Глава первая,

в которой мы видим прекрасный замок

Это было ясным июньским утром 1939 года. Если точнее, утром тридцатого июня (а может быть, двадцать девятого — разве упомнишь сорок лет спустя!). Так или иначе, это был первый день, первое утро летних каникул.

Поезд замедлил ход. Жюльен открыл глаза. Он высунулся в окно. Воздух был наполнен пьянящими ароматами и угольной пылью. Вдоль железнодорожного полотна медленно проплывали поля зрелой пшеницы. Жюльен увидел вдали знакомые очертания Германтских холмов и маленькую церковь в Вентейле: он прибыл в Сен-Лу. Сильнейший толчок — и поезд остановился.

— Здравствуйте, месье Жюльен!

Месье Лакруа положил чемодан мальчика на заднее сиденье. Он сел за руль, а Жюльен — напротив ящика для перчаток.

— Дома все здоровы?

— Ваш отец уехал по делам в Париж.

— А мама?

— У вашей матушки опять были приступы мигрени, но теперь ей лучше.

Машина катила по неширокой дороге среди полей. На полях росли клевер, пшеница, овес, а потом опять клевер, опять пшеница и так далее.

— Урожай будет богатый, месье Жюльен.

Из растительности попадалась еще люцерна, на корм скоту, а кроме того, встречались деревья, деревца и кустики.

Машина въехала в границы поместья. Помещичий дом, великолепное здание XVI века, был отреставрирован в XIX веке Индиго-Леконтом; родители Жюльена, обедневшие дворяне, превратили его в дорогой семейный пансион.

Выскочив из машины, Жюльен побежал к четырем дамам, игравшим в карты на лужайке перед замком (за столом, разумеется!).

Ту, что сидела слева, в клетчатом шезлонге, звали Клементиной. Когда-то она была партнершей Дугласа Фербенкса в «Отдыхе пирата» и «Невесте Зорро». Но сейчас Клементина уже не снималась. Она жила спокойной жизнью, вдали от тревог в замке родителей Жюльена, окруженная роскошью. Носила она сказочные драгоценности и была все еще очень хороша собой, курила сигареты в длинном перламутровом мундштуке, и в голосе ее всегда сквозила легкая взволнованность.

Жюльен наклонился и поцеловал мать, — ее звали Аньес.

— А вот и наш мальчик, — сказала Адель, тетя Жюльена, сидевшая между Аньес и Клементиной.

Сестры были мало похожи друг на друга. Аньес отличалась стройностью, даже худобой. В жару видно было, как у нее выступают грудная кость и ключицы, а в другую погоду она носила закрытые платья. У Адели, напротив, был великолепный бюст и ягодицы, подобные которым хотелось бы увидеть в последнюю минуту жизни, как это и случилось с ее покойным мужем.

Аньес задержала руку Жюльена в своей.

— Опять придется покупать тебе новые вещи!

— Он вырос по меньшей мере сантиметров на десять, — заметила Адель.

— И он будет еще выше… Вот увидишь!

Жюльен наклонился и быстро поцеловал тетю в обе щеки. Но Адель не отпустила его.

— Три раза! Ты всегда целуешь меня три раза.

— Здравствуй, братик! — сказала возлежавшая в шезлонге Клер и тут же закрыла глаза, чтобы у нее загорали веки.

И наконец, Жюльен повернулся к Клементине, которая протянула ему руку тем томным движением, что так удавалось ей в «Шехерезаде». Жюльен церемонно поцеловал эту томную руку.

— Ну, мы стали светским молодым человеком! — сказала красавица-актриса.

Вдруг из-за шезлонга Клементины выскочила маленькая девочка. Это была Пуна, младшая дочь Адели. Она надела противогаз и издала вопль, который должен был всех напугать. Аньес отчитала ее.

— Немедленно сними эту гадость!

— Это не игрушка! — сказала Адель.

Глава вторая

Что Пуна и Жюльен увидели на кухне

Пуна и Жюльен пошли на кухню за полдником. Немного вспотевшая кухарка Жюстина налила им в кружки горячий пенистый шоколад. Жюстина была рыжеволосая пышнотелая красотка. Она сильно перетягивала себе талию, чтобы казаться стройнее. Вырез на ее кофточке был очень глубоким, а под мышками обрисовались два темных полукруга. Когда она наклонялась, ее сияющие белизной груди были видны до самых сосков. Жюльен смотрел на них, не в силах отвести взгляд.

— А вот и наш большой мальчик вернулся! — сказала мадам Лакруа: она вошла через заднюю дверь, со стороны огорода, неся в руке два кочана латука.

Маленькая Анжель потрошила цыпленка на углу длинного кухонного стола и, вырезая печенку и горлышко, не переставала напевать «Маринеллу». Пуна намазала себе на тартинку неимоверное количество масла. Теперь Жюльен смотрел на Анжель. За несколько месяцев она превратилась в настоящую женщину, бедра раздались, круглая крепкая грудь слегка натягивала передник. Несильно размахнувшись, она отрезала цыпленку голову, на секунду подняла глаза и ответила улыбкой на взгляд юноши.

Между тем вошел Антуан и стал мыть руки до локтя над кухонной раковиной. Это был здоровяк лет тридцати, с лихо закрученными усами и зычным голосом, а его барометр никогда не падал, когда рядом оказывались работницы с фермы.

Вместо того чтобы вытереть руки после мытья, он вдруг подошел к Жюстине и стал на нее брызгать.

— Уйди, скотина! Ты весь мокрый! — расхохоталась Жюстина, шарахаясь от него.

— Это ты сейчас будешь мокрая, птичка моя!

Жюстина не пыталась спастись бегством. Да и нельзя было: одна рука крепко схватила ее под юбкой за ягодицы, другая забралась к ней за корсаж. Но все же молодая женщина продолжала пятиться назад. Антуан же двигался вперед, и так они прошли через всю кухню, мимо детей. Тартинка Пуны упала в шоколад, и масло таяло, расходясь в нем широкими кругами.

— Антуан, не распускайся! Здесь дети! — вмешалась мадам Лакруа.

— В их возрасте любят учиться! Верно, ребятки? — сказал в ответ Антуан и вдруг задрал юбку Жюстины. Восхищенным взорам детей открылась сплошная масса шелковистых рыжих завитков.

— У меня же под ней ничего нет! — простонала Жюстина.

— Это называется — ничего? — ухмыльнулся Антуан, подталкивая Жюстину и опрокидывая ее на стол, откуда Анжель едва успела убрать печенку, горлышко и то, что осталось от цыпленка.

— Антуан! Ты же не собираешься!.. — воскликнула мадам Лакруа в ту минуту, когда жесткие темные усы Антуана коснулись живота Жюстины, украсив его новой растительностью.

Глава третья

Как прекрасный замок едва не взлетел на воздух

Пуна и Жюльен привстали, чтобы лучше видеть, а тартинка целиком погрузилась в шоколад. Анжель тоже смотрела, скрестив руки, приоткрыв рот, позабыв о безголовом цыпленке: она держала его за длинную шею и раскачивала между колен.

— Антуан! Ты же не собираешься!.. — воскликнула мадам Лакруа, — и тут прогремел чудовищный взрыв, от которого обе кухонные двери распахнулись, чуть не сорвавшись с петель, а стекла в окнах разлетелись вдребезги.

На секунду или две все застыли на месте. Потом цыпленок выскользнул из рук Анжель и с глухим звуком шлепнулся на пол, Антуан поднял голову и тыльной стороной ладони вытер усы, Жюстина одернула юбку, дети медленно опустились на стулья. Кухня стала наполняться мельчайшей беловатой пылью.

— Это все он, профессор! — сказала наконец мадам Лакруа.

Прошла еще секунда или две. Лампа, свисавшая с потолка, мерно покачивалась, словно маятник. Стопка тарелок на полке, рядом с раковиной, медленно, словно с сожалением, развалилась, тарелки одна за другой разбивались, и никто даже не подумал помешать этому.

— Какой профессор? — спросил Жюльен у Пуны.

— Новый постоялец твоей мамы. Не человек, а несчастье!

Все разом бросились вон из кухни.

На втором этаже все были в полном смятении (как принято выражаться в подобных случаях). Люди кричали, кашляли, бегали туда-сюда по коридору, натыкаясь на стены и друг на друга.

Выбитая взрывом дверь в комнату профессора лежала поперек коридора. Из комнаты валили клубы густого черного дыма.

На пороге показался какой-то призрак, чудовище с черным лицом, сверкающими глазами и зубами. Это был профессор Гнус. Одежда на нем висела лохмотьями, он пошатывался, взгляд его блуждал.

— Нитчево страшного! Софсем нитчево! Поферьте! — заикаясь, бормотал он.

Аньес, только что прибывшая на место происшествия, заикалась тоже, но от гнева.

— Профессор! Это… Это уже слишком! Вы не можете больше оставаться под нашим кровом!

Профессор, не всегда хорошо понимавший по-французски, искренне огорчился — это вмиг проступило под его нечаянным гримом.

— Ах? И кровля тоше? Бум?

И, не находя слов, чтобы выразить свое замешательство, он просто повторил:

— Ах, бум?

А затем чихнул.

— До чего он смешной, правда? — шепнула Пуна на ухо Жюльену.

Дети подошли к двери. Им хотелось посмотреть, что случилось, — вполне естественное желание, но Аньес не подпустила их.

— Не стойте там! Это опасно!

Первым в развороченную комнату проник Антуан. Рыжая Жюстина провожала его тревожным и томным взглядом до тех пор, пока усы смельчака совсем не скрылись в дыму и пыли.

Глава четвертая,

в которой мы узнаем, что Жюльен тайно влюблен в свою кузину Жюлиа

От взрыва все двери в коридоре распахнулись и почти сорвались с петель. Жюльен вдруг остановился у порога одной из комнат. Эта юбка и эта блузка, разложенные на кровати! И эта раскрытая книга на столике, и сапоги для верховой езды перед шкафом!

— Разве Жюлиа здесь?

— Ну да, она здесь! А ты не знал? — живо откликнулась Пуна.

— Почему ты мне сразу не сказала?

— Мы с ней немножко поссорились, — смущенно пролепетала девочка, а затем более уверенно добавила: — Знаешь, она стала… ужасная ломака!

— Но почему ты мне сразу не сказала? — удрученно повторил Жюльен: он уже час как приехал, а еще не видел Жюлиа, и только из-за того, что Пуна ему ничего не сказала. До чего же глупая эта девчонка! До чего же глупая!

Однако во взгляде Пуны, устремленного на Жюльена, сквозило лукавство.

— Мама подарила ей лошадь, когда она сдала выпускные экзамены… Разве она не написала тебе об этом? (Девочка напускает на себя самый что ни на есть глупый вид.)

— Мы нечасто писали друг другу, — отвечает Жюльен. — Слишком много приходилось работать, — добавляет он, чтобы эта маленькая глупышка не вообразила, будто он и Жюлиа… — Впрочем… Не они ли в прошлом году обручились? Не они ли в прошлом году поцеловались?

Жюльен добежал до манежа перед конюшнями, где Жюлиа гарцевала на своей лошади, породистой рыжей кобыле, — точь-в-точь как героиня какого-нибудь романа.

У юной красавицы (имеется в виду Жюлиа, а не лошадь) волосы были заплетены в косы, благодаря чему она казалась еще ребенком. Но всей своею статью, — и в шаге, и в рыси, и в галопе, — она уже была женщиной, кокетливой и уверенной в себе.

— Жюлиа!

Девушка, или, вернее, кобыла, остановилась. Жюльен протянул руку, чтобы помочь Жюлиа спешиться. Кузен и кузина расцеловались в обе щеки.

— Поздравляю со сдачей экзаменов!

— Это было не так уж трудно, — сказало прелестное дитя. — А твои сочинения, — проворковала Жюлиа с чуть насмешливой улыбкой, — по-прежнему лучшие в классе?

Поскольку Жюльен не понял, о чем речь, она добавила:

— Ты пишешь такие чудные письма! Я их сохранила…

И непринужденным тоном закончила:

— А я чудных писем не пишу, мне не хватает воображения.

Но Жюльен не захотел понять эти лукавые аллюзии, так как был целиком во власти своих иллюзий и не предвидел никаких коллизий, испытывая безмерное счастье оттого, что снова был рядом с Жюлиа.

Глава пятая

Из любви к кузине Жюльен выдавливает прыщи на лбу

Во дворе за домом из маленького грузовичка выгружали стол для игры в пинг-понг, который заказал Шарль, жених Клер, — обаятельнейший молодой человек, воплощение английского шика, с непослушными волосами и профилем пилота Всеобщей авиапочтовой компании.

Он велел рабочим поставить две плоские прямоугольные коробки на землю, но не захотел, чтобы они собирали стол. Он и сам, конечно же, прекрасно с этим справится!

Когда грузовичок выезжал со двора, появилась Клер.

— Что это? — спросила она, указывая на коробки.

— Настольный теннис, дорогая!

— Вот замечательно! Ты научишь меня играть?

— Сразу, как только стол соберу!

Тем временем появляется Жюльен и сдержанно приветствует Шарля, который уже год у них живет, как у себя дома, бездельничает, за чаем осыпает дам светскими любезностями, награждает Клер безупречными, как в кино, поцелуями, если уверен, что на него смотрят, — и всё это потому, что ему двадцать пять лет и у него твидовые пиджаки, золотые часы, а у его родителей куча денег!

— Мне понадобится твоя помощь, мой юный друг! — произносит элегантный молодой человек.

— В чем?

— Надо поставить стол для пинг-понга!

— Стол для пинг-понга? Где?

— Н-ну-у… вот здесь! — отвечает Шарль, показывая на место, где стоят коробки.

Тут появилась Пуна.

— Жюльен! Жюлиа не могла тебя дожидаться! Она ушла.

Но ведь она сама только что попросила подождать ее! Она собиралась переодеться и причесаться, чтобы пойти в деревню.

— Мне надо идти. Пуна вам поможет.

На лестнице Жюльен встретил Антуана и месье Лакруа: вспотевшие, покрытые копотью, они выносили мусор из комнаты профессора.

На площадке второго этажа он прошел мимо комнаты родителей, дверь в которую была приоткрыта. Он услышал, как мать говорит по телефону, и остановился, чтобы послушать.

«Отец Шарля дал мне слово… Когда дети поженятся, он заплатит наши ипотечные долги и станет нашим компаньоном. Конечно же, поместье уже не будет принадлежать нам одним…»

Жюльен пожал плечами. Ему решительно не нравилась манера Шарля подавать себя. И что получается? Он еще, пусть отчасти, станет хозяином их дома, ферм, пруда? По какому праву?

«А, ты не знаешь? — продолжала Аньес. — Профессор устроил еще один взрыв… Я ему сказала, чтобы он возместил убытки и убирался… Я не должна была?.. Как хочешь, друг мой… Я передам ему, что он может остаться… Переведу его в другую комнату… Если взорвемся — значит, так тому и быть!»

Жюльен с трудом пробрался по коридору к своей комнате. При этом ему пришлось перешагивать через обломки мебели и разные другие вещи, которые Антуан и месье Лакруа вытащили из развороченной комнаты профессора.

Он снял рубашку и хорошо умылся (когда он высунулся из вагонного окна, его лицо покрылось мельчайшей угольной пылью), затем надел свежую белую рубашку, теннисные брюки, темно-синий жилет и погляделся в зеркало, желая удостовериться, что он похож на Боротра.

Дело обстояло не так уж плохо, если не считать трех или четырех красных прыщиков на лбу. Он открыл окно, потому что в комнате, как и во всем доме, пахло горелым, затем наклонился над умывальником, чтобы выдавить прыщики. Но у него, как обычно, ничего не получилось, — остались на лице только некрасивые следы от ногтей.

Через открытое окно он слышал, как Шарль кричит на Пуну: две половинки стола для пинг-понга ни за что не хотели становиться одним целым.

— Держи крепче! Плотнее прижимай! Ну что за дура!

«Шел бы ты!..» — подумал Жюльен.

В то время как Жюльен катил на велосипеде в деревню, куда отправилась Жюлиа, — Шарль и Пуна заканчивали сборку стола для пинг-понга. Клер позвала мать, чтобы показать ей подарок жениха.

— О! Настольный теннис! — воскликнула Аньес, и при этом восклицании кости ее ладоней на мгновение соединились вблизи челюстных костей.

— Это Шарль мне подарил! Он научит меня играть! — радовалась Клер.

— Замечательно придумано! Просто замечательно! — подхватила мать. — Спасибо, Шарль!

Жюлиа вышла из дому и подошла к веселой компании.

— Ты не пошла в деревню? — удивилась Пуна.

— Нет! Я передумала.

— А Жюльен поехал туда к тебе, — сказала Пуна, и в голосе ее прозвучало что-то, похожее на упрек.

Глава шестая

С чем следует подавать лососину

Профессор явился на ужин с опозданием. Все уже расселись вокруг большого стола и даже успели справиться с закусками. Аньес была очень зла на профессора и хранила суровое молчание, прерываемое лишь щелканьем челюсти. Дочь профессора Лизелотта узнала о неприятном происшествии, когда вернулась с прогулки. Она обожала отца: у нее больше никого не оставалось с тех пор, как для них обоих Франция стала новой родиной и местом изгнания тоже.

Это была высокая девушка с очень светлыми волосами, упитанная и в то же время мускулистая, широкоплечая и широкобедрая, быть может, прямой потомок валькирий, со звонким голосом, ослепительной улыбкой и белоснежной кожей. Она смотрела на мужчин так, словно раздевала их невинным взглядом своих голубых глаз.

Наконец появился профессор, на сей раз чисто вымытый, с сияющей лысиной, розовыми ручками, при галстуке, в рединготе, из-под которого выпирало брюшко. У него был вполне приличный безобидный вид.

Аньес встретила его довольно сухо.

— Вы обещали больше не проводить химические опыты в моем доме, профессор! Надеюсь, вы сдержите слово!

С этими словами она нажала на кнопку звонка, приказывая подавать следующее блюдо.

На кухне Матильда раскладывала на большом блюде трех цыплят в вине, нарезанных кусками. Запустив дородную руку в большую чугунную гусятницу, она вытаскивала оттуда то крылышко, то ножку, истекающие соусом, и укладывала аппетитный кусочек на серебряное блюдо. Перед тем как повторить операцию, она облизывала пальцы.

Когда Матильда прислуживала за столом, она надевала черное платье с застежкой спереди и коротенький белый передник. Облизывая пальцы, Матильда сильно наклонялась: грудь у нее была очень пышная, и она боялась уронить на чистый передник каплю соуса. Матильда была большой лакомкой. Свидетельством тому служили ее аппетитные округлости. Когда она смотрелась в зеркало, ей хотелось есть еще сильнее. Иногда среди дня, повинуясь непреодолимому желанию, она поднималась к себе в комнату и торопливо раздевалась, чтобы полюбоваться собой в зеркале шкафа. Ее груди были налитыми и тяжелыми, словно творог в марлевых мешочках, истекающий сывороткой. А соски — огромными, темными и твердыми, как чернослив в коньяке. Ниже круглился живот, похожий на сдобное тесто, которое поднимается на дрожжах. Нежные руки напоминали белые колбасы. Ляжки наводили на мысль о восхитительных картофельных клецках. А порою она садилась на край кровати, напротив шкафа, раздвигала колени, и показывалось самое заманчивое из ее лакомств: тонкий ломтик лососины, обложенный пряными травами.

Матильда уже собралась унести цыплят в вине, как вдруг ее грубо обхватили две дюжие руки. Она обернулась и увидела конюха Матье: этот мужлан не пренебрегал деликатесами северных морей.

— Не надо, Матье! Уйди! — сказала она, стараясь не выпустить из рук блюдо.

Тут раздался звонок, но Матье стал расстегивать платье Матильды. Она попыталась освободиться, и от ее резкого движения платье разошлось. Матильда не носила лифчик: те, что подходили ей по размеру, были слишком уродливые, с пластинами из китового уса, и теперь Матье держал ее огромные груди в своих широких мозолистых ладонях.

— Не надо, Матье!

Но что толку? Мужлан уже расстегнул платье, которое упало к ногам Матильды. Он сорвал с нее передник, потом трусики, и, пока раздавались нетерпеливые хозяйские звонки, губы конюха жадно шарили по ее телу, начиная с десерта, чтобы закончить, как всегда, закусками.

Матильда не могла совладать с собой. Она выпустила из рук блюдо и упала навзничь на залитый соусом пол, Матье упал на нее, а куски цыпленка в бургонском вине попадали вокруг.

— Да ты уже возбудилась, плутовка!

— Это от винного соуса!

И под непрерывное дребезжание звонка Матильда и Матье впервые в истории кулинарного искусства гарнировали лососину неочищенным овсом.

Глава седьмая

Об оргиастической энергии и некоторых ее проявлениях

В столовой за отсутствием еды сидящие за столом занимали себя беседой.

— Вы нас всех чуть не взорвали, дорогой профессор! — ни с того ни с сего вдруг заявил Шарль.

— Я провожу серию экспериментов, которые должны окончательно подтвердить мою теорию, — сказал профессор с сильным немецким акцентом.

— Вашу теорию? Да что вы!

— Дело давнее. Я работаю над ней с тридцать четвертого года. С тех пор, как мне пришлось покинуть Германию…

— По всему дому пахнет горелым, — вмешалась Аньес, не переставая нажимать на звонок.

Жюлиа сидела напротив Шарля и не сводила глаз с красивого молодого человека. Вот оно что, сказал себе Жюльен: она втюрилась в этого красавчика! А Клер ничего не замечает! Этот кретин дарит стол для пинг-понга, и все семейство — на седьмом небе! «Чудный мальчик! Такой воспитанный! Такой внимательный!»

— Да что же это творится на кухне? — вдруг пробурчала Аньес под едва слышный перестук челюстей.

— Цель моих экспериментов, — продолжал профессор, — заключается в том, чтобы сконденсировать оргиастическую энергию, в свободном виде разлитую в космосе.

— А что такое «оргастрическая энергия»? — спросила Пуна, по счастью, не понявшая, что к чему.

— Видите ли… — начал профессор.

— Профессор, прошу вас! — перебила его Аньес.

— В общем, я собираюсь в скором времени обуздать эту энергию, так что все мы станем ее господами.

— Неужели? — размечтался Шарль.

— И госпожами, — уточнил профессор, обволакивая нежным взлядом присутствующих дам.

Жюлиа залилась румянцем, Клер напустила на себя надменность, тетя Адель подняла брови, а у Аньес началась легкая икота, но чисто оргиастического происхождения.

Наконец появилась Матильда с блюдом в руках. Грудь ее была полуобнажена: она не успела застегнуться доверху.

— Поторопитесь, голубушка! — строго сказала Аньес.

Растерявшись, Матильда споткнулась об угол ковра и чуть не упала. Она выпрямилась — и на лифе ее платья расстегнулись еще четыре пуговицы. Разговоры за столом затихли. Все в изумлении смотрели на служанку, чьи груди выскочили из платья, когда она наклонилась, поднося блюдо Клементине. Шарль заерзал на стуле, точно какой-нибудь сорванец.

Но никто не произнес ни слова: в столовой добропорядочного дома груди выскакивают из платья только при всеобщем молчаливом неодобрении. («Это что еще за наряд?» — чуть не вырвалось у Аньес.)

Беседу возобновил словоохотливый профессор Гнус.

— Этот взрыв — совсем другое дело… Лабораторная ошибка… Иногда я бываю рассеянным.

Он повернулся к Аньес, надеясь увидеть в ее взгляде прощение, ибо в комнате, куда его переселили, он уже начал восстанавливать свою лабораторию. Но Аньес не смотрела на него, она даже не слушала его, а выискивала под грудями Матильды кусочек цыпленка.

— Я очень расстроен из-за этого взрыва, — не унимался профессор.

— Взрыва? — рассеянно произнесла Аньес. — Какого взрыва?

Сидящие за столом переглянулись.

Глава восьмая

Что делал Жюльен в шкафу для метелок

Когда было покончено с черносливом в сиропе, Пуна первая встала из-за стола.

— Пойдешь играть в «монополию»? — спросила она Жюльена.

— Пойдешь с нами, Жюлиа? — спросил Жюльен, складывая салфетку.

Но Жюлиа предпочитала пить кофе со взрослыми.

— Не вредничай, Жюлиа! — настаивал Жюльен. — Мы же не можем играть вдвоем!

— Почему ты не хочешь поиграть с ними? — вмешалась тетя Адель.

— Ну хорошо! — кисло сказала Жюлиа. — Пойду играть с детьми.

И, вставая с явной неохотой, бросила в сторону:

— Когда я была маленькая, я обожала «монополию»!

— Купи мне улицу Мира! — пошутил Шарль. Поскольку никто не засмеялся, он счел нужным пояснить: — Потому что на улице Мира находятся лавки знаменитых ювелиров… И я подарю всю эту улицу моей невесте!

Он устремил на Клер томный взгляд, словно возлагая на нее диадему, и Жюлиа вышла из комнаты вся разобиженная. А Жюльен подумал, что этот идиот — в сущности, славный малый.

В тот вечер Жюльен поднялся к себе позже всех. Спать не хотелось. Наверно, слишком много волнений за один день. Он был полон впечатлений: путешествие на поезде, начало каникул, неожиданная встреча с Жюлиа, которую он так хотел увидеть, но позже, и затем разочарование: Жюлиа то ли просто равнодушна к нему, то ли влюблена в другого. Но нет! Девушки в таком возрасте бывают странными, ему уже приходилось об этом слышать! Скоро все будет хорошо! И потом, Шарль — жених Клер. И его родители должны уплатить ипотечные долги за дом. Жюльен успокаивал себя. Нравственность, закон, даже религия — всё было на его стороне. Среди этих размышлений перед ним вдруг являлись то груди Матильды, то другое, вспыхивающее подобно рыжей молнии, ошеломительное, но слишком быстролетное видение: зад Жюстины. Нет, ему решительно было не до сна.

В коридоре, который уже почти расчистили, Жюльен заметил два электрических провода, протянутых вдоль плинтуса. Провода выходили из бывшей комнаты профессора и, как установил Жюльен, шли на верхний этаж, где жили слуги. Там они исчезали под дверью одной из комнат.

После долгих колебаний Жюльен тихонько постучал в дверь, готовясь броситься на лестницу и улизнуть, если кто-то отзовется. Ничего! Тишина.

Он стучит еще раз, посильнее. Прикладывает ухо к двери. Ни звука! Он входит, на ощупь отыскивает выключатель, нажимает кнопку. Хлынувший сверху от голой лампочки под потолком ослепительно белый свет производит впечатление оглушительного взрыва. Но нет, конечно, это ему только показалось! Он берет себя в руки. Входит в комнату, тесную мансарду, которую почти целиком занимает огромная железная кровать. Вот куда ведут провода! Под матрац! Он становится на четвереньки и заглядывает под кровать. Там закреплен какой-то аппарат необычной формы. От него во все стороны отходят провода. Похоже, это электроды. А еще — лампы, как в радиоприемнике. Жюльен выпрямляется, не зная, что и думать.

И тут вдруг на лестнице слышатся шаги! Жюльен мигом выскальзывает из комнаты, но где спрятаться? Как объяснить, зачем он поднялся на верхний этаж? Путь на лестницу отрезан. Значит, одно из двух: либо забраться в стенной шкаф для метелок в конце коридора, либо лезть за чердак. Жюльен выбирает шкаф.

В ту минуту, когда Жюльен осторожно прикрывал за собой дверцу шкафа, шаги остановились перед комнатой, из которой он только что вышел. Затем все снова затихло.

Жюльен попытался наклониться и посмотреть в замочную скважину, но это ему не удалось. В шкафу было слишком тесно. Что происходило в коридоре? Почему эти люди (ему казалось, что он слышал шаги двух человек) не заходят в комнату?

