Сегодня у меня вечер «нарезай для себя». Иногда, когда мы с Марией ужинаем вместе, но нам лень готовить или искать дешевый ресторанчик, мы достаем овощи и берем в руки по ножу. Сегодня у нас брокколи, цветная капуста и морковка-чемпион, в придачу к ним миска с соусом. Все это выложено на разделочную доску, которую мы взгромоздили на кофейный столик. Вокруг лежат журналы, и мы пролистываем их без особого внимания, поскольку это не модные журналы. Модные журналы – это лучший выбор для совместного чтения, там множество поводов для смеха. Иногда я думаю, что, наверное, ужасно грустно сидеть дома в одиночестве с «Вогом», когда не с кем вволю посмеяться.

– В «Харпере» было что-то о пирогах, – сообщает Мария. Упоминание о любимой пище привлекает мое внимание. – Они считают, что запах пирога с тыквой возбуждает мужчин на сорок процентов.

– На сорок процентов больше, чем обычно, или на сорок процентов больше, чем черничный пирог, или на сорок процентов больше, чем «Плейбой»? – Меня волнует статистическая точность.

– Это неясно. Но лучше, чем запах жареного мяса, если добавить к пирогу аромат лаванды.

– Но зачем?

– Не говоря уже о том как.

– «Нью-Йорк мэгэзин» утверждает, что пятьдесят процентов людей в возрасте от двадцати пяти до пятидесяти просыпаются после полуночи.

– Это, наверное, статистическая ошибка.

– Несомненно, – соглашаюсь я. – Они также пишут, что больше всего нас беспокоят проблемы маленькой квартиры и СПИДа, но непонятно, в какой последовательности.

Мы откладываем журналы и переходим к обычному вечернему развлечению – обсуждаем собственные проблемы. В отличие от журнальных они не сведены в единый список. Это явное упущение.

– Сначала мои проблемы, – заявляю я и беру в руки нож. Нарезка продукта усиливает терапевтический эффект.

– Идет, – соглашается Мария. – И постепенно перейдем к моим.

– Я почти потеряла работу.

– Возможно, – кивает Мария.

– Вероятно.

– Отнесись к этому как к расширению жизненного опыта.

– Я не настроена сейчас на приобретение жизненного опыта. Я хочу съесть цыпленка в китайском соусе.

– Тебе нужно есть побольше брокколи. – Мария протягивает мне кусочек.

– Ты преуменьшаешь мои проблемы.

– Чушь. Я добавляю тебе витамин С. Ты станешь сильной и справишься со своими проблемами.

– Спасибо.

– Съешь морковку.

– Мне придется искать новую работу, а времена сейчас трудные. Сейчас спад производства, или последствия спада, или мы на пороге его.

– Это в новостях Эй-би-си говорят о спаде, а вот Си-би-эс утверждает, что он закончился. Ты смотрела объявления о вакансиях?

– Да.

– И?..

– Для редакторов есть работа, но люди, служащие там, пришли совсем недавно.

– Так. А ты что, намерена умереть на этой работе?

– Ну, в общем, да, хотя, надеюсь, не сейчас. Я вполне представляю себе, как мы старимся все вместе, слушаем все те же радиостанции, редактируем книги о седине, искусственных суставах, артрите и прочих подобных радостях.

– Какие прелестные мечты, – замечает Мария. Отрезаю кусочек морковки, долго задумчиво жую. – Морковка скорее годится для ленча, не стоит есть ее на ужин. Все и так плохо.

– Не знала, что тебе так паршиво. – Мария придвигает остатки морковки поближе к себе. – Давай теперь о моих проблемах.

– Но я еще не рассказала, как у меня сводит судорогой большой палец на ноге.

– У тебя слишком тесные туфли.

– Но это же проблема.

– Ода!

– Ладно, – смиряюсь я. – Твоя очередь.

– Это Генри.

– Нет! У вас с Генри не может быть проблем. Существует закон, запрещающий это.

– Брось, я не слишком законопослушна.

– Тогда продолжай.

Мария глубоко вздыхает, отрывает соцветия цветной капусты от кочана и раскладывает их на тарелке. По-моему, это не стало выглядеть аппетитнее.

– Мы начали ссориться. Даже не пойму из-за чего.

– Грязные или разбросанные носки? – догадываюсь я.

– Что-то такое столь же важное. Это всегда так начинается – ваше расписание или стирка, невыполненное обещание, которое вы дали по телефону и благополучно забыли о нем. Но все эти мелочи всегда отражают нечто большее, дисбаланс в отношениях. Чего-то потенциально неразрешимое. Даже если это всего лишь носки. – Я киваю. – А потом Генри должен был уйти на работу. Я осталась одна. Отлично. И начала обдумывать, как буду жить без него. Когда Генри появился в моей жизни, я никого не искала. – Я выразительно покашливаю. – Я не сказала, что вообще никого не искала. Я сказала, что никого не искала в тот момент, – уточняет Мария.

– Ясно.

– И я подумала, что буду делать вечером, что буду есть на ужин. И поняла, что приспособлюсь к отсутствию Генри, к тому, что между нами все закончится, понимаешь?

