставляет больше неудобств, чем подвергаться непредвиденному подозрению. Чтобы закончить этот разговор, я предложил ему немедленно сделать то, что он хочет: «Если вы согласны, господин директор, я сейчас же приведу все в порядок, фото окажется там, как вы того хотите». Он кивнул и с этим отпустил меня. Я был уже у двери, когда он снова позвал меня и, глядя поверх меня, сказал: «То, о чем мы умалчиваем, Кристиан, всегда имеет более далеко идущие последствия, чем то, что мы говорим. Вы понимаете, что я имею в виду?» — «Я понял», — сказал я и заторопился поместить фото Стеллы на то место, которое пожелал директор.

Я снова нес твое фото, Стелла, под свитером, по дороге в актовый зал я не отвечал на вопросы, избегал встреч. На мемориальной полке были свободные места, шесть фотографий бывших учителей стояли там, всё без исключения старые мужские лица, только один из них, казалось, обладал чувством юмора, он был в морской форме и держал перед собой два скрещенных сигнальных флажка, говорят, он преподавал биологию задолго до моего поступления в гимназию. Я поставил фото Стеллы между ним и чьим-то угловатым лицом, мне не пришло в голову проверять, кем были ее новые соседи. Ты получила свое законное место, и для начала мне этого было достаточно.

При взгляде на тебя ко мне вернулось то, чего мне недоставало, в чем я так нуждался, — неожиданное счастье прикосновения, радость, жаждущая повторения. В тот момент я был уверен, что твое фото было нужно мне, мне одному. Этот яркий свет на берегу, этот ослепительный свет в то воскресенье, когда я ждал Стеллу в «жучке»-фольксвагене, который одолжил мне Клаус Бультйохан, автомобиль своего отца. Его отец уехал по делам телевидения в командировку в Скандинавию, он снимал там научно-популярный фильм о лапландцах, у которых было редкостное право кочевников переходить русскую границу. После моего визита к ней домой я даже не пытался договориться со Стеллой о встрече; я знал, что при такой устойчивой летней погоде она ходит на пляж одна, чтобы почитать там или позагорать, и потому решил ждать ее вдали от ее дома. В машине я слушал Бенни Гудмена. Я медленно ехал за ней, на ней было ее пестрое пляжное платье, синее с желтым, на плече висела пляжная сумка. Она шла быстро и уверенно; не доехав до ларька, где продавали копченую рыбу и журналы, я резко затормозил перед ней, увидел ее недовольное лицо, но заметил, как это выражение сменилось удивлением от неожиданного сюрприза. «Ах, Кристиан», только и сказала она, я открыл дверцу, и, немного поколебавшись, она села в машину.

Не посмотрев, она плюхнулась на мой фотоаппарат, который я положил на сиденье рядом с собой: «Силы небесные, что это такое?» — «Я его выиграл, — сказал я, — на одном конкурсе, заняв пятое место». — «И куда мы поедем?» — спросила она, а я ответил: «Где есть что посмотреть».

Внизу, на той площадке, где лежали собранные в море сигнальные знаки и ждали, когда их покрасят заново, очистив предварительно от ржавчины, мы остановились. Как жизнерадостно отреагировала ты на мое предложение сделать здесь несколько снимков: сидя верхом на буйке, уцепившись за него руками, ты весело подыгрывала мне, казалось, ласково обнимала этот ржавый буй; и только когда я попросил тебя изобразить фигурку на радиаторе, ты отмахнулась. Ты уже сидела на радиаторе — точно так же, как это делают девушки в автосалоне, специально отобранные для этого, — и тут ветер задрал твое пляжное платьице, и стали видны твои голубые купальные трусики; ты быстро отмахнулась и сказала: «Только не это, Кристиан, не стоит заходить так далеко», а потом ты спросила, где я собираюсь проявлять пленку; я пообещал ей, что сделаю это сам.

Один разок Стелла сфотографировала в то воскресенье и меня, мы сидели в рыбном ресторанчике недалеко от казино, почти все места на освещаемой солнцем террасе были заняты. Стелла долго изучала меню, меня забавляло, что она никак не может сделать выбор: едва захлопнув меню в кожаном переплете, она снова хватала его, читала еще раз, трясла головой и выбирала что-то другое. От нее не ускользнуло, что меня развлекают ее колебания, ее выбор и моментальный отказ от него, но прежде чем она выбрала окончательно, она сказала: «Иногда я люблю нерешительность, возможность выбрать что-то другое». Мы заказали морскую камбалу, жаренную на сале, и к ней картофельный салат.

Она восхищалась моей ловкостью, как я управился с рыбой, особенно тем продольным разрезом, с помощью которого я отделил верхнюю часть филе, то есть спинку, от нижней, брюшной, она попыталась сделать так же, но у нее не получилось, и тогда я подвинул ее тарелку к себе и сделал для нее то же самое. Стелла с интересом наблюдала, как я вынул потом двумя руками рыбий хребет, тщательно и с аппетитом обсосал его, подержал перед собой, изучая его. Стелла засмеялась, отвернулась, опять посмотрела на меня и сказал: «Потрясающе, Кристиан, оставайся так сидеть, мы должны это запечатлеть». Она сфотографировала меня, потребовав, чтобы я открыл рот и зажал хребет в зубах, она щелкнула аппаратом дважды. А когда я предложил снять нас двоих, она немного заколебалась — промедление, которого можно было ожидать. Наконец она согласилась, и после обеда мы пошли на пляж и отыскали для себя местечко среди оставшихся на берегу замков из песка. Прибегнув к автоспуску, мы сфотографировались. То, что запечатлелось на снимке, наши изображения, ни Стелле, ни мне не внушало опасения: мы сидели, одетые по-летнему, на пляже, сидели тесно прижавшись друг к другу, и старались выглядеть довольными самими собой. Я ничего не сказал, но думал об одном: я люблю Стеллу. И еще: я хочу знать о ней как можно больше. Сколько бы ты ни знал, все равно кажется мало, когда видишь, что любишь кого-то. Пока ты извлекала из своей пляжной сумки книгу Фолкнера Light in August и, вытянувшись на песке, как бы в извинение, сказала, что тебе просто необходимо почитать этого автора, я спросил: «Почему, ну почему ты должна его читать, ведь в учебном плане он даже не предусмотрен?» — «Это мой любимый автор, — сказала ты, — один из моих самых любимых авторов этим летом». — «И что ты в нем находишь?» — «Ты действительно хочешь это знать?» — «Я хочу все знать о тебе», и ты, не долго думая, посвятила меня в мир Фолкнера, в это пиршество дикой природы там на Миссисипи, тех диких зарослей, где царят медведь и олень и где опоссум и мокассиновая змея чувствовали себя как дома до тех пор, пока пила и хлопковые мельницы не изменили природу. Ты рассказывала и про его персонажей, про благородных господ и тех негодяев, которые установили в джунглях свои порядки и привели юг к гибели.

Я с удовольствием слушал ее, она говорила совсем не так, как в классе, задумываясь, без поучительства, ее манера речи льстила мне, я чувствовал себя так, будто я ее коллега. Само собой, я решил, что при первой же возможности прочитаю ее любимого автора, во всяком случае, попытаюсь это сделать. Какое-то время мы молча лежали друг подле друга, я повернулся к ней на бок и смотрел на ее лицо, глаза ее были закрыты. Лицо Стеллы показалось мне еще более прекрасным, чем тогда на подушке в отеле, порой мне казалось, что она улыбается. Хотя мне очень хотелось узнать, о чем она думает, я не задавал никаких вопросов, спросил только один раз, кто такой этот Colin, и она скупо ответила мне, один коллега, он вел учительский семинар в школе в Бремене. Но один раз мне показалось, что я угадал, о чем она думает, когда на ее лице появилось выражение ожидания. Я предположил, что она думает обо мне, она подтвердила мою догадку, положив руку мне на живот. Когда кто-то рядом, о нем все равно можно думать.

Кто нас обнаружил, неизвестно, возможно, это был Хайнер Томсен или один из его шайки, появившейся на берегу, чтобы поиграть в волейбол, об их появлении возвестили их громкие голоса. Но голоса вдруг умолкли, и вскоре я увидел кое-кого из них, они прятались за песочными замками и ползли, согнувшись в три погибели, к нам. Они хотели выяснить, что можно было увидеть, чтобы рассказать потом об этом в школе. Мне не пришлось обращать внимание Стеллы на моих одноклассников, она сама их уже заметила, подмигнула мне, встала и направилась к тем песочным замкам. Сначала поднялся один, потом еще двое, уже трое, с перекошенными лицами стояли они, захваченные на месте преступления. Один из них даже умудрился поздороваться с ней. Стелла с удовольствием глядела на них в упор, и затем, словно не укоряя их в заговорщицкой деятельности, она сказала: «Это очень здорово выбраться на часок на пляж, кто хочет принять участие, милости просим». Но желающих почему-то не оказалось.

В этот момент я восхищался тобой, Стелла, и больше всего мне хотелось обнять тебя, особенно когда ты приняла их приглашение поиграть с ними в волейбол. От радости они захлопали в ладоши, обе команды хотели иметь тебя в своем составе. А я хотел смотреть на тебя, только на тебя, и я невольно представил себе, как опять делю с тобой одну подушку или чувствую, когда ты обнимаешь меня, как твои груди прижимаются к моей спине. И хотя ты была опорой команды — никто не подавал так удачно мяч, как ты, никто не посылал его с такой точностью, как ты, — тем не менее, твоя команда проиграла. Они пытались уговорить Стеллу провести с ними еще одну игру, однако она вежливо отклонила их просьбу, ей пора домой.

Мои одноклассники окружили машину, бросали друг другу взгляды, когда Стелла пристегивала ремни, давали мне разные советы, с подковыркой, и кое-кто даже свистнул нам пару раз вслед. Мы сразу поехали к ней. Старый бортрадист не сидел на скамейке в саду, два окна были открыты настежь. Я заглушил мотор, ожидая, что она попросит мне проводить ее в дом. Но поскольку она молчала, я предложил поехать вместе к подводным камням, на нашей надувной лодке. Стелла притянула меня к себе и поцеловала. Она сказала: «Мои друзья уже приехали, я скоро пойду с ними в море». — «Когда?» — «Возможно, даже завтра, по крайней мере, я надеюсь на это. Мне необходимо несколько дней отдохнуть». — «Значит, потом?» — «Да, Кристиан, потом». Перед тем как выйти, она поцеловала меня еще раз, а от двери она помахала мне рукой, не на ходу, не как обычно, а медленно и долго, словно я должен был смириться с этим расставанием. Возможно, она хотела меня так утешить. Тогда я впервые подумал, что хочу жить со Стеллой вместе. Это была внезапная, безумная мысль, и сегодня я понимаю, неподобающая, она могла возникнуть из опасения, что то, что связывало меня со Стеллой, может оборваться. Так естественно появилось желание остаться надолго вместе.

