Руки грязные, полотенце в раковине. Майку следовало оставить меня там, где нашел поздно ночью после нашего сеанса. В темноте подвала.
Когда я выхожу из комнаты, Фиби с телефоном возле уха балансирует на перилах, касаясь кончиком ноги ковра. Ногти идеально накрашены розовым лаком. Она поднимает глаза при моем приближении, спрашивает:
– Что за шум был ночью, я даже проснулась.
Я отвечаю первое, что приходит в голову:
– У меня болел живот, Майк принес таблетки.
– В следующий раз давай потише.
Я прохожу мимо, спускаюсь на один пролет, оборачиваюсь и спрашиваю:
– А как поживает твоя роль, выучила?
Она показывает мне палец, одними губами посылает на фиг. Ведь Майк с Саскией рядом, вполне могут услышать.
– Дай знать, если понадобится моя помощь, – говорю я с улыбкой.
Она спрыгивает с перил, пулей влетает к себе в комнату и захлопывает за собой дверь.
Саския сидит за кухонным столом, сжимает большую кружку, обвила ее тонкими пальцами, выступающие вены идут от суставов к запястью. Она говорит мне «доброе утро», взгляд при этом отсутствующий, просто дань вежливости, а не желание завести разговор.
– Яйцо? – предлагает Майк, в руке у него деревянная ложечка.
На нем фартук с изображением Джеймса Бонда, под ним надпись «Лицензия на жарку». Он смотрит на меня пристально, посмеивается, пытается скрыть озабоченность. Возможно, испытывает чувство своей несостоятельности. Выходит, он провел сеанс, а я все равно ушла разобранная на винтики.
– Это подарок Саскии, подарила мне на день рождения прошлым летом, так ведь, Сас?
– Ты о чем?
– О фартуке.
– Да, дорогой, вроде так.
Я смотрю на Майка, он снова поворачивается к плите. Высокий. Тело сильное, подтянутое, волосы песочного цвета, с проседью. На его плечах лежит ответственность за всех нас, но я ни разу не слышала, чтобы он жаловался.
– Готово, – говорит он. – Яичница-болтушка.
Я благодарю и сажусь рядом с Саскией.
– А вы уже поели? – спрашиваю у нее.
– Нет, нет. Я обычно ем позже.
Или вообще не ем. Майк выходит в холл, останавливается на первой ступеньке, зовет Фиби. Ему приходится крикнуть дважды, чтобы она вышла из своей комнаты и отозвалась:
– Я буду через минуту.
Он подсаживается к нам за стол; налетай, говорит он, ешь. Спрашивает, есть ли у меня какие-нибудь соображения насчет каникул.
– Я не против того, чтобы остаться дома. Буду очень рада. Я понимаю, что вы оба заняты.
– Мне кажется, Джун правильно заметила, что нам следует вырваться куда-нибудь. Есть неплохое место за городом, мы там бывали раньше. В это время года лес изумительно красив.
– Уютно устроились, как я посмотрю, – говорит Фиби, входя.
– Доброе утро, присоединяйся, бери яичницу.
– Что стряслось у вас сегодня ночью? Спать мне не давали.
– Я уже рассказала Фиби, что у меня болел живот, а вы принесли мне таблетки.
Майк колеблется, ложь ему не по нутру, он должен оправдать ее в своем уме. Это ложь во спасение. Необходимость.
– А я ничего не слышала, – говорит Саския.
Кто бы сомневался.
– Я проснулась, а потом сто лет не могла заснуть.
– Прости, Фиби, мне очень жаль, – извиняется Майк. – А мы тут как раз обсуждали планы на каникулы. Очень жаль, что ты не можешь поехать с нами.
– Шляться по лесу у черта на рогах, нет уж, увольте. Лучше я поеду с командой в Корнуолл, премного вам благодарна.
Девон рядом с Корнуоллом. Там был мой дом.
– Там тоже леса, чтоб ты знала, – говорит Саския.
