Сорок дней заняла дорога от Красноярска до Дудинки. Стало быть, за день мы проходили в среднем километров пятьдесят пять. Но все это я высчитал позже, задним числом… Собственно, только теперь, глядя на карту да еще понаслышке, знаю, что на берегах Енисея расположены города Енисейск, Туруханск, Игарка.

Все эти сорок дней мы даже не ведали, что над нами есть небо. Еду нам в трюм спускали в ведрах на веревке, воду подавали по резиновому шлангу. Таким же манером наверх поднимались, раскачиваясь над нами, параши с мусором и разными нечистотами — их вытягивала «обслуга» из числа осужденных на короткие сроки, народ привилегированный, вызывающий у других зависть.

Енисей — река раздольная, быстрая, величавая. Под Красноярском, сходя на дно баржи, где мы увидели Енисей впервые, он достигает вширь двух-трех километров, у Дудинки же, на две тысячи двести километров ниже по течению (и ближе к северу), где мы его увидели во второй раз, его ширина семь-восемь километров, и лишь в солнечную погоду — стало быть, изредка — можно разглядеть противоположный берег. Ну да полно! Все прочее, что можно бы рассказать про эту реку, я и сам знаю с чужих слов.

Вдоль огромной баржи, деля ее надвое, тянулась стена из толстенных досок. В той половине, где находились мы, на трехэтажных нарах (и под ними) ютилось восемьсот человек. На другой половине наверняка столько же. Следом за нами — это обнаружилось только при высадке — шла точно такая же баржа.

В книгах про Енисей пишут как о самой полноводной реке в мире. То, что увидели мы в Красноярске и Дудинке, подтверждает сказанное в книгах, ан с другой стороны, пережитое нами в пути как бы опровергает это…

Мы прели в невыносимой жаре, в зловонной духотище средь запахов испражнений, пищевой гнили, пота, источавшегося давно не мытыми человеческими телами. Люк на палубу открывали, лишь когда опускали и поднимали ведра и параши, но приближаться к трапу в эти моменты запрещалось. Подчас какой-нибудь сердобольный охранник (но отнюдь не кто-то из работающих наверху привилегированных зеков) просунет под дверь деревянный брусок или полено, и тогда через крохотную щелку к нам попадало немного свежего воздуха. Воды мы получали в день по две кружки, это значит пол-литра, ну, правда, еще и пол-литра баланды.

«Воды! Воды!» — кричали хором тысяча шестьсот человек на каждой барже. Посреди самой полноводной в мире реки…

А вода, которой наполняли бочку через спускаемый сверху резиновый шланг, отдавала сильным привкусом резины и нефти. В первый же день при раздаче воды вспыхнула ожесточенная, зверская потасовка. Однако тут же в этом одичавшем стаде нашлось несколько крепких мужиков, справедливых до беспощадности — и впрямь то были мужики незаурядные, — и вот уже при второй раздаче каждый получил причитающуюся ему долю.

И все равно дизентерии избежать не удалось. Уже к концу недели болезнь скосила многих. Дизентерийным давали воду получше, кипяченую, в отдельных ведрах, но всего-то по кружке на день. Больных было много, котлов же для кипячения воды мало. Ну, ясное дело, большинство больных требовало и свою порцию некипяченой воды. В пути сорок человек скончалось.

В Дудинке, когда пришла пора высаживаться с баржи, триста человек унесли в санчасть на носилках. Остальные на своих ногах пошли в ближайшие бараки. Одни шли, другие еле тащились. Я, к примеру, мог ступать лишь на правую ногу, левую же, сцепив пальцами ниже бедра, переставлял вперед шаг за шагом, потому как все бедро и все икры были сплошь в иссиня-черных кровоподтеках. Цинга. И надо же, прибыли мы как раз в те места, где и без того люди гибли от цинги. А ведь какими отборными парнями мы были: легкие в полном объеме, сердца здоровые, зубы целы и много чего уже успели вынести, словом, таких, как мы, только и подавай на север. Дни, предшествовавшие отъезду, мы провели на сортировочном пункте, где врачи в белых халатах и разные начальники в форме обследовали наши тела, смотрели в рот, и, если у кого-то недоставало более пяти зубов, его уже считали негодным. Щупали наши мышцы, заглядывали нам в глаза. Да, и в глаза тоже…

И будто нарочно без конца издевались над нами. За день до погрузки на баржу нам было дозволено накупить в лавке папирос, кто сколько хотел. Мы все свои деньги выложили, чтоб запастись на долгую дорогу. Даже некурящие брали табак — за неимением ничего другого и ради удовольствия своим товарищам.

Перед погрузкой — обыск. Отобрали у нас все металлические вещи, папиросы, табак, спички, а еще все наши чемоданчики, сундучки и ящички. На дворе «сортировочной станции» после нас остались метровая куча из табака и папирос и целый холм из чемоданчиков и ящичков — неплохая добыча для кого-то.

Курево и спички конфисковали по причинам пожарной безопасности. Небольшие чемоданчики, сопровождавшие нас в столь долгом пути, изъяли потому, что на них были или могли быть металлические части. А металлические предметы, как гласит тюремная наука, являются средством для подготовки к побегу. Значит, пока мы ехали по железной дороге, они таковыми не являлись? А теперь что же — стали таковыми?

На сей раз обыск был столь тщательный, что табака лишились даже завсегдатаи тюрем, матерые воры-рецидивисты. Впрочем, их и это не застало врасплох. Откуда-то взялись у них старенькие, вырезанные из дерева трубки, какие-то оставшиеся от прежних времен устройства и приспособления, насквозь пропитанные табачным соком. Часть трубок измельчалась в порошок, которым набивали сохранившиеся трубки. С огнем было много проще. Вырванный из телогрейки клочок ваты клали на дощатые нары, сверху придавливали куском доски, выломанной из тех же нар, и, действуя как катком для белья, начинали сильно и быстро растирать. И минуты было довольно, чтобы вата задымилась. Надо живо разорвать ее надвое, раздуть хорошенько, и вот сразу от двух тлеющих клочков может прикурить хоть сотня людей!

Те, кто снаряжал нас в путь, были воры без стыда и совести. Захотели разжиться на нашем табаке и чемоданчиках, распростились с нами в надежде, что никогда больше не свидимся, впрочем, если точнее, то даже прощанием нас не удостоили. Те же, что встречали нас в Дудинке, так или иначе видели в нас сотоварищей, работников, а поскольку в тот год мы оказались первым этапом, присланным сюда, на север, то в нашу честь отрядили духовой оркестр.

Наверняка они руководствовались добрыми намерениями, однако психологи были прескверные. Люди с почерневшими ногами мрачно взирали на раздутые щеки трубачей. Ведь они воспринимали это не иначе как очередное глумление.

Берег, на который мы сошли, выглядел так, будто где-то совсем рядом должна была находиться криво поставленная меж камней треснутая, расшатываемая ветром доска, а на ней предостерегающая надпись:

«Внимание! Следующий шаг ведет в бездну!»