Унылой стала казаться мне Пастушья бухта с того дня, как они взяли тебя в море, на свое двухмачтовое судно, Соня видела это, и от нее я узнал, что они отправили на берег двойку, она-то и доставила тебя к ним на борт, на их Полярную звезду. Вероятно, владельцу не пришло на ум другое название. Ты уплыла. Я походил по берегу, посидел какое-то время возле сигнальных знаков, потом у трех сосен, постоял на деревянном мосту, сходил в отель У моря, не зная, зачем. А однажды стал даже обдумывать, не навестить ли мне отца Стеллы. Причины для такого визита я так и не придумал, я хотел сходить туда в надежде, что почувствую близость Стеллы. И вдруг от нее пришло письмо.

В тот день я наводил чистоту на катере, порядком устал, пришел домой, и вдруг отец говорит: «Тебе пришло письмо, Кристиан, из Дании». Я быстро поднялся к себе наверх, мне хотелось остаться одному. Отправитель письма был чрезвычайно щедр и, казалось, скрывает что-то, на конверте стояло только: Стелла П., остров Эрё. Мне сразу стало ясно, что ответа там никто не ждет, при такой-то неопределенности адреса. Я не стал читать письма с самого начала, мне важно было увидеть, как она подписала письмо, и я испытал радость, прочитав: «Hope to see you soon, best wishes, Stella». Я был так счастлив, что принялся искать место, где бы мне спрятать ее письмо.

Ты писала про штиль, про то, как вы купаетесь, про посещение морского музея на другом острове. О том, что вы там увидели: заспиртованного ската, кита, огромного синего кита, его выбросило на берег, а кроме того, несколько аквариумов, в которых плавали попугайные рыбы и маленькие султанки, еще там было много кораллов; особенно тебе запомнились — и я невольно усмехнулся, когда читал, — парочка королевских крабов, которые лакомились в тот момент селедочными мальками, ты назвала крабов летаргическими пожирателями божьих тварей, смотреть на их трапезу потребовало от тебя ангельского терпения. Еще ты упомянула морских коньков, этих, как они тебе показались, веселых ребят. Для письма Стеллы я не нашел лучшего тайника, чем учебник английской грамматики; пока я ее листал и убирал туда письмо, я старался предугадать, ни о чем не ведая, что меня ждет впереди, думал о некоем неопределенном дне и представлял себе, как мы сядем и будем вспоминать прошлое, говоря при этом: «А помнишь?…», и, сидя рядышком, будем вместе читать это письмо, возможно, удивляясь, сколько поводов оно нам подарило для веселья.

Тогда я впервые увидел Стеллу во сне, это был сон, который заставил меня задуматься: я опоздал в школу, все уже сидели в классе и смотрели на меня с ухмылками, усмешками и заинтригованными лицами; как только я сел за свою парту, они заставили меня своими взглядами посмотреть на доску. Крупными буквами там было написано: Please come back, dear Stella, Christian is waiting for you. Я кинулся к доске и стер написанное, злорадная улыбка на их лицах свидетельствовала о том, что они уверены, что победили.

Ждать, ждать ее возвращения; и хотя я иногда думал, что обречен на вечное ожидание и уже привык к этому, в отсутствие Стеллы это давалось мне особенно тяжело. Для гостей отеля У моря я устраивал во второй половине дня экскурсии на Катарине, как правило, на Птичий остров, где построили небольшой причал. Я водил гостей по острову, показывал им хижину орнитолога, рассказывал об этом старом человеке, так любившем свое одиночество и разделявшем его время от времени с прирученным буревестником, который не мог больше летать после того, как его ранили выстрелом.

Как только этот человек поднялся на борт катера и купил билет, он показался мне знакомым, а потом — он искал себе место на корме, — я уже почти не сомневался, что это был он, тот самый Colin, чье фото я видел в комнате Стеллы. Поверх клетчатой рубашки на нем была еще холщовая куртка, у него было поразительное сходство с тем человеком с фотографии, только когда он говорил, обращаясь к своей толстой соседке и объясняя ей что-то с помощью активной жестикуляции, — возможно, поведение пассажиров при кораблекрушении, — я засомневался, правда, ненадолго, стоило ему только испытующе посмотреть на меня и при этом обнаружить некоторое смущение, для меня стало абсолютно ясно, что это был Colin, который появился тут в надежде встретить Стеллу. «Stella with love, Colin». У причала он помог пожилым пассажирам сойти на берег, а во время нашей экскурсии вокруг острова задавал больше всех вопросов, и мы узнали от него, что он большой любитель полакомиться яичками чаек и с удовольствием собрал бы несколько штук, но сейчас было не то время года.

Не возле хижины, а на выброшенном на берег поваленном дереве, на котором мы сидели и смотрели на волны, лизавшие прибрежный песок, его прихватил приступ удушья; сначала он закашлялся, потом откинул голову и стал жадно хватать ртом воздух, обхватив горло руками, судорожными толчковыми движениями боролся он с нехваткой воздуха. Никакого интереса во взгляде, он смотрел на меня с мольбой о помощи и рылся и хлопал себя по карманам. «Вам плохо?» — «Мой спрей, — сказал он, — и Sanastmax, я забыл в отеле свой спрей». Я опросил пассажиров, но лишь очень немногие захотели вернуться назад, я отвел его на катер и отвез в отель У моря. Швейцар у входа подвел его, он все еще тяжело дышал, к кушетке и спросил, что надо сделать, — «На тумбочке, ингалятор лежит на тумбочке», — резким движением швейцар сдернул со щитка ключ и поспешно побежал к лестнице. Оставшись наедине с мужчиной, похожим на Колина или которого я какое-то время принимал за Колина, я решил окончательно в этом удостовериться; я взял стул и сел рядом с ним, отклонив всякие попытки благодарности, которую он с трудом старался выразить. Я принялся ему рассказывать о морском празднике в Пастушьей бухте, в котором он мог бы принять участие, если бы прибыл сюда чуть раньше, ведь люди приехали к нам отовсюду, даже мои учителя не упустили возможности повеселиться с нами. Но его это не интересовало, он больше не хотел ничего знать, тем не менее у меня было такое чувство, что он иногда посматривал на меня испытующим взглядом. И только человек у регистрационной стойки внес в мою душу ясность. Принеся ингалятор, он сказал: «Вам звонили из Ганновера, господин д-р Кранц, машина придет завтра». На следующее утро я объявился очень рано, но он не обращал на меня никакого внимания, по-видимому, не запомнил нашу встречу.

Дома я еще раз прочитал письмо Стеллы, я прочел его неоднократно, и, думая о хижине орнитолога, решил написать Стелле письмо, я не мог этого не сделать. Не медля больше, я написал: «Дорогая Стелла» и тут же сообщил ей, как грустно без нее в Пастушьей бухте, «слишком много старых людей, скучных экскурсионных поездок, постоянный запах рыбы, и никакого другого, и все время только слабый восточный ветер». А потом я познакомил ее с моим планом, который воодушевлял меня все больше и больше, пока я писал об этом, даже делал счастливым. Я сочинил план для нас двоих: «Представь себе, Стелла: мы переезжаем жить в хижину орнитолога, ты и я, у причала я прибью дощечку: „Причаливать запрещено“. Крышу я залатаю, на дверь приделаю задвижку, буду собирать дрова для печки и куплю у нашего корабельного поставщика консервы и сухой провиант. Мы ни в чем не будем нуждаться», писал я. Под конец я нарисовал ей перспективу, как мы будем вместе плавать, но прежде всего, что мы будем иметь, как только проснемся: мы будем вместе. А в виде P. S. еще приписал: «Может, мы научимся жить вместе». Вместо подписи я хотел сначала поставить «yours sincerely», но после остановился на «yours truly, Christian». Я положил письмо в конверт и спрятал его в грамматику английского, на потóм.

Пока я все еще обдумывал письмо, мой отец позвал меня вниз, коротко, приказным тоном. Он стоял у открытого окна, с биноклем в руке, отец указал рукой на бухту, куда-то вдаль: «Посмотри на это, Кристиан». Там покачивалась на волнах наша баржа, недалеко от нее буксир Упорный, они были сцеплены одним канатом, причем канат не был натянут, он не подрагивал, а свободно провисал и болтался, полоскаясь в воде. В бинокль я разобрал, что наша баржа стояла груженой, я и Фредерика смог разглядеть на буксире, он стоял на корме с багром в руках и отталкивался им, тыкаясь в воду. «Давай, пошли», сказал мой отец, и мы направились к пирсу, где была привязана наша надувная лодка, я вывел ее на простор, и мы добрались до буксира.

Мой отец быстро во всем разобрался. Фредерику стоило только сказать ему, что буксир зацепился за необозначенную флажком вёршу, отец тут же подал мне щиток и лот. «Спустись вниз, посмотри, что там». Бешено крутясь, винт запутался в вёрше, натянул ее на себя, тем самым парализовав себя или попросту удушив, кусок боковой сети свисал свободно вниз. Не всплывая наверх и не объясняя, что я вижу внизу, я начал работать ножом, в одной ячейке застряла скумбрия, торпедой ворвавшаяся в ловушку и задохнувшаяся в ней, я вырезал ее, потом перерезал, всплывая то и дело на поверхность, чтобы глотнуть воздуха, жесткий, вероятно просмоленный, шнур. Если бы корабельный нож был снабжен пилкой, мне было бы значительно проще высвободить винт из плена, а так приходилось нажимать и надавливать на шнур, пока наконец не удалось перерезать все путы. Мой отец и Фредерик похвалили меня за работу, им не понадобилось много слов, они знали, что делать дальше.

Мотор нашего буксира оказался надежным, медленно, очень медленно мы набирали ход, обвисший канат баржи показался из воды, натянулся, напрягся, тяга была уже достаточно сильной, и баржа послушно сдвинулась с места, повернулась и последовала курсом буксира. Я подумал, что это последняя груженая баржа, которую мы тянем ко входу в бухту, чтобы нарастить наконец-то волнорез, но мой отец решил иначе: не доходя до волнореза, мы бросили якорь, Фредерик подошел к лебедке, и так, как он это проделывал уже много раз, он поднимал камень за камнем, качал его за бортом и опускал на дно. Он не посылал меня вниз контролировать укладку, для моего отца достаточно было опустить камни на дно, как он сказал, чтобы сломать первый удар накатывающих волн и усмирить их у волнореза перед входом в бухту. Не сразу можно было уловить смысл этой работы, но, когда почти весь груз оказался на дне, стало заметно, как набегавшие в ленивом ритме волны стали изменяться, растягиваться, накатывать друг на друга, схлестываться, пузыриться и распластываться, слабея и разбегаясь обессиленными, не имея мощи, еще раз собраться и взметнуться вверх.

