1

Первый раз эта женщина и эта собака встретились тихим благостным августовским вечером на задах подмосковного дачного участка, где за сараем и сорным ящиком начинались густые заросли мелкого осинника, бузины и черемухи. Муж женщины, писатель Каюрин, называл эти заросли «нашими джунглями».

Женщина шла меж высоких сосен по узкой тропке, упиравшейся в эти джунгли, красивая, чуть тронутая увяданием в самой первой ее поре, никогда не рожавшая, ярко и красиво одетая. Брови вразлет — ласточкины крылья, карие теплые глаза южанки, точеный носик с прелестной горбинкой, широкобедрая гибкая фигура.

Женщина шла, что-то напевая, какой-то пустенький романсик или модную песенку, и вдруг резко остановилась, словно перед ней сразу возникла высокая каменная стена.

Подле сорного ящика стоял волк. Так сначала подумала женщина, но потом, когда страх первого мгновения растаял, она поняла, что это не волк, а большая собака овчарка и притом чистопородная красавица. Светло-серая, с отливом в серебро, шерсть с темной, классической полосой по хребту, пышный, тугой султан хвоста, широкая грудь, сильные, стройные передние лапы, безукоризненно пряменькие локаторы длинных ушей, черные внимательные глаза.

Собака стояла у сорного ящика и молча смотрела на женщину.

Женщина закричала на нее: «Уходи!» Собака повернулась и исчезла в зарослях. И вот тогда женщина заметила, что у нее впалый живот с отвисшими сосками.

Женщина вернулась в дом и, сильно волнуясь, рассказала мужу про свою встречу с собакой у сорного ящика.

— Она вся была как тайна! — говорила она горячо и убежденно. — В ней было что-то мистическое, уверяю тебя!

Каюрин, привыкший все свои суждения о явлениях жизни сдабривать перцем иронии, сказал, желая успокоить жену:

— К нам на участок всегда забегали и забегают собаки с улицы. Вся твоя мистика в том, что у нас крайняя хата.

— Нет, нет, тут — тайна! У нее отвисшие соски, знаешь, как у римской волчицы на скульптуре. Она со щенками!

— А может быть, это новые Ромул и Рем? — сказал Каюрин с самым серьезным видом. — В общем — что ты еще хочешь мне сказать?

— Надо оставлять ей еду там, где я ее увидела, около сорного ящика, — уже спокойно, хозяйски-деловито, больше самой себе, чем мужу, сказала женщина. — Она же кормящая мать, у нее молоко пропадет, если она будет голодная… как собака!..

Два раза в день, утром и вечером, женщина оставляла теперь в траве подле сорного ящика миску с супом, куски белого хлеба, намазанные маслом («она» — кормящая мать, не забывайте!), разные вкусные косточки, сырные корки, колбасные остатки и другие собачьи деликатесы. Все это исправно уничтожалось. Несколько раз женщина заставала здесь свою таинственную нахлебницу. Она стояла неподвижно, как изваяние, ожидая еды. Женщина уже не боялась ее, ей хотелось установить с ней — воспользуюсь модным словечком — более тесный контакт, но как только она делала попытку приблизиться к собаке, «кормящая мать» бесшумно исчезала в зарослях.

2

Вскоре Каюрин улетел на Дальний Восток с большой группой писателей. Это была интересная и шумная поездка. Писатели были гостями военных моряков, они читали свои стихи и рассказы на палубах боевых надводных кораблей, оснащенных самым грозным и самым современным оружием, и спускались по крутым трапам в стальные утробы подводных лодок, где подле совершенных, немыслимо чутких приборов несли свою вахту юные богатыри с интеллигентными лицами и глазами ястребиной зоркости. Каюрин совсем забыл про собаку в дачных джунглях под Москвой.

В уютной мелководной бухточке залива Петра Великого гостеприимные хозяева угостили писателей ловлей камбалы с борта катера на самодур. Что такое самодур? Это длинная леска с грузилом, она прикреплена к палочке, которую вы держите в руках. Леска с приманкой на крючке опускается на дно. В мгновение клева вы ощущаете в пальцах не сравнимое ни с чем наслаждение от живого трепета своей добычи, — словно сам океан нежным и легким толчком электрического тока посылает вам дружеский сигнал: тащи!

