ЛЕВ ЛЕНЧИК Трамвай мой – поле
- Веруля? Ну что же ты?
- Что же я?
- Ты храпишь.
- Храплю? Вот стерва какая! А я-то думала не сплю…
Вы смешной человек, Павел Никанорович. Вы просите рассказать об отце и в то же время пытаетесь навязать мне своё знание отца – явную липу, которая ни в какие ворота, которая… которая…
Я не понимаю Вас, Павел Никанорович. Вы просите рассказать об отце, но при этом становитесь в позу человека, которому всё самому доподлинно известно. Если это так, если Вы действительно знаете о нём лучше и больше меня, то не будет ли умнее с моей стороны отнестись к Вашим вопросам соответственно. То есть как к вопросам чисто риторического свойства…
- Веруля?.. Вер?..
- Ну что?
- Ты была в форме тогда? Веруль?..
- Ну что?
- Ты была в форме?
- В какой форме?
- Ну, в школьной.
- Когда?
- Не хочешь говорить об этом?.. Вер… Вер…
- Ну что ты? Спи, я уже всё забыла.
- Сколько тебе было лет?
- Не помню. Четырнадцать. Может, пятнадцать.
- Ты из окна их видела?
- Кого?
- Собак.
- Из окна.
- Ну, расскажи.
- Ну, что рассказывать? Была девчонкой, увидела собак за этим делом, внутри всё оборвалось.
- Ну?
- Что "ну"?
- И всё?
- Что же ещё?..
Что же ещё, Павел Никанорович?.. Пиши – не пиши, Вы всё равно стоите на своём и, видимо будете стоять так до скончания века. Да оно и понятно. Когда же и быть легендам, как не в наше с вами легендарное время? Где же нам ещё славы черпать? Как не в ней, легендушке, святой душеньке? Сеятельнице вечного, доброго, светлого?
Всё это так. Всё понятно.
Непонятно только, как удалось отца моего заграбастать в клешни этой высокоявленной, высокодуховной потаскушки. В клешни высокого вранья, сработанного несколькими чрезмерными патриотами, на которое клюнули Вы, как, впрочем, и весь окружающий Вас культурный мир.
Я не знаю, Павел Никанорович, стоит ли при этих обстоятельствах ещё о чём-то говорить и что-то доказывать. Политика, она ведь, как ни крути, а всё же помойка. И ввязываться в неё у меня никакой охоты нет.
Было бы легко, если б речь шла об искажении некоторых черт, о неточности тех или иных фактов его жизни. Но это, судя по всему, не тот случай. Вы взяли имя моего отца (простите, я не имею в виду Вас лично) и присобачили его к некоторому образу борца и страдальца, который не только не имеет ничего общего с моим отцом, но и вообще мало похож на живого человека. Кстати говоря, наши вожди там по такому же шаблону творят своих ударников, людей передового фронта.
Вы спрашиваете, насколько рассказ "Мария и Исусик" биографичен. А бог его знает. Должно быть, намного. Игра и выдумка – свойство писателей молодых и в хорошем смысле беспечных. Я, к сожалению, этим свойством похвастаться не могу, хотя чрезвычайно ценю его в других. И конечно же, понимаю, что мера биографичности никак не определяет ценности письма. Ни моего, ни чьего-либо другого.
Тем не менее образ отца в "Марии", вызвавший столь энергичное слюноиспускание у идолопоклонников из "Новой нивы", совершенно достоверен, и я не намерен обставлять дело так, что вот, мол, у меня здесь выдумка, творческая фантазия или нечто в этом роде.
И вообще, если говорить об адекватности правде применительно к "Марии", то речь должна идти не о выдумке, а совсем о другом, о том, что я намеренно опустил, о некоторой неполноте, умолчании, что ли. Причём умолчании, вызванном причинами не только творческого плана.
В одних случаях мешала натура. Моя обыкновенная, самая что ни на есть примитивная стыдливость, о которой и упоминать-то неловко, но что поделаешь. При всём моём вольномыслии и преклонении перед свободным творчеством, табу на грязь я считаю его прерогативой.
В другом случае не хотелось идти на обострение темы, разжигать страсти там, где они и без меня уже давно и хорошо пылают.
Я имею в виду еврейство. Ведь моя Мария – это по существу Бузя, чистокровная еврейка. А мой отец, если и страдал чем- то, то совершенно непредсказуемыми спонтанными приступами антисемитизма, которые и его самого изрядно изматывали, и нас всех.
Мне тяжело писать об этом, но именно здесь следует искать мотивы убийства, а не только в том, что он мстил за меня, как это выглядит в рассказе.
Вообще говоря, этот ход в рассказе возник как бы помимо моей воли. За сына мстящий отец – это красиво. И не желая отяжелять сюжет, я пошёл на эту несколько стандартную красивость. На самом деле у отца были и другие основания для мести. Я помню, как во время ссор и скандалов между ним и матерью у матери вырывалось нечто вроде того, что он в своё время приставал к Бузе с любовью, а та его "хорошенько отшила". Эту же тему мусолили и наши дворовые сплетницы.
Не знаю, сразу ли, постепенно ли сложилась легенда об отце в том виде, в каком я застал её здесь на Западе, однако образ отца – мученика совести, невинной жертвы режима, священника – всё это так же дёшево и нелепо, как любая другая оптимистическая ложь.
Действительно, отец был необыкновенно верующим человеком. По крайней мере он никогда не пропускал возможности это подчеркнуть, выпятить. Правда и то, что он был способным математиком, а когда ходил в туалет, непременно брал с собой вырезку из газеты с портретом Сталина. Благо они всегда, эти портреты, были под рукой.
В этом его пристрастии можно, конечно, допустить определённую отвагу, ибо туалет находился не в квартире, а во дворе. Один на всех жильцов нашего дома. И всего с двумя кабинками. И мы, пацаны, находясь в одной кабинке, часто подглядывали в щели за тем, что делалось в соседней, в особенности,
если там находились женщины. Случалось, что подглядывание это носило невинный характер, так как доски в перегородке были выломанными.
Нетрудно себе, конечно, представить, что случилось бы с отцом, если б кто-нибудь заметил, как он подтирается портретом вождя.
Отвага? Может быть. И всё же, если говорить о его политической (антисоветской) активности, то ни на что большее он никогда не решался. Да, видимо, и не помышлял об этом в силу определённых своих качеств. И с преподавательской работы (он преподавал сопромат в техникуме – Вы это знаете) его выгнали по причине, весьма далёкой от той, на которой настаивают наши неустанные правдоискатели.
Листая зарубежную периодику тех лет, я наткнулся на статью об отце, в которой на полном серьёзе утверждалось, будто увольнению предшествовали многолетние гонения на него "за религиозные убеждения". Несмотря на пафос, статья выдавала абсолютное авторское невежество в вопросах советского житья-бытья.
Верующий преподаватель и многолетние гонения – это нонсенс. Верующих убирают сразу. Именно это и случилось с отцом.
Однако поплатился он не за веру, как таковую. Она привязалась к делу попутно, вернее, формально. Вернее – некоторой реальностью, которая, родив прецедент, сама оставалась до поры в тени.
Красиво, Костик, очень красиво. Всё, довольно, никаких писем. Спи. Ты мудак, Костя. И Павел Никанорович твой мудак. И весь мир – мудак. Заткнись и спи. Никогда ты этого письма не напишешь, тем более не отошлёшь.
Кто бы ни был твой отец… кто бы ни был. Не тебе о нём судить. Заткнись и спи. Заткнись и спи. Всё – сплю. Сплюнь. Там писали – здесь пишем. Пишем… пишем…
Русскую интеллигенцию хлебом не корми – дай письма пописать. Кто сказал? Блок. Да, Блок. Ну и что? Спи. Спи. Сплю…
Ни хрена, Павел Никанорович, я Вам не пишу и никак не отвечу. Ни словом, ни полусловом. Два урода на семью – дудки. Дюже много.
Сплю. ..сплю…сп…
Она называла его Исусиком и обращалась с ним, как с ребёнком. Первое ещё куда ни шло – называй чем хочешь, а второе казалось обидным. Он уже втайне от родителей покуривал и вообще считал себя взрослым. Вместе с тем, будучи низкорослым и тощим от природы, он понимал, что сильно обижаться не стоит, так как она, Бузя, почти вдвое старше его.
Некрасивая и высокая, с мужем извозчиком и двумя вечно сопливыми детьми – дочери четыре, сыну три, - она жила в маленьком флигеле, в самом углу двора, на самой верхотуре.
Все во дворе принимали её за свою, так как она доставала всякие вещи и продавала их по недорогой цене, а порой ещё и в рассрочку. Одежду, мыло, простыни, полотенца, сливочное масло – всё, чего в магазинах либо не было совсем, либо было в ограниченном количестве.
Он любил проводить у неё вечера. В крохотной кухоньке, где только стол умещался и печь, и табуретка – и больше ничего.
К тому времени, когда он заходил, муж и дети уже спали и на кухне оставалась она одна. Из кастрюль валил пар, он усаживался на табуретке, упираясь острыми коленями в её упругую ляжку, и наблюдал, с каким проворством и лёгкостью она раскатывает тесто и лепит пирожки. И было тепло и уютно, и дома никто не ждал.
Мать лежала в больнице, а отец работал во вторую смену. Он работал санитаром в той же больнице, где уже вторую неделю с мокрым плевритом лежала мать.
- Ну, как мать, поправляется? – спрашивала Бузя и пододвигала тарелку с пышными, искрящимися жиром пирожками.
Он с удовольствием уминал пирожки и ловил момент, когда Бузя поворачивалась к плите, чтобы хлопнуть её по заду.
- Одёрни, требовала она, кокетничая, - и так никто не любит.
- А я?
У Бузи крупные белые груди. Ему нравилось мять их, гладить, укладывать в ладонь, как в чашу. Бузя сама разрешала. Поначалу бывало, правда, злилась, форсу подпускала. Потом утихомирилась. А утихомирившись, сама расстёгивала кофту, сдвигала книзу сероватый с жёлтыми прогалинами лифчик, и два шара густой мягкой плоти выкатывались из-под него, как две волны. Он подставлял ладонь, обе ладони, словно они могли провалиться или растаять. А когда сжимал их, Бузя хватала его за чуб и больно кусала в губы.
Выходя, он обычно задерживался в сенцах, сквозь стеклянную дверь внимательно проглядывал длиннющий деревянный балкон и, если никого не было, решался прошмыгнуть вниз. Однажды, едва он выскочил из её флигелька, ему кто-то подставил ножку, и он упал. Поднявшись, увидел Витьку Малого.
- Что же ты, падло, делаешь? Я же мог скандыбиться со всех лестниц.
Видишь ли, Розалия, я не знаю, в каких ты отношениях с профессором Маккомбом, но думаю, что с информацией, которую поставляет ему твоя феноменальная память, он мог бы легко обойтись и без меня. Не знаю, зачем тебе нужно разжигать в нём интерес именно к моим свидетельствам. Я уже получил от него несколько писем с просьбой подтвердить или прояснить различные детали и обстоятельства из жизни отца, причём от письма к письму видно, как его осведомлённость набухает нездоровой нетерпимостью, затаённой страстью к дешёвому скандалу.
Я не берусь судить его, тем более тебя. Это твоё право, твоя боль. И поэтому хотел бы и с твоей стороны ожидать такого же понимания. Твоё знание дела нисколько не скуднее моего, но ты почему-то пытаешься меня выставить в качестве основного разоблачительного козыря. Тебе мало того, что я не мешаю, - тебе надо, чтобы я был ещё и соучастником. И не просто соучастником, а главным участником, первой, так сказать, скрипкой.
Я не знаю больше того, что сказал в "Марии и Исусике". И если эта публикация вызвала такой бурный поток всеобщего негодования, то наверно, не потому, что в ней что-то непонятно, недоговорено, скрыто, а как раз наоборот.
Но тебе и этого показалось мало. Тебя возмущает, что в рассказе не совсем понятно, кто убил Марию, или будем говорить – твою мать.
А ведь я не знаю. В том-то и дело, что не знаю. Может быть, отец. Но последней уверенности у меня нет. Ведь как раз в это время я убежал, скрывался. И всё, что произошло в моё отсутствие, знаю с чужих слов. Как, в общем, и ты.
- Что же ты, падло, делаешь? Я же мог скандыбиться со всех лестниц, - хотел сказать Исусик, но не сказал.
Витька Малый был сильнее его. Раза в два шире в плечах и года на три старше. Кроме того, не хотелось затевать шума. Его падение на деревянный настил балкона и так уже громыхнуло на весь двор.
Преодолевая боль в коленях, колюче-режущий жар в ладошках (видно, всё-таки кожу содрал, дома посмотрит), он подошёл к Малому, с простецкой небрежностью хлопнул его по плечу:
- Ну что, рад?
- Мне-то чего радоваться? – оскалился Малый, мотнул головой в сторону Бузиных дверей и мизерно хихикнул.
Он жил в парадном напротив, так что делать ему здесь было нечего, а раз здесь околачивался – значит, шпионил.
- Что, в шпионы записался?
- Не в шпионы, а в разведчики. Слабо?
- Ещё бы.
- Ну как?
- В белой сраци – чёрный мрак.
- Дала?
- Какой же ты разведчик, если сам не знаешь?
Они спустились в квартиру дяди Мити, тут же под лестницей. Дядя Митя сидел под окном у своего сапожного верстака и протягивал дратву сквозь мыло. Неужели Малый начнёт подначивать при дяде Мите?
Закончив мылить дратву, дядя Митя достал железную лапу: зажал её между ног и насадил на неё ботинок. В губах он держал дымящийся огрызок самокрутки, совершенно чёрный от расползшейся типографской краски и почти насквозь мокрый. Дым от окурка тонкой струйкой подымался кверху строго по вертикали, заползал в глаза. Дядя Митя то и дело перебрасывал окурок из одного угла рта в другой, давая таким образом отдых то одному глазу, то другому.
- Что же молчите, полуночники? – спросил он и загасил окурок, вонзив его в край верстака.
Потрепались маленько о разном. Дядя Митя сообщил, что его сына Толябу приняли в ремесленное, а Динка, дочка его, - сука, ложится с кем попало.
- А слабо? – протянул Малый. – Я был бы бабой, так тоже бы всем давал.
- Да? – опешил дядя Митя.
- А чего же?
Дядя Митя просунул дратву в ушко шила, поднял глаза на Малого и, не зная, что сказать, смачно выругался и сплюнул. Потом всадил шило в подошву, вытянул дратву с другой стороны и тяжёлым чёрным пальцем удовлетворённо пробежался по лунке шва. Потом остановил палец, снова поднял глаза на Малого:
- Знаешь что, Витька, ты с такими разговорами лучше не приходи.
- Да будет вам, дядь Мить. Он же пошутил. Разве не видно? – вступился за Малого Костя, сам не зная почему.
То ли пожалел, то ли тон дяди Мити показался ему не совсем справедливым – ведь если был он с ними, пацанами, на равных, то пусть уж до конца, то ли где-то был согласен с Малым и даже восхищён его смелостью так открыто об этом заявить.
- А чего шутить? – гордо огрызнулся Малый, огрызнулся с таким напором, что на его бычьей шее проступили жилы.
Но дядя Митя уже снова ушёл в своё шитьё и не ответил. А Костя, перехватив ненароком взгляд Малого, почувствовал вдруг брезгливость и страх. И чего это он так непрошено заступился за Малого, и в особенности сегодня, когда тот явно за ним шпионил? Неужели боится? В этом было что-то гадкое и липкое. "Трус, жополизник, - говорил он себе в сердцах. – И чего это я лебежу перед ним? Говно он – и всё. И сам кому хочешь глотку перегрызёт".
Малый оторвал кусок газеты, поделил её пополам, себе и Косте, и насыпал махорки. Они закрутили по самокрутке, закурили. Малый отдал свою дяде Мите, а себе стал закручивать новую.
- Ага, подлизываешься, сукин сын, - тепло пробурчал дядя Митя и добавил: - Нехорошо, братцы, мы живём. Один срам. Да.
Проворно и покорно прыгало в его руках шило, извивалась дратва, затягивались петли. Капля по капле падала из прохудившегося крана вода и гулко отдавалась в эмалированной, с ржавыми выбоинами, раковине.
- Где стоим, там и ссым. Нехорошо. Не по-людски, - закончил свою мысль дядя Митя после продолжительной паузы, а Костя невольно вспомнил, как однажды утром он зашёл к нему и застал его писающим в эту самую раковину.
Смешно. Костя уже готов был сказать об этом вслух, но вовремя спохватился. И хорошо, что спохватился, иначе вышло бы подло. Вышло бы, что он снова подыгрывает Малому (ну не гнида ли ты, Костик?), да и над дядей Митей нечего ржать. А Малый, уж будь здоров, наржался бы вдоволь.
В это время появилась Клавка – мать Малого. Такая же сбитая, как и он, молодая, в свежей завивке, заносчивая и тёртая. Она работала буфетчицей в мореходном училище, знала по имени всех капитанов загранплавания и имела в жизни одну цель: выучить на капитана загранки своего балбеса-сына, то есть Малого. Ясное дело, о мореходке тогда мечтали мы все, поэтому относились к Клавке с почтением и надеждой. Авось всё ж таки поможет…
Она приоткрыла дверь и потребовала, чтобы Малый немедленно шёл домой.
- Не пойду.
- Пойдешь.
- Не пойду!
- Посмотрим!
Она рванулась к нему с распростёртыми руками, намереваясь схватить за чуб и потащить. Но он легко перехватил её руку, поймал на лету другую и, держа её за запястья, стал неожиданно нежным и доверчивым пай-мальчиком.
- Ну, мам, ну что ты? Я же сказал, иду. Я же сказал, ещё полчаса. Хорошо? – уговаривал он её смеясь, с какой-то дурашливой покорностью.
- Ах ты, подлюга! Ну как же тебе не стыдно? Ну как же не стыдно? Ты же знаешь, чуть свет я уже на ногах, а ты что? По два года в каждом классе сидишь и в ус не дуешь?.. Пусти руки. Только бы шляться. Двоечник! Паразит! Ни ума, ни совести. Пусти руки, говорю!
- И знаете, что самое ужасное? – вставил слово дядя Митя, - Они ныне все такие. Да, да, представьте себе. Наши дети нынче никуда не годятся. Это уж будьте уверочки…
Во время этого глубокомысленного обобщения мать Малого высвободила наконец свои руки и резко повернулась к дяде Мите.
- А вы, Митя, тоже хороши. Собираете их тут у себя. Курите, пьянствуете! Чёрт знает что делаете! Бардак какой-то развели!
- Ма!..
- Вы же видите, что родители против. Почему же не разогнать их к чертям собачьим? Не выгнать?
- Ма-а!..
- Что "ма" ? Не правду я говорю?
- Не правду, - сказал дядя Митя. – Никакого бардака здесь никто не разводит. А насчёт выгнать, то, уверяю вас, положительно с вами согласен. Но как? Как, скажите, живого человека из дому выгнать? Вы бы выгнали? Ведь мы же люди…
- Ах, оставьте, Митя, свои философии. Надоело слушать…А ты, Витька, учти. Через полчаса не заявишься – запру на замок и вообще ты у меня никуда входить не будешь. Усёк?
Она ушла.
Дядя Митя закончил работу, снял фартук, аккуратно покрыл им верстак и начал мыть руки. Он был в одной майке, и на его рыхлом теле, между основанием шеи и плечом, как раз под лямкой майки, была видна глубокая продолговатая впадина, словно кто-то всосал кожу изнутри, - след от извлечённой после войны пули. Все пацаны в доме видели восемь других таких же следов на его теле. Особенно глубокий, сине-бордовый, был на левом боку, на рёбрах. Это попал сюда осколок. Осколок был, видимо, изрядный и, пробив лёгкое, сделал дядю Митю туберкулёзником на всю жизнь.