У Птичьего острова появилась лодка; удары весел были слабыми, лодка продвигалась, направляясь к входу в бухту, по крайней мере так было поначалу, но неожиданно она повернула в нашу сторону, и гребец несколько раз помахал нам, давая понять, что хочет причалить к нам. Мой отец опустил бинокль и сказал: «Матиссен, старый орнитолог», а потом сделал мне знак помочь старому человеку подняться на борт. Короткие вопросы, имена произнесены, руки протянуты для пожатия: Вильгельм? Андреас? так они приветствовали друг друга. Они выпили рома, два старых боевых спутника, и расспросили друг друга — про дом, про ближайшие планы, про самочувствие одного и другого, и при этом я узнал, что Матиссен оставил службу. «Я завязал, Вильгельм, ревматизм замучил. Станция останется пока пустой, место не занято». Он только что последний раз был в своей хижине и забрал там кое-какие личные вещи, в том числе записи прошлого года: «Ничего особенного в них нет». Они обсудили еще учения на военно-морском флоте по проведению спасательных работ в открытом море, во время которых погиб один моряк; а потом я получил задание — отбуксировать Матиссена в Пастушью бухту. Он сидел рядом со мной в надувной лодке, в скрюченных подагрой пальцах держал трубку, словно хотел защитить ее, если кто вздумает отнять ее, временами он закрывал глаза. Похоже, он нисколько не удивился, когда я спросил его, что будет с его хижиной, он только пожал плечами. Не хочет ли он ее продать, спросил я, а он на это ответил: «Такую развалину, Кристиан, продать невозможно». — «Она так и останется там стоять?» — «По мне, пусть стоит, может, послужит еще кому убежищем или ночлегом». — «Ночлегом?» — «Да, в плохую погоду». — «В те места не так просто забрести». — «Не скажи, совсем недавно там кто-то был, может, они скрывались там, а может, хотели всего лишь побыть одни вдвоем — я сразу вижу такое, нутром чувствую». Он кивнул, как бы в подтверждение того, что сказал. «И, — спросил я, — иногда у тебя что-то пропадает?» — «Никогда, — сказал он, — до сих пор еще ни разу, и это заставляет меня задуматься. Иногда они что-нибудь забывают там, это бывает, в хижине что-то остается, носовой платок, начатая плитка шоколада или заколка для волос, но никто из тех, кто ищет там убежища, ничего не забирает с собой — вот так-то, юноша, таковы дела». Во время нашей поездки он забросил за борт удочку, длинный шнур, с двумя воблерами, перед входом в бухту он удочку смотал и порадовался двум макрелещукам. Я надежно привязал его лодку, а он отдал мне обе рыбины и сказал: «Отнеси их домой, Кристиан, твоя мать определенно сделает из них заливное, эти ребятки так и просятся стать заливным. Привет тебе», — сказал он и хлопнул меня на прощанье по плечу.

Хотя фото, где мы со Стеллой снялись на берегу между замками из песка, много дней простояло в моей комнате, моя мать, казалось, не замечала его, по крайней мере она ни разу не брала его в руки, не задавала никаких вопросов. Но однажды она поднесла его к свету и долго и внимательно разглядывала — это было в тот день, когда я работал над сочинением по Оруэллу, и она уже собралась было поставить его на место, как вдруг ей кое-что бросилось в глаза: она села к окну, поднесла фотографию близко к глазам, взглянула на меня и снова на фото испытующим взглядом, пытаясь проникнуть в суть дела и узнать то, чего не знала до сих пор. Выражение недовольства появилось на ее лице, очевидно, она поняла, что — до сих пор — не все знает про меня и что я в некотором роде отбился от рук. Она настаивала на том, что хочет знать все; возможно, исходя из своей извечной потребности оградить меня от разочарований, ошибок и болезненных огорчений любого толка. Она долго молча смотрела на фото, углубляясь в его созерцание, я не предполагал, что она открыла там нечто особенное, и уже собрался что-то сказать, когда она наконец констатировала в своей задумчивой манере: «Она выглядит старше тебя, Кристиан, эта женщина рядом с тобой». — «Это моя учительница английского, — сказал я, — мы случайно встретились на пляже». — «Красивая женщина, — сказала моя мать и спросила: — У нее есть дети?» — «Насколько мне известно, она не замужем». — «Очень красивая женщина», — повторила моя мать. После такого утверждения я рискнул сделать предложение: «Если ты не возражаешь, я приду с ней выпить чашечку кофе». — «Как, со своей учительницей?» — спросила мать недоверчиво. «А почему бы и нет, — сказал я, — если я ее приглашу, она непременно придет, она очень милый человек». — «Это сразу видно, — сказала моя мать и добавила: — Вы нравитесь друг другу, это тоже видно». Не произнеся больше ни слова, она поставила фотографию на место, погладила меня по голове и оставила одного.

В этом было что-то таинственное, откуда она знала больше, чем можно было догадаться, а если и не знала, то предполагала, чувствовала это. В постели они оба говорили обо мне, и я подслушал их у приоткрытой двери, случайно, они оба поздно вернулись домой.

Мой отец еще не заметил этого фото, поначалу он, казалось, не очень удивился тому, что я поставил фото Стеллы на свой стол, он сказал: «Ах, знаешь, Ютта, такое часто случается, каждый мальчишка испытывает желание обожать кого-нибудь, особенно учительницу, если она к тому же хорошенькая». — «Если бы это было только обожание, — сказала моя мать, — я ничего не имею против обожания, но у Кристиана это больше, чем обожание, поверь мне, гораздо больше». — «А что там может быть больше?» — «То, как они сидят там, на пляже, радостные такие и держатся за руки, со своей-то учительницей и за руки, и как они друг на друга смотрят: так и кажется, они ждали друг друга». — «Может, Кристиан просто всего лишь втюрился. Я знаю его учительницу, она очень хороша собой». — «На фотографии не хватает всего какой-то малости, чтобы они бросились друг другу на шею, я хочу сказать, невольно так думается». — «Кристиану всего восемнадцать, Ютта». — «В том-то и дело, — сказала моя мать, — а эта учительница, она значительно старше него». — «Ну и что? Разница в возрасте таит иногда в себе преимущества». Я невольно тихонько ухмыльнулся про себя, когда после некоторой паузы он произнес изменившимся голосом, в котором чувствовалась прежняя лихость: «Об этом мы с тобой уже как-то говорили, давным-давно». Но даже и этот намек на общие воспоминания не вверг мою мать в беззаботное состояние, она тут же упомянула Кристину, мою школьную подружку, которая уже много раз пыталась зайти за мной и увести на вечеринку с грилем и каждый раз уходила разочарованная ни с чем. Мой отец задумался, потом сказал: «Иногда бывает так: ты не знаешь, что происходит, иногда ты просто кажешься себе беспомощным». Я невольно сел в постели, я еще никогда не слышал, чтобы мой отец говорил такие слова, я стал подумывать, не сделать ли щель в двери побольше, но не сделал этого, потому как, по-видимому, им больше нечего было сказать, и они пожелали друг другу спокойной ночи.

Вряд ли тебя удивит, Стелла, что на следующее утро я сразу взял в руки наше фото, чтобы найти там то, что увидела моя мать, я не обнаружил ничего, что говорило бы о том, что она права, или подтверждало бы ее предположения.

Я опять занялся своим сочинением на тему книги Оруэлла, словно это могло сблизить меня со Стеллой, я признаю, что некоторые его предпосылки были мне непонятны, но то, что он предвидел критическое восприятие в обществе его Скотного двора, заставило меня задуматься. Я ожидал, что его книгу истолкуют как притчу на тему возникновения и практического осуществления диктатуры — с одним лишь исключением: диктатура в России; ее нельзя было низводить до этого унизительного сравнения. Я собирался поговорить со Стеллой, и не только об этом, а также еще — вслед за Оруэллом — о свободе прессы в экстремальных ситуациях, например, в военное время. Я представлял себе, что мы будем дискутировать в классе, каждый почувствует себя вызванным на то, чтобы высказать свое мнение. Но из этого ничего не получилось.

И тут я вдруг вспомнил, как наша Пастушья бухта была однажды разбужена от своего летаргического сна, ее возвели в ранг места, достойного проведения конференции, эксперты по рыболовству съехались сюда из семи стран, чтобы разобраться с тем, что у них наболело на сердце, и прежде всего, чтобы выработать предложения для своих правительств. Эксперты — двое в ранге министра — жили в отеле У моря, и день и ночь перед ним стоял зеленый фургон «фольксваген»; на фасаде отеля развевались иностранные флаги.

Я никогда не предполагал, что Стелла во время этих событий однажды публично признает меня, не словами, а жестом. Ее выбрали и попросили занять место помощника переводчика, способного заменить синхронного переводчика для шотландского эксперта, когда тот заболел гриппом. Охваченная радостью, но немного смущенная, рассказывала она мне об этом поручении, смущенная, потому что вынуждена была признаться, что не очень хорошо разбирается в разных породах рыб. «Видишь, Кристиан, всегда представляется возможность научиться чему-то новому». И она училась, как называется по-английски морской петух, как речная камбала, а как судак, с макрелью и селедкой все было ясно. На приеме в честь открытия конференции у меня не раз возникал повод для удивления: эксперты из семи стран приветствовали друг друга так бурно, так долго, словно до боли нуждались друг в друге, а их встреча требовала от них особой стойкости. Эти рукопожатия, похлопывания по плечу, объятия и выкрики: казалось, что на террасе отеля У моря празднуется долгожданное семейное торжество. Когда делегация направилась наконец в большой зал — Стелла пригласила меня поприсутствовать на конференции. «Послушай разок просто так», — и я последовал за парой, продвигавшейся вперед рука об руку, у обоих на отвороте пиджака красовалась табличка с именем, на которой была еще изображена прыгающая рыбка, возможно, морская форель, у Стеллы тоже была табличка с ее именем. Прежде чем я вошел в большой зал, я почувствовал, как меня кто-то крепко ухватил за локоть и потащил в сторону, рослый сотрудник безопасности спросил меня не очень дружественным тоном: «Делегат?», и так как я не сразу ответил, он подозвал жестом руки своего коллегу, который схватил меня за запястье и, бросив реплику: «Спокойно, только спокойно!» — потащил меня, энергично шагая, в угол комнаты с цветами. Это увидела Стелла, быстрыми шагами она подошла к нам и накинулась на мужчин, произнеся таким тоном, какого я от нее никогда не слышал: «Это мой референт, немедленно отпустите его», и при этом постучала пальцем себе по табличке. Ты взяла меня за руку, оба стража порядка переглянулись в нерешительности, но меня тем не менее отпустили, и мы прошли, словно парочка, в большой зал. Я нашел место в первом ряду, перед самой трибуной, Стелла поднялась на сцену к своему делегату, бородатому шотландскому эксперту по рыболовству, который невозмутимо смотрел перед собой.

С приветствием к залу выступил норвежский эксперт, он обратился к собравшимся со словами «My dear friends and colleagues», его английский звучал почти мелодично, через своего переводчика он возвестил радостную весть, что последнее урегулирование квот на ловлю сельдей в Северном море принесло всеми ожидаемый успех. Эта констатация факта была встречена аплодисментами; у меня сложилось такое впечатление, что все присутствующие приложили руку к этому общему успеху. Потом были сделаны два коротких реферата; шотландский эксперт говорил какими-то тезисами, записанными у него на бумажке, — о драматической ситуации в ловле угрей, он даже опасался, что возможно предсказать самое худшее, угорь вскоре исчезнет из наших вод, если не ввести защитные меры, и в этой трагической ситуации он обвинил не только одних браконьеров, но и произошедшие изменения в течениях Атлантического океана, превосходившие силы маленьких стеклянных угрей, которые по-прежнему плывут к нам из Саргассова моря. Стелла только пару раз переспросила его, хотя временами спасалась описательным переводом — я заметил это по задержкам речи, вызванным подбором слов. Шотландский эксперт поблагодарил ее, сделав легкий поклон, с улыбкой пододвинул к ней листок бумаги, письменное пожелание счастья и успехов, как я предположил.