Каюрин неожиданно для всех и для самого себя вытащил со дна залива Петра Великого молодого палтуса и стал обладателем особого приза — клешни огромного, дьявольски вкусного краба, — когда на берегу бухточки моряки раскинули свою скатерть-самобранку. Ему не терпелось рассказать жене про палтуса, но как только, вернувшись во Владивосток в гостиницу и соединившись по телефону с Москвой, он услышал в трубке ее взволнованный голос, он понял, что ей сейчас не до его рыболовных подвигов.

— У нее шесть деточек, они живут в сарае, мы с Анной Михайловной и профессорской Наташей их кормим, но их всех надо устраивать, прилетай скорей, ты меня хорошо слышишь?..

Все это на одном дыхании, без знаков препинания и прочих околичностей.

Каюрин слышал ее хорошо. Вот не было печали! Три Ромула и три Рема, не считая их красавицы мамаши. И все на его голову!

3

Когда Каюрин вернулся с Дальнего Востока, он еще по дороге с аэродрома узнал от жены подробности появления щенков на даче. (В тот день была гроза с сильным ливнем, и «кормящая мать» перетаскала всех своих деточек, одного за другим, из зарослей, где она в свое время устроила для себя роддом, на крыльцо каюринской дачи, под крышу. Собака долго сидела на крыльце, ожидая, когда откроется дверь и та добрая женщина; которая ее кормила, выйдет из дачи и увидит ее озябших, мокрых, скулящих щенков и поможет ей, как уже однажды помогла. Но женщина в тот день с утра уехала в Москву. Тогда собака переправила своих щенков тем же способом — губами за «шкирку» — в сарай, дверь его, ее счастье, была полузакрыта: Анна Михайловна, домоправительница соседей Каюриных по даче, добрейшая старуха, — она оставалась одна на своей дачной половине, — обнаружила щенков в сарае и сейчас же позвонила в город по телефону Каюриным.

— Когда я примчалась на дачу, — рассказывала Каюрину жена, — и собака меня увидела, она очень обрадовалась. Стала вилять хвостом, ласкаться, а потом побежала к сараю. Бежит и все время оглядывается: иду ли я за ней? Я пошла и увидела в сарае все ее семейство — чудные толстенькие бутузики, они спали, навалившись друг на дружку. Потом мы с ней пошли к нам на крыльцо. Она села и стала молча глядеть на меня. Глядит в упор и будто говорит глазами: «Вы сами видите, что я и мои дети попали в беду. Помогите мне!»

Утром Каюрины поехали на дачу. Муж первым отворил калитку и вошел к себе на участок. Собака залаяла, когда увидела его, но сейчас же смолкла. Он подошел к ней, она, как ему показалось, смущенно вильнула хвостом. Он погладил ее, она приняла ласку с достоинством, как нечто законно полагающееся ей, и пошла следом за ним к даче.

Наверное, она в эту минуту поняла, что на участке наконец появился Главный Человек, Хозяин, от которого все зависит, потому что те женщины, которые ее кормят и любуются ее щенками, — только это ей могут дать. Наверное, она так почувствовала, не хочу сказать — подумала, хотя и не уверен в том, что собаки не могут думать. А может быть, она почувствовала (подумала?), что останется жить здесь, на этой даче, и будет верно служить Главному Человеку, и будет любить его добрую женщину так, как умеет служить и любить только собака?!

4

Она прожила у Каюриных около месяца. С легкой руки их соседа, драматурга Ш., они стали звать ее Пальмой, и она откликалась на это имя, которое ей удивительно шло.

Какую-то тайну, и притом драматическую тайну, несла в себе Пальма. Почему она, породистая, выхоленная, явно хозяйская собака, ожидавшая щенков, вдруг вынуждена была произвести их на свет в джунглях, на задах чужого дачного участка? Как она здесь очутилась? Заблудилась, отстав от хозяина? Но тогда ее бы искали! Завезли и бросили, а сами укатили на автомашине? Неужели на такое зверство способны люди, у которых жила ласковая умница Пальма? Ведь какими бы сложными и трудными, даже трагическими ни были обстоятельства, заставившие их срочно избавляться от чем-то мешавшей им собаки, к тому же беременной, «на сносях», — трудно поверить в то, что, бросив ее на произвол, судьбы в незнакомом ей и им месте, они считали, что нашли единственный выход из положения, в какое попали.