Несмотря на это, дядя Митя пил и курил по-черному и, вообще, как говорила Бузя, был открыт всем ветрам. И, никогда не находя общего языка со взрослыми, был свойски прост и дружен с пацанами. К нему можно было прийти в любое время дня и ночи, так что его сырая квартирка под лестницей, с глиняным полом и одним окном, была вроде штаба для них.
Плеснув на руки керосину, поскрёб их ногтями, намылил хорошенько, а после того как вымыл и вытер, смазал ещё тщательно вазелином. И убедившись наконец, что с руками все в порядке, достал краюху хлеба, луковицу, уселся на табуретке у плиты и стал молча есть, будто ни Кости, ни Малого при этом не было.
Обиделся, что ли?..
Однако сухой хлеб, вероятно, плохо лез в глотку. Он достал бутыль самогону и гранёный стаканчик. Налил. Поднёс к губам, но не выпил, а достал другой такой же стаканчик, тоже наполнил его и поднёс Косте.
- А мне? – сказал Малый.
- А ты домой иди.
- Ну вот ещё.
Малый сам взял себе такой же стаканчик с полки и сам наполнил его самогоном.
Из дальнейшего Костя мало что помнит.
Уже после первого стаканчика стены в его глазах начали слегка крениться в разные стороны, потом то же самое начало происходить с полом. И он старался не смотреть на стены и не опускать глаза в пол, а смотреть прямо на лица – дяди Мити или Малого. Смотреть на лица было как-то легче.
Дядя Митя тоже вскорости повеселел. Не сразу, но вскорости. Сначала стал красным, как рак, а потом повеселел. И всё допытывался у Кости, читал ли тот "Азбуку коммунизма", книгу, которую нигде теперь не сыскать, потому что её склевали летучие мыши.
- Какие ещё летучие мыши? Которые летают?
- Ты что, Костя?.. Ты что?!
Когда пришла Динка, дядя Митя хотел её поцеловать, но она оттолкнула его:
- Пора, ребята, домой. Поздно.
Двор уже спал. Ни одного светящегося окна. Только звёзды на покосившемся небе да тусклая лампочка над подъездом.
- Что, салажонок, захмелел маленько? – спросил Малый.
- От салажонка слышу.
- Ну ты брось, я ведь по-доброму.
Они подошли к уборной, помочились прямо у входа, над решёткой от помойного слива. Малый придерживал ногой дверь, чтобы не захлопнулась, так как в уборной не было лампочки.
- Суки, - сказал Костик, - снова кто-то лампочку спёр, отец только вчера повесил.
- А слабо поймать?
- Кого?
- Вора.
- Ну да?
- А слабо? Ну?.. Что даёшь?
- За что?
- За то, что скажу тебе, кто лампочки ворует.
- Ну?
- За "ну" только кобылы пляшут. Да и то не все.
- Ладно, не юли. Чего хочешь? – сказал Костя и направился прочь. Но Малый пошёл за ним, ухватил за плечо, остановил:
- А ты подумай.
- Ну хорошо, подумаю, - сказал Костик, чтобы отвязаться. Его уже изрядно мутило, ныло колено, жгла ладонь.
- Бузю?! – выпалил наконец Малый.
- Что, Бузю? – не понял сразу Костя.
- Бузю даёшь?..
- Как это?
- А так. Я – тебе, ты – мне. Идёт?
Костя молчал. Он уже всё понял. И всё равно молчал. Он не знал, что ответить. А Малый продолжал давить:
- Не хочешь? Ну что ж… Не хочешь – так не хочешь. Я думал, тебе всё ж охота будет отцу помочь. А ты, оказывается, салажонок и есть. А я-то думал… Ты хоть знаешь, сколько он на лампочки эти тратит? Сказать? То-то же…
Костя подумал вдруг, что, кроме Малого, воровать лампочки, по сути, некому.
- Ну ладно, отцу помогать ты не хочешь. И не надо. Пусть ему тимуровцы помогают. А как насчёт себя?.. Слабо?
- ?!
- Мореходка!
- За Бузю?
- А то не стоит?.. Ты Логинова видел? В субботу с матерью к нам приходил. Видел? Усатый, с кортиком. Мой будущий пахан. Не веришь? Во! Ты думаешь, кто он? Замполит всего училища. Слабо?.. Ему только пальцем шевельнуть…
- Что же он за тебя ещё не шевельнул?
- А это мы будем посмотреть. Ну что, идёт?.. Идёт? – Малый протянул руку. – По рукам?..
- По рукам, - решил схитрить и заодно подразнить его Костя. – По рукам. Только… только сперва мореходка, а потом Бузя.
- Ну, ты скажешь! Ну хохмач!..
Костю прошибла испарина. Он понял, что хитрость не удалась. Он попросту просчитался.
- Да нет же, ты не понял меня, - сделал он вялую попытку пойти на попятную. – Ты не понял меня. Я не шучу… Сперва мореходка, потом… потом…
Малый молча смотрел на него и стервозно лыбился. Затем поднёс кулак к его носу и прошипел:
- На-кось выкуси!
И едва их глаза встретились, как Малый совершенно неожиданно, в одно мгновение смахнул с лица злобу и расхохотался. И тут же обнял Костю за плечи и дружелюбно, как ни в чём не бывало, повёл его к Костиной калитке.
- А что, дрейфанул? Слабо, а? Признайся. Дрейфанул?.. Ну разве корешей обижают. Ты же кореш мне. Так? – Так. Ну так я тебя как кореша прошу… без всяких покупок прошу… Уступи мне Бузю. А?.. Или помоги и мне её как-нибудь… Мне ведь восемнадцать скоро стукнет, а я всё с вами, салажатами… Я просто ростом не вышел, а пушка, если хочешь знать, с этим не считается… Особенно по ночам, когда слышу, как маменьку мою капитаны шуруют… Думаешь, легко? Я и колы из-за этого хватаю. Ничего в башку не лезет…
Долго ещё молил и упрашивал Костю Малый. И Костя, уже было отрезвев во время затеянного Малым торга, вдруг почувствовал тошноту и головокружение. Он с трудом дотащился до постели, но перед тем как отключиться, с острым отвращением к себе вспомнил о том, что под конец всё же сжалился над Малым, пообещал ему.
И ещё он подумал о том, что противен самому себе не потому, что сжалился, и не потому, что пообещал, а потому, что дал обвести себя скотине. Потому что поддался торгу. Потому что струсил.
И уже совсем засыпая, под толщей тошноты: ничем он не лучше Малого. Малый, хоть и скользкий гадёныш, но всё же честный. Во-первых, у дяди Мити не выдал его, ни разу за весь вечер насчёт Бузи не съехидничал. Во-вторых, всю душу перед ним выложил и не обманом взял, а мольбой.
- Ты их из окна видела?
- Кого?
- Собак.
- Из окна.
- Ну, расскажи.
- Ну что рассказывать? Была девчонкой, увидала собак за этим делом, внутри всё оборвалось.
Он проснулся от страшной боли в ухе и крика. Это отец, ухватив его спящего за ухо, тащил на кухню:
- Негодник! Негодник ничтожный! – кричал отец. – Иди полюбуйся! Полюбуйся, что ты наделал! Пьянь ореховая! Антихрист! Урод!
Он перебросил руку с уха на затылок и стал давить его книзу.
- Ну что, нравится?! Нравится, негодник?! Пёс неблагодарный! Пёс! Пёс!
И Костя увидел растёкшуюся лужу блевотины. И вспомнил. Вспомнил, как ночью ему сделалось совсем худо, как он вставал и его рвало. Но он был уверен, что успел добежать до ведра.
Лужа набегала на глаза всё ближе и ближе. И наконец он захлебнулся.
- Вот так. Вот так. Будешь знать у меня! - хрипел отец. – Будешь знать негодник! – И, обессилев, отшвырнул Костю в сторону.
Всё стихло так же внезапно, как и навалилось.
Отец сидел на кушетке, обхватив голову руками, и тяжело дышал. Костя сидел на полу, распластав ноги, упёршись спиной в стенку, отфыркиваясь от вонюче-кислой жижи, лезущей в рот. Нестерпимо горело ухо, горели ладони рук ещё после вчерашнего падения. Жгли и душили слёзы. Рядом стояло ржаво-коричневое помойное ведро с облёванными кромкой и боком. Оказывается, он всё-таки добежал до него ночью, проcто в темноте промахнулся.
- Ну вот что, нечего нюни распускать, - сказал отец, не поднимая головы, - убирай.
Костя не пошевелился. Он знал, что рискует обрушить на себя новую вспышку гнева и брани, но не пошевелился. А когда отец встал, лишь больше вдавился в стенку и как-то внутренне ощетинился. Но отец встал не за тем. Он вышел, принёс тряпку и сам начал убирать.
Утирая рукавом лицо, Костя машинально наблюдал за отцом и думал о том, что вот, если бы не болела мать и не лежала в больнице, он бы теперь непременно ушёл от них. А так он не может. Он не может бросить мать, к тому же ещё больную… в больнице… Отец же – человек для него совершенно чужой. И всегда был чужим. И он не испытывает к нему никаких чувств, даже ненависти. Просто чужой и всё.
Он видел, как отец собрал сначала всё в тряпку, потом бросил тряпку в ведро, как вышел, как вернулся с чистой водой и чистой тряпкой, как мыл пол. Видел и не видел. Ему было всё равно.
Ухо горело так, будто кто-то поджёг его.
Промыв и досуха протерев каждую досточку в отдельности, отец уселся на полу рядом с Костей.
- Ну видишь какой ты?.. Сначала нагадишь, вызовешь во мне последнее бешенство, а потом ещё и прав. Ну, скажи, ты прав?.. Прав ты?.. Ведь не маленький уже, слава Богу. Пора уж и самому соображать… Мать так болеет уже сколько времени… я по ночам горб гну… по существу, в двух упряжках сразу… а ты что? Самогон сосёшь да у этой, прости Господи, шлюхи пархатой пропадаешь? А?.. Ты же сын мне, в конце концов, или кто?.. Скажи… Скажи…
Костя молчит.
- Скажи же!
- Костя молчит.
- Ну, скажешь ты?! Скажешь?!
Костя молчит. И тут всё начинается по новой. Отец на полном взводе отвешивает ему несколько оплеух подряд.
- Скажешь??!
- Что я должен сказать? Что?
- Что ты мой сын. Да. Мой сын! Понимаешь? А? Ты мой сын, и у меня болит о тебе душа. Понимаешь? И у меня больше никого… понимаешь?.. никого, кроме тебя, нет. Никого! Понимаешь? Понимаешь?!
- Понимаю.
- Видишь, какой ты чёрт? Какого ты бандита из меня делаешь? А?..А?!
Он окунул руку в ведро с водой и провёл по Костиному лицу, смывая остатки блевотины. Но Костя вывернулся, убежал в комнату и бухнулся на кровать, зарывшись лицом в подушку. Его колотила дрожь.
Он услышал, как просела кровать, как отцова рука вошла в его волосы.
- Ну хорошо, хорошо… Прости меня. Я ведь тоже не из железа. Прости…
- Не надо мне твоего прощения! Не надо! Не надо… - кричал Костя, зажимая рот подушкой. – Не надо! Ты всегда так, сначала уничтожишь, потом прощения просишь. Всегда! И со мной, и с мамой!..
Он повернулся на спину, хотел прокричать это отцу в лицо и осёкся. Он увидел, что отец плачет.
Неправда, я никогда не утверждал, что за веру они не увольняют. Я говорил совсем о другом – о том, что такому увольнению не могут предшествовать "долголетние преследования".
Ещё раз повторяю: "долголетние преследования" – да, "увольнения за веру" – да, но не то и другое вместе, когда речь идёт об учителях.
Отца выгнали из техникума не за то, что он верующий, а за "моральное разложение" . Он бил мать. Он избил меня. Он издевался над нами.
Его выгнали не сразу. Вызывали на всякие месткомы, парткомы, беседовали, предупреждали, грозили.
Мы жили тогда в общежитии, в обыкновенной студенческой комнате, так что мало что можно было скрыть. Скандалы разражались порой среди ночи. А наутро все могли видеть мать либо с синяком под глазом, либо с рассечённой или опухшей губой.
Его лишили прав преподавания, и мы остались, по существу, без крова, так как комнату у нас, разумеется, отняли.
Комната была невесть какая. Окно, стол, тахта, на которой спали отец с матерью, проход в полметра шириной между столом и тахтой, ширменная занавеска, за ней моя кровать и помойное ведро. Туалетов на нашем этаже не было, а там, где они были, ими всё равно нельзя было пользоваться. Часто отключали воду, и они стояли забитыми, замызганными, в говне и моче чуть ли не по колено.
Сколько помню себя – помойные ведра рядом с кроватью. Я вырос с ними, жил с ними, дышал ими. Они – мои побратимы, мои неразлучные спутники, мои друзья, мои враги, молчаливые свидетели высоких побед и свершений моего народа. Они и теперь со мной, преследуют, будоражат память, лезут в строку. Поэмы бы о них слагать!
Помойные вёдра! Помойные вёдра!
На ночь помойное ведро, стоявшее у меня за ширмой, выносилось к дверям. Всё поровну, всё справедливо.
Так мы жили. Худо ли, бедно ли, но жили. Теперь мы потеряли и это. Маминой зарплаты не хватало даже на еду. Она работала тогда на мыловаренном комбинате и получала гроши. Она могла, правда, выносить иногда мыло и продавать его, как делали другие. Но, во-первых, это было чрезвычайно опасно. Во-вторых, отец бы ни за что не позволил, да и сама она была не той породы. Оба, в этом смысле, были чистоплюями. Жили по горло в грязи, но – ах, ох – совесть!
Совесть… совесть… совесть…
Зверь, которого не обуздать, не ободрать! Дрожание кофейка в блюдечке в ручках у барина! Светы вы мои, батюшки!.. Ах, что же вы? Что же вы, господа, делаете? Что же вы крестьянину-то оставляете?..
Не могли они. Ни отец не мог, ни мать.
Вообще говоря, многие не могли. Многие были чистоплюями. Даже заядлые коммунисты. Это только борцам за святое дело всё видится в одном цвете. Апологетам – в белом, ниспровергателям – в чёрном. А жизнь и тем и другим – фигу под нос.
Нам помог тогда парторг Зоренко. И не только помог – спас.
Без преувеличения – спас!
Вояка, орденоносец, крикун. Сам же голосовал за увольнение, за лишение преподавательских прав. Но нашёл отцу место дворника, причём с квартирой, - таким образом спас. Во всяком случае, для тех, кто помнит наши послевоенные годы, это так звучало.
- Ты не спишь ещё?
- Нет.
- Молодец. Как ты на работу утром встанешь?
Ходят, бродят, колобродят облака. Жидкие, лунные. Их нити, их пряди свиваются в причудливые узоры, фигуры, замки, лица. Свиваются и расползаются, текут, растаивают, снова свиваются. Три нити, три волоска на дяде Митиной лысой голове. И вот уже сползает линия носа. Ноздри. Брови. Глаза.
Большие широкие ноздри…
Большие широкие ноздри над Костиным лицом. Ему пора к Бузе. Она ждёт его сегодня. Поздно уже. А у дяди Мити веселье в самом разгаре. А дядя Митя над ним куролесит, пританцовывает и приговаривает:
Ты чудный, Костик. Душа у тебя нежная, и ты им не чета. Ты нежный…
Он берёт Костину ладонь в свою и накрывает её другой своей ладонью. И прихлопывает, и приплясывает.
Смешно и нелепо приплясывает перед ним захмелевший дядя Митя, припадая всё время на одну ногу, словно хромает. А вокруг, в накуренном полумраке, пляшет, веселится, галдит вся их дворовая братия. И Динка со своими дружками из мореходки. И все, все. И каждому что-то нужно от Кости.
А ему уходить надо. Он к Бузе торопится. Ну как же вырваться? Как проскочить, чтоб никто не заметил?
- Костя, можно тебя на минутку? – говорит Жанка. – Мне Валёк твоё письмо передал. Хочешь дружить?
Балбесы! Жили в одном дворе и письма друг другу писали.
- Хочешь дружить?
- Хочу.
- Тогда пошли танцевать.
Жанка – писаная красавица, но Косте сейчас не до неё. Это Валёк вчера, поймав его после школы, заставил написать ей письмо. И вот тебе, пожалуйста. Однако Костя не верит в эту дружбу, он чувствует в этом какой-то подвох. Не такой уж он красавец, чтоб Жанка с ним дружила. Да и Валёк не дурак, добровольно не отдаст никому.
У Кости горит лицо и потеют руки. Сейчас закончится танец, он выйдет на кухню и подставит руки под холодную струю воды.
В кухне один Толяба. Хорошо накачавшись, он дрыхнет, сидя на стуле, но сразу открывает глаза, как только входит Костя. "Ну и чёрт с ним, - думает Костя, - он мне не помеха".
- Ну что? Идёшь? – говорит Толяба.
Костя опешил. Неужели и этот уже знает? Ну и сука же Малый! И только подумал так, увидел расплывшуюся рожу Малого, вплюснутую в тёмное стекло двери со стороны комнаты.
Малый следил за ним настырно и неотступно. И чего следить? Ведь знает уже о предстоящем свидании. Костя рассказал. Выполняя обещание, рассказал.
- Ну что? Идёшь? – повторил он, входя в кухню, вопрос Толябы.
- Трепло! – зло сказал Костя и вышел во двор.
Малый выскочил вслед за ним. Он поклялся, что ничего Толябе неизвестно, что вопрос Толябы – чистая случайность, что тот не знает, что к чему. Бывают же такие совпадения. Просто так от фонаря.
Костя ему не поверил, но Толябу расспрашивать не решился. Кто их разберёт, может, и не знает Толяба ничего. Совпадения-то, в самом деле, бывают.
Дальше всё пошло не так, как он ожидал.
Во-первых, он не ожидал, что у него будет колотиться сердце и потеть руки. Он думал, что после стольких разгульных вечеров, когда он абсолютно свободно трогал её, как хотел и где хотел, после стольких немыслимо плотоядных поцелуев, после того, как она столько раз выступала перед ним почти что в чём мать родила, - после всего этого, думал он, его ли может скрутить застенчивость или, того хуже, волнение.
Во-вторых, он не предполагал, что она встретит его вот так, в одной сорочке, в едва ли не полной тьме и тихо, как воришку, проведёт прямо в постель.
Но всё именно так и было. Всё было именно так, как он не думал, не предполагал.
Сердце начало колотиться ещё там, на лестнице, когда он только начал подниматься. Потом затряслись руки, и он никак не мог вставить ключ в дверную дырку, вернее не ключ, а кусок согнутой под прямым углом проволоки, которую он только что, как было условленно с Бузей, достал из-под половика. У него перехватило дыхание, он вообще пытался не дышать, так как казалось, что он дышит слишком громко и его могут услышать в соседней квартире.
Наконец ему удалось этот проволочный ключ как-то всунуть, но внутреннюю задвижку он так им и не отодвинул. Дверь, к счастью, сама распахнулась. Понятно, что её открыла Бузя. В одной сорочке, с распущенными волосами, она взяла его за руку и потащила за собой в комнату.
- А Натана нет? – прошептал он идиотский вопрос и почувствовал, что его ладони снова мокрые, снова вспотели.
- А то ты не знаешь, - так же шепотом откликнулась она и нырнула под одеяло.
Да, он знал. Он знал, что Натан уехал навестить сестру в Кишинёве, и, если б не уехал, никакого б такого свидания не состоялось. "Ну и чёрт с ним, что не состоялось бы" , - полоснуло в башке. Он слышал лёгкое посапывание детей, которые спали в той же комнате, буквально в двух шагах от него, и машинально вытирал руки о штаны. Надо же такое! Ведь специально помыл их ледяной водой, протёр досуха полотенцем, а они всё равно, суки, вспотели.
- Что же ты стоишь, как истукан? Сбрасывай шмотки.
- Тише, детей разбудишь.
- Их теперь бомбой не разбудишь.
- А если? – он стал медленно стягивать с себя свитер. – А что если Натан вдруг войдёт?
- Откуда? Из Кишинёва?