Позднее я обнаружил, что этот человек был также моменталистом в живописи, он изобразил Стеллу в образе русалки, с изящно изогнутым рыбьим хвостом. Ты выглядела сказочно красиво, Стелла, так что я готов был повсюду следовать за тобой, даже на дно морское.

Ему, шотландскому эксперту, было предоставлено позже право объявить перерыв в заседании, ухмыльнувшись, он указал на столы, покрытые скатертями, с угощениями на них, и объявил: «The Bazar is open».

Стелла кивнула ему, и мы пошли вместе к столам, на мой комплимент она не обратила никакого внимания. Словно это была ее обязанность, она взяла мою тарелку, разъясняя, что нам предлагает шведский стол, и наполнила ее на пробу разными яствами. Какой выбор! Одна только селедка была представлена по меньшей мере двенадцатью блюдами: в желе, в соусе из пряных трав, копченая, жареная и, само собой разумеется, молодая сельдь матьес, а также завернутые рольмопсами филейные кусочки сельди с кружочками соленых огурчиков, обложенные кубиками льда. Рядом розовела семга и манили жирные куски филе палтуса и темно-красные кубики тунца, филе морского языка тоже не было забыто, рулетики из щуки и бледные куски морского черта — для рыбных экспертов из семи стран на столах было накрыто все благословенное богатство морей; то, что не было угря, меня не удивило. Один раз я лоб в лоб столкнулся с шотландским экспертом, он одобрительно оглядел мою тарелку; вежливо извинившись, спросил, не рыбак ли я, «native fisherman»; а когда я в ответ сказал: «We are only fishing for stones», он засмеялся, очевидно, приняв это за шутку.

От меня не ускользнуло, что он старался держаться поближе к Стелле; с кем бы он ни говорил — он всегда смотрел мимо своего партнера или поверх него и искал глазами Стеллу. Поедая приготовленную на пару макрель, она показала мне его экспромт, он изобразил тебя с длинными волосами, с большими мечтательными глазами, глядя на твой изогнутый покрытый чешуйками рыбий хвост, я невольно дотронулся до тебя. Ты не убрала руку, небрежно помахав польскому эксперту, «Пока, я сейчас приду», повернулась ко мне и сказала: «Сегодня вечером, Кристиан, я жду тебя, стукни мне в окно» и, глядя на игривый портрет, добавила с улыбкой: «Come and see».

То, что эксперты по рыболовству способны были оценить и музыкальный экспромт, они доказали бурными аплодисментами, которыми встретили певца, приглашенного для них их председателем. В собственном сопровождении на гитаре, он спел об их мечте и их озабоченности, так как заклинал море и ветер и не в последнюю очередь полную печали мать, что ждет возвращения своего сына из морской дали; они хлопали в такт. И Стелла тоже хлопала, а когда некоторые из экспертов двинулись потом к бару, она с ними не пошла.

После короткого разговора с одним из делегатов — ему казалось, что мы встречались в Бергене в рыболовно-биологическом институте, — я заметил, что Стеллы в зале больше нет; я вышел из отеля У моря, побродил немного по пляжу, вдоль берега туда-обратно, не торопясь, потому что хотел предоставить ей время. Наполненный предвкушаемой радостью, я решил поговорить со Стеллой о будущем, нашем будущем, хотел познакомить ее с моим планом нашей совместной жизни, я решительно составил этот план один, поскольку думал, что имею право на долгосрочность моих ощущений. Наконец я направился по дороге на Шармюнде. В комнате Стеллы горел свет, маленькая настольная лампа, ее самой в комнате не было; Я перемахнул через низенький забор сада, подкрался к подсолнухам и заглянул в кухню, и тут я увидел их двоих: Стелла наливала из кастрюли в мисочку что-то жидкое, а он, старый бортрадист, сидел на скамейке и неотрывно смотрел на нее. Пока она была занята, она коротко обращалась к нему, как бы стараясь погасить его нетерпение; меня удивило, с какой внимательностью следил отец за ее действиями, особенно когда она начала резать хлеб, тяжелый каравай деревенского хлеба, так казалось, от которого она отрезала большие куски, крепко сжав губы. Она возвышалась над столом и размеренно опускала на каравай нож и нажимала, нажимала со всей силой, иногда дула на него, выпятив нижнюю губу. Хлеб и мисочку она поставила перед отцом, села рядом с ним и стала смотреть, как он ест, он ел быстро, с привычным старческим голодом или даже старческой жадностью. Возможно, чтобы похвалить его, она легонько похлопала его по плечу, и когда он покрошил последний кусок хлеба в миску, она поцеловала его в лоб, а старый бортрадист взял ее руку и какой-то момент держал в своей, не говоря ни слова.

Я покинул свой пост между подсолнухами, обошел дом кругом, бросил еще один взгляд в комнату Стеллы и отправился домой, теперь уже в сумерках, в гармонии с самим собой и своим намерением тут же написать ей, почему я не постучал к ней в окно. Я не мог этого сделать; сцена в кухне стояла у меня перед глазами, я не мог поступить иначе.

Я еще писал, когда в мою дверь кто-то поцарапался, не постучал, а буквально поцарапался, как это делают кошки или собаки, когда хотят, чтобы их впустили.

Перед дверью стояла Соня, босиком, в своем платьице без рукавов, малышка-соседка не поприветствовала меня, она просто вошла, как уже часто это проделывала, и на мое замечание «Тебе уже давно пора быть в постели», сказала: «Я дома одна». Она решительно подошла к моему письменному столу, взобралась на стул, улыбнулась и что-то там положила. «Это тебе, Кристиан, я нашла это для тебя». Перед нашим со Стеллой фото лежал кусочек янтаря, не больше игрового кубика, со слизью по краям, но чистый и прозрачный в середине. «Ты нашла это на берегу?» — «Он прилип к водорослям, висел на вырванной морской траве». Я дал Соне свою лупу, и она принялась искать, очень старательно, прекрасно зная, что можно найти в янтарных осколках, и как бы ожидая этого или надеясь на находку, она уверенно сказала: «Да, Кристиан, там что-то есть». Мы передавали друг другу лупу, и наши усилия увенчались успехом, мы удостоверились в этом: «Жучок, Кристиан. Маленький жучок!» А я добавил: «И маленький комарик, оба не заметили, как на них скатилась смоляная слезинка, и теперь они навечно останутся там, внутри янтаря». Для Сони этого было достаточно, мое объяснение удовлетворило ее, больше чем плененные насекомые ее заинтересовало наше фото, она взяла его в руки: «Твоя учительница, да?» — «Да, Соня, фрау Петерсен, моя учительница». Она долго раздумывала, глядя на фото, а потом вдруг спросила: «Вы любите друг друга?» — «Почему ты об этом спрашиваешь?» — «Если вы любите друг друга, тогда ты наверняка перейдешь в следующий класс». — «Я и без этого перейду», — сказал я. «Скоро она будет и моей учительницей!» — «Ты можешь этому только радоваться, Соня, потому что заниматься у нее одно удовольствие». — «А если она будет жить здесь, мне можно будет к вам приходить?» — «Конечно, ты всегда сможешь приходить к нам». Она подумала немножко, сомнений не было, ей хотелось еще что-то спросить, так сильно занимали ее мои отношения со Стеллой, но тут ее позвали, я узнал голос ее матери, резкий, несимпатичный голос, который, как я порой думал, наводил беспокойство даже на водоплавающих птиц в бухте. Я поблагодарил Соню за янтарь и пообещал ей положить его рядом с фото.

Оставшись снова один, я достал из ящика стола свою сберкнижку, которой давно не интересовался, ее подарили мне в день конфирмации с взносом в сто марок, что составляло теперь, по прошествии времени, целое состояние в двести сорок марок. Я решил снять сто пятьдесят, еще не зная, зачем, просто так, мне показалось, на всякий случай лучше иметь при себе какую-то сумму денег.

Мой отец предчувствовал, что я слепо следовал своим тайным потребностям, когда сделал ему предложение обдумать условия оплаты моей работы на нашем буксире в каникулы и после школы, проявить больше щедрости. Когда мы вместе плыли домой — мы сидели на корме и курили, — я спросил его, не хочет ли он ввести твердый тариф для той или иной выполняемой мною работы — для экскурсионных поездок на Катарине, для работ на барже. С таким удивлением, как в тот раз, он еще ни разу не смотрел на меня, крайне пораженный и с долей недоверия. Сначала он спросил: «Зачем тебе столько денег?» Я промолчал в ответ, тогда он захотел узнать, в какой форме он должен вознаграждать мой труд. Я подсчитал заранее и сказал, что вознаграждением в пять марок за экскурсионные рейды я буду вполне доволен и что считаю также пять марок за мою работу на барже вполне нормальным, он сделал вид, что калькулирует в уме названные суммы, возможно, он сопоставлял их с зарплатой, которую платил Фредерику и размеры которой были мне известны, во всяком случае, он не выдвинул никакой альтернативы, и через некоторое время спросил: «Но жить, Кристиан, ты останешься с нами или как?» От меня не ускользнула тихая ирония, у меня не было ответа на его вопрос, я почувствовал даже облегчение, что он не настаивал на ответе. Он подбодрил меня своим взглядом, толкнул в бок и сказал: «Идем», и мы покинули борт и пошли привычным путем домой, около сарая он положил мне руку на плечо и не снимал ее, пока мы не дошли до дома. Вероятно, он что-то вспомнил из того, что его волновало еще раньше и что он должен был отрегулировать, мы вернулись назад к сараю, он втолкнул меня вовнутрь, и мы молча подошли к приставной лестнице, которая вела на небольшой чердак. В этот момент я понял, что он имеет в виду; за старыми мотками троса, сетями и бамбуковыми шестами я прятал свой тайник, он обнаружил его и хотел получить объяснение разным диковинным вещам, хранившимся там. В тайнике лежали несколько банок с консервами, два пакета муки, сухофрукты, лапша, а также судовые сухари. Тот, кто это увидел бы, наверняка подумал, что я собираюсь отправиться в длительное морское путешествие. Мой отец показал на тайно собранные припасы и с наигранным удивлением произнес: «На какое-то время всего этого хватит, я хочу сказать, для самостоятельного ведения домашнего хозяйства». На сей раз у меня нашелся ответ, я рассказал ему, что мы отправляемся всем классом в большое путешествие и будем жить несколько дней в палаточном лагере; он улыбнулся, я не был уверен, что он поверил мне. После того как мы расстались, он еще постоял немного на лестнице, потом вернулся по моей просьбе назад и сказал как бы между прочим: «Хорошо, Кристиан, пусть будет так, записывай теперь, сколько часов ты работал».