– Все закончится? – растерянно повторяю я.

– Ну да. Казалось, в этом нет ничего страшного, жизнь продолжается.

Мы смотрим друг на друга. Мария принимается за брокколи. Странно, вся эта еда совсем не пахнет. Как будто ешь поролон. Хочу спросить Марию, что же произошло потом, но она слишком тщательно нарезает и раскладывает овощи. Понимаю, что мысли ее сейчас далеко. Я знаю, как это бывает, и жду, раскладывая брокколи на своей тарелке.

– Дело в том, – наконец произносит Мария, – что произошло позже, когда Генри вернулся с дежурства. Я догадалась, какая ерунда все это. Смотрела на его руки и чувствовала – нет, точно знала: не хочу, чтобы он уходил. И не хотела начинать все сначала. Не представляю, что со мной это наконец, произошло.

– Как со всеми людьми.

– Это так страшно, когда тебя сводят с ума чьи-то руки.

– Не говоря уже об остальных частях тела.

Мария сбрасывает овощи со своей тарелки на доску. Кажется, нам нужно сходить за десертом.

– Я всегда была так независима, – говорит Мария. – Это было главным для меня. Я так и сказала Генри. А он ответил, что мы будем работать над этим.

– Погоди минутку, но что же в этом плохого? В этом и состоит твоя проблема? Ты поняла, что влюблена в Генри?

– Да. Только не рассказывай никому.

– Мои проблемы гораздо значительнее, – заключаю я.

– Это не имеет значения.

– Если верить журналам, мы должны сейчас беспокоиться о размерах квартиры и СПИДе.

– Об этом мы беспокоимся по выходным.

– Думаю, пора волноваться по поводу того, где раздобыть тыквенный пирог в это время года.

– Используй консервированную тыкву.

– О! – Это не пришло мне в голову. – В наше время любовь такая сложная штука.

– Могло быть хуже. Это могла быть настоящая любовь. Такая теория все еще существует? Или признана абсолютно бессмысленной и устаревшей?

– Полагаю, она действительно устарела и совсем лишена смысла. Но мне нравится, как это звучит.

– Настоящая любовь, – повторяет Мария. – Не говори, что это не самая большая проблема на свете.

Мы размышляем. Я понимаю точку зрения Марии, но не считаю ее бесспорной.

Во время обеденного перерыва на следующий день мы с Ниной гуляем по Виллиджу. Мы решили: нам нужна физическая нагрузка, дабы не обрести то, что в нашем обиходе называется «редакторский зад». В устах Нины словосочетание «редакторский зад» звучит особенно забавно. Она из тех женщин, которые хихикают, произнося слово «зад», а вы, не в силах удержаться, тоже хохочете. Мы с наслаждением разглядываем витрины магазинов, понимая, что, если придется переезжать в другое помещение или, того хуже, искать «новые карьерные перспективы», с этими знакомыми местами придется расстаться. И каждый квартал внушает нам все более глубокую привязанность к сияющим окнам, выцветшим навесам, запаху жареных пирожков. Возможно, по соседству с новым офисом тоже будет нечто подобное, но все же совсем иное.

Вернувшись в свой «кубик», вижу, что на столе оставлена для меня записка. Там написано: «Позвони отцу», и указан местный телефонный номер. Переворачиваю листок, ожидая увидеть еще одну надпись: «Это шутка». Но нет, не нахожу.

Наши с отцом разговоры по телефону всегда коротки. Хотя он явно рад меня слышать, мы лишь договариваемся о том, где и когда встретимся, как будто я вытащила его из душа и он нагишом приплясывает у телефона. Разговор получился почти односложным.

– Привет, пап, как дела?

– Отлично, а ты как?

– Хорошо, спасибо. Ты приехал?

– Разумеется.

Отец остановился в Верхнем Ист-Сайде, в доме из красного кирпича. В окна дома ярко светило солнце, тогда как остальные улицы тонули в дымке смога. Отец обнимает меня на пороге квартиры.

– Холли, Холли, – звучит обычное приветствие.

Он не слишком изменился со времени моей поездки в Хьюстон. На нем сине-зеленая рубашка – того цвета, который заставляет задуматься, а какой же ткань была изначально, не пострадала ли она от многочисленных стирок. Кроме того, на нем последняя модель джинсов «Ливайс» – я пока видела только рекламу.

Отец приглашает меня войти. Квартирка вполне уютная, оформлена в красных и бежевых тонах. Солнце заливает комнату теплым светом. Одна из стен почти полностью покрыта масками различного размера и с разным выражением. Темно-коричневая сморщилась так, будто отвязала что-то на редкость кислое или выражает недовольство вашей прической. Серая высунула язык и выпучила глаза. По углам комнаты я заметила несколько современных тренажеров, так что жилище представляет собой странное сочетание спортивного салона и музея прикладного искусства. Но, надо признать, удачное сочетание.

– Маски тебя не нервируют? – спрашиваю я отца.