- А если?..
- Ну знаешь, милый мой, если у тебя так много "если", то ты бы лучше дома сидел.
- Сами знаем, что лучше, - с напускной бравадой прошептал он, резким рывком отдернул одеяло, бухнулся на спину и замер. Руки на груди, вылитый Исусик.
Бузя приподнялась, сбросила с себя сорочку и прижала его к себе крепко-крепко, как мама. И всё. И дальше он ничего вспоминать не хочет. Не может. Не должен.
Дальше вспоминать ничего нельзя.
Ходят, бродят, колобродят облака.
Ночные, лунные. Ночное облако – и память, и окно… И память, и окно… Гадость.
Ночное облако – и память, и окно. Моим глазам прислуживает ветер. Гадость вдвойне. Ты мудак, Костя. Пора на боковую. Последнюю сигарету дотянешь – и всё. И на боковую. Последнюю…
…Бузя приподнялась, сбросив с себя сорочку и прижала его к себе крепко-крепко, как мама. Он не дышал.
Он уткнулся носом, всей мордой в её груди и не дышал. А она целовала его в плечо, затылок, волосы и тихо-тихо причитала: "Какой же ты у меня Исусик! Какой же ты Исусик, право!.. Исусишка мой!.." Потом развернула его на себя, и он почувствовал, как его крайняя плоть ушла во что-то горячее, большое и пустое. Он знал во что, но никогда не представлял его себе таким горячим, большим и пустым. Сучка, кто только в ней ни перебывал!
- Ты меня разыгрываешь?
- Hи за что.
- Ну, расскажи.
- Ну что рассказывать? Была девчонкой, увидела собак за этим делом, внутри всё оборвалось.
- И не было стыдно?
- Я же говорю, внутри всё оборвалось.
- И ни капельки стыда?
- Перед кем?
"Сучка, кто только в ней ни перебывал!" – первый, намеренно злой промельк мысли. Потом толчки, вспышки памяти, как мелькание кадров.
Из грязных разговоров с пацанами он знал, что надо работать, надо дрыгать задницей… вверх-вниз, вверх-вниз… Что же он, зараза, забыл об этом? Вверх-вниз, вверх-вниз… И тут же образ дворового пса в этом мучительном, стыдном и грязном движении. И как только образ пса возник, он уже не мог избавиться от него, не мог освободиться от сознания, что он такой же. Такой же… Животное, пёс, мразь.
- Ну что рассказывать? Была девчонкой, увидела собак за этим делом…
- И не было стыдно?
- Я же говорю, внутри всё оборвалось.
- И ни капельки стыда?
- Перед кем?
Стыдно. Господи, как стыдно!.. Грязно!.. Вверх-вниз… И вдруг – неожиданная резь на кончике плоти, будто писать хочется. Но нет, это совсем другое, это то, что пацаны называют "спустить". Так надо. Так надо. Освободи нерв, освободи! Ну!.. Ну!.. И в то же мгновение – как оплеуха, как плевок в рожу, как обвал – Бузин вскрик:
- Что же ты делаешь? Ты же всю меня обоссал! Молокосос! Сопляк! Мальчишка!
Только бы дети не проснулись, только бы никто не услышал! А что, если Малый под дверью? Что, если Малый…
Конечно, Малый был под дверью. И не один, а с Толябой, и с ними ещё несколько человек. Я понял это сразу, как только оказался на кухне, куда Бузя меня тут же вытолкнула, выбросив вслед за мной мою одежду. Я торопливо одевался и слышал за дверью возню и шушуканье. А когда вышел в сенцы и заглянул в щель деревянного простенка, увидел, как Малый пинком в зад столкнул Толябу с лестницы, а не то Яковенке, не то Вальку отвесил подзатыльник, требуя, очевидно, убраться. Судя по топоту ног по лестнице и приглушённой перебранке, там было достаточно много народу. Я понял, что они не разойдутся, пока не увидят меня. И ещё я понял, что теперь никогда не смогу с ними встретиться.
Стыд и страх, и трусость, и отвращение к себе смешались в нечто неотчётливое, тяжёлое, давящее. И лишь одно желание было очень ясным и чётким – исчезнуть. Очутиться каким-то образом на море и уплыть.
Голова работала лихорадочно быстро, но тупо. Ощущение тупика было невыносимым. Я уже готов был вернуться в комнату и через окно – не знаю как – высоко же, чёрт возьми, - спуститься на рыночную площадь. Я даже представил себе, как оттолкну Бузю, если попытается помешать. Но в этот момент пришла мысль о чердаке. Я вспомнил, что тут же в сенцах в потолке прорезана дверь на чердак.
Но как отбросить крышку двери?
Нужна была какая-то жердь, палка – что-нибудь, хотя бы в метр или меньше, в полметра. Долго раздумывать было некогда, и, заметив топор, я решил попробовать.
На мешки я взобрался сравнительно легко. Длина топора была недостаточной, но, встав на цыпочки, до крышки я кое-как дотянулся. Стал толкать крышку, она поддалась, но острый край лезвия входил в мякоть дерева, и оттолкнуть крышку так, чтобы она раскрылась, я не мог.
Прошло какое-то время – казалось, вечность! – пока мне удалось её отбросить, но, опять же, не полностью, а наполовину. Возвращаясь в своё положение, она всем весом упала на топор, и на этот раз остриё вошло так глубоко, что мне пришлось сделать усилие, чтобы его вырвать.
Счастливое решение развернуть топор приходит сразу, но для этого уже, кажется, нет времени. И всё же это единственный выход. Железяку вмять в руку, а рукояткой толкать.
Сделать это, оказывается не просто. Одна рука у меня занята. Чтобы не свалиться, я уцепился ею за встроенный в верхнюю часть простенка выступ. Так что разворачивать приходится в одной руке.
Расслабляю кулак – даю возможность топорищу свободно соскользнуть. И вот тут-то я не рассчитал. При соскальзывании край лезвия врезался мне в запястье.
Кровь я заметил, лишь когда откинув, наконец, эту чёртову крышку и уцепившись за края люка, стал подтягиваться. Оказавшись на чердаке, я прикрыл за собой люк и некоторое время лежал не шевелясь.
Что теперь? Что теперь? Что теперь? – стучало в висках, давило, звенело так, что казалось, будто вся чердачная пыль и темень, и духота наполнены этим нестерпимым паническим звоном.
Что теперь?
Каролина-Бугаз… В Каролина-Бугазе у маминого родственника был клочок земли с каким-то фанерным строением, точнее, покосившимся, наспех сколоченным сараем, размером чуть больше, чем собачья будка. Чистый рай! Почти что дача!
На четвереньках я дополз до середины чердака, где можно было встать во весь рост, и, встав, в дальнем конце его увидел звёзды. То был ход на пожарную лестницу, сползающую по стене нашего дома со стороны Александровского сквера. Прежде чем спуститься по ней, я снял рубашку, снял майку, перевязал майкой рану и снова надел рубашку.
Всё что случилось в моё отсутствие, я знаю со слов Жени, так как до Каролина-Бугаза я не добрался, а набрёл по дороге на Павлика, её ухажёра, обитавшего тогда на Десятой станции Большого фонтана.
Женя – вдова, солдатка, тихая деревенская баба. Она жила во флигеле со стороны Чкалова, в маленькой комнате с тусклым оконцем, выходящим на застеклённую веранду, и поэтому всегда тёмной, заставленной к тому же всяким хламом. После дяди Мити и Бузи, это было третье место, где я часто проводил вечера. Я давал уроки её ухажёру Павлику, и даже не ухажёру, а очередному, так сказать, мужу. Он учился в вечерней школе, и я помогал ему по арифметике. Женя платила мне по трёшке, кажется, - уже не помню – за урок.
Всякий раз, когда я думаю о случившемся с Бузей и отцом в сослагательном наклонении, я кляну свой ранний эротизм, первые толчки которого я обнаружил в себе именно здесь, в Жениной комнате, во время занятий с Павликом, этим красавцем-увальнем, которого она, Женя, приютила по бабьей доброте своей, и, как я после понял, по бабьей нужде своей, одинокости и незащищённости. Приютила и приняла его на полное иждивение, как будто калеку. А он, калека, как раз наоборот, то, что называется "кровь с молоком", здоровый, холёный, жил себе у неё на всём готовом и в ус не дул.
Был он у неё недавно. Где-то с год. До этого были другие. Были и уходили. Долго не задерживались. Она их из деревни привозила, когда ездила туда навещать сына, который от довоенного, настоящего мужа ещё остался. Привезёт, приютит, выходит, пропиской городской обеспечит, паспортом, а он поживёт малость, возьмёт своё – и поминай как звали. Она работала швеей на военной фабрике, знала много военных и партийных чинов, так что могла доставать паспорта своим сельским согражданам без особого, видимо, труда. Они ведь тогда на положении крепостных жили, из колхоза – никуда.
Не помню, как там случилось, но однажды зашёл к Павлику, когда они с Женей уже в постели лежали. Стоя на пороге ещё, я смутился, естественно, и повернулся было назад, но Павлик, вскочив с кровати, подбежал ко мне, усадил за стол как ни в чём не бывало, а сам снова юркнул в постель. Я остался сидеть.
Он мне задачки, как обычно, подкинул. Пока решал, пока он нёс разную дребедень о своих "видах на будущее", Женя задремала. Она дремала у него на груди, а я украдкой поглядывал на её оголённые плечи, на белые полотняные кальсоны Павлика с чуть оттопыренной ширинкой. Поглядывал с какой-то тревожной трусливостью, так как моё лицо было освещено, а они - в полумраке, в тени абажура, висящего прямо надо мной.
Так и остались в памяти: большой оранжевый абажур, тесная, жарко натопленная ночная комната, белые кальсоны, плечи, ключицы, коричневое дыхание спёртого воздуха, сковывающая оторопь блуда, наглости, распаха, затаённая сладость стыда.
- Жень, а Жень, покажи-кась Костику, как ты нас любишь! – Павлик взял Женину руку, уткнул себе в пах. – Ну, давай, давай, не стесняйся, покажи хлопцу, как ты нас любишь! – лоснящиеся, туго натянутые в улыбке щеки, два ряда ровно пригнанных, ярко белых зубов.
Рука у Жени узкая, короткопалая и грубая, со вздутой прожилкой. Она едва обхватывает коренастый столбик павликовой плоти и с привычной ленивой бесстыдностью ползёт по нему то вверх, то вниз.
Жарко, тесно, я не знаю, куда бы мне провалиться. Замирание.
Все механизмы мира так или иначе моделируют Богом созданный принцип сцепления живых разнополых существ: болт и гайка, поршень и цилиндр, метчик и плашка, ось и втулка, вал и колесо…
Кому не лень – продолжит.
Костя спустился по пожарной лестнице в Александровский садик, пробежал Чкалова, Пушкинскую и через несколько минут был уже на вокзале…
Ну что Вы, Павел Никанорович, заладили? Вера да вера!
Советская власть тоже, простите, держится на жупелах веры и мифа со всеми вытекающими отсюда последствиями, с выходами к религиозному экстазу, гонению на инакомыслящих, претензией на знание какой-то одной правды, абсолютное владение истиной и так далее. И как раз этой неудержимой её религиозностью, а не атеизмом, как Вам приятно думать, обусловлены и наше безбожие, и наше недоверие к церкви в целом.
Потому-то с таким ревностным ожесточением и обрушиваются служители коммунистического культа на церковь, что притязают на те же в структурном отношении ценности: безусловное следование догмату, запрет на сомнение, соборность (если не употреблять слова "стадность").
Проще говоря, это сшибка двух церквей, священная война за обладание некоторым верховным существом, панацеей от всех бед. И надо ли удивляться её жестокости? Известны ли вам войны более жестокие, чем священные?
Наш русский ум, воспитанный на "Карамазовых", с каким-то, я бы сказал, захлёбом утверждает, что атеизм, отбросив страх перед Богом, высвободил в человеке зверя.
Мура на киселе.
Не говоря уже о том, что нравственность, покоящаяся на страхе, особого восторга во мне не вызывает, я бы хотел обратить Ваше внимание на очевидную партийность этого утверждения.
Ах, да чего красиво: утрата Бога творит в нас зверя! Да будет Вам, Павел Никанорович. Точка зрения – и ничего больше! И как всякая другая точка зрения, имеет своё место и свою цену на мировом рынке идей. И так же подвержена рыночной конъюнктуре и спросу.
Если же отбросить всю ту торгашескую чехарду, то как же ещё, как не с Богом на устах, творились и творятся в мире самые звериные подвиги? А? И что же ещё, как не религиозное сознание, одержимое идеей спасения так называемого Падшего от якобы вселившегося в него Зверя, освещает эти подвиги высшей моралью? Вы знаете? Я – не знаю.
О, конечно, религия – не "ножичком полосну", но полосну "во имя". Во имя святого дела. Во имя справедливости. Во имя человека. Во имя, во имя, во имя… Без конца "во имя".
Во имя любви! Убить во имя любви! Во имя твоего же собственного блага! Во имя спасения души! – Гениально, не так ли?
Подлинный атеист не станет убивать верующего, исходя из высших побуждений, а верующий именно высшими побуждениями и обуян. Не тут ли проглядывает единый всемирный лик святой веры? Причём веры совершенно безразлично во что. В коммунизм, в великую арийскую расу, в Магомета, Христа, - в кого угодно. Главное, чтоб вера-то была святой, а уж за ценой мы не постоим. И враги найдутся, и подвигам не будет числа.
Костя спустился по пожарной лестнице в Александровский садик и побежал на вокзал. Поезд на Каролина-Бугаз будет только утром. Денег на билет не было. Майка на руке пропиталась кровью.
Он вышел с вокзала и машинально побрёл через Куликовое поле к трамвайным путям, ведущим на Большой фонтан.
Трамвай мой – поле…
На буфере узкоколеечного пульмана он доехал до десятой станции, вернее, чуть дальше десятой, до того поворота между десятой и одиннадцатой, где рельсы наиболее близко подходят к морю. Соскочил на ходу и, сопротивляясь инерции бега, по крутому откосу спустился к воде. Он успел хорошенько продрогнуть, стоя на буфере мчащегося сквозь ночь трамвая, и поэтому здесь, у воды, ему показалось поначалу теплее. Первое, что надо сделать, это промыть рану солёной водой.
Солёная вода всё заживляет, всё заживляет.
Он подвернул штанины, ступил в воду и, наклонившись, погрузил в неё пораненную руку вместе с майкой. Мягкая серебряная дорожка протянулась от него до луны, висевшей на горизонте. Тихо плескался прибой о прибрежные камни. Пахло рыбой и солью.
Ночь он провёл в сторожке пионерского лагеря, где отдыхал два последних лета подряд по путёвке от маминой мыловарни. Лагерь был пуст. Сезон начинался немного позднее, в июне. Испытывая страх перед темнотой, перед ночными тенями, шорохами и безлюдьем, он свернулся калачиком на полу и заснул.
Заснул, считая до ста, до двухсот, до тысячи, стараясь счётом перекрыть ломоту в руке, голод, дрожь во всём теле, дрожь от мокрой намотанной на руку майки, от шебаршащей в углу мыши, от одинокости, покинутости, трусости. Каждый раз, когда всплывал образ Бузи, её бешенного вскрика, жаркого разверстого влагалища, мочи, позора, счёт обрывался, он начинал считать сначала. Сначала, потом опять сначала, опять…
Проснулся он у Павлика на руках, но не придал этому никакого значения, так как был уже весь в жару и мало что соображал. Проснулся и почти тут же снова провалился в сон.
Как выяснилось позже, Павлика пристроила в лагере Женя с помощью своих военных дружков. Он должен был выполнять здесь обязанности завхоза, заниматься мелким ремонтом, побелкой, покраской, следить за чистотой двора. И вот он жил здесь, готовя лагерь к первому заезду пионеров. Он перенёс Костю к себе в комнату, притащил лекарств, поил чаем с малиновым вареньем, таким образом уже к вечеру Костя начал понемногу приходить в себя.
Однако в течение двух последующих дней он был настолько слаб, что оставался в постели и постоянно впадал в какое-то полубредовое, полуобморочное состояние.
Ему снились кошмары.
То сваливался на него горящий абажур, то обгорали стены зала и над ним зависал ничем не поддерживаемый потолок, то он с котёнком в руке с трудом удерживал равновесие на высоком, сплетённом из железных прутьев подоконнике.
Но ничего из этих снов в памяти не удержалось. Запомнилось лишь одно, причём не зритeльный образ, а строчка. Звучащая, ритмически ударная строчка: трамвай мой – поле… Нелепая, непонятная, но во сне казавшаяся наполненной очень важным смыслом. Что же она могла означать? Там, во сне, по другую сторону бытия?..
Трамвай мой – поле.
Трамвай мой – поле.
Трамвай мой – поле.
На третий вечер, под выходной, приехала Женя. Прямо с порога, увидев Костю, вскрикнула, прикрыла ладонью рот да так и осталась стоять, как вкопанная. Все у них во дворе были уверены, что Костик давно умер, что его убили Бузя с мужем Натаном, что тело его "порубленное у куски, они где-то заховали".
Достопочтенный господин Маккомб, я чрезвычайно тронут тем вниманием, с которым Вы относитесь к моему творчеству, и очень не хотел бы Вас разочаровывать. Я бы также не хотел подвергать сомнению Ваше профессиональное любопытство, равно как и Ваш исследовательский пафос в качестве историка русской культуры. Что же касается Ваших усилий в деле собирания материалов для книги об отце, то они мне попросту симпатичны, и ничего, кроме признательности, добавить к этому не могу.
Вместе с тем, коль скоро Вы обратились ко мне, с моей стороны было бы нечестно поддерживать закравшиеся в Вашу душу сомнения относительно личности моего отца, ни на чём другом не основанные, как только на несколько искажённом восприятии моего последнего рассказа.
Я могу понять Вашу тягу к спорам "славян меж собой", но Ваши предпочтения при этом, хотите Вы того или нет, откровенно высокомерны и злорадны. Подключённые к совершенно чуждой для русского контекста шкале ценностей розовощёкого рационализма, они, смею предполагать, не без умысла удостоверяют давнишний европейский взгляд на русских как на конгломерат рабства, дикости и свинства, как на некоторое тёмное племя, от которого чёрт знает что можно ожидать.
Достопочтенный господин Маккомб, я чрезвычайно тронут Вашим интересом к моей работе. Однако сразу признаюсь, что не нахожу в Ваших интерпретациях ничего адекватного её содержанию и смыслу.
Я художник, а не репортёр, и рассказ мой в плане сюжета – чистая выдумка, плод фантазии и ничего больше. В этой связи Ваши попытки судить о нём так, как будто речь идёт о моей биографии, а тем более делать на этой основе выводы о моём отце, - нелепы и неблаговидны.
Образ героя "Марии и Исусика" ни единой чёрточкой не связан с моим отцом, чьё имя и жизнь святы для меня и не могут быть поколеблены никем и ничем.
Достопочтенный господин Маккомб, Ваше внимание к моему творчеству могло бы быть трогательным, если бы не было предвзятым. С чего Вы взяли, что в "Марии и Исусике" я изобразил своего отца? И может ли вообще нормальный человек говорить об отце своём таким недостойным и грязным образом, если б это даже и было правдой?
Или ничего другого Вы не можете ожидать от русских?
Да, мы – звери, да, мы – хамы! Мы отстали от Вас на двести тысяч лет. Но оставьте свои суждения о нас при себе. Ну, пожалуйста.
Дорогой сэр, чтобы понять жизнь моего отца, надо знать и понимать Россию немного больше, чем это свойственно Вам. И вообще, не пристойнее ли для Вас было бы оставить Россию русским?.. Ради бога, а?..
Вы мудак, милостивый государь – господин Маккомб. Вы мудак! А мой отец свят и неприкосновенен! И всё… И всё… И всё…
Стала притчей во языцех
наша русская тоска,
не напиться – так казниться,
душу выскоблить дотла…
Послушай, Розалия, твой дружок Маккомб атакует меня с истово ослиной настырностью и, как я понимаю, благодаря твоим наущениям. Уймитесь оба!