Это неплохая реплика, почти остроумная, но Фиби так не считает, поворачивается к Саскии спиной, наливает в стакан воды из-под крана. Я замечаю, как рука Майка соскальзывает со стола, ложится Саскии на бедро. Майк, капитан ненадежного корабля. Бунт возможен. Неотвратим.
– Поешь что-нибудь, Фиби.
– Нет, не хочу, у меня диета.
– Но не с утра, завтрак пропускать нельзя, нужно поесть.
– Почему? Вот милая мамочка ничего не ест, как я вижу.
– Она же не учится целый день в школе, и к тому же она не капитан хоккейной команды.
Фиби бормочет, уткнувшись в стакан с водой:
– Это точно, она ничего не делает.
– Возьми хоть зерновой батончик с собой, съешь на перемене.
– Хорошо, – отвечает Фиби. – В другой раз.
Мы с Фиби выходим вместе, деваться некуда.
Майк с Саскией машут нам вслед. За углом мы расходимся в разные стороны. Я смотрю на ее высокую гибкую фигуру, как она переходит улицу, идет с уверенным видом, который бесконечно далек от того, что творится у нее внутри. Пару недель назад я спустилась в прачечную взять чистое полотенце, услышала голоса. Севита гладила, а Фиби сидела на полу, скрестив ноги, и делала уроки. Севита взглянула на меня, улыбнулась, сказала: «Здравствуйте, мисс Милли». Фиби ничего не сказала, за нее это сделало ее лицо. Злость. Ревность. «Убирайся отсюда, я не хочу с тобой делиться». Чего она не получает от Саскии, она ищет в любом другом месте, ей не хватает этого.
Когда иду мимо высоток, вспоминаю, что не предупредила Майка и Саскию, что задержусь после школы. Посылаю им обоим эсэмэски, пишу, что буду делать декорации для спектакля, вернусь в шесть или в семь. Это ложь, но маленькая, невинная, белого цвета. Я собираюсь встретиться с Морган. Я пощадила ее в прошлые выходные, отправила домой. Я не могу одолеть желание рассказать ей о тебе, не все, конечно, ровно столько, чтобы можно было обсуждать с ней эту тему, если захочу. Джун не одобрила бы меня. Мне дали новое имя, чтобы защитить меня. Спрятать. Превратить в невидимку. Никто не должен знать, кто я такая. Лондон – гигантский город, сказала Джун, ты затеряешься в толпе. И самое главное, сказала она, никогда никому не рассказывай ничего про себя или про свою мать. Ты понимаешь, как это важно? Да – был мой ответ. Я согласилась, но не отдавала себе отчета, как одиноко мне будет.
День тянется медленно. Немецкий, потом музыка. Математика и искусство. МК не преподает в моем классе. Я представляю, как она проводит урок у других девочек, разговаривает с ними. Смеется. Я послала ей еще одно письмо по электронной почте вчера, спросила, можно ли прийти повидаться, но она не ответила.
Биология, последний урок сегодня. Анатомирование. Сердце свиньи. У человека такое же, почти. Желудочки, предсердие, мощная vena cava. Я знаю много про человеческие внутренности.
Пятнадцать сердец, великолепного алого цвета, лежат на лабораторном столе, когда мы приходим.
На каждую девочку по сердцу. Профессор Уэст, подслеповатый и дряхловатый, велит нам следовать инструкции – она на белой доске, на стене класса.
Ножи готовы.
Мы делаем иссечение, надрез, разрез. Кому-то приходится нелегко, мне проще. Я первая заканчиваю. Смотрю на сердце, теперь тонкими ломтиками разложенное на поддоне. Два окровавленных скальпеля и пара пинцетов во всем виноваты. Прислушиваюсь, о чем говорят рядом. Ужас. Брр. Ненавижу биологию. Жду не дождусь, когда она уже закончится в следующем году. Помогите мне кто-нибудь. Нет уж, не знаю, как сама-то справлюсь. Ой, меня тошнит.
Я поднимаю руку. Проходит минута или две, пока профессор Уэст поворачивает лысую голову, озирая класс.
– Я закончила, сэр.
– Тогда помой руки и запиши свои наблюдения в тетрадь.