— Нет, Матье! Сегодня — нет! — раздался вдруг женский голос.

— Почему?

— Потому что ты мне противен! Ты подлец! Ты только что поимел на кухне Матильду!

— Да нет же! Клянусь тебе!

— Я нашла на полу ее трусики в луже соуса!

— А что это доказывает?

— Посмотри на свою рубашку! Она вся в пятнах от соуса!

Наступило молчание, потом женщина заговорила снова:

— Да ты все время крутишься возле ее толстой задницы. Не понимаю, как ты можешь?

— Иди ко мне! Ты у меня одна! Ты ведь и сама это знаешь, — нежно сказал Матье.

Жюльен услышал звучный хлопок, похожий на пощечину, потом еще один, гораздо глуше.

— Оставь в покое мои ягодицы! — крикнула женщина.

— А не надо было меня по щеке бить! — отозвался Матье.

Жюльен извивался всем телом, чтобы заглянуть в замочную скважину, но все было напрасно.

— Надень-ка штаны! — сердито сказала женщина, а затем раздался торжествующий возглас: — Так я и знала! И здесь у тебя полно соуса, свинья ты этакая! Иди отмывайся!

Тут Жюльену показалось, что Матье и женщина дерутся. Послышался топот ног на скрипучем полу коридора, треск разрываемой ткани («Перестань!» — сказал женский голос). Но потом прерывистое дыхание Матье стало более хриплым, и на этом басовом фоне возникла странная тихая мелодия, женственная и волнующая, жалобная и упоительная…

Жюльен был потрясен до такой степени, что в тиши тесного шкафа достал из кармана метроном: он хотел отмерить такт этой восхитительной кантаты, чтобы сильнее проникнуться ею.

Глава девятая,

в которой профессор заставляет лампочку мигать

Минуту спустя снова стало тихо. Затем дверь комнаты со скрипом открылась и со стуком захлопнулась. Жюльен вылез из шкафа. Он на цыпочках прошел мимо комнаты, где приглушенный смех указывал на то, что оба музыканта уже настраивают инструменты для исполнения следующей части дуэта. Спустившись на второй этаж, он заметил, что провода исчезли: кто-то умело спрятал их в желобок в полу.

Дверь в новую комнату профессора была раскрыта настежь.

— Входите! Входите! — сказал добрый старик, увидев, что Жюльен остановился на пороге.

— Я… Я боялся вам помешать.

— Вы мне не мешаете. Очень хорошо, что у вас есть интерес!

Профессор широко и приветливо улыбнулся юноше, у которого был интерес. Затем стал искать что-то в одном из многочисленных ящиков, стоявших на полу.

— Я же ее только что сюда положил, я точно помню! — ворчал профессор себе под нос, роясь в ящике, где лежали, наверно, сотни разных инструментов, механизмов, электрических лампочек всевозможных размеров и форм.

Провода выходили из-под плинтуса и вели к столу, где стоял странного вида аппарат: очевидно, профессор как раз заканчивал работу над ним.

— Ах! Ничего не могу найти после этого переезда!

Юноша удивленно разглядывал необычное устройство, к которому его привели провода.

— О… Это мой самый значительный эксперимент, — объяснил профессор. — Но т-с-с! О нем никому нельзя рассказывать!

Он взглянул на карманные часы.

— Через минуту они начнут… Они очень пунктуальны.

— Кто — они? — полюбопытствовал Жюльен.

— Т-с-с!

Большая лампочка на самом верху машины слабо засветилась.

— Смотрите внимательно, молодой человек! Они начали.

— Начали — что?

— Энергия! Энергия! — загадочно пробормотал старый ученый, чьи руки дрожали от волнения и, казалось, хотели поймать слабый свет, мерцавший над аппаратом. — Хорошо! Хорошо! — приговаривал он вполголоса, словно обращаясь к какому-то животному, которое он боялся вспугнуть.

Лампочка стала гореть ярким белым светом, но каждые две или три секунды она гасла, а потом зажигалась на такой же промежуток времени. Глаза профессора неотрывно смотрели на лампу, щеки его багровели, на лбу выступили капельки пота. Сжав кулаки, он стучал ими по столу в такт мигающему свету:

— Хоп! Хоп! Хоп!

Теперь свет лампы стал ослепительным, она зажигалась и гасла со все более короткими промежутками. Профессор в том же ритме приплясывал от возбуждения:

— Хоп! Хоп! Хоп! Хо-оп!

Наверху слышалось поскрипывание железной кровати.

И вдруг лампочка перед носом профессора вспыхнула синим пламенем и разлетелась на куски, а кровать наверху словно задергалась в конвульсиях.

— Ах! Какие молодцы! — сказал старый ученый, вытирая лысину клетчатым платком. — Завтра вкручу им лампочку посильнее.

Глава десятая

Жюльена снова доводят до опасных крайностей

Жюльен вернулся к себе в комнату, захваченный целым вихрем странных, волнующих, временами пленительных ощущений. «Энергия! Энергия!» — бормотал профессор. Вначале Жюльен не уловил скрытого и магического значения этого слова. Но теперь ему казалось, что стены дома, его родного старого дома излучают какое-то таинственное живое тепло. И это тепло передавалось ему, Жюльену! Оно возникало в пояснице, неудержимо поднималось вверх по спине и столь же неудержимо спускалось к животу, где неудержимо сосредоточивалась та энергия, о которой говорил профессор.

Внезапно до него дошло, что за целый час или даже больше он ни разу не подумал о Жюлиа. Как необычно! Что с ним происходило? В то же время Жюстина расцветала под его взглядом, Матильда стонала под его поцелуями. Анжель, малютка Анжель, также не укрылась от его воображения.

Столь похотливые помыслы («нечистые», как сказали бы отцы-иезуиты) могли довести до опасных крайностей (опять-таки выражение отцов-иезуитов, но даже у самых испорченных мальчиков бывает только одна крайность, хоть и доставляющая им немалое беспокойство).

Жюльен решил, что холодный душ поможет ему устоять перед искушениями, которые возбраняются моралью.

Но каково было его удивление, когда он открыл дверь ванной комнаты! В ванне стояла Лизелотта, одной рукой прикрывая грудь, а другой — самое белокурое место на своем теле, и смотрела на него.

Жюльену казалось, что он видит сон. Как бывает в снах, он не мог ни пошевелиться, ни заговорить, только таращил глаза. Под его взглядом Лизелотта сверкала, точно полированный мрамор.

У нее были стройные, точеные ноги, две свечи из воска цвета слоновой кости, чьи нежно-золотистые огоньки просвечивали сквозь почти прозрачную руку девушки.

Жюльен замер, созерцая это видение, а видение принялось хохотать над таким наплывом чувств. Лизелотта не смущалась, когда на нее смотрели. Она была молода и красива, она любила свое тело, любила воду, любила намыливаться, а сейчас она испытывала дополнительное удовольствие от того, что юноша покраснел.

А юноша вдруг попятился назад, в коридор, и захлопнул за собой дверь.

— Ты что, малышка, никогда мужчины не видела? — пробормотал он, пытаясь отдышаться.

Глава одиннадцатая

Как профессор чуть не умер от удушья

Клер и Шарль играли в пинг-понг. Жюлиа подсчитывала очки. Она сидела на складном стуле, положив ногу на ногу, и задравшаяся юбка открывала ляжки. Понятно, взгляды жениха время от времени устремлялись на промежуток между юбкой Жюлиа и деревянными планками сиденья. Но это не мешало ему следить за шариком. А вот Клер не могла делать два дела сразу. Она следила за взглядом Шарля, проверяя направление (взгляда, а не шарика), и потому проигрывала каждую подачу.

— Двенадцать — ноль, тринадцать — ноль, — неумолимо раздавался голос Жюлиа.

— Будь повнимательнее! — сказал Шарль. — Ты пропускаешь все мячи.

— Сама не знаю, что со мной. Извини.

— Ладно! Начнем снова.

— Четырнадцать — ноль, пятнадцать — ноль, — с легким сарказмом комментировала Жюлиа.

Клер взглянула на кузину с сильным желанием дать ей пощечину.

— Жюлиа, дорогая, не хочешь пойти проведать свою лошадку?

— Не отвлекайся, Клер! — вмешался Шарль. — Отбивай!

Невеста нервно стукнула ракеткой по шарику, который угодил между ног Жюлиа.

— Шестнадцать — ноль! — возликовала Жюлиа, грациозным движением бросая шарик кузине.

Клер швырнула ракетку на стол.

— Я больше не играю! Вы оба против меня!

И она убежала в дом, хлопнув дверью.

— Клер, вернись! На что ты обиделась?.. — крикнул искренне огорченный жених.

Жюлиа встала, пожала плечами и удалилась восвояси.

А в это время профессор Гнус показывал Клементине распустившиеся в теплице орхидеи.

— Этот красивый цветок, в сущности, не что иное, как половой орган, — объяснял он, слегка возбуждаясь. — Видите эти маленькие красные тычинки, чуть утолщенные на концах? Когда бутон раскрывается, тычинки становятся длиннее, набухают и…

Он умолк, охваченный внезапным порывом. Потом схватил красавицу-актрису и пылко прижал ее к себе.

— Клементина! Почему вы не хотите выйти за меня замуж?

Профессор был небольшого роста, гораздо ниже Клементины, и чем крепче он сжимал ее, тем сильнее ему не хватало воздуха, ибо его нос и рот оказались между пышных грудей актрисы. Когда Клементина разжала объятие, чуть не ставшее для него роковым, лицо его было одного цвета с тычинками орхидей.

— Не надо разглядывать эти цветы, профессор! Вы возбуждаетесь, вам это вредно!

Она быстро вышла из теплицы, а Гнус, припрыгивая и пыхтя, устремился за нею.

— Клементина! Клементина! Не уходите! Ах… Жестокая!

Глава двенадцатая,

в которой не происходит ничего

Весь день Жюльен молча украдкой бродил по дому. Он распахивал двери комнат и ванных. Дважды он поднимался на этаж, где жили слуги, и обследовал также и их комнаты. Он разрывался между темными похотливыми желаниями и угрызениями совести, жгучим стыдом оттого, что он в конце концов смешал Жюлиа, свою возлюбленную, с непристойными мечтами и поступками. За обедом, который Матильда подавала в целомудренно застегнутом, накрепко зашитом черном платье, он не смел поднять глаз на кузину. Профессор больше не заговаривал ни о своих опытах, ни об оргиастической энергии, у Клементины вид был угрюмый, Шарль все время нежно сжимал руку Клер, а Жюлиа даже не взглянула на счастливого жениха. Казалось, она дуется на всех, и Жюльен за целый день не решился подойти к ней, боясь, как бы сладострастные грезы, обуревавшие его ночью, не отразились в его взгляде.

После обеда Пуна захотела прогуляться с ним. Он неохотно согласился, а когда девочка спросила, как у него дела с Жюлиа, остался холоден и молчалив.

За ужином он почти ни к чему не притронулся, а после ужина сразу пошел спать.

— Какой же ты стал серьезный! — шутливо упрекнула его тетя Адель. — Расслабься! Воспользуйся обществом твоих кузин!

«Если бы она только знала…» — подумал Жюльен. Он поднялся к себе в комнату, голова у него горела. Он тут же лег в постель и, перед тем как заснуть, не раз предавался мучительному раскаянию.

Глава тринадцатая

О том, как во сне Жюлиа принадлежала Жюльену

Жюлиа! Опять Жюлиа! Она скачет через луг на лошади, нагая в безлунной ночи, освещаемой лишь белизной ее тела. Вот она придерживает лошадь! Угадала ли она присутствие Жюльена, который смотрит на нее, спрятавшись за кустами? Она улыбается. Она слезает с лошади, подходит ближе. Ее ноги легко ступают по мягкой траве. Он берет ее на руки и уносит. Тело у нее прохладное и невесомое. Он мог бы унести ее далеко-далеко!

Но это был только сон! В комнате царила самая обычная, пустая темнота. Он сел на кровати. Это был всего лишь сон, а он вышел из возраста, когда видят такие сны. Образ Жюлиа медленно таял где-то вдали от него, от его комнаты, от настоящего времени, от этой ночи и других ночей.

И все же он встал. Ему не хотелось засыпать снова. Иначе он унесет с собой в сон слишком много грусти. А тут, в одной из соседних комнат, спала Жюлиа! Настоящая Жюлиа. Та, что не исчезает в темноте, но зато обволакивает томными взглядами жениха Клер, как обыкновенная глупая девчонка, попросту завидующая кузине!

Осторожно ступая, Жюльен вышел в коридор. Он еще не знал, что сейчас сделает! Он чувствовал себя беззащитным, слабым и ужасно одиноким! Он бесшумно проник в комнату Жюлиа, стараясь не скрипеть дверью, и на цыпочках подошел к кровати.

Она спала нагая, откинув одеяло к ногам. Она лежала на боку, и распущенные волосы закрывали ей лицо. Два или три золотистых волоска чуть заметно подрагивали от ровного дыхания спящей. Жюльен долго смотрел на нее. Он узнал образ из своего сна. Но он понимал, что идеальный предмет его любви был лишь призраком, порожденным его сном или же сном Жюлиа. Неужели отныне ему суждено встречаться с ней только во сне?

Он похитил бы ее, если бы смог. Он унес бы ее в такую непроглядную ночь, что можно было бы не страшиться ни рассвета, ни пробуждения!

Тут он замечает невдалеке, на туалетном столике Жюлиа, что-то блестящее: это маленькие ножницы. Он хватает их и почти безотчетно быстрым движением отрезает золотые нити, подрагивающие у рта Жюлиа, — этого видения, этого призрака!

Затем он медленно выпрямляется и тихонько выходит из комнаты, сжимая в руке крохотную прядку волос. Возвратившись к себе, он зажигает лампу над изголовьем кровати, затем с бьющимся сердцем разжимает ладонь — и замирает от счастья: волосы существуют на самом деле!

Глава четырнадцатая

Шарль увозит Жюлиа в дорогом автомобиле

На следующее утро Жюльен, Жюлиа и Пуна отправились на велосипедах в сторону Германта. Неширокая дорога поднималась по отлогому склону холма, среди зелени и птичьего щебета.

Они остановились передохнуть. Внизу простиралась приветливая долина Сен-Лу, с деревней, церковью XIII века и водонапорной башней более поздней постройки. А еще дальше в легкой дымке ясного и теплого июльского утра виднелась шиферная крыша родового замка.

Жюльен показал на стоявшую на обочине дороги маленькую заброшенную ферму, кругом заросшую сорняками и ежевикой.

— Помнишь наш пикник в прошлом году?

— Когда мы ежевику собирали? — спросила Пуна.

— А ты, Жюлиа, — сказал Жюльен, — упала в кусты!

— Как же ты тогда кричала! — подхватила Пуна.

— Так ведь больно же! Я вся была в царапинах! — без улыбки ответила Жюлиа.

— Подумаешь! Я же смог тебя оттуда вытащить!

Жюлиа ничего не ответила и села на велосипед. Пуна и Жюльен поехали за ней и вскоре обогнали ее: до вершины холма оставалось совсем немного, но Жюлиа берегла силы, чтобы не вспотеть: ведь в ее возрасте уже не подобает обливаться потом просто так, удовольствия ради.

— Ты что там копаешься? — крикнул Жюльен: он остановился чуть повыше и ждал ее.

И тут с довольно далекого расстояния послышалось гудение автомобильного мотора. Звук приближался, и вскоре рядом с Жюлиа затормозила маленькая спортивная машина.

— Подвезти тебя? — спросил Шарль, сидевший за рулем.

— Это твоя новая машина? — восторженно спросила Жюлиа.

Это был крошечный английский кабриолет с правосторонним рулем, что выглядело страшно шикарно, и с декоративными колпаками на колесах.

— Черт возьми! Это же «остин-хили»! — изумился Жюльен, слезая с велосипеда.

— Жюльен, ты заберешь мой велосипед!

Жюлиа наклонила к Жюльену руль велосипеда и села в кабриолет, который затрещал и через секунду исчез из виду, а ошеломленный Жюльен так и остался стоять на дороге.

— Такова жизнь, старина! — просто сказала Пуна.

Глава пятнадцатая

Лизелотта спасает почтальона

Клер тоже была не в духе. За обедом Жюлиа похвасталась, что в машине Шарля они достигли скорости в сто двадцать километров. Сам красавец-жених был далек от дурных мыслей. Он радовался, что смог усадить кузину в свою тачку. Он прокатил бы в ней маму, тетю, Клементину, служанок, конюхов и коров, если бы это могло доставить им такое же удовольствие, как ему.

После обеда он, естественно, захотел покататься с Клер. Но та заставила себя упрашивать. Шарль настаивал. Жюлиа восторгалась: «Вот увидишь, это просто упоительно!» Она любезно поделилась опытом. Ветер так и свистит в ушах! На поворотах очень страшно, заваливаешься на водителя, но на следующем повороте снова оказываешься на своем месте, если тебе этого хочется!

Невеста задыхалась от ярости! Даже Шарлю казалось, что маленькая кузина заходит слишком далеко! Она рассказывает то, чего не было!

Жюльен встал из-за стола, не дослушав о приключениях Жюлиа. Это действовало ему на нервы! Пуна вышла из дому вслед за ним. Они решили пойти к пруду.

Было очень жарко. Пуна и Жюльен улеглись у воды, скрытые со всех сторон высокой травой. Жюльен следил за крохотными насекомыми, которые на секунду-другую неподвижно зависали над поверхностью пруда, а потом вдруг срывались с места, чтобы зависнуть опять, несколькими сантиметрами дальше. Пуна жевала травинку и делилась домашними сплетнями.

— Позавчера Клементина показывала мне свои драгоценности, бриллианты вот такой величины, разные колье, целую кучу колец… Наверняка все это стоит огромных денег!

— Она же снималась в кино… В кино люди зарабатывают целые состояния!

Когда у Жюльена бывало плохое настроение, он охотно давал понять, что знает жизнь.

— А ты знаешь, почему она больше не снимается?

— Из возраста вышла! Ей же как минимум тридцать пять!

— Верно! — сказала Пуна и после минутного раздумья добавила: — Ты знаешь, что у нее было пять мужей?

— Пять?

— Да, пять! Три и два!

— Ухохоталась, наверно!

Пока они так философствовали, кто-то прошел по траве невдалеке от них. Это была Лизелотта, в легоньком платьице, с полотенцем под мышкой. Дети услышали, как похрустывают высохшие травинки. Дойдя до пруда, Лизелотта разделась и закрутила волосы в узел. Пуна наблюдала за ней, приподнявшись на локтях.

— Вот это да! Догола разделась!

Жюльен тоже приподнялся, чтобы посмотреть. Пуна прыснула от смеха, видя, как он завороженно глядит на входящую в воду Лизелотту. Но вот исчезли из виду ноги молодой немки, затем ее бедра и, наконец, талия. Когда Лизелотта превратилась в расплывчатое белое пятно на поверхности воды, Жюльен с пресыщенным видом снова улегся на живот.

— А что ты чувствуешь, когда видишь совсем голую девушку? — поинтересовалась Пуна.

— Это тебя не касается!

— Вот это и есть «натуральная блондинка»? — допытывалась девочка.

Тем временем немка быстро плыла кролем к противоположному берегу. Она вылезла, почти не запыхавшись, и села, опустив ноги в воду.

— Говорят, у таких вот блондинок нет темперамента, — не унималась Пуна.

Лизелотта распустила волосы и отжала их. Потом легла на спину. Ее почти не было видно за высокой травой.

По дороге, проходившей над прудом, ехал на велосипеде почтальон. Это был новый почтальон, молодой, высокий, нескладный, в форменной куртке со слишком короткими рукавами. Брюки тоже были ему коротки, и на уровне икр он сузил их прищепками для белья. Крепкий парень отлично смотрелся на велосипеде: голову он держал прямо, глаза устремлялись к горизонту, нос рассекал пространство, как форштевень корабля. Когда он развозил почту, то в замок заезжал в последнюю очередь, и Жюстина угощала его стаканчиком охлажденного розового вина, а он в знак благодарности галантно щипал ее за ягодицы: так у них было заведено.

Как случилось, что в этот день почтальон посмотрел в сторону пруда? Быть может, свет заходящего солнца бил ему в лицо и заставил опустить глаза? А может быть, бравый почтарь следил за прихотливым полетом бабочки над высокой травой. Суть не в этом!

Пуна и Жюльен увидели, как велосипед вдруг скатился с берега и, наткнувшись на камень, замер у самой воды: казалось, главное транспортное средство почтово-телеграфной службы собиралось нырнуть, но в последнюю минуту передумало, — а в результате его наездник оказался в воздухе.

Полет несчастного почтальона закончился на самой середине пруда. Он не умел плавать и уцепился за свою сумку, как за спасательный круг. Но сумка вскоре пошла на дно — слова оказались слишком весомыми.

— Помогите! Помогите! — кричал письмоносец.

Дочь Рейна уже стояла на берегу, стройная и мускулистая, в сиянии своей натуральной белокурости. Она крикнула во всю мощь своих легких:

— Ja! Ja! Уше иду!

И бросилась в пруд.

Несколькими секундами позже она вытащила бесчувственного почтальона на берег. Она мигом сняла с него одежду, включая длинные кальсоны, и зажала ему нос одной из прищепок для белья, которые обнаружила на его брюках. Затем набрала в грудь побольше воздуха и вдохнула в рот пострадавшему.

Почтальон шевельнулся. Лизелотта без промедления приступила ко второй фазе реанимации. Она уселась на живот почтальона, взяла его за руки и развела их в стороны, одновременно наклонившись над ним. Затем выпрямилась, притянув его руки к себе, наклонилась снова, снова выпрямилась, и так далее, в четком ритме.

— Eins! Zwei! Eins! Zwei!

Почтальон постепенно оживал. Пуна и Жюльен видели, как он зашевелился, и даже слышали, как он заговорил, хотя слов разобрать нельзя было — из-за прищепки на носу. Он все время повторял что-то вроде: «Уш-ш! Плюх! Уш-ш! Плюх!», а Лизелотта наклонялась и выпрямлялась, все быстрей и быстрей, все ритмичней и ритмичней: «Eins! Zwei! Eins! Zwei!»

Затем детям (вернее, одной Пуне, ибо у Жюльена возникли определенные мысли) показалось, что почтальон сопротивляется и хочет прекратить утомительную процедуру спасения. Каждый раз, когда юная валькирия выпрямлялась, он поднимал голову и даже верхнюю часть туловища. При виде того, как он извивается, можно было подумать, что он хочет высвободить руки. Но все было напрасно. Лизелотта не ослабляла хватки и невозмутимо продолжала считать: «Eins! Zwei! Eins! Zwei», а ее движения даже стали более размашистыми.

— Как ты думаешь, это правда помогает? — поинтересовалась Пуна.

Глава шестнадцатая

Эдуар возвращается из столицы с дурными вестями

Вечером вернулся из деловой поездки Эдуар, отец Жюльена. Все сидели на лужайке, наслаждаясь вечерней прохладой. Шарль предложил дамам выпить по рюмке шерри. На нем были белые брюки и темно-синий клубный пиджак с гербом Пимликского университета, куда родители в свое время послали его заканчивать образование. На Клементине были вечернее платье и большая шляпа. И то и другое — от Пуаре. Клер боялась измять новую юбку и сидела очень прямо, не шевелясь. Жюлиа отпивала шерри маленькими глотками и чувствовала, что пьянеет, — это было необычайно волнующе!

Жюльен первым услышал, как подъезжает автомобиль Эдуара. Он встал и пошел в усыпанную гравием аллею — встречать малолитражку. Машина остановилась в туче пыли. Эдуар был в прескверном настроении. Он сильно хлопнул дверцей, а затем быстро и рассеянно поцеловал Жюльена, которого не видел три месяца.

— Как съездили, друг мой? — спросила Аньес.

— Отвратительно, дорогая… Здравствуйте, милые дамы. Здравствуй, Шарль, малыш… С тех пор как у нас похозяйничал Народный фронт, летом по дорогам стало невозможно ездить!

Он снял перчатки и шляпу, долгим поцелуем прильнул к руке Клементины, затем сел возле Аньес, а Шарль налил ему рюмку шерри.

— Ты смог уладить это дело с ипотекой? — спросила Аньес совсем тихо.

Но Пуна услышала. Она всегда все слышала. И пронзительность ее голоса не уступала остроте ее слуха.

— Тетя Аньес, а что такое ипотека?

— Детям этого не понять, дорогая! — бледнея, ответила Аньес приторно-ласковым тоном.

— Это феноменальное дерьмо, черт подери! — воскликнул обедневший дворянин, не подумав о присутствующих.

Он отпил глоток шерри и скорчил гримасу.

— Это что такое? Микстура от кашля?

— Это шерри! — обиделся Шарль.

Аньес осветила всех лучезарной улыбкой. Клементина кашлянула. Шарль налил всем еще по рюмке шерри: пусть видят, что его не так-то просто привести в замешательство.

Месье Лакруа взял чемодан Эдуара и отнес наверх. В коридоре он встретил профессора Гнуса. Профессора едва не застали на месте преступления! За секунду до этого он закончил установку под кроватью Эдуара и Аньес такого же аппарата, какой Жюльен позавчера видел в комнате прислуги.

Ужинали на лужайке, при свечах. Эдуар все еще был сильно не в духе. Он ворчал, что на бирже дела никудышные, что правительство долго не продержится, что эта их паршивая республика, профсоюзы и чертовы оплаченные отпуска окончательно загубят страну. «Впрочем, — рассуждал он, — меньше чем через два месяца у нас будет война с Германией!»

Было очень жарко. Матильда жестоко страдала в своем тесном, как корсет, платье. Груди у нее потели, и это очень мешало ей. Она боялась, что от нее будет пахнуть потом и мадам сделает ей замечание. Поэтому она подавала блюда на вытянутых руках и делала постное лицо, чтобы выглядеть прилично.

— Милая, что с вами? — в конце концов, как всегда сухо, спросила Аньес.

Матильда в смущении уронила соусник.

Глава семнадцатая

В этот вечер все долго не могли заснуть

Жюльен встал из-за стола раньше всех, чтобы написать письмо однокласснику: «Жюлиа влюблена в меня без памяти. Жар ее страсти ужасает меня. Она более не в силах совладать с собой. Чувство превращается у нее в одержимость…»

Жюлиа поднялась к себе в комнату и заперла дверь на ключ. Затем раскрыла тетрадку в розовой обложке и написала: «Четверг, 5 июля. Достаточно будет одного моего слова, чтобы Шарль признался мне в любви, я же люблю его до безумия. Но он жених Клер, а я не могу совершить предательство по отношению к моей кузине. Мое положение ужасно! Если бы у меня хватило мужества, я уехала бы, исчезла, но что это даст? Счастье Шарля будет разбито, как и мое. Не знаю, на что решиться…»

Она не знала также, что писать дальше. Без волнения перечла написанное и закрыла розовую тетрадку.

Облокотившись на детский письменный столик и опершись подбородком на сложенные руки, одна в своей комнате, Пуна тихонько разговаривала с парой голубей, ворковавших в маленькой круглой клетке.

— Я думаю, Жюльен меня больше не любит. Он смотрит только на Жюлиа. Но Жюлиа на него наплевать. Я-то все вижу… Безобразие! Эти мужчины — просто обормоты. Глядеть тошно!

В комнате Клементины граммофон тихо играл танго. В аскетичном интерьере комнаты вещи Клементины, флаконы духов, разные безделушки, создавали изящный беспорядок, поблескивающий хрусталем и серебром.

На комоде светлого дерева стояла большая фотография под стеклом, изображавшая Клементину в объятиях героя-любовника с тонкими нафабренными усиками. Они танцевали на террасе над морем. Вдали виднелся парусник, плывущий по заливу.