Послушай, Розалия. Послушай мой рассказ об отце. Я не буду кривить душой, не буду многословить и суетиться. Я расскажу тебе спокойную правду – правду, пришедшую ко мне с досадным опозданием, но тем не менее свободную от моей субъективной воли, выдумки или нажима.
Я не помню чувственной связи с отцом, чувственной в том смысле, в какой она была с матерью, - сыновней связи. Возможно её и не было. Я не хочу сказать, что я не осознавал себя его сыном, - в том-то и дело, что осознавал, преимущественно осознавал, но никогда не жил по отношению к нему в стихии бессознательной животной сыновности, той животной единокровности, которая присуща всем живорождённым тварям. Присуща неизбежно, по самому факту рождения.
У меня, повторяю, этого не было, или я просто не помню этого - что, в сущности, одно и то же.
Почему так случилось, я не знаю, но я всегда ощущал некоторую отдалённость его от нас - меня и матери. Оппозиция "мы - он" вошла в моё сознание сызмальства, и ничто не подсказывало задуматься над её противоестественностью.
Сейчас очень модно объяснять всё с помощью Фрейда, хотя, по моим понятиям, сей гениальный муж, как, впрочем, и любой другой гений, был по-своему достаточно ограниченным человеком. У меня есть друг, который всю жизнь с неприязнью относился к матери, зато отца обожал и боготворил с пелёнок. Что касается меня, то я не испытывал никогда ни малейшей неприязни к отцу, тем более - ненависти, и уж наверняка никогда не ревновал его к матери.
Я всегда пыжился понять его, вслушаться, заглянуть изнутри, подсмотреть в щёлочку. Он был для меня другой планетой. Его долгие рассуждения, сама логика казались чужими, не от мира сего и скорее раздражали, чем увлекали. Иногда вызывали сочувствие, но тоже какое-то отстранённое, сочувствие со стороны, как - к нищему страннику.
Вообще говоря, "сторона", "странник", "странный" - наиболее точные координаты его облика, судьбы, натуры - всей его жизни. Насколько я могу судить (а я могу теперь судить, должен, обязан), он был человеком высокой одарённости и страсти, а оказался на обочине жизни, на краю, в стороне. Друзей у него почти не было, карьера не состоялась, семья не сложилась. В нём всегда жила жажда родства, близости, понимания, отклика, но ни мать, ни я, ни его рано выжившая из ума сестрица никак не могли его удовлетворить.
Ведь что выходило? Мать любила его, хотя, если быть точным, слово "любила" несколько из другого ряда. Не любила, а была ему по-рабьи преданной. Преданной до невероятности, до умопомрачения, до какой-то нечеловеческой, кошачьей исступлённости и слепоты. И в то же время между ними была стена, их разделяло несоответствие температур, несовместимость душевных контекстов, несоизмеримость миров.
Мать не понимала его. Стоило ему что-то ей выговорить, за что-то укорить, как она тут же замыкалась, становилась чужой и холодной, не переставая, однако, быть при этом его тенью, его покорной рабыней, кошкой. Разумеется, это приводило его в совершенное неистовство. Неистовство, в котором не было ни злобы, ни злости. Только отчаяние.
В отличие от матери, я не любил его. Зато понимал. Не умом понимал, не чувством, а какой-то метафизикой единого котла и мясорубки… Инстинктом, догадкой, уколом, узнаванием его в себе. И даже не "его в себе", а просто узнаванием. У Цветаевой есть образ: "круговая порука сиротства"? Вот этой порукой, вот этим кромешным (куда ни ткнись) ощущением всеобщей обездоленности я его понимал. Понимал и злился, как зверёныш, и не хотел понимать. Что он лучше других?
Я не был добрым, и никто из нас не был добрым. Тупой, ничтожный вопрос, фразочка из дешёвой коммунальной морали – что, он лучше других? – во всём нас оправдывала. А человек должен быть лучше других, он всегда лучше других, по крайней мере в глазах близких и друзей. И если это не так, то с нами что-то случилось, ибо не можем же мы жить по законам стада. Не можем же?
Отец не мог. Он на самом деле был лучше других. Иначе ничего не понятно, ничего не выходит.
Представь сама. Сын потомственного дворянина, члена Союза Михаила Архангела, прослывшего черносотенским, выходец из глубоко религиозной православной семьи, выпускник двух университетов, женится на зачуханной еврейской мещаночке и остаётся верен ей по гроб. Почему?
Она красива? – Нет. Образованна? – Нет. Умна? Богата? – Тоже нет. Нет, нет и нет. Миловидная запуганная душечка. Всё.
Так почему же?
А вот потому. Потому именно и женился на ней, что был таким, был русским аристократом, был мучим русской совестью.
Назови меня шовинистом – чёрт с тобой, - но русская совесть – это нечто святое, ни с чьей другой совестью в мире не сравнимое. Это петля! пожар! крышка!
Нам легко сейчас полушутя-полуцинично передразнивать Радищева. Мол, ах, что за барин был. Выходил, мол, с чашечкой кофе на барскую веранду, а у него, видите ли, ложечка в руке дрожала и кофеёк на пол проливался при виде нищеты и страдания народного. Так оно же так и было! И ложечка дрожала, и кофеёк проливался. Это же и было явление русской совести. Пожара. Революции.
Сколько бумаги исписано об истоках Красной России, сколько перьев сломано, сколько чернил изведено, а вот этой замешанной на огне совести русской так никто в расчёт и не берёт. Совести дьявольской, гибельной, может быть, отдающей подчас даже терпким привкусом тщеславия, этакого душевного щегольства, но всё равно святой, потому что бескорыстной и – о, Господи! – как часто полностью самоотречённой.
На этом фоне история встречи моих родителей могла бы быть воспринята как событие едва ли не тривиальное. Но и при этом оно фантастично, выходящее из ряда вон.
Мой дед, как я уже сказал, матёрый русофил и так называемый черносотенец, не питавший, понятно, особой любви к еврейскому племени в целом, мог быть, оказывается, - и был – принципиальным противником еврейских погромов. Семья матери и была одной из тех многодетных еврейских семей, которую он прятал у себя в доме в самый разгар гражданской заварушки, когда страсти сражающихся были накалены до предела, а антиеврейский настрой в Белой Армии подогревался ещё и фактом почти поголовного ухода сынов Торы к большевикам.
Он прятал их у себя в доме, а после вывез в своё поместье под Ростовом, чем вызвал бурю негодования среди соседей и друзей. Дважды в знак протеста и возмущения его поместье поджигалось своими же братьями дворянами. А когда это не помогло, один из его друзей спровоцировал дуэль, и дед не мог отказаться.
Так погиб мой дед, отец моего отца.
О, конечно, он погиб, защищая свою честь и свои убеждения, но вдумайся, отринь на миг мысли о происхождении и корнях, ведь он погиб, по существу, из-за того, что некое инородное тело, явно чуждое всему строю его интересов и забот, вдруг вклинилось в его жизнь. И как тут ни крути, а это что-то да значит, даже если учесть, что в абсолютном выражении, может быть, и гнусно говорить об инородности в рамках одной и той же особи - особи человеков. Однако мы живём в реальном мире, который – хорошо это или плохо –не сводим к лабораторным условиям редукции и абсолютов.
Ты знаешь, что я не антисемит, хотя бы потому, что во мне самом есть и семитская кровь, но печать еврейской темы на дедовой судьбе нередко и мою мысль загоняет в тупик.
Отцова смерть была той же природы. Мне рассказывал о ней Жанкин брат – Борис, который сидел вместе с отцом. Ты знаешь их. Их мать звали тётя Вера, она работала у нас в подвале на засолпункте и торговала солёными огурцами прямо на улице. Они жили в том же парадном, где жили Шапиры. Не знаю, за что сидел Борис, кажется, тоже за убийство, но это случилось ещё до нас, то есть до того, как мы переехали в ваш дом.
Так вот, Борис рассказывал мне, как нелепо и страшно погиб отец. Они были с ним в одном лагере. Не будучи слишком общительным, скорее замкнутым и сварливым, отец был знаменит в лагере тем, что знал наизусть массу приключенческих романов из жизни средневекового рыцарства. А вся уголовная верхушка, оказывается, эти романы очень любила, и благодаря этому отец пользовался её неизменным покровительством. Он рассказывал любовные истории, его за это хорошо кормили и нередко освобождали от работ, так что по лагерным стандартам жить, в общем, можно было.
Однако отец, видимо, переоценил важность литературы для своих покровителей.
Как-то на остров, в местную школу, приехало двое молодых учителей, он и она – супруги, которые только-только окончили институт, поженились и были направлены туда по распределению. Вскоре они были пойманы лагерниками и связанными приволочены в барак. И её, и его, голых, разложили на столе, загнали кляпы во рты, привязали к ножкам. Выстроилась длинная очередь людей-зверей.
Ясное дело, отец вступился. Никому он не помог, но вступился. Его с размозженным черепом увезли в больницу, а учителей задрали до смерти.
Казалось, это должно было послужить ему уроком. Но нет. В другой раз он вступился за свинью. Да, да – за свинью, которую утащили для этой же цели с прибывшего на остров парохода. За свинью или за людей, которые готовились её драть, - какая разница? Зная отца, могу предположить и то, и другое. Уж дюже высоко ставил он это самое понятие – человек. На этот раз его забили насмерть, а труп свиньи скормили собакам, которые, по рассказу Бориса, воротили морды, не желая осквернённый труп жрать.
Так погиб мой отец, сын моего деда.
Понимаешь, Розалия, в чём дело? Есть люди, рождённые для красоты, причём красоты чаще всего стандартной, плакатно-книжной, броской и очень- очень такой правильной красоты. Чтобы блеск был, чтобы с иголочки всё, никаких компромиссов, никаких низких ставок, никаких уценок вообще. Орёл – так орёл, жена – так жена, успех – так успех. Всё по высшему классу. А как же! Иначе и жить не стоит!
А здесь другие люди. Они рождены для тепла, малости, серной спички ("и спичка серная меня б согреть могла"), причём отдавать и принимать совершенно для них равновелико.
Равновелико, Розалия, равновелико!.. Отдавать для них – равно принимать!.. "Могла бы – свою же пантерину кожу сняла бы…"
Они тоже тянутся к красоте и силе, но они снисходительны и уступчивы к тому, что преподносит им судьба, случай, чаще всего несчастный случай. Они тоже эгоистичны, но их эгоизм питается состраданием. Со стороны, они мелки, загнаны, не рысаки – а клячи. Но их внутреннего духа и мужества зачастую достаточно, чтобы выстоять напор десятка дородных рысаков.
Этот тип людей приходит мне на ум каждый раз, когда я пытаюсь объяснить себе отца. У нас есть отцова фотография, где он студент ещё. Я видел её сотни раз, но так, походя, без особого внимания. А теперь вот смотрю и думаю, думаю и смотрю. Статный, рослый, молодцеватый. Строгий, волевой подбородок. Усмешка и вызов в глазах. Ни намёка на сентиментальность.
Что случилось? Революция смяла? Опрокинула? Вывернула? Пустила под откос? Но можно ли всё валить на неё? Не многовато ли? Разве его женитьба на матери моей – не следствие каких-то более имманентных свойств? Разве не наши собственные чирья – наши зычные рулевые?
Чирей романтизма, чирей рыцарства. Чирей сю-сю.
Они поженились, когда отцу едва стукнуло двадцать, а мать была беременна моим братом, который рано умер, где-то в трёхлетнем возрасте.
Как видишь, довольно банальный случай. Молодой, весенний, вольный, в брызгах курчавой, беспокойной плоти, чрезмерно застенчивый, чрезмерно совестливый, прежде, чем согрешить, должен был уговорить себя в том, что влюблён. А уговорив – поверить, а поверив – доказать это уже на всю катушку, на всю полноту души и океана.
Душа – океан. Его душа.
Они покинули дедов дом вместе и замотались, закружились, затерялись в вихрях враждебных. Чем больше бед, тем ближе притирались друг к другу, пока не слились в единую плоть и кровь, в единую кость.
Ругались? Да, ругались. Всю жизнь в нужде, в бедности, в отсутствии своего угла – и ругались. Порой дико, по сумасшедшему. Вернее, мать нет, - отец. Мать умолкала сразу. Умолкала, сникала, сжималась как-то сиротливо и покинуто, глядя исподлобья, непонимающе, подчас ощерившимся загнанным зверьком, но без какой бы то ни было попытки отмахнуться или возразить.
А отец – гром, шквал, извержение вулкана – пока не вывернет всего себя наизнанку, обычно не успокаивался. Потом сам же от этого и страдал.
В мирные дни называл её христианкой, христианской душой. "Ну какая же ты еврейка, - говорил, - когда ты чистой воды христианка". А среди сослуживцев, подвыпив: "В моей Машке больше христианского, чем во всех вас вместе взятых". Все знали, что мать – не Машка, а Малка, что она еврейка, и воспринимали это не иначе, как особого рода шутку, аргумент в споре или, на худой конец, - объяснение в любви.
По мне же, именно здесь и торчала заноза.
При нормальном развитии у нормальных людей детский праздник, особенно у мальчишек, восходит обычно к тем славным минутам, часам, дням, которые они проводили с отцами вместе, с глазу на глаз. На рыбалке ли, над сооружением ли какой-то домашней утвари – где угодно и как угодно, но с отцом-наставником, умельцем, старшим другом.
Эти часы и дни запоминаются на всю жизнь, они дарованы тебе в качестве признания твоей уже тоже взрослости, как особая привилегия, как знак неба, как знак доброты и совершенства мира, как выход из однообразия жизни, из будней, Господи, как же это здорово! Мы с отцом выловили вот такого леща. Мы с отцом смастерили табурет. Мы с отцом ходили на зайца… Мы с отцом, мы с отцом…
Ничего подобного не было у меня. И может быть, поэтому мои сегодняшние вылазки в царство отцовской мысли, судьбы, страдания и есть восполнение зияющего за спиной пробела, обретение праздника, который в своё время не состоялся. Точнее было бы сказать, иллюзии праздника, его сколка, жеста. Жеста – именно.
Видишь ли, Розалия, человеческий путь, поступок – это всегда некое множество. Он никогда не выпрямляем и не направляем однозначно. Он – воплощение множественности, пучка, чаще всего неразложимого, а если и разложимого, то в своих отдельных импульсах и мотивах – малозначимого.
Попробуй разъять музыкальную гамму – и музыки не будет. Так же и здесь.
Отец не брал меня никуда с собой не потому, что не хотел, а потому, что сам никуда не ходил. Он не увлекался ни рыбалкой, ни охотой, никогда гвоздя сам не вбил в стенку, не мастерил, не рисовал и вообще перед всем, что требовало рук и умения, пасовал. Говорил, что боится рук своих. Боится, что как следует сделать не сумеет, а делать лишь бы как – не желает. Вечно он томился по совершенству, хотел видеть его во всякой пустяковине.
Другими словами, того, что надо было мне в те годы, у него не было, а то, что было, - мне было не нужно и от меня далеко. Как это ни странно, всякий мелкий ремонт по дому делался матерью. Она была мастерицей на все руки, и я, естественно, тянулся к ней. И до сих пор всем, что умею, обязан исключительно ей.
Отцовым делом была мысль. С нею он, что называется, чувствовал себя на одной ноге. И виртуозен, и совершенен. И конечно же, глубоко несчастен.
Судя по тому немногому, что зацепила и донесла память до меня, более или менее уже зрелого, я мог бы сказать, что в истоках своих его религиозность не столько связана с семьёй и воспитанием, сколько с той же мыслью, которую он, несмотря ни на что, по нашей древней русской традиции, считал началом бесовским, сатанинским. Однажды, помню, всего лишь однажды, один только раз, никогда ни до, ни после этого я от него уже ничего подобного не слыхал, после очередного скандала, во время раскаяния у него вырвалось: "Я сын дьявола, а ты святая". Сказал, спохватился, вскочил, выбежал в коридор. Я приподнял занавеску на стеклянной перегородке: он стоял на коленях лицом к стене и молился.
Разумеется, по одному этому случаю говорить с абсолютной уверенностью трудно. Но мой образ отца сложился именно в таком ключе. Отрицание. Весь путь – на отрицании, на уходах, на исходах из самого себя.
- Машенька, пожалуйста, выслушай меня. Почему ты не хочешь ничего слышать? Человек не может жить без веры. Человек не может жить на две веры. Давай выберем что-нибудь одно. Хочешь, возьмём твою веру. Я смогу. Я смогу быть и иудеем. В конце концов, и Христос был иудеем… Да, был. А не хочешь – давай к нам, в нашу веру. Но на две веры нельзя… Вот и Костик болеет…
Я лежу за ширмой, у меня катаральная ангина, жар, и слушать это отцовское полупьяное сю-сю совершенно невыносимо. Я думаю, что и мать его тоже не слушала. Так, делала только вид. Ей вообще никакая вера не нужна была. Она жила в мире стирок да варок, да где бы кило крупы или сахара для дома раздобыть. А вера, неверие – какая разница?
Работа - другое дело. Она была живым воплощением работы, работы и всё. Даже когда мы переехали в ваш двор и отец стал дворником, его работу обычно выполняла мать. Особенно когда надо было уборные драить или делать нечто подобное, грязное. Я сам не раз видел, как она, бывало, тяжёлым ломом орудовала, разбивая в уборной оледеневшую гору нечистот и помоев. И никто ей не помогал, ни отец, ни я, ни бог, ни дьявол. До веры ли ей было?
А отец без веры не мог. Вернее, без страсти не мог. Без подъёма. Без пожаров и ливней. Без них – всё останавливалось, глохло, дохло.
Тишина – это смерть. И покой – это смерть. И смерть – остановка.
А страсть – это Бог, это вечное восхождение, это весь мир в тебе и ты в мире, это ты не один, это дрожь во всех членах, это всплески стихий, колокольные звоны. Зов, бег, брег, даль. Страсть – это встреча. И вера – это встреча. И вера - это страсть.
Не страх, а страсть. Хотя, впрочем, и то и другое вместе. У отца по крайней мере.
Будучи человеком стихий и утвердившись в сознании, что мысль – порождение Дьявола, материализация игры и холода, он ушёл к Богу. Наперекор, назло себе.
Как будто имена в самом деле что-то значат.
Так, по моим догадкам, начался в нём процесс подавления себя, восхождения, богоугодничества. Богоугодничества не в смысле сделки или расчёта, или корысти, а в смысле воплощения любви и прихоти, воплощения стихии души, неутолимого голода на высокое служение.
Надо ли в этой связи объяснять ещё, что заставило его жениться на моей матери. Надо ли объяснять, почему он остался верен ей до конца дней своих? Верен с совершенной неизменностью и трепетом, с одной стороны, а с другой – с совершенно невыносимыми вспышками гнева и раздражения?
Можешь ли ты понять, что означало для него чувствовать себя взаперти, в клетке, причём не день, не два, а всю жизнь - всю жизнь! - чувствовать, что он сам себя в неё загнал, сам себе её сотворил - из самых святых побуждений?
Я думал, что даже его выходы в антисемитизм, под конец, правда, изрядно участившиеся, не имели под собой никакой иной почвы, кроме приходящего чувства всё той же досады и обречённости. И уж, во всяком случае, никак не были связаны с его мироощущением в целом. Так я думаю теперь… Так я думаю… Так я думаю…
Мы страшная нация, Павел Никанорович. Мы страшны! Я не знаю никого другого, кто бы мог с такой же силой, с такой же страстью мучить себе подобных во имя любви, сострадания и справедливости. Во имя добра!
Мы лицемерны. Мы на всех углах кричим о своей бескорыстности и не замечаем или делаем вид, что не замечаем, как любуемся ею, собой в ней. И не дай бог, нам кто-то на это укажет. Враг номер один. Потому что нам тепло в ней, нам выгодно. Она оправдывает нашу лень, нашу никчёмность и беспомощность, она даёт нам возможность лелеять свою исключительность, носиться с нею, тыкать ею всем в глаза, скрывая под высокомерной ко всем жалостью раздражение и зависть.
