Через несколько дней после того случая в спортивном зале Фиби под конец урока биологии пускает по рядам открытку.

– А ну-ка, подпишите все, – командует она. – Я попрошу миссис МакДи отправить ее Джорджи.

Открытка доходит до меня, розовым фломастером, кудрявым почерком Фиби написано: «Нам ужасно жаль, что ты упала, поправляйся скорее, привет от Фххх».

«Ты упала», интересный выбор слов. Звучит очень хорошо, если прочитают учителя или родители. Никто не заподозрит тут нечистую игру, а Джорджи хорошо знает, что доносить стыдно. Все знают. Но я, ведь я донесла на тебя, так, мама? Я повторяла свой рассказ раз за разом, и видеокамера мигала красным глазом.

Когда все подписали открытку, Фиби облизала треугольный клапан конверта, прижала и провела по краям угла. Потом смазала губы блеском и запечатала конверт розовым поцелуем. Я думаю о том, как она меняется в школе, кажется совсем другой. Такой самоуверенной. Я тоже казалась совсем другой, чтобы не выдать наши секреты, поднаторела в притворстве. Интересно, что девочки скажут, если узнают, что Фиби кричит по ночам во сне. Плачет. Я слышала, потому что сама боюсь по ночам, мне так страшно, что не могу оставаться в своей комнате, из каждого угла выползают тени и шепот. Твой шепот. Тогда я встаю и сижу в коридоре, закутавшись в длинные бархатные шторы. Тревога и страх терзают Фиби, она жалобно вскрикивает во сне, просыпается и плачет. Иногда включает лампу, и полоска света пробивается из-под двери. Я подумывала о том, чтобы войти к ней, успокоить, сказать, что все хорошо, хоть это и неправда. Не знаю, что хуже – такая мать, как у меня, которой слишком много, или такая, как у Фиби. Которой почти нет.

Звенит звонок на перемену, начинается ланч, и я иду к младшим. Я дважды там помогала, дети, похоже, любят меня, и я люблю их. В их обществе ощущаешь себя немного как в сказке. Они существуют наполовину в нашем мире, а наполовину в своем. Там нужно побеждать драконов, спасать принцесс. Прочитай еще раз, Милли, нам так нравится эта сказка. Ну пожа-а-а-а-луйста. Одна девочка упала на прошлой неделе, я вытерла ей руки, отряхнула гравий с коленок. Не раскисай, сказала я, в жизни раскисать нельзя.

Когда я появляюсь на игровой площадке, стайка малышек бежит мне навстречу, улыбается, машет руками. «Ура, Милли пришла».

– Поиграем в лошадки? – спрашивает Эвелина, крошечная хрупкая девочка, с бледной кожей и розовыми ободками вокруг глаз. Чисто мумия, бьюсь об заклад, что ей делают овсяные ванночки, потому что сзади под коленками кожа иссушена экземой.

– Залезай! – отвечаю я и приседаю, чтобы она могла забраться.

У меня в голове постоянно крутятся мысли. Мысли о том, какие родители у других детей. Персонал в отделении успел объяснить мне, что ты вела себя неправильно. Ненормально. Я пытаюсь научиться вести себя правильно, пытаюсь стать не похожей на тебя.

Эвелина, как коала, сзади охватывает руками мою шею. Мы с ней скачем галопом, а за нами тянется хвост малышей, которым не терпится дождаться своей очереди. Пробегая мимо окна, краем глаза замечаю свое отражение. Сразу отворачиваюсь.

Я наклоняюсь, чтобы поставить Эвелину на землю, и сразу раздается хор голосов «теперь я, теперь я». Я разыгрываю целый спектакль, делаю вид, что не могу выбрать, говорю – встаньте в круг. Они подчиняются, конечно. Одна девочка стоит чуть поодаль, потупив глаза, и только изредка поднимает их, наблюдает за другими, как они ведут себя со мной. Помню, что я так же поступала, когда была в ее возрасте. Я предлагаю ей вскарабкаться мне на спину.

– Хочешь покататься? – спрашиваю.

Она отрицательно качает головой, перебирает пуговицы на блейзере, смотрит в сторону. Толстощекая девочка, от которой мне хотелось бы избавить свою спину, хватает меня за шею, командует «ну, прокати с ветерком». Мне очень неприятно, что девочка, которую я выбрала, не доверяет мне, отказалась кататься. Ты учила меня, как нужно обращаться с детьми, но, похоже, мне пока не хватает твоего неотразимого обаяния. Твоего умения.