Клементина улыбнулась, глядя на фотографию, где парусник вечно бороздил теплые моря.

Аньес сидела перед зеркалом. Каждый вечер она проверяла, как обстоит дело с ее морщинами. Кончиками пальцев растягивала кожу под подбородком, на скулах. Затем накладывала на лицо жирный крем, которому надо было дать впитаться в течение по крайней мере четверти часа. Эдуар, сидя на кровати, расстегивал рубашку. Он смотрел на позвонки Аньес, четко обозначавшиеся под шелком халата, когда она наклонялась к зеркалу.

С нежностью Эдуар вспомнил, что позвонки у Аньес были видны, еще когда она была девушкой. И ребра тоже просматривались под блузкой. В сущности, из-за этого он на ней и женился. Приданого у нее не было, характер был неважный, но костяк был поистине великолепен. А в первую брачную ночь Эдуар с благоговейным волнением обнаружил тысячу потайных уголков, многообразных рельефов, мельчайших неровностей на теле юной супруги. Чуть слышное влекущее потрескивание, которое она издавала в его объятиях, опьяняло его. Утром он проснулся возле Аньес, ощущая боль во всем теле, но более влюбленный, чем когда-либо.

— Черт возьми! Вы меня сегодня возбуждаете, дорогая! — сказал он, когда она снова наклонилась к зеркалу и спина у нее вся ощетинилась позвонками.

Аньес накладывала вокруг глаз черную мазь с противным запахом, от которой разглаживались веки и становились менее заметными «гусиные лапки» у висков. Мази надо было дать впитаться в течение десяти минут, а затем ее следовало смыть.

Теперь ее лицо было похоже на мертвенно-белую маску с черными провалами глазниц. Она повернулась к мужу и улыбнулась ему, обнажив двойной ряд резцов, клыков и несколько коренных зубов.

Эдуар порывисто встал. От этого зрелища он утратил самообладание. Он подошел к жене и положил ладони на ее ключицы.

— Сегодня вечером я совсем размякла от жары! — пожаловалась она.

Но Эдуар опустился на колени, и его рот уже нашаривал подвздошную кость Аньес, которая сегодня была не мягче обычного. Он увлек жену к кровати и опрокинул навзничь. Халат раскрылся сам по себе. Воспламененный Эдуар задрал ночную рубашку любимой супруги от коленных чашечек до лобковой кости.

Через двадцать пять лет после свадьбы тело Аньес оставалось все таким же крепким, в то время как у Эдуара, некогда столь стройного, начало отрастать брюшко. Но эта жировая прослойка, появившаяся между ними, не мешала Эдуару наслаждаться неровностями на теле жены: ее грудная кость с мечевидным отростком вскоре начала бурно вздыматься.

— Свет! Пожалуйста!

Эдуар встал, чтобы потушить верхний свет и бра над туалетным столиком. Перед тем как выключить лампу у кровати, он несколько секунд помедлил, созерцая столь четко обрисованную наготу Аньес. Затем он бросился во тьму своего желания, словно в океан, чьи могучие волны обрушиваются на галечный пляж.

А профессор Гнус у себя в комнате выжидал, наблюдая за новой лампочкой. Когда вольфрамовые нити начали краснеть, у него вырвался радостный возглас. Вскоре свет стал ярче, и лампочка принялась мигать.

Глава восемнадцатая,

в которой Жюльен видит щетку Матильды и тут же убегает

Шиферная крыша замка переливалась под первыми лучами утреннего солнца. Верхушки тополей уже купались в сияющем свете, тогда как под листвою еще царила ночь. Пока было прохладно. На колокольне церкви в Сен-Лу пробило шесть, и звуки один за другим растаяли в прозрачном воздухе. Прокричал петух, вдали ему ответил другой. Залаяла собака.

Жюльен проснулся. Он оставил на ночь окно и ставни открытыми. Солнце заливало белые простыни, освещая комнату.

Спать больше не хотелось. Жюльен выглянул в окно. Лужайка еще была погружена во тьму. Ночь еще не совсем улетучилась. Но ветерок, колыхавший верхушки тополей в глубине парка, уже был теплым.

Жюльен ощутил беспредельное счастье, от которого стало тесно в груди. Ему захотелось спуститься в парк, бегать по лужайке, стать невесомым в легком рассветном воздухе и поделиться этой лаской природы, пробудившей его, со всем миром.

Но он остался стоять у окна, полузакрыв глаза и не двигаясь, подставив лицо первым лучам солнца. От этого ему казалось, будто он несется впереди самого себя, словно резная фигура на носу корабля. Он чувствовал, как что-то внутри него, чему он не мог дать название, что не вполне принадлежало ему, неудержимо отделяется от него, стоящего у окна, и зовет в дальний путь.

Но Жюлиа его не любит! Быть может, ласка зари разбудила и ее. Быть может, и ее взволновал жаркий свет заново родившегося солнца. Но думала она о Шарле! Должно быть, именно ради этого дурака она оставила открытыми окно и ставни, как это сделал он, Жюльен, чтобы быть ближе к ней, чтобы не отгораживаться от ночи, переполненной его страстью к ней, его желанием без конца говорить с ней, держа ее за руку.

Он отошел от окна и упал на кровать, сраженный ощущением собственного одиночества. Еще миг назад он чувствовал в себе такую силу! Его существо простерлось за пределы горизонта. И все это, весь мир он держал в руках, словно букет, чтобы преподнести в дар Жюлиа!

Какая насмешка! Эта дурочка больше интересовалась английскими галстуками своего щеголя! Два дня не может прийти в себя от счастья после того, как он прокатил ее на машине с откидным верхом!

Жюльен растянулся на кровати. Ему захотелось опять заснуть. И он не станет просыпаться раньше времени, вместе с остальными. Между ним и зарей не было секретов. Теперь он не более чем крохотная, неразличимая точка на поверхности земного шара. Он заставил себя закрыть глаза.

Через несколько секунд он снова открыл их и приподнялся на локте. Ему показалось, что где-то в доме, скорее всего на кухне, слышится тихое шорканье щетки по полу.

Значит, бодрствовал не только он, бесполезный свидетель мучительных красот нового дня. Прозаическое шорканье щетки положило конец его печальному уединению. Он влез в шлепанцы и спустился на кухню.

Матильда терла пол с таким усердием, что не услышала, как он вошел. Жюльен застыл на пороге, пораженный зрелищем, которое являла собой молодая служанка. Она стояла босиком в луже вспененной воды, и на ней была лишь короткая ночная рубашка. Тонкая ткань, пропитавшись потом, прилипла к ягодицам и стала почти прозрачной. Какая нагота! Жюльен был точно парализован, он даже не мог дышать. Он мог только смотреть на два нежных полушария под розоватой тканью рубашки.

Матильда перестала тереть щеткой пол. Она вытерла пот со лба тыльной стороной ладони, почесала под левой мышкой, где у нее зудело от пота, и наклонилась подобрать тряпку. Жюльен с силой втянул в себя воздух (еще мгновение — и он бы задохнулся). Услышав это, Матильда выпрямилась и обернулась.

Ах! С этой стороны представлялось еще более изумительное зрелище. Груди превосходили даже многообещающий зад! Эти два сочных плода так натянули тонкую ткань, что ворот рубашки разошелся, и огромные темные круги сосков теперь были скрыты лишь наполовину.

А ниже мягко круглился живот. Рубашка пристала к пупку, ниже которого курчавилась черная поросль.

Матильда посмотрела на Жюльена без смущения или удивления. Она улыбнулась ему и почесала правую икру левой пяткой.

— Здравствуйте, месье Жюльен!

Жюльен перевел дух. Он чувствовал, как кровь прилила у него к лицу, и злился на себя за то, что не сумел скрыть волнения. Возможно, впрочем, Матильда ничего не заметила.

Но Матильда заметила другое, ибо волнение Жюльена отразилось не только на его лице, и служанка вдруг разразилась смехом, от которого долго тряслись ее груди.

Внезапно Жюльен понял и опустил глаза. Шнурок на его пижамных штанах казался бантом, завязанным вокруг воспрявшего и заалевшего члена, который простодушно выставил себя на обозрение Матильды.

Ему не пришло в голову, что смех Матильды может означать не насмешку, а нечто иное, — слишком силен был охвативший его стыд. Весь дом еще спал. Матильда стояла перед ним почти нагишом и заливалась смехом, довольная и польщенная. За свою недолгую бытность служанкой она получала комплименты только такого рода. Она находила Жюльена симпатичным, а его скованность и неловкость подростка — весьма привлекательными. Скорее всего, она не сказала бы ему «нет». И ее взгляд слегка затуманился. Однако при виде его сконфуженной физиономии она снова принялась хохотать, откинув голову назад, расставив ноги.

Она держалась за живот, прижимая к нему рубашку, силясь не потерять равновесие! И курчавая поросль вся оказалась на виду. Жюльену было бы достаточно подойти к Матильде и подтолкнуть ее. Она бы опрокинулась навзничь, ее зад только к этому и стремился, — по закону всемирного тяготения! А вместо этого перепуганный мальчишка убежал в свою комнату и запер за собой дверь!

Глава девятнадцатая

Матильда и Жюльен обмениваются комплиментами

До самого полудня он не осмеливался спуститься вниз. Около десяти часов к нему постучалась Пуна. Они собирались вдвоем покататься на велосипеде. Жюльен впустил ее только для того, чтобы по ее лицу определить, разнеслась ли уже весть о его позоре. Ведь Пуна неизменно была в курсе всех сплетен, всех секретов!

Но на этот раз она, похоже, ничего не знала. Жюльен сказал ей, что сегодня у него нет никакого, решительно никакого желания кататься! И почти выгнал ее из комнаты.

Однако он еще не вполне успокоился. Матильда, вероятно, ждет своего часа. Быть может, это произойдет во время обеда. Все домашние будут за столом. Матильда подойдет с блюдом сначала к Клементине, так заведено. Потом настанет очередь Аньес…

Нет! Он не спустится в столовую. Не будет обедать. Обойдутся без него. Возможно, он покинет дом, не дожидаясь, пока его поставят к позорному столбу, подвергнут бойкоту, чего он, конечно же, заслуживает. А Жюлиа! Она ведь тоже узнает! Жюльен метался в своем падении, как зверь в клетке. Ему не хватило бы решимости выйти из этой комнаты даже для того, чтобы убежать из дому.

Незадолго до обеда к нему зашла Аньес. Он был настолько подавлен стыдом и смертельной тревогой, что не услышал, как она постучала в дверь.

— Я тебя напугала, дорогой? — спросила она, увидев, как он отпрянул назад, с бескровным, искаженным лицом.

Жюльен долго смотрел на нее не в силах произнести ни слова.

Его трясло.

— Ты плохо себя чувствуешь?

— Нет! Я… У меня немного болит голова.

Аньес подошла и подняла руку, чтобы пощупать ему лоб. Жюльен отшатнулся, как будто увертываясь от пощечины.

— По-моему, у тебя жар, — заключила она, так и не дотронувшись до его лба.

— Нет, нет!

— Тогда спускайся обедать…

— Я бы лучше остался здесь.

— Ну, раз ты неважно себя чувствуешь… Матильда принесет тебе обед.

— Не-е-ет!

— Не спорь, пожалуйста! В твоем возрасте, если нет температуры, надо кушать!

И она вышла, оставив Жюльена в мучительном смятении.

Нет! Он не должен впускать Матильду. Да она и сама не посмеет подняться к нему! Жюльену уже доводилось слышать, как взрослые в завуалированных выражениях говорят о маньяках, об этих «несчастных», которые подстерегают женщин в безлюдных местах и показывают им достойные осмеяния признаки извращенного желания. И он, Жюльен, стал одним из них!

Так он терзал себя, когда Матильда (конечно, это была она! Зачем она пришла? Как она решилась?) дважды постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, вошла с подносом в руках.

Он бросился к двери, чтобы не дать ей войти, но было уже поздно. Он наткнулся на нее, и поднос грохнулся на пол под стук приборов и звон разбитой посуды.

— Я бы сама открыла, месье Жюльен!

Она присела на корточки, чтобы подобрать осколки.

— Сейчас принесу вам другой поднос.

Жюльен не мог прийти в себя. Она что, забыла? Или ему все приснилось? Матильда подбирала приборы, куски ветчины и сыру и аккуратно укладывала их на поднос. Он подняла глаза на мальчика, который беспомощно стоял перед ней.

— Надо же! Вы для своих лет отлично укомплектованы! — сказала она, разражаясь смехом.

Она встала и вышла, не закрыв за собой дверь.

— Сейчас вернусь!

Она сказала: «Вы отлично укомплектованы». Но разве это не комплимент? Значит, она его не презирает! А может быть, она издевается над ним, ей доставляет удовольствие коварно оттягивать минуту, когда все узнают об утреннем происшествии?

Она вернулась раньше, чем он успел прийти к какому-либо выводу. Проворно поставила поднос на стол и вышла из комнаты скорее, чем хотелось бы сгоравшему от нетерпения Жюльену. И в то время как она закрывала за собой дверь, он решился вызвать ее на откровенность.

— Вы тоже отлично укомплектованы!

— Я? — рассмеялась она, заглянув в дверь. — Так у меня же ничего нет! Только у мужчин бывает эта штуковина!

И, пожав плечами, вышла с обиженным видом.

Глава двадцатая

Есть ли у Жюлиа жених? Загадку решает Шарль

Все дамы и девицы, живущие в доме, расположились на лужайке пить кофе. Шарль, ясное дело, тоже. Он уже стал своим. А без дамского общества он просто не мог обходиться! Это была его слабость.

Жюлиа надела костюм для верховой езды. Этот костюм очень шел ей. На ней была белая блузка с короткими рукавами, свободная у талии. Брюки для верховой езды обрисовывали ее круглые ягодицы. На голове у нее была фуражка, которую она стащила у дяди Эдуара. Волосы Жюлиа собрала в узел. Непокорная прядь, выбившаяся из-под фуражки, должна была подчеркивать белизну затылка.

Клер глядела на нее с озлоблением, и Жюлиа казалась себе все более и более красивой.

Утром Аньес получила от профессора Гнуса и Клементины плату за месяц. Это явно отразилось на настроении. И сейчас она вдруг ощутила прилив доброты.

— А кстати, дорогая, — сказала она Клементине, — когда вы объявите нам о свадьбе?

— Какой свадьбе?

— Да полноте! Вашей с профессором!

Клементина рассмеялась серебристым смехом, что так же шло ей, как жемчуг или бриллианты.

— И речи быть не может! Это была просто шутка!

Жюльен вышел на лужайку, засунув руки в карманы, с независимым видом, немного успокоившийся, но настороженный: он готов был немедленно пуститься наутек, если заметит хотя бы тень осуждения или насмешки. Но нет! Пока он добежит до ворот парка, взгляды присутствующих будут жечь ему спину, он не выдержит! Как же быть? Стать невидимкой! Мгновенно исчезнуть! Взорваться и превратиться в пыль? Это ужаснет присутствующих и вызовет их невольное уважение!

— Ты мог бы причесаться, Жюльен! — только и сказала Аньес.

— Да, мама! — ответил Жюльен, чуть ли не до слез растроганный этими банальными словами, которые окружали его ореолом невинности.

А Клементина продолжала начатый разговор.

— Я была замужем пять раз, и с меня достаточно! Прожить всю жизнь с одним мужчиной? Какой ужас!

Тетя Адель расхохоталась, но Аньес приняла чопорный вид, словно человек, надевший очки, чтобы разглядеть лобковый волос в своей тарелке с супом.

— Дорогая, вам бы не следовало говорить такие вещи при детях!

— Ну, тогда следующей в нашей семье будет свадьба малышки Жюлиа! — галантно вмешался находчивый жених Клер.

У Жюлиа покраснели даже пальцы на ногах. Она потупилась и сделала трагическое лицо.

— Я… Я теперь точно знаю, что никогда не выйду замуж!

Все вокруг, разумеется, удивились. Но она на это и рассчитывала.

— Милая Жюлиа, — не унимался Шарль, — я лично берусь подыскать тебе жениха… Я знаю нескольких молодых людей, которые будут от тебя без ума, ха-ха-ха!

Клер бросила на него очень недружелюбный взгляд, а Жюлиа — очень горестный.

— Жених? Но ведь у нее уже есть жених! — воскликнул Жюльен, вновь обретший душевный покой. — Ну, то есть был! — уточнил он с некоторой долей грусти.

— Да? А кто же ее счастливый избранник? — вопросил бестактный Шарль звонким, как сигнал горна, голосом.

Жюлиа опять сделалась красной, как красный галстук.

— Понятия не имею! Он сам не знает, что говорит! Что ты болтаешь, Жюльен? — задыхаясь, выкрикнула она.

— Это правда, Жюлиа, ты ведь тайно обручилась прошлым летом! — пролепетал Жюльен, начиная понимать, что лучше бы ему не присутствовать на этой странице повествования.

— Да нет же! Он врет! Клянусь, он врет!

Шарль расхохотался. И, разумеется, некстати!

Такая уж у него была привычка.

— Если ты посвящен в эту тайну, скажи нам, кто ее жених! — допытывался он у Жюльена.

— Не могу! Это же тайна!

— Кажется, я угадал, ха-ха-ха! Ее жених — ты!

Шарль был в восторге от своего открытия! Он смеялся и хлопал себя по ляжкам, в этом не было английского шика, но это полезно для кровообращения, особенно если кровь густая и сосуды слабо насыщаются кислородом.

Жюлиа вскочила с места, белая как бумага. Возникла напряженная пауза. Люди смотрели на нее во все глаза. Это было свыше ее сил, и она опрометью бросилась к замку.

Глава двадцать первая

Как Жюльен загипнотизировал дверь своей комнаты

Теперь он понял, теперь он все понял! Ему хотелось надавать себе пощечин! На что он надеялся со своими детскими воспоминаниями, своей детской нежностью, детской любовью и детскими клятвами? Жюлиа ставила всех перед фактом: она — взрослая! Она — женщина! Вот почему она втюрилась в Шарля! Потому что глубокое безответное чувство к чужому красавцу-жениху делало ее интересной!

— Милый мой Жюльен… Твоя кузина в таком возрасте, когда девушки очень чувствительны, очень ранимы. Она сейчас старше, чем ты, гораздо старше! Понимаешь?

А затем тетя Адель пошла в замок утешить Жюлиа, потому что Жюлиа нуждалась в утешении. И Жюльен, в очередной раз провинившийся, недовольный собой, в очередной раз пристыженный, остался на лужайке один, один со своей неискушенностью, запертый в детство, точно в клетку. О! Разве кто-то его в чем-то упрекал? Нет, что можно было требовать от него! Он и сам это знал. И вдруг он почувствовал, что между ним и Жюлиа пролегла пропасть.

Ему оставалась только Пуна, такой же ребенок, как он! Он любил Пуну, но, глядя на нее, слишком ясно понимал, как выглядит сам в глазах окружающих. Пуна и он были малышами! Их чувства, их страдания, — стоит ли это принимать всерьез? Пройдет с годами. Тут впору заплакать!

Он поднялся к себе, стал рыться в стопке комиксов: Ги Молния, Увалень, Маг Мандрейк… Он выбрал выпуск приключений Мандрейка и лег на живот у окна, уткнувшись подбородком в сложенные кулаки, — все знают, что детям нравится читать именно так!

Мандрейк прячется в углу за дверью. На следующей картинке он распахивает дверь сильнейшим пинком (Жюльен рассекает воздух правой ногой). В комнате мы видим небесное создание, крепко привязанное к стулу. Веревка стискивает плечи и обвивается вокруг талии. Рядом стоят и курят два злобно ухмыляющихся гангстера. Оба в шляпах, но без пиджаков, с засученными рукавами.

«Мандрейк обнаруживает притон, где ужасный Гассер со своей бандой держит в плену молодую танцовщицу Веру», — прочел Жюльен.

Затем Мандрейк мощным прыжком переносится на середину комнаты, но Гассер выхватывает браунинг.

К счастью, на следующей картинке Мандрейк вытягивает перед собой руки на уровне глаз, которые вдруг загораются необычайным огнем. И все бандиты застывают на месте, даже тот косой, что стоит прямо перед ним, а ведь это не кто иной, как сам Гассер.

«Но за миг до того, как бандиты успели выстрелить, Мандрейк загипнотизировал их своим магическим взглядом».

Жюльен сел, вытянул руки, растопырил пальцы и, насупив брови, наморщив лоб от натуги, устремил грозный взгляд на дверь.

— Эй, что это с тобой? — удивилась Пуна, без стука вошедшая в комнату: ее никак не могли научить стучаться перед тем, как войти.

«Так! Малышня в сборе», — подумал Жюльен!

— Хочешь, пойдем кубики разрисовывать? — ехидно спросил он.

— Жюлиа катается на лошадке, — в том же тоне ответила Пуна. — А что если пойти к пруду? Можем там побарахтаться. Можем пописать в воду, вот будет потеха!

Глава двадцать вторая

Как Шарль поумнел

На берегу пруда они увидели Шарля и Клер, лежавших на траве в купальных костюмах и старательно загоравших то на одном, то на другом боку.

— Эй вы, младший класс, идите играть подальше! — крикнула Клер, прикрываясь полотенцем.

У Клер иногда случались необъяснимые приступы стыдливости. Ей это казалось чрезвычайно шикарным! Она не улеглась на место, пока не убедилась, что Пуна и Жюльен устроились достаточно далеко от нее. Шарль сел и достал бутылочку с маслом для загара. Надувая бицепсы и грудные мыщцы, он стал натираться жирной темной жидкостью. Он находил себя неотразимым.

Пуна сняла босоножки и шлепала по воде.

— Давай искупаемся! — предложила она.

— Ты взяла купальник?

— А мы будем купаться нагишом, как Лизелотта!

— На глазах у этой парочки?

Жюльен кивнул в сторону Шарля и Клер: жениха с невестой не было видно за высокой травой, зато их было отчетливо слышно.

Шарль повернулся на бок, чтобы намазать маслом Клер. Покончив с этим, он запечатлел не ее плече долгий поцелуй.

— Оно сладкое!

— Что, дорогой?

— У тебя сладкое плечо.

Клер, взволнованная страстностью Шарля, вдруг погрузилась в мечты.

— Мы можем поехать в свадебное путешествие в Венецию.

— Да, в Венецию. Или на озера. На озерах климат здоровее.

— Ах, Венеция! Сан Марко, Лидо, Риальто, Вапоретто, Популо! — размечталась Клер.

Шарль воспользовался этим, чтобы закрепить преимущество. Он схватил Клер в объятия.

— Осторожно! Ты весь в масле!

Но Шарль уже не слышит Клер, он спускает одну бретельку купальника, затем другую. Это будет впервые! Да! Он впервые увидит грудь Клер!

— Шарль! Я сейчас рассержусь!

Пусть себе сердится! Шарль тянет и тянет бретельки, которые Клер пытается удержать на месте, скрестив руки на груди. Вскоре мужская сила и решимость одерживают верх.

И зачем он старался? Груди не было. Или почти не было!

Шарль не мог опомниться. А ведь под блузками, платьями, свитерами как будто что-то виднелось…

Напряжение спало, и Шарль ощутил в душе смертельную тоску. Впрочем, он, возможно, не разглядел, ведь Клер лежала на спине. А он от кого-то слышал, что в таком положении грудь не смотрится! Ну хорошо! Он должен как следует удостовериться. Перевернуть Клер! Уложить ее на живот! Тогда будет видно!

— Шарль! Что ты делаешь?

Эврика! Нельзя, конечно, сказать, что это целое богатство. Но кое-что имелось. Безусловно!

Теперь, когда Шарля коснулась ледяная рука сомнения, ему необходимо было окончательно обрести уверенность. Воспользовавшись тем, что Клер лежала на животе, он быстрым движением открыл молнию купальника у нее на спине. Клер резко повернулась, но было уже поздно. Купальник сполз не только с груди, но и с бедер юной особы, которая скрестила ноги, чтобы удержать между ляжек ускользающий покров ее стыдливости.

— Нет, Шарль, — стонала она. — Нет! В Венеции! В Венеции! В Венеции!

Она приписывала жениху намерения, которые у него еще не успели возникнуть. Шарль хотел всего лишь проверить и успокоиться. Почему бы и нет, в самом деле? Через несколько месяцев они должны пожениться! Родители уже обо всем договорились, установили размер приданого, назначили день свадьбы, решили, кого пригласить, а кого нет. А ему, Шарлю, пока только удалось выяснить, что у Клер есть родинка чуть ниже пупка.

Теперь надо взглянуть на ягодицы! Шарль изо всех сил старался еще раз перевернуть возможный предмет своих вожделений. Он хотел увидеть ягодицы! Клер находила, что с ней обращаются довольно-таки бесцеремонно, что любовь — утомительная возня: то на спину, то на живот, опять на спину, опять на живот! О таком ее не предупреждали. Ей тоже было очень страшно.

Зад! Зад! Вот что у нее было редкостное и великолепное! Контур ягодиц был безупречен, и Шарль нашел, что они изумительно симметричны. Он снова потянул за купальник, чтобы как следует рассмотреть лучшее украшение Клер! Хрупкая юная особа извернулась, чтобы подхватить съехавший купальник. От этого движения два полушария слегка разошлись, и Шарль увидел, что у наливного плода — две косточки. Одна была маленькая и круглая, как у черешни, другая — продолговатая, красивого пунцового цвета. Эта вторая косточка, похоже, раскрылась, словно у слишком спелого абрикоса, лопнувшего под щедрым солнцем. Там, где косточка треснула, в самой щелке, блестела капелька росы.

«Щелка! Это она и есть! Это щелка!» — пронеслось в голове у Шарля. (Молодой человек, конечно же, не был полным профаном! У него, как положено, была любовница. Как положено, он занимался с ней этим делом в темноте! Накануне помолвки он с ней расстался: опять же как положено! В сущности, единственным, что он о ней знал, был выключатель у ее кровати.)

— В Венеции, любимый! — стонала Клер. — Там я буду вся твоя! В поезде, если хочешь! Да, в поезде! Это будет чудесно! Не надо, Шарль! Умоляю!

Шарль оказался в большом затруднении. Он видел то, что хотел увидеть! И успокоился. Теперь он был согласен ждать до первой брачной ночи, — в поезде, в Венеции, на озерах, где угодно, ведь до этого еще так далеко, он успеет все обдумать!

Но купальник Клер остался у него в руке. Девушка перестала защищаться и смотрела на победителя. Она ждала, а он, Шарль, смотрел на купальник, который держал в руке. Вообще-то он предпочел бы вернуть его ей. Клер перевернулась на спину и с серьезным видом стала пристально разглядывать жениха. Она больше ничего не говорила. Шарль, напротив, подыскивал слова, все выходило чересчур глупо, не станет же он заниматься этим среди бела дня, в траве, где полно мошек и букашек.

— Дорогая! Умоляю! — пробормотал он.

— Иди ко мне! Иди! — произнесла Клер замирающим голосом.

Колени он себе расцарапает, это уж точно!

Сначала Пуна и Жюльен прислушивались. Потом им показалось, что это продолжается слишком долго. А теперь, когда наступила тишина, им стало неинтересно. Через несколько минут они услышали негромкий, в меру жалобный крик, вырвавшийся у Клер.

«Все в порядке!» — подумал Шарль. Наконец-то! Переводя дух, он с нежностью и гордостью увидел, как из глаз Клер брызнули слезы.

— Тебе больно?

Девушка утвердительно кивнула, и Шарль почувствовал себя на седьмом небе. Ему тоже было больно. Он ободрал себе колени о камни, порезал осокой, но это пустяки! Его блаженство было бы полным, если бы он смог потушить свет. Солнце и взгляд Клер смущали его.

Глава двадцать третья

И что случилось потом

Тем временем Пуна, которая все еще шлепала по воде, поймала лягушку, крохотную зеленую лягушку, и зажала ее в руке. Она там вертелась и щекотала Пуне ладонь.