У Фредерика всегда и везде была при себе фляжка, работал ли он на барже или на буксире, сидел ли на скамейке перед сараем или плыл на Птичий остров: время от времени он залезал во внутренний карман, доставал оттуда фляжку и подносил ее к губам, такая металлическая плоская бутылка в кожаном оплете, всегда полная его любимого рома. Он наверняка проделал это и тогда, пополудни, когда опрокинулся при сильном ветре из надувной лодки за борт, чуть-чуть наискосок от отеля У моря, доставив всем зрителям, толпившимся на мосту, самое презабавное зрелище за все время летних каникул. Я не сомневался, что надувную лодку подняла на гребень набежавшая как раз в тот момент волна, когда он заново устанавливал подвесной мотор, он опрокинулся в воду, а потому поплыл, и все плыл, тогда как надувная лодка шла своим ходом, не соблюдая, конечно, прямого курса, а описывая круги вокруг пловца, отходя то дальше, то приближаясь к нему. При попытке ухватиться за кольцеобразный трос пловец подвергался опасности уйти под воду, поджимаемый дном лодки, он нырял от нее в сторону, иногда мне даже казалось, лодка задалась целью поймать его и устроила на него охоту, но он увертывался, спасаясь быстрыми ловкими движениями хорошего пловца.

Неожиданно налетевшие порывы ветра оказались предвестниками плохой погоды, один из первых рыболовных катеров, вернувшихся с моря, подошел к Фредерику, взял его на борт, а надувную лодку на буксир, все катера поспешили укрыться в бухте. Зрители на мосту разбежались, в садике кафе отеля У моря кельнеры убрали зонты над столами, сняли гирлянды и скатерти, а в бухту вошли даже два морских катера, ходивших в открытое море за треской. Огромные раскатистые волны широким валом накатывали на бухту, их словно кто поднимал снизу, они вздымались и обрушивались друг на друга, о мощи их удара оставалось только догадываться. Облака, темные, рваные, шли очень низко над морем. Вдруг я увидел ее, увидел далеко в море двухмачтовую яхту, пытавшуюся держать курс на бухту, она постоянно показывалась на волнах, когда дул мощный норд-ост.

И хотя я не мог прочитать название на борту, я тут же понял, что это Полярная звезда, которая хотела доставить Стеллу домой, ко мне. После ощутимого удара волн она какой-то момент быстро неслась по воде на полных парусах, энергично подхлестываемая ветром, сомнений не было, она шла в бухту. Я сбежал с моста на берег и помчался к волнорезу, там тоже стояли люди и следили за попытками яхты вернуться в укрытие, среди них был и старый Тордсен, которого теперь не часто призывали на службу, тем более выбирали, но по молчаливому согласию, он по-прежнему воспринимался нами как начальник порта. Он, капитан, видел только парусник, ему не составляло труда понять, каковы были намерения экипажа. Словно давая указания, он вполголоса бормотал про себя, советовал или предупреждал об опасности: «Уберите грот, переходите на двигатель, оставьте фок, только один фок, сами оставайтесь наверху, бросьте якорь». Он говорил против ветра, порой ругался, стонал, следя за каждым шагом маневра, я стоял вплотную к нему, чувствовал, как во мне поднимается страх и вместе со страхом неизвестная боль. Нельзя было понять, кто стоял у руля на Полярной звезде, на палубе можно было различить несколько фигур. Один раз возникла угроза разворота парусника боком к волнам, но сильный удар ветра выправил положение и направил яхту по курсу, и даже стало казаться, что парусник сможет заскочить на этой бешеной скорости в порт, но вдруг яхту подняло вверх, подняло как раз на том месте, где мы сбросили последний груз камней, непредсказуемая сила рванула парусник вперед и скинула его с высоты. «Идиоты, — закричал Тордсен, — вы, идиоты»; и он, и все мы видели, как носовая часть парусника ушла под воду и снова была выброшена наверх, парусник задрожал на какой-то миг, потом завалился набок и понесся на каменную стену у входа в порт, но был снова поднят и со всего маху брошен на эту стену, раздался треск обшивки. Передняя мачта сломалась и рухнула на палубу, отлетела в сторону и унесла с собой двоих за борт, швырнула их в зазор между каменной стеной и корпусом парусника. «Их раздавит, — закричал Тордсен и приказал мне: — Давай, Кристиан, попробуем оттолкнуть, помоги им при отталкивании».

Мы втроем повисли на борту и попытались оттолкнуть корпус парусника — он то опускался, то поднимался, — удержать его от соприкосновения со стеной, но не смогли, однако, этому воспрепятствовать, при внезапных толчках он терся бортом о стену, скрипел и вновь поднимался, и как только хоть на мгновение образовывался малейший зазор, я видел под собой в воде два тела, обмякшие, покачивающиеся. Спускаться к ним было рискованно, Тордсен сделал знак рыболовному катеру, рыбак подал нам канат с железным крюком — этим крюком рыбаки вылавливают верши, если они вдруг срываются, — и мы осторожно принялись за дело.

Сначала мы подцепили за пиджак молодого человека, вытащили его на палубу, уложили, и им тут же кто-то занялся, принялся обрабатывать грудную клетку. Я не допустил, чтобы и второе тело подцепили крюком, ибо я сразу узнал Стеллу, искривленный в муках рот, прилипшие ко лбу волосы, безвольно болтающиеся руки, я приказал покрепче привязать меня и спустился в щель между бортом и стеной, уперся в них ногами, попытался, глубоко нагнувшись, дотянуться рукой, но сначала промахнулся, наконец ухватил ее за запястье, а потом, перехватив руку, подсунул ее ей под спину, и по моему знаку они вытащили нас наверх.

Как ты лежала на палубе, Стелла, неподвижно, со сложенными руками, дышала ли ты еще, я не мог определить, видел только, что из раны на голове течет кровь.

Мне хотелось погладить ее по лицу, но я испытывал при этом странную робость, боялся коснуться ее, не знаю почему, возможно, я просто не хотел иметь свидетелей этой интимной ласки. Робость моя длилась недолго; когда Тордсен приказал рыбаку позвонить в поликлинику, причем немедленно, и тот отправился на мол, я опустился рядом со Стеллой на колени, положил кисти ее рук ей на грудь и нажал на них, начал, как я это часто видел, качать, до тех пор, пока сначала не появилась слабая струйка, а потом изо рта при каждом нажиме на грудь стала выходить вода. Ее глаза были закрыты, и я говорил, я просил: «Стелла, посмотри на меня», теперь я погладил ее по лицу и снова попросил: «Посмотри на меня, Стелла». Она открыла глаза, бессмысленный взгляд, откуда-то издалека, остановился на мне, я, не переставая, гладил ее, ее взгляд медленно менялся, в нем появилось что-то вопросительное, она словно искала чего-то, определенно пыталась что-то вспомнить. «Кристиан», когда зашевелились ее губы, мне показалось, что она произнесла мое имя, но я не был до конца в этом уверен, однако я сказал: «Да, Стелла», и добавил потом: «Я отнесу тебя в безопасное место».

Оба санитара из машины «скорой помощи» появились на молу с носилками, но на паруснике они изменили свое решение, они расстелили на палубе зеленый брезент, осторожно положили на него Стеллу, обмотали им ее тело, потом, кивнув друг другу, снесли ее вниз. В такт их движениям тело Стеллы слегка покачивалось, мне было очень тяжело смотреть на все это, у меня вдруг возникло такое ощущение, будто это меня завернули в брезент. Дойдя до санитарной машины, они опустили тело на землю, поставили рядом носилки и переложили на них Стеллу, закрепив ремни на носилках, они вдвинули их в машину, поставив на специальные рельсы. Не спрашивая разрешения, я сел на складной стул рядом с носилками, один из санитаров поинтересовался, родственник ли я, он так и спросил: «Родственник?», я ответил: «Да», и он разрешил мне остаться, совсем рядом с лицом Стеллы, которое теперь приняло выражение полного безразличия ко всему и даже обреченности. Во время поездки мы пристально смотрели друг на друга, мы молчали, даже не пытались вступить в разговор, один санитар звонил в приемное отделение больницы и сообщил, что мы едем туда. Под навесом перед входом в отделение нас уже ожидали, молодой врач принял нас, коротко переговорил с санитарами, меня отправил в канцелярию, к сестре-старушке, которая бросила на меня со своего рабочего места беглый взгляд.

Пока она писала, она спросила: «Родственник?», и я сказал: «Моя учительница», похоже, это ее удивило, она повернулась ко мне, внимательно оглядела меня, не будучи готовой к такому ответу.

Это была не моя идея навестить Стеллу в больнице. Георг Бизанц предложил это в конце уроков, он знал часы посещений в больнице, бывал там уже много раз, навещая свою бабушку, которая, как он сказал, во второй раз училась ходить и все ждала, что у нее снова вырастут волосы.

Мы отправились туда вчетвером, и когда старушка-сестра узнала, что мы хотим навестить нашу учительницу, она приветливо поздоровалась с нами и назвала нам этаж и номер палаты, а Георгу она сказала: «Ну, ты тут все знаешь». Стелла лежала в отдельной палате, мы тихонько вошли, медленно приблизились к ее кровати, меня они пропустили вперед, если бы кто наблюдал со стороны, то подумал бы, что они пытаются спрятаться за моей спиной. При нашем появлении Стелла повернула голову, сначала ты, похоже, не узнала нас — ни радости, ни удивления на лице, все та же беспомощность, она в упор смотрела на нас, смотрела не мигая; только когда я подошел совсем близко и взял ее руку, лежавшую поверх одеяла, она подняла глаза и с удивлением посмотрела на меня, и мне опять показалось, что она прошептала мое имя. Георг Бизанц первым пришел в себя, он испытывал потребность сказать что-нибудь, и, обращаясь к Стелле, он произнес: «Дорогая фрау Петерсен, — и снова замолчал — так, словно взял первую полосу препятствий, — помолчав немного, он продолжил: — Мы узнали о вашем несчастье, дорогая фрау Петерсен, и мы пришли, чтобы пожелать вам всего хорошего. И поскольку мы знаем, что вы любите засахаренные фрукты, мы вам кое-что принесли из ваших любимых лакомств — он и в самом деле сказал „лакомств“, — принесли их вместо цветов. Мы сложились все вместе». Стелла не реагировала на его слова, не было даже ее такой знакомой нам снисходительной улыбки. Маленький Ханс Ханзен, который и зимой ходил в коротких штанишках и носил цветные полосатые гольфы, тоже решил что-нибудь сказать, на полном серьезе он предложил ей свои услуги, готовый во всем помочь, и если ей понадобится его помощь, пусть только скажет, что он может для нее сделать, «только одно ваше слово, фрау Петерсен, и все будет в лучшем виде». Но и на это предложение Стелла никак не отреагировала, она лежала с отсутствующим взглядом, обращенным в себя, я чувствовал, что и я не смогу до нее достучаться, ничего не выйдет, по крайней мере, до тех пор, пока мои одноклассники находятся тут, рядом со мной. Все сильнее, все настойчивее становилось желание остаться с ней наедине.

Я даже не знаю, как Георгу Бизанцу пришла в голову идея спеть для Стеллы ее любимую песню, которой мы научились от нее, The Miller of the Dee.