Я трогаюсь с места, перехожу на галоп.

– Быстрей, быстрей, – требует визгливый голос у меня за спиной.

Она сжимает меня ногами, мне становится дурно. Трудно дышать. Шум падения за моей спиной. Это, конечно, не то, что падение Джорджи, но вполне чувствительно для пяти-шестилетней девочки. Надо было держать ее лучше.

Надо было.

Она садится на земле, начинает плакать.

– Ты уронила меня.

– Перестань, Анджела. Ничего страшного. Все настоящие наездники то и дело падают. Вставай, отряхнись.

И убирайся поскорей. Прочь с моих глаз.

На бетонном покрытии нарисованы классики. Замечаю, что та девочка делает вид, будто рассматривает их. Я не предлагаю ей попрыгать, знаю, что откажется, но, проходя мимо, протягиваю ей конфету. Дети любят конфеты и людей, которые ими угощают.

Твое одобрение следует незамедлительно – ВОТ ЭТО ПО-МОЕМУ, ДЕВОЧКА, – но почему-то я не торжествую, как в тот раз, в туалете, когда на меня напали Клондин с Иззи, а чувствую себя так, словно сделала что-то грязное.

– А это нечестно, – говорит Анджела, которая заметила конфету. – Это ведь я упала, а не она.

Не обращаю на нее внимания. Жирная. Коротышка. Поросенок. Звонит звонок, перемена закончилась.

– Вставайте паровозиком, поедем на урок. Ту-ту!

Трое учителей стоят наготове, чтобы пересчитать учеников, тут постоянно проверяют по головам. Никогда ведь не знаешь, не выслеживает ли кто-нибудь детей возле игровой площадки.

Или на ней.

– Мисс Картер, Милли меня уронила.

– Как это, Анджела?

Но я не даю ей ответить:

– Ничего страшного, мы просто играли в лошадки. Все в порядке.

– Хм, в следующий раз будь, пожалуйста, осторожнее, Милли. Не хватало нам жалобы от родителей.

– Конечно, я буду осторожна.

– Вот-вот. – Она смотрит на меня своими бусинами.

Я выдерживаю ее взгляд, улыбаюсь. Это не мне надо быть осторожней.

Мисс Эванс, другая учительница, предлагает детям поблагодарить меня. Они дружно говорят «спасибо», их хор напоминает нежный птичий щебет. Это трогает меня, согревает душу. Я ищу ту девочку. Она стоит за спинами в последнем ряду и по-прежнему старается выглядеть как можно меньше, незаметней.

Майк вчера вернулся домой поздно, поэтому наш сеанс был совсем короткий. Он хотел поговорить со мной о Дэниеле, о том, что мне, возможно, предстоит на суде отвечать на вопросы о нем, если состоится перекрестный допрос. И защита скорее всего попытается заронить в присяжных мысль, что я тоже замешана. Могла быть замешана. Жизненно важно, чтобы ты не поддавалась этому влиянию, сказал он, твердо стояла на единственно верной позиции: в том, что происходило, нет твоей вины. Никто не обвиняет тебя. Неправда, хотелось мне сказать.

Я обвиняю себя.

Мы договорились встретиться еще раз сегодня вечером, чтобы заняться управляемой релаксацией, он сказал, это очень важно для лечения травмы, скрытой в моем подсознании. Я сказала ему – мне не нравится, что потом не могу вспомнить в точности, что говорила. Ты должна доверять мне, Милли, ответил он, я знаю, что делаю. Я давно этим занимаюсь.

Перед встречей с ним я отвечаю на сообщение, которое прислала Морган. Она пишет, что следила за «белобрысой сучкой» и выяснилось, что та покуривает. Знала ли я об этом? Нет, отвечаю, не знала. Морган пишет: «Так вот знай. Интересно, что еще я разведаю про нее?!» Я никогда не просила ее шпионить, но мне приятно, что она сама додумалась и делает это для меня, от этого я чувствую себя ближе к ней, как будто она человек, которому можно доверять.

Когда вхожу на кухню, Фиби рассказывает Майку о падении Джорджи и о том, как она помогала ей. Затем говорит обо мне – будто бы я так остолбенела, что пользы от меня не было никакой. Что я стояла сама бледная, прямо как Джорджи.