— Что это у тебя? — спросил Жюльен.

— Я поймала лягушку!

— Покажи!

— Нет! Она удерет!

Пуна сунула лягушку в карман, который был у нее спереди на платье. Минуту-другую она, упершись в грудь подбородком, смотрела, как странно подпрыгивает ее живот. Ей было щекотно между ногами. И очень холодно. Но не сказать чтобы противно. Она отправилась на поиски второй лягушки.

Она наловила их полдюжины, и вскоре все они затрепыхались у нее на животе.

— Ну и что ты будешь с ними делать? Есть?

Пуна на секунду задумалась. Не могла же она просто взять и отпустить своих лягушек!

— Что ты будешь с ними делать? — повторил Жюльен.

У Пуны возникла одна мысль. Она вылезла из пруда и, приложив палец к губам, сделала Жюльену знак идти за ней. Один за другим они подошли к Клер и Шарлю, которые снова надели купальные костюмы и снова принялись чинно загорать: каждый за себя, и все в свое время.

Шарль находил, что Клер чересчур романтична и немного легкомысленна. А Клер находила, что мужчины — грубые эгоисты. Конечно, она все еще любила Шарля, но он не должен был брать ее силой. Это нехорошо. В общем, было бы лучше, если бы перед этим они объяснились.

Пуна тихонько подошла к одежде, которую жених и невеста совсем недавно, когда Клер была еще девушкой, оставили на большом плоском камне. Жюльен спрятался в траве, в нескольких метрах от кузины, и смотрел. Пуна взяла брюки Шарля, достала пригоршню лягушек и засунула в карман. Брюки, сложенные по складкам на плоском камне, вдруг надулись сами по себе, точно при эрекции. Остальных лягушек Пуна разложила по декоративным карманчикам на платье Клер: их было по два на груди и на бедрах. Потом она на четвереньках отползла назад и улеглась на живот рядом с Жюльеном.

— Тебе не холодно, любимая? — спросил Шарль: пора было сказать что-то ласковое.

— Пожалуй, да!

Они встали и надели: одна — платье с фестонами, другой — штаны с начинкой. И оба одновременно испустили жуткий вопль.

— Ай! Что это? — кричала Клер.

Бедняжка задергалась, словно от удара током.

— Лягушки! Тут полно лягушек! — кричал Шарль, выкидывая из карманов их прыгучее содержимое.

— Сними с меня эту гадость! Прошу тебя! Сними с меня эту гадость!

А всего в нескольких метрах Пуна и Жюльен корчились от беззвучного смеха. Вытащив лягушек из платья Клер, Шарль внимательно огляделся по сторонам, и лицо его приняло хищное выражение.

— Поймаю их — уши надеру!

— Пойдем домой, милый. Они испортили мне день. Я маме скажу! Обязательно скажу маме!

Клер и в самом деле расстроилась. Она оперлась на руку Шарля и заметила, что прихрамывает. Между ногами как будто что-то жгло. Она теснее прижалась к Шарлю. Этот день должен был стать великим днем, а они его испортили! Она ненавидела брата! Ненавидела!

Глава двадцать четвертая

Жюльену и Пуне запретили выходить из комнаты

Эдуар долго хохотал, услышав историю про лягушек. Точно так же восприняла ее и тетя Адель, но Аньес решила, что из уважения к жениху, чьи родители собирались выкупить заложенный замок, виновные должны быть наказаны. Надо было угодить ему хотя бы этим!

Матильда взяла поднос на левую руку, а правой постучала в дверь Жюльена.

— Нет! Нет! Подождите!

Поздно! Матильда уже вошла. Жюльен повернулся на пятках, чтобы стать к ней спиной, и быстро завязал шнурок пижамных штанов.

— Куда поставить, месье Жюльен?

— Что? — выдохнул Жюльен, глянув через плечо и убедившись, что Матильда, на его беду, все же проникла к нему в комнату.

— Поднос поставить на стол?

— Куда хотите! — ответил Жюльен, согнувшись пополам и раскорякой отступая к кровати. Сев на кровать, он расправил на коленях полы пижамной куртки. Нужен ему этот поднос!

Матильде он тоже не был нужен.

— У вас еще не прошли спазмы, месье Жюльен?

Жюльен бросил на нее растерянный взгляд и скорчился на кровати.

— Если вы будете все время так себя мучить, у вас круги под глазами появятся.

Жюльен скорчился еще сильнее.

— Надо как-то облегчить ваше состояние, месье Жюльен! Сейчас я вам сделаю холодный компресс.

Она поставила поднос на пол, взяла лежавшую на нем салфетку и графин с водой и, не развернув ее, намочила водой. Жюльен молча следил за Матильдой расширенными от изумления глазами.

Три ночи подряд он видел ее во сне! Это был один и тот же сон. Он видел ягодицы Матильды такими, какими увидел их позавчера утром, когда служанка нагнулась за тряпкой. Две поблескивающие от пота беломраморные ротонды, два храма богам-близнецам Туда и Обратно.

У двух зданий были одни пропилеи, утопающие в буйной темной растительности, которую Жюльен увидел лишь на миг, перед тем как Матильда выпрямилась. И с тех пор он предавался мечтам. Он мечтал войти в это святилище, он бы бросился туда очертя голову, если бы мог. Там он впал бы в забытье, словно мистик, созерцающий Божественную Сущность. Но сейчас ему было страшно! Хотя Матильда ободряюще улыбалась. Компресс сразу поможет, уверяла она. А если нет, надо будет попробовать что-нибудь другое. Жюльен охотно верил ей. У него не было ни малейшего желания вступать в спор. Ему хотелось только одного: чтобы Матильда ушла. Тогда он смог бы представить ее себе с этим компрессом. Мягким движением она отстранила бы его руки, которые он держал прижатыми к животу, развязала бы шнурок на пижамных штанах. Может быть, даже спустила бы их до полу. Она осторожно высвободила бы то, что Жюльен крепко сжимал между ногами. И наложила бы компресс.

При этом несколько капель воды, конечно, упали бы ей на платье. И ей пришлось бы снять его. А затем она села бы на кровать рядом с Жюльеном: так удобнее. Все это происходило не во сне, а наяву, ибо Матильда не выходила из комнаты. Теперь она извинялась за то, что на ней нет такого красивого белья, какое носят дамы, и снимала трусики. Но действительность отличалась от сна: когда то, что Жюльен едва успел вообразить, сразу же сбылось, он разволновался так, что компресс оказался уже не нужен.

— Да вы совсем перепугались! — заметила пышнотелая брюнетка.

«Пожалуй, тут потребуется не холодный, а горячий компресс», — подумала она.

— Что вы делаете? — воскликнул Жюльен.

Матильда уже не могла ответить на этот вопрос: Жюльен увидел, как она утвердительно кивает головой, но не сразу догадался, что она вовсе не расположена поддерживать разговор.

Матильда кивала головой у него между ног с такой убедительностью, что очень скоро добилась полного согласия со стороны партнера.

А партнер теперь двигался в том же ритме, что и Матильда, и постанывал от блаженства. Встав, Матильда отступила на шаг, чтобы оценить результаты своих усилий. Жюльен открыл глаза: он испугался, что Матильда бросит его на этом сладостном пути. Но у служанки были заготовлены для него и другие радости.

Глава двадцать пятая

Как Матильду выгнали из прекрасного замка

Тем временем в столовой все отужинали. Шарль решил проявить милосердие и простить инцидент с лягушками.

— Милый Шарль, — сказала Аньес, — у вас золотое сердце! Сейчас я пойду к нашим сорванцам и скажу им, что вы за них заступились и они теперь могут присоединиться к нам в гостиной.

На губах Шарля появилась растроганная, великодушная и довольная улыбка, а Аньес встала и направилась в комнату Жюльена.

Матильда перевернулась на спину, закрыв глаза, приоткрыв рот. У Жюльена захватило дух при виде изобильной белоснежной плоти, распростертой на его постели. Это была его первая встреча с бесконечностью! Он замер на месте, скованный желанием раствориться, затеряться в этой несравненной наготе, — но каким образом? В самом средоточии этой белизны пышная черная растительность расступалась, открывая нежный розоватый овал, где выступила прозрачная капелька. Жюльен увидел, как эта капелька едва приметно дрогнула, а затем медленно скатилась вниз и исчезла в складках плоти. Казалось, Матильда забыла про молодого человека и целиком ушла в себя, с наслаждением отдаваясь собственной наготе.

Обе ее руки легли на темные заросли. Указательный и средний пальцы одной раздвинули дивные лепестки, между которыми Жюльен увидел набухающий пестик, весь покрытый росой. Указательный палец другой руки проник в сердцевину орхидеи и ненадолго исчез, а затем появился снова, залитый прозрачным желе.

Миг спустя палец снова исчез и снова появился, а затем опять исчез, и движение его все более ускорялось.

Казалось, Матильда стала невесомой, ее живот приподнялся, все тело от плеч до пят изогнулось, как лук стрелка. Палец все еще двигался, послышалось слабое журчание, и Жюльен увидел, как между ног служанки обильно потекла жидкость, от которой черная шерсть завилась блестящими колечками.

Внезапно левая рука Матильды покинула чудотворный источник, правая же не прекращала омовений, в то время как уста молодой служанки возносили благодарственные молитвы. Какое-то мгновение свободная рука блуждала в воздухе, словно растерявшись от избытка чувств. Затем она опустилась на голову Жюльена и вцепилась ему в волосы с такой силой, что у него вырвался крик боли. Через секунду его подбородок, рот и нос покоились, купались, плыли, тонули — как описать это ощущение? — в горячей лагуне бесконечного желания.

— Лижи меня! Соси меня! — стонала Матильда.

— Ах! — воскликнула Аньес: она постучалась в дверь и, не дождавшись ответа, вошла.

Бедная мать двоих детей (взрослой девушки и уже большого мальчика, если вы забыли) застыла посреди комнаты, раскрыв рот, выпучив глаза, схватившись за неистово бьющееся сердце.

Жюльен и Матильда услышали крик Аньес. Лицо Жюльена увлажнилось от счастья его партнерши, он увидел приближающуюся мать словно сквозь слезы, не успел увернуться и получил звонкую пощечину.

Обольстительно нагая Матильда превратилась в комок, испуганно сжавшийся в изголовье кровати, у стены, которая никак не желала раздвинуться. Аньес обратилась к комку со следующими словами:

— Вон из этого дома, голубушка! Забирайте ваше тряпье, и чтоб мы вас больше не видели!

Глава двадцать шестая

Пуна хочет увидеть ягодицы Жюльена

Помимо прочих наказаний Жюльену было запрещено покидать свою комнату в течение всего дня. Исполнение приговора доверили месье Лакруа. Матильду рассчитали, месье Лакруа привез ее на станцию и вместе с маленьким фибровым чемоданом определил в купе третьего класса. Пусть недостойная кухарка дает пробовать свои соусы где-нибудь еще!

Месье Лакруа поручили также в присутствии всех домашних дать Жюльену двадцать ударов ремнем — в назидание.

Тетя Адель заступилась за мальчика. Она всегда за него заступалась. Эдуар в глубине души был доволен сыном. Он без удивления отметил, что мальчик — весь в родню, и, как мудрый отец семейства, решил в следующий раз взять Жюльена с собой в Париж. Там он поведет его в один знакомый ему дом, полный благосклонных красавиц. А сейчас надо проявить строгость. Замять скандал! И Жюльен получил свои двадцать ударов.

На следующий день, ближе к вечеру, когда Жюльен, лежа на животе, размышлял о непрочности счастья, Пуна осторожно открыла дверь к нему в комнату.

Жюльен услышал, как она вошла. Он повернул к ней голову — больше он ничего не мог повернуть — и вымученно улыбнулся. Видно было, что он страдает. Пуна взяла стул и села у кровати.

— Пожалуйста, покажи ягодицы!

— Тебе обязательно надо их видеть? — пробурчал Жюльен.

— Я только на секунду взгляну!

— А потом ты от меня отстанешь?

— Честное слово! — просияла Пуна.

Не меняя позы, Жюльен спустил пижамные штаны, и стали видны его ягодицы, изборожденные красными полосами.

— Ух ты, больно, наверно, было! — сказала Пуна. У нее захватило дух от восхищения. Ей бы не хотелось получить двадцать ударов ремнем, однако следует признать, что большие страдания, жестокие кары ставят человека в центр внимания!

Жюльен приподнялся на локтях и взглянул на кузину. Он вдруг напустил на себя вид много испытавшего человека.

— Ну, как тебе сказать! Скорее это морально тяжело.

— Но все-таки! Это же больно!

И тут вошла тетя Адель. Она принесла большой тюбик с мазью. Пуна встала, уступая ей место. Жюльен стыдливо натянул штаны.

— Нет! Не двигайся! — сказала тетя Адель, усаживаясь рядом.

Она выдавила немножко мази и кончиками пальцев стала массировать правую ягодицу Жюльена. Мальчик выгнулся на локтях с гримасой боли.

— Чуточку жжет, — признала тетя Адель, — но зато тебе станет лучше.

Жюльен хмыкнул в знак согласия, а тетя Адель с задумчивым видом принялась за его левую ягодицу.

— Тебя так сильно интересуют женщины?

— Ой!

— Ты еще на них насмотришься!

Она вытерла платком руки и закрыла тюбик. Затем повернулась к Пуне:

— Послушай, ты, гадкая мартышка! Держу пари, это тебя забавляет!

Пуна утвердительно хихикнула. Адель встала и поцеловала ее в голову. Перед тем как выйти из комнаты, она обернулась к Жюльену.

— Все не так страшно, милый Жюльен! Раны любви не бывают смертельными! Особенно раны на ягодицах.

Она расхохоталась и вышла.

Глава двадцать седьмая

Жюльен понапрасну открывает кузине свои чувства

На следующее утро вышедший на свободу Жюльен делал в саду первые шаги, мелкие и болезненные. Он вспоминал Матильду, вспоминал теплое и восхитительно пресное ощущение на языке. Он сожалел, что лишился этого. И, разумеется, ему было стыдно! Стыдно за то, что его застали врасплох! И кто? Собственная мать. Да, мать! От мысли об этом у него перехватывало дыхание. Собственная мать!

Однако, если вдуматься, ей с отцом наверняка доводилось совершать подобные безумства! Эта мысль несколько успокоила его. Хотя нет! Он не мог такого себе представить! Как только в его воображении возникала эта картина, он с отвращением гнал ее прочь. Ему казалось, что он совершает нечто вроде кровосмешения!

А тетя Адель? Он очень любил тетю Адель. Характер у нее, кажется, был мягче, чем у его матери, и найти общий язык с ней порою удавалось быстрее. Наверно, у тети Адели было немало любовников с тех пор, как она овдовела. Он спрашивал себя, красивая ли она, может ли мужчина желать ее.

А Жюлиа?

Жюлиа в изящной позе сидела на качелях в нескольких шагах от него и, слегка раскачиваясь, читала «Анну Каренину».

— Ну что? — сказала она, увидев Жюльена. — Зверя выпустили из клетки?

Жюльен осторожно сел на землю у ног Жюлиа, которая сделала вид, что снова погрузилась в чтение, однако разгладила юбку на коленях.

Жюльен заметил этот жест. Он понял его значение, и это причинило ему боль. До сих пор его вина заключалась в том, что он маленький мальчик. А теперь — в том, что он перестал им быть.

— Я много думал, — сказал он после недолгого молчания. — Все это случилось из-за тебя.

Жюлиа подняла рассеянный взгляд от книги.

— Что случилось из-за меня?

— То, что я делал со служанкой.

Она уставилась на Жюльена изумленными глазами, в которых изумление быстро сменилось гневом. Благородным гневом невинной девушки!

— Раньше, — продолжал Жюльен, — мне ничего такого в голову не приходило. Я считал, что мы с тобой поженимся. И мне плевать было на женщин!

Жюлиа резко встала и без единого слова удалилась. Жюльен грустно смотрел на опустевшие качели, которые продолжали качаться.

Тут он заметил машину Шарля, медленно двигавшуюся по аллее к воротам. Жюлиа пустилась бегом.

— Шарль! Шарль! Вы едете в деревню?

Жюльен выпрямился, у него болела душа и болели ягодицы. Он увидел, как Жюлиа села в машину и как машина унеслась, исчезнув в туче пыли.

Вернувшись в дом, он встретил Клер: свежая и нарядная, она спускалась по лестнице.

— Слушай, ты не видел Шарля?

— Видел!

— Он мне сейчас закатит скандал. Я опаздываю.

— А он не стал тебя ждать, — мрачно сказал Жюльен, — он уехал с Жюлиа.

В глазах Клер отразилась такая растерянность, что Жюльену стало совестно: не надо было ради сомнительного удовольствия делать сестру своим товарищем по несчастью. Он знал, что она нарядилась для Шарля, надушилась для Шарля, причесалась для Шарля! Уж он-то понимал тихое удовольствие, которое испытывала невеста, прихорашиваясь для любимого ею болвана, — ведь сам он выдавливал угри для Жюлиа, мыл уши для Жюлиа, менял носки для Жюлиа!

Глава двадцать восьмая

Как Жюлиа едва не погибла от ядовитой гадины, и как Шарль ее спас

Автомобиль Шарля был заполнен пакетами и свертками. В деревне они с Жюлиа сделали покупки. Жених мастерски вел машину. Дневное светило устремляло благодатные лучи на окружающий пейзаж, и вокруг, конечно же, было очень красиво! Жюлиа расстегнула две верхние пуговки, чтобы загорала шея. Грудь у нее была гораздо более развита, чем у Клер, но Шарль смотрел вперед, на дорогу.

Жюлиа повернулась, чтобы взять с заднего сиденья один из комиксов, которые она купила для Жюльена. Она знала о пристрастии кузена к рисованным приключениям, и ей хотелось сделать ему что-нибудь приятное, ибо она отдавала себе отчет, что обидела его.

— Странно все-таки, что ему нравятся эти книжки с картинками, — заметила она, перелистывая на коленях выпуск «Ги Молниеносного».

Шарль в очередной раз напустил на себя важность.

— Я в его годы уже читал Пеги, Клоделя, Валери, Ленэ!

— Он еще совсем ребенок!

— Ты не должна поощрять кузена в его любви к детскому чтиву, — пожурил ее напыщенный болван.

— Мне просто хотелось ему что-нибудь подарить, — жеманно проговорила Жюлиа.

Машина неслась по узкой дороге среди полей зрелой пшеницы.

— Пожалуй, вам бы тоже следовало привезти что-нибудь для Клер!

— Ах, да! Пожалуй!

— Можно набрать ей букет цветов.

— Ах, да! Пожалуй!

Машина остановилась на обочине. Жюлиа кокетливо запорхала между колосьев, к центру поля, усеянного яркими цветочками всевозможных оттенков.

Шарль следовал за нею в нескольких шагах. Девушка присела на корточки и принялась собирать маки и васильки необыкновенной красоты. Молодой человек не мог остаться равнодушным к этому зрелищу: прелестное дитя, сидящее на корточках среди злаков. Жюлиа обернулась и увидела во взволнованном взгляде Шарля отражение своей красоты.

— Помогите мне, Ша-а-а-а-арль!

Шарль присел на корточки рядом с Жюлиа, предварительно подтянув на коленях бежевые габардиновые брюки. Он счел своим долгом присоединиться к сбору маков и васильков и взялся за дело с такой серьезностью, что Жюлиа поняла: ей понадобится военная хитрость.

— Ай! Меня укусила какая-то гадина!

Ее укусили в правую ляжку, очень высоко! Она опустилась на землю и стала тереть место укуса — там, где кончались коротенькие трусики.

Прежде чем прийти на помощь, жених аккуратно переломил стебелек мака.

— Шарль! — настойчиво звала Жюлиа. — Эта гадина ядовитая!

И когда Шарль наконец обернулся, она показала ему красную отметину от ногтей на нежной белой коже. Шарль озабоченно разглядывал пятнышко: укус насекомого может оказаться очень опасным!

— Вы же не оставите меня здесь умирать, Шарль!

Шарль не очень-то знал, что ему делать, но он хотел помочь, он хотел!

— Я видел в одном фильме, что в таких случаях нужно сосать! — додумался он наконец.

— Сосать — что? — ужаснулась она.

— Место укуса.

Жюлиа потеряла сознание и поникла на венчик своего цветастого платья. Это было лучшее, что она могла сделать, ибо спаситель был очень робок.

Шарль похлопал лишившуюся чувств красавицу по щекам, лицо ее порозовело, но в себя она не пришла.

Да, он видел в одном фильме, что место укуса надо сосать! Это правда! Только в фильмах скорпионы и змеи всегда кусали людей в щиколотку, а тут… Но Жюлиа издала слабый жалобный стон, и Шарлю показалось, что на розовые щеки девушки легла тень крыла смерти.

Это было просто облако, и тень смерти быстро пересекла дорогу с запада на восток. Месье Лакруа предсказал это утром, глядя на небо. День слишком жаркий, ночью будет гроза, поэтому и муравьи такие агрессивные!

Шарль снова взглянул на маленькое красное пятнышко у края трусов Жюлиа. Легкий ветерок теребил в руках девушки полупрозрачную ткань летнего платья, задранного до талии. Тонкая витая золотая нить подрагивала в паху, отделившись от драгоценной шелковой парчи, просвечивавшей сквозь простое белое полотно, которым прикрывала невинность эта уже большая девочка.

Шарль был предельно взволнован. Нет! Нет! Он не злоупотребит ситуацией, этим обмороком, этой обольстительной беспомощностью! Он, конечно, будет сосать! Но только там, где велит ему долг.

И он стал сосать. Жюлиа решила, что ей пора очнуться.

— Шарль! Что вы делаете? — воскликнула она, встрепенувшись и оправляя подол платья.

— Как — что, Жюлиа? Я сосу!

— Надо отвезти меня домой, Шарль! Меня будут лечить.

Шарлю ничего другого и не надо было. Теперь он избавлен от жестокой дилеммы!

Он отважно взял Жюлиа на руки. На самом деле прелестное дитя желало именно этого. Это было романтично, это было прилично! Шарль двигался к машине, ощущая боль в руках, стараясь не пыхтеть, и вдруг его нога натолкнулась на большой камень. Он почувствовал, что падает вперед, и вовремя перенес тяжесть на левую ногу. Однако при этом резком и неловком движении он, очевидно, перенапряг какой-то мускул и с криком боли рухнул наземь вместе со своей драгоценной ношей.

Жюлиа встала первая и критическим взором окинула Шарля, который корчился на земле, растирая себе ногу.

— Вам очень больно?

— Да! — простонал спаситель.

Жюлиа неприметно пожала плечами. Разве не она здесь жертва, хрупкий цветок, лежащее без чувств юное создание? Поди разберись теперь!

Шарль с трудом встал и, опершись о плечо Жюлиа, кое-как доковылял до машины.

Глава двадцать девятая

Профессор завершает приготовления к своему грандиозному эксперименту

Этим вечером профессор Гнус по секрету от всех пригласил Жюльена к себе в лабораторию, чтобы он мог присутствовать при грандиозном эксперименте.

Для такого торжественного случая профессор надел черный фрак. Новенький целлулоидный воротничок слегка упирался ему в подбородок, который из-за этого приходилось выдвигать вперед, как делал это Эрих фон Штрогейм в «Великой иллюзии». Он курил толстую сигару из синтетического табака собственного изобретения. От сигары шел едкий коричневый дым.

— Трала-ла-ла, трала-ла-ла, тра-ла-лер, — напевал профессор на мотив из «Осуждения Фауста». Он был чрезвычайно взволнован. Он не переставая возился со своими аппаратами, проверял провода, выключатели и всевозможные рычаги, назначение которых было ведомо ему одному, — исключая разве что дьявола.

— Тра-ла-ла-ла, тра-ла-ла, тра-ла-ле-ер!

Жюльен стоял в углу, боясь пошевелиться: а вдруг из-за него что-нибудь упадет или взорвется? Вся комната была опутана проводами, идущими в разных направлениях, и профессор в черном фраке с развевающимися фалдами метался в ней, точно муха в паутине.

— Тра-ла-ла-ла, тра-ла-ла-бум!

Комната профессора переходила в угловую башенку с узкими в неоготическом стиле окнами. Ученый пробил потолок башенки и вывел наверх стеклянную спираль, которую толстый медный провод соединял с раставленными на столе приборами.

— Тра-ла-ла-бум! — повторил профессор, лицо его порозовело от возбуждения, а взгляд стал демоническим.

По-видимому, все приготовления были закончены, и профессор решил кратко объяснить Жюльену принцип действия своего устройства.

— Там, — показал он на дыру в крыше, куда выходила спираль, — находится громоотвод. Но ш-ш-ш! Не надо никому говорить! Я потом залатаю крышу.

Жюльен таращил глаза от изумления. Профессор прервал разговор, чтобы в последний раз все проверить. Он опустил рукоятку в том месте, где толстый медный провод соединялся с остальной аппаратурой. В стеклянной спирали вспыхнула молния, и комната на миг осветилась ярким голубым светом. Раздался страшный треск. Профессор, очевидно, довольный результатом, привел рукоятку в прежнее положение и продолжил рассказ:

— Сегодня вечером будет гроза. Воздух наэлектризован. Это очень благоприятно для эксперимента… Видите все эти лампочки?

На аппарате профессора были установлены в ряд полдюжины электрических лампочек.

— Каждая заключает в себе известное количество энергии, пока еще слабой и прерывистой… И вот я задумал связать эти маленькие индивидуальные энергии с большой, большой энергией Вселенной (его глаза округлились)… Вы знаете, что тогда случится?

— Вообще-то нет! — слабым голосом признался Жюльен, с минуту на минуту ожидавший, что перед ним появится невеста Франкенштейна.

— Так вот, молодой человек, — торжественным тоном продолжал профессор, — знайте, что сегодня ночью, впервые в истории Человечества, шесть, или, точнее, двенадцать обитателей этого дома на миг обретут колоссальную оргиастическую мощь, которая в свободном виде разлита в Космосе.

Профессор вытер лоб, блестевший от работы его гениального ума. Закончил он свою речь следующими словами:

— Надеюсь, они сумеют ею воспользоваться!

На секунду Жюльен задумался: может быть, позвать на помощь, предупредить людей, вывести всех из дому, или, по крайней мере, поднять с кроватей?.. Гроза уже грохотала вдалеке, пугающая, ужасная!

— Садитесь же! — предложил профессор. — Надо подождать еще несколько минут.

Но Жюльен был словно парализован изумлением и тревогой. Он был не в силах двинуться, не мог вымолвить ни слова и как во сне наблюдал за профессором, суетившимся среди своих приборов. Одна из лампочек слабо замигала. Профессор застыл на месте.

— А! Эти всегда начинают слишком рано! — взвизгнул он.

Профессор схватил метлу, — Жюльен удивился, зачем ему метла в таком хаосе, — и ручкой несколько раз постучал в потолок, ближе к углу комнаты. Лампочка погасла.

Глава тридцатая

Другие приготовления к тому же эксперименту

Антуан замер, затаив дыхание, наморщив лоб, насторожив уши.

— Опять? — проворчал он.

Жюстина вопросительно взглянула через его плечо.

— Думаешь, это он?

Антуан принял прежнюю позу, уперев руки в ягодицы Жюстины. Пол затрясся от новой серии толчков. Антуан был в таком напряжении, что подскочил, и его колени опять съехали по простыне. И он снова схватился за ягодицы Жюстины.

— Давай! Не обращай на него внимания! — уговаривала Жюстина.

Но Антуану хотелось выяснить, в чем дело. Так стучать можно было только из комнаты профессора. Не иначе как он опять изобрел такую штуку, от которой весь дом взлетит на воздух!