Георг тут же затянул ее, и мы все подхватили мелодию, неожиданно для нас, мы словно оказались в классе, а Стелла стояла перед нами, весело дирижируя нашим хором, с улыбкой поощряя нас на певческом поприще; мы пели громко и, вероятно, очень увлеченно. Это была единственная песня, которую мы знали на английском языке, она всего только несколько раз пропела нам ее. Пер Фабрицус был в таком восторге от ее голоса, что намеревался попросить ее спеть нам и другие песни, и шлягеры в том числе, он думал при этом прежде всего о I’ve got you under my skin. Пока мы пели, мы смотрели на нее, ждали, пытались уловить хотя бы эхо нашего пения, но ее лицо по-прежнему ничего не выражало, и я уже готов был смириться с ее невосприимчивостью, как вдруг произошло нечто, что сделало меня счастливым: на твоем лице показались слезы. Стелла не шевелила губами, не подняла руку, на ее лице неожиданно показались слезы. Это случилось, когда мы запели о самодовольстве мельника, который никому не завидовал и, как он считал, ему тоже никто не завидовал. Привлеченный, по-видимому, нашим громким пением, в палату вошел молодой врач, который принимал нас в приемном покое, он слегка одобрительно кивнул и нагнулся над Стеллой, приложил ей два пальца к шее и потом сказал нам: «Я хотел бы попросить молодых людей обеспечить пациентке полный покой, ей это сейчас необходимо». Он ничего больше не сказал, как, возможно, кое-кто из нас надеялся на то. Мы отошли от кровати и, стоя в открытых дверях, стали свидетелями того, как Георг Бизанц поприветствовал свою бабушку и перемолвился с ней несколькими словами, ласково, ободряюще, так, как обычно разговаривают со старыми людьми.

Я расстался с одноклассниками, но не пошел домой, сделав круг, я вернулся в больницу и сел на одну из скамеек, установленных здесь на пожертвования бывших пациентов, на каждой скамейке было увековечено на табличке имя спонсора. Я сел на скамейку от Рупрехта Вильдганса и ждал, ждал молодого врача, хотел узнать от него про Стеллу все самое важное. Время посещений заканчивалось, и было поучительно наблюдать за людьми, выходившими через вращающуюся дверь и все еще находившимися под впечатлением свидания со своими близкими. Я невольно представлял себе, что они увидели, что узнали, вот эта старая женщина с суровыми чертами лица, закрытого для посторонних, или эта молодая элегантная женщина с нарядной маленькой девочкой, которую она держала за руку, а та, едва оказавшись на улице, начала скакать и прыгать, вот этот торопливо бежавший юноша, спешивший к парковке, многочисленная, очевидно турецкая, семья — я думаю, там собралось сразу три поколения, — нагруженная корзинками и пакетами, сквозь дверь прошел еще морской офицер на негнущихся ногах. Врач, которого я ждал, так и не появился. Я привык ждать. У окна палаты Стеллы никакого движения не было. Я принялся думать о свадьбе, на которой впервые был в качестве гостя, тетя Труде, младшая сестра матери, выходила замуж за владельца ларька, где он торговал бутербродами, сосисками и прохладительными напитками, мой отец, на которого наседали жених с невестой, произнес речь, и то, что ему пришло в голову, вылилось в признание, которое следовало рассматривать как совет: «Если двое хотят жить вместе, они с самого начала должны договориться о том, кто убирается в квартире, а кто готовит еду». Представить себе, что такое могло бы относиться ко мне и Стелле, мне никак не удавалось.

Две сестры в белых халатах появились на пороге, а вслед за ними пожилой мужчина, выйдя из больницы, он тут же набил трубку и раскурил ее, судорожно, торопливо, как наркоман, он пыхал ею, потом оглянулся и направился ко мне. Движением руки он испросил позволения сесть, вполголоса прочитал имя Рупрехта Вильдганса, пожал плечами, словно хотел сказать: «А почему бы и нет?», и потом сел рядом со мной. Он протянул мне трубку: «Там, в стенах больницы, курить запрещается». — «Я знаю, — сказал я, — знаю». В том, как он смотрел на меня, было что-то вызывающее, он будто спрашивал себя, гожусь ли я для беседы на скамейке, от меня не ускользнуло также, что его что-то угнетало, от чего он хотел избавиться. Не задавая вопросов и не ища подходов, он без обиняков сказал: «Нет никакой уверенности в том, что мой сын выкарабкается, нет гарантий, так и его врач считает». — «Он болен?» — «Болен? — повторил он, и то, как он произнес это, звучало несколько пренебрежительно. — Пожалуй, можно сказать, что он болен, но я назвал бы это болен на голову». Он затянулся, крякнул от горечи, от отчаяния, и, имея в виду свое несчастье, заставившее его заговорить, сказал: «Он наложил на себя руки». Я не сразу понял, что он хотел этим сказать, но после короткого раздумья он просветил меня: «Мы никогда не поймем, почему он это сделал, он стрелял себе в грудь, хотел попасть в сердце, но немножко промахнулся». Пожилой мужчина покачал головой, как бы отгоняя от себя те мысли, что пришли ему сейчас в голову, он закусил губу, колеблясь, стоит ли продолжать, но снова заговорил, его несчастье, по-видимому, понуждало его к этому. Он никак не мог взять в толк, что кто-то попытается в наши дни лишить себя жизни только из-за того, что не сдал экзамен, одаренный, всеми обожаемый юноша, который знал, по крайней мере должен был знать, сколько было вложено в его будущее. «Двести лет назад, да, но сегодня?» Чтобы как-то отвлечься от своей беды, он повернулся ко мне, посчитав себя вправе — обоснованное с его точки зрения право — расспросить меня, он хотел знать, что привело меня сюда: «А ты? У тебя там кто-нибудь из родственников?» Я сказал: «Моя учительница, — и добавил еще: — Мои одноклассники и я, мы навещали нашу учительницу, она попала в катастрофу». — «Автомобильную?» — «В порту, — сказал я, — во время шторма, ее бросило на мол». Он задумался, возможно, пытался представить, как это все происходило, потом сказал: «Наши учителя, да, — и потом еще: — Вы ее, вероятно, боготворите?» — «Даже больше», — сказал я, после чего он в раздумье посмотрел на меня, но был моим ответом доволен.

Почему он неожиданно ушел, без спасибо, без прощания, я не знал, но он устремился к двум мужчинам в белых халатах, появившимся в двери. Они направились, занятые своим разговором, к простенькому павильону, он прошмыгнул вслед за ними, наверняка намереваясь получить от них подтверждение своим надеждам. Врач, которого ждал я, так все и не шел. Но я умел ждать.

По мере того как таяла моя пачка сигарет, я думал о Стелле, для меня было очевидно, что в школе нам придется подождать ее, для первого урока ей уже нашли замену, англичанина, который, по-видимому, должен был проходить практику в нашей гимназии. Уже одно только его имя вызывало в классе смешливый интерес, этого учителя со стороны звали Гарольд Фицгиббон, особым изяществом он не отличался, не было в нем той живучей английской сухопарости, которой мы привыкли восхищаться в телевизионных фильмах; мистер Фицгиббон был кругленьким, на коротких кряжистых ножках, и его краснощекое лицо вызывало доверие. То, что он поздоровался с нами по-английски, всех нас, пожалуй, порадовало, и в душе я был благодарен ему, что он с самого начала упомянул о печальной судьбе фрау Петерсен — «her sad misfortune» — и пожелал ей скорейшего выздоровления. Ознакомившись с заданиями, которые давала нам Стелла на последних уроках, он нашел одобрительные слова для Скотного двора Оруэлла, от него мы узнали, что сначала ни один издатель не соглашался издавать эту книгу, но потом она вышла в издательстве Warburg и имела грандиозный успех. Мистер Фицгиббон искренне благодарил тебя за твой выбор; мне казалось, он поздравил нас с такой учительницей, как ты.

Я удивился, когда он захотел услышать от нас, что мы знаем об Англии. Стелла обращала наше внимание на то, что для немцев особенно характерно желание знать, что думают другие об их стране, тогда как от англичанина еще придется подождать вопроса: «How do you like my country?» Чужой учитель, однако, сразу задал этот вопрос — как он расценил степень наших познаний, мы так и не узнали; но то, что узнал он, определенно заставило его задуматься. Я хорошо помню его удивление, его сдержанную улыбку, его одобрение. Что вы знаете об Англии? Старинное королевство, «Манчестер Юнайтед», лорд Нельсон и его победа в Трафальгарской битве, матерь демократии, страсть к спортивным соревнованиям, виги и тори, парики «аллонжи» у английских судей, скверы, старательно перечислял Петер Паустиан, английские парки — он бывал со своими родителями на острове, — безупречное благородное поведение и бывшие английские колонии. Георг Бизанц, казалось, выслушал все это абсолютно бесстрастно, явно не готовый принять участие в этой игре ответов на вопросы, но неожиданно вдруг сказал со свойственной ему решимостью в голосе: «Шекспир», и мы все повернули к нему головы. Мистер Фицгиббон застыл на одном месте в проходе между партами, он посмотрел на Георга и сказал: «И в самом деле, Шекспир — самый великий, кого мы имеем, возможно, самый великий во всем мире».

На перемене мы говорили только о нем, о его появлении у нас, его произношении, пародировать английский акцент в немецкой речи не составляло труда, сразу несколько учеников попробовали себя в этом искусстве, и было немало тех, кто хотел видеть его своим учителем на ближайших уроках. О том, что ты никогда уже не вернешься в наш класс, пожалуй, никто не думал.

Георг Бизанц с его тугим кошельком, полученным, без сомнения, от его бабушки, мог себе позволить то, чего не могли мы; в то воскресенье он сидел в одиночестве за одним из деревянных столов перед ларьком, заказав себе фрикадельки и фруктовый сок, и когда увидел меня, он помахал мне, приглашая закусить с ним налегке, как он это назвал, но не только ради этого, он хотел мне кое-что сообщить. Он побывал в больнице, и после обычного короткого визита к своей бабушке он решил еще заглянуть к фрау Петерсен, но увидел на двери ее палаты табличку: «Посещение разрешается только после предварительного визита в кабинет 102». Георг проигнорировал запрет, он просто открыл дверь в палату Стеллы и застыл на пороге. «Она была мертва, Кристиан, лежала с открытым ртом и закрытыми глазами, сомнений нет: она умерла».

Я не стал слушать его дальше и поспешил в больницу, часть пути я проделал автостопом на машине, потом бежал и бежал, и никто не смог задержать меня, даже привратник, который вылез из своей стеклянной будки и побежал за мной, и больничная сестра тоже нет, она сделала мне знак, пытаясь остановить меня. Я знал номер палаты Стеллы, даже в такой момент память не подвела меня; я без стука рванул дверь. Кровать была пуста, матрац, постельные принадлежности и подушка лежали на полу, на прикроватной тумбочке стояла пустая ваза. Перед голой кроватью все еще стоял стул для посетителей, казалось, ждал меня. Я сел на него и заплакал, я не сознавал, что плачу, по крайней мере, не понял этого вначале, пока слезы не закапали мне на руки, а лицо не начало гореть. Я не заметил, как вошла больничная сестра, по-видимому, она уже некоторое время стояла позади меня, прежде чем положила мне руку на плечо — эта рука на моем плече, — она ни в чем не упрекнула меня, ни о чем не спросила, она не хотела ничего знать, она дала мне выплакаться, из сострадания ко мне и из опыта, который подсказывал ей, что в такие минуты ничего нельзя поделать; то, что она сказала потом, она произнесла тихим голосом, с большим тактом: «Наша пациентка умерла, ее уже отвезли вниз». Но так как я молчал, она добавила: «Кто знает, отчего она была избавлена, у нее было очень тяжелое ранение головы. Ее ведь бросило на каменный мол». Сделав утешительный жест, она оставила меня одного.