– Ничего страшного, бывает, – говорит Майк, глядя на меня. – Похоже, Джорджи очень повезло, что рядом с ней оказалась ты, Фиби.

– Кстати, папа, тебе не попадалась на глаза моя домашка по химии?

– Вроде бы нет, милая. Когда ты ее видела в последний раз?

– Не помню точно, вчера, по-моему. Но ее нужно завтра сдать, мистер Фрит рассвирепеет, если не сдам.

– Тогда нужно поискать.

Появляется Саския, на ней костюм для йоги. «Верблюжья лапка», конечно, тут как тут.

– Ты слышала, Сас? Фиби помогла Джорджи Ломбард, когда та расшиблась в спортзале несколько дней назад.

– Очень хорошо, – отвечает та. – Мне нужно бежать, я опаздываю на урок.

Фиби оскорблена. Тем, что Саския не интересуется подробностями. Она окидывает Саскию презрительным взглядом и демонстративно уходит. Саския наклоняется к Майку и спрашивает: «Что такое?»

– Ничего, – отвечает Майк. – Пошли, Милли, нам пора начинать.

Мы не сразу ее заметили. На третьем этаже. Сидит на перилах.

– Приятных занятий, дорогая мамочка, – говорит она, глядя сверху на нас.

Она дразнит Саскию, разводит руки в стороны, делает вид, что падает. Но не Саския, а Майк говорит ей:

– Не глупи, слезай оттуда, а то разобьешься.

Она спрыгивает, показывает матери средний палец и исчезает в своей комнате. Майк пытается улыбнуться, но Саския говорит:

– Ты же психолог, вот и займись ей.

– Сас, она же наша дочь, а не пациент. Она обиделась из-за…

– Из-за меня, ты хочешь сказать? – прерывает Саския. – Значит, я виновата. Столько лет прошло, а я по-прежнему виновата, так, что ли?

– Я совсем не это хотел сказать. Хорошо, я поговорю с ней, только не сегодня.

– Если бы ты больше времени уделял собственному ребенку, было бы гораздо лучше.

Запрещенный удар, она тут же сожалеет о сказанном, сразу извиняется. Я смотрю на ее тонкую фигуру, она немногим толще Фиби, те же волосы, те же глаза. Сама больше похожа на девочку-подростка, которая оказалась под одной крышей с нами, настоящими подростками. Уроки теперь следуют чаще. И они жестче.

По дороге в кабинет Майк говорит, что сегодня ему звонил психиатр из отделения, интересовался, какие препараты я получаю. Хорошо помню кабинет этого психиатра. Стены увешаны дипломами и сертификатами в рамочках. Вопросы, одни и те же каждую неделю. Аппетит есть? Голова не болит? Воспоминания преследуют? И, наконец, сон. Как ты спишь? Каждую ночь по-разному, отвечала я. Да, так и должно быть, кивал он. Отрывал блистеры с таблетками. Новая порция разноцветных пилюль. Голубые с утра, белые на ночь. Розовые, для полной отключки. Одна девочка показала мне, как прятать таблетки за щекой, чтобы потом в туалете выплюнуть.

Берешь эти таблетки с таким чувством, как будто обманываешь.

Доброго отношения я не заслужила и не заслуживаю, если подумать о том, что по моей вине случилось с Дэниелом перед тем, как я сдала тебя.

– Как ты себя чувствуешь после увеличения вечерней дозировки? – спрашивает Майк.

Я отвечаю, что чувствую себя вялой в школе, особенно с утра.

– Вот как? Это нехорошо, надо ему сообщить, сейчас сделаю пометку, чтобы не забыть завтра, когда буду звонить. После окончания процесса мы проведем полное обследование.

Майк добросовестно выдает мне таблетки. Только не проверяет, принимаю ли я их. Носок, битком набитый таблетками, лежит в верхнем ящике. Он открывает свой ежедневник, делает в нем запись, потом садится на стул напротив меня.

– Готова? – спрашивает он.

– Не совсем.

– Это очень важная работа, Милли. Есть части твоей личности, доступ к которым мы должны найти, чтобы ты обрела способность двигаться дальше. Например, несколько дней назад во время сеанса ты пережила ночной эпизод в подвале, который связан с чувством вины. Ты обвиняешь себя в чем-то, что совершила, но это не твоя вина.

Страх поднимается снизу живота, подкатывает к горлу.

– Тебе нужно встретиться с этими чувствами, тебе нужно убедиться в том, что твоя мать больше не в состоянии управлять тобой.