Мы ханжи. Примат духа над плотью мы возвели в степень крайней бессмысленности, мы подняли дух на ту головокружительную высоту, когда заложенное в нём жизнетворящее начало превратилось в свою противоположность – стало началом разрушительным.
Нам кажется, что мы строим себя – на самом деле, мы себя разрушаем.
Мы терзаем свою плоть запретами.
Мы боимся себя. Мы врём себе.
Мы терзаем жизнь. Мы навязываем ей какие-то идеальные черты, какое-то четвёртое измерение – и злимся на неё, когда обнаруживаем вдруг, что она совсем другая, что ей дела нет до наших выдумок и фантазий.
Ах, как было бы славно и чисто, и идеально, если бы, вместо мочи, простите, вонючей, из нас проливался бы, ну скажем, одеколон! Да твари живые выползали бы на свет Божий из какого-нибудь более пристойного места!
Страшные мы люди, Павел Никанорович. И отец мой был страшнее всех. И я страшнее всех. И вы тоже.
Достопочтенный сэр, господин Маккомб! Вы Россию не любите и не понимаете, так что говорить нам абсолютно не о чём.
Отца твоего, Розалия, все, включая нас, пацанов, звали Натаном. Просто Натаном. Дядю Митю дядей, а его нет. Ты говоришь, что не помнишь его, но фотографии у тебя, видимо, сохранились.
Чёрное, выгоревшее на солнце, грязное от угля лицо, огромный, картошкой, нос, с непроходящим, как у пьяницы, сиреневато-красным отливом, две кнопки маленьких бесцветных глаз. Сухие, тоже чёрные от солнца и угля руки, с крупными, налитыми прожилками. Он работал на топливной базе и был, кажется, последним в городе извозчиком. Он всегда приезжал на большой, в виде плоской платформы, телеге на резиновых колёсах-скатах от грузовика.
По-моему, он никогда не пил, никогда никого не обижал и был так же тих, беззащитен и работящ, как две запряжённые в его телегу клячи. Однако во дворе его никто не любил. Мать твоя стеснялась его, а пацаны, как могли, старались нашкодить. То лошадей выпрягут, то скат проколют, то кнут уведут, то постромки порежут. Он гонялся за ними по двору, размахивал кулаками, кричал, но ничего серьёзного против обидчиков не предпринимал. Только против себя возбуждал ещё больше насмешек и улюлюканий.
Один дядя Митя вставал на его защиту, грозя всем, кто тронет его, не пускать к себе на порог. Он же был единственным, кто не поверил в разнёсшуюся по двору бульбу о моём убийстве, о том, что будто Натан вывез в одном из своих мешков изрубленный в куски трупик Костика.
Неизвестно, с чьих уст эта злобная шутка сорвалась впервые и как вообще можно было в неё поверить. Но поверили, разнесли, донесли до ушей отца. Многие впоследствии обвиняли Малого и его мать Клавку. Оба были злы от природы, а мать, так та и вовсе вполне открыто заявляла, что евреи клюют русское тело, как стервятники. Так что не исключено, что они.
Отцу же моему много не надо было. Стоило кому-то взглянуть на меня не так, он тут же менялся в лице, готовый немедленно ринуться в бой.
Он, помню, как-то даже директора школы заставил передо мной извиниться. Причём не просто директора, а влиятельного партийного дуба с очень партийной фамилией Тимошенко. Он преподавал у нас конституцию, и однажды на его уроке я то и дело развязывал банты у двух впереди сидящих девчонок. Он подошёл и, не прерывая своего рассказа, перетянул меня указкой по руке. Рука вспухла – отец узнал, поднял бучу. Дело чуть было не дошло до исключения Тимошенко из партии.
Вообще я не знаю. В этом случае всё вроде бы было оправдано. Но случалось, когда отец вступался за меня без достаточных оснований. Тогда было стыдно за него и казалось, что не во мне дело, что это ему так нужно, лично ему, что он только пользуется возможностью, чтобы дать выход скопившемуся в нём гневу, разразиться, обрушиться на тех, кого он считал прихлебателями режима, прислужниками, как он говорил, "господ тюрьмодворцев".
Я не думаю, что в этом же ряду он воспринимал и твою мать, но, несомненно, своеобразный эффект психологической инерции работал и здесь.
Картину того, что произошло в моё отсутствие, по крайней мере, в некоторых приблизительных её очертаниях, я позже воссоздал себе по репликам различных людей. Было в них много противоречивого, но основная канва проступила, в общем-то, довольно ясно.
В тот вечер поджидавшая меня толпа пацанов где-то ещё с часок потопталась у парадной и разошлась. Не ушёл только Малый. Он прождал меня до рассвета, видел, как пришёл отец из больницы, как, побыв какое-то время в квартире, отец вышел с метлой и начал подметать двор. На вопрос о моём отсутствии Малый, по его словам, ответил, что я вроде бы собирался на рыбалку с Галаем, но уехал ли, он не уверен. Судя по тому, что он ещё долго вертелся около отца, расспрашивая о здоровье матери, о том, как давно отец курит, о разных других мелочах, стараясь отвлечь мысли отца обо мне (это тоже с его слов), можно предположить, что уже в это утро у него прорезалась провокационная идейка натравить отца на Бузю, но, видимо, она была ещё нечёткой, и, кроме того, он не знал ещё, как её осуществить.
Помог случай.
На другой день приехал от сестры Натан, а под вечер он со своей телегой появился во дворе. На одном из мешков, которые он позже снёс сверху и уложил на телегу, была кровь. Не знаю, кто её видел, может быть, никто, кроме Малого, но говорили, что видели её, многие. Одни говорили, что весь мешок был в крови, другие, что только два пятна, третьи – что одно пятно и одна полоса, четвёртые – что пятен вообще не было, были только полосы.
Одним словом, я почти убеждён, что, кроме Малого, никто не видел, что кровь заметил только он и что именно в этот момент из-под его черепной крышки и выскочил на свет этот невероятный сценарий.
Весь этот день отец снова провёл у матери в больнице и пришёл домой, как обычно, поздно. И снова во дворе его поджидал Малый.
Дорогой Павел Никанорович!
Несколько дней назад я отправил Вам письмо, совершенно недостойное, написанное второпях, под худую руку, в порыве не то злости, не то какого-то глухого раздражения, не направленного ни на кого определённо, а как-то на всех сразу, на весь мир. И в этом-то и вся, собственно, гнусь.
Сейчас вот, при трезвом размышлении, я думаю – на что оно? На что письмо, на что гнусь, на что всё это? На что надо некоторую, грубо говоря, условность наших предрассудков и предписаний ставить в ряд первостепенных жизненных ценностей? Ну живём – и живём. И слава Богу. Слава Богу, что вода есть, что кусок хлеба, что листва на деревьях, что дышим.
Неужто, в самом деле, буква дороже живота?
Ну, не был отец тем, за кого выдаёт его политически изощрённая молва. Ну, не был. Ну и что? Небо, что ли, из-за этого обвалится? Остановится жизнь?
Зато он был. Был как таковой. Был сам по себе. Был всем по себе. Жил, думал, страдал. Честнейший из честнейших! Да, да – честнейший из честнейших! Потому-то и сломался, потому-то и не дотянул.
Собственно говоря, по какому-то внутреннему, метафизическому счёту он и заслужил славы.
Ну да и не в этом вовсе дело. Или… постойте. Только вот написал об этом – и словно молнией… Неужто, чёрт подери, в любом изолгавшемся, изношенном до дыр слове есть это сермяжное, запредельное, метафизическое чуть-чуть?.. Это своевольное, беззаконное перемигивание правды и лжи? Непутёвая маска, лукаво и весело потешавшаяся над нашей претенциозной стерильностью.
- Вера… Вероника… Веруля… Перестань храпеть.
- А? Что? Я разве храплю?
- Храпишь.
- Извини, не буду.
Всё есть так, как могло быть, и ничего не могло быть, что не так, ибо если могло, то было б. Если бы да кабы… Любите жизнь больше, чем любые мысли о ней.
- Вер!..
Многоуважаемый Павел Никанорович!
Несколько дней тому назад я отправил Вам письмо, написанное не вполне пристойно, под худую руку, в порыве не то злости, не то раздражения, а точнее – того и другого вместе. И хотя у меня нет ни малейшего желания оправдываться или – тем более – раскаиваться на этот счёт, мне всё же хотелось бы немного подробнее обосновать свою позицию.
Дело в том, что злость и раздражение, которые я всё чаще в себе обнаруживаю, это вовсе не порыв, а скорее состояние, не покидающее меня с того момента, как я ступил на свободную землю и с глазу на глаз узнал, что такое наша русская свободная мысль. Поэтому случай с отцом не является для меня неким частным эпизодом из моей личной жизни.
В конце концов, я не столь плохо отношусь к отцу, чтобы и мне не льстило высокое слово о нём, и без особых затрат серого вещества я бы тоже мог подтянуть действительное к желаемому.
Однако контекст отца, как я его вижу, гораздо шире, чем кажется на первый взгляд. Вот об этом мне и хотелось бы поговорить.
Ложь, превратившая отца в легендарного героя, - не просто ложь, а знак нашей идеологии. Не коммунистической идеологии на сей раз, а антикоммунистической. Религиозной, монархической, моральной, националистической – какой угодно, но идеологии.
Мы – самая идеологическая нация в мире. Мы действительно едины и неделимы – и с точки зрения географии (там и здесь), и с точки зрения хронологии (до революции и после). Нас ничто не меняет, на нас ничто не влияет, и наша устремлённость к вершинам по-прежнему не знает ни тревог, ни преград.
Как тут, в самом деле, не возгордиться!
Мы и гордимся. Врём и гордимся. Гордимся и врём. Потому что там, где превыше всего гордость, без лжи уже не обойтись никак. Потому что человек слаб, уродлив, труслив и вонюч. Смельчаков и красавцев – единицы, а нашей Великой, с большой – простите за выражение – буквы, Гордости надо, чтобы ими были все.
А чтобы ими были все, нужна ложь.
Солженицын призвал всех жить не по лжи, а сам лжёт. Гордо и красиво лжёт, как все мы, как положено.
Там врут, что старая Россия – бяка, здесь – что цаца. И там, и здесь врут из-за гордости. Гордясь врут. Идеологически. По всем правилам ленинской теории партийности.
Там нам доказывали – доказывали! По-научному доказывали! – что вся история России – это непрерывная цепь восстаний, сопротивления царизму. Здесь – тоже, разумеется, по-научному! Не по какому-то марксизму, а истинно-научному! – что история Советов – это непрерывная цепь сопротивлений советской власти.
Мой вывод: и там, и здесь и мы, и наука наша – в железных лапах Гордости.
Когда Зиновьев попытался заикнуться о том, что Советы были выгодны многим слоям нашего народа, - понятно, не по-научному заикнуться, не от лица всемогущей Гордости! – этакая предательская ересь! – его готовы были забодать всем миром.
Там – газета "Правда", здесь – газета "Новое Русское Слово". Обе горды настолько, что только из-за гордости не протягивают друг другу руки.
Я часто листаю записные книжки позднего Достоевского и теряюсь в догадках, откуда в нём, мудреце и психологе, вдосталь пожившем и вдосталь хлебнувшем на своём веку от всяких державных рыл, - откуда в нём столько партийного гнева, столько державной гордости и этого жара дешевых дежурных прорицаний: "Будущее России ясно, мы будем идти… будем идти до тех пор, пока бросится к нам устрашённая Европа и станет молить нас спасти её от коммунистов. Станет не молить, а требовать: ибо де вы спасёте и себя…"
Прямо как в воду глядел! В какую только?
"Я убеждён, - настаивает великий пророк, - что судьёй Европы будет Россия. Она придёт к нам с коммунизмом рассудить её…"
Не знаю, как Вам, милостивый Павел Никанорович, а мне страшно. Мне страшно оттого, что мы все больны. И мы больны, и гении наши больны, и наши пророки, и все, все. И давно уже. И коммунизм – не источник нашей болезни, а следствие.
Больна сама мысль наша.
Раковый корпус построен как будто по законам современного зодчества, но толщина его стен, но его основательность – разве не видна здесь рука наших древних умельцев и умников?
Ведь с чего начинал Достоевский? С петрашевцев, с вольности, с мечты о хрустальном дворце. Потом каторга, мёртвый дом, мудрость. Хрустальный дворец не потускнел, не забылся, в нём прорезалась просто новая грань, глаз каторжника уловил в нём мертвящий дух несвободы. "Вы верите в хрустальное здание… которому нельзя будет ни языка украдкой выставить, ни кукиша в кармане показать. Ну, а я, может быть, потому-то и боюсь этого здания…"
Вот так, господа коммунары! Вот так, любители великих построек, высоких правд! Я боюсь этого здания! Чётко, зримо, мощно, словно сам уже в нём побывал. Я боюсь его, ему и языка украдкой не выставишь (даже украдкой!), и кукиша в кармане не покажешь!
Что же это? Гениальное пророчество? Предупреждение? Тревога? Или просто игра ума? Психопатические упражнения обиженного подпольного человека, вольнолюбивая прихоть, душевный каприз? Нате, любуйтесь! Ненормальность – в крови планеты!..
Может быть. Всё может быть. Однако, как ни крути, здесь – вызов. Вызов режимной логике, упорядоченному рабству, насилию над жизнью, в какие бы прекрасные одёжки и словечки они подчас ни рядились бы.
И вдруг под конец жизни – как бомба, как обухом по башке, как ожог. Самодержавие – источник всех свобод. Всё. Точка. Стена! Никаких сомнений. Дважды два – четыре. Чёрным по белому.
Русское самодержавие – источник всех свобод!
Может быть, снова подкатил к горлу подпольный человечек со своей больной, своевольной и ошарашивающей мыслью? Но нет, не похоже что-то на сей раз.
На сей раз нам не до кукиша в кармане. На сей раз можно и на ухо собственное наступить. Иначе как же увязать эту изящную, ветреную, легкокрылую свободу с таким грязным, вельможным, мрачно-серьёзным самодержавием?
"Мы неограниченная монархия и, может быть, всех свободнее… При таком могуществе императора мы не можем не быть свободны" – вот какие слова прокричал в наши уши стареющий Достоевский.
Но чужды ли они нестареющему Солженицыну?
Два титана, два гения, два великих мужа Земли Русской, два стража, два кряжа наших кривд и правд! Вслушайтесь в их поступь!
Оба подымались, мужали, сгорали на сопротивлении всемогущей власти, режиму, диктатуре, оба прошли каторгу и оба вынесли оттуда – что? что?! что?! – неограниченное почтение к монархии и могуществу как незыблемым гарантам свободы.
Ну надо ли ещё после этого стулья ломать?.. Разве ленинское откровение о том, что диктатура пролетариата и есть подлинная свобода, менее диалектично?
- Свобода, а Свобода, выходи за меня замуж – я тебе теремок построю. А?..
Мы – банкроты, дорогой Павел Никанорович.
Никакой альтернативы коммунизму у нас нет. И в этом трагедь. Увлечённые прожектами будущих конституций, морщась и чертыхаясь, мы аккуратно переписываем статьи советских имперских уложений, и только энтузиазм искушённых плагиаторов мешает нам задуматься над тем, отчего же коренные пассажи пролетарской диалектики столь легко и блистательно заменимы православной софистикой.
"Священные права человека не заключены в демократии и не вытекают из неё" – писал Бердяев, один из крупнейших оппонентов Ленина, в своём простодушии не замечая, как это близко, как это сладостно душе вождя.
"Свободу и права человека гарантируют лишь начала, имеющие сверхчеловеческую природу…" – Не марксизм это. Теология!
Где же они, эти сверхчеловеческие начала, и как они гарантируют? А очень просто. Ложью, софистикой, диалектикой, подменой, высоким словом, мечтой, мистикой – всем, чем угодно, только бы подальше от живой человеческой нужды, туда, к "праведному и прекрасному обществу", где ленивая дрёма Манилова и умственные упражнения философа сливаются в единую тошнотворную жвачку. Сколько можно?!
"И остаётся мучительный вопрос, могут ли народы прийти на этой земле к праведному и прекрасному обществу?"
Да не надо, господа генералы! Не надо мучительных вопросов! Уже настроили прекрасных обществ! Уже насиделись в них! Дайте отдохнуть, отдышаться!..
Уж лучше к бабёнке под бочок, господа. Ведь жизнь так коротка! Так коротка! Или уж мы все – кастраты? А?..
- Что же отец?.. Убил её?
- Убил.
- Перестань думать.
- Расскажи про собак.
- Зачем?
- Чёрт его знает. Просто иной раз кажется, что в них всё дело.
- Какое дело?
- Отцово… Моё… Вообще…
- Перестань думать.
- Я не думаю.
Я не думаю, я не думаю, я не думаю… Это-то и плохо, Константин, это-то и плохо.
Умом Россию не понять. Я начну с тебя, Господи.
Начну с тебя… начну… начну…
У матери была одна странность, может быть, страсть. Она не выносила угрей.
Заметит, бывало, угорь – у меня ли на лице, у отца ли – и давай его выдавливать. "Мам, ну мам, больно же! Ну отпусти, ну пожалуйста!" – куда уж!.. Проси – не проси, кричи – не кричи, вырывайся – не вырывайся - ничего не поможет. Всегда увидит, всегда подойдёт, обнимет, голову ладонями зажмёт, затылком её к животу своему привалит, порой в макушку чмокнет – и пока не добьется своего - не отпустит, не успокоится.
И всё это смеясь, играючись, с шутками-прибаутками, вроде бы невзначай, вроде бы последнее это дело на свете, и ей оно совсем ни к чему, совсем не важно и не нужно.
Но в глазах её при этом поблёскивал огонёк, но часть нижней губы её при этом втягивалась в рот и зажималась зубами, но всё лицо её при этом смешно и торжественно искривлялось, образуя гримасу – знак невозмутимого усердия, серьёзности и той совершенно особенной самопоглощённости, которая не может быть ничем иным, как только обрядом, культовым действом, священнодейством.
Отец говорил: "Угре-партийный диктатор".
Отец говорил: "Угремист-ленинец".
Отец говорил: "Ряхоистка безродная".
"Да отстань же ты, лицедеевна!" – говорил отец и с покорностью мужественного любовника подставлял лицо.
Видно было, что эта процедура приходилась ему по душе, что он воспринимал её как игру или, наоборот, сам вносил в неё элементы игры всем своим брюзжанием, напускной грубостью, недовольством. Пока мать занималась его лицом, он то и дело менял гнев на милость и милость на гнев, шутил, брюзжал, кокетничал, целовал и в то же время отстранял её руки.
Главным аргументом матери было то, что кожа должна дышать, а угри закупоривают поры, если от них вовремя не освободиться, то приток кислорода к телу остановится – и тогда не приведи Господь.
Я начну с тебя, Господи!
Всё началось у неё с маленького прыщика на лице, как раз у основания переносицы, может быть, чуть повыше переносицы, поближе к глазу, с левой, кажется, стороны.
Ну, прыщик и прыщик – подумаешь, дела какие. Но она, очевидно, пыталась его выдавливать, причём пыталась основательно, стремясь убрать его целиком, вместе с корнем, как убирала обычно угри. Позднее, когда щека под глазом вспухла, когда было обнаружено заражение крови, отец допытывался, так ли это, выдавливала ли она.
"Не говори глупости", - был ответ и вслед – жалобы на то, что он ей вечно не верит и вечно в чём-то подозревает.
Мать так и не призналась. Она никогда не признавалась ни в слабостях своих, ни в ошибках. И вообще, как мне кажется, никогда не чувствовала потребности в каких бы то ни было излияниях души, тем более в самобичевании, и не понимала, на что это людям нужно.
Отца в эти минуты она выслушивала с молчаливым отчуждённым вниманием. Он был своим. На чужих же – смотрела с недоброй улыбкой, скукой, подчас – с мало прикрытой враждебностью.