Пустая ваза перед глазами напомнила мне про отца Стеллы, я так и видел его в маленьком саду перед подсолнухами, я решил сообщить ему эту печальную весть сам, одновременно я чувствовал потребность быть там, где жила Стелла.

Он уже все знал и не был слишком удивлен, увидев меня перед собой. «Заходи», — пробормотал он, продолжая переодеваться, его не смущало, что я видел это, — как и мой отец, если я заставал его за одеванием или переодеванием. Моя рука ощутила его слабое рукопожатие, он указал при этом на бутылку рома, как бы спрашивая, не хочу ли я отведать его. Натянув на себя брюки от своего темного костюма — узкие, старомодные брюки дудочкой, — он поднял пиджак и подержал его на свет, отряхнул и потеребил руками, прежде чем облачиться в него. Может, я, конечно, ослышался, но когда он наконец что-то произнес, я понял это как «моя белочка» — очевидно, он называл Стеллу белочкой, когда они бывали одни. На какое-то время он исчез в комнате Стеллы, открыл там ставни, полистал школьные тетради, вернувшись, он протянул мне письмо, на конверте я увидел почерк Стеллы. Он извинился, что только сейчас передает мне ее письмо, его дочь — старый бортрадист назвал ее сейчас «моя дочь» — отправила его еще с дороги, она просила его передать это письмо лично, по возможности. Потом он еще раз извинился, ему надо в больницу, его просили прийти туда.

Не в его присутствии, не в саду и не на улице читал я твое письмо, я хорошо осознавал, что это твое последнее письмо, поэтому мне надо прочесть его у себя дома, в моей комнате. Но в конверте прощупывалась открытка, это оказался фотомонтаж, приглашение на посещение морского музея, на фото был изображен дельфин, игриво взметнувшийся в воздух и, вероятно, заранее прицелившийся на набегавшую волну. На обороте открытки стояла одна-единственная фраза: «Love, Christian, is a warm bearing wave» и подпись Стелла. Следуя логике, привитой мне английской грамматикой, я поставил открытку рядом с нашим фото и невольно почувствовал боль при мысли, что я что-то упустил или меня лишили того, чего я желал на свете больше всего.

Я без конца повторял эти слова, воспринимая их как признание, как обещание, а также как ответ на вопрос, который я вынашивал, но так и не задал.

Я повторял их, глядя на наше фото, и в тот вечер, когда сильный стук дождя ударил мне в окно, казалось, это были не капли, а крупинки, по стеклу барабанил дождь, не похожий на дождь: внизу стоял Георг Бизанц, вот он нагнулся, набрал полную горсть песка, чтобы швырнуть его мне в стекло; увидев мой силуэт, он тут же показал на себя и меня, и я сделал ему знак подняться наверх. Георг, любимый ученик. Он не стал тратить время на то, чтобы оглядываться в комнате, где я жил, он торопился сообщить мне, что только что узнал и что особенно касалось меня. Так как он носил тетради с нашими сочинениями к Стелле домой, он знал ее отца, Георг встретил его на берегу, там, где были свалены опознавательные морские знаки, особенно разговаривать им было не о чем, но он узнал следующее: это будут похороны в море. Оба, старый бортрадист и его дочь, обговорили все друг с другом задолго до этого, оба они выразили желание быть похороненными в море, так это теперь и случится. «Ты будешь при этом присутствовать?» — спросил он. «Да», — ответил я.

Контора захоронения в море находилась возле впадения маленькой речушки в море, обыкновенное кирпичное здание, без окон, дело вели там отец и сын, которые уже с утра облачались во все черное, а на лицах профессионально воцарялась вселенская печаль. Они тут же объявили, когда может состояться захоронение фрау Петерсен, они двигались вразвалку, и я ничего не мог с собой поделать, но на меня они производили впечатление двух пингвинов. Церемония состоится в пятницу с утра. На мой поспешный ответ, что я не являюсь родственником умершей, один из пингвинов заявил, соблюдая безупречную форму сожаления, что их лодка может взять на борт только ограниченное число участников траурной церемонии, потому что это плоскодонка, перестроенная десантная шлюпка, а так как уже подано много заявок — он так и сказал «заявок», — среди прочих от всего учительского состава гимназии, то свободных мест нет — он так и сказал: «свободных мест нет».

В пятницу дул слабый ветерок, небо было облачным, морских птиц тоже не было видно, над водяной пустыней — так мне представилось — простиралось вековое равнодушие. Мой отец разрешил нам с Фредериком взять наш буксир, Фредерик сел за руль Упорного, готовый, как всегда, держать дистанцию и не пересекать курса другого судна, и мы на малых скоростях двинулись вслед за бывшей десантной шлюпкой к месту захоронения, по траверзу к Птичьему острову. Я не знаю, кто определял место захоронения, но, когда мы его достигли, шлюпка остановилась, Фредерик тоже заглушил мотор, и оба судна стали испытывать килевую качку на серой, как шифер, поверхности воды, находясь на расстоянии вне слышимости голоса. «Возьми бинокль», — сказал Фредерик. Сквозь безупречно гравированные стекла бинокля я увидел нашего директора, узнал кое-кого из учителей и старого бортрадиста. В шлюпке лежали два венка и несколько букетов цветов, среди которых стояла урна. Рядом с ней, на парусиновом стуле, сидел тучный пастор. Он без труда нашел устойчивое место в шлюпке и распростер свои руки, очевидно, он благословил сначала всех присутствующих, а потом стал произносить поминальную молитву, не спуская глаз с урны, вероятно, он обращался непосредственно к Стелле, наверняка коротко упомянул этапы твоей жизни, подкрепляя свои слова кивком головы, так, словно не хотел допустить и тени сомнения в них, и, наконец, сделал то, чего ждал не только я: он обратился к твоему отцу. В этот момент все сняли головные уборы, протянули друг другу безвольно повисшие руки, плечи мягко опустились, я увидел, что наш воспитатель по искусству плачет. Стекла бинокля запотели. Я весь затрясся и потому ухватился за борт. Мне показалось, что наш буксир накренился. Возможно, Фредерик наблюдал за мной, он сказал озабоченно: «Сядь, мальчик», но бинокль у меня не забрал.

Старый бортрадист обхватил урну с великой осторожностью, он держал ее, крепко прижав к телу, потом понес на корму и по знаку пастора открыл ее, открыл и поднял над бортом. Я не поверил своим глазам, Стелла, это была тоненькая струйка пепла, отделившаяся от урны, ветер только слегка поднял струйку вверх и тут же прижал ее к воде. Вода очень быстро поглотила пепел, не осталось и следа, никакого доказательства, лишь угадывалось безмолвное исчезновение, азбука прощания. И хотя он стоял и стоял и неотрывно глядел на воду, но и для твоего отца не оставалось ничего другого, как взять венок, которому он не дал просто упасть в воду, он выбросил его далеко в море, с такой силой, которая удивила меня. Вслед за ним и остальные побросали букеты в воду, большей частью в связанном виде, наш учитель физкультуры и двое других учителей развязали цветы и пустили их по воде по одному вдоль борта, где их подхватило легкое течение, мне казалось, от них исходит свечение, пока они качались на подвижной воде. В этот момент я понял, что эти подхваченные течением цветы навечно станут частью моей беды, и я никогда не смогу забыть, с какой трогательностью символизировали они мою утрату.

Сомнений не было: цветы несло на Птичий остров, скоро они доплывут до редко посещаемого пляжа; я соберу их там, подумал я, и буду один приходить туда и охранять их, чтобы они не гнили как водоросли, которые вырвало из глубин беспокойное море, я отнесу цветы в хижину орнитолога, разложу их там и засушу, они навсегда останутся в том месте нашей общей памяти, все, что было, будет там и так останется. Я тоже обоснуюсь в хижине на каникулы и буду спать на лежанке из морской травы, во сне мы придвинемся друг к другу, Стелла, твоя грудь коснется моей спины, я повернусь к тебе и буду тебя гладить, все, что сохранила память, возвратится там вновь. А что ушло в прошлое, но все же было на самом деле, никуда не денется, и, снедаемый болью и неизбывным страхом, я буду пытаться найти то, что безвозвратно утрачено.

Когда лодка с участниками траурной церемонии двинулась в путь и медленно заскользила в направлении моста перед отелем У моря, я попросил Фредерика не сразу следовать за лодкой, а объехать сначала Птичий остров. Он удивленно посмотрел на меня, но сделал то, о чем я попросил его.

Я смотрел и не верил своим глазам: я видел Стеллу, она сидела на прибитом к берегу бревне, сидела в своем зеленом купальнике и курила, она, похоже, радовалась чему-то, возможно, тому, как я, по пояс в воде, пробирался к ней. При нарастающей неуверенности я придал сидящей черты твоего лица, Стелла, и, пока наш буксир огибал Птичий остров на небольшом расстоянии от берега, я представлял себе, как мы, взявшись за руки, ходим по берегу и вдруг осознаем под вязами, что у нас обоих есть тайное право на владение этим островом. Меня не интересовало, что думал про меня Фредерик, за косой, где спорили между собой морские птицы — этот вечный базар с разинутыми клювами и растопыренными крыльями, — Фредерик спросил меня, не хочу ли я сойти на берег; я отмахнулся и дал ему понять, что он может поворачивать домой, следовать за остальными участниками траурной церемонии, чья лодка уже причалила к мосту перед отелем У моря, и они уже покинули ее, я это видел в бинокль, и расселись в садике за столиками кафе.

Жизнь — как это, очевидно, и должно быть, уже взяла свое: кельнеры разносили по столикам напитки и закуски — прежде всего пиво, сосиски и фрикадельки с картофельным салатом, — заказы на порции фруктовых тортов гости еще не успели сделать. Я нашел свободное место за круглым столом, господин Куглер, наш воспитатель по искусству, уже сидел там, рядом с ним начальник порта Тордсен, кроме них я поприветствовал еще своего одноклассника Ханса Ханзена и кивнул какому-то незнакомому человеку с круглой головой. Его звали Пюшкерайт, в прошлом учитель, который вот уже много лет жил на пенсии, но по-прежнему поддерживал тесные отношения с нашей гимназией. Он преподавал историю. Как я узнал, этот Пюшкерайт был родом из Восточной Пруссии, из мазуров, говорящих на особом польском наречии; стоило мне произнести это слово, как все, кто его услышал, заулыбались, да я и сам улыбнулся, оно объясняло многое, однако звучало как-то ласково. За остальными столиками царило гнетущее молчание, и все обменивались друг с другом только взглядами, что соответствовало моменту, Пюшкерайт решил, что пришло время вспомнить о похоронах в его семействе, например, дедушки, жившего в скромном домике и умершего в полной гармонии с самим собой. После совместной заупокойной трапезы каждый, кто мог и был готов к этому, рассказывал о памятных событиях из жизни покойного, все говорили о его чистосердечности, упрямстве, радушном лукавстве, а также о его доброте и юморе. Про умершего было высказано столько подробностей из его жизни, что стало казаться, он присутствует на собственных поминках — некоторые его достопримечательности были уже положены к нему в гроб, стоявший в комнате, — и тут вдруг появился некий гениальный музыкант и заиграл на своей гармошке, призывая всех потанцевать. Начальник порта, привыкший, очевидно, мыслить в масштабах пространства, пожелал узнать, а было ли там вообще место для танцев, на что этот Пюшкерайт сказал: «Да, конечно, мы поставили гроб на попа, и места для танцев оказалось предостаточно». Он рассказывал истории, что называется, доисторического периода. Я был уверен, что старый бортрадист, сидевший за соседним столиком, все слышал и не одобрял эти разговоры, он встал и попросил минуточку внимания, а потом сказал ровным голосом: «Никаких разговоров, пожалуйста, здесь и никаких историй».