– Сначала нервировали, – отвечает он, подавая мне стакан чего-то газированного. – Мы с ними уже подружились.

– Ты здесь давно?

– Я поселился здесь пару дней назад. Старые друзья позволили мне пожить у них. Сами они отправились в путешествие. Посмотреть мир и, наверное, подыскать еще масок.

Мы с отцом располагаемся в креслах.

– Папа, значит, ты уехал из Хьюстона? – «И от Софи», – хочу добавить я, но чувствую, что нельзя выходить за рамки отношений отца и дочери.

Пробую предложенный напиток. Это не минеральная вода и не лимонная газировка. Я бы спросила, что это такое, но уже задала более важный вопрос.

– Я думаю обустроиться здесь, Холли. Что ты об этом думаешь?

– Я удивлена. А где Софи? – Задавая этот вопрос, я словно ступаю одной ногой в ледяной поток.

– Хьюстон – это было здорово, – говорит папа. – И Софи тоже. – На этом он останавливается, будто размышляя, прыгать ли ему в тот самый ледяной поток.

Каким образом отцы разговаривают с дочерьми о своих любовницах? Мне такие беседы в диковинку.

– Софи очень милая. Сомневаюсь, что у вас были хорошие отношения или могли быть при сложившихся обстоятельствах. Вы казались счастливыми, – замечаю я, затем меняю «счастливый» на «довольный».

– Я предложил ей перебраться сюда. Она приезжала в Нью-Йорк, видимо, на разведку, но решила, что ей это не подходит. Нет, я не бросил ее, просто Софи не захотела покидать Хьюстон.

Я слушаю отца, и мне кажется, что он рассказывает историю их отношений с мамой.

Отец рассмеялся какой-то своей мысли.

– Одомашненный ковбой, – говорит он. – Таким я был в Хьюстоне. Я нашел это выражение в книжке – «одомашненный ковбой». Не уверен, что мне нравилась эта роль. Конечно, я все равно буду немножко скучать по Софи.

– Итак, ты вернулся насовсем?

– Вероятно, да. Я посоветовался со старыми приятелями насчет работы. Они помогают молодым ребятам в нескольких проектах, и им нужны технические консультации. Звучит заманчиво. И самое главное, здесь вы, девочки. – Выждав минутку, отец добавляет: – Я не рассчитываю на хорошее отношение. Но вы должны знать, что я рядом.

На глаза наворачиваются слезы, но сейчас я не заплачу, потому что мне надо поговорить или по крайней мере послушать.

– Я рада, что ты вернулся. – Мы улыбаемся друг другу и пьем неизвестную газировку. – И не только потому, что всю жизнь мечтала потренироваться на таких штуках. – И я указываю на тренажер в углу комнаты. Оказывается, нам с отцом проще разговаривать в шутливом тоне. Об этом я подумаю позже, а сейчас чувствую себя так, словно получила замечательный подарок в красивой упаковке. – Ты будешь скучать по своим уткам. – Я вспоминаю убранство папиного кабинета.

– Утки или маски, какая разница? – Он показывает на стену, где висит маска, напоминающая утку.

Непонятно, в какой из культур она считается образцом невероятной красоты или невероятного уродства.

– Сказать маме, что ты вернулся?

– О, Элисон знает.

– Ты разговаривал с ней?

– Мы с Элисон часто разговариваем. И общались все эти годы, с тех пор как я уехал. Сначала мало, но со временем все больше и больше.

Вот это новость!

– Мы разговаривали о вас, девочки, о ваших делах.

– Bay!

– Как твои дела? – спрашивает папа. – Я хочу знать из первых рук.

– Я в порядке. Хотя именно сейчас, похоже, все меняется.

– Смятение, перемены, – кивает папа. – Это не всегда плохо.

– Я тоже начинаю так думать. Впрочем, у меня нет особого выбора.

– А наша Джейни старается быть жесткой и несгибаемой, – замечает папа. – Особенно по отношению ко мне. У нее, конечно, есть для этого основания.

– Думаю, она тоже обрадуется твоему возвращению.

– По-своему – да.

Я разглядываю маски на стене. Та, что слева, толстомордая, истерически хохочет, и щеки ее покраснели, будто кто-то долго щипал их. Я смеюсь, показываю ее папе, и он смеется вместе со мной. Жаль, что нельзя повсюду таскать с собой эту толстоморденькую масочку.

Этой ночью мне приснилось, что мы с Марией украсили мою гостиную цветной капустой и брокколи. И постепенно овощи расплываются, изменяются, становясь похожими на лица знакомых. Из ухмыляющейся брокколи проступает лицо Моник. Веселая капуста превращается в Нину. Том возникает из морковки-чемпиона. Остальные лица я не узнаю, но уверена, что мы знакомы – это могут быть коллеги, прохожие, кто угодно. Кое-кто из овощных персонажей радостно улыбается. Мы с Марией помещаем их на почетное место в самом центре стены и одобрительно киваем.

– Я знала это наверняка, – говорит Мария, но, прежде чем я успеваю расспросить ее, сон растворяется, уплывает, сменяясь новым.