Через несколько дней её забрали в больницу. Врачи говорили, что за жизнь её не ручаются, что всё зависит от того, насколько заражение коснётся мозга.
Отец всё время был, разумеется, с ней, много молился, молился даже по ночам и совсем не спал. Где-то на второй или третий вечер он взял меня с собой в больницу. По дороге ни он, ни я не проронили ни слова. Так и казалось, он везёт меня для прощания.
Увидев мать, я перепугался. У неё совсем не было лица. Не было глаз. Не было носа. Лба не было. Ничего.
Оплывшая масса белой вздутой плоти. Ягодица. Яйцо. Маска, на которую забыли нанести глаза, ноздри, рот… Всё, что угодно – только не лицо.
Не понятно было, чем она дышала, чем смотрела, видела ли, слышала ли нас, но была при полном сознании. Я понял это тогда, когда, не выдержав всего её вида, бухнулся ей на грудь и заревел. Она кончиками пальцев мягко сдавливала моё плечо, а я, преодолевая всхлипы, вслушивался в неё. Вслушивался в её пальцы, в гулкие и мерные удары её сердца, в чёткую, несуетную работу всего её организма – во всё то, что улавливало моё утонувшее в нем, погружённое в него ухо. И не знаю почему, но я почувствовал, помню, не то чтобы облегчение, но надежду – так по-рабочему спокойно и буднично дышала, булькала, переливалась вся её скрытая от нас суть.
Гора, недра горы, другая планета!
Я настолько проникся надеждой, что по пути назад, домой, я даже сказал отцу:
- Всё нормально будет… вот увидишь.
- Дай-то Бог, дай-то Бог, - пробормотал отец, и я впервые увидел, как он на людях перекрестился.
Не в церкви, не среди молящихся старцев, а прямо в трамвае, среди чужих, обращённых на нас лиц, военных и штатских, молодых и пожилых, партийных и беспартийных, не зная, какие они и что у них на уме.
Он поднял перст, перекрестил себя, потом меня, потом, глядя в заоконное, затрамвайное пространство, мать, - я понял, что мать, именно мать, никого другого, кроме матери, там, за окном, у него не было, - перекрестил, не думая о том, что можно, чего нельзя, хотя думать следовало, потому что время, как вы знаете, было тогда во всяких послевоенных хреновинах, неладным и нескладным, с очень щедрыми доносами и арестами.
Едва он это сделал, как я почувствовал на себе взгляд какого-то остроносого очкарика в полковничьих погонах, зарделся от стыда, опустил глаза долу и потащил отца к выходу. Но отец стоял не шевелясь.
Он оказывается, перехватил, взял на себя этот четырехглазый взгляд полковника – и выдержал, не отвернулся.
Отвернулся четырёхглазый. Отец победил.
Я не понимал тогда, где и как обрёл он в тот момент столько силы, столько железа, столько гибельного отчаяния. Ведь в те годы в нашей стране в его возрасте – а был он ещё не старым, ещё, как говорится, пятый десяток не успел разменять, - креститься в трамвае, в общественном месте, на глазах у честных советских тружеников, ну, знаете ли, - это не только могло повлечь к инкриминации антисоветской вылазки, но и было достаточно нелепо – не принято! – и в смысле просто человеческом.
Просто человеческом… просто человеческом… Просто ли человеческое?..
Умолкни. Не о том речь.
Этому просто человеческому смыслу мы обычно не придаём значения. Нам удобнее и приятней функцию зла приписывать властям, государству.
По нашей арифметике выходит, что у нас едва ли не каждый второй – диссидент, чуть ли не девяносто процентов верующих и вообще, как выразилась одна наша философиня, коммунизм из сознания нашего народа изжит.
Сказками этими мы забавляемся вот уже скоро три четверти века и для пущей убедительности строим соответственно и свой словарь.
Мы материм и млеем, сквернословим и славословим, разносим и возносим. Всё на крайних полюсах. Без середины, без промежутка, без мостов и перешейков, не шутя и не греша. Разве что иногда с глыбами.
Власть – сука, народ – свят. Через запятую.
Всё. Баста. Конец. Тупик. Яснее и проще не придумаешь.
Власть разрушила памятники, уничтожила традиции, отняла свободу, обкорнала культуру, закабалила душу, выхолостила дух.
Народ пал жертвой. Замучен, замордован, загублен, растлен, расчетверён, распят.
Что же он? – Из растяп?
Что же она? – Из жидят?
Можно быть замученным и замордованным год, ну два, ну десять. Но не семьдесят же!..
А если семьдесят, значит, что-то не так, значит, не так уж замучен и не так уж замордован. Значит, не так уж много отняла у него эта самая власть. Значит, то, что отняла, ему и не надо было, а надо было то, что дала.
То же самое и по части души и тела, и бережного отношения к национальной истории и традициям.
Попридержите страсти, господа. Полистайте советские книжные каталоги. Не пустыня там. Далеко не пустыня. Всё, что надо, там есть.
И культ славянофильства, и красота дворянских добродетелей, и величие национального характера, и извечная тяга к справедливому миру и жизненно необходимому расширению границ, и забота о малых народах, и русское поле, и матрёшки, и жития святых, и, конечно же, немеркнущая слава русского оружия.
Всё есть, господа. Всё есть. И русский дух, и Русью пахнет. И как бы ни поругивали наши соотечественники вождей за нехватки в магазинах, за пустопорожние речи с трибун, за те или иные мелочи, просчёты и промашки - с теми же вождями, шаг в шаг, плечом к плечу, едиными рядами идут они к своей заветной цели, и, косясь, постораниваются и дают им дорогу другие народы и государства.
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью. И кто же из нас, господа, в самом деле, не любит быстрой езды?
Я знал одного интеллигента, который мог бесстрашно нарушить, как говорили у нас, на памятник вождя, но стоило заговорить с ним о наших танках в Чехословакии – на дыбы вставал. "Что же ты хотел, ядрёна вошь? Чтобы фрицы туда вошли? Или янки?.."
Нет, господа, что-то мы не то считаем. Кто-то нам не ту колоду подсунул.
Мы все тщимся не замечать, что сочетание "народная власть" – не только пропагандистская фиговина. Наша боль и наша гордыня, и наша безысходность столь велики, что нам легче не думать, нам легче не знать, что те, кто на самом деле замучены, - замучены именно ею. Ею!.. Ею!.. Ею!..
Народной властью! Властью народа!
Вот такушки.
Тут уже не громкие слова. Тут уже не тяжеленные политические глыбы. Не железобетонный шквал пропаганды. Тут мы с вами. Один на один. С глазу на глаз. По-свойски. По-человечески.
Задумывался ли кто-нибудь из вас, господа, почему Сахаров, к примеру, столь непопулярен среди широких трудящихся масс?
"Что же ты хотел, ядрёна вошь? Быть лучше меня? Честнее меня? Чище меня?.."
Возможно, не так грубо, не так откровенно, но всё это, так или иначе, с нами, всё это в нас. Всё это мы, человеки. И ох как не просто, господа, шагать с народом нашим не в ногу.
Креститься, когда он не крестится. Чихать, когда он не чихает. Тень на плетень наводить, когда он и солнышка-то как следует вдоволь ещё не отведал.
Я не понял тогда, откуда взялось в отце столько силы, столько железа, столько безоглядного гибельного гнева.
Уже потом, много времени спустя, когда с матерю всё обошлось и она была уже давно дома, и о её смертельной болезни, казалось, уже никто из нас не вспоминал, он вспомнил. И, судя по всему, помнил об этом всегда, ни на минуту с этим не расставался, жил им, нёс в себе, как свою собственную душу.
Он говорил матери:
- Наша жизнь состоит из непрерывной цепи подстрекательств к ругани и бунту. Они испытывают нас на способность к двоедушию. Мы легко идём на ругань и бежим бунта. При этом мы не врём, не творим никакой сделки с совестью, не занимаемся сознательной подменой. Наш выбор продиктован инстинктом к жизни. Он органичен и прост, и даже, если хочешь, - свободен. По существу-то, его выбором не назовёшь, ибо альтернативы ругани – бунта – мы, попросту говоря, не сознаём. Мы не рабы, мы хуже – мы скоты. Раб осознаёт себя таковым. Скотина – никогда. У одного – надежда, у другого – жвачка…
Было яркое, солнечное, воскресное утро. Я только что продрал глаза и молча лежал у себя в закутке, за занавеской, вслушиваясь в приглушённую речь отца, боясь пошевелиться, чтобы не потревожить их интима, не подать знак о себе. Они тоже лежали ещё в постели, и моё замирающее любопытство было сосредоточено не на рассуждениях отца, всегда, в общем-то, претивших мне каким-то сладковатым привкусом патетики и бахвальства, а на самом факте их лежания, на предвкушении, ожидании чего-то такого, в чём даже самому себе было стыдно и гадко признаться.
О Боже, до чего же это прекрасно, дико, гнусно, грязно! Вкусить запрет, захлебнуться, утонуть, воскреснуть! Не глазом – так слухом, образом, воображением!..
Я не уверен, что отец говорил именно так, как я привёл выше. Наверное, не так и, наверное, не то. И наверное, даже не там. Потому что не могли мы жить тогда в общежитии. Когда жили в общежитии, я был ещё мал и вряд ли много соображал. Скорее всего, это было после его увольнения, когда он служил уже в дворниках, когда у меня уже что-то проклёвывалось с Бузей, когда моя больная страсть к подслушиванию и подглядыванию скрещивались с мучительными угрызениями совести, внутренней борьбой, самоанализом. Ну да какая разница? Важно совсем другое.
Важно, что, вспоминая, я совершенно не хочу сочинять. Я вовсе не хочу встраивать высказывания отца в определённый беллетристический ряд, подтягивать их к необходимым рычажкам обстоятельств, времени и места. Мне это совсем не нужно. То, что я привёл выше, он наверняка говорил – за это ручаюсь. Но не ручаюсь же лишь за то, что именно тогда он это говорил и так.
Что же запомнилось?
Запомнилось утро. Яркое, солнечное, воскресное утро. Мы все еще в постелях. Я не сплю, но они думают, что сплю. Отец, как всегда, долго и нудно рассуждает, и из всего потока его приглушенной речи два опорных камешка попадают в мой черепной коробок и застревают там навсегда, отразившись предварительно каким-то иным свечением, иным мерцанием в этой новой для них среде, и потому не затерявшихся в общем круговороте мысли и памяти.
"Я начну с тебя, Господи", - первая донесшаяся до меня фраза отца, которая запомнилась, потому что после, в течение какого-то времени, мы с матерью мусолили ее по всякому поводу и без повода, повторяя ее в разных интонациях, шаржируя и подхихикивая друг перед другом, просто так, походя, совершенно бездумно и невинно, не подозревая, что смеемся, по сути, над отцом, объединяясь против него в своего рода заговоре.
То, что я тогда этого не понимал, еще куда ни шло, но мать - так его любившая, боготворившая его буквально во всем, - как могла она не замечать, не ощущать этого маленького, подленького, бесшабашненького предательства, которое, будь оно случайно обнаружено, ударило бы по чувствительному отцу куда сильнее любого крупного и сознательного.
Контекст фразы затерялся, забылся, а фраза осталась.
Я начну с тебя, Господи.
"Я начну с тебя, Господи", - говорил я в ответ на требование матери начать сначала только что выученное стихотворение, когда она проверяла меня по книжке, а я сбивался, путал строфы и строчки. "Начни сначала", - говорила она, а я, отлынивая и дурачась, отвечал: "Я начну с тебя, Господи".
"Я начну с тебя, Господи", - торжественно восклицал я во время купания в ответ на ее замечание о том, что мыть тело надо начинать с ушей, иначе о них забудешь и они останутся грязными.
Мы купались обычно дома. Душевая в общежитии была открыта не каждый день, к тому же часто в ней не было горячей воды, а когда была вода, надо было выстоять длинную очередь. В городские бани мы тоже не ходили, так как убирались они плохо, и вечная слизь на стенах, на полках, на дверях раздражала отца. Кроме того, он стеснялся оголяться на публике, был предельно брезглив и не хотел смешиваться со всяким сбродом. Так что купались мы обычно дома, в сравнительно большом оцинкованном тазу, сохранившемся у нас еще от деда.
Я всегда купался, когда отца не было дома. При нем я бы ни за что не разделся догола. Что это было - не знаю, но хорошо помню, что это ощущение сидело во мне очень прочно и глубоко и было равно какому-то паническому страху. И как я сейчас пытаюсь вспомнить, я его тоже никогда не видел голым.
Напротив, при матери мне ничего не стоило разнагошиться когда угодно. Я купался при ней и позволял ей мыть меня в самых укромных местах чуть ли не до четырнадцати лет, и никогда не испытывал ни грана стыда, как будто так и должно.
- Не начнешь с ушей - забудешь, - поучает мать. Ну, ты слышишь, начни с ушей!
- Я начну с тебя, Господи! - парирую я.
- Паразит! - ругается мать, ловко заарканивая мою голову и с усердием, на которое я реагирую непременным воплем, моет мои уши сама.
При этом я смеюсь, и она смеется, и мы нежно и весело бранимся и несем в себе тайну, оскорбительную для отца. И оба не понимаем, что это нечестно: я - по недомыслию, она - по простодушию.
Постепенно игра с этой сакраментальной фразой принимает в моей зловредной башке форму маниакальной идеи. Я в наглую включаю ее даже в те разговоры, куда она совершенно не лезет, и с каким-то сладострастным захлебом заставляю и мать соучаствовать в этом натужном кривлянье.
Всякий раз, когда речь заходит о чем-либо таком, что поддается перечислению, пересказу, переделке, любому повтору вообще, "я начну с тебя, Господи" врезается в нее с маху, с пылу, с лихостью плевка, с невинной колкостью шутки. Поначалу мать удивляется, но мало-помалу, неохотно, порой возмущаясь, все же втягивается в игру и выполняет мой каприз с неукоснительной точностью.
Я начну с тебя, Господи! Я начну с тебя...
Я начну с тебя, Господи, не зная, есть ли ты или тебя нет.
Если ты есть, то тебе лучше моего известно, что мое сомнение - это целиком твоя воля, твоя прихоть, твое творчество - и ты не можешь быть за это в обиде.
Если тебя нет, то им лучше моего известно, что вся их жизнь, построенная на тебе, которого нет, - чистая ложь, ибо кому же, как не им, так много и долго тебя изучающим, тобой козыряющим, тобой помыкающим, - кому же, как не им, надлежит это знать.
Я хочу верить в тебя, Господи, - и не могу, как не могу и не верить.
Твоим именем люди истребляют друг друга, твоим же именем они друг от друга себя и спасают. Но и без твоего имени они делают то же самое.
И если все это - твоя воля, то правы те, кто восстал против тебя, равно как и те, кто поет осанну тебе и призывает к смирению перед тобой. Ибо никому не дано знать то, что находится за пределами знания: твое бытие или твое небытие.
Правы те, кто в беде и нужде видят знак, отрицающий твое бытие. Но правы и те, кто в беде и нужде видят твою руку, карающую за неверие. И снова потому, что природа твоя темна и никому не известно, что есть ты: игра ума человеческого или высшая сила, самотворящая и самоуничтожающая, уходящая в бесконечность или в ничто. Ибо и творить - значит уничтожать, и уничтожать - значит творить, и одно из них без другого не имеет смысла.
Перед твоим бытием или небытием, Господи, отступает все: и всесильная логика опытного знания, и уловки моральных предписаний, и последнее требование неискушенной веры, и неукротимое неверие.
И если твоя воля исторгать из людских душ веру в тебя, то исторгать из них неверие - тоже твоя воля. Ибо ты един, если ты есть.
И самой страшной карой твоей, если ты есть, оказалось для людей вот это "если" - твоя мерцающая личина, твой неуловимый образ, явленный людям на зыбкой меже бытия и небытия, да и нет, реальности и рефлексии.
Ты поставил людей перед властным соблазном и необходимостью самим дописывать и дорисовывать твой образ, и тем бросил их в бездну. Ты наделил их способностью выбирать, но захотел еще, чтобы выбор творился с именем твоим на устах, безразлично что несущих тебе: признание или проклятие.
Однако все это уже, может быть, не твоя вина. Все это уже, может быть, проделки нашей собственной фантазии, преломленные крики живота, страха, корысти, ограниченности.
Ибо кто сказал, что ты есть средоточие доброты? Или, напротив, жестокости? Или вообще нечто такое, что измеряется по незыблемой шкале наших моральных зазубрин и заглушек?..
Это мы, люди. Это наша претензия, наша попытка вообразить тебя в некотором роде, роли, лике. Попытка отыскать твой код, роясь в собственном дерьме.
Но опять же, если ты есть, то не предполагалось ли и это в твоем замысле мира как одно из его святых и непреложных свойств?..
- Понятный Бог - уже не Бог, а камень преткновения.
- Массам нужны простые и понятные Боги.
- Послушайте, почтеннейший, не дергайтесь с вашими массами. Я говорю о познании.
- Если бы ты тогда померла, я бы тоже не стал жить, - сказал отец в то воскресное, яркое, солнечное утро.
Костя только что продрал глаза и молча лежал у себя в закутке, за занавеской, вслушиваясь в то, что происходит между отцом и матерью, боясь пошевелиться.
- Я знаю.
- Нет, я серьёзно.
- Я знаю. Потому-то и живу ещё…и жива…
- Я серьёзно так думал. Думал, не дай Бог – и точка… И мне жить незачем… Но сначала, я решил, я им тоже что-нибудь натворю… Наберу булыжников полную корзину, приду к обкому и поразбиваю в нём все окна, потом подожгу.
- Обком?
-Да. Причём не тайно, не тихой тёмной ночью, а открыто, шумно, среди бела дня… Мне было всё равно… Страшно признаться, но были минуты, когда мне даже хотелось этого… Я ходил по улицам, как последний безумец… Ходил и думал только об одном… Только об одном. Как отомстить? На ком сорвать злобу?..
- Не говори так. Не надо. Ты не злой…
- Не злой?.. Ах Машуня-Машуня, ничего-то ты не знаешь…
- Ничего-то ты не понимаешь, - пародийно продолжила за отца мать, решив, очевидно, что его тяжёлой серьёзности на сегодня хватит.
И отец понял это и принял.
- Да, - виновато согласился он и с притворной галантностью добавил: - и да будет вам, сударыня, известно, что во мне больше злости, чем во всех злодеях мира вместе взятых.
- Ах, как страшно!
- Забодаю, забодаю, забодаю!..
- Па!..
Это подал голос Костя.
- Папа! – повторил он настойчивее и громче, вдавливаясь голыми лопатками в щербатую стенку дома.
Напротив, через дорогу, полыхал обком. Пламя широкими лентами рвалось во все стороны, вздымалось в небо, угрожающе шипело и трещало. В несколько мгновений всё это старинное здание со всеми его колоннами и портиками занялось сплошной оранжево-синей завесой огня. Из высоких, перекрытых огнём окон одна за другой выпрыгивали белые козы и, объятые страхом, мчались на Костю. Он всё глубже вдавливался в щербатую колючую стену дома на противоположной стороне улицы, пробуя пяткой узкий выступ камня, а вывернутой назад рукой пытаясь дотянуться до ближайшего подоконника.
Между тем козы окружили его уже плотным полукольцом и всем стадом всё ближе и ближе подступали. Передние то и дело вскакивали на дыбы, перебирая копытами воздух, грозясь, бычась, наставляя на него свои острые, наполовину срезанные рога, блея и лая по-собачьи.
Охваченный ужасом, Костя смотрел на пожарище, на белые спины коз, запрудивших всю улицу, и не видел ни одного человеческого лица. Людей не было. Бушующая завеса пламени и козы, и осатанелое блеяние, собачий лай, и его, Костин, застревающий в горле крик.
- Па-па! Па!..
Тяжёлая волосатая рука подхватила его и втянула в окно. Он очутился в большой пустой комнате. Очкастый полковник, тот самый очкарик в полковничьих погонах, который въелся в них взглядом тогда в трамвае, стоял перед ним, и из-под его подстриженной ёжиком шевелюры торчали два маленьких не то рога, не то клыка.
