«Вор в законе» — профессиональный вор, уголовник, блатной. В противовес ему «фрайер» на международном воровском жаргоне — тот, кто не ищет путей вне закона. Для блатной публики «вор в законе» — изворотливый умник, ловкач, а «фрайер» — простак, живущий своим трудом. Первоначальный смысл слова «фрайер» — «человек свободный». А фрайеру и невдомек, с чего это он «фрайер». Однако уголовщина ничего не придумала взамен, когда даже и не тысячи, а сотни тысяч, миллионы этих «свободных» в разных концах света были брошены в тюрьмы.

Отчего так? Некоторым объяснением тому может послужить приводимый ниже небольшой очерк, скорее зоологический, нежели литературный, место которому чуть ли не в дополнительном томе Брема.

Партия вновь прибывших заключенных впервые столкнулась с блатными в распределителе. Не успели фрайера разместиться в сколоченных из фанеры бараках без окон, как вокруг них ястребами закружили блатные. Тут же карман-другой полегчал. Руки, протянувшиеся с верхних коек, сорвали несколько шляп с голов из валившей по бараку толпы.

Один из фрайеров, тот, что прибыл из тюрьмы весь увешанный багажом: два чемодана и вещмешок, вошел на территорию лагеря одним из последних. В зоне ему навстречу попались бежавшие из барака, уже обобранные там дочиста люди. Еще не соображая, что происходит, ослепнув со света, он заглянул в темноту барака. Оттуда неслись возгласы и шум потасовки. В поисках места Фрайер с багажом завернул за угол барака, решив расположиться прямо на улице вблизи сколоченной из бревен высокой сторожевой вышки, на свежей траве, еще не вытоптанной весенними этапами. Весь день он провел, сидя на куче своего добра: двух чемоданах и вещмешке. Даже не ходил на кухню за едой.

Стоял ласковый, теплый, солнечный конец мая. Похолодало лишь с закатом. Тогда Фрайер достал из объемистого мешка теплую шубу — явно решил заночевать на воздухе.

Вор из дверей барака следил, как Фрайер натягивает шубу, как устраивает себе из двух чемоданов ложе, тщательно застегивается и укладывается, мастерит себе подушку под голову из вещмешка, достаточно пухлого и без шубы.

В бараке тьма, сутолока и толкотня. Как в трамвае, когда после короткого замыкания гаснет свет. Снаружи воздух свеж и, что самое главное — почему Фрайер и выбрал это место, — по ту сторону двойного ограждения из колючей проволоки и все же прямо почти над его головой, на самом верху одной из восьми окружавших лагерь, сколоченных из тесаных бревен сторожевых вышек, стоит часовой. Неотрывно наблюдает он за тем, что творится в зоне, следя главным образом, чтобы на «ничейной земле» между двумя проволочными ограждениями ничего не случилось. Близость охраны успокаивает Фрайера.

Дни в конце мая долгие. Когда сон сморил его, было совсем светло. Неудивительно, что, намучившись за дорогу, длившуюся, возможно, месяцы, истомленный вагонной жарой, духотой и вонищей человек тут же погрузился в глубокий омут сна.

Облака румянились отблесками заката, а лучи прожекторов на вышке уже зашарили по зоне и проволочным ограждениям. Еще не давали отбоя, когда Вор, низенький и тощий, с зеленоватым цветом лица, не спеша, будто прогуливаясь, подошел к спящему Фрайеру. Огляделся по сторонам и прилег на краешек узкого чемоданного ложа.

Возле массивного Фрайера оставалось совсем немного места. Одной ногой Вор уперся в землю, но Фрайера не теснил. Он лежал на боку, тонкий, как лезвие, подле пухлого, как булка, Фрайера, казавшегося в своей шубе еще пышнее. С полчаса Вор пролежал неподвижно, прильнув к спящему. Нож и каравай — хищник и жертва, телами согревающие друг друга.

Когда они в буквальном смысле пригрелись, Вор шевельнулся. Легонько, чуткой рукой обыскал Фрайера. В правом кармане брюк, придавленном телом спящего, нащупал портмоне.