— Давай! — повторила Жюстина, уже начинавшая уставать. От этой позы у нее замедлялось пищеварение и сводило руки.

— Ш-ш-ш!

Потеряв терпение, Жюстина легла и оперлась на локти. Так будет удобнее ждать. Антуан застыл, как часовой на посту, и не заметил даже, что покинул свою будку. Жюстина была чрезвычайно раздосадована потерей караульного. Стремясь найти пропажу, ее обширная караульня сделала несколько неловких движений, но все было напрасно. К окошку никто не подходил.

— Не вертись, я ничего не слышу! — проворчал Антуан. Жюстина в ожидании смены караула улеглась на живот.

— Вот засну сейчас, так будешь знать! — сердито сказала она.

И повернулась, чтобы сразить Антуана лукавым взглядом, но этот невежа целиком превратился в слух.

В соседней комнате, раньше принадлежавшей Матильде, Анжель совершала вечерний туалет.

Она спустила с плеч комбинацию, служившую также ночной рубашкой, и намыливала себе шею. Налив из глиняного кувшина немного теплой воды в эмалированный тазик, она намочила махровую рукавицу, чтобы намылить себя под мышками. Когда она подняла руки, комбинация соскользнула до талии, обнажив округлый юный бюст фарфоровой белизны. Анжель улыбнулась самой себе в зеркале старого туалетного столика, сосланного сюда из господских комнат; зеркало безропотно отражало три поколения благовоспитанных мегер, пока ему не доверили белую грудь и курчавые завитки юной служанки.

Матье осторожно повернул дверную ручку и бесшумно открыл дверь. У него отобрали Матильду, но ведь никто не лишал его прав на эту комнату, верно?

Он шагнул вперед и замер. Спина у Анжель была еще совсем детская. Когда она терла себе грудь, видно было, как под блестящей кожей двигаются лопатки.

Через минуту или даже секунду она обернется, вскрикнув от неожиданности и страха, и тогда Матье увидит ее грудь. Он сглотнул слюну и нервно потер правый глаз. Он много времени отдал банальным округлостям Матильды. Когда-нибудь он, наверно, будет жалеть о ней, об этой жаркой, душной, болотистой Луизиане. Но сейчас его влекло к менее изобильной плоти.

Конечно же, Матье не формулировал свои мысли с такой четкостью! Это был простой человек. Он не сочинял сонетов. В любви он изъяснялся свободным стихом и знал, что у женщин — две стопы, а между ними — цезура, куда он и устремлялся без лишних слов.

Анжель заметила отражение Матье в углу зеркала. Она не закричала. Она продолжала тереть себе живот махровой варежкой, быть может, чуть дольше, чем требовалось. За это время Матье успеет подкрасться к ней на цыпочках. И девушка принялась напевать «Маринеллу», свою любимую песенку, чтобы заглушить скрип половиц под тяжелой поступью Матье.

Одна рука схватила ее за живот, а другая сдернула комбинацию до бедер. Теперь пора было вскрикнуть.

— А!

— Э! — отозвался Матье.

— И-и! — хихикнула служанка, которую что-то приятно пощекотало в области цезуры.

Это была третья, не огрубевшая от работы рука Матье, и ее единственный громадный палец показался вдруг под завитками на животе Анжель.

— О! — воскликнула она, увидев в зеркале алый стяг победителя у ворот своей девственности.

Матье опрокинул ее, голова девушки ударилась о туалетный столик. Затем он обеими руками схватил ее за бедра и приподнял.

К моменту, когда Анжель снова встала на ноги, она успела потерять невинность — на это ушло меньше времени, чем нужно для того, чтобы об этом написать.

— У-ух! — крикнул конюх, уверенно направляя экипаж к кровати.

Глава тридцать первая

Напряженные приготовления к эксперименту продолжаются

— Я знал, что эта сработает! — воскликнул профессор, следя за начавшей мигать лампочкой.

Жюльен подошел, чтобы посмотреть. Ноги опять стали его слушаться, и теперь любопытство было сильнее страха.

— Кто это? — спросил он.

— Это дебютантка, но она начинает раньше всех, видите? Ах, молодость, молодость! — растроганным тоном добавил профессор.

Зажглась еще одна лампочка. А вскоре и третья. Вдалеке слышались раскаты грома.

Месье Лакруа натянул длинную, до пят ночную рубашку. Он с неимоверной силой чихнул четыре раза подряд. И вытер нос двумя пальцами. Мадам Лакруа поставила на стол миску с дымящейся жидкостью, от которой шел запах эвкалипта.

— Сделай ингаляцию! — сказала она.

Месье Лакруа сел за стол перед миской, бурча, что в такое время года насморк особенно зловреден.

— Главное, чтоб вниз не пошло, — сказала мадам Лакруа, подавая мужу полотенце, которым он накрыл себе голову.

Затем она села на кровать и стала снимать чулки.

— Сегодня шестнадцать лет, как мы женаты, и опять ты заболел! — грустно сказала она. — В прошлом году было то же самое. Впору подумать, что ты это делаешь нарочно.

Она встала, чтобы снять через голову платье и комбинацию. И снова угрюмо села на кровать.

— Дыши как следует, по крайней мере! Глубже дыши!

Месье Лакруа пробормотал что-то невнятное. Мадам Лакруа нехотя, словно с сожалением расстегнула лифчик. И бросила на кровать этого целомудренного свидетеля годовщин свадьбы, отмеченных лишь невеселой лаской Времени. Она накрыла ладонями груди, погладила их, закрыв глаза, ущипнула себя за сосок. Управляющий имением шумно, с бульканьем дышал в другом конце комнаты. Ну что за нелепость: рослый, видный мужчина, а без конца простужается!

— Тебе лучше? — с надеждой спросила она.

Ответом ей было невразумительное журчание.

Мадам Лакруа резко поднялась с места.

— Это что еще? — пробурчал управляющий, почувствовав, как что-то трется о его колени.

Мадам Лакруа проскользнула под стол: губы ее горели, внутри все кипело, трусики норовили упасть. Нет! Она не позволит лучшим годам своей жизни улетучиться с парами эвкалипта! Две горячие руки схватили ночную рубашку управляющего и задрали ее до пояса!

— Что ты делаешь, Амели? Ты же меня уморишь! — простонал больной.

— Кто кого кинул в море? — спросила страстная супруга: она не вслушалась в то, что он сказал.

Рука ее быстро нашла вялый предмет ее вожделений. «Либо я сделаю тебе рог здесь, друг мой, либо скоро они вырастут у тебя на лбу!» — сказала она про себя. А Лакруа тем временем ворчал над миской с эвкалиптом, что жена его медленно убивает, дает ему лекарства с одной стороны, а отнимает их с другой, что с мужем так не обращаются, прямо срам какой-то, подумаешь, подождать не могла, нарвала бы на огороде морковок, если ей так приспичило, и сунула в свой бульон, что он теперь месяц будет в себя приходить, ей же хуже, где это видано, чтобы насиловали мужчину, а тем более управляющего имением, что она с таким же успехом могла бы ублажать себя двустволкой, которая лежит в шкафу, он дал бы ей заряд дроби, вот была бы потеха!

Амели все же удалось-таки разбудить носорога, который, как всем известно, дремлет у мужа под рубашкой. А муж, не переставая ворчать, незаметно перешел к ругани иного рода.

Раз она не дает ему умереть спокойно, он подвесит ее на крюк в большом кухонном камине. Он привяжет ей ноги к шее кожаным ремнем и разведет под ней огонь. Или нет! Он сам залезет в камин, насадит ее на свой вертел, будет ее крутить и поджаривать. Потом снимет с крюка, возьмет за ноги и будет возить по саду, словно тачку. А если она останется недовольна, он наберет булыжников и заткнет ей дыру в стене, раз ей так хочется. И под конец устроит ей веселые качели. Он сам не знает, что сделает с ней!

Зато Амели все знала! Она увлекла месье Лакруа, который не переставал охрипшим голосом бормотать непристойности, к кровати, чтобы дать ему прополоскать рот только что появившимся у нее лекарством. А сама она, как заботливая супруга, как хорошая кухарка, пробующая все свои соусы, хотела убедиться, что душистая настойка эвкалипта оказала благотворное воздействие на весь организм пациента. Две процедуры можно было проделать одновременно.

Глава тридцать вторая

Для проведения грандиозного эксперимента созданы все условия

Теперь мигали уже три лампочки с разной яркостью и частотой. Профессор Гнус открыл окно и пристально глядел на вспухшее, воспаленное небо, все чаще озаряемое беззвучными вспышками молнии. Большая капля упала на нос профессору, и он затопал ногами от восторга.

Жюльен с волнением увидел, как зажглась четвертая лампочка; а по навесу над крыльцом уже барабанил дождь. Чудовищная молния с оглушительным грохотом раскроила небо. Оконные стекла задребезжали, когда гром, подскакивая, прокатился по небосклону. Раздался стук ставень, шквальный ветер ворвался в комнату профессора и вихрем закрутил его бумаги. Профессор ликовал. Он хлопал в ладоши. Он прыгал от радости. Скоро будут созданы все условия для проведения грандиозного эксперимента. Снова сверкнула молния, и на его лице появилась ужасающая улыбка. Загорелась пятая лампочка.

Шарль надел шелковую пижаму в зеленую и фиолетовую полоску. Он почистил зубы и вымыл пальцы ног — на всякий случай.

Клер отыскала в одном из сундуков на чердаке свадебную ночную рубашку своей бабушки. Она велела выстирать эту дивную рубашку из тонкого батиста, украшенную затейливой вышивкой, и теперь с умилением смотрелась в зеркало шкафа. Ворот рубашки закрывал шею, манжеты стягивали запястья, видны были только кончики ступней. Рубашка застегивалась спереди на сорок четыре пуговки. Клер сосчитала их и решила, что это будет забавно. Она уже представляла себе трогательное смущение жениха, натолкнувшегося на сорок четыре пуговки. Клер улыбнулась, подумав, что, возможно, стоит пойти ему навстречу и самой расстегнуть две последние пуговки. Она расправила просторное и легкое одеяние, чтобы полюбоваться им в зеркале, и, заметив небольшое отверстие на уровне живота, на секунду задумалась о его назначении.

Клементина решила, что сегодня он не придет. Наверняка он испугается этой страшной бури. Вот уже несколько недель он тайно навещал ее по ночам. В комнату он проникал через окно, которое она оставляла приоткрытым. Как ему удавалось взбираться так высоко? Она не знала о нем ничего, не знала его имени, не видела даже его лица, всегда скрытого полумаской из черного бархата. На нем был длинный черный плащ, и он никогда не снимал сомбреро, даже когда занимался с ней любовью.

Не раз она пыталась заговорить с ним, но он оставался нем. Все, что она знала о нем, — это его пылкие объятия и глаза, сверкавшие диким огнем в прорезях полумаски, так похожие на глаза Дугласа Фербэнкса, незабываемого Зорро, с такой же страстью обнимавшего ее под таинственное, волшебное стрекотание камеры.

Клементина вздрогнула. Среди вспышек молнии и потоков дождя возникла черная тень и осторожно открыла створку окна.

Шарль путался в пуговках ночной рубашки и нервничал. Он даже взмок и боялся, что запах пота, пусть и вызванный законным и понятным нетерпением, скоро заглушит запах одеколона, которым он надушился. Клер, со своей стороны, находила, что все эти прадеды, праотцы, предки, основатели династий были непрактичные люди. Непонятно, как она вообще смогла появиться на свет!

Шарль сразу заметил небольшое отверстие на уровне живота. И даже догадался о его назначении. Но такая идея показалась ему комичной и старомодной. Он мог просто-напросто задрать рубашку на нужную ему высоту. Он подумывал об этом, но такой вариант ему тоже не нравился. Юбки задирают прислугам, но не девушкам из хороших семей! Ему хотелось бы заключить Клер в объятия обнаженной, чтобы они нежно слились воедино, как было позавчера, как подобает современным людям. Но ничего не поделаешь! Иные времена, иные нравы! Рубашка была незыблема. Оставалось воспользоваться отверстием!

С самого детства Аньес очень боялась грозы. При первой вспышке молнии она закрыла ставни, окна, гардины, занавеси. Она потушила в комнате все лампы, так как ей казалось, что свет притягивает молнию, и забралась под одеяло.

Эдуару пришлось раздеваться в темноте, страхи жены казались ему смешными, — поди-ка разбери, что у них там в голове, под локонами и кудряшками! Ему трудно было двигаться вслепую, слегка кружилась голова, он опрокинул стул, и Аньес закричала от ужаса.

Наконец он добрался до кровати и в довольно-таки скверном настроении лег, не сомневаясь, что ночь предстоит тяжелая: он знал, что Аньес будет донимать его дрожью и истериками, пока не кончится гроза.

Аньес прижалась к нему, накрывшись одеялом почти с головой. Он выругался: острый локоть вонзился ему между ребер, а судорожно трясущееся колено угодило между ягодиц. Нет! Сразу ему не заснуть.

— Успокойся, дорогая! — сказал он нежным, отеческим тоном. — Молния сюда не влетит, ручаюсь тебе!

— Ты…Ты уверен? — пролепетала она.

— Ну конечно! — в ярости выдохнул Эдуар.

Нет! Заснуть не получится. Оставалось только считать молнии и беречься локтей и колен трепещущей супруги. Если только не опередить ее и не перейти в наступление самому. Такой выход из положения показался ему наиболее разумным.

Глава тридцать третья

Свершилось! Профессор Гнус освобождает оргиастическую энергию Вселенной!

А в комнате Гнуса зажглась шестая лампочка, она даже стала мигать, правда, неравномерно и как бы нехотя.

Теперь профессор, сверяясь с хронометром, высчитывал частоту вспышек молнии.

— Еще рано! Рано! — бормотал он. Но ему становилось все труднее владеть собой. Он сгорал от желания опустить рукоятку и перейти к заключительной фазе эксперимента.

Небо за окном мучительно содрогалось, извергая ослепительные молнии с грохотом, возвещающим конец света. А лампочки мигали, хрупкие и трогательные среди этого буйства слепых сил Природы. И Жюльен подумал, что перед ним — зримый образ и печальная суть нашего существования. Что такое Человечество, как не жалкий трепет, единый миг света, ничтожная искорка, слабый крик, замирающий в вечной тиши бесконечных пространств?

И как раз когда Жюльен, дрожа от страха, предавался философским размышлениям, профессор опустил ужасную рукоятку!

Жюльену показалось, что дом раскалывается пополам. На долю секунды слепящий свет стер очертания комнаты, которая превратилась в сплошной огненный шар.

Первое, что увидел Жюльен, выйдя из оцепенения, был целлулоидный воротничок профессора, летавший по комнате. Самого профессора Жюльену обнаружить не удалось. Его не было нигде — ни на полу, усеянном осколками стекла, ни на кровати, которую проломило каминное зеркало, ни под опрокинувшимся шкафом — нигде! Нигде!

Профессор исчез, испарился во время взрыва! Жюльен почувствовал, как ноги у него подкашиваются. Он потерял сознание.

Глава тридцать четвертая

Что случилось потом с одними и с другими

За завтраком, конечно же, говорили о молнии, попавшей в дом, и об огненном шаре, который пронесся по всем комнатам и повсюду вызвал странные явления. Впрочем, многие пострадавшие рассказывали о пережитом крайне сдержанно: по-видимому, это было следствием потрясения.

Профессора нашли утром на крыше. Он бродил там совершенно голый, бормоча что-то нечленораздельное. Пришлось временно устроить его в гостиной, поскольку его комната снова была разворочена. Шарль заикался и в ужасе таращил глаза. По-видимому, после профессора он пострадал больше всех. Доктор примчался чуть свет, чтобы осмотреть ожоги и травмы.

Достойный эскулап не знал, что и думать. На теле Шарля от шеи до пупка виднелись сорок четыре красные отметины круглой формы, расположенные с равными промежутками. У Эдуара наблюдались еще более необычные симптомы. На его коже словно бы отпечатался целый скелет; надо сказать, зрелище это сильно напоминало Туринскую плащаницу.

Добрый доктор долго слушал у обоих пациентов сердце и легкие. Он сделал записи. Он спросил у будущего тестя и у жениха, желают ли они показаться другим врачам и при необходимости сделать рентген. Однако Эдуар и Шарль, не слишком удивленные своими странными стигматами, похоже, что-то утаивали от врача. И решительно отказались от его предложения.

А Клементина не дала себя осмотреть. Но призналась, что пониже спины у нее появились два симметричных ожога в форме буквы Z. Другие женщины пострадали меньше. Клер даже уверяла, будто она ничего не почувствовала, но при этом надела платье с высоким воротом, чтобы скрыть сорок четыре красных пятнышка, тайну которых знали только она и ее жених.

Что касается слуг, то вопросы доброго доктора о форме и местонахождении предполагаемых ожогов вызвали у них приступ буйного веселья. Они ничего не стали рассказывать, но утверждали, будто эта ночь была лучшей в их жизни и им хотелось бы, чтобы грозы не прекращались. При этом от них сильно пахло горелым.

Глава тридцать пятая

Дни бегут за днями

Шарль постепенно перестал заикаться. Клер купила пижаму. Профессор, получив новую комнату, тайно принялся восстанавливать там лабораторию. Аньес по-прежнему изводилась из-за счетов и ипотечного долга. Эдуар каждый вечер слушал радио: его интересовали только слухи о надвигающейся войне. Он велел отнести в химчистку свою форму майора кавалерии.

Клементина днем зачитывалась романами плаща и шпаги. А вечером ждала своего таинственного гостя. От такого времяпрепровождения у нее началась бессонница — и незнакомец перестал появляться. Тогда Клементина поняла, что это был только сон. Она вызвала доброго доктора, который прописал ей снотворное, и любовник в черном плаще стал приходить снова.

Месье Лакруа каждый вечер делал себе ингаляцию и переживал вторую молодость. Анжель по-прежнему потрошила на кухне цыплят, напевая «Маринеллу». Теперь она оставляла печенку и горлышко для Матье.

Антуан служил Жюстине с удвоенным рвением, тем более, что профессор Гнус перебрался в новую комнату, в другом конце замка. Лизелотта по-прежнему купалась в пруду нагишом и понапрасну ждала почтальона, который из предосторожности изменил маршрут.

Жюлиа по-прежнему мечтала о несбыточной любви, о красавце-женихе кузины Клер. Она где-то вычитала, что в подобных обстоятельствах полагается умереть от истощения. И она стала есть очень мало, у нее начались обмороки по ночам, среди сна, а утром, смотрясь в зеркало ванной комнаты, она мрачно следила за тем, как прогрессирует ее недуг. По ее мнению, это происходило недостаточно быстро.

Жюльен изведал в полной мере, что значит быть отвергнутым. Он страдал молча. В письме одному своему однокласснику он рассказал о том, как они с Жюлиа любят друг друга. А в середине августа этот одноклассник написал Жюльену, что родители разрешили ему поехать на несколько дней в Сен-Лу. Смертельно напутанный, Жюльен вынужден был сочинить какую-то отговорку, чтобы одноклассник раздумал приезжать. Иначе весь коллеж узнал бы о его несчастье и о том, что все это время он лгал.

У Пуны все было проще. Она любила Жюльена так же безответно и безмолвно, как Жюльен любил Жюлиа. Ей было двенадцать лет, и она понимала, что для кузена она была и осталась маленькой девочкой, младшим товарищем. А иногда и поверенной его тайн, — это причиняло ей боль, но она была счастлива побыть рядом с ним, даже когда он говорил ей о Жюлиа. Она ни на что не надеялась. Она знала, что в один прекрасный день каникулы кончатся, и ей было грустно. Но она старалась держаться с кузеном как маленькая девочка, веселая, озорная девчушка, раз она нравилась ему именно такой.

Глава тридцать шестая

Как Жюлиа разбудили стоны, и что она вслед за этим увидела

В замке готовились к большому празднику по случаю шестнадцатилетия Жюлиа. Тетя Адель заказала в городе пирожные и мороженое. А именинный торт Жюстина непременно хотела испечь сама.

Война с Германией казалась теперь неизбежной, это был вопрос нескольких дней, и этот праздник, возможно, последний праздник мирного времени, приятно отвлекал от мрачных мыслей. Каждый хотел запастись толикой беспечности, чтобы не остаться совсем безоружным перед надвигавшейся бедой.

Жюлиа станет маленькой принцессой этого чудесного дня, дня без грядущего утра. Она была счастлива и взбудоражена. Она думала о подарках, которые получит, о друзьях, которых она пригласила, о платье, которое она наденет. Она знала, что Шарль не сможет устоять перед такой красотой. Он женится на Клер, потому что так надо, но сердце его будет разбито, а душа переполнена безнадежной страстью к маленькой принцессе.

В ночь накануне праздника Жюлиа не спалось. Ей это было даже кстати: круги под глазами были в моде и вполне соответствовали ее восхитительно удручающему положению.

Несмотря на приоткрытое окно, в комнате было душно. Жюлиа откинула одеяло. Уже два месяца она не надевала ночной рубашки. Она возбуждалась, чувствуя себя обнаженной в этой целомудренной девичьей постели. И в полудреме, не понимая, что делает, она не раз касалась золотистых завитков ниже живота, ее палец попадал во влажную борозду, края которой набухали и увлажнялись, и из этой лампы Аладдина возникал, подобный облаку, образ Шарля.

На рассвете Жюлиа, все еще витавшая в сумерках полусна, услышала в соседней комнате, комнате Клер, долгий стон. Как ей показалось, это был призыв о помощи, полный безысходного страдания и тоски. Жюлиа села и прислушалась. Быть может, это ей приснилось? Нет! Жалобный, протяжный стон раздался снова, его было отчетливо слышно в тишине уснувшего дома.

Клер было плохо! Клер звала на помощь! Жюлиа быстро накинула ночную рубашку. Она злилась на себя! Она никогда не простит себе, что видела во сне Шарля, в то время как бедняжка Клер, быть может, уже…

Мучимая стыдом и раскаянием, Жюлиа выбежала в коридор и ворвалась в комнату Клер.

Шарль! Спина Шарля! Его ягодицы! А ниже… да, это была голова! Голова, волосы, рот Клер!

Но где же голова Шарля? Там? Между ногами Клер? И все это шевелилось, неуклюже ворочалось, словно бы нехотя разделяясь надвое!

О! Мерзкое, нелепое зрелище! Жюлиа застыла на пороге. Теперь она видела две головы, голову Шарля и голову Клер, которые как будто пытались отыскать свои тела. Гадкая мешанина! Постыдная путаница!

И ни единого слова! Ни единого вздоха! Перед Жюлиа были две причудливые статуи, которые таращились на нее невидящими глазами!

Жюлиа отпрыгнула назад и хлопнула дверью. А потом, закрыв лицо руками, задыхаясь от изумления, отвращения, разочарования, убежала к себе в комнату и заперлась там.

Глава тридцать седьмая

Каждый готовится к пышному празднику

Эдуар заканчивал одеваться, Аньес считала перед зеркалом морщины. Надевая носки, Эдуар говорил о неотвратимости войны. Это было неизбежно, более того, это было необходимо: пора было раз и навсегда покончить с герром Гитлером! А молодежь понятия не имеет о войне! Вы только представьте, дорогая! Вчера наш маленький Шарль уверял меня, что исход предстоящей войны будут решать танки и авиация. Эту теорию придумал какой-то там полковник, не то Годоль не то Гедуй. Слышите, дорогая? Авиация! Танки! Как будто на высоте три тысячи метров можно воевать! Это же несерьезно! Они только все испортят своими дурацкими машинами! В августе четырнадцатого я понял: война — это кавалерия! Заряжай! Сабли наголо! Черт побери, надо было видеть нас!

Аньес слушала, похлопывая себя по щекам.

В комнате Жюльена Пуна намазывала ему лицо жирным кремом телесного цвета. Жюльен жаловался, что крем стягивает кожу и пахнет прогорклым маслом.

— Ты не слишком много намазываешь? Может, надо меньше?

— Столько, сколько надо, — с видом знатока решительно заявила Пуна.

— И тогда не будет видно прыщей?

— Конечно нет! Мама мажется этим кремом, чтобы скрыть морщины, а морщины гораздо заметнее прыщей!

Затем она достала позаимствованную у матери пудреницу, и вокруг лица Жюльена образовалось розовое облако.

Жюлиа все утро не выходила из комнаты. Приходила тетя Адель, стучалась к ней, но она не открыла. Она только крикнула из-за двери, что отдыхает перед началом праздника, чтобы не выглядеть усталой, и спустится не раньше вечера. Тетя Адель улыбнулась, сраженная такими сильными доводами.

Было четыре часа пополудни. На лужайке расставили столы с печеньем, пирожными и соками. Человек десять гостей, друзей Жюлиа, болтали и смеялись. Они было забеспокоились, что Жюлиа задерживается, но тетя Адель объяснила, что Жюлиа наводит красоту и это должно занять какое-то время, поскольку она вечно недовольна собой. «И это неправильно, потому что она всегда самая красивая», — заявил неотразимый хлыщ в темносинем альпаковом костюме. «Мы никогда не бываем достаточно красивы для вас, господа!» — ответила ему долговязая остроносая соплячка. Все благопристойно расхохотались.

Чуть поодаль двое детей забавлялись, изо всех сил колотя ракетками по шарикам для пинг-понга, стараясь расплющить их о стол. К счастью, Шарль ничего не заметил. С ним была Клер. Оба держались особенно чопорно. И со страхом ожидали встречи с Жюлиа.

У буфета стояла Анжель в черном платье Матильды и крошечном белом фартучке. Впервые ей приходилось прислуживать на приеме. Она очень боялась сделать что-нибудь не так. Она даже не осмеливалась почесать нос, который чесался у нее уже довольно давно.

Жюльен ожидал появления Жюлиа, как и все, но гораздо нетерпеливее: лицо его казалось немного застывшим под толстым слоем грима. В руке он держал небольшой пакетик. Тетя Адель подошла к нему.

— Жюльен, милый! Иди, скажи кузине, что мы все ее ждем!

— Вечно она опаздывает! — вмешалась Пуна, с некоторым беспокойством следившая издали за тем, держится ли грим на щеках Жюльена.

Жюльен побежал к дому, а маленькая девочка неодобрительно посмотрела ему вслед.

Глава тридцать восьмая

Жюлиа хотела умереть с горя, но спохватилась, что опаздывает на праздник

Он постучал в дверь Жюлиа несколько раз подряд. Никто не ответил; тогда Жюльен осторожно приоткрыл дверь и заглянул внутрь.

Жюлиа лежала на кровати, свернувшись калачиком, спрятав голову под подушку. Она была в ночной рубашке и не шевелилась. Жюльен подошел к ней.

— Жюлиа! Что случилось?

Девушка еще глубже зарылась головой в подушку, ее плечи содрогнулись от рыданий.

— Не надо плакать в день рождения! — сказал испуганный Жюльен.

Жюлиа не отвечала. Она прижималась лицом к подушке, стараясь заглушить рыдания. Жюльену кое-что пришло в голову: он положил свой пакетик у руки кузины и тихонько подтолкнул к ней — раз, другой, третий, с настойчивостью, снова и снова. Жюлиа раздраженно отдернула руку.

— Что это такое? Что тебе от меня надо, в конце концов?

— Это тебе. Это мой подарок.

Жюлиа высунула голову из-под подушки. Она глядела на Жюльена, силясь улыбнуться. Она не пыталась скрыть от него слез. И эта искренность показала Жюльену, что кузина расположена к нему, что между ними, пусть и недавно, секунду назад, возникла близость. И хотя ему больно было видеть, как плачет Жюлиа, в глубине души он был безмерно счастлив.

— Как это мило с твоей стороны! Как это мило!

— Знаешь, там все тебя ждут!

— А мне все равно! — мрачно сказала Жюлиа.