От меня не скрылось, что господин Куглер вдруг начал пристально разглядывать меня, откровенно и обдумывая какую-то ситуацию, а через некоторое время он сделал мне знак рукой, призывая подойти к нему и сесть рядом с ним. Он доверительно сообщил мне, что учительский корпус решил почтить память фрау Петерсен прощальной церемонией в актовом зале в следующую среду. «Само собой разумеется, что кто-то из учеников должен произнести речь в память о своей учительнице, и так как вы, Кристиан, являетесь спикером класса, то я подумал о вас, и не только я, — сказал он, — эта минута молчания должна стать достойным момента траурным торжеством». Я не мог, Стелла, не мог я принять его предложение, потому что, стоило мне только представить, чего от меня ждут и что будет позволено сказать, во мне всколыхнулись воспоминания, с такой силой охватившие меня, что я не смог их прогнать: я видел перед собой подушку, пространство, которое мы для себя открыли и делили друг с другом. Я понял, что не могу рассказывать об этом в школе, хотя бы потому, что эти откровения грозят мне потерей того, что было для меня важнее всего на свете — может, не надо все это тревожить, а просто хранить в полном молчании то, что делало нас счастливыми. Нет, Стелла, я отказался говорить на траурной церемонии. Куглер очень сожалел об этом, и я попросил у него извинения за мой отказ. Мне расхотелось и дальше оставаться среди гостей, участников захоронения, которые теперь ели и пили и ходили от столика к столику, обмениваясь впечатлениями по поводу только что пережитого. Я не хотел и я не мог, у меня было только одно желание — остаться одному.

Мне показалось, как раз наступил подходящий момент молча удалиться, когда раздался мощный гул сильного мотора — приближалась быстроходная лодка, все встрепенулись, и тут показалась моторка, наверняка приписанная к одной из ближайших военно-морских баз, она тянула за собой на длинном тросе парусник — парусное судно со сломанной мачтой. Меня не удивило, что такая лодка оказывала посильную помощь, флот порой брал на себя исполнение таких услуг, приходил на помощь каждому, кто попадал в открытом море в беду, доставляя потерпевших аварию к родным берегам. Это была все та же злополучная Полярная звезда, которую они, очевидно, залатали по мере возможности и теперь волокли куда-нибудь на верфь при военно-морской базе, Тордсен тоже так предположил. Полярная звезда — я хотел бы все-таки узнать, кому пришла в голову мысль назвать так парусник. Не спеша маленький караван прошел мимо нас, на борту никого не было. Даже не сама буксировавшая парусник лодка, а лишь увиденная картина навсегда будет жить в моей памяти, так я предположил и не ошибся.

Я отправился домой, пошел вдоль пляжа, у меня болели глаза. Под ногами шуршали и трескались высохшие половинки ракушек, моего ухода, похоже, никто не заметил. Я заблуждался. Там, где на берегу лежала килем вверх перевернутая старая корабельная шлюпка — облезшая и непросмоленная, — меня окликнули, на шлюпке сидел господин Блок, мой школьный директор, его не было за столиками в кафе, он выбрал это место, чтобы побыть одному. Вялым жестом руки он призвал меня сесть рядом с ним. Ему, всегда такому чопорному и сдержанному, однажды уже унизившему меня, приспичило поговорить со мной. Какое-то время мы молча сидели друг подле друга и смотрели вслед буксиру с парусником, они удалялись в открытое море, но вдруг он повернулся ко мне, посмотрел на меня явно благожелательно и сказал: «Мы соберемся в актовом зале, Кристиан, на траурную церемонию. В память о фрау Петерсен будут произнесены речи». — «Я знаю, — сказал я, — я только что об этом узнал». — «Вы спикер класса, — сказал он, — мы так подумали, что вы произнесете несколько слов от лица учеников, совсем коротко, только слова признания, несколько добрых слов о том, что значит для вас утрата такой многоуважаемой учительницы». Я молчал, тогда он продолжил: «Если я не заблуждаюсь, эта утрата коснулась вас лично». Я только кивнул и не смог справиться с тем, чтобы на глазах не выступили слезы. Он воспринял это без всякого удивления, даже погладил меня по руке, задумался на мгновение, а потом спросил: «Итак, Кристиан?» Я почувствовал, что мой отказ разочарует его, тем не менее сказал: «Я не могу». Когда он спросил меня о причине моего отказа, я не ответил ему, ведь в лучшем случае я мог сказать только одно: «Слишком рано, возможно даже, чересчур рано для меня». Он не рассердился и только захотел под конец узнать: «Но в траурной церемонии вы примете участие?» — «Да, приму».

 

Вместо послесловия

Это простая история. Ученик влюбляется в молодую учительницу английского языка, возникает затруднительная ситуация, все заканчивается несчастным случаем и внезапной смертью возлюбленной. Надеясь удержать непоправимое в словах, влюбленный юноша наконец находит эти слова, которых ему не хватало во время школьной траурной церемонии: из минуты молчания рождается повествование.

Своеобразная интрига новеллы Зигфрида Ленца едва ли вытекает из ее простого сюжета, гораздо в большей степени из сдержанного повествования, его камерно-музыкальной точности и удивительного такта. Сравнимо в какой-то мере разве что с «Бегущей лошадью» Мартина Вальзера — переплетение лейтмотивов и предметных символов проистекает как бы само собой, обусловленное особым вниманием к реалиям действительности. Там это пейзажи Боденского озера, тут морского побережья Балтийского моря. Это пейзажи Шторма и Андерсена, маленькая, скупыми штрихами нарисованная гавань, прибрежный порт вблизи датской границы, оказывающийся местом действия трагедии. Естественные природные силы в прямом смысле вершат человеческой жизнью — пусть и низведенные до малого формата будничных событий.

Речь не идет о дикой или цивилизованной природе, а исключительно только о маленькой гавани и Птичьем острове, о рифе в морских глубинах, о штиле и штормовых порывах ветра на морском пляжном берегу; не о сжигающей страсти любви, а всего лишь маленьком пятнышке, прожженном сигаретой на гостиничной простыне. То простое обстоятельство, что отец рассказчика, будучи «ловцом камней», вытаскивает из морской глубины валуны и насыпает их на подразрушившийся мол, делает возможной небрежно брошенную фразу в духе Хемингуэя в ответ шотландскому эксперту: «We are only fishing for stones».

Каждая деталь в этом описанном мире может постоять за себя, чем обязана той тщательности, с какой каждая из них служит эффекту реального. Практически можно даже не заметить, что директора гимназии, столь официозное олицетворение образовательного учреждения, зовут «Блок», а учительницу — «Стелла». Это имя может не только всколыхнуть воспоминания о таких литературных образцах, как персонажи Свифта и Гёте, оно окружает также возлюбленную особой священной аурой. Стелла Марис становится среди этого совершенно буднично изображенного мира рыбаков и бортрадистов для взрослеющего ученика и возлюбленного буквально восходящей над морем Полярной звездой, морем, которое погубит ее самое. Только тот, кто постигнет этот второй смысл имени, поймет ту дикую эмфазу, с которой рассказчик неожиданно посылает вдогонку своей умершей возлюбленной «хвалу» и «славу» в ее честь.

Одновременно она и Ундина, дух воды, эта необыкновенно женственная, «сказочно» красивая женщина: «морская дева» Андерсена, которая умирает, покинув среду своего обитания. Незаметно и довольно рано обозначены приметы грядущего бедствия. Это и ее романтическая склонность к валунам, словно это окаменевшие живые существа; или мы видим ее волосы, всегда по-мальчишески коротко подстриженные, спадающими умирающей на лоб; «морское чудище» ищет для себя, как и каждый год во время морского праздника, «морскую деву» — фольклорный аттракцион для туристов. А когда в конце ее тело, обратившееся в пепел, возвращается в лоно природы, что реалистично мотивировано в сцене, где его высыпают в море, Стелла поднимается как «звезда» в небо, к дочерям воздуха, в воздушный и возвышенный мир повествования.

Новеллистическое морское путешествие Ленца благополучно минует как патетику Сциллы, так и сентиментальность Харибды, и все благодаря экономности выразительных средств и широте перспективы, в которой раскрывается это повествование. В той же самой языковой среде, в которой «мы шлепали по мелководью», звучат по радио песни Рэя Чарльза и ведутся беседы о Фолкнере, а учебное чтение Оруэлла порождает политические сомнения. И насколько отчетливо просматриваются реминисценции к традициям классической новеллы, настолько же непринужденно соотносятся эти эпизоды с кинематографическим монтажом, наплывом одних сцен на другие и неожиданной сменой времени действия и перспективы. Противоречивость между привязанностью к памяти о возлюбленной и освобождением от гнета воспоминаний не может быть передано проще, чем путем постоянной подмены интимного обращения на «ты» и дистанцией обращения в третьем лице: «Она подошла к окну, словно ты что-то искала».

Романы, опубликованные Зигфридом Ленцом со времен «Урока немецкого», принесли автору вплоть до сегодняшнего дня спорную популярность. Уход в далекие времена и склонность к рассудительности, если не обходительности, которой восторгались некоторые читатели, часто отпугивали литературную критику, она занимала довольно скептическую позицию; скорее вежливая уважительность, чем искреннее признание, доставалась писателю со стороны критиков. Возражая против этой благоволительной недооценки, настойчиво хочется напомнить, что Ленц в своих коротких рассказах уверенно адаптировал стилистически американскую short story и генуинно свел ее с традициями немецкой новеллистики, как этого не сделал ни один другой автор его поколения, начиная с самых ранних своих произведений и до рассказа «Конец войны», написанного в 1984 году. Тот, кто придерживался точки зрения, что подлинная сила Ленца в этих рассказах, малой форме и средней форме прозы, может убедиться в своей правоте на примере данной повести. Она безупречна, что называется, в рукотворном смысле. И именно поэтому с такой уверенностью достигает той вершины, на которой поразительная точность piиce bien faite перерастает в повествовании в волшебную магию слова. Старомодно? Современно? Старые словесные споры сторонников и противников Ленца меркнут перед этой суверенной лаконичностью. В чем, собственно, и заключается прелесть книги. Это простая история.

Frankfurter Allgemeine Zeitung

21 июня 2008 г.