Каюрины ломали себе головы, пытаясь найти ответы на эти вопросы, и не находили их.

Впрочем, ломать головы им надо было над главным, жизненно важным для Пальмы и ее щенков вопросом: что делать с ними? Оставить у себя мать, а щенков раздать в добрые руки? Но Каюрин с женой часто уезжали из Москвы. Куда девать Пальму на это время? Отдавать кому-нибудь временно? Кому?!

Быт твердил свое непреклонно суровое: «Нельзя!»

Каюрин стал звонить друзьям и знакомым — любителям собак. Он был красноречив, как все ораторы древности, вместе взятые, рассказывая о физических и нравственных достоинствах Пальмы. Он уговаривал, даже умолял их, унижаясь и подлизываясь: «Возьмите собаку, не пожалеете!» — и… терпел фиаско.

На словах все мы любим животных, но когда надо проявить эту любовь на деле, всегда почему-то возникают тысячи причин, мешающих превратить слово в деяние!

Трех щенков, однако, удалось устроить быстро: одного унесли в соседнюю с дачным поселком деревню, второго решил узаконить у себя на даче сосед Каюриных профессор Б., третьего хотел взять сценарист Т., но с ним произошла осечка. Т. пришел на дачу к Каюриным в сопровождении своего зятя, молодого человека с баками, в голубых джинсах.

— Только нам, пожалуйста, кобелька! — поспешил предупредить Каюрина зять в джинсах.

Один кобелек из трех наличных был свободен, и Каюрин сказал:

— Берите!

— А как его… брать?

Зять в джинсах задал этот свой вопрос так, словно рассчитывал получить кобелька из рук в руки, в готовом виде, в целлофановой упаковке. Он был разочарован и озадачен, когда Каюрин сказал:

— Его надо поймать и унести на руках. Он будет вырываться, скулить и плакать, даже попытается вас укусить, но вы не бойтесь, зубы у них молочные, и ваша драгоценная плоть не пострадает!..

Зять с сомнением покачал головой. И в общем-то оказался прав. Щенки, рожденные на воле, в лесу, подрастая, стали настоящими маленькими дикарями. Они бегали по участку, но в руки не давались и, как только чуяли опасность, улепетывали в родные джунгли, скрываясь в чаще в одну секунду, как опытные партизаны.

Кобелька для зятя все же удалось словить. Анна Михайловна ловко подхватила на руки жалобно тявкающий серо-бурый колобок. Она передала его зятю сценариста, но тот, растерявшись, тут же выпустил из рук пронзительно визжащего щенка, он шлепнулся в траву, но, вскочив на лапы, мгновенно сиганул в заросли. Только его и видели!

Подошел не принимавший участия в облаве сценарист Т., сказал задумчиво:

— А был ли кобелек-то? Может быть, кобелька и не было!

Постояли, посмеялись, и сценарист с зятем ушли, сказав на прощанье, что зайдут за щенком «как-нибудь в следующий раз». И, конечно, не зашли. Наверное, кобелек показался им слишком трудоемким.

5

Надо было обращаться за помощью. К кому? Ну конечно, к милиции, к кому же еще! Каюрин позвонил в милицейский собачий питомник. Его соединили с майором Алексеем Ивановичем Е.

Каюрин назвал себя и услышал в трубке симпатичный басок:

— Чем могу служить?

Одним духом, сбивчиво и путано писатель выложил все про Пальму с семейством и сказал:

— Вот какая трудная проблема передо мной возникла, Алексей Иванович, и я, честное слово, не знаю, как мне самому ее решить.

Алексей Иванович ответил с полным взаимопониманием, деловито, но с юмором:

— Вашу трудную проблему, Алексей Сергеевич, милиция может решить, но предварительно ей — в моем лице! — нужно познакомиться с вашей собачкой. На днях я заеду к вам на дачу и брошу на Пальму ретроспективный взгляд.

— Умоляю, бросайте свой ретроспектив скорее!