Фрайер наверняка знал о своей привычке спать на правом боку и засунул свои ценности в правый карман брюк. Для Вора это была часто встречающаяся, до смешного наивная попытка самосохранения. Неловкая, как у жука, когда тот, завидев врага, пытается притвориться мертвым.

Из-за лацкана пиджака Вор достал иголку. Он вечно таскал при себе этот инструмент, как стекольщик, у которого алмаз для резки стекла всегда под рукой. С этим инструментом его мог разлучить лишь самый тщательный обыск, да и то не больше чем на полчаса: первый попавшийся гвоздь, кусочек проволоки, подобранный с земли и наскоро заточенный о кирпичный обломок или цементный пол камеры, заменял ему утраченную булавку. А пока не подвернется подходящий кусочек стали или железа, ту же роль выполняла заостренная деревяшка или щепочка, отломленная от доски нар. Ну а сейчас, как почти всегда, у него была при себе настоящая иголка, помогавшая ему преодолевать вот такие препятствия, рассчитанные разве что на мозги насекомого.

Осторожно и легонько, ровно блошиный укус, он уколол Фрайера в спину.

Спящий с забавной медлительностью протянул руку за спину и почесался, должно быть, заставив улыбнуться даже часового.

Тут иголка Вора нанесла еще один блошиный укус. Спящий опять почесался, дернул плечом, потянулся и, не просыпаясь, машинально перевернулся на другой бок.

Работа иглой была закончена. Карман, а вместе с ним и деньги уже больше не придавливались сонным телом, а были наверху, под рукой у Вора. Но тот не шевелился. Еще с добрых полчаса он, застыв, пролежал возле Фрайера, пока потревоженный было во сне человек опять не погрузился в глубокую тину своих сновидений.

Лишь когда их тела вновь пригрелись, из подошвы ботинка Вора появился новый инструмент. Это было тонкое лезвие бритвы. Одним точно рассчитанным движением он взрезал шубу. Вторым — карман. Третье движение — и портмоне очутилось в руках у Вора.

Следующая операция была длительной и требовала большой ловкости. Вернее, здесь, в лагере, такая осторожность, может, и не требовалась… При свете прожекторов часовой заметил даже отблеск маленького лезвия. И все-таки он не помешал Вору. Он выполнял здесь одну-единственную задачу: следил за тем, чтобы никто не приближался ни к наружному, ни к внутреннему ограждению, между которыми проходит двенадцатиметровой ширины «запретка». В этой запретной полосе даже траве не дозволялось расти. Это была черная пахота. Еженедельно заключенные в сопровождении особого конвоя перекапывали и разравнивали ее — она всегда должна быть ровной, гладкой и мягкой, чтобы след ноги не попадал в борозду от грабель. После дождя полосу обязательно приводили в порядок. Итак, задача часового — смотреть только за этой самой запретной зоной. И все происходящее в лагере интересовало его постольку, поскольку имело отношение к запретке. Да и то только с его стороны. Но и с его стороны лишь в тот отрезок времени, пока он был в карауле. Для этого он на сторожевую вышку и поставлен — и все тут. Остальное его интересовало не более, чем рыба в реке интересует мальчугана, проходящего по мостику. А может, и того меньше, потому что дети живут себе и живут, а не дожидаются, стоя в карауле, что уж потом-то и они заживут…

Вор хорошо изучил охрану. И все же как настоящий знаток, мастер своего дела, не мог позволить себе работать спустя рукава. Может быть, считал, что нельзя терять сноровку.

Вообще-то он специализировался на поездных кражах — ремесло тонкое, веселое. Пока обчищенный фрайер, одурев от неожиданности, поднимет крик, добытое шмотьё уже давно отдыхает у сообщника в третьем вагоне. Пассажиры в купе, а за ними и весь вагон начинают обсуждать случившееся, перебивая друг друга, когда же это произошло: только что или ночью? Кто украл? На какой станции сошел? Какую телеграмму составить? А сам он, напустив серьезный вид, глубокомысленно кивая, принимает участие в споре, приговаривая: «Да, в нынешние-то времена…» — и безнадежно машет рукой. «Точно, точно», — поддакивают пассажиры и делают вид, будто понимают, какую великую истину призван выражать этот жест.