Помыв руки, отхожу от раковины, возвращаюсь на свое место, открываю тетрадь на чистой странице и начинаю писать, и тут слышу хихиканье. Это Иззи с Клондин оглядываются на меня через плечо, они сидят впереди. Я поднимаю голову – они отворачиваются. Я продолжаю писать. Потом это происходит.
Сердце плюхается мне в лицо.
Отпрыгивает от моей левой щеки, задерживается на груди, падает на пол. Я уже сняла лабораторный халат. Касаюсь рукой лица. Липкое. Пальцы в крови. Иззи снимает меня на телефон, Клондин на стреме, хотя профессор не представляет опасности. Я отворачиваюсь от них. Блузка испачкана, это кровь свиньи, но могла бы быть и моя.
– Пора мыть руки, – говорит профессор Уэст.
– Я еще не закончила, сэр, – голос с переднего ряда.
– Время не ждет человека, Элси. Надо было работать быстрее.
Я бы вышла, если б могла, но я не чувствую ног. Не. Чувствую. Я всегда буду чужой для них. Я догадываюсь, что профессор приближается, слышу его шаги. Коричневые кожаные броги, он начищает их каждый вечер, держу пари. Он останавливается возле меня.
– Бога ради, дитя мое, что с тобой? Ты сказала, что закончила, а теперь ты в крови с головы до ног. Пойди умойся и, бога ради, подбери сердце с пола.
Раздаются смешки, фырканье, а профессор Уэст продолжает свой обход.
Зои, девочка, которая сидит рядом со мной, все видела. Она ничего не говорит, наклоняется, подбирает куском бумажного полотенца сердце с пола, потом протягивает мне другой кусок, чтобы я вытерла лицо. Смачивает еще один кусок водой. Показывает, где нужно вытирать.
Я киваю, благодарю ее, мне жаль, что, когда я была маленькой, не нашлось никого, кто бы так обошелся со мной. Иззи с Клондин саркастически ухмыляются, когда мы выходим из лаборатории. В коридорах людно, но все расступаются при моем приближении. Это что, кровь у нее на блузке? Похоже, фу. В туалете я переодеваюсь в джинсы и фуфайку, которые спрятала в сумку утром. В спальном квартале нельзя появляться в школьной форме, тем более в форме нашей школы. Звонит телефон. Присаживаюсь на корточки, достаю его из рюкзака. Это Морган, уточняет, все ли в силе. На полу соседней кабинки замечаю знакомую косметичку и отвечаю, что буду минут через двадцать. У меня появилось срочное дело.
Когда я поднимаюсь на крышу многоэтажки, она сидит, курит и говорит:
– Смотри, вон там птица. Похоже, крылья у нее в хлам.
– Где?
– Да вон.
Она показывает на вентиляционную решетку.
– Я ее туда посадила. Она тут шарахалась по крыше, совсем меня достала.
Я подхожу, встаю на четвереньки, заглядываю в отверстие пластмассовой решетки. Отверстия в форме сот. Голубь, одно крыло волочится. Подбито. Головка движется быстро-быстро, трясется без передышки. Не знаю почему, но я бью изо всех сил по решетке, он пугается, начинает курлыкать. Подает сигнал опасности своим товарищам. Улетай, Питер, улетай, Павел. Я полетел бы с вами, да не могу, меня поймали. Морган подскакивает ко мне, спрашивает, что на меня накатило. Я приподнимаю решетку с одной стороны, протягиваю руку и хватаю голубя. Кладу его на землю, придерживаю рукой, крошечное сердце пульсирует под моими пальцами. Сломано крыло, сердце цело. Пока. Он снова начинает курлыкать, зовет своих. Глаза-бусинки и кивающие головки притаились по всей крыше, птенцы тоже смотрят.
Я делаю это быстро, такие вещи надо делать быстро.
– Черт, ну вообще. Зачем ты это сделала?
Она отводит взгляд.
– Было бы хуже, если бы я не сделала. Он бы долго мучился.
– Мы могли бы отнести его в ветлечебницу, ну или еще что.
– Он страдал. Теперь он не страдает. Я помогла ему.