Жюльен не ответил, он встал и взял разложенное на стуле новое платье кузины. И снова подошел к кровати, бережно неся платье, держа его почти на вытянутых руках, словно робея от воздушности легкой шелковистой ткани, которой предстоит ласкать девичью кожу.

— До чего же красивое платье! У тебя еще такого не было.

Жюлиа опять зарылась головой в подушку. Жюльен так и стоит у кровати, молча и неподвижно. И вдруг он подносит платье к губам и, закрыв глаза, запечатлевает на нежном, прохладном шелке неистовый, горестный поцелуй.

Затем садится на кровать рядом с Жюлиа, которая больше не смотрит на него. Он сжимает в руках платье. Он в отчаянии. Все горе Жюлиа передалось теперь ему, — возможно, через этот поцелуй. Ему даже не хочется знать, отчего плачет кузина. Печаль — естественное состояние этого мира, разве не так?

Но Жюлиа вдруг поднимает голову. Она встает. И просит дать ей платье. Да нет же, она не плакала! Просто она немножко устала, вот и все! Который час? Боже мой, как я опаздываю! Она смеется, она спешно приводит себя в порядок, ищет гребенку.

— Жюльен, милый, ты не выйдешь на минутку, пока я одеваюсь?

О! Как это было сказано! С какой неожиданной развязностью! И какое расстояние снова пролегло между ними!

— Ладно! Я жду тебя внизу…

— Лучше иди на лужайку! Скажи всем, что я сейчас буду!

Глава тридцать девятая,

где становится ясно, что Жюлиа красивее всех

Жюлиа порхала среди гостей в своем чудесном платье, но ее радостное возбуждение порой казалось неестественным. Она ни разу не взглянула ни на Шарля, ни на Клер.

Взрослые сидели вокруг большого садового стола. Господа пили коктейли. Дамы накинули шали. На террасу вынесли фонограф и пластинки. Хлыщ пригласил Жюлиа на танец: он находил ее красивой. Образовались и другие пары танцоров. Жюльен пригласил Пуну. По крайней мере, он был уверен, что доставляет ей этим удовольствие.

— Хорошее было лето, — сказала тетя Адель, зябко кутаясь в шаль.

— Если бы только не эти слухи о войне, — посетовала Аньес, которой и так хватало забот с ее ипотечными долгами.

Профессор Гнус хранил молчание. Он слушал граммофонную музыку и ждал удобного случая, чтобы пригласить Клементину. Он умел танцевать только вальс, раздольный, роскошный венский вальс. Но ему пришлось довольствоваться вальсом под жиденький аккордеон.

И Клементине пришлось крутиться с влюбленным профессором, у которого, судя по тому, как он наступал на ноги партнерше, в голове играла своя музыка.

Жюлиа наконец избавилась от назойливого хлыща: у него были гнилые зубы, и он без конца шептал ей пахучие комплименты. Жюльен воспользовался этим, чтобы пригласить ее, а Пуну он любезно попросил не путаться под ногами: таков жестокий эгоизм тех, кто одержим любовью!

Жюльен танцевал неплохо. Кузина даже удивилась. Он только держался чересчур напряженно. Подняв подбородок, глядя прямо перед собой, безупречно сжав ягодицы, он, едва прикасаясь к Жюлиа, гордо кружил ее в вальсе. Они незаметно приблизились к Шарлю и Клер, которые вальсировали, тесно прижавшись друг к другу: решительно, у них не было стыда!

— Ладно! С меня хватит! — сухо сказала Жюлиа.

И без всяких объяснений бросила Жюльена на середине вальса.

Лизелотта не танцевала. Она отошла на некоторое расстояние, за кусты, куда, как она надеялась, за ней должен был последовать старший брат хлыща с гнилыми зубами. И поскольку дыхание у него было свежее, чем у братишки, он в скором времени добрался до лифчика Лизелотты, который представлял собой последнюю, но неприступную твердыню ее целомудрия.

— Нет! Прошу вас! Мы ведь едва знакомы! — плаксиво повторяла она.

Несколько смущенный сопротивлением — не девушки, а лифчика, — молодой человек прекратил свои наскоки, чтобы перевести дух.

На ней был только лифчик. Что за досада! Трусики ушли сразу, соскользнули с бедер Лизелотты как бы сами по себе. Платье вскоре присоединилось к трусикам, лежавшим на мягкой траве. И на Лизелотте, не считая зловредного лифчика, остался один лишь неощутимый покров ее прозрачной белокурости.

— Вы не должны так делать! За кого вы меня принимаете? — сказала она, ухватив его вдруг за плечи и падая вместе с ним.

В мгновение ока с молодого человека были сорваны брюки и трусы.

Вот беда! Он смотрел на Лизелотту, которая смотрела на него с широкой радушной улыбкой. Вот беда!

— Понимаете, — пролепетал он, — я не привык, чтобы у меня перехватывали инициативу… Сейчас, я сейчас…

Но разъяренная Лизелотта уже одевалась!

— Ах, эти французы! — кисло-сладким голосом проговорила она. — Они много обещают, но эта гора, как у вас говорят, разродится маленькой мышкой!

И она удалилась.

Глава сороковая

Как малютка Анжель разбила дюжину бокалов

Жюлиа разом задула все шестнадцать свечек. Вокруг зааплодировали. Все по очереди расцеловали ее, поздравили. Только Клер и Шарль держались в сторонке и молчали. Тетя Адель была очень растрогана. Она вспоминала время, когда Жюлиа прыгала на коленях у дяди Эдуара, когда Жюлиа хотела завести у себя в ванне утят, когда Жюлиа объелась клубничным вареньем, — это было только вчера! Только вчера! «Вот так мы и замечаем, что постарели», — сказала Аньес.

«Черта с два!» — мысленно возразил ей Эдуар: он изрядно выпил, и взгляд его блуждал по сторонам, но чаще всего обращался в сторону Анжель.

Анжель в эту минуту разрезала торт. Она резала его на тоненькие кусочки, потому что гостей было много. Эдуар находил, что черное платье Матильды хорошо обрисовывает ее фигуру.

Профессор Гнус хлопнул в ладоши, призывая к тишине.

— Дети мои, друзья мои, к шестнадцатилетию Жюлиа я приготовил вам сюрприз!

Среди присутствующих послышался ропот одобрения.

— Минуточку терпения — и вы его увидите.

— Интересно, что это он опять затеял, — озабоченно сказала Аньес.

— Это не опасно, — прошептала Клементина, с которой профессор только что поделился своим секретом.

Профессор засеменил к кустам, откуда незадолго до этого вышла его дочь. Там у него было приготовлено все необходимое для фейерверка. Все смотрели ему вслед, сгорая от любопытства. И вдруг в небо взвилась первая ракета и рассыпалась пышным снопом синих огней.

Присутствующие ахнули от восторга. Пуна запрыгала от радости. Она обожала фейеверк. Кто-то выключил фонограф, все уселись на траве и стали смотреть. Вторая ракета запаздывала, потому что спички у профессора были плохие и все время ломались.

— Подождите! Подождите! — кричал профессор из кустов.

Все ждали. Спешить было некуда. Эдуар незаметно покинул гостей. Никто не обратил на это внимания. Тем временем Анжель уносила на кухню поднос с пустыми бокалами. Не совсем твердой, но уверенной походкой он двинулся ей наперерез.

— Да, месье?

— Пойдем, моя хорошая!

— Но… месье!

Никаких «но»! Эдуар увлекал ее к теплице, это она сообразила сразу, но что она могла сделать? Если она не пойдет с ним в теплицу, ее, конечно, уволят! Так как же быть? Она не знала! Не знала! Эдуар ускорил шаг, обнял ее, поцеловал в затылок. От него пахло вином еще сильнее, чем от Матье! Они уже входили в теплицу. Ладно! Пускай! Но только быстро! Эдуар расстегнул ей платье. Руки у него дрожали. Анжель охотно помогла бы ему, чтобы ускорить дело, но в руках у нее был поднос с бокалами, и она боялась их разбить, это были хрустальные бокалы, смотри не разбей, сказала мадам, а то удержу из твоего жалованья.

— Дайте мне поставить поднос, месье!

Поздно! Эдуар услужливо выбил поднос у нее из рук, и бокалы и тарелки превратились в осколки. Анжель ничего не оставалось теперь, как только созерцать катастрофу, бессильно опустив руки, склонив голову, с тяжелым сердцем, а в это время Эдуар раздевал ее.

— Будешь умницей — найду тебе мужа! — ободряюще говорил он, снимая с нее трусики.

Но Анжель плевать хотела и на трусики и на мужа! Эдуар мог взять ее как угодно, спереди, сзади, через ухо, если ему так больше нравится. Бедная девушка думала только о разбитых бокалах.

— Какого мужа ты хочешь? Здоровенного, хорошо укомплектованного парня? Ха-ха!

— Не знаю, месье!

— Ну ничего! Нагнись-ка!

И малютка Анжель нагнулась, все еще размышляя о бокалах. Наверно, такие стоят франков сто за штуку. А их там было не меньше двенадцати, если не все пятнадцать! Она пыталась вспомнить, сколько было бокалов, ведь она сама расставляла их на подносе. И стала вполголоса считать: один, два, три, четыре…

Пока Эдуар занимался ею, она успела сосчитать до двенадцати, а потом сбилась со счета.

— Надеюсь, ты умеешь считать до тысячи, — захохотал Эдуар.

Глава сорок первая,

в которой снова бьют стекло

Профессор отыскал наконец в кармане жилета серные спички. Он чиркнул ими о каблук — и ракеты рассыпались красными, зелеными, желтыми огнями! Некоторые из них взлетели довольно высоко. Две или три не взорвались. А одна вдруг изменила траекторию и спикировала на теплицу, где малютка Анжель все еще считала бокалы, но уже совсем тихо, а Эдуар достиг экстаза, воскликнув:

— Черт возьми! Ну и свинья же я!

И в этот миг ракета с грохотом пробила стеклянную крышу теплицы. Она взорвалась у ног Эдуара.

— О! — воскликнули собравшиеся, увидев, как ракета падает на теплицу.

Но профессор уже запустил новую ракету, и все с волнением следили за ней, в то время как совершенно голая Анжель, онемев от ужаса, бежала по лужайке. Каким-то чудом никто ее не заметил.

Что касается Эдуара, то он вышел из теплицы, предварительно приведя в порядок свой туалет, полностью протрезвев и бормоча: «Ну и свинья же я, черт побери! Ну и свинья!» Он решил досмотреть фейерверк и уселся рядом с Аньес, которая сделала ему замечание:

— Но… От вас пахнет паленым, друг мой!

— Да что вы! Неужели?

Глава сорок вторая

Как праздник был испорчен. Грусть профессора Гнуса

На кухне Жюстина, как могла, утешала Анжель, сбивчиво рассказавшую ей о своем приключении и о том, как из-за месье у нее выпал из рук поднос.

Тем временем пришла мадам Лакруа, услышала конец рассказа и согласилась с Жюстиной, что бедняжке Анжель крупно не повезло с этими бокалами.

Вскоре после этого в кухню зашел месье Лакруа. У него было серьезное лицо, и он даже не обратил внимания на неуместную наготу Анжель.

— Война! Я только что услышал по радио.

Все молча переглянулись.

— Пойду сообщу месье, — устало сказал Лакруа.

И вышел.

На лужайке ждали последний залп фейерверка. У профессора опять возникли трудности со спичками. Управляющий протиснулся между гостями и подошел к Эдуару. Возбужденная Пуна просунула голову между ногами месье Лакруа, чтобы не упустить из виду ни краешка ночного неба: пока зрелище сводилось к этому.

— Извините, месье! — тихо сказал управляющий. — Война!

— Что?

— Война, месье! Немцы вторглись в Польшу!

Аньес его услышала. Клементина тоже. Из уст в уста передавалось: «Война!»

Шарль первым встал и направился в гостиную слушать радио. Остальные тоже по очереди вставали и молча следовали за ним.

Когда в небе наконец расцвел финальный залп фейерверка, на лужайке уже никого не было. Профессор прибежал посмотреть вместе со всеми апофеоз своего спектакля. Никого! Он застыл на месте, слегка запыхавшись, раскрыв рот от удивления и разочарования. Никого!

— Где вы? Почему вы ушли?

Они не дождались окончания фейерверка. У них не хватило терпения. А он? Не станет же он любоваться этим в одиночестве! И он медленно пошел к дому. Он устал. Ноги были тяжелыми, пальцы — в ссадинах от спичек.

— Почему вы разошлись? Это был еще не конец! — крикнул он опять.

Клементина услышала и вышла на крыльцо.

— Война, профессор Гнус! Война!

И сразу пошла обратно, в гостиную — слушать новости. Профессор почувствовал, как у него подкашиваются ноги. Он безвольно упал на колени и закрыл лицо руками.

— Боже мой! — рыдал он. — Они не уймутся! В конце концов они придут сюда и заберут нас с Лизелоттой!

Глава сорок третья

Эдуар клянется спасти Польшу

Через два дня деревенский полицейский взял барабан и пошел по деревне оглашать приказ о всеобщей мобилизации. Он остановился сперва перед «Центральным кафе» на Верденской площади, потом перед универсальным магазином на Марнском бульваре и, наконец, на церковной площади, перед памятником павшим. Он доставал из футляра палочки, и барабан рассыпался долгой дробью, затем укладывал палочки на место, доставал из кармана приказ, разворачивал его и громким голосом читал: «Обращение к нас-селен-нию…»

От самой мэрии за ним увязалась стайка ребятишек. Им нравился рокот барабана. А еще им очень хотелось стащить у полицейского палочки, но они побаивались этого рослого здоровяка с колючими усами. Когда они принимались слишком уж сильно галдеть вокруг него, он внезапно оборачивался, насупив брови, и кричал, что сейчас надает им пинков. Ребятня шарахалась назад и сбивалась в кучку; а когда полицейский опять начинал бить в барабан, они подкрадывались к нему и корчили у него за спиной противные рожи.

Эдуар примерял перед зеркалом Аньес только что отглаженную форму офицера кавалерии. Он находил, что выглядит внушительно.

Аньес сидела на кровати. Она сжимала в руках кружевной платочек и повторяла: «Боже мой, Боже мой, Боже мой…»

— Тут дела от силы на полтора месяца, моя дорогая, и все будет в порядке. Мы выпроводим этих прусаков пинками в зад.

Аньес встала и положила слабеющую руку ему на плечо. Бывали минуты, когда эта смелая женщина принимала картинные позы, — она ничего не могла с собой поделать. Но Эдуара не так легко было заставить расчувствоваться, он застегивал гимнастерку, геройски выпятив грудь.

— Да здравствует Польша, дорогая!

— Обещайте мне, по крайней мере, не простужаться!

Верхнюю пуговицу гимнастерки Эдуар застегнул уже не с таким бодрым видом.

В комнате Клер Шарль прощался с невестой. На нем тоже была красивая форма кавалерийского офицера. Но он был всего лишь младшим лейтенантом, тогда как Эдуар имел чин полковника.

Клер сидела на кровати, сжимая в руках кружевной платочек, в той же позе, что и мать, как того требовали обстоятельства. Шарль преклонил перед ней колено — его поза была безукоризненно романтичной. Надо было хранить тон! Он взял руку девушки и покрыл ее безгрешными поцелуями.

— Прощай, любимая! Я буду писать тебе каждый день.

— Береги себя, Шарль! Я не хочу, чтобы с тобой случилась беда! Не хочу!

— Это ведь война, Клер, — ответил он строгим и возвышенным тоном.

— Ты будешь носить с собой мою фотографию? Обещаешь?

— У самого сердца, любимая!

На кухне военная форма была поскромнее. Для того, чтобы выглядеть молодцом, и для поднятия духа тут использовались не нашивки, а красное вино. Выпито было много.

Женщины паковали в дорогу сыр и колбасу, а также большие караваи ржаного хлеба, которые, как они надеялись, не успеют зачерстветь до Берлина.

Никто не плакал. Здесь ни у кого не было кружевных платочков. Так положено, что каждый мужчина хоть раз в жизни должен повоевать, а значит, они пойдут на войну, как их отцы в четырнадцатом, как их деды в семидесятом! Они порядком напились. Они втайне надеялись, что им повезет и они вернутся, и тогда, быть может, Матье женится на Анжель, Антуан женится на Жюстине…

Синий с белым автобус почтово-пассажирской конторы Шароле покатился по неширокой дороге и исчез за пригорком. Дамы, служанки и батрачки, стоявшие у ворот, еще махали платками, но вскоре они опустили руки, и наступила тишина. Каждая пошла домой, знакомиться с одиночеством.

Эдуар и Шарль не поехали автобусом. Месье Лакруа отвез их на станцию на машине в сопровождении Аньес и Клер. Прощание было достойным и трогательным. Месье Лакруа доставил дам и автомобиль обратно в замок, а затем сел вместе со всеми в автобус и уехал.

Профессор Гнус, теперь единственный мужчина в замке, за ужином не проронил ни слова. Он даже не взглянул на Клементину, даже не вспомнил о ней.

— Право же, профессор, — сказала она, — не стоит унывать! Мы выиграем войну!

— Надеюсь, что так, дорогая моя! Надеюсь! Но они очень сильны! Я испытал это на себе. Они страшно сильны.

— Если так, — вмешалась Аньес, — не сидите сложа руки! Придумайте что-нибудь, вы же изобретатель! Какую-нибудь новую взрывчатку, например!

— Мои взрывы, — ответил профессор со слабым подобием улыбки, — всегда происходят по чистой случайности.

Никто не засмеялся. Впрочем, профессор и не думал шутить. Он бы изобрел новую взрывчатку, если бы мог. Он знал, что ему следовало бы это сделать. Но такая задача была ему не по силам!

— Самое тяжелое для женщины, — мелодичным голоском произнесла Клер, — это сидеть дома и ничего не делать, пока мужчины сражаются!

— Мы без дела не останемся, — поправила ее тетя Адель. — Пока мужчины сражаются, женщины работают!

Пуна наклонилась к Жюльену, чтобы сообщить ему на ухо, как она оценивает ситуацию:

— Ты, наверно, страшно доволен!

— Почему?

— Как — почему? Шарль уехал. Место освободилось.

— А что это меняет? — мрачно возразил Жюльен. — Все равно она меня не любит.

— Теперь, может быть, полюбит.

— В прошлом году я бы в это поверил, — ответил Жюльен с грустной улыбкой.

— Почему в прошлом году?

— Потому что тогда я был ребенком.

Глава сорок четвертая

Пока Эдуар спасает Польшу, дамы варят варенье и пекут печенье

Настало второе утро войны. Погода была ясная, и на небе не замечалось никаких признаков войны.

Но они замечались в доме, печальном и опустевшем. Жюльен прохаживался по комнатам. Он слышал звук собственных шагов. Раньше он никогда его не слышал. Слишком шумно было в доме.

Он зашел на кухню. Жюстина чистила лук и плакала. Жюльен удалился в некотором смущении.

В передней он встретил Анжель: она несла на подносе чистые бокалы и плакала, но тихонько, боясь уронить поднос.

В курительной Аньес принялась за чтение «Войны и мира». Она плакала. В гостиной Клер писала первое письмо Шарлю и плакала.

Жюльен поднялся к себе. Это чересчур грустно, когда столько женских слез! На его кровати сидела Пуна и плакала.

— Дьявольщина! — прорыдала девочка. — Что за гадость эта война! Все кругом плачут!

Женщины начали осваивать мужские работы. В сущности, это было не так уж трудно! Со временем привыкаешь. Жюльен им помогал. Конечно, батрак из него не вышел бы, но теперь он был единственный мужчина в доме. Не мог же он сидеть сложа руки и ждать, когда кончатся каникулы! Он воспринимал это как свою обязанность. А главное, это было весело.

Например, обтирать лошадь соломенным жгутом он умел лучше, чем Жюстина. Он часто наблюдал, как это делал Матье. А иногда ухаживал за кобылой Жюлиа.

— Нет, не так! — решительно заявил он Жюстине.

— Здравствуйте, месье Жюльен!

— Вот, смотрите!

Он взял охапку чистой соломы, скомкал ее в руках и стал энергично тереть бок лошади.

Жюстина, уперев руки в бока, смотрела на него с восхищенной или, быть может, слегка насмешливой улыбкой, — понять было трудно, и он работал с удвоенным рвением, а Жюстина вытирала лоб тыльной стороной ладони и, во всяком случае, рада была передохнуть.

Выходя из конюшни, он встретил малютку Анжель, с трудом тащивщую два ведра воды. Конечно же, он взял у нее вёдра!

— Не надо, месье Жюльен! Я сама донесу!

— Нет-нет! Для вас это слишком тяжело, — возразил Жюльен, стиснув зубы.

Во дворе мадам Лакруа пыталась колоть дрова. Но получалось у нее плохо, топор не желал дважды попадать по одному и тому же месту.

Жюльен взял у нее из рук топор и в два-три мощных удара расколол толстое полено.

Через несколько дней для Жюльена стало привычным сопровождать женщин на полевые работы и на ферму. Он быстро обрел популярность, охотно брался за тяжелые работы. Он показывал свою силу. В доме остался только один мужчина, и этим мужчиной был он! Он научился пить вино прямо из кувшина и вытирать рукой несуществующие усы.

Пуна тоже хотела бы быть полезной. Но ее не принимали всерьез. Она попробовала подоить корову, но ей не удалось выжать из этого большого зверя ни одной капли!

— Как вы это делаете? — спросила она наконец, как бы признав себя побежденной.

— Надо иметь такие руки, мадемуазель, — ответила Анжель. — Этому не научишься!

— Ты что тут делаешь? — накинулась на Пуну тетя Адель, давно искавшая ее повсюду.

— Ну… я хотела помочь!

— А занятия? Тебе в школу через две недели!

— Черт возьми! А вот Жюльену повезло! Ему можно помогать!

— Потому что он мужчина! — не задумываясь, ответила тетя Адель.

До чего же грустно было Пуне! Сначала Жюлиа стала большой. Жюлиа — взрослая девушка! А теперь Жюльен стал мужчиной! А она, Пуна, так и осталась маленькой девочкой. И в школу ей идти на две недели раньше, чем кузену. Нет! Это несправедливо! Жизнь обходила ее стороной. Она застряла в детстве, вдали от событий, а через две недели — опять в школу, как всегда! С ней ничего не произойдет!

Теперь, когда служанки были заняты на полевых работах, на кухне приходилось работать дамам.

Аньес решила заготавливать консервы. Надо быть предусмотрительными и готовиться к худшему, говорила она. Это было вполне в ее духе! Заготовили множество банок с тушеной курятиной, с фрикасе из кролика в белом вине — крольчатник в том году понес огромные потери! Банок не хватило, пришлось ехать за ними в город.

— Теперь еды на много лет хватит, — заметила Адель.

— Так спокойнее!

Жюлиа попросила себе какую-нибудь работу. Клер дала ей потрошить цыплят и кроликов, и бедняжка упала в обморок. Тогда ее послали с Лизелоттой собирать ежевику. Девушки возвращались только к вечеру, до ушей измазанные ежевичным соком, весело и гордо неся полные корзинки. Пришлось купить еще банок — под варенье.

Клементина пекла печенье, пироги с ежевикой, эклеры: никогда еще в замке так вкусно не ели!

Клер не могла долго заниматься подобными пустяками. Она думала о несчастных мужчинах там, на фронте, о несчастном отце, о несчастном Шарле. Она тоже готовилась к худшему. Эту черту она унаследовала от матери. И она собрала все бабушкины и даже прабабушкины ночные рубашки, разорвала их на длинные полосы и стала щипать из них корпию, чтобы послать на фронт.

Тетя Адель сомневалась, что корпия еще используется для перевязки ран, но Клер нравилось возиться с белыми лоскутками, это ее отвлекало, — и ей не стали мешать.

Глава сорок пятая

Жюльен дарит Жюстине жемчуг

В амбар загружали солому. Мадам Лакруа правила тележкой. Жюстина и другая работница вместе с Жюльеном сидели на снопах. Головы у них были повязаны яркими косынками. Их неприглядные серые платья, надетые на голое тело и застегивающиеся спереди, больше походили на халаты. От пота под мышками и под грудью проступили темные круги. Жюстина расстегнула платье и протерла груди пучком соломы. Жюльен смотрел на нее. Она ему улыбнулась.

— Вам не жарко, месье Жюльен? Вы что, никогда не потеете?

— Месье Жюльен ведь из господ, а господа никогда не потеют! — философски заметила вторая девушка.

— Но он-то работает! Это другое дело!

Они подъехали к амбару. Тележка должна была въехать задом. Жюльен первым соскочил на землю, чтобы помочь управиться с волами.

Жюстина и вторая девушка начали сбрасывать с тележки охапки соломы. Жюльен подхватывал их на вилы и забрасывал в глубину амбара.

— Этот молодой господин силен, как трое наших батраков, — заметила Жюстина.

Вскоре работа была закончена. Девушки спрыгнули с тележки и присоединились к Жюльену, который улегся на кучу соломы, пьяный от усталости. Мадам Лакруа пошла за сидром. У Жюльена пересохло в горле, уши горели, в висках бешено стучало. Он все глубже утопал в горячей соломе, и ему казалось, что его онемевшие руки и ноги потихоньку уплывают от него. Солнце, уже опустившееся к самому горизонту, освещало амбар внутри, и в его лучах кружились золотые пылинки. Мадам Лакруа вернулась, неся по две бутылки в каждой руке. Девушки потянули Жюльена за руки с обеих сторон, чтобы помочь ему сесть.

— Давайте, месье Жюльен! Вы заслужили небольшую премию! — Женщины понимающе переглянулись и прыснули со смеху. Жюстина приподняла Жюльена за плечи, а другая девушка поднесла горлышко бутылки к его губам. Жюльен отпил порядочный глоток, его осторожно уложили на солому. Жюстина сняла с головы косынку и вытерла ему шею и подбородок.

— Вы весь в сидре, месье Жюльен!

— Славная она у нас, Жюстина! — сказала мадам Лакруа.

И дополнила эту похвалу жестом, намекающим на пышные формы Жюстины.

— Он нам так хорошо помогает! — сказала Жюстина. — Один заменяет всех наших работников!

— Не во всем, к сожалению! — заметила мадам Лакруа и расхохоталась.

Жюльен уже чувствовал себя лучше. Он бы выпил еще сидра, но ему не хотелось шевелиться, не хотелось вставать. Он ждал, пока Жюстина снова приподнимет его за плечи, а другая девушка поднесет горлышко бутылки к его губам. Ему хотелось бы, чтобы с ним возились, как с малым ребенком. Он услышал, как открывают вторую бутылку, и издал что-то вроде повелительного агуканья. Жюстина подала ему бутылку, и он стал жадно сосать сидр из горлышка.

— Осторожно, месье Жюльен, — хохотала мадам Лакруа, — а то вы чересчур разбухнете!

Остальные покатились со смеху. Жюстина взяла бутылку у Жюльена.

— Я тоже заслужила небольшую премию!

И в три глотка допила бутылку.

— Жюстина, ты тоже разбухнешь! — сказала мадам Лакруа.

Жюстина поднялась и встала перед Жюльеном, положив руки на бедра, расставив ноги, выпятив грудь и втянув живот.

— У меня талия, как у пятнадцатилетней! Правда, месье Жюльен?

Все опять засмеялись. Мадам Лакруа решила, что момент подходящий, и тихонько толкнула локтем вторую девушку. Обе они вышли, а Жюстина открыла еще одну бутылку сидра и плюхнулась на солому рядом с Жюльеном.

— Бедный малыш… Сегодня он хорошо выспится! — рассмеялась вторая девушка, выйдя из амбара.

— А все-таки у нее ветер в голове! — сказала мадам Лакруа.

— Это темперамент у нее такой. Она мне говорила, что ей это нужно каждый день. И даже два раза в день! А теперь, когда ее парень уехал…

— Слушай, всем нам сейчас несладко! Каждая могла бы себе в оправдание сказать то же самое!