- Ты знаешь, кто поджег обком?
- Д-да…
- Отец?
- Па…
- Твой отец – враг народа.
- Па-а…
- Он диверсант и предатель.
- Па-ап!..
Полковник угрожающе приближался. Костя, отступая, зацепился за что-то, упал на задницу, подпёрся руками. Полковник наклонился, полез на него. Мятое старческое лицо со впалыми, до посинения выбритыми щеками, толстые стёкла очков, ёжик и два маленьких не то рога, не то клыка.
- Па-паааааа!..
- Проснись… проснись…
Костя открыл, наконец, глаза. Над ним склонился отец и тряс за плечи.
- Проснись! Что с тобой?..
- Я есть хочу, - сказал Костя, почти не раздумывая, вскочил на ноги и, минуя отца, шмыгнул к матери.
Было яркое, солнечное, воскресное утро.
Хрена вам, господа! Не было этого!
Круговая порука сиротства - была. Круговой поруки фискальства - не было.
Брат – на брата? Жена – на мужа? Сын – на отца?!
Чёрта с два!
Сосед на соседа – ещё куда ни шло, сослуживец на сослуживца – пожалуй. Тут шла борьба на выживание, за карьеру, за жилплощадь, тут вступали в силу обычные законы земного притяжения, законы брюха и страха, зависти и тщеславия. Не я его, так он меня. Своя рубашка ближе к телу. Тут было не до идей. Идейные доносчики жили, по преимуществу, на страницах газет, выполнявших свои ударные пятилетки по клепанию врагов народа.
Что касается семьи, то в ней, попросту говоря, делить было нечего. Если и была рубашка, то одна на всех. В особенности у нас, в нашем дворе, в нашем переулке.
Не власть, а грязь нас объединяла, засранные туалеты, помойные вёдра, мат, ссоры и драки, голод.
Павликов Морозовых среди нас не было.
Я сомневаюсь, были ли они вообще, по крайней мере в наше послевоенное времечко. Кто из нас может назвать ещё одно такое имя? Боюсь, что никто. Тогда стоит ли вообще говорить об этом как о массовом зле?
Загадка. Для меня загадка. Кому взбрело на ум взвинчивать цену на этот залежалый стёршийся пятак, столь полюбившийся и советчикам, и анти? Я лично не знал об этом Павлике чуть ли не до самого университета. То есть имя-то знал, конечно, - мало ли героических имён втыкалось в те годы в наши непутёвые головы? – но числил его в одном ряду с Матросовым и Кошевым, думал –такой же герой, как и они все. И всё.
И всё, и всё, и всё
И то, что наша жизнь делилась на дом и школу, на мат и лозунг, на дяди Митино подземелье и пионерский сбор, - отнюдь не означает, что мы жили двойной жизнью. Мы так жили. Мы не носили в себе парадный подъезд, когда дрались или раскуривали бычки в подворотне. Не носили… не носили… не носи…
- И увидел Господь, что велико зло человека на земле и что вся склонность мыслей, сердца его - только зло во всякое время. И пожалел Господь, что создал человека…
- Вот как?
- И сказал Господь: истреблю человека, которого Я сотворил, с лица земли, от человека до скота, до гадов и до птиц небесных, ибо Я раскаялся, что создал их.
- Вот как?
- И увидел Бог землю; и вот она растлена, ибо извратила всякая плоть путь
свой на земле.
- Вот как?
- Смешно, не правда ли? А ведь и ему неведом был смысл, пока не воплотился.
- Хм…Ну а сами-то вы в Него верите?
- Как вам сказать?.. Среди неверующих – верю, среди верующих – нет.
Весь этот день и почти всю ночь отец снова провёл у матери в больнице и пришёл домой, как обычно, поздно. Уже перед рассветом. И снова во дворе его поджидал Малый.
Малый, конечно же, - стервец и шакал, и ни одному его слову верить нельзя. Но говорил он об этом на суде и точно так же рассказывал об этом Косте, и в обоих случаях в его тоне было столько плаксивой искренности и самобичевания, что чёрт его знает. Не знай его Костя так хорошо, он мог бы ему поверить, настолько логически верно и складно он излагал свою версию.
Версия Малого…
Он отнюдь не поджидал отца в то утро. Он в то утро оказался во дворе совсем по другой причине. Ему нужен был Натан, вернее не Натан, а мешок, тот мешок со следами крови, который он углядел накануне. Ему нужен был окровавленный мешок как последняя и единственная улика, ибо теперь, по истечении двух суток после Костиного исчезновения, он ни капельки не сомневался, что они убили его. Натан и Бузя.
Он сомневался вначале, сомневался ещё вчера, сомневался и вместе с тем подстёгивал себя, заряжал, возбуждал. Просто так, для шухера, из-за какого-то мстительного и оскорбительного самолюбия.
Вчера ещё он знал, что всё это он сам выдумал, что этого быть не могло. Не могли эти худосочные жидята, сами всего "стращавшиеся", на мокрое дело решиться. Всё это – "чистая параша".
Такое чистосердечное признание всех подкупало и мешало не верить тому, что, по его словам, он чувствовал потом.
Он не представлял себе, что его выдумка пойдёт так далеко, что пройдёт ещё день – и он действительно окажется во власти сильных подозрений, в ситуации, когда он почувствует себя настоящим чекистом.
И в самом деле, чудес-то не бывает. Он своими глазами видел, как Костя вошёл к Бузе, и вот прошло уже двое суток, а Кости всё нет и нет. Где он? Сомнений уже не было. Было не до баловства, не до выдумок, не до надуманных поклёпов. Пахло кровью.
Мешок надо найти во что бы то ни стало. И он найдёт его. Только он, Малый, и найдёт. Но как?
Он проснулся среди ночи, как от толчка. Никогда не просыпался, а тут словно кто-то поднял его силой. Если бы он верил в загробную жизнь, то подумал бы, что это душа убитого Кости постучалась к нему среди ночи, - так явственно было это ощущение силы, внешнего толчка, который его разбудил. Правда, вчера перед сном он решил, что встанет рано, подкараулит выходящего на работу Натана, втихую пойдёт за ним, выследит, где он работает, и там, на одном из складов, среди хлама и мусора отыщет этот чёртов мешок, неоспоримую улику.
Он боялся, что проспит. Но вот не проспал. Какая-то сила позаботилась, чтоб не проспал. И это ещё больше подогревало его уже и без того не в меру горячее воображение.
Он вышел на крыльцо, присел на корточках под дверью, зарыл голову в колени и, поёживаясь от предутреннего холодка, поглядывая одним глазом в сторону Бузиного флигеля, стал ждать.
Он ждал недолго. Когда появился Натан, он проследовал за ним до подъезда до тех пор, пока тот не ушёл за ворота, на улицу. Потом ещё немного по переулку, потом один квартал по Чкалова до Преображенской. На углу Натан остановился. Малый решил, что он ждёт трамвая. Всё шло пока в норме, как и было задумано. Сейчас подойдёт трамвай, Натан культурненько войдёт в вагон, а Малый культурненько подцепится на подножке.
Но трамваи подходили один за другим – они всегда, когда людей нет, гоняют один за другим, - а Натан не уезжал.
Наконец подкатила какая-то чахлая допотопная полуторка, Натан забрался в кузов – и ту-ту! – поминай как звали.
Малый остался с носом.
Он потоптался ещё с минуту в досаде и – что делать? – поплёлся назад домой. В это-то время вернулся из больницы отец. Малый уже подходил к своему крыльцу, но перед тем, как войти в квартиру, машинально оглянулся и увидел входившего во двор отца.
Так что он не поджидал отца. Напротив, первым инстинктивным движением его было "с глаз долой", нырнуть за дверь, исчезнуть. Но что-то заставило его стоять, он словно снова ощутил скрытую волю той же силы, которая ночью так властно подняла его с постели.
А между тем отец уже поравнялся с ним, но, ни слова не сказав, даже не кивнув, как будто Малого и не было, прошёл к себе в беседку. Всунул ключ, тихонько повернул, придержал одну половину двери, потянул за другую и, оставив дверь отворённой, скрылся в полумраке коридора.
Малый не знал, что делать. Он хотел было двинуться вслед и разом выпалить всю правду, но не смел. Если то, что он знал, - правда, то она сама раскроется. И нечего лезть попэрэд батьки. Да может, и вообще вмешиваться теперь уже не стоит.
Пока раздумывал, пока колебался, не заметил, как тяжёлая фигура отца оказалась в шаге от него, и уши прошиб резкий, чуть хрипловатый звук.
- Где Константин?
- Что?
- Где Константин?
- А я откуда знаю?
- Ты не знаешь?
- Нет.
- Не врёшь?
- Не знаю.
- Что не знаешь?
- Не знаю, где Костя.
- Ну ладно, будет тебе ежа изображать – давай по душам…
Отец коснулся плеча Малого, слегка сдавил, потянул книзу, как бы приглашая присесть. Малый вывернулся, отец опустился на уступ крыльца сам.
После войны бессонница пришла к дяде Мите как норма. Она не мучила его, не изматывала, как других людей, - он просто любил не спать. Или наоборот – спать не любил. "Ещё наспимся, будьте мне уверочки", - часто говорил он и ссылками на академика Павлова доказывал, что человек спит до жизни и после жизни, а в жизни ему положено жить, а не спать.
Жить, а не спать. Жить, а не спать. Жить, а не спать…
Только то утро озаряется рассветом, в которое ты проснулся. Американцы говорят.
Для которого ты проснулся. В которое ты проснулся. В которое, для которого… В которое, для которого…
Only that day dawns to which we are awake.
Дядя Митя подошёл к окну в тот момент, когда отец, приглашая Малого присесть, положил ему руку на плечо. Он видел, как Малый увернулся, как отец присел. Он наблюдал.
Он предчувствовал недоброе и наблюдал.
Вчера вечером Малый плёл нечто вроде того, что пора, мол, действовать, что Костика не воскресишь, что надо их застукать, что, пока мы здесь чухаемся, они, мол, заметают следы. Дядя Митя отмахивался от него, как от назойливой мухи, но про себя решил: он сам пойдёт к Бузе и всё разузнает. Куда девался Костя? Что и как? А отцу сказать всё же надо – в этом Малый прав.
Дядя Митя подвязывался фартуком, готовился к работе. Ещё на прошлой неделе Павлик подкинул ему пару драных сапог с жениной фабрики, а он до сих пор ещё с ними возится. Если и в это воскресенье он не поспеет к толкучке, придётся снова разговляться одним луком да водицей.
Он готовился к работе и наблюдал за отцом и Малым. Он подвязал фартук, достал клубок дратвы, намотал метра с два на руку, отрезал, раздвинул занавеску, чтобы и с сидячего положения было видно, и уже готов был сесть за верстак, как вдруг увидел, что отец вскочил.
Отец вскочил, как ужаленный. Вскочил, вцепился в Малого и стал лихорадочно его трясти.
Когда дядя Митя подбежал к ним, отец хрипел:
- Кто?! Кто убил?!
- Бузька, - резко и зло выпалил Малый, срывая с себя отцовы руки.
- Не верь ему! Не верь, Петро! - крикнул дядя Митя, но отец уже не слышал. Он рванулся к лестницам и, второпях спотыкаясь, падая, помогая себе руками, как зверь на четырёх лапах, вмиг оказался на балконе, у Бузиных дверей. Здесь нагнал его было дядя Митя, который бросился вслед за ним, но удержать отца ему не удалось.
Отец с разбегу, тараном снёс дверь, влетел в комнату.
Я не знаю.
Я, Розалия, точно не знаю, что произошло там, за взломанной отцом дверью. То есть я писал об этом в своей "Марии", это верно. Но рассказ есть рассказ, и с достоверностью у него свои, особенные счёты и отношения.
Правда, версия, описанная в "Марии", почти буквально совпадает с версией суда, хотя о суде, как известно, я в ней даже не упоминаю.
Ворвавшись к Марии с криком "где мой сын", отец ухватил её за сорочку и начал стаскивать с постели. Сопротивляясь, она сумела как-то вскочить на ноги прямо на кровати и отступить к стене, инстинктивно полагая, видимо, что так отец её не достанет. Но отец достал. Он подтащил её к себе и тут же силой отбросил назад, к стене. Она ударилась головой и падая, напоролась виском на острую спинку кровати.
Кто подкинул эту версию следствию – не знаю. Она как-то сама по себе оказалась у всех на устах, все её в таком виде и пересказывали. В таком виде она и на суде сыграла роль смягчающих вину обстоятельств. Акта прямого убийства обнаружено не было.
Если бы было, расстрела – не миновать.
Честно признаться, до недавнего времени я тоже принимал эту версию за чистую монету, потому и взял её в рассказ. Она казалась мне достаточно правдоподобной и вместе с тем отвечающей характеру отца, его сентиментальной, буйной, взрывной ранимости.
Это верно, рассказу не безразлично событие, но как оно протекает - это уже дело автора. В "Марии" меня интересовало не как произошло, а что произошло. Факт.
Теперь совсем другое дело. Другое дело, Розалия… Совсем другое… Совсем…
Теперь, Розалия, совсем другое дело. И состоит оно, собственно, в том, что я никак не могу поверить, будто тебе не известны до сих пор показания твоего собственного отца.
Согласно его показаниям, мой отец вообще не прикасался к твоей матери. Не успел. Когда он вломился в вашу комнату, мать была уже мертва. Она сама разбилась. Она вскочила спросонья от дикого шума и треска взломанной двери, машинально от страха отпрянула назад, к окну, споткнулась при этом о ночной горшок и, падая, напоролась на острый край табурета.
Снова "острый край". По одной версии – кровати, по другой – табурета. В одном случае – с удара отца, в другом – сама.
Малый утверждал, что отца твоего дома быть не могло, что он самолично проводил Натана до трамвайной остановки, намереваясь выследить его и найти тот злополучный мешок.
Дядя Митя молчал. Все его разговоры со мной на эту тему неизменно обрывались на том, как он вслед за отцом оказался в вашей комнате. Почему бы тебе не вспомнить? Сколько тебе тогда было? Лет пять? Меньше?
Кому верить, Натану или Малому?
Дядя Митя подтвердил на суде, что, когда он вбежал в вашу комнату, твой отец был там. Натан был в это время дома, он был в это время подле твоей матери, пытаясь приподнять её, словно она была ещё жива. Если бы суд принял во внимание показания этих двух важнейших свидетелей – твоего отца и дяди Мити, - мой отец был бы, возможно, оправдан. Но советский суд, как пошутил один высокий чин, не может идти на поводу у свидетелей, которые призваны помогать суду, а не мешать.
Натан и дядя Митя мешали. На свет божий были вытащены отцово происхождение, его моральный и политический облик, его увольнение из техникума - в общем, всё.
Нашлись свидетели, которые показали, что он отравлял сознание советской молодёжи религией, допускал рукоприкладство, издевался над женой и сыном, был исчадием ада, прятал под шевелюрой рога и конечно же, тормозил движение нашего общества вперёд.
Не суд судил его, не закон, а мораль. Костлявый сифилитик с орлиным взором.
О Господи, если б это было так! Если б было так!.. Если бы… Если бы…
Но если это было и не так, Розалия, если твой отец солгал, то почему? Почему ему понадобилось выгораживать убийцу? Причём убийцу, который отнял у него самого близкого человека, жену. Почему же понадобилось выгораживать того, к наказанию которого он, казалось бы, должен был стремиться? И не просто выгораживать – тут-то и зарыта собака, - а подставлять под удар своё собственное алиби?
Вдумайся, Розалия!
Ведь что выходит? Выходит, если Бузя поранила себя ещё до того, как там появился мой отец, то вопрос о невиновности твоего отца отнюдь не праздный. Тем более что ревность, которую он мог тяжело переживать, узнав, что Бузя изменила ему с каким-то сопливым пацаном, могла бы послужить обвинению вполне серьёзным основанием.
К примеру, моя мать – да это и понятно в её положении, - как только до ушей её донеслись признания твоего отца, она тут же забубнила, что это он сам и убил её.
И дома, и много лет спустя она то и дело повторяла: "Натан, Натан убил её. На твоём отце чужая кровь".
Я не верю в это. Но допускаю, чтобы мысль о возможности вызвать подозрение к себе пришла к нему, и он ею пренебрёг. А прийти она могла только в том случае, если б это было так, если б он действительно сам убил.
Вот почему я говорю, что не верю в это. Хочу думать, что не верю в это. И не верю главным образом потому, что вероятность такого подозрения существует.
Да, да, именно потому, что вероятность этой версии существует, она нелепа… нелепа…
Нелепа ли?
- Если бы ты тогда померла, я бы тоже не стал жить.
- Я не знаю.
- Нет, я серьезно так думал. Думал, не дай Бог – и точка. И мне жить незачем… Но сначала я решил, я им тоже что-нибудь натворю… Наберу булыжников полную корзину, приду к обкому и поразбиваю в нём все окна, потом подожгу.
- Обком?
Многоуважаемый господин Маккомб!
Мне неизвестно, что передавала Вам Розалия, но это было явно не то, что она должна была Вам передать.
Вы напрасно нервничаете. Я вовсе не собираюсь идти на попятную и "отбелять" отца. Не собираюсь – хотя бы потому, что в этом нет нужды. В моём сознании он всецело бел.
Однако суть дела не в этом.
Вы вот употребили слово "отбелить", в то время как по смыслу требовалось "обелить". Это нормально. Вы иностранец, русский язык для Вас чужой, а чужой язык всегда труден. Я, к примеру, в английском языке допускаю, очевидно, ещё большие ляпы – и ничего, всё сходит. Так что никаких претензий к Вашему русскому у меня нет, и при других обстоятельствах об этом и упоминать бы не стоило.
Ваша, повторяю, для иностранца пустяковая лексическая ошибка навела меня на мысль несколько иного плана.
Я подумал, почему нельзя сказать так, как Вы сказали. Почему нельзя "отбелить отца", а можно – "обелить"? Ведь корень один и тот же. Смысл один и тот же. А поди, "обелить" – верно, а "отбелить" неверно. Зато бельё можно отбелить, но не обелить. А если говорить о стенах, то они не хотят знаться ни с тем, ни с другим: не "обелить" и не "отбелить", но – "побелить". Стены можно побелить.
Чёрт знает что, не правда ли?
Никакой знаток не объяснит. Никакая логика не поможет. Но знает любой русский.
Знает на слух, на вкус, на ощупь. И это знание дано ему вместе с глотком воды, с дыханием – непосредственно. Вне науки, вне морали и, если угодно, то даже вне эстетики, потому что любые отношения языка и эстетики в основе своей тавтологичны. Он прекрасен для посвященных, для его носителей. И напротив – может звучать уродливо и дико для иностранца, чужеземца.
Не по таким ли точно законам живёт и развивается язык культуры в целом? Язык души? Язык оценок! Язык выбора и предпочтений?
На этом фоне вдумайтесь в то, что Вы пишите о России. Вроде бы всё логично, всё по натуре, всё на основе определённых данных, на основе определённых моральных посылок, но пустяковый перекос – вместо "обелить" "отбелить" - и русскому режет слух. Потому что не так это, неверно это. Потому что в вопросах культуры и души любое "чуть-чуть" меняет картину, подчас весьма и весьма существенно.
Простой пример. Вы пишите, что деспотизм советской власти – прямое наследие царизма и крепостничества. Звучит красиво и эффектно, ничего не скажешь. Но что это должно означать?
И то и другое – одной природы? Может быть.
Одно – неизбежное следствие другого? – Чушь! Перекос!
Отбелить – не белить!..
По Вашей логике выходит, что человек, с детства битый, должен полюбить плётку навечно. Нелепость очевидная, и я уверен, что Вы так не думаете, когда речь заходит о французе, немце или о ком бы то ни было ещё. Но о русском? – Почему же не поупражняться в острословии? Русский-то ведь –раб по природе! Ещё бы!