Вскоре уже сам майор позвонил Каюрину по городскому телефону.

— Был я у вас на даче, Алексей Сергеевич, видел вашу Пальму. Великолепная собака. Мы ее у вас возьмем — на племя. И щеночков тоже возьмем.

В назначенный день, в точно обговоренное время, на дачу Каюриных прикатил милицейский газик. Из него вышли коренастый майор в форменном кителе с ясным лицом старого, видавшего виды служаки и два дюжих парня в свитерах и штатских пиджаках.

Один из парней вынул из газика снасти — длинный, метров на пять, на шесть поводок из сыромятного ремня и какой-то непроницаемо строгий намордник.

— Придется надеть на собачку намордник! — сказал Алексей Иванович и вздохнул. — Она ведь мать как бы не покусала кого! Кому из вас она больше доверяет? — спросил он у женщин, вышедших из дачи.

— Давайте я ее снаряжу! — сказала жена Каюрина и ушла в дачу. Муж пошел следом за ней.

Пальма беспокойно бегала по комнате от стены к стене. В ее прекрасных глазах стояла тоскливая тревога. Каюрин сел, подозвал ее к себе, она подошла и положила голову к нему на колени. Она все понимала! Она понимала, что ее надежды остаться жить здесь, на этой даче, где ей было так хорошо после того, что она испытала, рухнули и что нужно покориться судьбе.

— Понимаешь, Пальма, какое дело… — начал было что-то мямлить Каюрин, гладя собаку по голове, но жена резко прервала его ненужные излияния и сказала:

— Иди уж, я сама с ней договорюсь обо всем!

Она вывела Пальму в наморднике из дачи. Женщина и собака подошли к машине.

— Ну, садись, Пальмочка! — сказала женщина и похлопала рукой по сиденью машины. — Счастливого пути тебе!

Пальма прыгнула и уселась на широкой скамье газика. Она вся вытянулась и напряглась, глядя в сторону сарая, где все между тем шло своим чередом.

— Несите щенков, ребята! — командирски крикнул Алексей Иванович.

Каюрины услышали отчаянное тявканье, визг и скулеж. Дверь отворилась, и из сарая вышли парни Алексея Ивановича со щенками на руках. Щенков положили в машину, у ног Пальмы.

— Можно ехать! — сказал Алексей Иванович, забрался в газик и сел рядом с Пальмой, обняв собаку за шею одной рукой.

И газик увез Пальму и ее щенков в новую для нее жизнь.

Каюрин вернулся в дачу. Жену он застал в своей комнате. Она сидела на диване и глядела на стену в одну точку. Глаза ее были полны слез.

— Ну вот, наконец занавес опущен. Все, слава богу, кончилось хорошо. Как в нравоучительной пьеске! — сказал Каюрин нарочито бодрым голосом, презирая себя за эту фальшивую бодрость.

Женщина перевела свой взгляд со стены на мужа и горько усмехнулась.

— Не надо так говорить… потому что я сейчас разревусь и наговорю тебе много лишнего! Мы с тобой совершили предательство! Какое уж тут нравоучение!

Каюрин развел руками, стал возражать, но женщина перебила его:

— Она так доверяла мне, так была благодарна за своих детей. А мы… испугались бытовых трудностей! Как это мелко!..

— Но ты же сама говорила, что мы не можем…

— Мало ли что я говорила! Ты должен был поправить меня, проявить характер…

— Ну конечно, муж всегда и во всем оказывается виноватым!..

— Никогда себе этого не прощу! Никогда!..

Она поднялась и бурно вышла из комнаты.

Потом Каюрин звонил в питомник Алексею Ивановичу, спрашивал, как живется Пальме, и Алексей Иванович сказал, что собака поселена в десятиметровом вольере, получает паек и будет заниматься своим прямым делом — рожать породистых щенков для почетной и трудной розыскной собачьей службы.

Так что все на самом деле кончилось, казалось бы, хорошо. Но поехать в питомник и навестить Пальму Каюрины так и не смогли. Боялись прочитать укор в ее глазах. До сих пор, — а прошло уже немало времени, — они не могут забыть Пальму и боль позднего сожаления не покидает их.