Жюстина еще раз поднесла бутылку Жюльену, а Жюльен поперхнулся, закашлялся и обрызгал себе рубашку.

— Да вы весь мокрый, месье Жюльен! Это вредно при такой жаре. Вы простудитесь.

Недолго думая Жюстина вытащила полы рубашки из брюк и расстегнула ее. Жюльен безумно перепугался. После приключения с Матильдой похотливые мечты часто посещали его по ночам. Но проснувшись, он отгонял их. Ведь эта история так скверно кончилась! Жюстина погладила его по груди.

— Как у вас сердце бьется!

Жюльен испуганно уставился на дверь амбара: она даже не была закрыта! Кто угодно мог войти сюда!

Жюстина приложила ухо к его груди.

— Можно мне послушать, как оно бьется?

Через минуту она поднялась и пристально взглянула ему в лицо.

— Вы волнуетесь, месье Жюльен?

Жюльен утвердительно кивнул, не сводя тревожного взгляда с двери. Какое несчастье случится на этот раз? Ему хотелось встать и проверить, не разгуливает ли кто-нибудь поблизости? Но Жюстина толкнула его, опрокинув на солому. Потом улеглась на него, и вскоре он почувствовал, как соломинки покалывают ему голые ягодицы.

И опять она пристально взглянула на него.

— Куда это вы так уставились? — спросила она с интересом.

— Пытаюсь увидеть что-нибудь снаружи, — запинаясь, ответил он.

— Нашел время! — воскликнула она. — Сейчас я тебе покажу кое-что получше!

Она приподнялась и встала на колени, чтобы стащить с себя платье. Под платьем у нее ничего не было. Жюльен был так поражен, что наконец оторвал взгляд от двери. Широко раскрытыми глазами он смотрел на невероятно пышную рыжую поросль, поднимавшуюся у Жюстины до самого пупка, покрывавшую ляжки и свисавшую между ног наподобие помпона. Жюстина, хорошо знавшая мужчин, не сомневалась в произведенном впечатлении. Но во взгляде Жюльена была такая оторопь, что ее это даже тронуло.

— Хочешь увидеть остальное?

И она гордо повернулась спиной, расставив ноги, чтобы показать меховую накидку, прикрывавшую ее сзади и прекрасно сочетавшуюся с муфтой, которую она носила спереди: надо полагать, руки у нее никогда не мерзли.

Вернувшись в прежнее положение, Жюстина сразу заметила немую дань восхищения со стороны Жюльена, до глубины естества взволнованного ее прелестями. Пусть дверь остается открытой! Пусть Аньес врывается сюда со всеми домашними! Все равно это не помешало бы Жюльену выразить свой восторг так наивно и так красноречиво, что Жюстина ответила комплиментом на комплимент:

— Какой вы здоровенный!

И она обрушила на это юное богатство столько пыла и столько ласк, что Жюльен не смог устоять: слишком долго он ждал, слишком много ночей провел в мечтах, неотрывно глядя на дверь!

— Осторожно! Осторожно! — простонал он вдруг.

Поздно! Жюстина приподнялась, несколько разочарованная, и увидела, что ее рыжий мех весь усыпан отборным жемчугом.

— А вы чувствительный, месье Жюльен! Ну ничего! Сейчас мы опять наберемся сил.

Она откупорила последнюю бутылку сидра и протянула Жюльену. Он отпил несколько глотков.

— Это поможет вам расслабиться! В следующий раз не будете такой нервный.

И она заставила Жюльена выпить почти всю бутылку.

Потом напилась сама и улеглась рядом с мальчиком, у которого на данный момент внутри все было тихо, если не считать бурчания в животе.

— Ну же! — подбадривала его Жюстина. — Перед тем как идти на абордаж, надо поднять флаг!

Но Жюльена сильно кренило.

— Кажется, вы заставили меня слишком много выпить, Жюстина.

Нельзя же было оставаться на месте! Жюстина изо всех сил тянула за фал, налегала на снасти и такелаж. Уж она-то знала, как управлять кораблем! Она прошла через множество испытаний: мертвые штили, затишья после бури, коварные мели! Немного терпенья, немного уменья — и можно снова пускаться в путь!

Ничего не поделаешь! Жюльен заштилел в куче соломы. Он даже храпел! Раздосадованной Жюстине пришлось завершить путешествие в одиночку, с помощью весла.

Затем она оделась и вышла из амбара, оставив Жюльена, уносимого своевольным течением.

Глава сорок шестая

Жюльен вновь предлагает Жюстине жемчуг, но она отказывается

Было уже почти темно, когда в амбар зашла мадам Лакруа. В слабом свете лампочки, висевшей под самой крышей, она стала искать Жюльена.

— Месье Жюльен! Пора ужинать!

Нога спящего высовывалась из соломенной подстилки, и мадам Лакруа споткнулась об нее. Жюльен разом проснулся и увидел, что лежит голый, как младенец в Рождественских яслях, а перед ним стоит, улыбаясь, мадам Лакруа. В смущении он взял горсть соломы и положил на живот.

— Эту зверюшку, месье Жюльен, соломой не накормишь! — рассмеялась жена управляющего.

Она прислонилась спиной к двери, а Жюльен стал торопливо одеваться. Он стоял задом к ней, но чувствовал, что она продолжает с легкой улыбкой наблюдать за ним. В этой улыбке сквозила насмешка и еще что-то, чему он не мог дать название. Неужели она не могла смотреть в другую сторону? Чтобы выйти, ему пришлось пройти мимо нее.

— А что скажет ваша мама, если увидит это?

И она вынула из волос Жюльена две соломинки. Потом достала платок, смачно плюнула в него и провела им по лицу Жюльена.

— Теперь вы чистый, как новенький су!

Когда он пришел в столовую, ужин был окончен и все уже вставали из-за стола.

— Извините меня! Я заснул!

— Воспитанные люди в таких случаях просят, чтобы их не ждали! — сухо сказала Аньес.

— Он слишком много работает, — вступилась тетя Адель. — Жюльен, милый, иди поешь чего-нибудь на кухне!

Жюльен сожрал в холодном виде банку фрикасе из кролика в белом вине и банку цыпленка в пряном соусе. На десерт он съел две тарталетки с ежевикой. И в этот момент вошла Жюстина, неся из столовой грязную посуду. Она даже не подняла глаз на Жюльена, ей было слишком некогда. Она бросила приборы в раковину, где уже лежали пустые банки, открыла кран и начала все мыть.

Жюльен, опешив, глядел на нее: она не улыбнулась, не подмигнула ему, просто повернулась спиной и вся ушла в мытье посуды. Вилки стукались о банки, пена перетекала через край раковины, а он, Жюльен, значил не больше, чем один из этих пузырьков, с треском лопавшихся в воздухе. Невероятно! Два часа назад они с Жюстиной хотели принадлежать друг другу, разве не так? Да! Принадлежать друг другу! А теперь — такая разительная перемена!

Он встал, он хотел по крайней мере объясниться с ней, заявить о своих правах, нельзя же так грубо порвать с ним, он хотел только сделать ее счастливой, она еще убедится в этом! Убедится!

Он тихонько подошел к ней сзади и поцеловал в затылок — неуклюже, но с чувством. В ответ его сердито оттолкнули.

— Но… Я думал…

— Думал? — воскликнула Жюстина. — А ты не думай!

— Но… Это было только что!

— Что было, того уже нет! Надо было суметь этим воспользоваться, приятель!

Глава сорок седьмая

Как Жюлиа увидела у кузена соломинку, но отнюдь не в глазу

Жюльену оставалось только присоединиться в гостиной к людям своего круга. Дамы играли в бридж. У Жюлиа было преимущество. Мягкий свет лампы, сделанной из китайской фарфоровой вазы, подчеркивал белизну ее точеных пальцев. Жюльен сел на диван напротив Жюлиа и снова задумался о романтических и безответных чувствах, которые испытывал к кузине.

Пуна села рядом с ним.

— Что это у тебя тут?

— Где? — рассеянно вздохнул Жюльен.

Пуна показала пальцем. Жюлиа подняла голову и посмотрела тоже.

— Да вот же! — сказала Пуна и прыснула от смеха.

У Жюльена из ширинки торчала соломинка, он стал ее вытягивать, стараясь не привлекать к себе внимания, но теперь все смотрели на него, а соломинка оказалась длинная-предлинная, и как это он ее не почувствовал? По меньшей мере сантиметров пятнадцать. Нет, двадцать! Пуна, естественно, корчилась от смеха! А партия в бридж была прервана!

— Что происходит? — спросила тетя Адель.

— Пойду-ка я спать… Спокойной ночи! — сказала Жюлиа, вдруг вставая.

Глаза девушки сверкали так грозно, что Жюльен отвел умоляющий взгляд.

Глава сорок восьмая

Что довело до слез мадам Лакруа, и как Жюльен захотел осушить эти слезы

Этим вечером Жюльену не спалось. Он лег в постель, долго думал о Жюлиа, долго думал о Жюстине, долго думал о женщинах вообще. Какие же они странные существа! Они обижаются, когда на них смотришь — и когда не смотришь, когда их любишь — и когда не любишь: ну как тут угадать?

А вдруг Жюстина ждет его сейчас у себя в комнате? Как узнаешь? А Жюлиа? Что могла значить для нее эта соломинка? Могло ли это быть поводом для ревности (ведь она наверное ревновала), если известно, что она уже давно потеряла к нему интерес?

Спустя некоторое время Жюльен уже был уверен, что Жюлиа скоро признается ему в верной и неизменной любви и что она только из женского кокетства делала вид, будто интересуется Шарлем.

Женское кокетство! Вот ключ к разгадке! Главное — слушать их и все понимать наоборот. Жюстина, конечно же, ждет его! А если заставить ее ждать слишком долго, она опять обидится. Значит, надо подняться к ней! Немедленно! Если уже не слишком поздно. Ведь на эти раздумья ушел целый час!

И вот он на этаже, где живут слуги, перед дверью Жюстины. (Да, а на что он решился, в конце концов? Хотя нет! Ни на что он не решился. Просто он стоит перед дверью. Уже минуту. Уже пять минут.) Может быть, стоило одеться, не появляться перед ней в пижаме. Ей это безусловно не понравится. В пижаме! Не собирается же он, в самом деле, провести с ней ночь! Он только хотел извиниться за недавний промах! Только извиниться! Возможно, лучше было бы написать ей. Да! Письмо! Женщины любят письма! Он бы все объяснил, Жюстина поняла бы и простила его. Он уже мысленно сочинял это письмо, стоя перед дверью, ибо он не двинулся с места, он еще не решился, он не мог решиться ни на что, именно поэтому ему не везло с женщинами, он это знал, он это знал…

…Кто-то взял его за запястье и осторожно потянул в сторону. Жюльен вздрогнул и обернулся. Чья-то рука закрыла ему рот, заглушив удивленное восклицание.

— Идемте! — прошептала мадам Лакруа, увлекая его в свою комнату.

И он очутился на большой кровати, обе спинки которой затрещали, когда Амели вскочила на мальчика верхом. Она сбросила ночную рубашку. Это была высокая худощавая очень смуглая женщина, ребра слегка обозначались у нее под кожей, но ее длинные тяжелые груди напоминали две полные фляги, и Жюльен был бы не прочь присосаться к их темным блестящим горлышкам.

Это утомленное тело откровенно, почти смиренно свидетельствовало о двадцати годах терпеливой скуки, двадцати годах скитаний по пустыне, где он, Жюльен, оказался, быть может, первым оазисом.

Мадам Лакруа пристально разглядывала мальчика, словно никогда раньше его не видела или желала удостовериться, что он действительно здесь, под ней, и нечто нежное и твердое, вылупившееся внизу, не приснилось ей, а существует на самом деле. Она глядела на него, тяжело дыша, она не двигалась, но кровь пульсировала в ее жилах, страсть уносила ее в бешеной скачке. Раскаленная лава вскипела в ней и вскоре выплеснулась на Жюльена.

— Вы тоже потом будете злиться? — пролепетала она.

И вдруг разрыдалась. Жюльен приподнялся на локтях, широко раскрыв глаза, в которых наслаждение постепенно уступало место изумлению.

— Понимаете, — призналась жена управляющего, — муж всегда бьет меня потом… И даже во время!

И она стала оплакивать себя, двадцать лет своих страданий! Жюльен, который еще не забыл удары ремнем, полученные от месье Лакруа, охотно соглашался, что этот человек — грубое животное. Но не в том была суть! Он подвигал задом, — инстинкт заменял ему опыт, — и в итоге Амели очень скоро увидела конец своих мук и стала содрогаться не только от рыданий.

— Птенчик в гнездышке, — сказала она, чувствуя, как конец ее мук входит в нее с нежным щебетом. Ее красивое лицо преобразилось, засияло восторгом.

Она немножко поерзала, желая убедиться, что все это происходит наяву, и Жюльен тихонько застонал.

— Не дайте ему улететь, месье Жюльен!

Это была беспокойная натура! В жизни ей достались лишь заботы и горькие разочарования, муж, который вначале бил ее, чтобы возбудиться, а потом за то, что она его возбудила, но все же она любила его, да, она любила это грубое животное, она хотела этих побоев, сама не зная, почему, а потом она увидела Жюльена, там, в амбаре, как он лежит совсем голый, нежный, словно младенец Христос, и не понимала, что на нее нашло, думала об этом весь вечер, не смогла уснуть, пошла за ним, но он уже был тут, в коридоре, он тоже не спал, и вот, и вот, и вот!

Теперь мадам Лакруа скакала на молодом человеке через темную чащу своей нелегкой жизни. Галопом! Галопом! Наконец-то чаща расступилась, впереди забрезжил свет, открылись новые горизонты! Быстрее! Быстрее! Белый зад всадницы подпрыгивал, побеждая тьму, озаряя ее блеском вновь обретенной юности!

И вдруг мадам Лакруа остановилась!

— Что случилось? — воскликнул Жюльен, находившийся в преддверии блаженства.

Мадам Лакруа не ответила. Лицо ее исказилось от ужаса. Там, впереди! Над изголовьем кровати! Месье Лакруа! В овальной раме! А рядом с ним, в подвенечном платье — она, мадам Лакруа, изменница, прелюбодейка! На фотографии им по восемнадцать лет. Какая была свадьба! Месье Лакруа тогда еще не был управляющим, он был работником на ферме, она это помнит! Помнит! Двадцать лет он неустанно трудился, чтобы стать управляющим имением Сен-Лу! Двадцать лет труда и самоотречения! Двадцать лет он первым вставал и последним ложился, наблюдал за работами в поле и на ферме, в любую погоду, в дождь, в град и в грозу! Двадцать лет насморка и эвкалиптовых ингаляций! И чего ради? К чему, для кого все эти жертвы? Для распутницы, которая изменила ему с хозяйским сыном, мальчишкой, сорванцом, изменила, как только он, Лакруа, ушел защищать родной очаг и любимое отечество! Какая подлость!

Мадам Лакруа проливала горькие слезы раскаяния. Бедная женщина превратилась в фонтан! Она источала влагу отовсюду. Неудивительно, что ее муж так часто простужался!

Внезапно она встала, не пожелав воспользоваться большой губкой, которую любезно подал ей Жюльен; губка внушала ей отвращение, словно могла ее запачкать!

— Не надо! — воскликнула она. — Мы не должны!

И отчаянно зарыдала, раздираемая между долгом и наслаждением, теснимая, с одной стороны, желанием, а с другой — совестью. Она схватила ночную рубашку и стала вытирать ею поочередно то лицо, то бедра, ибо слезы и стыд не заставили иссякнуть источник ее вожделения, а белье, увлажненное ее страстью, усиливало волнение и вызывало новые слезы, которые приходилось вытирать и здесь, и там! Терзаемая противоречивыми чувствами, она наклонилась к Жюльену и порывисто протянула руку к предмету своей страсти, но тут же, охваченная внезапным отвращением, уткнулась лицом в рубашку и разразилась бурными рыданиями.

Эти метания не ослабевали, от каждого импульса сразу возникал противоположный, превосходящий его по силе. То она жадной рукой хваталась за лекарство, способное ее исцелить, сжимала его и дергала, словно желая оторвать и забрать себе, а через мгновение в ужасе отшатывалась и взмахивала протянутой рукой, как бы негодующе отталкивая что-то. То она преклоняла колено перед маленьким идолом, божественным гостем своих недр, и касалась его трепещущими губами, целиком брала его в рот, будто собираясь проглотить, а через секунду с криком вскакивала, осознав меру своей низости, готовая отдать жизнь во искупление!

Наконец Жюльен прекратил страдания несчастной, бросив ей в лицо то, что она не хотела ни взять, ни упустить.

Глава сорок девятая,

в которой мадам Лакруа снова заливается слезами

Рубашка снова пошла в дело. Затем, видя, как убывает и исчезает причина ее страданий, мадам Лакруа решилась успокоиться. Поразмыслив, она убедила себя, что на самом деле не изменяла супружескому долгу, и на нее снизошло умиротворение. Впрочем, дилемма, вставшая перед ней недавно, была не лишена привлекательности, и она пришла к выводу, что в этом первом сражении добродетель ее укрепилась, а в дальнейших испытаниях восторжествует окончательно. Она улыбнулась, глядя на стройное юношеское тело Жюльена. Значит, вот каков он, источник ее страданий? Совсем еще ребенок! Ребенок, покорно заснувший перед закрытой дверью блаженства, не требовавший ничего большего! Мадам Лакруа снова втихомолку всплакнула, но то были слезы умиления. Она положила голову на живот Жюльена, прильнув губами к ангелочку, вздохнула и погрузилась в сон.

«Мы прибыли в расположение части в Седане, — громко и раздельно читала Аньес. — Генерал Гамель, которого я встретил сегодня утром (он тебя почтительно приветствует), дал мне понять, что долго мы тут не пробудем и что наступление неминуемо. Я не вправе сказать тебе больше. Разумеется, англичане оказались не готовы. Нам одним придется вынести на себе всю тяжесть битвы…»

Аньес вдруг отложила письмо. Жюльен, сидевший перед ней, задремал на стуле.

— Да что же это, Жюльен! — воскликнула она. — Твой отец сообщает нам, что наступление неминуемо, а ты спишь! (Пуна уже встряхивала Жюльена, пытаясь его разбудить…)

Клер сделала презрительную гримаску.

— Ребенок! — вынесла она приговор.

Жюльен утвердительно кивнул и встал.

— Что с тобой? Почему ты уходишь? — спросила Пуна.

— Я слишком устал. Пойду посплю!

А она всю неделю ждала воскресенья! Ведь по воскресеньям не работают. Жюльен мог бы провести время с ней!

Пуна пошла за ним, но увидела только, как он бросился ничком на кровать.

— Какая тоска, — сказала она, все же усевшись на кровать. — Поговорить не с кем. Даже ты стал не такой, как раньше!

— Нет, я такой, как всегда, — пробормотал Жюльен, засыпая.

— И вообще, мне скоро в пансион, а ты даже не знаешь, когда вернешься в коллеж, потому что твои кюре ушли на войну.

Жюльен повернулся лицом к стене.

— Жюльен, скажи, в чем дело? Я тебя обидела? Ты на меня сердишься?

Но Жюльен уже крепко спал. Пуне оставалось только на цыпочках выйти из комнаты.

— А я люблю тебя по-прежнему! — сказала она едва слышно перед тем, как закрыть за собой дверь.

Глава пятидесятая

Профессор изобретает нечто полезное

Профессор Гнус не внес помесячную плату. Он ждал почтового перевода. Из-за границы. На большую сумму! Он получил патентное свидетельство. Правда, сейчас война, и… Аньес постановила, что, раз профессору нечем платить, он должен заняться каким-нибудь делом. В поместье много работы, а рук не хватает! Скажем, пусть доит коров!

Жюльену было поручено ввести профессора в курс его новых обязанностей. Старый ученый снял сюртук и воротничок, закатал рукава и принялся доить: по правде говоря, он справлялся с этим не хуже других. Закончив дойку, он вылил содержимое ведра в бидон с химическими удобрениями — ученые ведь такие рассеянные!

В тот же вечер ему пришло в голову изобрести доильную машину, и на следующее утро дамы и дети, которые завтракали на лужайке, наслаждаясь последними летними деньками, увидели оживленно жестикулирущего профессора с изобретением в руках. Это было странного вида устройство, состоявшее из велосипедного насоса с присоединенными к нему четырьмя резиновыми трубками. Трубки извивались, как щупальцы.

Подойдя к дамам, профессор пожелал подробно объяснить им, как действует аппарат. Ученый весь сиял, никакая сила не смогла бы остановить его. Аньес увидела щупальцы и отшатнулась.

— Боже мой, что это? — воскликнула тетя Адель.

— Весьма полезное изобретение, мадам! Взгляните!

Насос заработал, и трубки со свистом поднялись кверху. Клементина вскрикнула и схватилась за сердце. Изумленный Жюльен оторвался от еды.

— Это машина для дойки ваших коров, — пояснил ученый. — Достаточно пустить в ход насос, и молоко польется! Сейчас я проверю его в деле.

И он отправился на скотный двор.

— Этот человек не в своем уме, — изрекла владелица замка.

— Это совершенно непристойно! — взвизгнула Клер.

— А вдруг эта штука действует? — предположил Жюльен.

В любом случае, Пуне хотелось увидеть ее в действии! Она встала из-за стола и пошла за профессором.

Тут пришел почтальон. Это был старый почтальон, молодой ушел на войну. От сорока лет работы на свежем воздухе и приверженности к красному вину его физиономия распухла и побагровела. Лизелотта увидела его впервые и смерила оценивающим взглядом. На ее лице отразилось разочарование.

Глава пятьдесят первая

Гармония природы и красоты пейзажа

Анжель развешивала простыни на лугу. Между колышками были протянуты параллельно четыре веревки, и сложенные пополам простыни надувались и полоскались на свежем ветру. Анжель была мила в легком платьице, которое ветер задирал выше колен. Закрепляя белье прищепками, она высоко поднимала руки, вставала на цыпочки и чуть покачивалась. Это увидел Жюльен. Он подошел к ней.

— Постойте, Анжель! Я помогу вам.

— Я почти управилась, месье Жюльен!

Она обернулась и встретила мальчика ясной улыбкой. И в то же мгновение ветер приподнял еще не закрепленную простыню и сорвал ее с веревки.

Жюльен и Анжель одновременно присели на корточки, чтобы подобрать простыню. Она взглянула на него: он тоже глядел на нее. Оба расхохотались. Анжель поднялась первой и стала старательно разглаживать простыню, которую Жюльен держал за другой конец. Он резко дернул ее на себя. Но Анжель не выпустила ее из рук.

— Это не работа, месье Жюльен! — строго сказала она и залилась смехом.

Тогда Жюльен дернул изо всех сил, но Анжель держала крепко, и вышло так, что он подтянул ее к себе вместе с простыней. Она свалилась на землю, корчась от смеха, но не пыталась встать. Она лежала навзничь, упираясь головой в колени Жюльена, смотрела на него и молчала.

Он нагнулся и прильнул долгим поцелуем к ее рту, приоткрытому в немом вопросе. Анжель закрыла глаза. Мгновение спустя они скатились вниз по склону, а простыня завернулась вокруг них, только ноги торчали наружу. Белое чудовище, у которого было по паре ног с каждой стороны, извивалось у основания пригорка.

— Не так, месье Жюльен! Надо лечь в одну сторону!

— Ты думаешь?

Какая-то тряпка залепила ему рот, не давая дышать, он отбросил ее, он не знал, простыня это или платье, он ничего не видел, но ощущал на лице невыразимо нежное прикосновение. И в то время как Анжель извивалась и постанывала в его объятиях, кончиком носа, губами и языком он натыкался на мягкие, гладкие, податливые выступы и неровности.

Вскоре он осмелел и стал обследовать ложбину между двумя нежными холмами. В этой местности влажные впадины были столь же чарующими, сколь и прохладные вершины, которые Жюльен с сожалением покинул.

Здесь мягкие очертания холмов возвышали чувствительную душу путешественника. И в порыве благодарности он славил мудрого Творца гармоничной природы. А там сердце его сжималось при виде узкой темной расселины, в чьи глубины никогда не проникали благодетельные лучи солнца.

Однако из всех приманчивых пейзажей Жюльен сердцем избрал именно этот. И отправился туда, забыв на время об остальном.

В самой глубокой расселине он нашел себе укромное пристанище. Там усталый путник прилег на ложе из мягкого мха, перед тем как снова пуститься в дорогу. Дальше ущелье становилось все шире, растительность на его склонах — все гуще. Среди высокой травы бежал ручей. Жюльен решил, что нигде не найдет лучшего места для отдыха. Теплый, напоенный благоуханиями воздух располагал к лени. Здесь можно было вдоволь напиться; вполне вероятно, здесь также найдется что поесть.

— О! О! Что вы со мной делаете, месье Жюльен?

Жюльен не намерен был отвечать, пока не подкрепится как следует после долгого пути. И вскоре простыня заворочалась с такой силой, что Жюльен, в свою очередь, воскликнул:

— О! О! Что ты со мной делаешь, Анжель?

— А что, не надо, месье Жюльен?

— Надо! Надо!

Так два юных создания нашли друг в друге источник блаженства. Анжель такое деликатное обхождение нравилось гораздо больше, чем грубые наскоки Матье. А Жюльен в своей неискушенности начинал думать, что только рот достоин наслаждаться нежными и восхитительными прелестями противоположного пола.

Глава пятьдесят вторая

Как благодаря Жюльену никто в замке не стал рогоносцем

Вскоре и на кухне, и на скотном дворе, и на мостках для стирки, и в поле стали поговаривать, будто последний оставшийся в доме мужчина, скорее ангел, чем человек, умеет делать дамам детей через ухо, что уже давно казалось несбыточной мечтой!

Мадам Лакруа была на седьмом небе. Каждый вечер она увлекала Жюльена в свою комнату и достигала экстаза, отдаваясь противоречивым движениям души. Анжель ежедневно стирала белье и развешивала его с помощью Жюльена. Даже Жюстина с готовностью простила молодому человеку его первую неудачу и пускалась бродить с ним по окольным тропинкам, вкушая невинные радости на свежем воздухе. Таким образом, благодаря Жюльену, который довольствовался малым, ни Антуан, ни Матье, ни даже месье Лакруа не стали рогоносцами в полном смысле слова.

Отзвук этой славы достиг ушей Лизелотты. Она пожелала, чтобы Жюльен по утрам намыливал ей спину в ванне.

Для удобства Жюльен тоже залезал в ванну. Они намыливали друг друга — никогда еще оба не блистали такой чистотой. Лизелотта напевала песню Шуберта, когда надо было заглушить возгласы Жюльена. А Жюльен напевал песню Шарля Трене, когда белокурость Лизелотты расцветала под его рукой. Никто, по-видимому, не обращал особого внимания на доносившиеся из ванной голоса, распевавшие то в одиночку, то каноном, а часто в унисон. Лизелотта с легкой грустью смотрела, как вспененная вода, булькая, утекает в отверстие ванны. Одевались они неохотно.

Глава пятьдесят третья

Пуна печально уходит со сцены

Пуне пришлось вернуться в пансион. В отличие от святых отцов монахини на войну не собирались. Жюльен и тетя Адель проводили ее на станцию. Они стояли на платформе, вокруг ее маленького чемоданчика, и ждали поезда. Пуна держалась очень прямо и смотрела на убегающие вдаль рельсы. Ей бы хотелось, чтобы поезд уже стоял у платформы, тогда бы она сразу села и уехала. Адель, разумеется, давала ей наставления! Когда детей бросают, им обязательно дают наставления, с горечью думала Пуна.

— Мы с тобой будем писать друг другу каждую неделю, — сказал Жюльен.