Вчера Майк сказал – он знает, что делает, он этим давно занимается. Почему же он не видит струн, которые до сих пор натянуты между мной и тобой? Почему не видит, что происходит?

– Давай перейдем к релаксации, а в конце еще поговорим.

Он велит мне представить мой безопасный уголок, но я вижу только лица призраков, которые клубятся передо мной. Сигарету, которую ты с наслаждением выкуриваешь после. Маленькие призраки налетают на меня. Они не знают покоя, им не нравится то место, куда они попали.

Куда их заманили.

– Расскажи, что ты слышишь, – говорит Майк.

– Кто-то зовет на помощь.

– Кто это?

– Он находится в комнате напротив моей.

– Ты сходила, посмотрела, кто это?

– Я знаю, кто это. Я узнала его голос, но дверь заперта, я не могу попасть к нему.

– Ты не обязана, Милли.

– Утром он плакал, звал маму, но дверь была по-прежнему заперта, и я снова не смогла спасти его. Потом мы вышли из дома, она везла меня в школу и все время напевала.

– Что она пела?

– Зеленая лаванда, дилли-дилли, синяя лаванда. ЕСЛИ ЛЮБИШЬ МЕНЯ, ПОЛЮБЛЮ Я ТЕБЯ. ТЫ ВЕДЬ ЛЮБИШЬ МЕНЯ, ЭННИ, ПРАВДА?

– Я тоже там была, Майк.

– Где, Милли?

Я открываю глаза. Он наклоняется вперед, в мою сторону.

– Ты сказала, что тоже там была. Где, Милли? Я закусываю язык. Во рту становится солоно и тепло, это кровь.

– Ты сделала все, что могла, Милли. Все, что могла в тех обстоятельствах. Тебе, наверное, особенно тяжело вспоминать о Дэниеле.

– Почему вы думаете, что я вспоминала о нем?

– Ты узнала его голос. Больше ни с кем ты не была знакома раньше.

– Но это не значит, что мне безразличны все другие дети, которых она похитила.

– Знаю, я и не сказал, что они тебе безразличны. Но наверняка тебе было гораздо больнее узнать, что она похитила Дэниела, ты ведь много общалась с ним в приюте.

– Я не хочу говорить об этом.

– Но это необходимо. Тебе придется, если тебя вызовут в суд.

– В суде я смогу.

– Почему бы не попробовать сейчас?

– У меня такое чувство, что вы на меня давите. Я не готова.

– Я просто хочу, чтобы ты понимала – не надо меня бояться, ты можешь мне полностью доверять, рассказать все. Я здесь для этого.

Я говорю, что все понимаю, но что устала и больше не могу.

Он откидывается на спинку стула, кивает, говорит – хорошо, давай отложим этот разговор.

Я читаю до полуночи, до изнеможения, но сон все равно не приходит. Я хочу, чтобы меня кто-то убаюкал, успокоил. Твои прикосновения причиняли боль, но без прикосновений еще больнее. Я вылезаю из кровати, открываю балконную дверь, распахиваю пошире. Холодный воздух врывается в комнату, тело радостно откликается на него дрожью и мурашками. Всей моей истосковавшейся кожей.

Я сижу на стуле перед мольбертом, который купили мне Майк и Саския. Еще одно проявление их доброты, и так каждый день. Уже поздно, два часа ночи. Ночной воздух окутывает меня, ноги подрагивают. Мне нравится шорох угля по бумаге. Пятна, разводы, красоте нет места на холоде. Почерневшие кончики пальцев подсказывают мне, что происходит. Совершается. Я раскачиваюсь на стуле, пока рисую, вперед-назад. Закрываю глаза на мгновение, крепче сжимаю уголь. Ветер через балконную дверь добирается до меня, покусывает мою грудь. Соски напрягаются, твердеют.

Я раскачиваюсь на стуле.

Вправо-влево. По кругу. Мне нравится прикосновение дерева сквозь трусы, в промежности становится горячо, приятный контраст с остальным, замерзшим телом. Я сильнее прижимаю.

Тело к стулу.

Уголь к бумаге.

Он ломается.

Рисую, тело внизу пульсирует, на колени сыплется черная пыль.

Утром рассматриваю лист, приколотый к мольберту. Снова ты. Снимаю его, сворачиваю в трубочку, прячу в выдвижной ящик под кроватью.