Да будет Вам известно, милостивый сэр, господин Маккомб, что в истории России было не больше рабства, чем в истории любого другого народа, и говорить о том, что оно определяет неприятие русскими демократических институтов правления, значит много не понимать, не видеть и не хотеть видеть.
Штудируя русскую мысль, Вы хорошо знаете, как остро обсуждает она вопросы свободы и несвободы, как болезненно чувствительна она к ним и с каким непорочным юношеским максимализмом пытается найти синтез свободы и морали, примирить непримиримое, обуздать хаос корыстной плоти и зверства.
Или, по-вашему, всё, что свободно, - морально?
Если так, то наши языки, сколько бы мы ни изучали друг друга, действительно никогда не пересекутся.
Оглянитесь на собственный дом. Вглядитесь серьёзно в режимы сегодняшних свободных демократий – образцы, перед которыми мы, беженцы из проклятой коммунистической России, почему-то не млеем, а напротив – как-то неуклюже и стесняясь, и выкобениваясь друг перед другом, - онемело разводим руками.
Вы морщитесь, вас оскорбляет, что слово "режим", напрочь скреплённое с диктатурами, я употребил по отношению к свободным обществам. Ну что ж, я сделал это намеренно. Потому что режим рынка господствует в них над всем: и над свободой, и над демократией.
Это, по сути, рыночная свобода. Жаркая, жестокая, безличная. Ярмарка хитрости, изворотливости, барыша, своего кармана. Ведь теперь-то мы это уже знаем. Это там, оттуда, издалека нам всё это казалось коммунистической пропагандой. И двадцать миллионов взрослых американцев, не умеющих читать и писать, и массовая бездомность, и могущество денежного мешка на свободных демократических выборах, и разгул сытого животного бездушия.
Нет, я не хочу сказать, что свободная демократия хуже советской диктатуры.
Я лишь хочу сказать, что русская мысль, судимая и судящая, смиренная и восставшая, бросающаяся из одной крайности в другую, обретается не в безвоздушном пространстве. И что если она чем-то больна, то не рабством, а детством.
Она всё ещё в пелёнках совести. Она всё ещё, как ребёнок, стыдлива, застенчива и бескорыстна. Ей всё ещё страшно признать, что идеализм и цинизм – две стороны одной медали.
- Ну при чём здесь свобода! Ну как им, сукам, не стыдно сообщать по телевизору о том, что президенту операцию на жопе сделали, да при этом на весь экран рисовать его задний проход!..
- Послушай, Константин… Хочешь? Послушай. Это Ремизов рассказывает о Розанове:
"В. В. рассказывал за чаем заграничный случай: о преимуществе русского человека. Были они все за границей – и Варвара Дмитриевна, и все дети – Таня, Вера, Варя, Надя, Вася и Александра Михайловна, падчерица. И случился такой грех: захотелось В. В. в одно место, а как спросить и не знает. А Александра Михайловна отказывается, говорит, ей неловко. Да теперь уже нет возможности, он под себя и сделал. Господи Ты, мой бог, в отеле брать бельё отказались, хоть сама мой! А главное-то, так стали смотреть все, что пришлось Розановым переехать. А когда то же самое случилось и в Петербурге: не удержался и обложился – с каким сочувствием отнеслись дома, прислуга. Сколько сердечности и внимательности. Ведь это несчастье с человеком!" Ну, что скажешь?
- Говно – Ремизов.
- Ты Белова нашего помнишь?
- Володьку?
- Да.
- Ну?
- Ты помнишь, как однажды он тоже в штаны наложил. Он же один мужик на всю группу был. Они как-то с уборочной возвращались. Полный автобус девок – и он. Его всю дорогу поджимало, а сказать, машину остановить стеснялся. Не помнишь?
- Нет.
- Ну как же? Всё общежитие после этого ещё с добрый месяц ходуном ходило. А Белов взял академический отпуск и на год домой укатил.
- Что поделать?
Что поделать, дорогой Павел Никанорович? Мы застенчивы.
Мы застенчивы, как говорится, до усрачки. Вся наша изящная словесность… Вся наша литература – сплошное небожительство.
В человеке всё должно быть прекрасно.
Только о великом стоит думать.
Только влюблённый имеет право на звание человека.
Только четвёртое измерение нам подавай. Сейчас же. Немедленно! На блюдечке!
Между прочим, что такое четвёртое измерение? - Тоска, Павел Никанорович. Смертная тоска по Царству Божьему. На земле!
Царство Божье – перифраз рая. Рай-элитарий. Рай-интеллектуал. Пышущая умом борода со смачно-степенной трубкой. Небесный мир идеала, осуществив-шийся на земле. Мир снятых противоречий, снятой жизни. Человек достиг Бога. Сам стал им. Жизнь перешла в божество, по существу, исчезла. Исчез, по существу, человек.
К такому невесёлому выводу пришёл в своих поисках Царства Божьего на Земле великий страдалец Достоевский.
Его исторический сын – политический философ Бердяев – знал об этом, но от прозрений отца, по-видимому, отмахнулся. Что касается внука – политического писателя Солженицына, - то он о таких мелочах и вовсе не помышляет. Времени нет. Он развязывает узлы. Он всё больше на глыбы нажимает.
А между тем рулетка закручивается. Всё честь по чести. Русские офицеры – цвет нации – идут ва-банк.
Да не будет вам удачи, господа! Да не будет! Это я вам кричу. Оттуда, из преисподней. Трёхмерный, как сибирский валенок, столикий, как последний ржавый трамвай.
- В минуту совокупления, - сказал В. В. – зверь становится человеком.
- А человек? Ангелом?..
- Человек – Богом.
Ого! О-го-го го-го!-!-!-!!!!-!!!!!!-!!!! !!!!-!!!!!!!!!!
А как же собаки? И собаки становятся человеками?
Или человеки – собаками?..
- Что же ты?
- Что же я?.. Была девчонкой, увидела собак за этим делом…
- И не стыдно?
Что же, Павел Никанорович, произошло?
Да ничего. Пустяк. Нелепость.
Жил да был некий юноша. Мечтатель и сквернослов. Обитатель грязной нищей улицы и небожитель. Почувствовал желание. Потянуло к женщине. Натолкнулся на Бузю. Воспылал, зарделся, прикрываясь цинизмом, как щитом.
В нужный момент щит не выдержал. Низменный образ собачьей случки, смял, опрокинул всё. Смущённый организм перепутал функции. Накладка. Стыд. Конец мира.
Природа тупа и однозначна, дорогой Павел Никанорович. Наша изолгавшаяся культурочка ей нипочём. Она не делит мир на высокое и низкое. Она бесстыдна.
Что же потом? А так, пустячок.
Гибель Бузи и гибель отца.
Я понимаю, Павел Никанорович, я смешон. Я похож сейчас на того чеховского героя, который выставлял оценки нашей литературе по поведению. Да, я смешон. Литература здесь ни при чём. Мы все здесь ни при чём. Тогда где же мы при чём?
В чём же мы при чём? В том, что не блудим, а блюдём и красным словцом сопли скрашиваем?
Разве не об этом, к примеру, вдохновенные ритмы "Крейцеровой сонаты"? Вершина. Зеркала всей нашей очень душевной истории и не менее душевной революции. Вы только вслушайтесь, Павел Никанорович. Вслушайтесь.
"Ведь что, главное, погано, - начал он, - предполагается в теории, что любовь есть нечто идеальное, возвышенное, а на практике любовь ведь есть нечто мерзкое, свиное, про которое и говорить и вспоминать мерзко и стыдно. Ведь недаром же природа сделала то, что это мерзко и стыдно. А если мерзко и стыдно, то так и надо понимать. А тут, напротив, люди делают вид, что мерзкое и стыдное прекрасно и возвышенно".
Ну не суки ли эти люди? Ну в самом деле, ну как же так можно, господа! А ещё говорят, человек – царь природы.
"Ведь вы заметьте, животные сходятся только тогда, когда могут производить потомство, а поганый царь природы – всегда, только бы приятно. И мало того, возводит это обезьянье занятие в перл создания, любовь".
Вот так, дорогой Павел Никанорович.
Помните хрестоматийное, пушкинское? Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман.
Смело. Не так ли?
Я говорю без иронии на этот раз. Я действительно ничего более смелого на нашей почве не знаю. Разве что Розанов? Так его мало кто читает.
Но я не это хочу сказать. Я хочу сказать, что не в том дело, что наш возвышающий обман дороже нам низких истин. Я хочу сказать, что наше детство слишком затянулось, что само деление мира на верх и низ чревато пустыней, бездной, гибелью.
Я хочу сказать, что вполне вероятно, что сама евангельская притча эта доставлена нам на рожках очень шустренького и очень умненького чёртика. Или просто чёрта. Или дьявола. Или кого-то такого, кому мы отнюдь не по душе. Потому что мы и есть низ, и там, где нет низа, - нет нас. Потому что если и не хлебом единым жив человек, то без хлеба он и вовсе не жив.
Да, да. Именно так я хочу сказать. И если Вам всё ещё не ясно это, то пожалуйста, перечтите сказанное ещё раз. И ещё… И ещё…
- Что же ты?
- Что же я?
- Ты.
- Я трамвай.
- А трамвай?
- А трамвай - поле.
- А поле?
- А поле - Бог.
- А Бог?
- А Бог - Дьявол.
- А Дьявол?
- А Дьявол - собаки.
- А собаки?
- А собаки - обком.
- А обком?
Думал, не дай бог - и точка. И мне жить незачем… Но сначала, я решил, я им тоже что-нибудь натворю… Наберу булыжников полную корзину, приду к обкому и поразбиваю в нём все окна, потом подожгу.
- Обком?
- Да. Причём не тайно, не тихой ночью, а открыто, шумно, среди бела дня… Мне было всё равно… страшно признаться, но бывали минуты, когда мне даже хотелось этого…
Ну Розалия, ну уймись же ты наконец со своим Маккомбом! Ну сдалось вам в одну глотку долдонить. Обеляю! Отбеляю!.. Да никого я не обеляю!
Сказано: отец в этом не нуждается. И нечего так надрываться.
Что касается меня, то я рассказал тебе о различных версиях того, что случилось в то утро в вашей квартире, вовсе не потому, что верю им. Как раз наоборот.
Я не верю ни тому, что говорил твой отец, ни тому, что говорил дядя Митя. Кстати говоря, дядя Митя по большей части молчал. Он только подтверждал версию о падении на угол кровати, да и то на суде, в разговорах же вне суда он был нем абсолютно. Но я не верю, повторяю, никому. И уж тем более не верю больному воображению моей матери, в сердцах, в состоянии крайней растерянности и муки заподозрившей твоего отца.
Всё это выглядит как из дешёвого детектива.
Почему молчал дядя Митя? Почему подтверждал явную нелепицу? Потому что не умел врать. Потому что хотел спасти отца от вышки. Вот и ухватился за идею об острие кроватной спинки, на которую якобы, падая, напоролась твоя мать.
То же самое Натан… Великая душа – твой отец. Добрый, чистый гений, со злодейским красным носом-картофелиной и угольно-чёрными руками. Какая уж там ревность? Какое уж там убийство на почве ревности?
Он в жизни своей, видимо, мухи никогда не тронул. Жил, вкалывал с утра до ночи, тащил копейку в дом. И сколько души и самоотречённости надо было укорениться в нём, въесться в его поры вместе с угольной пылью, чтобы состряпать эту версию о том, что мать твоя погибла якобы совершенно случайно, ещё до того, как в комнату ворвался мой отец!
Однако, увы, чудеса случаются только в наших душах.
Никаких сомнений на этот счёт у меня нет. Врали они: твой отец и дядя Митя.
Не врал Малый. На этот раз не соврал. И тоже, как ни странно, проявил определённое благородство. Он знал, как и чем была убита твоя мать, но на суде об этом не заикнулся.
Уже много времени после суда он показал мне накидной ключ от пожарного крана, которым, как он настаивал, это всё и было содеяно. Он рассказал об этом при дяде Мите. Дядя Митя молчал. Малый повёл меня к вам на балкон, указал на глубокую расщелину между плинтусом и основанием стены, присел, вытащил оттуда этот самый ключ – довольно весомая, полукольцом, головка с плоским держателем, - и мы вернулись к дяде Мите. И тот снова промолчал. Только открыл сундук и забросил в него ключ.
Как ключ попал к Малому?
Он клялся, что выдернул его из руки отца в тот момент, когда дядя Митя выводил его от вас уже после случившегося. Отец был бел, как мертвец, оглушён и подавлен, но в опущенной правой руке, в кулаке, сжатом до посинения, держал ключ. Малый был подле, он взял отца за руку, расцепил пальцы и перехватил ключ, который тут же забросил в заплинтусовую щель. Никто ничего не заметил, и отец ничего не почувствовал.
Малый не врал. У меня было множество причин не верить ему, можно было и на этот раз усомниться. Однако он не врал – что подтверждалось и молчанием дяди Мити. В том числе и молчанием дяди Мити, которое было посильнее слов Малого. Да! Тут уж, хочешь не хочешь, всё попадало в точку.
Никаких смягчающих обстоятельств.
Отец сделал это ключом. Простым пожарным накидным ключом, который носил всегда при себе, в кармане.
Страшно, жестоко, нелепо, невпопад.
Но не её убивал отец. Не Бузю, не твою мать…
- Мне было всё равно… Страшно признаться, но бывали минуты, когда мне даже хотелось этого…
- Даже хотелось?!
- Я ходил по улицам, как последний безумец… Ходил и думал только об одном… Только об одном. Как отомстить? На ком сорвать злобу?
…он убивал обком. Обком!
Он убивал себя. Свою жизнь, своё отчаяние, свою пустыню, свою невоплощённость. Себя!
Себя, потерявшего всё. И жену, и сына, и мечту, и жизнь. Он убивал советскую власть.
Советскую власть. Всё перепахавшую, всё перевернувшую, всё разворотившую. Осквернившую его дом, его землю, его Бога, его мысль. Отнявшего у него веру.
Он убивал Зверя! Он восстал!
Назови это софистикой, Розалия, назови подлостью – я пойму.
Я пойму, потому что так, в самом деле, можно оправдать любую кровь, любое преступление. Да, можно. И наше серенькое вещество под черепом исключительно подходящее для этого средство.
Но здесь не тот случай, Розалия… Не тот случай… не тот случай…
Я начну с тебя, Господи.
Я начну с истока, с основания, с первопричины. Начну спокойно, без суеты, без страсти, без ругательств и кривляний, без шумных и высоких слов.
Я начну с отца.
Я начну с отца, которого встретил, как видно, только сейчас и, как видно, благодаря Вам, дорогой Павел Никанорович.
Вы просите рассказать о нём. Я и расскажу. Но не ту дикую, совершенно немыслимую легенду, которую вы здесь о нём сочинили. Отнюдь нет.
Он не был легендарной личностью.
Он не был ни святым, ни борцом, ни героем. В том-то и дело, что не был. Всё это – чистая параша, знак нашей усталости, отсутствия пути. Мы гордимся нашей славной Отчизной, оттяпавшей себе потихоньку половину земного шарика, и с чистосердечным негодованием обрушиваемся на её строй, заведомо зная, что, не будь его, нам бы только снился – всё ещё бы только снился! – этот разорванный в куски ветер, этот бег, этот лёт вздыбившейся над миром птицы-тройки.
Мы не двоедушны – мы такие.
Мы дети одной матери, и нам некуда деться от её родимых пятен, как бы мы себя ни располовинивали, ни расставляли, ни расселяли по двум разным концам земли.
Легенда об отце – их язык. Но и наш тоже.
У Марии были крупные белые груди. Ему нравилось мять их, гладить, укладывать в ладонь, как в чашу, и он делал это.
Мария разрешала ему. Она сама расстёгивала кофту, сдвигала книзу сероватый с жёлтыми прогалинами лифчик, и два шара густой мягкой плоти выкатывались из-под него, как две волны.
- Сколько тебе было лет?
- Не помню. Четырнадцать. Может, шестнадцать.
- И случился такой грех, захотелось В. В. в одно место.
- Ты Белова нашего помнишь?
- В минуту совокупления зверь становится человеком.
- А человек? Зверем?
- А человек - Богом.
- Ты их из окна видела?
- Кого?
- Собак.
- Что же ты делаешь? Ты же всю меня обоссал!
- И остаётся мучительный вопрос, могут ли народы прийти на этой земле к праведному и прекрасному обществу?
- Думал, наберу булыжников полную корзину, приду к обкому и поразбиваю в нём все окна, потом подожгу.
- Ну как им, сукам, не стыдно сообщать по телевизору о том, что президенту операцию на жопе сделали?
- Свободу и права человека гарантируют лишь начала, имеющие сверхчеловеческую природу.
- Только влюблённый имеет право на звание человека.
- Предполагается в теории...
- Кем предполагается, господа?
- Предполагается в теории, что любовь есть нечто идеальное, возвышенное, а на практике… нечто мерзкое, свиное…
Когда же это было?.. Когда же это было?.. Когда?
Сколько помнит себя Костя, он в дом к Малому никогда не заходил.
А тут зашёл. Клавка, мать Малого, была дома. Вся причепуренная, весёлая, в свежей, как всегда, пышной завивке.
- Ах хлопцы, хлопцы, ничего-то вы в этой жизни не смыслите. Ничей-вошеньки!
Она только что проводила своего нового капитана и была немного под мухой.
- А главное в жизни - любовь. Не будет любви - не будет жизни. Так и знайте. И говорит вам это не какая-то Фаина Ёсиповна, а говорю вам это я, Клавка, простая русская баба.
- Ну, будет тебе брехать.
- А если хочешь знать, мой сыночек дорогой, брешут собаки. А мать не брешет никогда. Мать знает, что говорит. А то сразу "брехать"!.. Вот скажи, Костик, ты тоже так грубо с маманей своей обходишься?
- У Костика мамани капитанов нет.
- Ну вы подумайте только! Да при чём здесь капитаны?
- При том.
- Сыночек, Витёк, да что с тобой?
- При том, что не знает она, что в жизни - главное. Ей капитаны не разбрехали.
- Она-то, может, и не знает. Но хозяин её ещё как знал. Ох и знал!.. Тот-то уж знал, так знал!
- Вы о чём, тёть Клава?
- А то ты, бедненький, не знаешь? О том же!.. О том, что батько твой за любовь жизни не пощадил. Или ты думаешь, он порешил её так себе, с бухты- барахты, за гулькин нос?
- О чём вы?!!
- "О чём? О чём?" Да будет тебе Исусика ломать. Ты! Ты ему дорогу перешёл! С тобой она, царствие ей небесное или что там у них у евреев… С тобой она снюхалась! Вот и пеняй!..
Весь этот вечер и всю эту ночь лил дождь. Лил дождь… Лил дождь…
Весь этот вечер и всю эту ночь лил дождь и буйствовал ветер. Костя бродил по пустынным улицам, думал о том, что хорошо было бы сейчас схватить какой-нибудь менингит или воспаление лёгких и умереть.
Было холодно. Ошалело метался ветер, растолчённым стеклом лупили по лицу пучки дождинок, раскачиваясь, скрипели на столбах фонари, трещали надломленные ветви акаций и каштанов и, продираясь сквозь кроны, падали на землю. Эти скрипы и трески, и скрежеты, подхваченные и усиленные завыванием ветра, шумом дождя, сливались в тягучий нескончаемый стон.
До нитки промокший, Костя набрёл на беседку в Лунном парке, неподалёку от Потёмкинской лестницы, забрался на стол, свернулся на нём калачиком и пролежал так до утра. Раздёрнутыми глазами смотрел он в ревущую толщу тьмы, изредка прошиваемую разрядами молний, и впервые в жизни её не боялся.
Он хотел умереть.
- Что же он? Умер?
- Умер.
- А ты?
- А я - трамвай.
- А трамвай?
- Поле.
- А поле?
- Человек.
- А человек?
- Бог.
- А Бог?
- Дьявол.
- А Дьявол?
- Я.
- А трамвай?
17