Теперь лезвие бритвы легонько скользит по боку вещмешка, взрезая его вдоль. Однако наитруднейшая часть работы еще впереди. Барахлишко предстоит поштучно выудить из мешка под головой спящего, ни рывком, ни толчком не потревожив его сна. Вор медленно запускает руку в вещмешок, подсовывая ладонь правой под голову спящему. Нет такого санитара, нет такой няньки, что так нежно и внимательно холила-лелеяла бы вверенную ее заботам неприкаянную голову, как эта самая правая рука. А левая в то же время одну за другой таскает из вещмешка шмотки.

Когда вещички были вынуты, из темного входа в ближайший барак в освещенной прожекторами зоне вынырнула фигура — сообщник Вора. Сообщник подошел к лежащим и начал оттаскивать барахло.

Работа шла медленно, бесшумно. Основное правило тут — не дергаться и не трепыхаться. Под конец из мешка и тряпок, которые сообщник тут же распотрошил и как нестоящие отшвырнул назад, Вор соорудил подушку под голову спящему.

Но вот и с этим покончено. Вор потихоньку отодвинулся от тела, которое до сих пор согревал. Встал с чемоданного ложа, внимательно изучил взглядом чемоданы, будто хотел заглянуть внутрь. Сегодня еще нет, но завтра и их содержимое станет его добычей. Затем, нисколько не таясь, устало и как-то равнодушно двинулся к бараку.

Прожектора на вышке светили так ярко, что между проволочными ограждениями ложилась тень от тоненьких черных бороздок, оставленных граблями.

Хорошо б теперь постоять у станционного буфета, подумалось Вору, плеснуть стопку водки в кружку пива, хорошенько все размешать и опрокинуть залпом, крякнув, прочистить горло, потом твердым шагом, ни капельки не качаясь, ощущая разливающееся по телу тепло от выпитого, перейти пути и вскочить на подножку уже тронувшегося поезда.

— Эх! — вздохнул он и поглядел в сторону часового. — Эх! Еще настанет час освобожденья!

Утром, прикидывал он, ребята, как пойдут на работу, вынесут шмотки под одежкой. Вечером в аптечном пузыре для льда пронесут выпить… Сейчас пол двенадцатого, час, самое большее полвторого. Его руки, во время работы спокойные и уверенные, точно у хирурга на операции, теперь занервничали, пальцы затряслись.

Угрюмо проходит он в барак. Сообщник докладывает: «Шмотьё клевое». Но он не отвечает. Хмурый и опять недоступный, словно профессор. Лезет на нары. Старается уснуть, чтобы время шло быстрее. Теперь и он не живет, а ждет.

Проснувшись утром, Фрайер тупо таращится на вещмешок. Потом хватается за карман, портмоне и след простыл. Он бежит к проволочной ограде под вышку.

— Обокрали! — кричит он часовому. — Вы не видели кто?

— Я в шесть утра заступил, — равнодушно отвечает тот. — К ограде не подходить! — добавляет он строго, видя, что Фрайер намеревается ухватиться за колючую проволоку.

Если этот Фрайер не совсем глуп, то не станет жаловаться никому. Но у него, конечно, еще нет опыта лагерной жизни, он еще не набрался лагерной премудрости, чтобы понять: от скольких забот сразу же освободил его ночью Вор! Он не знает, что потом, когда пропадут оба его чемодана (не сегодня, сегодня ночью он не сомкнет глаз), он станет еще свободнее…

В мешке из наволочки у него всегда будет при себе рубашка, котелок, ложка, табак. Даже в худшие времена. Хотя за десять лет у него их раз сто украдут.

Зато Вор, если и выходит на свободу либо его переводят в другое место, всегда едет без вещей. Прежде чем его выведут из ворот лагеря, он выбрасывает ложку и котелок. Ложку надо выбросить, потому что у Вора такая примета: брать ложку с собою — к несчастью. Котелок — тот ничего.

Только к чему котелок без ложки? Всегда можно раздобыть другую.

Факты не подтверждают этой приметы. Более того, они говорят совсем о другом. Фрайер, который всегда при ложке, назад в лагерь не возвращается по той простой причине, что редко выходит из него живым. Вор в законе то сбегает, то и в самом деле выходит на свободу, но, хотя и выбрасывает ложку, зачастую возвращается назад.