– Лучше ты, чем я.
Да.
Я кладу решетку на место, и мы идем обратно к трубе, лежим неподвижно, как статуи, на холодной крыше, небо покачивается от шума самолетов, которые направляются в Хитроу. Унесите меня куда- нибудь, куда угодно. Морган снова закуривает, голубые пальцы дыма закручиваются и прочерчивают воздух над нами. Ведьмино дыхание.
– Чего молчишь, не припасла для меня никаких историй сегодня?
Только одну, но вряд ли ее расскажу.
– Нет, ничего.
– Хорошенькая из тебя компания. Я не могу долго тут торчать, дядька здесь, он зверски строгий.
Еще несколько минут, прошу тебя. Дай мне все сложить в своей голове прежде, чем скажу это вслух. Моя мать – она… Нет. Ты смотришь новости по телику? Про эту женщину. Нет. Блин. Что я делаю? Нельзя никому говорить об этом.
– Чего с тобой сегодня? – спрашивает она.
– Ничего, а что?
– Ты поранила палец до крови. Вон, смотри.
– Надо же, прости.
– Нечего тут прощать. Если охота чего-нибудь сказать, валяй уже.
Это как кататься по замерзшему озеру. Кажется, что не опасно, с виду совсем не опасно, но кто-то должен ступить на лед первым, проверить его на прочность, убедиться, что он выдержит. Смогу ли я?
– Если не хочешь разговаривать, я пошла. Посмотрю лучше телик, чем сидеть тут и молчать.
– Погоди.
– Да блин, что с тобой?
На крыше темнеет, мы с ней вдвоем, только я и она. Больше никого, больше никто не узнает. Она хорошо относится ко мне. Я не такая, как ты. Она поймет. Или нет?
– Если я тебе что-то расскажу, ты захочешь дружить со мной, как прежде?
– Ну да. Я считаю, мы можем все рассказывать друг другу, все, что угодно, разве нет?
Я киваю, это правда, она шлет мне эсэмэски по ночам, спрашивает, достает ли Фиби, говорит не переживать.
– Так чего ты хочешь сказать мне?
– Я не уверена, что можно.
– Так вообще-то не поступают – сама завела разговор и на попятный.
– Мне не следовало его заводить.
– Ну, раз завела – давай колись, я не уйду, пока не скажешь.
Правила существуют для того, чтобы… Разве не так?
– Мил, ты начинаешь меня выбешивать. Мне скоро уходить.
– Тогда обещай, что мы останемся подругами.
– Хорошо, останемся. Обещаю. Давай, говори уже.
Я приподымаюсь, ногой подтягиваю рюкзак за лямку. Она тоже садится. Я прошу у нее зажигалку, без подсветки ничего не увидишь. Достаю из переднего кармана рюкзака газетный листок, тот самый, который унесла из общей комнаты, разглаживаю на коленке. Опасно носить это в рюкзаке каждый день, я понимаю, Фиби или Иззи ничего не стоит залезть в мой рюкзак и своими наманикюренными пальчиками расправить сгибы на твоем лице. Мое лицо и твое лицо, они так похожи.
– Чего это? – спрашивает Морган.
Я немного медлю, размышляю – может, газету лучше сжечь, чем показывать, но боюсь, что не решусь поднести пламя вплотную к твоему лицу. В первый раз зажигалка быстро гаснет.
– Я ничего не разглядела, давай еще.
Во второй раз зажигалка освещает твое лицо, твои губы. На фото этого не видать, но справа на подбородке у тебя веснушка.
Теперь она разглядела.
– Что за дерьмо! Это же та тетка из новостей, которая убивала детей.
– Да.
– Зачем ты мне ее показываешь?
Зажигалка гаснет. Зачем, действительно? Надо?
Не надо? Ненормальные поступки, которые совершают ненормальные люди. Когда выходила из школьного туалета, я была уверена, что Морган можно все рассказать. Она иначе относится ко мне, совсем не так, как девочки из моего класса. Что они сказали бы, что почувствовали, я знаю. Но они мне не подруги, а Морган – другое дело, и мне так хочется, чтобы она произнесла эти слова: ты совсем не похожа на свою мать.