— Да нет, не стоит! Тебе будет некогда!

Поезд подползал издалека, медленно-медленно. Пуне хотелось побежать ему навстречу. И сразу оказаться далеко отсюда! Далеко от дома, от Жюльена, — ведь Жюльену с ней давно уже не по пути! Она это знала! Она поняла все!

— Я все-таки тебе напишу, — настаивал мальчик. — Расскажу, как у меня дела.

Пуна взглянула на него, как ему показалось, с внезапной яростью.

— Я сказала: не стоит! Мне неинтересно, как у тебя дела!

И она залилась слезами. Жюльен и тетя Адель переглянулись. Адель ничего не понимала. А Жюльен понимал!

— Раньше ты не была такой плаксой! — заметила тетя Адель.

Поезд пронзительно свистнул и остановился. Пуна вырвалась из материнских объятий, схватила чемоданчик и, не поцеловав Жюльена, вскочила в поезд. Тетя Адель ожидала, что она выглянет в окно и попрощается с ними. Но Пуна больше не показалась, и поезд со стуком и лязгом тронулся.

— Мне грустно, что она уезжает в таком настроении, — задумчиво произнесла тетя Адель.

— Мне тоже! — признался Жюльен.

Что он еще мог сказать?

Глава пятьдесят четвертая

Жюльен и профессор философствуют

В скором времени профессор отладил свой доильный аппарат. Это было его последнее изобретение перед долгим перерывом. Однообразная и простая работа на ферме успокаивала его. Дни были заполнены, и некогда было думать о том, как придут немцы и заберут его и Лизелотту. И профессор охотно доил коров, стараясь не перепутать ведра с молоком и ведра с навозом.

Жюльен дал ему резиновые сапоги, чтобы он не пачкал лакированные ботинки. Если бы не бородка клинышком и пенсне, профессор прекрасно смотрелся бы на фоне крупного рогатого скота. Со своим причудливым доильным аппаратом и кухонным фартуком поверх жилета он был похож на ветеринара, производящего сложную операцию.

Постепенно коровы привыкли к велосипедному насосу.

Но профессор говорил, что скоро покинет Европу. Быть может, он окончит свои дни среди тибетских лам, живущих так близко к небу и к его животворной энергии. Жюльен говорил, что было бы большой ошибкой увозить белокурую красавицу Лизелотту к людям, которые моют лицо жиром яка, и профессор соглашался, что строгие обычаи этих восточных мудрецов не придутся по душе молодой здоровой девушке.

А еще он говорил, что если бы люди раньше узнали о его открытиях, связанных с оргиастической энергией Вселенной, войны, возможно, удалось бы избежать. Надо было работать больше, упорнее! Теперь уже было слишком поздно. Целые народы ополчились друг против друга, наиболее несчастные выказывали наибольшую решимость, а это, в свою очередь, давало им большие шансы на победу! Война, честолюбие, невежество окружающих, говорил он, представляют собой альтернативу жизни! С каждым днем Жюльен все больше вникал в науку профессора. С помощью Жюстины, Анжель, мадам Лакруа, Лизелотты он постигал тайну этой науки. И теперь он радовался, что его по молодости лет не отправили вместе с другими глумиться над Природой и здравым смыслом.

Он жалел, что не может поделиться этими истинами с Жюлиа, которую он любил по-прежнему, но которая оставалась холодной и неприступной. Как-то утром, увидев кузена, крадущегося на цыпочках из комнат прислуги, она презрительно бросила: «Вот чем ты занимаешься, пока мужчины воюют!», и с тех пор они почти не разговаривали.

Как объяснить ей, что он, Жюстина, Анжель, мадам Лакруа искупают грехи рода людского, те грехи, что несчастные герои поневоле совершают на войне?

«Вчера утром, — писал Эдуар, — наша разведка захватила двух немцев на велосипедах (вот и вся кавалерия, какой располагают эти бедняги!). При них не было оружия, что подозрительно, и они утверждали, будто заблудились, возвращаясь из отхожего места. Хитрость, шитая белыми нитками: в этом секторе есть только французские отхожие места. Я велел доставить этих шпионов в штаб полка, чтобы их допросили, расстреляли и т. д.».

Каждое утро Аньес перед всеми домашними читала вслух письма Эдуара с описанием его подвигов. Клер в это время вязала Шарлю варежки на зиму. Закончив чтение, Аньес с головой уходила в счета и неприятные хлопоты с ипотекой. Дела обстояли неважно, кредиторы становились все наглее. Аньес пожаловалась на них своему нотариусу, который ответил ей, что упомянутые кредиторы — евреи, а стало быть, франкмасоны, и что не следует доверять этим людям, особенно если не можешь вернуть им долги.

Клементина больше не пекла пироги с ежевикой — ягода сошла. Красавица-актриса располнела от всех этих сладостей и теперь сидела на диете: она хотела опять сниматься в кино, когда кончится война. Поздно ночью в комнате забытой звезды граммофон играл танго. Клементина засыпала, мечтая о будущей славе, о будущей молодости, а старенький фонограф с хрипением и урчанием завершал свою серенаду.

Глава пятьдесят пятая

Жюлиа падает в воду

Целомудренная Жюлиа возмущалась тем, что происходило в замке, однако возмущение не помогало ей заполнить образовавшуюся в сердце пустоту. Она могла сколько угодно изображать оскорбленную добродетель, встречаясь с Жюльеном, но от этого ей не становилось веселее. Горько было вспоминать, чем кончилась ее безумная любовь к Шарлю, горько было видеть, как ведет себя кузен! А главное, ей было до смерти скучно.

Она оказалась не у дел. Заготовка консервов закончилась. Она начала было вязать носки дяде Эдуару, но Клер отобрала у нее шерсть и спицы, чтобы связать варежки для жениха.

Правду говоря, Жюлиа не заставила бы себя долго просить, если бы Жюльен предложил ей поучаствовать в сельскохозяйственных работах. Она могла бы поменять подстилки коровам, которых предстояло перевести на зиму в коровник. Могла бы помогать в курятнике собирать яйца, насыпать в кормушки зерно, это ведь нетрудно! Но Жюльен ни о чем ее не просил. Может быть, именно поэтому она испепеляла его взглядом и в душе поносила за непристойное поведение.

Однажды она не выдержала. Она чувствовала себя слишком одинокой, слишком бесполезной, слишком далекой от жизни, которая кипела вокруг.

Женщины стирали в реке белье. Там были Жюстина, Анжель, мадам Лакруа и толстая старуха, которую звали матушка Дени. Они стояли на коленях у воды и, склонившись над доской, изо всех сил намыливали белье простым черным мылом. Жюльен тоже был у реки. Он наблюдал за стиркой, он болтал и смеялся с женщинами, охотно и непринужденно играя здесь главную роль.

И вот однажды Жюлиа спустилась к реке с корзиной белья. Она прошла мимо Жюльена, не взглянув на него, встала на колени у воды рядом с Анжель и достала из корзины кружевные платочки.

— Не надо, мадемуазель Жюлиа! Не ваше это дело!

— Нет, мое! Мое! Я тоже хочу работать!

— У вас даже доски нет, — заметила матушка Дени.

— А что, нужна доска? — удивилась Жюлиа.

Женщины расхохотались. Жюльен с улыбкой следил за этой сценой.

— Я дам вам свою, мадемуазель Жюлиа, — предложила Анжель.

Матушка Дени показала, как надо раскладывать белье на доске, как надо намыливать его размашистым движением руки и всей верхней половины туловища.

— Сильнее, мадемуазель Жюлиа! Трите сильнее!

Жюлиа старалась, как могла. Хотелось бы знать, хорошо ли она смотрится. Конечно, ее движениям недоставало гибкости, они должны были выглядеть неуклюжими. И зачем только она сюда пришла? Жюльен не сводил с нее глаз. Женщины тоже смотрели на нее. Казалось, все издеваются над ней. Что ж, пускай! Пускай издеваются! Она будет тереть изо всех сил, и белье у нее будет чище, чем у самой матушки Дени!

И тут она упала в реку.

Жюльен проводил ее домой. Ее хорошенькое платьице в бело-розовую полоску совсем промокло, юбка закручивалась и липла к ногам. Жюлиа всю трясло от унижения. Разумеется, они нарочно подстроили, чтобы она упала в воду.

— Да нет же! — возразил Жюльен. — Ты упала в воду потому, что ты девушка из хорошей семьи.

Пока она приводила себя в порядок, он ждал за дверью. И зачем это случилось? Теперь она его никогда не простит. Конечно, она была смешна! Маленькая задавака, которой только и нужно, что обратить на себя внимание, которая думает только о себе! Но разве это имеет значение? Он любил ее и такой.

— Можешь войти! — сказала она из-за двери.

Он сел на кровать рядом с ней. Она надела шерстяной халатик и закатала рукава, чтобы удобнее было вытирать волосы.

— Послушай, Жюлиа… Давай помиримся…

Она взглянула на него из-под руки. И улыбнулась.

— А мы и не ссорились!

Жюльен тоже улыбнулся.

— Верно! Мы не ссорились!

Жюлиа отложила полотенце и стала расчесывать волосы щеткой. При этом она склонила голову набок. Открылась ее белая нежная шея.

— Ты все еще думаешь о Шарле? — спросил он немного погодя.

Жюлиа замерла со щеткой в руке. Потом с силой дернула за волосы, чтобы расчесать спутавшуюся прядь. Ее лицо скривилось от боли.

— Можешь не отвечать, — сказал Жюльен.

Жюлиа отложила щетку и взяла гребенку. Она наклонилась и перебросила волосы вперед. И за этой шелковистой завесой тихо, как будто говоря сама с собой, произнесла:

— Я тоже иногда с грустью вспоминаю прошлый год.

Глава пятьдесят шестая

Как Клементина была похищена, а затем изнасилована пиратами

Дни шли за днями. Осень увенчала деревья остатками листвы.

Аньес получила письмо из коллежа, где учился Жюльен: там наняли новых учителей, и в конце октября должны были начаться занятия. Жюльен стал трудиться на полях и в комнатах с удвоенной силой. Вот так и вышло, что в день, назначенный для отъезда, он лежал в постели с высокой температурой.

— Все-таки он еще очень молод, — размышляла вслух мадам Лакруа, которая каждый вечер не обманывала мужа с этим молодым человеком. — Рано или поздно это должно было случиться, — мрачно заключила она.

— Он из-за нас перенапрягся, — подхватила Жюстина, потерявшая счет украшениям из жемчуга.

— Побыстрее бы он выздоравливал, — заметила Анжель, складывая простыню вдвое.

Жюльен трясся от озноба под толстой периной. Глаза у него лихорадочно блестели.

Сидевшая у изголовья Аньес проверяла у него пульс. Жюльен стучал зубами и тихо стонал.

Вошла Клементина с подносом, на котором дребезжали медицинские банки.

— Как он? — шепотом спросила она.

— Температура держится.

Аньес погладила пылающую щеку Жюльена тыльной стороной ладони.

— Жюльен, деточка, наша Клементина сейчас поставит тебе банки.

— Банки? — слабым голосом повторил Жюльен.

— Это очистит тебе бронхи.

Аньес и Клементина помогли ему приподняться и сняли с него пижамную куртку. Клементина села на кровать и поставила поднос себе на колени.

— Повернись на живот, малыш! — сказала она.

Жюльен с трудом повернулся. Клементина подожгла кусок ваты и засунула его в банку.

— Давай! Только расслабься!

И она ловко поставила банку ему на спину.

— Ох!

Аньес вдруг вся побелела.

— Ах! Как вы можете?..

— Я играла сестер милосердия в нескольких фильмах.

И поставила вторую банку.

— Ох!

— Ах! — опять вскрикнула Аньес и вышла из комнаты за секунду до того, как упасть в обморок.

— Не волнуйтесь, все будет хорошо!

И она поставила третью банку.

— Ох!

— Ну-ну! Это не больно!

Жюльен приподнялся на локтях и пристально взглянул на Клементину.

— Неправда! Это больно! — произнес он с мрачной убежденностью.

Клементина поставила четвертую банку.

— Мужчина ты…

— Ох!

— … или нет?

Когда она ставила пятую и шестую, Жюльен не проронил ни звука.

— Ну, вот и все!

— Не все! — сказал Жюльен.

— Как это — не все?

— Вы хотели знать, мужчина я или нет, верно?

Глаза Клементины широко раскрылись от изумления. Под юбкой! Да! У бедра! Эта рука! Она хотела встать, но другая рука схватила ее за талию. Как ей вырваться? Пощечина! Негодный шалопай заслуживает пощечины!

Жюльен и не подумал увернуться, он схватил и прижал к горячей щеке ладонь Клементины, которая уже злилась на себя за то, что ударила больного мальчика. Ведь у него жар! Болезнь повлияла на мозг, он сам не знает, что делает!

А Жюльен нежно лизал ладонь Клементины: он как больной зверек, подумала она, и глаза ее увлажнились слезами.

— Клементина! — стонал больной зверек. — Я хочу лизать вас!

— Ну конечно, бедный малыш! (Он это и делал!)

Свободной рукой она коснулась влажных от пота завитков на лбу Жюльена.

— Говорят, у меня получается очень хорошо, — продолжал он в бреду.

— Что получается, малыш?

— Каждый вечер я делаю это с Анжель, с Жюстиной и с мадам Лакруа, а утром — с Лизелоттой, в ванне!

И тут его рука проникла под трусики Клементины, до которой наконец дошел смысл сказанного. Она вскочила так порывисто, что разорванные трусики остались в руке дерзкого больного. Она хотела спастись бегством от юного безумца, позвать на помощь, если он будет гнаться за ней, но трусики! Не могла же она оставить у него в руке свое белье, даже разорванное! Что подумают люди? Пока она пыталась осознать тот факт, что ее репутация, розовый лепесток ее чести, нежный друг ее стыдливости теперь находится во власти похотливого юнца (Боже! Что он намерен с этим делать?), Жюльен прыгнул с кровати и встал перед ней. От резкого движения пижамные штаны упали, обнаружив явные признаки выздоровления!

— Будет вам, Жюльен! Успокойтесь!

Она отступила на два шага назад, но Жюльен сделал три шага вперед, и банки у него на спине застучали друг о друга.

— Жюльен! Милый Жюльен! Ты нас поранишь!

«Нас!» Она сказала: «нас»! С ужасом она поняла, что сказала «нас»! Что происходит? Жюльен взял ее за талию, притянул к себе. Она почувствовала, как колени ее подгибаются. Но пират не выпустил ее из объятий и железной рукой втащил на борт.

Она была почти без чувств, когда корабль поднял якорь. Словно сквозь пелену она услышала, как тяжелая цепь со скрежетом поползла вверх, а затем обрушилась на палубу. В это же время банки отделились от спины Жюльена и с громким стуком раскатились по полу. Клементина догадалась, что ее будут насиловать всей командой, и не стала сопротивляться. Чьи-то горячие руки (сколько их было, этих рук? Сколько всего было флибустьеров?) срывали с нее одежду, затем коснулись ее тела. Она была обнажена. Теплый, расслабляющий бриз южных морей овевал ее бедра, ее живот.

Жар удесятерял силы Жюльена. В мгновение ока он убрал все паруса Клементины и сорвал с нее лифчик, открыв две перламутровые груди, две морские раковины. Чтобы завершить маневр и выстоять в надвигающейся буре, он побросал за борт паруса с бушприта, бизань- и фок-мачты. Лихорадочно горящими губами он обследовал верхнюю палубу и корму, а затем взялся за руль.

Внезапно поднялся ветер, море разыгралось. Вдали прогремел гром. Теперь Жюльен видел впереди лишь бушующие волны. Он вел судно не по карте, а на глазок. Нет, даже не так! Он вел его на ощупь, по запаху, по соленым брызгам, беспрестанно орошавшим его лицо.

Их было по меньшей мере два десятка, два десятка флибустьеров, овладевших Клементиной. Насилие клокотало в ней. Она, конечно, погибнет! И это будет ее лучшая роль!

Она не нуждалась в режиссере. Слишком давно она мечтала об этой сцене. Ее распластали на палубе, привязали к мачте. Режиссер кричит: «Мотор!» — и Дуглас Фербэнкс, его дублер, остальные актеры и несколько актрис, и еще статисты, осветители, сценарист (и, разумеется, автор этой книги!) бросаются на нее и совершают над ней насилие!

Но все это, конечно, происходило только на кинопленке! Никто с ней ничего такого не делал…

Проплыв среди актиний, Жюльен добрался до сокровеннейшего из кораллов океана Клементины, который колыхался под его губами.

Он крепко держал ее за бедра, словно пил из большой чаши с двумя ручками, тяжелой золотой вазы, украшенной драгоценными камнями. А Клементина скатывалась в чарующую бездну вновь и вновь повторявшегося обморока.

На этот раз Жюльен решил идти до конца. Анжель, Жюстина и другие в последнюю минуту останавливали его. Но Клементина! В своих грезах о насилии она унеслась так далеко! Не обесчестить ее на самом деле значило бы ее обмануть!

Глава пятьдесят седьмая,

в которой выясняется, что ничего не случилось

Но Клементина приходила в себя! Пиратский корабль уплывал куда-то вдаль, к горизонту. «Боже! Что со мной случилось?» — прошептала красавица актриса. «Почему я голая?» Ее туманный взгляд остановился на Жюльене. «Что ты тут делаешь?» В данную минуту он не делал ничего и простодушно признался в этом. «А почему ты тоже голый?» По-видимому, у бедной женщины не осталось никаких воспоминаний о пережитом. Она попыталась встать, найти что-нибудь из одежды, чтобы прикрыть наготу, но тело ее не слушалось. Она задумалась. Она хотела вспомнить, хотела понять, напрягала для этого все силы. В уме всплывали только разрозненные картины, которые смешивались с более давними воспоминаниями.

— Жюльен! — вдруг сказала она. — Скажи мне правду! Что тут произошло?

— Да ничего! Ничего! — разочарованно ответил Жюльен.

Клементина чувствовала такую усталость, что эти простые слова и искренний тон юноши сразу ее успокоили. Любовь и наслаждение могли быть для нее только мечтой. Роль есть роль, будь то в фильме, в драме или в комедии! Клементина успокоилась, но ощутила разочарование.

Жюльен одел актрису. Он был тронут растерянным выражением ее лица, но не догадывался об истинной причине этой растерянности. Затем он помог ей добраться до ее комнаты, где она тут же заснула.

Жюльен удалился на цыпочках, бесшумно закрыв за собой дверь. Но ничто не могло разбудить Клементину: она вновь попала в руки пиратов.

Когда поздно вечером она очнулась от целительного сна, то увидела, что лежит в собственной постели. И слабо улыбнулась, подумав о том, какая чушь ей приснилась.

Глава пятьдесят восьмая

Альбом с фотографиями

Жюльен вошел в гостиную. Жюлиа сидела на полу, облокотившись на ручку кресла, в котором сидела Клементина и вместе с ней рассматривала альбом с фотографиями.

— Здесь, — поясняла актриса, — он влезает в окно. Я этого не слышу. Я только вижу страх в глазах бандита, который меня связал…

Клементина наклонилась к Жюлиа, чтобы показать, какое выражение лица было у бандита.

— Конечно, у него это получалось гораздо лучше, чем у меня, — призналась она.

Жюльен подошел к креслу с другой стороны и заглянул в альбом через плечо Клементины.

— Шейх убивает бандита одним ударом сабли (правой рукой она рассекла воздух). Потом освобождает меня.

— И, конечно, увозит вас с собой! — подытожила Жюлиа.

— Не сразу. Вначале он должен меня поцеловать. Тут начинается большая любовная сцена, лучшая сцена в этом фильме.

— Но там ведь были и другие бандиты, — вмешался Жюльен. — Они могли убить и вас, и шейха. Вам бы первым делом сбежать, а уж потом целоваться!

— Во время любовной сцены нам никто не мог помешать, — улыбнулась Клементина. — Когда двое целуются, время останавливается и больше ничего не происходит.

— Это только в кино! — резко сказал Жюльен.

— Нет! — поправила его Клементина. — В жизни — тоже.

— Я бы хотела стать актрисой, — мечтательно сказала Жюлиа. — Наверно, это потрясающе!

— Можешь попробовать! — сказала Клементина, закрывая альбом.

— Но… Но как?

— Просто сыграй эту сцену, вот и все.

Глава пятьдесят девятая,

в которой мы видим, что Клементина была доброй феей этой сказки

Заросли шиповника и бирючины в дальнем конце сада послужили естественной декорацией для любовной сцены Жюльена и Жюлиа. Заходящее солнце заменило огни рампы.

Клементина уселась на складном стуле напротив них.

— Нет, Жюльен! Ты держишь ее, как вязанку хвороста! Обними ее понежнее! Ты ведь любишь ее! Ты сто раз рисковал жизнью, чтобы до нее добраться.

Но Жюльен не осмеливался. Что-то мешало ему. Его руки не желали обвиваться вокруг Жюлиа, не желали играть комедию. Какая-то недоверчивая вялость утяжелала его движения.

Жюлиа, наоборот, была слишком напряжена. Вытянув руки вдоль тела, плотно составив ноги, она застыла в паническом столбняке. Жюльен чувствовал эту напряженность и принимал ее за отвращение.

Он наконец держал кузину в своих объятиях, но то была лишь комедия. И даже эту комедию Жюлиа играла неохотно. Ему захотелось разжать объятия, отойти в сторону, сказать ей: «Да нет же, я тебя не люблю! Успокойся! Я играю эту роль только для того, чтобы доставить удовольствие Клементине. Наша помолвка, наши клятвы, наши забавы — со всем этим давно покончено! Теперь я стал взрослым. Ты меня больше не интересуешь».

А Жюлиа ощущала ватное безразличие, исходившее от его рук, от всего его тела, и ей казалось, что кузен окончательно, бесповоротно отвергает ее, ведь она все знала, видела по ночам, как он ходит к Жюстине, к Анжель, к другим женщинам в замке! И она напрягалась еще больше, во всю силу своей уязвленной гордости. Как бы ей хотелось испытать отвращение даже от такого, почти неощутимого прикосновения Жюльена! Но это ей не удавалось. Наоборот, она с трудом сдерживалась, чтобы не закрыть глаза, не сомлеть в театральном поцелуе, который Жюльен должен был запечатлеть на ее устах.

— Ты тоже любишь его! — объясняла Клементина. — Ты счастлива! Он сильный, красивый, он твой спаситель! Ну же, давай! Побольше чувства!

Неловким движением Жюлиа положила руки на плечи Жюльена. И почувствовала, что они слегка дрожат.

— Целоваться надо по-настоящему? — неуверенно спросила Жюлиа.

— Должно казаться, что по-настоящему! — с загадочной улыбкой ответила Клементина.

Неуклюже обнявшиеся Жюльен и Жюлиа не двигались и глядели друг на друга с одинаковым беспокойством. Каждый старался уловить в глазах другого насмешку, скрытый вызов.

— Ну, что там? — спросила Клементина, изображая нетерпение.

Жюльен чуть прикоснулся губами к губам Жюлиа.

— Нет, это не дело!

Как быть? Жюльен любил Жюлиа. С каждым днем он любил ее все сильнее. И он не хотел страдать, не хотел ощутить в этом поцелуе отвращение, или презрение, или попросту равнодушие кузины.

Что ж, тем хуже! В этой игре он утратит последние иллюзии. И он сжал Жюлиа в объятиях со всей силой, на какую был способен. Это будет не театральный, это будет настоящий поцелуй!

Жюлиа широко раскрыла глаза от удивления. Язык Жюльена пытался разомкнуть ее губы. Да-да, именно так! Но она, Жюлиа, не соглашалась, это было так внезапно, нет, не здесь, не в присутствии Клементины! Не надо все портить! Жюльен, прошу тебя!

Девушка закрыла глаза. Ее лицо вдруг стало безмятежным. Можно было подумать, что она спит и видит сон, что она где-то бесконечно далеко от Клементины, от этого сада, где смешались багрянец осени и пламя заката.

Была ночь. Время вернулось на два месяца назад. Она скакала по лугам на своей лошади. Она была обнажена и казалась белым сиянием, плывущим во тьме. Перед кустарником, куда спрятался Жюльен, чтобы взглянуть на нее, она придержала лошадь. Она спешилась и направилась к нему. Жюльен пошел ей навстречу…

— Браво! Замечательно! — воскликнула Клементина.

Жюлиа и Жюльен вздрогнули, но не разомкнули объятий.

В тот вечер у Жюлиа сделалась сильнейшая мигрень, она не стала ужинать, а сразу поднялась к себе. Жюльен пожаловался на ужасную боль в спине, которая практически не давала ему двигаться. Он извинился и встал из-за стола, не дождавшись окончания ужина.

Они встретились в комнате Жюлиа.

Клементина долго не могла заснуть. Она уже видела сон: шейх врывался в темницу, изничтожал бандитов, освобождал ее от пут. Они хотели поцеловаться… и она внезапно просыпалась в темноте, одна в своей комнате!

И она подумала, что теперь не сможет играть эту роль даже во сне. Роль больше не принадлежала ей, она ее подарила. Часть ее сна только что перешла к Жюлиа. Она отдала Жюлиа тот избыток чувства, который сделал ее великой актрисой, ту искорку страсти и самозабвения, которой Жюлиа раньше недоставало.

Теперь она могла заснуть спокойно. Ей уже не нужны были сны. Не нужно было снова становиться актрисой. Другая актриса продолжит ее сон, сыграет ее любимую сцену, тот «грандиозный финал», который на самом деле — лишь начало.

И Клементина погрузилась в глубокий, спокойный сон. Незнакомец в черном плаще перебрался в другую комнату, и она была не против.

Через несколько дней Жюльен вернулся в коллеж. Он писал письма Жюлиа на уроках латыни, на уроках истории, на уроках математики. Он получал очень плохие отметки, но Жюлиа отвечала на все его письма. В маленьких розовых конвертах было множество исписанных листочков. Жюльен приобрел большой авторитет среди товарищей, но ни о чем им не рассказывал.

Он написал несколько писем Пуне, но ни разу не упомянул Жюлиа. А Пуна со своей стороны намекала на какого-то таинственного «большого мальчика», которому было не менее четырнадцати лет, который каждый четверг ждал ее у дверей пансиона и долго, страстно, молча смотрел, как она и ее подружки парами проходят мимо.

Заключение

Эдуар и Шарль вернулись в прекрасный замок праздновать Рождество. Вначале Эдуар из патриотических чувств хотел провести праздник в своей части. Он говорил, что офицеры должны подавать пример патриотизма, отказываясь от увольнительных. Но поскольку генерал Гамель попросил Эдуара лично засвидетельствовать очаровательной Аньес его почтение, он скрепя сердце согласился. Это ведь был приказ, в некотором роде задание.

Остальные мужчины приехали еще накануне. Их ждали с большим нетерпением. Профессор Гнус спешно приготовил аппаратуру и ввинтил новые лампочки. Это была незабываемая ночь. Местные крестьяне до сих пор рассказывают о молнии, сверкнувшей над громоотводом замка, о чудовищном раскате грома и о снеге, который падал крупными хлопьями. Никто в доме не пострадал.

Эдуар, прибывший на следующее утро вместе с Шарлем, заметил только, что «тут пахнет серой».

— Не так грубо, друг мой! — строго заметила Аньес, которой послышалось что-то другое.

Клер без конца прихорашивалась перед тем, как показаться жениху, а он битый час дожидался ее в гостиной с букетом роз. Там же, на оттоманке, лежала Жюлиа, подложив под голову большую подушку. Последние недели у нее наблюдались приступы тошноты, из-за которых ей приходилось ложиться.

Шарль подошел к ней, заложив руки за спину. Он почему-то не хотел показывать ей свой букет.

— Добрый день, кузина! Что поделываешь?

— Вы же видите, кузен! Я вяжу.