Я спрашиваю, что она думает обо всем этом, о тебе.
– А чего тут думать вообще? Она сумасшедшая, это ясно. А тебе до нее какое дело?
– А что, если б ты была знакома с этим человеком?
– Да прям! Сама посуди, откуда. У нас на районе, конечно, всякого дерьма навалом, но чтобы такое, нет!
Она обещала, что мы останемся подругами, ей можно сказать.
– А что, если б я была знакома с этим человеком?
– Хорошая шутка, только сегодня у нас октябрь, а не первое апреля.
Предвкушение охватывает меня, подмывает. Сейчас я разделю свое бремя, это бремя – ты.
– Присмотрись, – говорю я.
Я подношу вырезку к своему лицу и свечу зажигалкой.
– К чему присмотреться?
– Погляди на ее лицо и на мое.
Она наклоняется, чтобы рассмотреть лучше.
– Блин! – говорит она. – Да вы с ней дико похожи, брр.
– Вот об этом я и хотела тебе сказать.
– И чего?
– Я похожа на нее, потому что. Потому что.
Пожалуйста, не уходи, когда я тебе все скажу.
– И чего? Потому что это твоя сто лет назад пропавшая тетушка или что?
– Нет, не тетушка, это моя мать.
Я жду, когда зажигалка погаснет, сворачиваю газету, кладу обратно в рюкзак. Я ощущаю на себе пристальный взгляд Морган, она ждет продолжения, но его нет. Ей приходится заговорить первой:
– Скажи, что ты пошутила.
По моему молчанию она понимает, что нет.
– Вот дерьмо, просто дерьмо, – говорит она.
Я не могу сдержаться, слезы наворачиваются на глаза. Она встает, делает шаг прочь от меня.
– Пожалуйста, не уходи.
– Мне пора, дядька озвереет.
Она врет, она уходит, потому что боится.
– Ты же сказала, что мы все равно останемся подругами, ты обещала.
– Ну, я же не думала про такое. Это уж слишком, понимаешь.
Да, понимаю. Для меня тоже слишком.
– Так ты из-за этого в приемной семье?
Я киваю.
– А они знают?
– Майк и Саския да, Фиби нет. Еще директриса в школе, тоже знает.
– И больше никто?
– Никто.
– Не то чтобы сильно интересно, но все же, почему ты рассказала мне?
– Я недавно решила рассказать, мне показалось, что скрывать это от тебя нехорошо.
– А она честно твоя мать?
– Да.
– Господи, да ее надо прикончить, все эти дети, которых она убивала, им же примерно столько лет было, сколько моим мелким.
Я снова киваю. Она говорит правду – тебя надо прикончить, но мне больно об этом думать.
– Скажи, ты ведь не жила с ней?
– Нет, не жила. Я жила с отцом, пока он не умер. Я не видела ее много лет.
Эта ложь легко слетает с моего языка, и Морган больше не задает вопросов. А если она прочитает, что совместно с тобой проживал ребенок, скажу – понятия не имею, кто это, наверное, приемный, ты кого-то взяла.
– Слава богу, блин, что ты не жила с ней. Как ее поймали?
– Не знаю, кто-то с работы, наверное, рассказал.
Неправда, не с работы. Кто-то гораздо более близкий. Величайшее предательство из всех, когда родная кровь предает родную кровь. Считается, что родня должна держаться друг друга, как птицы в стае, но я хочу в другую стаю, в другие края.
– Она получила по заслугам, я считаю.
– Да, я тоже.
– Мне надо идти, – говорит она.
– Хорошо.
Она подходит к двери, я окликаю ее:
– Морган!
– Да?
Она возвращается, я встаю и спрашиваю:
– Ты теперь хуже относишься ко мне?
– Вовсе нет. Ты же ни в чем не виновата, Мил. Кто станет винить тебя за то, что натворила твоя мать. И вообще, ты на нее совсем не похожа.
– Ты считаешь?
– Да.
Спасибо тебе.